Смерть. Конец жизни для злодея, но она начало жизни
для доброго.
Жан Жак Руссо
Светонька, сестра моя младшая, в семье нашей умелица, добрая душа. Обращаясь в письме к тебе, мой родной человек и друг, прости, пишу не тебе в мир иной, где ты теперь покоишься. Хочу, дорогая, рассказать горькую правду о тебе миру живых людей, во множе-стве которых ты навеки осталась жить в памяти всеми своими граньками и лучиками во все свои дни и до последнего часа.
Суровые мысли навеял мне твой нежданный уход в иное бытие. Суровыми и откро-венными будут и оценки, которые в письме к тебе я дам событиям, людям и себе до роковых минут и после. Но главное, что заставило меня написать, - это осознание вины перед тобой. Имею в виду не вину злого умысла. Таковой перед тобой ни у кого из тех, о ком напишу, не было. Другая вина, вина недомыслия и равнодушия терзает сердце. Беречь тебя мы не умели, не сберегли мы все вместе тебя, не облегчили последние часы твоих страданий.
Кто-то скажет мне:
- Какая вина? Кого? В чем?
Окончательный диагноз, поставленный после кончины специалистами, не вызвал ни-каких сомнений. Это так, но ведь твой человеческий материал для бактериологического ис-следования, забранный сразу после вскрытия, в конечном итоге на медицинскую экспертизу и не отправляли. Просто решили - редчайшая болезнь с закономерным исходом. Молние-носная форма. Медицина бессильна.
А между тем, все началось с субботы, 29 августа. В этот день твоей дочке Оле испол-нилось тринадцать лет, и мы заранее договорились отметить ее именины шашлыками на да-че. Наши дачи рядом и это очень удобно для встреч. Но еще в пятницу я нетерпеливо броси-ла все домашние дела и помчалась с ночевкой в сад. Какой-то внутренний голос подгонял меня: "Спеши, спеши".
А рано утром ты привычно распахнула калитку на своем участке, и я увидела, как ты скинула свой красный спортивный костюм, чтобы одеть купальный. Потом неторопливо ра-зобрала корзины, взялась наводить порядок в домике. Я спросила:
- Ну как? Шашлыки вечером будут?
Ты ответила:
- Нет, Борис заболел. Ночью у него поднялось давление. Да и мне сегодня нездоро-вится.
- А что такое?
- Пустяки, простуда, кажется. Олю мы дома поздравили и одарили. Обойдется и без шашлыков.
Потом в нашем чистеньком домике мы все вместе завтракали, и как всегда шутили. Ели горячие оладушки, которые напек мой муж Юра. Мы с Юрой макали оладьи в одно блюдце с разогретым сливочным маслом, а ты и мама - в другое. Ты спросила, выходя из-за стола:
- Посуду помыть?
Я покачала головой: "Не надо"
Сегодня у меня на душе праздник. Редкое настроение. Сказка. Я - на даче! И что мне до того, что дома кавардак - на днях привезли из магазина жилую комнату "Дайна". В саду у нас бесподобно! Вовсю пестрят астры, тянутся к солнышку гладиолусы, тяжелеют георгины. А какой отменный мы вырастили урожай помидор!
Поглядывая в твою сторону, я видела, что ты вся в работе и, как челнок, крутишься на своем участке. Твои спина и шапочка мелькали тут и там.
Я лениво перебирала у сарайчика помидоры, когда ты босиком, в купальном костюме тихонечко подошла ко мне. Спросила, что я собираюсь с помидорами делать. Потом сказала:
- В автобусе услышала новость, будто Алла Пугачева где-то на гастролях устроила грандиозный скандал в гостинице из-за неудачно предложенного ей номера. Я горячо запро-тестовала; мол, всегда известных людей оговаривают. Тебя я не убедила, и ты, не сказав мне больше ни слова, вроде бы даже недовольная моим ответом, пошла к себе по центральной дорожке нашего сада. Машинально я скользнула взглядом по твоей спине и молчаливо отме-тила, - какая ты поджарая, загорелая и сильная в этом полосатом купальнике! Какие у тебя золотистые совсем не мои волосы! Какая уверенность в походке!
Думала ли я, что видела тебя в последний раз, Светонька.
В обед мы ели в твоем домике суп из опят. Я ела с особым аппетитом, прикусывая хо-лодными оладьями. Ты в это время на веранде прилегла. Зная твой чуткий сон, не посмела к тебе заглянуть, чтобы не потревожить. А часов в пять вечера ты ушла с полной корзиной яб-лок и букетом цветов домой, но, вопреки обычному, не сказала мне ни слова на прощание. Мама проводила тебя за калитку, и ты ее уверила:
- Я завтра приду, мама, в сад рано-рано. Ты не приходи. Отдохни, пожалуйста. Я все доделаю сама. Завтра дадут воду, так огород я полью.
- Иди с Богом, дочка, - благословила тебя мама и удивилась. - С чего это я, с Богом?
В воскресенье 30 августа ты на дачу не пришла. Я ждала тебя там, но хмурилось небо, и я подумала, что ты побоялась дождя. Несмотря на плохую погоду, идти домой не хотелось. Мало того, даже новый дорогой гарнитур в квартире не занимал. "Наверное, стала старой"- подумала я. Делать на даче, ровным счетом, было нечего, но я принялась придумывать дела себе и Юре. Он отвез домой помидоры; несжигаемый мусор снес на свалку, а я все тянула с уходом, только бы подольше побыть в саду.
И какая манна небесная, держала меня там так долго?
Вернулась домой после обеда. Младший сын Женя сказал:
- Звонила тетя Лиля, просила немедленно связаться с ней.
- Немедленно, быстрее, надо... всю жизнь быстрее, быстрее, - ворчала я. - Вот разло-жу все по местам, поем и позвоню - успею.
И дома состояние дачного благоденствия не покидало меня. К телефону не поспеши-ла, не насторожилась. Вскоре наша старшая сестра Лиля позвонила мне сама, и я услышала в трубке ее тревожный голос:
- Света заболела, отравилась грибами. Ее положили в больницу. Всю ночь она мучи-лась. Была высокая температура. В шесть утра Борис вызвал Скорую. После укола Света за-снула спокойно. Правда, часа через два Скорая почему-то приехала к ней без вызова. Тот же врач разбудил ее, предложил госпитализацию. Что-то в Светином состоянии врача волнова-ло. Света наотрез отказалась:
- Приехали, разбудили.
Скорая уехала, и Света задремала. Через час ей стало совсем невмоготу. Появилась боль в пояснице, рвота. Теперь она сама попросила вызвать врача, и сама села в машину. Дежурного врача в инфекционном отделении ждали долго. Наконец он пришел, осмотрел ее и поставил диагноз - острое отравление грибами. Уходя в палату ?13, Света у Бориса ниче-го не просила, ничего ему не сказала. Правда, велела передать женщинам на свою работу, что, мол, заболела, но что в инфекцию положили, говорить не велела.
- Хорошо хоть в больницу легла, - ответила я Лиле, - там ее и подлечат. Вечером за-гляну. Сейчас некогда. В какой она палате?
Как ни в чем не бывало, мы начали всей семьей разбирать ящики с мебелью; состоя-ние внутреннего покоя во мне сменилось беспокойством: "Света больна, но почему отравле-ние грибами? Больше всех грибы ела я, даже сегодня вчерашний суп доедала, а у нее отрав-ление. Странно".
Второй телефонный звонок беспокойство усилил:
- Свету перевели в реанимационное отделение, - услышала я Лилин голос. Лиля под-держивала связь с врачами:
- Ей ставят сейчас мышиную лихорадку, а не отравление. Отказывают почки. Врачи для нее делают все возможное. Всеволод Николаевич держит руку на телефоне. Он сказал, что у Светы состояние тяжелое, но угрозы для жизни нет и в понедельник, когда соберутся специалисты, будут приняты все необходимые меры. Как начальник медсанчасти, он распо-рядился пригласить сегодня для консультации главного инфекциониста города.
В эти часы воскресенья нам всем казалось, что серьезная опасность твоему здоровью имеется, но она далеко, тебя обойдет, и, что в нашей прекрасно оборудованной больнице, тем более в реанимации и, тем более, что Всеволод Николаевич друг нашей большой семьи, сделают все возможное и невозможное для твоего, нет-нет, не спасения, - выздоровления. Да и сама ты у нас здоровячка - позавидуешь: пороками не обременена и в хрониках не чис-лишься.
Пока я купала себя в облаке надежд относительно твоего состояния, взъерошенная и красная Иванова - главный инфекционист города, осмотрев тебя, вышла поостыть в коридор, где случайно увидела свою и нашу знакомую. Не специалиста равной своей или большей квалификации, а ее, далекую от медицины женщину, она посвятила в свои сомнения:
- Знаешь, Нина, - ничего не понимаю. Поступила тяжелая больная. Молодая женщина. Ставлю мышиную лихорадку. Но отказывают почки. И почему-то страшная интоксикация по кожному типу. Синеет. Боли в животе. И что странно, у больной твердое сознание. Смотрел хирург, хирургического ничего не обнаружил. Вызвала лаборантку...
Та Нина, невольная свидетельница твоих страданий, и не подумала, что речь идет о тебе, Светонька.
А нам и вовсе не дано было знать о том разговоре. В больницу к тебе пришли рас-строенные родные: мама, Борис, Лиля и дочка Оля. Врачи подтвердили: "Больная - тяжелая, но жизни ничего не угрожает. Идите домой, не звоните, не отвлекайте нас от работы. Ос-тавьте свой телефон и мы тотчас вам сообщим, если больной станет хуже" К тебе никого не пустили - нет необходимости.
Доверчивые наши родичи, - они поверили врачам и ушли.
К ночи в воскресенье стало ясно, что твое состояние ухудшается. Теперь уже Скорая зачастила к маме и Лиле. Мы с мужем направились в больницу. Твоих Бориса и Олю успо-коили:
- Ложитесь спать.
Что было у меня на душе? Жуткая тревога за тебя, но и надежда, что все обойдется, тоже была. Подойдя к дверям реанимационного отделения, я нажала кнопку "Вызов". Но на короткие мои звонки никто не отвечал. Юра все время отнимал мою руку от кнопки, мол, сказали нам - не отвлекайте от работы. Ничего не могли прояснить и две тетушки - служи-тельницы в приемном покое больницы.
- Реанимация нам не докладывает, - держа спицы в руках, отговаривались они.
И правда. В закрытых окнах реанимации с матовыми стеклами и вентиляторами в форточках - слабенький свет. За безответными дверями, на которых крупно выведены часы приема передач и бесед с врачами, таинственно и тихо. Не чувствовалось никакой борьбы за человека. Не было непременной в такой ситуации беготни врачей и сестер. " Наверное там все спят. Ты спишь и дежурный персонал тоже спит, - думала я, - нехорошо тревожить лю-дей ночью. - Вот придет утро и все прояснится. Ведь наш телефон врачи знают, если станет тебе хуже, то сообщат ".
Милая сестричка, если бы мы знали, что в эти черные часы, когда мы с Юрой безус-пешно бродили под окнами больницы, тревожа разве что кошек, ты угасаешь за этими сте-нами в муках и при полном сознании. Тебя бессильную, без одежд положили под простынку на спину, пристегнули ремешками к койко-постаменту, чтобы под датчиками, капельницей продлить твои часы. Часы страданий в казенном доме, без родных и близких. Если бы мы знали, что и эти твои часы на исходе, так не только бы не заробели перед злосчастной кноп-кой, но и покрушили бы все преграды, разделяющие нас с тобою.
По настоянию Всеволода Николаевича врачи, оказывается, нашу семью щадили и не посвящали "великодушно" в безысходность твоего состояния. Тяжелой обидой на Всеволода Николаевича обернулся факт такого "великодушия"
Но и без врачей в эту последнюю для тебя ночь на понедельник 31 августа мне стала ясна возможность твоей смерти. Да, именно, смерти, но только не в эту ночь и не завтра, а когда-нибудь потом. Эта мысль застилала глаза слезами, жгла.
Едва наступило утро понедельника, я была у дверей реанимации вновь. Мужа не взяла - ему идти на работу, пусть поспит. Мне не до работы. На сей раз позвонила так, что выско-чили в коридор няня и дежурный врач:
- В чем дело, гражданочка?
Как сестра? - выпалила я разом, - она спала? Пила, ела? Что ей принести?
Господи, какие глупые вопросы я задавала.
Дежурный врач отделения (запомнила только ее реденькие рыжие волосы) устало со-общила:
- Света ваша жива, в сознании, но она уже обречена и счет ее жизни идет на часы.
Вот только когда мне сказали правду.
- Света, Света, дорогая сестричка, неужели говорим о тебе? Ты жива, ты рядом, меч смерти завис над тобой, а я, какая жестокость, все еще не возле тебя, родная.
- Доктор, пустите меня к ней. Умоляю, пустите. Я ничем не потревожу ее. Пусть уви-дит только мои глаза, потрогает мои руки. Я успокою ее, приласкаю. Я знаю как это сделать. Пустите, пожалуйста. А вдруг она мне что-нибудь скажет, что-нибудь попросит. От всего нашего рода прошу, - пустите меня к Светлане.
- Ждите заведующего отделением, - бросила мне в утешение, открывая на себя двери, врач, он сейчас сюда выйдет. Я помочь вам ничем не могу. К умирающим родственников не пус-ка-ем! Потом с вами возись. Да, чуть не забыла. У вашей сестры в ушах золотые сереж-ки. Старшая медсестра их сейчас вынесет. Напишите пока расписку за получение.
- Как писать?
- В произвольной форме.
Не знаю, что писала в коридоре, припадая спиной к стене, что вернули мне, и сколько прождала я того значимого человека, от которого зависело увидеть тебя живую сейчас или не увидеть вовек. Наверное, ждала вечность. Ты здесь, в этом здании умираешь, еще в созна-нии, и я здесь, "умираю" тоже, но от нелепости бытия. Между нами - неодолимая стена.
Наконец, он вышел ко мне - этот маг в голубом халате и голубом чепчике на голове. На вопросы и просьбы мои отвечал мягко, пространно, часто отводя глаза в сторону:
- Ваша сестра погибает, по моей версии, от глубокого отравления бледной поганкой.
- Так она ела суп из опят, причем здесь бледная поганка? И мы все ели этот же суп.
- Вы ели тот же суп, ну и что? Случается, что злой жребий выпадает на кого-то одно-го. В медицине такие случаи описаны. Она у вас в семье самая крепкая? Здоровые люди чаще погибают неожиданно. Она из сестер самая молодая? И тем не менее, ее организм выработал свой жизненный ресурс. К тому же, если учесть, что она по медицинским канонам понижен-ного питания, то... Сейчас доказано учеными...
- Пустите с ней поговорить.
- Вы что? У нас реанимация, милочка, а не исповедальня. Мы спасаем людей, возвра-щаем их в строй. Наш персонал, заступая на пост, проходит тщательную санитарную обра-ботку, одевается в стерильные комбинезоны, а вы внесете инфекцию.
-Так оденьте и меня в комбинезон!
- Нет и нет!
- Мы будем жаловаться!
- Ваше дело. Люди не понимают, что мы на этой работе умираем сами с каждым уми-рающим больным и делаем все, чтобы облегчить им страдания. К умирающим не пускаем! Однозначно. К тому же больная агонизирует.
- Как агонизирует?
- Не реагирует на раздражители. Все жизненные показатели на критическом уровне. Помочь ей вы ничем не сможете, дорогой человек. Мы тоже бессильны что-либо изменить, но наш долг - до конца помогать больному. Приходите часиков в двенадцать дня. А сейчас идите домой. Постарайтесь успокоить ее мужа Бориса, маму. Извините, не мешайте нам ра-ботать.
Что оставалось мне делать, после такой отповеди? Сказали - приходи в двенадцать, значит ты еще немного поживешь, а может произойдет чудо и тебя спасут? Ты не умрешь, Света?
С такими мыслями я пришла через полчаса к тебе домой. Около мамы и Лили с утра врачи.
- Как Света? - выдохнула мама. Ее лицо мне показалось темным пятном на большой белой подушке. Веером рассыпались седые волосы. Она попыталась приподнять голову.
- Ей хуже не стало? - спросила Лиля, переводя на меня взгляд больных глаз.
- Все на одном уровне, - как можно тверже выговорила я, и услышала за спиной в ко-ридоре телефонный звонок. Лилин муж взял трубку. Чей-то чужой голос сообщал, что толь-ко сейчас, в восемь часов утра 31 августа Света скончалась. В двенадцать часов, не раньше приходите. Возьмете справку о смерти у паталогоанатома в морге.
На звонок мама подняла голову с подушки. Услышала, умерла Света, заметалась в по-стели. Мгновение, и она сползла с кровати. Стоя коленями на полу, она раскинула широко руки и, хватаясь за одеяло, истошно, криком роженицы, закричала на всю квартиру:
- Света умерла, умерла Света. Светы нет.
Мы подскочили к маме
- Доченьки мои, доченьки, - наползала она, хрипя, на нас, - Светочки нашей нет. Не верю. Не верю, доченьки. А почему Свету не спасли? Почему никуда не направили? Говори-ли, ничего страшного. И не посидели мы у Светиной постелюшки.
В моей голове на время все смешалось: мама, сестра, комната и люди. Вопли и слезы наши тоже смешались
- Ну, почему не дано было тебе жить? Почему сиротой должна расти дочка Оля?
Сколько катались мы в клубке, не помню. Помню только, как запричитала на страшную весть старушечьим голоском, - что со мной будет, что со мой будет, и забегала по квартире, путаясь в отцовском халате и, запрыгивая, то на диван, то на кровать Оля. Как заплакал, бес-помощно развел руками Борис. Кто их таких слабых успокоит? Кто сможет дать им силы пе-ренести горе? И не довод им, что душа близкого человека не умирает. Она рядом с ними и горько просит:
- Ради Бога, упокойтесь, мои любимые. Не плачьте. Мне легко. И я слышу музыку.
Молнией разнеслась по округе о тебе скорбная весть. Много людей перебывало вско-ре в твоем доме. Много было искренних соболезнований, умных советов, собранных денег, но еще больше неотложных дел.
Когда мы с Юрой, в двенадцать часов дня, сидели, окаменев от горя, на лавочке у морга, где тайное в тебе должно было стать теперь для всех явным, у наших ног терлась ры-жая собаченка. Совсем твоими глазами она доверчиво смотрела на нас, как бы вопрошая: - Возьмите меня с собой. Я теперь и есть ваша Света.
Наваждение.
К нам подошли врачи. Вдруг внимание всех привлек огромный черный коршун, кото-рый взвился с птичкой в когтях над белой крышей морга и пропал в тучах.
Так и твоя, Свет, жизнь оказалась всего лишь воробышком в когтях алчной смерти.
- Геморрагическая лихорадка, - сказал нам все тот же заведующий отделением в голу-бом чепчике. Он был на вскрытии.
- Как же так? Лихорадка? Почему? Вы же сами говорили - отравление бледной поган-кой - и лечили от отравления. Я ничего не понимаю?
- Что же, - ответил он чинно, - диагностировать эти заболевания сложно. У неё отка-зали надпочечники.
- Других отклонений в организме при вскрытии мы не обнаружили, - продолжил объ-яснение вслед за ним патологоанатом, - всему виной мышь-полёвка - разносчица инфекции. Света-огородница?
Рок был до конца к тебе беспощаден.
Юра поплелся оформлять какие-то документы; я сама себе чужая в черном платке пошла в магазин, думая о тебе, и, мечтая купить самые лучшие последние одеяния. В мыслях я одевала тебя во все легкое нежно-голубое. Сделав необходимые покупки, завернула их в скорбный узелок и направилась к моргу.
Почему нам суждено встретиться здесь, сестра?
Санитарка тетя Ганя пригласила меня в зал, где усердно зашивала крест-накрест ар-шинной иглой твое вскрытое тело. Что ей старой, видевшей всякое, женщине до твоего мо-лодого красивого тела? Она исполняла свои обязанности.
С узелком в одной руке и деньгами в другой для этой твердокаменной тети Гани я так и застыла на пороге. Тетя Ганя в мгновение расставила всё по местам. Закончила свое дело и подошла в длинном клетчатом переднике ко мне. Взяла из рук узелок; деньги не взяла. Ма-шинально спросила: "Как тебя зовут?" Потом подвела к столу, где лежала Света. Мне и в голову не пришло, что по примете родственникам быть в морге возле усопшего не положено.
Вот где я увидела тебя, моя долгожданная любимая сестрёнка; распластанную на око-ванном алюминием, длинном со шлангами и кранами столе. Безмолвную, совсем другую. Разве это ты, моя младшая сестра? Что с тобой сделала болезнь? Как хотела я подержать ут-ром твою живую теплую руку? Мне не позволили. Когда теперь залечу свою тяжелую ду-шевную рану?
Тетя Ганя стала тебя обмывать, а мне приказала помогать. У тети Гани все ловко по-лучалось. Между делом она поучала. По ее словам выходило, что покойника бояться не на-до; он не встанет и не обидит. Другого живого человека бойся. Да я и не боялась.
То было последнее, что я хотела сделать для тебя, Светонька.
Я крепилась, не плакала. Ни о чем не спрашивала тетю Ганю. Жадными глазами впи-валась в каждую клеточку твоего холодного тела. Смотрела и не могла понять, какие силы так расчернили всегда светлую кожу. Ведь ты была симпатичной блондинкой. Смотрела, смотрела на тебя и видела не палату за номером тринадцать, куда ты вчера поступила в нача-ле заболевания, не таинственное запретное для меня лоно реанимации, а корявое, раскален-ное чрево жуткой печи, в которой тебя зачем-то подержали.
И все равно, трупом ты не была для меня. Это я говорю вполне определенно, потому что, когда тетя Ганя отлучалась, я гладила твои пальчики с аккуратными ноготками, неожи-данно-красивые в колготочках ноги. Ты не была закоченелой, Светонька.
На каталке, покрытой белой простыней, мы осторожно перевезли тебя, одетую из зала в комнату-холодильник. Там за массивными дверями дрожали и ухали компрессоры. Текла, словно оплакивая хорошего человека, по стенам вода. Тетя Ганя ушла совсем, оставила мне ключи и наказала, не держать долго открытой дверь. Холода я не чувствовала и страха тоже не было. В тускло освещенной камере холодильника была ты, Светонька, и я. Теперь мы бы-ли совсем вдвоем. Глядя на всю тебя, я плакала - ты спала возле меня мертвым сном. Я при-читала, а ты - молчала. Унимая нервную дрожь в руках, делала тебе макияж - красивее от него ты не становилась. Я начинала вспоминать - ты не отзывалась. Больше всего я вспоми-нала почему-то наши дни юности. Как бегали мы по вечерам на свидания, а по ночам шушу-кались под одеялом и смеялись. Мы спали с тобой в одной постели, в родительском доме в то давнее время кроватей на всех не хватало.
Вспомнила я, как выхаживала ты свою доченьку, а она у тебя была тяжелым аллерги-ческим ребенком. Многих бессонных ночей стоила тебе Оля. Ты никому не жаловалась. Кто поможет? Словно за каменной стеной жил все эти годы за тобой Борис. Ты холила его, вы-хаживала, когда он болел. Особенно тебя волновал исход операции, сделанной на обоих гла-зах Борису в клинике Федорова. Он мог стать слепым.
Ты охотно выручала всех нас в житейских ситуациях. Ты никогда и никого не подво-дила. Своей жизнью доказала, что была в нашей большой семье надежным стерженьком, ко-торый крепил всех. И не поверят мне люди, но в те часы в морге, я готова была быть на тво-ем, Светонька, месте, искренне считая, что моя жизнь дешевле.
Что было тебе, лежащей бездыханно на каталке, до меня? До Оли, до Бориса, мамы и всех остальных? Все осталось за чертой, которую провел этот людохолодильник.
Без содрогания я вспоминаю те часы в морге. Более того, я по-своему благодарна им за то, что побыла с тобой вдвоем, ощущала тебя, с тобой говорила. Каялась перед тобой и давала обеты. В то же время, я кляла и кляну до сих пор те зловещие силы, что не спраши-вая, заточили нас сюда на несколько часов, чтобы вскоре разлучить насовсем.
Однако, страшнее чем морг вспоминать, а тем более писать, как у дома тебя встретила черная от горя и вся в черном, мама. Все эти дни от нее не отходили врачи, близкие люди и, казалось, живет она, вернее, находится у края жизни, ожидая только встречи с тобой. Но, что за встреча ее ждала? Увидев тебя, жестоко-синюю, безмолвную в гробу, она испугалась. Сознание ее покинуло. Последний раз живую, хлопотливую она видела тебя на даче в ту субботу, когда под вечер проводила с благословением за калитку.
Разве думала наша мама, что провожает дочку навечно-навсегда? И вот ты лежишь перед ней, но какая?
- Это не моя Света, не моя доченька, - упала на твою грудь мама. -Я не узнаю свою кровиночку. Зачем пришла к ней смертушка? За что? Почему она лежит такая синяя? Это на моя дочка. У моей Светочки лицо было приятное. Ничего теперь не скажет она, ничего не услышит. И не увидят нас больше ее глазоньки.
Люди у подъезда плакали; плакала и твоя Оля. Что у твоего ребенка было на душе, не скажу. Только Оля к тебе не подошла.
Последнюю ночь ты провела дома с нами. Приехали издалека родственники. Пришли в твой дом подруги, сослуживцы, знакомые и не очень знакомые люди. В суровом их молча-нии или же плаче, в разговорах угадывалось непонимание всего того, что с тобой так скоро-течно произошло.
В среду 2 сентября мы тебя хоронили. Под фальшивые звуки местного духового орке-стра в красном бархате гроб твой подняли на плечи мужчины. Впереди процессии маленькая девочка несла твой в черной рамке портрет. На плечах мужчин, что мелкими шажками вели нас по скорбному пути, устланному цветами и хвоинками, над тобой, сестрица, происходили на моих глазах удивительные перемены. Поначалу мне показалось облачко, которое гнал по небу задиристый ветер, играя твоими золотистыми от света луны кудряшками. Потом это облачко слилось со страшной тучей. Ее рваные края полоскались в сизой воде загадочной речки.
Мы подошли к кладбищу. Наша процессия распалась, превратилась в бесформенное скопление людей, которые окружили твое горькое пристанище.
И кто только, Света, придумал говорить здесь, у этой мрачной глубокой ямы всякие высокопарные речи. После речей с тобой все прощались. Мама, упав на гроб, судорожно це-ловала твои губы, лоб и не давала закрыть саваном; безрассудно, на коленях умоляла поло-жить ее рядышком:
- Уходит, уходит моя Светочка в дальний путь, безвозвратный путь.
Застучали молотки, застучали сильнее сердца, и опять на глаза навернулись слезы. Эти слезы были последней данью тебе, сестра.
Все выше и выше рос земляной холмик, и все дальше и дальше ты уходила от нас.
После кладбища были поминки. Опять речи и скорбь. Были и проводы дальних родственни-ков, которые спешили перед отъездом посетить наши магазины. И суды-пересуды, что одели тебя бедно, тоже были. И разговоры в народе, что погибла ты вовсе не от болезни, а от яда рокового для тебя укола. Иначе, зачем это было приезжать Скорой к тебе повторно без вызо-ва.
Официальное заключение врачей, сделанное через неделю после смерти, нас потряс-ло. На врачебном консилиуме проанализировали медики симптомы болезни, и вышло, что вовсе не бледная поганка и не мышиная лихорадка унесли твою жизнь, а эта, невесть откуда взявшаяся гадость - менингококцемия. До нас дошло, что только селезенка живой свиньи, подключенная особым образом к твоей пораженной менингококками селезенке, могла бы очистить кровь от инфекции, а, значит, спасти жизнь. Для меня, и эта версия относительно менингококцемии отдает мифом, и не может перекрыть все пути к разного рода домыслива-ниям.
Не объехали всех нас болезни после смерти твоей. Как в холодном, замшелом лесу березки, мы сникли, зачернели и покривились. Выписанные, как принято, успокоительные лекарства, вызывали состояние мертвого покоя, тупой окаменелости, а физическую и душев-ную боль лекарства не снимали.
Ко всему, о чем здесь пишу, чего скрывать, была и неприятная возня с твоим модным гардеробом; что отдать, продать, что оставить Оле. Выросла Оля из одежек детских, а новые ты ей собиралась купить в Москве, куда хотела осенью поехать.
Олины проблемы теперь решаем мы с Лилей, правда, опыта воспитания девочек у нас нет, ведь наши дети - сыновья. Много вопросов задает нам без тебя, незабываемая Светочка, жизнь.
Но отчего же я не могу поставить точку? Да оттого, что была и есть поныне наша скорбящая жалкая мама, чья стать согнулась под непосильным бременем горя; вылиняли от слез и закатились горошинами под бугорки нависших век мамины глаза. Мамина жизнь те-перь проходит больше возле тебя на кладбище, которое живет по своим законам, деля при-ходящих сюда людей на кладбищенские содружества. Теперь она в горьком содружестве тех, кто потерял детей.
В первые дни после твоей смерти маме приснился сон. Увидела она тебя гуляющей среди цветов на даче. Ты была весела, и твою голову, словно змеиное кольцо, обвила черная коса. Мама заругала тебя:
- Зачем, дочка, нацепила ты черную косу? Такой раньше у тебя не было.
- Ну и что!? - беззаботно ответила ты. - Так мне, мама, нравится больше.
- Лучше бы, дочка, помогла мне. Тяжеленько мне без тебя-то, трудненько.
- Помочь, мама, я тебе не смогу.
Мама рассказывала соседке по даче этот сон, гладила, рассказывая, соседкину руку и приговаривала:
- У моей Светочки ручки были золотые. Все-то умела она делать. Порядок любила. Бывало, не видит меня день-два бежит, волнуется:
- Чем тебе помочь, мама? Самую, самую свою помощницу я потеряла.
И позже, Света, видела мама сон. Я бы назвала его любопытным, настолько высвечи-вается суть этого сна. Мама, якобы, говорила с тобой на кладбище. Она увидела сначала вы-сокую стену из тяжелых бревен, которая разделила вас. Услышала твой голос:
- Не плачь, мама, я здесь, рядом. Не болею, здоровая и я тебя вижу.
Мама как закричит:
- Света, Света, где ты? Я слышу тебя, как мне к тебе попасть, я тебя не вижу?
- Вижу тебя, мама, вижу, но я тебя не слышу.
- Света! Света! Света!
Не надо говорить, что после этой переклички всю ночь до утра мама проплакала, хо-лодея от мысли, что тебя нет и не будет, и, согревая себя старой теплой грелкой.
Горе есть горе. И нет в жизни страшнее кары, чем потерять дитя.
Сколько раз на могиле мама целовала твой портрет и просила нас:
-Закопайте меня живую, закидайте черной землей. Зачем мне старой жить? Может и встанет вместо меня доченька любименькая. Ой, как мне тошнехонько. Ой, как мне грустне-хонько.
Вот и правы оказались те знакомые мамины кумушки, которые как-то по весне, зная ее больные ноги и сердце, и видя, как рьяно старушка работает в саду, не без зависти сплет-ничали:
- Эта бабулька еще своих девок переживет.
И как только люди могут вести такие жестокие разговоры. Еще считают себя мами-ными добрыми знакомыми и о своем давнем этом разговоре, они, немного каясь, сами мне рассказали.
К нам мама жить не идет. Говорит:
- Мне жить-то осталось всего ничего. Что мне теперь надо?
И спешит мама опять, спешит на кладбище, где, сколько бывает, столько и кричит. Сама я, бывая у твоей могилки, не кричу. Поплакать - поплачу, но слезы никому не показы-ваю. У твоей могилы я стою живая и ты перед моими глазами живая. Ты умерла, и вместе с тобой умерла частичка меня. Умерла ровно настолько, насколько я была в тебе при твоей жизни. Теперь не будет ничего того, что нас с тобой соединяло. А вот голос твой во мне бу-дет всегда. Я часто слышу все интонации твоего голоса. И это естественно. Твой голос на мой был во многом похож.
И вот еще о чем я не успела тебе сказать, Света. Ты была жива; в те последние дни ав-густа стояли солнечные дни. Хоронили мы тебя - накрапывал дождь, а когда похоронили, пошел ливень. Это природа вместе с нами оплакала тебя. Больше месяца лил затяжной дождь и это в сентябре-октябре, когда в наших краях чаще всего бывает сухое и теплое "бабье ле-то".
Хорошо помню, как через неделю после похорон прилетела на твою дачу белая с по-ломанным крылышком голубка; как забилась она в астрах, посаженных тобой. Я тогда маме ничего не рассказала, боясь потревожить ее. Но она сама на другой день увидела голубку в саду, поймала и несколько дней подряд держала в кладовке, - выхаживала. Голубка исчезла неожиданно, как и прилетела. В мистику я не верю, но тогда, право, мне показалось, что это твоя душа подала нам знак из своего запредельного Никуда.
В те первые дни без тебя, мне казалось, что ты вовсе не умерла, а уехала куда-то дале-ко-далеко. По ночам ты в сад к нам приходила и помогала, чем могла. Свою дачу ты остави-ла в полном порядке, но иногда мы вдруг обнаруживали, то выкопанный у нашего дома кем-то кустик, то собранную с дерева последнюю сливу, рябину. Эти действия мы приписывали в те дни тебе, и оттого на душе становилось легче.
Всю жизнь ты работала много, и я нередко говорила тебе, предостерегая от перегру-зок:
- Ты проживаешь день за два.
Вот и в ту последнюю субботу августа, когда смертельно больная ты пришла домой с дачи, то не легла, а еще до часу ночи варила варенье, консервировала помидоры и даже ус-пела отутюжить Олину школьную форму, приготовленную к первому сентября,.
Только проводить дочку в седьмой класс ты не смогла.
Подсказывало ли тебе сердечко такой исход? Может быть, мы все были настолько глухи, что ты не решилась посвятить нас в тревожные сбои своего организма. Ведь они в те-бе, наверняка, копились и множились. И мама, зная о них, не обвиняла бы себя много дней подряд в твоей гибели. Ведь те грибы, которые ты ела на даче и которые стали ложной за-цепкой у врачей в установлении диагноза, купила она на рынке, желая накормить тебя вкус-ным супом. Даже наложить на себя руки из-за этого хотела мама.
Долго и настойчиво пыталась я узнать у медработников, которые были возле тебя, о последних часах твоей жизни. Но, увы, вытянула из них крупицы. По разным причинам от ответов они уходили; твоя гибель через их сердце не прошла. Налицо были немалые меди-цинские просчеты в установлении диагноза. Но судиться с врачами мама не пожелала. Как огня побоялась она узаконенного глумления над тобой - эксгумации и, наверное, правильно.
Теперь тем врачам, да и пещерной медицине нашей суд - это последнее к тебе письмо. А мы все не забудем тебя никогда.
Я собрала твои фотографии, письма. Вложила в альбом. Однако, фотографий и писем твоих оказалось до обидного мало. Всего три письма, которые ты писала моему старшему сыну Антону в армию, чудом уцелели. По- иному гляжу я теперь и на подарки, которые ты нам когда-то делала. Ты их всегда преподносила в милом глазам и сердцу оформлении. Те-перь они наши семейные реликвии.
Что поделаешь, родная, если терять тебя мы не собирались? Сколько раз мечтала я, что будем мы на пенсии, будем на своих дачах встречаться, чаевничать и вспоминать былое. Но былое обернулось тем, о чем пишу.
Оля и Борис живы-здоровы. Сестра Лиля у них за домработницу. Обслуживать себя они пока учатся. Советы наши не слушают. Горя в их глазах сейчас не видно, они как будто с ним свыклись. Оля сделала уже прическу "рок-каре". На кладбище к тебе она не ходит. Хо-ронить тебя Оля тоже не пожелала. А мы не настояли. Не до того было. Она с собачкой Лай-мой уходила из дома во время похорон к нам домой. Лайму ты бы теперь не узнала. Твоя воспитанница и любимица стала изящной красавицей, ласкушей и хитруньей. Недавно она была на кладбище и так жалобно-жалобно посмотрела на твою фотографию, что мама заме-тила и тут же запричитала:
- Лаймочка, ты хозяйку свою потеряла, а я доченьку.
Вспомнила мама, как Лайма по утрам лизала тебя в щеку, будила - просила вывести. Вспомнила мама и как поругала тебя за собаку в доме - лишнюю обузу. Вспоминала мама, всхлипывала, а к тебе подходили люди. Люди часто приходят к тебе, Светлана. Несут они к твоей могилке цветы, конфеты, яблоки, а какой-то человек и просто так подойдет, да тихо постоит около тебя. Добрым словом вспомнит, маму утешит. Только мама все равно без-утешна. Часто она так, как бы между прочим, проговаривает:
- Все хорошо, все бы хорошо, а Светы - нет.
Что на это ответишь маме?
И на кладбище как-то мама шептала, смахивая тряпкой песок с гробнички:
- И птички-то поют, и букашки-то живут, а тебя, доченька, на земле не будет. Зачем ты померла? Зачем Олю осиротила? Кабы знала, какую заботу нам дала, встала бы, Света, встала.
Вот какие разговоры теперь ведет наша страдалица-мама. Олечка день ото дня потерю мамы чувствует все больнее. Это, как на ладошке, видно по ее словам и мимике. Недавно я написа-ла, как смогла, эпитафию:
- Ты в нас всегда, ты в нас вовек, Светлана, светлый человек.
Однако, простодушные эти слова нашим родным не понравились, и вместо них на бе-лом мраморном памятнике рядом с удачным портретом появились другие: "Безутешны, скорбим". Под этими словами Виктор, знакомый тебе художник и мастер, от себя высек на памятнике две пышные розы с листочками.
Буду заканчивать свое печальное письмо, Светонька. Но сегодня я увидела тебя во сне и не могу умолчать:
- Мы оказались с тобой рядом в разных комнатах с открытыми настежь дверями. Ме-жду нами - широкий коридор. Ты стояла лицом ко мне неподвижная, безмолвная, до единой черточки во всем своем облике знакомая и родная. Я хотела подбежать к тебе, но ноги не подчинились. Я позвала тебя, ты промолчала. Тогда я протянула к тебе руки, попросила, хоть что-нибудь сказать мне. Напрасно. Ты все равно осталась стоять неподвижно. Только рукой сделала легкий жест - не приду и пропала из вида.
Мир душе твоей, Света. Твоя Татьяна, 31 августа 1987 год