На закате лет моя свекровь - Мария Антоновна навсегда покинула родную деревню Ополье и перебралась к нам жить насовсем.
Марию Антоновну мы встретили приветливо, отвели отдельную комнату. Наделённая цепкой памятью она веселила нас историями из деревенской жизни, читала вслух стихи из своего детства, пела песни на эстонском языке.
Постепенно свекровь обогрелась у нашего очага, осмелела и однажды выдала в мой адрес:
- Жить не умеете. Вот у моего старшего Оскара в деревне хозяйство большое: трактор, скоти-ны полный двор. У второго сына Харальда машина и два гаража. У третьего Сашки всегда есть деньги, а у вас ничего такого нет. Пора бы научиться жить у старших снох.
Упрёк мне показался не к месту, и я пошутила:
- А у нас ты во-от такое богатство, - я развела в стороны руки и перевела разговор.
Лёгкая перепалка, но мои слова Марию Антоновну заставили задуматься.
Вскоре она позвала меня к себе в комнату. Предложила сесть. Сказала:
- Не надо нам спорить, дочка. Лучше послушай, милая, как в военные годы поднимала четы-рёх ребят и не потеряла твоего Юру.
Я никогда не видела свекровь столь серьёзной. Мария Антоновна надела свою лучшую коф-ту, поправила платочек и стала неспешно говорить:
- День начала войны 22 июня мы с моим Иваном встретили без паники. Он воевал в первую мировую, попал в плен, где работал в лагерной пекарне. Научился по-немецки говорить. Домой вернулся с больным сердцем, отчего в сорок первом на фронт его не взяли. Мы думать не думали, что война придет в Ополье, и перевернёт всю нашу жизнь. Я как раз была беременна твоим Юрой.
В это время до августа мы жили обычно, хотя в деревне появились красноармейцы, а при-званные в ополчение питерские женщины рыли лопатами за селом противотанковый ров. На них, помню, немецкий самолёт сбросил листовки со словами: "Милые мадамочки, не ройте ваши ямоч-ки, приедут наши таночки, зароют ваши ямочки". Мне одну листовку показали.
Юрик перемены чувствовал: буянил в животе, мешал ночью спать.
И, правда, в июле немцы подошли к реке Луге. От нас километрах в двадцати были. Там на-чались бои, и над Опольем стали летать немецкие самолёты. Один из самолётов дал очередь по толпе мальчишек - зевак. Пули ударили в землю в полуметре от ног Харальда. Как не погиб!
Недалеко от дома, в поле, красноармейцы поставили батарею дальнобойных пушек и открыли стрельбу. Из-за этого ответные немецкие снаряды рвались за огородом. Грохот сотрясал всю де-ревню. Но мы с Иваном всё равно держались.
В середине августа сельское начальство дало указание готовиться к эвакуации. Но только, когда ночью к нам прибежала испуганная соседка Ермина Бородулина и сказала, что повсюду идёт артобстрел, а вы тут спите, мы поняли - надо бежать.
Наутро запрягли лошадь, снарядили повозку, привязали позади телеги корову Голубку и про-сёлками двинулись к Ленинграду. Меня и шестилетку Сашу Иван устроил в телеге на покрытой парусиной соломе, а сам, Оскар и Харальд шли рядом. Идти быстро нам мешали толпы беженцев, а ночью приходилось скрываться в лесу.
Через неделю, засветло подошли к деревне Большое Руддилово. Не живи, как хочется, дочка, а живи, как Бог велит. Я поняла, рожать придётся здесь. Деревня с забитыми окнами изб оказалась полупустой, неприветливой. По моей просьбе Оскар метался от дома к дому, но те немногие лю-ди, которых он спрашивал, отмалчивались. Нежданно помог Харальд. Он показал дом, где жила одинокая женщина. Она трясла с крыльца половики. У меня сильно разболелась поясница, но с телеги я сползла, и сама, не прикрывая живота, направилась к хозяйке. Слёзно попросила:
- Душенька, ради Христа, войди в положение, мне рожать, вот-вот. Пусти на ночь. В крайнем случае муж примет роды, а ребята переспят на телеге.
Женщина как отрезала:
- Нет!
- А ты в Бога веруешь? - спросила я.
- А как же.
Но ведь Бог тебя может наказать.
Она бросила со злостью половики и скрылась за дверью.
Делать нечего, мы развернули повозку и пошли на другой конец села, ближе к лесу. И снова помог Харальд. Он приметил рядом с дорогой колхозный сарай с приоткрытыми воротами, и, сла-ва Богу, сарай оказался сеновалом с запасами свежего сена. Недалеко находился колодец, и мы накормили и напоили скотину, сами поели и устроились на ночлег. Мне было не до сна. Стали беспокоить редкие схватки. Разболелась голова. Чего ждать? Иван из-за меня тоже не спал.
Рано утром, двадцать второго августа он услышал мужские голоса и топот солдатских сапог. Выскочил из сарая и увидел большую колонну морских пехотинцев.
Бросился к командиру и упросил дать фельдшера, принять мои роды срочно. Моряки ушли, а молодой мальчишка-пехотинец с санитарной сумкой через плечо и чемоданчиком в руках завер-нул к нам. Юрик ждать не заставил, меньше через час разразился криком. Фельдшер обработал ему пупок, запеленал в чистую простынку и передал Ивану. Убедился, я в порядке, и наказал ле-жать до вечера, а попозже приложить ребёнка к груди. Потом побежал догонять своих.
Три дня мы отдыхали. Я приноровилась мыть ребёнка, перестирала и прожарила на солнце пелёнки. Юрик оказался спокойным, да и молока у меня было на троих. Вскоре подкатились к нашему сараю повозки семьи Макаровых из Ополья. Вот кому не позавидуешь. Только восемь ртов детей. Но земляки, ой как боялись прихода немцев в Ополье, и с верой, что спасутся, рвались в Питер переждать войну. Они даже не заночевали, побежали вперёд. В конце войны Макаровы вернулись домой с двумя ребятишками, - остальных похоронили в блокаду.
Мы с Иваном, дочка, тоже верили, Красная армия не пустит врага в Ленинград, и на другой день поспешили за ними. Иван разузнал от людей, что надёжнее держать путь в сторону Пет-родворца. Когда Руддилово было почти позади, маленький Сашка с телеги вдруг крикнул:
- Мам, а мам, Бог тётю наказал.
Я посмотрела в сторону дома, куда нас не пустила хозяйка. Дом стоял с выбитыми стёклами и без крыши. Отец растолковал ребятам:
- Это где-то рядом разорвался снаряд, и взрывной волной унесло крышу. После поглядел в глаза мне и тихо добавил, - беда, Манюшка, беда.
Дня через два мы вышли на питерскую дорогу, запруженную беженцами. Там приходилось сдвигаться на обочины, пропускать санитарные и военные машины. Летали над головами самолё-ты, где-то гремели пушки. У многих дети плакали, мужики кляли войну. Юрик тоже раскричался. Подошла женщина из ближнего обоза и высказала мне недобро:
- Не вовремя ты родила, тётка. Положи ребёнка под куст и забудь. Никто с тебя не спросит. Война.
От такого совета меня бросило в жар:
- Уйди прочь, окаянная! - И я ещё крепче прижала Юрика к себе.
Вскоре наша ослабленная лошадь упала и больше не встала. В лесу тогда попадались ничей-ные кавалерийские лошади, не приученные к телеге. Наверно их наездники погибли. Но мы обра-довались, когда Иван с Оскаром привели пусть и такую лошадь. Правда, с ней намучились, но всё равно шли потихоньку вперёд.
В один из дней не так далеко от дороги увидели зэков с лопатами. Они рыли окопы, а над ними пикировали немецкие самолёты. Сбрасывали бомбы. У меня волосы встали дыбом. На гла-зах гибли и заключённые, и их охранники. А нам от бомбёжки пришлось удрать в лес. Мы пере-ждали и побрели своим путём.
Внезапно над нашими головами полетели с истошным воем мины. Они взрывались. Я от страха за детей оцепенела, а Иван закричал:
- Маня, ложись! Ребята, ложись!
Тут Юрик и Саша разревелись, а старшие, подражая отцу, твердили:
- Мам, ложись! Мам! Убьёт!
Я отговаривалась, - да не бойтесь, не убьёт, я с ребёнком! А сама падала на колени, прижима-ла Юрика и молилась, молилась, просила Бога защитить. По воле Господа, дочка, пронесло.
Девятого сентября, в день рождения Оскара в лесу на подходе к посёлку Новая Буря мы по-встречали первый раз настоящих немцев. Их было человек десять. У меня от страха душа ушла в пятки. Они на своём языке приказали нам убираться вон. Иван знал немецкий. Он понял команду и развернул повозку в сторону посёлка.
Однако и в Новой Буре оказались немцы. Командовал ими мордастый рыжий фельдфебель. Как только мы приблизились, он потребовал отдать корову. Я вела её на цепи, и отдать наотрез отказалась. Тогда фельдфебель приставил штык к моей груди. Один солдат вырвал цепь из руки. Другие солдаты подвели Голубку к грузовику, открыли задний борт, и стали сооружать сходни из досок, чтобы завести корову в кузов. Я пыталась отдать Юрика Оскару и бежать к немцам. Но Иван держал меня. Я вырвалась. Юрку положила на обочину, а сама кинулась с рёвом к моей Го-лубке. Харальд мне вслед закричал:
- Мам, не надо, не ходи! Тебя убьют! Что нам тогда делать с маленьким?
Тут к нам подъехала легковая военная машина, и из неё вышел важный немец, какой-то большой чин. Иван потом сказал, это был оберст, по-русски полковник. Чин строго сказал фельд-фебелю:
- Du bist Schwein! Diese Frau hat viele kleine Kinder! Wenn du von ihnen die Kuh zurucknehmen wirst, werden sie vom Hunger sterben.
Иван всё слышал и попозже перевёл слова полковника:
- Ты свинья! У женщины много маленьких детей. Если ты отберёшь корову, они умрут от го-лода.
Мы были спасены, но я вся дрожала и не могла в это поверить.
После такого случая нам оставалось одно - вернуться домой. Обратно шли быстрее. Дорога стала свободной, - беженцы успели уйти в Ленинград. Кроме того не беспокоили ни стрельба, ни бомбёжки. Район был оккупирован, а потому немцы на нашей дороге попадались частенько. Когда осталось несколько километров до дома, нас опять окружили проклятые фрицы. Их офицер тоже нацелился забрать нашу Голубку. По его мнению получалось, коли мы убегали из дома, значит к немцам относимся недобро. Тут Иван на чисто немецком языке начал уговаривать офицера не гу-бить семью. Офицер смягчился, и приказал своему солдату подоить корову. Я знала, корова ляга-ется и хотела, чтобы Голубка пнула солдата задней ногой. Но смолчала. Когда у немца ничего не получилось, - подойник от удара улетел, мне пришлось подоить самой.
На въезде в деревню околела и вторая лошадь. В хозяйстве она была нужна, но спасти её ни-кто бы не смог. Домой пришли, точно помню, в день рождения Харальда - шестнадцатого сен-тября. У домашнего колодца стоял немолодой немец. Он доставал воду. Увидев меня с ребёнком на руках, испугался. Рванулся ко мне и судорожным движением ухватился за одеяльце. Наверно он подумал, в пелёнки завёрнут автомат. Но, узрев Юркино лицо, расплылся в улыбке:
- О, kleine Kinder! Маленький, значит.
Скитания кончились, но в оккупации нас ждала горькая жизнь. Да и как иначе, если в огороде, пока бегали, кто-то выкопал овощи и картошку, сено на зиму тоже исчезло. Пришлось Ивану с сыновьями идти на давно убранное картофельное поле собирать мелочёвку. Только перед первым снегом кое-как накосили сена, да и то корове на зиму его еле хватило. Мало того, в лесу попада-лось брошенное оружие. Деревенские мальчишки приноровились собирать и тайком припряты-вать в домах даже автоматы. Наш сопляк Сашка и тот обматывал дома половой тряпкой пистолет. Кто ему дал? Хорошо что увидела. А так, чего только не случалось с уличной ребятнёй. Порой и подрывались.
Лучше не вспоминать, но в недобрый час атаковали русские самолёты зенитную батарею немцев, что стояла на окраине Ополья. При перестрелке, от шальной пули погиб мой Ваня родной - Юрочкин папа. Упокой, Христе, со святыми душу раба Твоего Ивана. И не увидел больше Юрик папу. А мне пришлось, дочка, растить четверых мальчуганов без отца. Война не свадьба.
Не любила я немцев, но пришлось им поклониться.
Чуть не умер крошка мой. Всё тело кроме головы покрылось пузырями и стала слезать кожа. Кричал, бедненький, и день, и ночь. Бросилась в немецкий госпиталь. Отыскала врача. Он осмот-рел Юру. Как мог, объяснил, - срочно неси сюда яйки и коровье масло. Не без труда раздобыла я продукты, принесла врачу, и он растолок в порошок зелёные таблетки и смешал его с маслом. Получилась болтушка, которой смазал ребёнка. Потом забинтовал с ног до головы и велел не сни-мать три дня. Яйца взял за работу. Через три дня сам снял бинты. Я увидела: старая кожа осталась на бинтах, а тельце покрыла новая розовая. Юрик успокоился, начал набирать вес, а сыновья без отца стали быстро взрослеть. Хлебнуть через край пришлось к концу оккупации, - трёх лет не было Юрику. К селу приближался фронт.
В январе сорок четвёртого местный староста на сельском сходе сказал:
- Дня через два сюда придут красноармейцы. В деревне ожидается бой. Не задерживайтесь, уходите. Мы выслушали молча, собрались с духом, и в окружении убогих мужиков подались в лес. Мороз никого не остановил, хотя знали, разводить костры нельзя. Опасно. На морозе люди сбивались в кучи, старались двигаться. Как нарочно, в эти дни Юрик температурил. Я боялась за ребёнка, и всё время держала его под полушубком у груди, согревала своим теплом. Мои ребята соорудили из валежника кучу, настелили туда еловых лап, и так мы могли немного посидеть. Ут-ром кто-то из деревенских подростков привёл нашего офицера. Он сказал, немцев прогнали, и можно возвращаться. Радости не было конца, а о подмороженных лицах и пальцах никто не думал.
Только радость великая скоро сменилась плачем. Офицер разоткровенничался: мол, вам ещё повезло. А вот в Ямсковицы, которые всего-то в двух километрах от Ополья, вчера днём нагряну-ли каратели. Стервятники, они обходили избы и расстреливали в упор людей. Спрятаться смогли немногие. Погибли две девочки-сестрёнки. Не пощадили, дьяволы, женщин и даже дряхлых ста-риков. И тамошнего батюшку погубили. Вот это горе - так горе. Незабываемое.
От непростых для старого человека воспоминаний моя рассказчица устала. Опустила голову, задремала. Однако вскоре ожила, и, как ни в чём ни бывало, продолжила: - Подожди, сношенька. Я тебе давеча сказала, жить не умеете. Так мы с Иваном и сами не всё делали верно. Отчего и Юрика пришлось рожать на сеновале, и урожай потеряли. Да, обо всём не перетужить.