Николаева Елена Валентиновна : другие произведения.

Война супостатная

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Посвящается столетию Первой Мировой.

  ПОИСКИ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО СЕВЕРО-ЗАПАДНЫМ ФРОНТОМ ГЕНЕРАЛА ЖИЛИНСКОГО РЯДОВЫМ ВАСИЛИЕМ ХЛЫСТОВЫМ.
  
   В дороге Василий узнал, что объявлена война с Германией. И когда в вагон поставили ещё четыре лошади, возражать уже нельзя было - время военное. Конские вагоны ночью в Гомеле подцепили к эшелону, идущему в Вильну. Так Василий очутился в Вильне, а не в Варшаве.
   Поехал искать штаб армии верхом на Мемноне. Ехал и отмечал, что улицы все прямые. И обсажены липками, за которыми теснились бок о бок многоэтажные дома (- Впрямь, Москва!) Но ни палисадников, ни оград, только асфальтовые мостовые. А над мостовыми - огромные окна первых этажей, некоторые с массивными ставнями на крюках, а случались и венецианские - по три окна в одно. Сверху белых стен - громоздкие крыши, сверху красных крыш - ряды труб, сверху печных труб - голубые небеса. В голове Василия всё время вертелось: "А берут ли такие хоромы под постой или не берут?"
   Навстречу Василию шли построенные порядком запасные. Экипажи остановились, пропуская их. Прохожие сошли с тротуаров. Мужчины кричали "Ура!", женщины осеняли крестом удаляющиеся к вокзалу тёмно-зелёные спины.
   С боковых улиц, то и дело, выскакивали кучки горожан. На перекрёстках, сбившись в толпу, они разворачивали плакаты "Долой Германию!", "Да здравствует Россия!". Под пение "Спаси, Господи, люди твоя" и настороженные взгляды дворников, стоящих у ворот, ватаги пересекали проспект, углублялись в улочки. (- Ишь-ты, как на Красную горку! Чудачит народ!) А тень домов скрадывала громкие голоса, шум и пестроту трёхцветных флагов.
   Тогда срывались с места пролетки, позванивая, продолжали свой путь конки. Из светлых вагончиков пассажиры продолжали махать вслед ушедшим манифестантам платочками и шляпами.
   Может быть потому, что, кроме губернского Тамбова и уездного Козлова, Василию и в Москве удалось побывать (только, вот, не разглядел её как следует) ни дома, ни площади, ни магазины, ни автомобили странными ему не показались, а удивили люди, которые, живя в городе, ничем от его односельчан не отличались.
   - Много горлодёров и шатающихся без дела. А тех вон двоих в шляпах-верховках, что бранятся, сельский староста денежным взыском наказал бы за то, что загинают такие вот матюки! Много здесь деревенских, которые только на себя вид принимают, горожанятся!
   На его вопросы "Где у вас комендант?" или " Где тут штаб армии?" дворники только надувались, пряча кулаки под фартуки, или кивали на ближайший переулок (- Ишь, взглядка то воровская!) Свернув, по указанию добрых людей, Василий попадал в тупик. Он уж отчаялся.
   (- Голова закрутилась!) Вдруг видит: ему навстречу щегольской экипаж катится. А везут его плавной, нетряской рысью кони редкой масти- гнедые с золотым отливом. А как глянул на генерала, что раскинулся на алом бархатном сиденье, так и потерялся: "Царь!" Но быстро пришёл в себя. Подобрал поводьями коня - дал ему осанку. Генерал сказал тихо слово, послушные вознице кони встали как вкопанные. И казацкий конвой встал, и офицеры, что до этого момента красовались на тихих аллюрах вокруг коляски. Василий вытянулся, повернул к генералу голову, приложился к козырьку. Тогда и заметил, что генерал с царём схожи только распушёнными усами и окатистыми лбами. На самом деле, угадал Василий природное сходство, потому что перед ним был генерал от инфантерии Николай Алексеевич Епанчин, связанный с русским Императором кровным родством.
   - Хороша, братец, у тебя посадка! Да, и конь не плох. Чей такой?
  А сам прищурые глаза с Мемнона не сводит. Сразу видно - любитель лошадей.
  Пока Василий генералу о себе и Мемноне докладывал, тот только раз, мельком из-под опученных век ему в лицо глянул. По знаку барина адъютант Николаю Алексеевичу баульчик подал. Генерал из него сигаретку вытащил, вставил в мундштучек, а сам всё соображал:" Что ж с конём не так?" Наконец, понял: "Велю ветеринару жилы ему подрезать, чтобы хвост по-английски держал."
   Сказал прямо, как всегда говорил - без вычур и затей: "Говоришь, братец, непродажному коню и цены нет?!" А у Василия в голове: "Да ничего такого я тебе не говорил. Что я - конский барышник?"
   - А я вот тебе расписку для твоих тамбовских коноводчиков дам, что, мол, принял коня.
   Тут Василий и смекнул, что генерал, может, и прост, но хитёр. И глаза у него поповские! Да с таким вельможей разве потягаешься?
   Стал Василий шталмейстером штабной Третьего армейского корпуса конюшни. Но длилось это недолго - неделю, другую. А как вышли к границе, и начались германские дороги, Василия отправили посыльным в другие штабы.
  
   НАЗНАЧЕНИЕ ГЕНЕРАЛА САМСОНОВА КОМАНДУЮЩИМ 2-Й АРМИИ.
  
  - Красота, - восторгался про себя генерал Самсонов, разглядывая с бельведера сад прежнего королевского дворца.
  А видел он красот более других. Даже любовался дивным цветением абрикосов и персиков.
   Здешний же сад своей искусной посадкой деревьев, кустов и цветов представлялся ему усаженным каменьями окладом иконы.
   В резиденцию генерал-губернатора и начальника войск Варшавского военного округа его вызвал сам генерал-губернатор генерал Жилинский. Вступив на днях в должность Главнокомандующего Северо-Западным фронтом, он и своему бывшему товарищу по учёбе в Николаевском кавалерийском училище, определил место.
   Так что генерал Самсонов приехал в Лазенки принимать должность Командующего Второй армией.
   Назначение его не радовало не потому, что сомневался в своей готовности.
   Думал про себя:" Это нам подходящее дело."
   За то, что он - хороший стратег и полководец говорили мир и спокойствие, и огромное строительство оросительных каналов в Туркестане, который до того, как он стал генерал-губернатором и командующим войсками Туркестанского военного округа, а было это шесть лет назад, походил на кипящий солдатский котелок. Генерал же Самсонов за четыре года и банды разбойников-туркменов уничтожил, и фидаев, и Синюю орду усмирил.
   Выполняя межправительственное обязательство, успокоил междуусобицу в соседней Персии. Экспедиционный поход обернулся тогда настоящей военной операцией. Благодаря военному таланту генерала, кампания успешно закончилась.
   После неё что-то в душе человека войны переладилось, дало другой строй - захотелось творить, воздвигать и строить, чтобы не говорили в России про Туркестан: "Сторона дикая, тамошние обычаи звериные".
   Толи воинственность поубавилась, толи понравилось превращать солончики и песчаные степи в плодородные долины. Решил для себя генерал: "Дело устроилось, пошло - можно и душу устраивать". Да тут - война.
   И противник серьёзный, не ровня кашгарским туземцам и узбекским ханам.
  Только и предстоящая война с Германией его не пугала. Хорошо изучил в своё время и Передовой театр, так на военном языке называлось Царство Польское, и нравы соседей из пограничного с Россией королевства Пруссии. За шесть лет помотался вволюшку по Мазовии и Мазурии, выполняя поручения командующего Привислянским краем генерала Ромейко-Гурко. Зато теперь знал страну, как свинка свой хлевок.
   Пока подполковник Самсонов служил штаб-офицером для поручений у командующего войсками Варшавского военного округа, многому у него научился. Тот готовил войска так, будто завтра война, вот и приходилось штабным офицерам проводить маневры, строить стратегические шоссе и укрепления.
   Прошло несколько лет. Отвоевал Японскую. Получив назначение в Привислянский край, Самсонов постарался возобновить традиции фельдмаршала Ромейко-Гурко.
   Довелось ему быть начальником штаба у самого светского из генерал-губернаторов и командующих войсками военных округов.
   Видный, красивый, изъяснявшийся изысканно на иностранных языках генерал-адъютант Скалон и офицерский корпус себе подстать подобрал. Тут, уж, не смешайся жиды с самарянами. Но генерал-лейтенант Самсонов к месту пришёлся, хоть, и подшучивали офицеры над ним: "Затесался огурец в яблочки". Только на шутки генерал-лейтенант внимания не обращал. Не зная праздников, устраивал летом войсковые сборы, стрельбы, зимой - штабные военные игры.
   Поколдовав над дверцами потайных шкафиков своего рабочего стола, Самсонов выкладывал перед корпусными начальниками папки с оттиском шпемпеля Седьмого отделения Генштаба. Секретами о военных планах Германии делилось Управление не вкруговую со всеми штабами округов - выборочно.
   Сообщения военных разведчиков были короткими и ясными. А собственных агентов штабного Отчётного отделения - длинными, вялыми, запутанными.
   Корпусные командиры в них разницы не делали, в упражнениях по карте учитывали все, какие есть, обстоятельства и мелочи.
   Никто не стеснял начальника штаба округа, а он не вмешивался в дела самостоятельного и своеобразного, духом немецкого, своего начальника. Тот, после "Варшавской заутрени" - побоища, устроенного польскими революционерами в августе 1905 года, в паре с таким же упорным, как и сам генерал Скалон, начальником Варшавского охранного отделения, занимался искоренением в крае пороков.
   И другая причина была не входить в дела своего, склонного держаться особняком, начальника штаба у генерала Скалона. Так ему спокойней было водить дружбу с немецким бароном - генеральным консулом в Варшаве: не надо опасаться, что в компании немецких друзей что-то лишнее с языка сорвётся. А то, барон, хоть, и высокородный дворянин, а в игре, в чужих картах так и ночует.
   Помощники генерал-губернатора из краевой администрации преуспевали в организации приёмов великих князей и различного начальства: русского и иностранного.
   Дела офицеров круга генерала Скалона выходили шумными и блестящими, занятия же неизобретательного начальника штаба оставались незаметными, тёмными, глухими.
   "Пусть, - думал генерал-лейтенант Самсонов, - главное, чтобы нам тесно не было."
  
   Проводы Самсонову, получившему новое назначение, сослуживцы устроили губернаторские. Роскошно и изящно - в духе местных обычаев. Разве было бы такое возможным, если бы за два года работы в штабе военного округа, генерал Самсонов не заслужил почёта и уважения?
   А вот теперь, идя за хозяином Лазенок в дом для получения указаний, генерал Самсонов ощущал робость и в душе скреботень.
   - Повиновение начальнику - это, конечно, армейское начало начал, но думать то - не запретишь.
   А думалось генералу: " Жилинский начальствовать будет по-своему и дурно, потому что сколько его знаю, был всегда скорым и легкомысленным. И своей неукротимой опрометчивостью может дело испортить. Чего стоило его заверение начальнику французского Генштаба генералу Жоффру о готовности России выставить восемьсот тысячную армию на пятнадцатый день мобилизации на германской границе и начать наступление! Может быть, и была у него добрая цель? Соврал бесчестно, стыдясь честной правды?"
   Гость за хозяином вошли в обширную комнату с венецианскими стёклами, видно, предназначенную для приёмов и собраний. От солнечного света все предметы в ней, будто сами светились.
   Для Самсонова, приостановившегося у дверей, тёмной оставалась только фигура генерала Жилинского. Заступив свет, он командовал адъютантами, а те раскатывали по столу трубку карты. Пока приглаживали на ней неровности, пока задвигали жалюзи, карта играла цветными отливами, а Главнокомандующий похаживал между столом и окнами: то к свету, то от света.
   Поглядывая на молодцеватого Жилинского, Самсонов про себя заметил: "Сапоги то у генерала, наверное, по специальному заказу со скрыпом делались."
   Далеко умчался вчерашний день, а они, вот, снова вместе, в одном деле, в одной комнате.
   Адъютанты, посматривающие на генерала Самсонова, догадывались, что он с их начальником - в давнишних связях.
   Так и было. Только сближала их не дружба, а могучие узы "славной школы".
   Два года муки и науки.
   Признаться, кроме муштры, юнкера Николаевского кавалерийского училища, получали ещё и разумные, связные знания из всех отраслей военной науки. И, наконец, учились ставить для себя нравственные офицерские ценности выше себялюбия и корости.
   Сокусники считали, что первогодку Самсонову повезло с наставником. Старший юнкер Жилинский - любимец начальства, получавший награды, на школьном языке - "господин корнет", не столько школил "зверёныша" Самсонова, сколько объяснял, как что делать или понимать.
   Это хорошо, что в юности всё легко переживается.
   Было и прошло.
   А теперь присутствие старого, надёжного товарища, свежесть дня, бойкость адъютантов бодрили генерала Жилинского.
   Включили электрическое освещение. В простенках заблистали зеркала.
   Главнокомандующий начал излагать Командующему Второй армией план Ставки.
   Исчезла манерность в речи, и осанки себе Жилинский уже не старался придать.
   Говорил уверенно, пространно, да только в лице живого цвета не прибавилось, а стал ещё заметней в искусственном свете желтушечный оттенок кожи.
   Слушая, генерал Самсонов мрачнел.
   Замысел наступательной операции русских армий в Восточной Пруссии сводился к концентрическому охвату германской армии. Первой переходила в наступление севернее Мазурских озёр Неманская армия генрала Ренненкампфа. Её кавалерия окружала левый фланг немцев, ценр притягивал к себе как можно больше сил. Через короткое время, требуемое для обхода Мазурских озёр с юго-запада, в сражение вступала Вторая Наревская армия генерала Самсонова. Она должна была ударить противника во фланг и воспрепятствовать его отходу за Вислу.
   Вскользь Главнокомандующий заметил, что Второй армии, прежде чем вступить в дело, придётся попотеть.
   Самсонов знал почему: в приграничной зоне России железные дороги по указанию военного министра не строились - генералу Сухомлинову виделась в них угроза быстрого захвата противником, прежде русских способного мобилизоваться, наших земель.
   Говоря о предстоящей операции, генерал Жилинский ничего не сказал о том, что она уже проигрывалась Генштабом весной этого года. В штабе Киевского военного округа, в учебной постановке. "Охват противника русскими армиями проведён успешно", - было доложено царю. На деле же, генерал из штаба Варшавского военного округа, играющий роль Командующего Второй армией всё время отставал от расписания движения, предложенного ему генералом Жилинским, игравшего за Главнокомандующего. И это при тех преимуществах, которые Второй армии были предложены: доставка войск до районов развёртывания и неотстающие от армии тылы! Не чаял Жилинский перенести такого позора в присутствии военного министра. Но генерал Сухомлинов - сам руководитель всего этого действия, посчитал, что вина генерала из штаба Варшавского военного округа виноватее. А генштабисты за спиной Жилинского тихонько похохатывали: "Бьют Фому за Ерёмину вину!"
   Поэтому, чтобы соединение двух армий в настоящей операции свершилось, Главнокомандующему Северо-Западным фронтом генералу Жилинскому нужен был надёжный исполнитель. Тут и вспомнился "зверёныш".
   Жилинский с отеческой заботой посмотрел на Самсонова.
   - Стоит сердечный над картой, почёсывает затылок. Всегда он был мужиковат, - вздохнул про себя генерал и придал себе осанку.
   А генерал Самсонов встал в тупик:
  - Не то - с планом операции! Может быть, генерал Жилинский, как прежде, считая себя умнее других, распоряжения Ставки переиначил по-своему? Как можно забыть о намерении германцев атаковать, после выставления заслона от Первой армии и перегруппировки своей ( - Ох, и хороши германские железные дороги!), нашу Вторую армию в её левый фланг?
   Уж, кто-кто, а он то хорошо знал натуру германца: подступив к делу, торопиться не будет - обдумает всё до мелочей. А, начав его, на попятный не пойдёт ни за что.
   Генерал Самсонов, помяв губами, оторвал взгляд от карты, посмотрел на генерала.
   Того удивило лицо, распрямившегося над столом, Самсонова.
   - Что сморщился, будто от кислого оскомина сделалась, - так и подмывало начальника спросить у своего подчинённого. Да тут спохватился, что кое-что по плану операции сказать позабыл. Добавил успокаивающе:
  - Обеспечивать безопасность вашего левого фланга будут два корпуса фронтового подчинения.
   А у самого в душе царапнуло - не любил, когда замечали его промахи.
   - Уела пчела медведя!
   Захотелось щёлкнуть Самсонова по носу, как когда то было принято в училище между старшими и младшими. Занятие это называлось безобидно - "в носки играть".
   Походил по комнате, заложив левую руку за спину, а правой вольно помахивая. Иногда пальцами пощёлкивал, будто играя с собачкой.
   А паркет так и светился зеркалистым блеском.
   - Ну походи-походи, господин корнет, разомни поясницу то, - про себя ворчал Самсонов, стоя ожидая, пока тот не присядет за стол, чтобы объяснить, что ждёт Ставка от него лично, как Командующего армией.
   Вернувшись к карте, Главнокомандующий перешёл к изложению своих собственных установок и требований.
   Вдруг через зал пронесся свеженький ветерок.
   В дверях возник крепкий человек средних лет в белой курточке официанта. Глядя на Жилинского, вздёрнул нос и скосил глазами в сторону часов. И устремился в центр зала. Как бы примеряясь, куда поставить поднос, чиркнул взглядом по карте на столе. Поставил стакан с парным молоком для хозяина рядом, на боковой столик.
   - Пожалуйста, кушайте, Ваше Высокопревосходительство.
   - Как пить дать - немецкий шпион, - мелькнуло в голове бывалого служаки - генерала Самсонова. Но сейчас - недосуг. Больше его занимало то, что он услышал от своего начальника.
   Потёртыми монетками легковесными показались генералу Самсонову маршруты и сроки, названные ему генералом Жилинским, для выхода Второй армии к границе. Сразу же дали понять, что никаких фур моторных ему никто не даст, в лучшем случае - подводы крестьянские, в худшем - сапоги-самоходы. Ох, и намулят они солдатские ноги за восемьдесят вёрст похода по приграничным землям. По бездорожью, первопутьем. Придётся солдатикам государственную границу переходить в привычных лапотках.
   - Сволочи-депутаты! Когда штабные начальники западных округов запрос сделали в Государственную Думу на кредит для строительства железных узкоколеек к самой границе, народные выборные, смекнув, что им от военных дорог никакого коммерческого интереса не будет, в ассигновании отказали.
   И ещё неизвестно, в каком состоянии войска будут перед этим походом.
   Дело в том, что используемые Ставкой два плана: укомплектования армии и начала военных действий, между собой не согласовались. Сосредоточение военных частей проходило в глубоком тылу - в Гродненской губернии по старому мобилизационному расписанию министра Сухомлинова, который был за оставление Привислянского края в начале военных действий, а новый план наступления на Германию, разработанный штабом Верховного главнокомандующего и самим Великим князем Николаем Николаевичем, предполагал рубежи развёртывания войск в приграничной полосе. Куда добирались кто как мог.
   Самсонов беспокоился:
   - А, ведь, этот торопыга не разрешит, пожалуй, и днёвку перед переходом границы устроить. Как же мне измученными солдатами наступать?
  Эх, собиралися грибы во поход идти...
   Тут Жилинским светлым взглядом посмотрел в лицо своего подчинённого и потерялся на минуту.
   Казалось он понял, о чём затужился Самсонов, плечами пожал, мол, умный - выкрутится, а дураку - Бог поможет!
   Проворно поднялся из-за стола, давая понять, что с указаниями закончено.
   Чтобы предупредить возражения и вопросы, с угрозой в голосе, чётко произнёс:
   - У нас более чем двойное численное превосходство!
   Самсонова злило, что его слушать не желают, будто он немой.
   Не хотел генерал Жилинский замечать перемен в товарище: не "зверёныш" - перед ним, а мужчина, вошедший в полные года, со здравым смыслом, с жизненным и боевым опытом.
   А вот Вы, генерал Жилинский, так и остались теоретиком, образованным наукой.
   Так именно и бывает: из первых юнкеров получаются "учёные школяры", что будут служить для почёта, чина, мундира, из перебесившихся баловников - опора армии.
   Злясь на себя за невольную робость, генерал Самсонов всё-таки решился и попросил генерала Жилинского дать ему в помощники полковника из Ставки, участвовавшего в разработке плана вторжения в Восточную Пруссию.
   Жилинский приподнял особым образом брови, как бы удивляясь. Взгляды, хоть, и немая, но высшая человеческая речь.
   - Это зачем?! Я сам буду вести твою армию. Ты же, брат, взят на ломовую работу: тут ума не требуется, а требуется исполнение приказаний.
   И так это получилось "по-жилински", что, не сдержавшись, одними глазами Самсонов усмехнулся. И Жилинский в них прочёл (ну, не беседа, а игра в переглядки получилась):
   - Желает генеральская душа, чтобы армия по Европе прошла парадным выходом?
   Дерзость "зверёныша" за живое задела так, что генерал Жилинский лицом поблек. Губу поджал. И показалась в ней какая-то черта, неприятная.
   Как не хотелось генералу Самсонову быть ручным медведем - поводливым и послушным.
   Но что было делать с робостью перед бывшим "господином корнетом", от которой, как казалось Самсонову, он давно освободился. Так нет - вот она! Разгадал ли его Жилинский?
   - Оплошал я тогда мальчишкой, что не ответил обидчику как надо, а, наоборот, научился приноравливаться к нему, глядеть тому в глаза. А всё из-за боязни. Что наставник унизит его при всех, опозорит. Щёлкнуть по носу как лакея младшего юнкера, было исключительным правом старшего.
   Тема эта для Самсонова - больная, как набитое место.
   Возглавляя восемь лет Елизаветградское кавалерийское училище, боролся, как мог, с вековечными обычаями. До него в училище такая самотовщина была, что и концов не сыщешь. С этой вольницей было покончено новым начальником. С наставничеством борьба продолжалась до тех пор, пока полковник Самсонов не понял, что обычай крепче законов.
   И юноше, пришедшему в военное училище, полезней принять все его правила и все условности уклада, чтобы скорее научиться подчинять собственную индивидуальность требованиям армии, раз уж, собрался ей предать самого себя на полную волю. При этом начальник училища требовал от всех выполнения его собственного правила:
   - Всяк подчинён своему старшему, и все подчинены законному порядку.
  
  Недовольный собой и встречей, покидал генерал Самсонов светлые покои дворца Жилинского. На улице белый день сменился сумраком. Будто на землю с небес спустился. Пока коляска катила по Уяздовской аллее в Варшаву, из чёрных туч шёл мелкий дождь.
   - Ладно, - думал генерал Самсонов, - что на меня падёт, то и понесу.
   Меланхолия не проходила, а только усиливалась.
   - Моё назначение - отчаянное дело. Заломчивые генералы приход чужака не простят. Захотят сковырнуть.
   В глазах тех генералов, с которыми ему уже довелось пообщаться, читалось:
   - Чужое место занял. Затесался незваным!
   - Действительно, Главнокомандующий фронтом генерал Жилинский обошёл других генералов, произведя его "не по линии" в Командующие армией. Было бы для дела хорошо, если бы недовольство генералов успокоилось одними сплетнями. Плохо, если козни начнут строить. То же, и с моими корпусными командирами. Некоторые из них на это место метили, будут моей воле противиться. А где недостаток уважения к новому начальнику, там - недостаток деятельности, готовности к делу. Ничего, придётся их поневолить! Хочешь - не хочешь, а делай!
   Время покажет, как в своих страхах был прав бывший туркестанский генерал. Многое пришлось ему вытерпеть от штабных начальников такого, что делалось ему на зло, да наперекор. С подвозом вооружения и снабжения подвели: вдвое сократили и прислали одноконные повозки вместо парных. А все требовательные ведомости и наряды - всё письменное сношение штаба Второй армии с отделами штаба фронта: снабжения, военного сообщения обернулось ненужным бумагомаранием. Вроде, как забыли выдать на самсоновский штаб шифровальные "ключи" для телеграфного сообщения. Наконец, лишили армию "глаз". Корпусную кавалерию забрали для решений особых задач фронта, а прислали казаков - "льготников" из второй очереди. Ну какие из них разведчики?!
  
   Встреча двух генералов, приведшая генерала Самсонова в такое уныние... Какое место она заняла в истории человечества? За ней шли следом другие события, но все они явились непрерывной цепью последствий июльской встречи генералов Жилинского и Самсонова.
  
  
  31 ИЮЛЯ. РАЙОН СОСРЕДОТОЧЕНИЯ 3-ГО КОРПУСА ПЕРВОЙ РУССКОЙ АРМИИ.
  
  
   Тесна дорога - двум телегам нельзя рядом ехать, а улица крива.
   Шёл со своей квартиры в свой штаб командир третьего армейского корпуса - генерал Епанчин Николай Алексеевич и думал: "Бывают ли правильные улицы в наших деревнях?"
   - Что за день?! Как на качелях... Утром получил письмо по случаю. От товарища по учёному братству и, можно сказать, собрата по сословию - великого князя Н.М.
   От нетерпения тут же перечитал - как воздуха глоток! Поднялся мыслями и духом - голова закружилась, да пора...в свой штаб возвращаться. К братству в обитель.
  Настроение - вниз! Ух! Дух перехватило!
   Что меня ждёт сегодня, завтра? Ах, заботы и хлопоты. Вязы и путы подчинения.
  Ренненкампф то гоняет корпус взад и вперёд, то начинает требовать всего вдруг! Жилинский приказывает в нетерпении. Понятно, его французы суетят и торопят. А нас - корпусных их требования чехардой - совсем с толку сбили.
   А в столице - одни интриги! Об этом в письме любезного Николая Михайловича. Как мы близки! Его, как и меня не допустили до дипломатии глупые сословные предрассудки и людская зависть. Есть такие, кто не может простить нашего презрения к их невежеству. Он так же, как и я, проницателен. Мы оба чувствуем социальный эфир - то, что еле доступно людям обыкновенным, даже укрыто от них. Мы не воспринимаем события глазами! А ощущаем их. Кожей - возбуждение электричества между людьми. Обонянием - озон побед. От неудач на губах остаётся чуть заметная горечь озола. Наши уши распознают потрескивание искр, перескакивающих с наэлектризованных тел на другие, оказавшиеся поблизости.
   В письме - о мужике Григории Распутине. Этот авантюрист, несмотря на газетные сообщения, оказывается, выжил после покушения. В Тюмени врачи зашили его рваный живот, и он заторопился в столицу! А государю (это секрет) прислал телеграмму с требованием замириться с Германией. Начинается такими словами: "Верю, надеюсь на мирный покой..."
   Эта маска меня очень интригует! Не может крестьянин с царём сблизиться! Такое пронырство, если и возможно, то только в приключениях писателя Клеменса Самуэля. Одному господину Суворину Алексею Сергеевичу всё ещё мерещится. что престол государев народом окружён. Чтобы наверх пробиться, человек нужен приближённый к власти или... партия.
   Случайно ли, граф С. Ю. Витте, беседуя с иностранным корреспондентом, так нахваливает мужичка Распутина? Мол, всякое начинание этого человека - благое, и мы ему радуемся: и обществам трезвости, и народной газете, потому что" народу нужно живое слово".
   В то время, как по рукам жителей столицы уже два года ходят гектографические отпечатки бесстыдных писем к "старцу Григорию", якобы, императрицы Александры Фёдоровны и великих княжон, мужичок уверен в счастье своём.
   Что за покровитель у него, позволяющий не бояться скорой гибели от дерзкой самоуверенности? И что это развопились некоторые господа с думской трибуны на весь белый свет: глядите, мол, до чего нас довели! Вот и православная церковь попала в плен распутного проходимца! Спешат опозорить монархию, подрывают веру простолюдина в святость царя. Может быть, надеются, что козни облегчат им установление демократического правления?! А, ведь, кто за Гришкой стоит - легко додуматься!
   Ах, жалость, что я - здесь, а интриги - там. Чего не знаешь - не разгадаешь. Придётся вам, господа столичные, подождать: для вас теперь только на том свете всё разгадается.
   А что русский мужик до Selfqovernement (самоуправления) ещё не дорос - не чудо. Каждое животное живёт по естеству своему. Natura non facit saltum ( Природа не делает скачков) Это вам - не швейцарские кантоны, где ныне государственные дела решаются в собраниях всего народа. Наш-то от государственных интересов далёк!
   Например, не может никак уразуметь мужицкий ум необходимость нынешнего похода. Зачем, мол, нам чужие земли? Как ему туполобому объяснить:" Sivis pacem, para bellum" ( Хочешь мира, готовься к войне)
   Жаль, что император Александр Третий не продолжил преобразования своего отца. Он бы смог придать им русский характер, народный. Может быть, восстановил бы Земские соборы, уничтоженные Петром Первым?
   А насчёт парламентаризма... С нашей ли рожей в собор к обедне?! Только про это - знай про себя, не проговаривайся! А не то - вмиг прослывёшь реакционером, заслужишь худую славу обер-прокурора Святейшего синода.
   Так феномен - русский мужик или нет?! Мнения различны. Где уж тут понять, если даже столицы по-разному судят.
   А я вот спросил одного: " Отчего ты так глуп?" И что ответил "o sancta simplicitas" (святая простота)?
   - У нас вода такая!
   Хотя, с другой стороны, собственный лакей озадачил - чуть столбняк на барина не нашёл. " Господа хорошие, - говорит, - этим военным походом яму себе готовите: не чёрт копал, сам попал! Нечего мужику на Европу пялиться! Ведь, все дела - от опыта. В чужом доме побывать, опосля того, в своём - гнилого бревна не увидать?!"
   Вот сказал! Который день эти слова с ума нейдут. И есть в них, на удивление, и разум, и смысл. Может отослать суждение этого канальи в " Военный сборник"?
   (Епанчин сотрудничал с этим журналом потому, что считал себя восприемником, когда-то там работавшего, военного писателя - Модеста Ивановича Богдановича. Но в то же время, и генерал- лейтенант Куропаткин нет-нет, да тоже напечатает что-нибудь в "Военном сборнике". Епанчину статьи не нравились. Он думал о них: "Лучше бы остановился на описании путешествий в Кашгарию, чем анализировать военные действия в Турецкой войне.")
   Я мог бы отослать свои заметки о первых днях похода и в "Новое время", но уж больно неприятен С.А.С. - собственник газеты: прямо возбудитель гражданской вражды, противник всему новому и прогрессивному. И чего это дамы находят в его романах? Завязка - банальна: любовь, рождающая происки.
   Кстати, князь Михаил пишет, что на днях возвращаются из Англии в Гатчину великий князь Михаил Александрович с женой. Не повезло им: потеряли 500 фунтов, выплаченные вперёд хозяевам за аренду Небворда - Хауза. Что за persona эта Наталья Сергеевна. Её отец, кажется, у московских купцов адвокатствует. Мятлев говорит: "Красотка". А другие: " Так хороша, что у мужчин голова мутится". Она и князя Михаила - нрава мягкого, поводливого словно чадом одурманила. Что ж, сюжет известный спокон - веку, и ныне - в моде: Клеопатра, очаровав Антония, добивается Египта. А бедному князю Михаилу, чтобы загладить свою вину перед венценосным братом за морганатический брак, одна дорога - на фронт. Жди беды от женщин!
   Об общих знакомых в письме - только пол-страницы. Милые столичные дамы! ( Не помяни, Господи, прошлых согрешений моих, да и впредь то ж!) Изменили ли волей или неволей с началом войны себе в своих обычаях? Вот уж, не знаю. Но уверен в том, что ваша роль в обществе по-прежнему велика!
   Государь управляет народом и страной, министры управляют - каждый своею частью. А кто даёт государю и министрам направление, заставляя идти правым, нужным путём?
   Нынче, пишет князь, nouveaute ( новость в модах) - чаи распивать: чёрные и зелёные. Высшие жёлтые и красненькие. Внакладку, вприкуску, с позолотой. Пьют чай все: и qrande dame, и emancipee, и гувернантки. Если придворные дамы и министерши собираются на послеобеденный чай у Вырубовой, то зовут к столу " старца" Григория. Тогда за чаем шалфейным передвигаются епископы со своих мест в другие епархии. А за чаем мятным распределяются посты в Святейшем Синоде. Пьют широко, по-московски, между " Извольте откушать ещё чашечку!" возносятся из генералов-майоров в генералы-фельдмаршалы господа Протопоповы.
   А в домах попроще за чаепитием плетут небылицы. И несутся тонкие и изящные смутки из дома в дом, с пересудами, толками, прибавками. Знакомая княгиня призналась как-то: "Почаевали и разъехались под утро. Потому что больше нашего, нигде не сплетничают!"
   Ах, столица, тесная связь (прямо, химическая) событий и людей! Это - моё! Здесь же только телу - простор, хоть, и ценю армию за то, что даёт кадровым офицерам пристойные должности, а война (помилуй мя, Господи!) - устраивает карьеры, и всё же, душе моей - теснота!
  
   РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНЫЙ ПОЛЁТ РУССКОГО АВИАТОРА.
  
  
   Аэроплан колыхнул желтоватыми крыльями, будто сбросил с себя силу, что тянула к земле, и взмыл под облака. Мотор из-за ветра не волом тянет, как обычно, а конём рвёт - порывами. Вот деревья стали ниже, а поля - короче. Всё, что на земле - умалилось, а сама она, словно, выступила и плоско скатертью разостлалась.
   Авиатор направлял аппарат по солнцу - с востока на запад, строго над германской железной дорогой. Русская армия сейчас нуждалась в паровозах и вагонах. Найти их, а не войска противника была его задача.
   Нынешняя война не пехотных ратей, а пулемётов и военных технологий. И для дела важнее прочих стали сведения о местонахождении паровозных депо и паровозов - броненосцев.
   Устройство охраны железной дороги тоже интересовало командующего русской Первой армией, так называемой Неманской, генерала фон Ренненкампфа, потому что в это самое время четыре русские кавалерийские дивизии ждали приказа обойти с севера, кругом, как охотники птицу, германцев и захватить важнейшую операционную линию, что питает сейчас их армию, и будет для неё, при случае, путём отступления.
  
  31 ИЮЛЯ/13 АВГУСТА. МАРИЕНБУРГ. ШТАБ ВОСЬМОЙ НЕМЕЦКОЙ АРМИИ.
  
  
  
   "Будто стараются оттеснить меня от командования!"- тайно возмущался, спешащий к себе в комнату после совещания, командующий 8-й германской армией генерал фон Притвиц.
   Ну вот, опять кто-то в его бумагах на столе копался!
   Неспокойно генеральской душе. Неделя не прошла со вступления его в командование армией, а уж начал он чувствовать, что хотят его оплести: вьёт кто-то искусно кружево из враков, сплетен, ложных слухов.
   - Я то - не тревожливая фрейлейн, которую всем легко испугать, да мои штабные засуетились. Участились звонки из Полевого Генштаба. И начальник - генерал-полковник Мольтке, будто не доверяя мне, узнаёт об обстановке у начальников корпусов.
   - С этими тоже неспокойно. Кто-то подзадоривает генерала Франсуа на опасные для всего фронта действия. Да так хитро всё устраивает! Сердце " маленького генерала" взыгралось честолюбием. Ослеплённый, ничего не видит и не слышит. Разве только трубу, зовущую к атаке.
  
   Притвиц не раз и не два, а трижды по телефону советовал Франсуа остерегаться торопливости и... дурного совета.
   Тот - будто не понимал намёка. Бил тревогу в барабан, наскакивал на русские приграничные станции и заставы, докладывал в штаб, что русских в пух разбил.
   А как русский авангард подошёл к границе, отряды Франсуа подались назад, и, уж, не соврать про успех, так сейчас - на Шлиффена ссылаться: действовал согласно инструкции генерала-фельдмаршала - провёл упреждающий удар по русскому развёртыванию.
   Чем же оправдал потери в своём корпусе?! Победой воображаемой германской армии в подобной ситуации в застарелой (тринадцатилетней давности) военной игре Шлиффена.
  
   - Знать бы наверняка, кто из штабных интригует, кто настраивает боевых генералов на неповиновение? Ох, уж эти подстрекатели: других губят, сами - в сторону.
   - Известно, чего они добиваются - довести меня до крайности, когда всякая безделица тревожит. Начнутся суета и смятение, а там - и ошибка! Догадываюсь, кто этому обрадуется! Не случайно я назначен на Восток. Командующим над армией, план операции для которой не только не разработан в деталях, но и твёрдо не сформулирован.
  
   И ещё... эти бесконечные телефонные звонки: то из Союза сельских хозяев, то из Союза германских промышленников. Были и из каких-то юнкерских комитетов. И все требуют от его армии активных действий в Восточной Пруссии!
   Как это его возмущало!
   - Это что же? Помыкать мной - потомственным воином-аристократом! Да кто они такие?! Безродные, от природы лишённые чести, мировоззрения простого: после Бога деньги - первые.
  
   Вот с какими мыслями спешил уединиться в своей комнате командующий армией.
   Старинные кресла и столы тёмного блеска в его временном жилище появились не случайно; любил, когда красивые вещи вокруг него устраивались уютно, и всё нужное оказывалось под рукой. Такая обстановка способствовала отрешению от внешности, сосредоточению внутри себя.
   - Ну вот, тревога отпустила и стихла.
  Позвонил и потребовал персидских апельсинов.
   Безмерное поедание сладкого (для генерала сахаром и мёдом приправляли и чай, и морсы, и водку) не означало слабость, а особый приём, предложенный ему известным неврологом из Бреславля при упадке духа или нервической боли.
   Чтобы не поддаться дрёме, встал и подошёл к окну.
   - Вот и звёздочки показались. А, ведь, думал я в тот день, когда был удалён от двора, что звезда моя закатилась. И обидчик мой несудим.
   Император Вильгельм Второй по примеру ненавистного Эдуарда Седьмого окружил себя новожалованными и новопроизведёнными. Да всё - из верхушки чиновников и евреев-финансистов. В немилости - родовитая военная аристократия!
   Однажды глаза Притвица открылись: видит - Вильгельм подобен разочарованному юноше, которому всё наскучило, всё нипочём. При дворе - порча нравов, новые умствования и обычаи. Разрушается всё, ничего не созидается.
   - Так больно и прискорбно - сердце разрывается.
  
   - Перед развратом спину гнуть не стану,
   Хоть роскошью он свой прикроет срам,
   Не побегу за чернью по пятам
   Кадить её тщеславному тирану.
  
   Как он мучился в Берлине, ждал наития, Откровения пророков. Хотел подать прошение на отставку и уйти в какую-нибудь администрацию. Да Притвицы традиционно признавали во все времена только власть Верховного Главнокомандующего и никогда не подчинялись подозрительным гражданским комитетам. Были и такие при дворе, которые тоже, оказавшись не у дел, занялись политикой. Но ему - отпрыску старинного знатного рода претили парламентские занятия.
  
   Притвиц вглядывается в ночное небо, удивляясь учёным, почему-то считавшим звёзды солнцами, а не землями. И читает вслух Иоганна Гёте.
   - Отчего под ношей крестной,
   Весь в крови, влачится правый?
   Отчего везде бесчестный
   Встречен почестью и славой?
  
   - Но тогда я не впал в уныние. Промыслом Господним оказался здесь. Как и почему - уму человека недоступно. Но добрая цель ясна: своим полководческим умением - божественной искрой, что была вложена в меня при рождении, я докажу Берлину законное лидерство моего класса в предводительстве военной силы. Кайзер вновь востребует к себе старых, доблестных генералов. Что ж, род Притвицей не из ломливых: не потребуются упрашивания.
  
   Не знающий шпиона Мольтке Младшего в собственном штабе (только тёмные слухи), Притвиц был хорошо уведомлён о том, что происходит "у них " вверху, искусным и ловким "своим" соглядатаем. У генералов всюду свои разведчики. А в разговорах с надёжными людьми, своё знание объяснял фамильной способностью видеть скрытые предметы и будущее в магнетических снах.
   В одном из них, будто, привиделось ему, что начальник штаб - квартиры генерал-полковник Мольтке Младший ждёт от Притвица ошибочных решений, неуспешных и неумелых. Вот тогда, на радость шефа Притвица, будут посрамлены те генералы, что считают себя последователями не общепризнанного военного гения Шлиффена, а его предшественника на посту начальника генерального штаба Германии - генерал - фельдмаршала Мольтке Старшего.
   Всякому известно, как обижается Мольтке Младший, когда его сравнивают с родственником: старика, мол, возносят, а его - ни во что ставят, и того не понимают генералы - оппозиционеры, что кампании 1866, 1870 -1871 годов, сделавшие его дядю знаменитым, остались в веке минувшем, сейчас - другое время. То, мол, попроще было для военачальника: не метался собакой дядюшка между генералами Генштаба, кайзером и помещиками-юнкерами в рейхстаге. Ни перед кем не заискивал.
  
   А в другом сне представилось, что его - Притвица военная неудача послужит поводом Вильгельму Второму устранить надоевшего начальника штаб-квартиры. Будто бы, кайзер даже сказал одному верному ему лицу о Мольтке Младшем: "Пусть будет у нас как в древне - германском суде: либо он подтвердит своими способностями свои права Главнокомандующего, либо пусть от них отказывается. Я один буду руководить армией."
  
   - И всё же я докажу Берлину!
   Притвиц от сильного желания, подняв руки к груди и запустив пальцы в пальцы, сильно, до хруста их сжал.
   - Не осталось в Берлине родовой знати, только - денежная и чиновная. Где оно - старое дворянство: герцоги, принцы, графы? Не поискав на родине Притвицев, не сыщешь во всей Германии. В Бреславле, в прусской провинции - Силезии, ещё сохранился собственный выезд. Здесь только и увидишь (глаз отдыхает!) хорошо подобранную упряжку резвых чистокровных лошадок с блестящей шёлковой шерстью.
  
   В соседней комнате заработал аппарат Юза. И его стрекот и сам аппарат очень раздражали Притвица. И всё потому, что его изобретателем был еврей - англичанин.
  
   Снова глянул на звёзды. Поёжился зябко.
  - Померцали и вымеркли. Но я то верю в моё предопределение.
  Бывают же такие тёмные ночи: кроме черноты ничего не видно.
  
   За стеной, отослав оператора телеграфа Юза, сам сел за аппарат и ловко начал нажимать клавиши крупноголовый человек с короткой, странной стрижкой - без пробора и без висков. Отправляя в штаб - квартиру в Кобленц своё сообщение, очень торопился. Круглое, безволосое лицо его зарумянилось, будто морозом нащипало. Человек нервничал, подёргивал губами. Только две кругляшки очков на переносье бесстрастно белели.
   Человек думал с досадой о Притвице и о себе: "Вот старый лис. Не вдруг даст себя провести. Но здесь, как в физике: не могут два тела одно и то же пространство занимать."
  
  2 АВГУСТА. БАРАНОВИЧИ. СТАВКА ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО.
  
  Что из того, что этот день войны закончился - остались заботы и тревоги.
  В одноэтажном, каменном домике, где в мирные времена размещалась команда технической бригады Александровской и Полесской железных дорог, теперь - Оперативное управление Ставки - головной мозг Русской армии. Центр жизни и смерти, планов и стремлений двух её фронтов.
   То и дело к домику скоком подъезжают казаки, адъютанты вбегают и выбегают, едва не сбивая в дверях друг друга с ног. Из окон слышится трезвон аппаратов, голоса многих людей.
   Стало темнеть на улице. Под потолком комнаты начали разгораться до ослепительного света лампочки Эдисона. В палисаднике под окнами завозился жандарм, закрывая деревянные ставни. Вновь заскрипят железные петли ранним утром, когда работа будет закончена, а по небу пролягут дорогами светлые полосы.
   Напротив домика Управления, за чахлым садиком, дорожкой, устланной лесом и за низкой изгородью из розовых кустов, на тупиковой железнодорожной ветке стоит поезд Великого князя Николая Николаевича - Верховного главнокомандующего.
   Специально для тени над его вагонами навесили крышу с широкими стрехами на столбах, где не было обычного жару. Окна вагона, в котором живёт Верховный, опущены.
   С воли в кабинет, где Николай Николаевич сидит за письменным столом без огня и дремлет, с прохладным и мягким воздухом вливается аромат роз. Он наводит узоры воспоминаний: он, Стана, дача Чаир, бледно-розовые и алые плантации центифолий простираются одним концом до Ай-Петрия, а в другую сторону - до морского берега.
   В комнате - ни свет, ни тьма. Перед ним на столе белеет стопка бумаги. Уже не различить, где на столе пенсне и механическое перо - подарок начальника французского Генштаба.
   Надо бы написать письмо жене, да такая истома, что рука не двигается, словно параличная.
   Но вот потянул в окна, невесть откуда взявшийся ветерок, и пахнуло не розами и соснами, а вонючим фотогеном от вагона - электростанции. Птицы смолкли, зато слышнее стали паровозные гудки с железнодорожных станций, которым изредка подсвистывали разбуженные дрозды.
   Текут минуты. Вот уж забелели в лунном свете трава и листья. Поблескивают огоньки сквозь ставни генерал-квартирмейстерских окон.
   Операторы генерала Данилова за работой: анализируют последние сведения с театра военных действий, данные о противнике, его расположении, разрабатывают операционный план на завтра. Утром его доложат Верховному.
   Ночь. Гудки паровозов грохочут как пробудные колокола. Николай Николаевич пишет жене письмо.
  - Знаешь ли, Станушка, что я сейчас понял? Что заботы о сохранении моего положения отнимают сил и времени больше, чем его достижение.
   - Тяжёлый труд, Стана, тяжкая ответственность. Быть на моём месте - это как на троне. Людской критики не избежать. И пересуды тут и осуждения. Вокруг много честолюбцев - мне враждебных. Я - вечно в страхе за свою репутацию, а она готова изменить мне в любую минуту. Поэтому всё время надо трудиться, мыслить. Кажется, от размышлений и напряжения, я достиг уже некоторого рода ясновидения.
   - И ещё понял, что ради побед моих армий, я готов на всё: даже провозгласить себя, как сделал это Александр перед македонянами, сыном Юпитера.
   Подперев рукой подбородок, Верховный задумался, а рука сама по себе рисует на листке бумаги силуэты рыцарей, под ними - завитым узором подписи: "Рыцарь Баярд", "Я - Баярд".
   - Провидению угодно было, чтобы я встал во главе великого русского войска. Не для того ли, по благородному поводу - защита Сербии, и разгорелась война? Что ж, испытайте меня в роли вождя. План мой - решить дело одним ударом - на Берлин!
   - Операция в Пруссии!? Должна стать сражением на уничтожение. Важна не атака на неприятельский фронт, а нажим на фланги. Я уверен, что успешный результат предрешён! Именно так мы проводили все боевые действия в Турецкую кампанию.
   Воспитанный военным опытом той войны, Николай Николаевич вспоминает:
   - Двойным охватом отрядов генералов Скобелева и Святополк-Мирского была уничтожена целая армия Вессель-паши.
   - А то, что в тылу русских армий окажутся Мазурские озёра, разве не Божественный знак? Трусам отступать некуда, утонут все, если позволят себя победить!
   - Этим и Ганнибал воодушевил свои войска в битве при реке Тичино.
   - А что мы имеем на Юго-Восточном фронте? Благодаря, добытым нашей разведкой, планам мобилизации и сосредоточения австро-венгерской армии, исход операции генерала Иванова тоже должен быть удачным. Здесь, как говорится, у нас - козыри старшей масти.
   Скрипит перо, мысли Николая Николаевича ложатся на бумагу чётко и чисто выписанными словами.
   - Удивляюсь твоему сердцу, Станушка, как это оно всё наперёд знает?! Ты опять угадала насчёт Сухомлинова - постарался мне подпакостить.
   - Посол М.Палеолог известил меня, что сегодня на совещании с генералом Сухомлиновым по военным вопросам, тот ему жаловался, что из-за моего вмешательства, Военное министерство теряет контроль над транспортом, военными запасами, снабжением провиантом.
   - Я не отступлюсь. Мобилизация должна закончиться при самых лучших условиях. Перевозка и сосредоточение войск будут и впредь совершаться пунктуально.
   - У него какая-то ненависть ко мне!
   Николай Николаевич кривил душой, видно, забыл пословицу: "Откуда вред, туда и нелюбовь." Взаимное презрение Великого князя и военного министра Сухомлинова было для обоих застарелой болезнью, которую трудно вылечить. Началась она ещё в Турецкую кампанию, когда отец Николая Николаевича - Николай Николаевич Старший - Главнокомандующий русской армией наперекор своим старым генералам, выделил молодых, способных офицеров - почти ровесников своего старшего сына, дав им особые поручения. Так они смогли продемонстрировать свои военные таланты, нахватали орденов, крестов, медалей и звёзд. А главное - были обласканы Главнокомандующим. И Михаил Скобелев, и Владимир Сухомлинов, но не обер-офицер для особых поручений - Николай Романов. А как хотелось капитану отличиться перед своим отцом на поле боя! Николай Николаевич по молодости досадовал на чужую удачу. Казалось ему, что счастливцы приписывали себе заслуги и геройские подвиги свыше меры, что возомнили о себе.
   А не зря народ говорит: "Кто завистлив, тот и обидчив."
   Обидно и досадно, когда родного сына отец не замечает, особенно, когда сын - ещё мал, а в сердце другого - новая семья...
   Танцовщица Числова ещё и ребёнка - четвёртого от отца Николаши, не родила, а, уж, имя ему дали: не по святцам, а в честь родителя - Николай.
   Пятнадцатилетний Николаша разбушевался как гусар. Его предали, заменили, от него отступился родной отец. Тот, кого он любил всей душой, исто, верно!
   Но никто из близких мальчика не поддержал. Брат Петруша играл в куклы. Матушку Николаша не видел. Из-за похождений мужа, исхудавшая и одряхлевшая, она, чтобы не потерять бодрости и надежды, с усердием принялась за обустройство Покровской общины сестёр милосердия и приютов для сирот.
   В семье Николашу разлюбили - он остался в одиночестве.
   Никому не нужный! Один против мира. Одинёхонек!
   Надо прощать обидящему!
   Он пошёл в самый дальний храм за помощью. И, стоя на обедне, без чувств, словно одуревший, даже не обращал внимание на удивлённые лица молящихся. "Светы вы мои," - вздыхали участливо сердобольные бабы. "Ишь, сопит барчонок, как олень в ярости рюхает,"- ухмылялся церковный свечник. А мальчик протиснулся к образу и поставил свечу комлем вверх - на погибель танцовщицы. Прислужница прикачнулась было поправить свечу, да наткнулась на мутный, болезненный взор. Опустила долу свои ясные, как светлая вода, глаза. Перекрестила юношу незаметно. Губы прошептали: "На зло молящему нет услышания."
   С того самого дня, сколько себя помнит, Николай Николаевич старался доказать отцу, что заслуживает его любви.
   С того самого дня в его характере появилась склонность всё за обиду принимать и других обижать.
   Кто знает, можно ли считать не сложившиеся отношения Николая Николаевича с этими людьми причиной противоречий Ставки и Военного министерства, снабжения и запросов фронта? Но было так и будет: мир вещественный - мир последствий, причины которых надо искать в мире духовном.
  
  
  
  2/15 АВГУСТА. БАРТЕНШТЕЙН. ШТАБ ВОСЬМОЙ НЕМЕЦКОЙ АРМИИ.
  
  
  
   Командующий армией генерал-полковник фон Притвиц стоял у окна смутный и скорбный.
   На вопросы штабных, заглядывавших к его адъютанту" В каком духе?", тот вертел глазами, что означало: "Старик впал в хандру. "По непонятливости своей, он ошибался. Молчаливость Притвица означала его глубокую задумчивость.
   Генерал пытался вне всякого опыта и рассуждения, только внутренней интуицией разгадать ход мыслей русского командования.
   - Мы подталкивали их к выступлению - занимали их приграничные железнодорожные узлы. Германский полководец задал бы направление войскам по железной дороге. Это по правилам стратегической науки (если для русских существует такая наука). Они должны были выбрать какие-то из имеющихся у них трёх (всего то!) железнодорожных "входов" из России в Восточную Пруссию: у Вержблова, у Граева или у Млавы. По плану русского Генштаба на северном операционном направлении, от Вержблова должна разворачиваться Неманская армия, на среднем, от Граева - Наревская.
   А агенты Хофмана божились, распинались, что нет там русских войск. Мол, казаки пылят вдоль своей границы, а мобилизация военных округов ещё не закончена. А на Нареве притоки разлились (нам - на руку, русским - плохо).
   Я во всём сомневался и всего опасался: "Тут что-нибудь да не так! Могут появиться оттуда, откуда и не ждали! Не было никогда в действиях русских простого и здравого смысла. Всегда были безрассудны. Откуда же ждать выступления русских? Какая из двух армий двинется к границе первой? Где мне сосредотачивать свои корпуса?!"
  
   - Нет, рекогносцировать неприятеля можно только кавалерией. Всё- то уланы высмотрят, опознают наглядно, " языка" возьмут.
   Ох, не доверяю я агентам Хофмана-местечковым еврейчикам. Вымогатели, хитрецы. Я его предупреждал - все мошенники. Из-за своей жадности к деньгам - надуют. А он что? Говорит, что его не провести, что, мол, все их воровские ухватки знает. Сам-то он - плут продувной! Прежде, людей его племени не то, что в офицерский корпус, на ярмарки родного Бреславля не допускали.
   Кто он? Чужая душа темна. Уж не новый ли Теодор Герцль? Нет, не Хофмана подозревать в сионистских заговорах - для них чувства и убеждения нужны. Да и зачем ему Палестина, ему Германию подавай!
   - Противен мне этот человек. И самый вид, и голос его противен. Ничего тут с собой не поделать. Это - невольный грех, который отпускается.
   - Вот и сейчас на совещании, зачем мне - командующему армией во всём противоречил? Только так, для спора, чтобы продемонстрировать свою разносторонность в познаниях и взглядах. И, ведь, глядит - глаза нараспашку, словно выспрашивает: "Как собираешься выворачиваться?" Да, и пользы от него мало. Любит разбираться в какой-нибудь задаче, кропая над ней старательно, а выходит, хоть и хитро, замысловато, а в дело не годится. У этого человека особенная, типично еврейская складка ума и мышления - шельмовская: дарований своих маловато, зато влезть в кого, выведать всё и самому использовать - хорошо получается. Людей не близко с ним знакомых удивляет его обо всём осведомлённость. Тех же, с кем он общается, раздражает манера Гофмана - не зная предмета, не сморгнув глазом, давать ориентировку каждому и в любом деле.
  
   - Такие вот - сейчас в армии теснят нас-военных аристократов. Молодые честолюбцы - выпускники университетов. Дети чиновников и помещиков. В офицерском корпусе - эгоизм и материализм. Запрещены дуэли. Для меня армия всегда была мистической связью с моим родом и предками, для них она - чины и свои выгоды. Суетятся, как заболевшие вертячкой овцы.
  
   Прислушался к уличным звукам. Церковный колокол зазванивал, будто не просто звал на службу, а сокрушался, оплакивая всё человечество.
   А у Притвица - своя сердечная боль.
  - Не люблю пения в лютеранской церкви. Нет в нём ни совершенства, ни красоты (не то, что в католической полифонии), зато - какое единение! Каков духовный подъём самих прихожан при этом.
   Так и Германия: сливается в едином порыве покорить мир, забыв о различии национальностей, религий, классов общества, в какую-то организованно-целую германскую корпорацию. Хорошо ли это?
   - Кажется мне, что всё зло от соседей! Спасать надо германскую цивилизацию от их влияния! Раздвинуть пределы государства, захватить земель дальше и больше.
   - Соединённое королевство и Франция - наши исторические враги. А русских никто и никогда не любил, даже их собственные правители. Боялись, поэтому и приучили их исподволь к пьянству. Распойными подданными легче управлять. Никогда не стать русским новопросвятившимся народом. Поэтому нет к ним никакой жалости. А вот новорасчищенные земли Привислянского и литовских краёв станут для Империи лучшими приобретениями: это и пшеница, и уголь, и железо. А овёс - это край Эсто-Латышский. И трава. На Черноземье можно уместить две Германии, а хлеба собрать столько, сколько всей Европе нужно. Бессарабская губерния и Херсонская - милые края. Вот, где можно отдохнуть от ратных подвигов и заняться разведением винограда. Нравится мне сорт Рислинг за красоту: золотистые ягоды с просвечивающимися сквозь кожицу косточками. Можно будет заняться виноделием: курить белое вино тонкого аромата.
  
  
   Притвиц смотрел, как на крыше пристройки дрались крыльями голуби.
  Так же они шумели под окнами и вчера.
  
   - И вот, наконец, вчера генерал Франсуа донёс, что русские дивизии группируются против Мазурских озёр и южнее Роминтенского леса. А севернее самокатчики изъездили все приграничные дороги в их Сувалкской губернии - нету никого. Штаб предположил, что выявлен правый фланг одной из двух русских армий. Отдал приказ войскам сосредоточиться к северу от Мазурских озёр - приготовиться к охвату противника.
   И что же? По сегодняшним донесениям авиаторов - русские не собираются атаковать озерный край, а сосредотачиваются гораздо севернее. Отменить вчерашний приказ? Или скорректировать?
  
   И воздушной разведке Притвиц тоже не доверял. Низко не спуститься - казаки хорошо стреляют. А с высоты как различить, кто пыль над дорогой поднимает: войска или беженцы? Аэропланы летают слишком высоко - огня с земли боятся. Пилоты говорят, что не так страшны ружейный и пулемётный, как артиллерийский из-за воздушных вихрей.
   А если ещё и противник хитрит: войска на ходу только ночью или в те дневные часы, когда из - за восходящего с земли горячего воздуха, аппараты не летают?
   С Z-5 забот много, и он высоко поднимается - фотографировать нельзя.
  
  - Cердце ноет - прошли времена кавалерийской разведки!
   Хофман, выказывая свою современность, предлагает всю кавалерию самокатчиками заменить.
   - Нельзя прослыть отсталым от времени генералом. В германской армии нет места ретроградам. Конечно, я это понимаю. Чтобы быть впереди, вожаком, нужно принять преобразования в порядках и устройстве армии. Но кто бы знал, как эта новизна выводит из себя!
   Хотя, и Притвиц не был чужд технических наук. Он чуть было не предложил военно - учёному комитету способ нарушения связи между русскими войсками: чтобы прервать электрическое телеграфное сообщение без проводов или проволоки, нужно между штабами противника распылять с Z-5 облаком крошку непроводчивого материала - смолы или стекла.
  
   - Надо заставить командира Первого корпуса генерала Франсуа не ввязываться в бои на русской стороне. Нечего попусту расходовать силы, так его дивизии утратят всякую ударность.
   - Ох, чувствую, что после того, как я отказался атаковать русских всем фронтом, генерал поведёт партизанскую войну. Ждёт, хитрец, что его отвага и решимость увлечёт за ним всю армию. А он окажется впереди всех.
   И ещё была причина у Франсуа безумствовать. (Иное тайное дело всему миру ведомо!) Когда-то в учебной игре Генштаба в назидание другим, генерал - фельдмаршал фон Шлиффен принудил командира учебной армии Франсуа сдаться. С тех пор генерал рвался взять реванш.
   - Эксцентрический человек! Думает, верно: " Мне б замстить обиду, и полно." Ишь, как вспетушился на совете, будто собирается вызвать меня к ссоре. Чего чудачит, будто не понимает, что такие генералы, как я и он - последние могикане. Мы должны, исповедуя верность своему сословию, держаться вместе, надеяться друг на друга. Это - в традициях Офицерского корпуса. Хотя, ушёл Мольтке Старший - умерли традиции!
   Притвиц был готов простить Франсуа всё, даже то, что обиженный генерал общается с штаб - квартирой, минуя его - командующего армией. Только поворчал немного: " Что ж, теперь займёмся обоюдными донесениями, а дело - станет?"
   Но, если генералу Франсуа дикообразные выходки прощались из-за принадлежности их обоих в силу знатности к высшему военному кругу, то к некоторым генералам своей Восьмой армии - потомственным военным из прусского юнкерства Притвиц относился с уважением.
   Любил генерала Макензена (сына саксонского бюргера!), игнорируя привычку своего подчинённого поджимать полунасмешливо губы в разговоре. (- Наверное, это позволительно из- за двадцатилетней дружбы с Мольтке Младшим. Что ж, у живых людей должны быть слабые струны.) Про Макензена ходил среди офицеров анекдот: мол, такой служака, что и помрёт, но в отставку не пойдёт.
   Главное, Притвиц чувствовал в этом генерале не только выучку, но ещё и способность к риску и маневру - инициативу!
   А тех, в ком этих качеств не было, командующий армией презирал.
  К ним, как раз, относились " ученики" Шлиффена (- Не ученики, а невольники!). Они сейчас - большинство в Офицерском корпусе. Поворотливые, бойкие, все с единой отметиной - лишены чувств. Огрубелые лица, жёсткие взгляды - бездарные труженики.
   Генерал смотрит из окна на площадь внизу, мощённую одинаковыми булыжными окатышами.
   - Все - один в один и в мыслях, и в делах. Истукановы головы!
  
   Генерал гадал о планах непонятных русских, раздумывал, колебался.
   "На все наши военные хитрости, Россия может ответить своей непредсказуемой глупостью", - предупреждал когда-то великий Бисмарк.
   Притвицем владело безотчётное беспокойство, несмотря на то, что германский Генштаб знал план войны России.
  
   При дворе кайзера считалось, что шпионство, как и всё другое, что послужит счастью Германии, дозволено.
   Хитрость - ремесло экспертов Восточного отдела Генштаба. И большое художество.
   Чего только не выдумывало их игривое воображение, чтобы добыть у русских бумаги с вожделенной надписью " Секретно". Вот образчик: чины Виленского таможного округа, друзья и сотрудники русского военного министра приглашались в королевские дворовые угодья на королевскую охоту. Русским гостям добираться было легко, благо Роминтенская пуща лежала вблизи русской границы. В охотничьем домике Вильгельма Второго побывал однажды(?) и председатель Комитета министров.
   С весны до осени гремели в заповедном лесу выстрелы, гончие собаки облаивали преследуемого зверя. Красная дичь для охот свозилась в пущу отовсюду. Зубры - из Силезии. Целыми семьями косматошейные превращались в зубрятину. Эка важность, что и корова с телёнком - последним представителем этого дикого вида.
   После охоты на ласковом королевском приёме, было так легко попасть в милость, получить монаршие подарки или даже цепь ордена Красного орла, если, побеседовав с кайзером, здравомыслящий гость делал полезное для себя суждение и заключения. Германским экспертам оставалось только прикармливать продажных русских чиновников и слушать.
   Как не скрытно хранит свои секреты Главное Управление русского Генерального штаба, как не строга их пограничная стража, германские генералы обеспечились - наворовали документов довольно: имелись и результаты военных игр высшего комсостава, и записи переговоров Жилинского и Жофра, и планы стратегических развёртываний русских, а на отдельном листочке - изменения к ним и дополнения.
  
   Притвиц ходил по кабинету туда и сюда, бессознательно поправляя вещи. Вот остановился у камина и щёлкнул по шапочке фарфорового китайца на полке. Опять подошел к окну.
   Среди голубей выделялся один турман. Все белые, мохноногие, а он - хохлатый и рыжий. Больше всех вертелся, громче всех стучал голыми ногами по поливаной черепице.
   - Дай- ка на тебя посмотреть. Распусти-ка крылья, голубок!
   Генерал отвернулся от окна. Вот оно - решение! Шагнул решительно к дверям.
  - Ишь, ты! Как китаец на камине раскивался. Значит, одобряешь мои мысли?
   Размахнулись двери кабинета. Подскочившему адъютанту то ли послышалось, то ли почудилось: " Распусти-ка! Распусти-ка! А мы их подвяжем, да пленим тебя!"
  
   На совещании штаба решено было, несмотря на возмущение молодых чинов штаба ("Как это не воспользоваться ситуацией: русские в состоянии движения, не укрепились, не создали организацию огня! Тем более, именно такие условия проигрывались в учебной игре Шлиффена!") не спешить с оперативным развёртыванием. Наступление русской Неманской армии ещё не вполне выяснилось. Вот и дать ей возможность выдвинуться. Даже подпустить к месту сосредоточения германской - реке Ангерапп. И атаковать в оба, тогда-то уж определимые, фланга. Окружить и уничтожить!
  
   3 АВГУСТА. ШТАБ 3-ГО КОРПУСА ПЕРВОЙ РУССКОЙ АРМИИ.
  
   А в это время русский генерал Епанчин возвращался с военного совещания в свою империю - третий корпус - скучным и не в духе. А откуда браться хорошему настроению, если управление и подчинённые распущены. В конце концов, генерал решил: "Пусть у генерала - адъютанта Ренненкампфа - нашего доброго начальника голова по всем болит. У себя новоначальные порядки не потерплю, в третьем корпусе я - порядок."
   Его разозлил сегодняшний случай в штабе. Разбирались в обстановке, уточняли детали, а как начали обсуждать проекты приказов, спросил дозволения высказаться старенький генерал, присутствующий на совете по особым своим заслугам. Слово дали - и затряс старик скобелевскими бокоушами, затараторил что-то бойко. Никто его не понял. Штаб - офицеры - не из Гвардии, конечно, а новоразумники из Академии от смеха щеки распыжили! Да мало ли на совещаниях вздорной болтовни случается. А куда деваться старым генералам?! Только в армию, в "почётные без особых обязанностей". Как не почтить седину! Изменили реформы армию! Да, что - армию! Даже в Гвардейских собраниях не осталось и следа от прежних спутников благосостояния: терпимости и учтивости. Новые умствования. Новые обычаи. Изменчивые времена!
   Незаметно мысли вернулись к делам корпусным.
   - Незадачливый для меня день! Не смог устроить себе кавалерию. Оказалось, что с таким начальником, как генерал Ренненкампф, бессильны давнишние связи, а осаниться и хмурить брови - бесполезно. Генерал-адъютант произвёл впечатление человека свободного и неподчинённого, иначе бы уважил обычаи и приличия. Оставил корпус без разведки и связи: мол, начинайте пока без 34-го Донского казачьего полка. Он пока в России останется по мобилизационным соображениям. О, как я зол! Ещё требует безусловного послушания!
   Жалонеров ко мне приставьте, что б линию указывали, по которой мне завтра надо будет мои дивизии выравнивать! Сам - ни роду, ни племени! (Интересно знать, переправит ли, как нынче все его соотечественники, свою немецкую фамилию в русскую?)
   А ловко же взмостился, не по заслугам! Я перед ним поклонничать не собираюсь. Не позволяет родство с русскими царями, хоть, и не в первых степенях и по боковой линии, но от общего родоначальника! Чего Вам, Фёдор Матвеевич?
   Появление казачьего есаула конвойной сотни отвлекло генерала от беспокойных мыслей. Хорош есаул: и лицом пригож, и в поручениях - точный, надёжный.
   - Не изволите, Ваше превосходительство, коли отнетили нас кавалерией, донцев послать неприятеля разведать? Безопасить Ваше превосходительство есть кому. А от нас - большая польза в боевом деле.
   - Молчать! Мне решать! Я тут полный хозяин. Уж, в собственном штабе казачки мне указывать будут!
   А сам с досадой думает: "Ну, есаул, дразнит как нарочно. Откуда только сведения про кавалерию? Не понравилось, что "казачками" обозвал. Вон, лицо от злости - то багровеет, то бледнеет. Ничего, поделом!"
  
   Жаль, не услышит генерал Епанчин, как в это же, примерно, время на следующий день будет честить его по заслугам, сосланный "с лишью" за дерзость в передовой полк, казак. В дозоре, заметив первым, что оторвавшимся от соседей епанчинским дивизиям, грозит окружение, понесётся казачий есаул во весь опор в дивизионный штаб, брюзжа: "Чтобы напереду сидеть, надобно править уметь! Ишь, барин, не охота ему выступать в одном ряду со всеми! Пыр! Вперёд остальных! "
  
  ЛИСТОК ДНЕВНИКА РЯДОВОГО ВАСИЛИЯ ХЛЫСТОВА.
  
   Старший ординарческой команды при корпусном штабе назначил меня в командировку в дивизию. Я доложился об этом генералу Епанчину. Он посоветовал случая не упускать. Это он мне про крест намекал. Дело было, когда генералу Мемнон приглянулся и загорелась у него душа. "Хочешь, - говорит, - крест за коня?"
   (Как там Мемнон? Не сгубили бы коня за ненадобностью. Я ходил за ним добросовестно от Вильны до Вержблова, пока при конюшне генерала состоял и выезжал под верх его лошадей. Конюхи - пехотные солдаты - седлать не умеют.)
   Значит, у самой границы генерал со мной попращался:" Христос с тобой, Василий." Потому, что в Эйдкунене его ждал, специально по чугунке доставленный, автомобиль. Оттуда германские шоссе начались.
   Отрядили меня в штаб 27-й дивизии. Старший сказал:
  - Растыкали людей. Никого нет. Ты поезжай! Мотайся у меня живее!
  
  Я оказался при штабе дивизионного генерала Адариди.
  
   В тот же день, как миновали столбы с прусскими орлами, такое началось!
   Впереди слышу, вдруг дружно заколотили, как цепами на гумне. И тотчас вокруг нас воздух взрывами начало рвать. В поле землю местами опучило и выперло вверх чёрными столбами. Веришь, у меня ноги занемели, руки одеревенели. А как услышал сверху звук, ну, вроде, в печи сопит, а значит это, что следующая очередь снарядов приближается, так сильно захотелось куда-нибудь свильнуть, свернуться там и переждать.
   Только откуда не возьмись - Черняй, чёрт:" Тут твоё место! Куда пентеришься?" Смехотное дело, а только я не от пальбы совсем оглохлый стал, а от его зыка. В ушах звон стоял - ничего не слышал. Вот такой начальник охотничьей команды - мужик вредоносный, хоть и в Японскую отличился, и значок " Разведчик" имеет.
  
   В деревню вбежали прямо за немцем. Тот не остановился. Стараясь поспеть за ним, ушёл и 107-й. А 108-й и штаб 27-й дивизии генерала Адариди здесь раскошевались. Матлавка - название. Хороша деревня и не хороша - чужая: улица не тесна - идти можно было походным порядком, в центре - дома каменные, по окраинам - белёные хатки, крытые пучками расчёсанной соломы.
   -Вольно!
  
   ...Но люди из колонны не расходились - драки ждали. Казалось, всё вокруг замерло враждебно, а жители не ушли - затаились.
  Впереди деревни, в нескольких верстах шёл бой. Слышалась ружейная перестрелка и стрекот пулемётов. Но и резерву слегка влетело: прилетающая шрапнель щёлкала в воздухе, и из белых облачков сыпались пули и горячие осколки.
   Солнце стало жарить. Сели солдаты под стены домов на поблёкшую от пыли придорожную траву. Поворачивали запотелые лица то на запад, где под раскатистый гул над гребнем холмистой возвышенности вставали чёрные столбы от разрывов, то на восток на дальнюю хатку, в которой остановился штаб, а около него сгрудились татарским станом провиантские и офицерские двуколки; а на самой дороге - батареи, в ожидании вызова на позицию. Там, от припёка солнца, воздух струился над землёй особенно: контуры домов и повозок мельтешили, играли. А лошади, будто, в воздухе парили.
   Ветром вздуло пыль - мимо сидящих прошёл рысью разъезд. Казаки трунили:" Не пылить, ребята!" Навстречу казакам, к перевязочному пункту спешили санитары с носилками и санитарные двуколки: мелкие - тарантайки и большие, на которых раньше возили снопы с полей, а теперь раскачивались белые шатры с крестами.
   Ружейная трескотня стала тише, реже рвались шрапнели. Стали слышны разговоры.
   - Тошно сейчас уфимцам. Я, вот, между разрывами и "Отче наш", и "Богородицу", и "Верую" успел прочитать, а они там, небось, только "Аминь".
   - Да. Там пальба сплошная - как кто успевает.
   - Тошнее нам. Здесь скука одолевает. Только и заботы, что лопаткой голову прикрывать, а в бою - ничто не берёт.
   Тем временем, батареи ушли из деревни не по дороге прямо, а, обойдя деревню вокруг, околицей, чтобы преследовать отходящих немцев артиллерийским огнём.
   Солнце - мутный багровый шар, без лучей и блеска. А воздух - как во время лесных палов. И земля накаляется. И пот одолевает. Ну, и выдалось же лето - сухое, удушливое. Люди сдвинулись в тень домов, туда, где ещё вчера хозяйские куры по ямкам от солнца прятались; молодые яблоками хрустят, семейным - нельзя до Спаса - грех! К буханью пушек попривыкли понемногу, ведь с утра палили. Те, кто после японской, говорили даже, что тогда порох поразрывистей был.
   Разговаривали о хлебах, о траве.
   - Вы когда откосились?
   - На Степана должны были.
   - Сено в этом году хорошее - хоть попа корми.
   - У нас на выселках которые, наметают стожки в десять копёнок и до осени отаву подкашивают. Слабое у них хозяйство: на току - бурьян, да крапива. А у нас - сильное. Обчество домохозяев! Мы можем и стожище в пятьсот возов организовать.
   Солдат-вятчанин - солдату-пермяку:
   - Памфил! Ребята-эт мне не верят. Будто я - дрокомеля. Наче ты им скажи, что в наших краях озимь-та засеяли ещё на Преображение.
   - Правду говорит! Не ватолит! И пожали всё.
   - У нас так: одной рукой жни, другой сей!
   - А вы, что же? Птички небесные? Не сеяли, не жали, и так - сыты?
   Услышав такое, приуныли Тамбов и Воронеж. Фёдоры да Филиппы заборонить то успели, а вот хлеб сеять собирались на Флора. Да на Флора о войне разгласили. Ох, невпору! Старосты с газетами в руках на сельском миру объявили, что европейским народам нужна братская помощь России. Что ж тут делать, если славянское племя распростирается и на Пруссию!
   При этом воспоминании подняли лица с белыми от пыли бровями и усами, огляделись по сторонам.
   - Живут господами. А если не в такой вот богатой деревне, то в пустошных усадьбах - " фольварок" - по-ихниму. Это - и дом с ухожами, и скотный двор, и сельское хозяйство, и землица. Может, он - хозяин и считает себя селянином: сам орет, сам пашет, но, всё равно, не нашего звания. Потому, что известно, что от крестьянской работы не будешь богат, а будешь горбат.
   - А у этих в избах добра всякого! А в сараищах (ровно на слона) - сложные и хитрые устройства: водокачные, пильные, молотильные. Какой же он нам брат?! Если не в мужичестве родился?
   - А жаль, что убегли хозяин с хозяйкой. Не узнать теперь их нравы и обычаи. Может, в привычках сходство и нашлось бы. Ведь, деревенская жизнь мужичит всякого.
   Потом беседующие начали баб желеть, потому что им вместо мужиков и косить, и молотить. Вся надежда на сходку. Миром должны поле под сев вспахать. А если не вспашут? Ведь, говорят: "Мир, что вода: пошумит и разойдётся". Хорошо, если баба догадается ведро вина сходу поставить.
   Хмурят солдаты лбы, глядят сердито - недовольных судьбой много! Одно утешение - твёрдая вера мужицкая, что во всех событиях присутствуют законный порядок и очерёдность хода дел. Чему было начало, будет и конец.
   Вот и надеется Глеб Квитки - малоросс из Кобелякского уезда Полтавской губернии на лучшее: раньше начнём, авось, война побыстрее окончится. Хорошо бы до Семёнова дня. И, если выйдет он из этого пустого дела невредим и вернётся в деревню, то успеет ещё и обсеяться, и при огне хлеб домолотить.
   А у соседа Квитки - совсем другие мысли:" Романовы крестьянам землю дали, а мы им за то здесь - на войне уважение выражаем? А разве мы за это не выплатились? Выплатились! Двадцатью двухлетней барщиной и сорока пятью погодными выкупными платежами. Это за свою-то "душу" - родную надельную земельку! И животами своими в Турецкую войну и в недавнюю - с мизюрой. Не рабы, не крепостные теперь, а кто? Нет никакой свободишки - теснят всем и отовсюду. Владей Фадей нашей Парашей! Во-первых, сельские власти так вкогтились, продуху нет от старосты и десятидворных: подати да кредитные платежи, вместо пашпорта - расчетный лист, да ещё и хозяйские штрафы. А каков доход? Выбурлачиваем на подати да на вино. Надоела такая волюшка. Закончится война: пашпорт - в руки, билет - в кулак. Уеду в город, на завод или фабрику. Свободно пожить хочу. Пошабашил казённые одиннадцать с половиной часов - получил двести копеек и гуляй! Вступлю в профсоюз или какую-нибудь партию. Говорят, венгерцы выбунтовали себе все свои права!"
   Чувствовал ли этот солдат, упнувший приклад своей винтовки в землю, что, если он и его сосед Глеб Квитки, и другие их товарищи, приложатся прикладами посильнее, сдвинут и время, и Землю. (- Подкачнуть бы её! Тогда, глядишь, и всё по - иному сложится.) Догадывались ли тогда солдатушки, что под рукой, держащей винтовку, - народы и судьбы?
   В ту минуту мужиков совсем другое занимало: только привыкли уши к пушечному гулу, стали слышны кузнечики. Такой концерт подняли, что, казалось, под белобархатистыми от пыли сапогами сама трава стрекочет.
  
   ВТОРОЙ ЛИСТОК ДНЕВНИКА РЯДОВОГО ВАСИЛИЯ ХЛЫСТОВА.
  
  
   Телефоны и провода в дивизии были. Размотали их от телефонного поста до полков. Но лучше бы этого не делали: жерди повалили невзначай, провода на хозяйские надобности пехота изрезала. Три раза меня охотником с пакетами посылали. Сделал три ездки - и ничего! Насмотрелся всякого. И под "тяжёлые" попал. Эти - на угольные кучи похожи. Огромные. Также во все стороны взрывами головни мечут. А рёва сколько! А одна граната, прежде чем разорваться... Чудно! Рыбкой - бешенкой по земле металась. И с пленными немцами поболтал - поврал. Исправные мужики. Спрашиваю: "Чем занимаетесь?" Отвечают: " Мужичаем помаленьку, пашем да сеем." И сути у нас одинаковые, только и различия: сапоги у них чистые, щёки бритые и сигары курят. Получается, они - разумные, мы - разумные, да мир - дурак.
  
   Сделал я три ходины. Жив - здоров. С судьбой, вроде, сговорился: три раза прости, в четвёртый - прохворости. И тут адъютант посылает меня разыскать Черняя - подхорунжия. Он с разъездом за немцем следил в верстах пяти от нашего фронта.
   Поскакал карьером. Решил не думать, что это в четвёртый раз. И, как на зло, всякая дрянь в мыслях бродит: три с одним, пять без одного, дом в четырёх углах, четыре страны света на четырёх морях положены.
   Скачу. Пушки бухают всё ближе. Тут в небе, как в печи засопело. Конь с испуга галопом на насыпь железнодорожную вскочил и вниз... В лесок. Увёртом от разрыва ушли. Прямо над моей головой макушку дерева сострелили - чуть не досталось мне.
   Свернулся я с коня, да и под куст. Не снопом свалился, а у земли сгрудившись, встал на четвереньки. Поднял лицо кверху и увидел прямо перед глазами чудо - переливчатое сияние. Это росы капли нанизались по краю листа. Обитатели земные, лунные, небесные! Глядите, как чуден свет!
   А на поле передо мной - такое! Береги горячего! Перестрелка! Дым по земле волочится. И из него наши цепи показались. Начали с шага - как на параде. Но чем ближе к леску, что вдоль насыпи далеко - конца отсюда не видать, тянется, тем чаще к земле припадали. Открыла огонь их артиллерия. Наши в ответ кузнечат, видно, по их батареям. Но что-то те не стихали. А, наоборот, ещё больше распалился немец. И (странное дело!) выстрелы стали другими: с отрывистым и коротким гулом, а не с покатным, когда лес звук отголашивает. Тут я сообразил, что в затылок нашим ребятам стреляли, с дальнего края поля!
  
   ...По пятам, по пылко горевшей пшенице, нагоняли русский полк немцы.
   Василий глядел, не отрываясь, на происходящее. Пока не почувствовал, что больно дышать - от дыма, что ли, в горле нагорело. Подвигал сухим языком по сухим губам. И увидел вдруг почти рядом с собой притаившегося за деревом всадника. Черняй!
   - Господин хорунжий!
   Тот головы даже не повернул.
   - Меня адъютант генерала послал!
   - Чего надо? Давай пакет.
   - Пакета не дали. На словах велели передать: "Куда его... Господь Бог унёс?!"
   Черняй не засмеялся, просто зубы оскалил (- Как волк!)
   Повернулся к Василию. Лицо рябоватое. Вся красота - в смелых глазах, да в кудрях на левый расчёс. Вытянул руку с немецким биноклем, принял живописное положение.
   - Казаку поживиться не грех!
   И опять бинокль к глазам приложил.
   А там - гранаты падали во множестве. Казалось, бор к небу поднялся не вызолоченный сосновый, а чёрный, земляной. Дым чуть распустился: а вместо поля - кладбищенская божья - нивка с холмами и холмиками.
  А над ней ширь поднебесная полнится удивлённым шёпотом сотен ртов: "Будто моя душа лишняя на свете?"
   Тут ещё - черняевское то ли пение, то ли бормотание:
   - На поле ногайском, на рубеже татарском лежат люди побиты, у них головы обриты.
   Смотрит Василий, а чёрная земля вдруг зашевелилась. Как полевые нежити повылезали из неё люди. И бросились ватагой в сторону железнодорожной насыпи. Появились откуда-то начальники, хотели их развернуть пинками - лицом к немцу. Да куда там!
   Черняй: " Эть, тут плетнём не подопрёшь!"
   Вдруг часть - большая этой чёрной вольницы сама повернула! Вперёд выметнулся какой-то голубятник, размахивающий хворостиной с тряпицей.
   Черняй бормочет досадливо: "Эх, как тетерева попадчивы, ведь пошли на чью - то приваду."
   Поясняет, наверное, для Василия: "Вилейского уезда еврейчики - резервисты. Рассыпчивый в драке народ, белороссы и литовцы стойчее. Запасные то ещё накануне для храбрости нанюхались табачку с канопелькою так, что рога в землю. А ражесть и прошла, как драка началась!"
   Василий - сам не в себе - возьми и спроси: " А вы чего же сами здесь, а не там, господин хорунжий? "
   Черняй опять зубы оскалил (- Ну, волк вылитый!) и погрозил толстой плетью.
   - Пришлось коня поворотить - его страх обуял. Потому, что криком да гамом совсем с толку сбили.
   Свистнул, и из-за деревьев, как разбойники, другие казаки показались.
   А Василию Черняй велел по закраинке поля пройтись и насобирать глиняных трубок, которых пропасть сколько из земли повыкидывало. Сказал, что надо будет их показать генералу. Может, это какое-нибудь секретное прусское оружие. Василий собирал и жалел подхорунжия: "Каково ему?! Привык всем острастку давать, а здесь сам сплоховал. Теперь не знает, небось, куда деваться".
   А по полю к железнодорожной насыпи двигались цепи немцев. Одна за другой. И даже издали было видно - шли в ногу, как журавли.
  
  6 АВГУСТА. БАРАНОВИЧИ. СТАВКА ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО.
  В 10 часов утра, как обычно, после утреннего кофе Верховный вместе с начальником штаба явились в домик генерал-квартирмейстера. Генерал Данилов докладывает о положении на фронтах, о занятии переправ через реку Инстер конным отрядом генерала Хана Нахичеванского, о подходе с боями дивизий Первой армии к Гумбинену.
   - А что Вторая?
   - На приказ ускорить наступление и развить операцию для облегчения положения Первой армии, командующий Второй - генерал Самсонов... вот, что ответил главнокомандующему Северо-западного фронта генералу Жилинскому...
   Генерал Данилов кивнул своему помощнику и тот подаёт Верховному телеграмму: " Армия наступает со времени Вашего приказания безостановочно, делая переходы свыше 20 вёрст по пескам, почему ускорить не могу. 7-го головы двух корпусов перейдут границу. Генерал Самсонов."
   Николай Николаевич насупил лоб, задумавшись. Генерала Самсонова он представлял человеком с более резким и твёрдым характером. Разве не его экспедиционные отряды четыре года подряд усмиряли бухарские восстания, укрощали буйства диких племён в Хиве, помогали шахской династии Каджаров восстановить порядок в Персии?! Сколько боевых наград в мирное время получили военнослужащие его войск!
   И такая медлительность в то время, когда немецкая армия, уничтожив самые крупные форты Льежа, двигается прямо на Брюссель. А армии нашей союзницы сосредоточились в долинах Вогезов, приготовившись к броску в германский Эльзас, и ждут нашего общего наступления как сигнала. Это стало известно Верховному из шифрованных радиосообщений, переданных с башни Эйфеля.
   - Ваше Высочество! Действительно, дороги - ненадёжные, сплошная песчаная почва...
   Николай Николаевич строго смотрит на, заговорившего вдруг на французском, своего начальника штаба. Генерал Янушкевич на русском уже продолжает:
   - Мне кажется, что конницей Второй армии район наступления ещё плохо разведан, что генералом Жилинским слишком много взято первоочерёдных батальонов из армейских корпусов Второй армии и оставлено для обеспечения тыла, охраны дорог. И их обозы! Они отстали за те 3-4 перехода, что армия Самсонова выходила к границе! Надо бы штабу фронта распорядиться о днёвке для Второй армии?!
   Николай Николаевич внезапно, будто кто дёрнул за мундир, распрямляется. В его голове пронеслось: "И это предлагает мой начальник штаба! И это в то время, когда, согласно союзному соглашению необходимо безотлагательное и самое энергичное, отвлекающее германскую армию, наступление! Да, что ждать от человека, занявшего не своё место? Он, ведь, из Академии взят, с места преподавателя военным курсантам предмета " Администрация"! Ну, господин Сухомлинов, ну, господин военный министр, устроил своими протекциями мне подсаду! И я отомщу когда-нибудь!"
   У Верховного шея нажилилась, а в лице появилось какое-то дурное выражение.
   Янушкевич с Даниловым переглядываются быстро, как товарищи по худому делу. Они уже на себе испытали несдержанный и вспыльчивый характер своего начальника. И теперь, видно, грозы не миновать.
   Заранее надулся Янушкевич. А генерал-квартирмейстер со спокойствием, приобретённым твёрдой волей, взглядывает снизу вверх в лицо Николая Николаевича.
   Встретились глазами, и почему-то сердце Верховного смягчилось. Такой взгляд у любимого его гончака Чингала - лучшей его гончей. И, совсем не к месту, затревожился: " Как-то там моя псовая охота?! Не погибла бы от недосмотра ".
   А была причина для беспокойства...
   Хоть в Першинскую охоту Его Императорского Высочества Великого князя Николая Николаевича были отобраны лучшие в России выжлятники, хоть и показали они своё умение - вывели за три десятка лет единственные в своём роде породы солово-пегих гончих и багряных борзых, Николай Николаевич был уверен, что без его догляда развалится хозяйство. А какое хозяйство!
   Из каких только дальних стран не приезжали в Тульскую губернию, в великокняжескую усадьбу Першино охотники за редким щенком.
   Головастые, вислоухие, редкого багряного окраса гончие брали волка. И лаем отличались. Когда гнали по зверю, не подлаивали по-выжлецки, а заливались звонко, перекатисто. Смышлёные, преданные, а рук хозяйских не лизали.
  
   Николай Николаевич - человек переменчивый, ненадёжный, но не легкомысленный, очень ценил верность.
   А взглянуть першинские собачки умели так вот: ласково - укорно.
   И уже успокоившись, Верховный говорит, отчётисто выделяя слова, как человек искусившийся военным опытом:
   - Чепуха! Русскому солдату нужно время, чтобы втянуться в поход. А там... Как пехота говорит: " Поясница поразомнётся, ноги к сапогам попривыкнут, так только держись подмётки!"
   Николай Николаевич знает, что говорит. 37 лет миновало, а будто вчера всё случилось...
  
   Перевал Шипка - в снегу. Над ним - тусклое пятно. Это солнце каретным фонарём сквозь пелену посвечивает. Ветер, пахнущий махоркой, вьюжит. Взмётывает и бросает в лицо колючий и крупный, как пороховая крупа, снег.
   Где тут найти генерала Радецкого, чтобы вручить предписания штаба? Как же хочется адъютанту Главнокомандующего отличиться, выполняя приказ отца! От нетерпения даже кровь в лицо вступила - щёки разгорелись!
   Мимо по тропинке идут и идут люди. Гуськом, один за другим, не поднимая голов. Если вглядываться в белесоватую мглу, можно различить очертания скал, и множество тёмных извилистых речек, текущих законам вопреки кверху.
   Войска занимают перевал. А ведёт их по крутому склону третьи сутки упорно, как будто не зная усталости, генерал Радецкий. Вот он - смутно различимая впереди фигура всадника.
   Николай Николаевич приказал подвести к нему лошадь - перед генералом неловко показаться пешим. Сам-то он долго шёл на своих ногах - замёрз. Одеревеневшую левую руку, что держала повод, денщик еле растёр снегом. Он же научил поменять личные сапоги на солдатские - просторные выворотные. И теперь пальцы ног Николая Николаевича ныли тупой болью, согревшись после стальных стремян, в солдатских онучах. А верный денщик рядом - скалит белые зубы. Глядит весело, как положено по уставу. Вот подавшись к самому краю обрыва, солдат заглянул в пропасть и отшатнулся: " Гляди, эк куда меня взвило!"
   А рядом карабкаются по специально прочищенному для них склону артиллеристы. Одни взволакивали ящики на самодельных волокушах. Другие, впрягшись в лесины, как в оглобли, зацепив нахлёсткой пушку, волокли её по снегу вверх. На крутизне - поджимали ватагой снизу и подымали, дёргая:
   - Наляг! Двинь!
   Рывок. И опять:
   - Наляг! Двинь! Поддай ещё!
   Иногда люди, срываясь, летели жгутиками со скалы вниз. Кто окажет несчастным помощь? Надежда - на болгар. Кучки их, согнанных на перевал из долины, Николай Николаевич встретил на тропе. Они проложили в снегу тропы для русской армии. И теперь тихонько, пропуская мимо себя отряды и пушки, возвращались в долину, по домам.
   Смурые мужики в овчинных полушубках и чёрных шапках стояли под стенами скал, опираясь о деревянные лопаты. Уже никто не братался - не менялся крестиками. Их лохматые лошадки то ли от снега, то ли от усталости трясли головами. Николай Николаевич раздал болгарам все, оказавшиеся при нём, рублёвки и трёхрублёвки.
   А русское воинство " аки агнцы быстро путь перуще" поднималось к чёрным макушкам гор, и ничто не могло его задержать или обратить назад.
  
   Вечером Николай Николаевич в своём вагончике пишет жене письмо. За окном заря угасала, в комнате потемнело. Не вставая, потому что - великорослый, Николай Николаевич только руку вверх вытягивает и дёргает рычажок опускного механизма светильника.
   Лампа тотчас прикачнулась к столу. Её эмалевый абажур заколыхался. И пятна света задвигались взад и вперёд по украшенным оружием стенам. Сталь клинков вспыхивает мгновенным пламенем.
   Механическое перо выводит:
   - Мы все тут работаем, не покладаюче рук. Управление генерал - квартирмейстера - без сна и отдыха. Стало походить на исправительное заведение, где присужденные работают под затвором.
   - Только мой начальник штаба генерал Янушкевич, хоть и благороден, но белоручка. Мол, мало знаком со стратегией, потому от оперативной работы - увольте. Зато его помощник генерал Данилов - усердный и упорный. Не сказать, что бумажная душа, но педант. Хотя, в этом деле нельзя не быть педантом: малейшая неточность портит всё. Знания у него большие - начал работать над планами войны ещё при Палицыне. В Генштабе взвалили на него такое дело, что другой бы с ним не справился. Сменяли то и дело его начальников, а он продолжал разрабатывать идеи операций. Что с того, что некоторые из них считаются сегодня ошибочными, для своего времени они были выгодными. Работа для моего генерал - квартирмейстера всегда была и осталась не обязанностью, а долгом. Но. Пусть это останется между нами, человек - тусклый, затинный, без лоску и блеску. Потому и прозвище у него здешнее - "Чёрный ". Чёрная работа, без "искорки". Как ломовая лошадь - только труд и сила.
   - Генерала Данилова я искренно уважаю, а его помощника, представь только, побаиваюсь. Он - мужик рабочий, своих операторов гоняет: " Мы тут не валенки катаем!" Даже я - под его пристальным надзором, чтоб не чувствовал себя дачником. Знаешь, статями напоминает мне бульдога.
   - А, вообще, большой я терпельник. Ведь мне приходится работать с тем составом Ставки, который господин Сухомлинов для себя подбирал. Из близких мне, надёжных чинов Штаба - только один - генерал Саханский назначен по моему личному выбору.
   - Знаешь сама, сколько осело в его аппарате случайных и вредных работников - пристроились в Генштабе, "зайдя с заднего крыльца", то есть с гостинцем, через хозяйку - госпожу Сухомлинову.
  - Это - одно, а другое... Есть у меня подозрение, что не все генералы, назначенные по мобилизационному плану начальниками фронтов и армий, были заранее предупреждены о должностях. Поэтому не успели к ним приготовиться!
   - А какой мне достался план военных действий?! Творение нашего военного министра. Что может произвести его незаконченный план? То же, что и недоразвитый зародыш - урода! Не учтены союзнические обязательства. Разрушены крепости - потому, что слишком доверял господин министр дипломатии! От границы на сотни вёрст вглубь отодвинуты пограничные гарнизоны и наша зона сосредоточения. Из-за этого и потеряли ещё в июле Калиш, Ченстохов, Бендин! Вот такой, уж, получил я театр будущих военных действий.
   То, что возмущало Верховного главнокомандующего, устраивало Его Императорское Величество. По-другому и быть не могло: кабы всё и всякому - по нраву, так бы и царства небесного не надо. "Пусть, уж, лучше русские войска сосредотачиваются в глубине Польши и Литвы",- думал Николай Второй. При быстроте немецкой мобилизации только так можно сохранить, так царю казалось, русские армии, медленно собирающиеся. А, вот, обещания начальника Генштаба в короткий срок выставить перед Германией готовое к бою огромное русское войско, его встревожило.
   - И откуда взялись такие фантазии в голове офицера Генштаба? Чего ещё наобещал генерал Жилинский французской делегации? Такого, что могло бы навредить обаянию Государя? Всё-то меня заботит, а некоторым моим генералам, видно, всё нипочём!
   Говорили, что Царь в семейном кругу сетовал на то, что с обязательствами Генштаба, Россия стала зависима от планов союзников. А следовало бы сохранить за собой свободу действий. Даже вспомнил поучения Обручева тридцатилетней давности. Разве нельзя было ограничиться лишь обещанием в случае нападения одной из держав Тройственного союза на Францию, тотчас начать военные действия против ближайших к нам держав: Германии или Австро-Венгрии.
   На это, будто бы, наш военный министр услужливо напомнил, что мы связаны с Францией долгом в пять с половиной миллиардов рублей. А одолжения обязывают.
   Может быть, сказал - не сдержался?! Именно " денежным" аргументом царь обычно пользовался в ответ на просьбы Сухомлинова выделить средства на усиление армии. Мол, нельзя отягчать государственный бюджет, когда долг России - больше восьми миллиардов рублей.
   Знал ли об этих разговорах Великий князь Николай Николаевич?! Да только, за скромность военных заказов и вялость реформ в армии, Сухомлинова презирал. Говорил, что это - карьеризм и прихвостничество министра перед Государём.
   Правительство Николая Николаевича тоже беспокоило: ему всё казалось, что администрация угодничает перед Германией, боясь чем-нибудь спровоцировать её недовольство. Сколько раз ему пришлось заступаться за офицеров, которым грозил суд только за то, что они назвали немцев "нашими врагами". И, вроде, произносились эти запрещённые высказывания среди своих, а, вот поди ж ты, стали известными и высшему начальству и либеральной общественности.
   Уж, не постыдное ли это подобострастие послужило и военному министру причиной для его распоряжений по уничтожению военных крепостей Привислянского края. Может быть, Императора Вильгельма раздражал вид русских крепостей - как раз против его собственных?!
   Перед кем раболепствовать!?
   Во враждебности Германской империи к России Николай Николаевич никогда не сомневался. Представление о немецком коварстве Великий князь получил ещё в юности, когда он участвовал в Восточной кампании 1877-78 годов. Он состоял в должности адъютанта при отце - Главнокомандующем.
   Русская армия под начальством Великого князя Николая Николаевича Старшего освобождала братьев - славян от угнетавших их турок. Русские перешли Дунай, Балканы, захватили важные турецкие крепости, пленили целые армии. Прелиминарные условия мира были заключены третьего марта в Сан - Стефано - деревне близ Константинополя. Собранный вскоре Берлинский конгресс изменил Сан - Стефанский договор к невыгоде России и в пользу Австрии и Турции. Всё - двуличный князь Бисмарк! Творец единой Германии! Наглому только волю дай! Россия вынуждена была подчиниться заправиле европейской политики.
   С тех пор немцы стали личными врагами Николая Николаевича. Его не переубедила поддержка России Германией в Японскую войну. А Франция - расстроила: в то время считаясь союзницей России, она как-то сумела сохранить в военной кампании свой нейтралитет. Помощь то Вильгельма была, да не обернулась ли она для русских после окончания войны бременем?!
  
   Николай Второй знал кипучий дух Николая Николаевича и умел приводить его в покорность, подражая приёмам своего Августейшего отца. А тот укрощал и самонадеянного своего дядюшку и его сынка - гордеца. Смирять Николаевичей принято было не страхом и карою, и не вразумлением, а - унижением. Потому, например, и Николай Николаевич так долго - в течение десяти лет (подобного примера в великокняжеской среде не было) ходил в простом генеральском мундире без вензелей и свитских аксельбантов.
   И всё-таки, под давлением многих обстоятельств, Николай Второй вынужден был назначить Великого князя Верховным главнокомандующим русской армии.
  
   Ставка закипела как женское сердце, работа пошла скоро.
   Верховный хотел сам использовать губернии Царства Польского, а не уступать их противнику даже частично, даже, если это было уже предрешено, утверждённым министерством и Царской волей, девятнадцатым расписанием 1910 года, по которому Передовой театр - Варшавский военный округ отдавался врагу без боя.
   Кто с Николаем Николаевичем вместе служил, тот знает, каким он бывает, когда одушевлён какой-нибудь идеей. Уж, если хочет чего, то хочет неистово.
   Взявшись начальствовать в предприятии, сразу всё и всех сверху донизу и снизу доверху встормошит. Так было всегда, когда Великого князя допускали до участия в большом замысле. Было ли это председательство в Совете государственной обороны или организация кавалерийской школы. Нужно было Дело, и тогда Николай Николаевич преображался: излучал силу, вливал её в окружающих, повелевал ими. Становился подобен железу, которое притягивало всё, что вокруг него, к себе, пока через проволочную его обмотку пропускали электрический ток. Но как только ток прекращался, магнитизм железа пропадал.
   Не устоял перед особой магнетической силой Верховного и генерал - квартирмейстер штаба генерал Данилов. ( Вот кто мог бы по праву считаться творцом планов войны в течение последних шести предвоенных лет.)
   То ли месмеризм Верховного лишил генерала сознательности и воли, то ли понял вдруг, что вот - явился великий полководец, для которого он - генерал Данилов, пересидевший четырёх начальников своего Управления, в планах грядущей войны старательно отодвигал районы сосредоточения русской силы как можно дальше от границы. Не приведи, Господь, потерять в первые же дни войны свои войска под ударами германской и австро-венгерской армий. В безопасности русское войско должно было собраться в кулак, который будущий главнокомандующий бросил бы в наступление. Но с таким вождём - как Великий князь можно вернуться к, когда-то отвергнутому Генеральным штабом, плану превращения Передового театра в огневой клин наступления.
   В военных умах случилась вещь необычная: инфекция страха, изнурившая весь российский генералитет после Японской, будто исчезла куда-то. Верховный, словно Христос, исцелял чудесами.
   Да и как по-другому, если всё, к чему Николай Николаевич руку ни прилагал, начинало клокотать.
   Жаль, что первые же неудачи могли охладить его рвение.
   С ним это уже бывало. Он и сам за собой такое знал, поэтому и просил у Царя себе в помощники генерала Алексеева - человека умного и твёрдого, сына солдата, нуждою приученного никогда не отчаиваться, а работать. Да Августейший племянник не захотел.
   И вот штаб во главе с Верховным распределил по-новому войска между армиями, выдвинул корпуса Второй армии с неправильных рубежей, с точки зрения наступательных операций, на правильные. И, наконец, началось формирование новых армий. Одной из них предстоит помочь Первой и Второй армиям обеспечить операцию охвата немцев в Восточной Пруссии с левого фланга, от Варшавы. Другая - для броска на Берлин! Нужно спасать Францию - отвлечь на себя как можно больше силы противника, так как главные силы Германская империя направила против Третьей республики. Хотя, что именно так и будет ни для кого не было секретом: немцы начали кампанию строго по плану своего военного теоретика генерал-фельдмаршала Шлиффена. Этот документ был известен разведке Франции, значит, и российской разведке тоже, с 1905 года.
   Пропылал Великий князь в роли военного реформатора как костёр и начал затихать, но обстановка в Ставке до того накалилась, что достигла высшую степень жара. Теперь, уж, работу штаба ничто не могло остановить.
  
  
  
   7 АВГУСТА. ПО ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ В НОРДЕНБУРГ.
  
  
   Бежит паровичок по железным путям, как по меже среди хлебов. По полям снуют взад и вперёд жатвенные машины, в других местах - идут жнецы, снимают хлеб серпом. Но не рассыпают его для провялки на жниво, а сразу в снопы вяжут. Спешат. Война близко: где-то там - на востоке, за дубовой рощей, над которой вздымаются вековые гиганты с опалёнными, пока ещё не войной, а молниями, верхушками.
   "Чух - чух" пыхтит паровозик, а в двух - трёх милях отсюда таким окриком казаки под собой коней подгоняют.
   Колёса постукивают, поколачивают. Тряская дорога - как на телеге по мёрзлой грязи. Тянется караван вагончиков, так похожих на крытые кареты. А в них завывают и вздыхают раненые. Смолкли все звуки вокруг, кроме этих. Затихли от жалости нивы с неприбранными комлями соломы.
   Тихо и в головном, что за тендером паровичка; да и пассажиров - трое: в кожаной, чёрной куртке - авиатор, пехотинец (сидят друг против друга на пристенных лавках) и их караульный. Упнул рыжий сапог в среднюю лавку, винтовка - наизготове, с примкнутым широким ножом. Уставился из угла очками, что рогатинами, на русских пленных.
   Пехотинца звали Василием Хлыстовым. Он уже на свете пожил, поглядел чудес; поездка его не занимала - по чугунке он проехал за несколько суток, чего бывало и за жизнь не проехать простому человеку. Но, то было в России. Там чёрные локомотивы так мчат, что не опомнишься. А здесь... Стайка зеленопузых чижей выпорхнула из придорожного березняка и... обогнала паровоз.
   Но, может, железная дорога, по которой сейчас их везут из тех, что немцами для будущей войны специально устроены. Есть и у них пути с широкой колеёй для локомотивов, и с деревянными, а не с железными шпалами.
   - Куда нас везут? Но, ведь, не расстреляли же. Значит, есть у немцев нужда во мне. А если убьют?! Что ж, убьют - забота не наша. А, может, завтра в это время, я уже убегу, и буду далеко отсюда, - успокоил сам себя.
   Нарочно медленно провёл пару раз ладонью по груди. На месте тетрадка. Обшарили немцы: ни кошеля, ни кистеня, конечно, не нашли, а тетрадку из-за пазухи вытащили. Объяснил им Василий, что это - вещь личная - бытейник с описанием событий его собственной жизни. Те посмотрели равнодушно. " Как, наверное, на всё смотрят, что вне их германской личности,"- подумал Василий. И такая жалость одолела, что вдруг голова закружилась, и даже обмер слегка. Но, как-то изловчился - подобрал с земли свою тетрадку, и опять под одёжу на грудь спрятал.
   Сейчас коленкоровая обложка как нагрудник тело грела. И кстати. Потому, что то ли от неизвестности, то ли от тоски или скуки, но Василия лихорадило.
   Глянул тихонько на товарища по неволе. Тот - без всякого головного убора. Глаза прикрыты. Дышит скородышкою, словно лошадь опоённая. То ли это укачивание, как в зыбке, его истомило, то ли так расстроился из-за всех случившихся с ним переворотов.
   Василий его пожалел: "Что ж, судьбу не обойдёшь - не объедешь." А сам приосанился.
   Задумался, что бы записать в тетрадку при удобном случае. Решил, что о встрече с крестьянами - обязательно: пленных по деревне колонной проводили, а мужики начали выспрашивать у конвоя: "Нет ли казаков?" Предлагали с ними расправиться. То ли недобрая слава казаков опередила, то ли народ здешний такой бессострадательный. Плохо это. Как жить без милосердия? Не народ - пустозернь. Из него и хлеб не родится, и при вейке разлетится.
   - Эти, небось, не молятся, как наш честный люд: "Убей, Бог, генералов, утиши войну. " Может у них генералы другие? Наши - то воюют, как и сто лет назад воевали: бросают в пекло людей, не считая, не оглядываясь. Думают, что у них за спиной - огромная Россия, народу ещё - тьма. Чего убудет, опять набудет!
   Вот взять, к примеру, драку русского с хохлом. Кто победит? Ясно каждому - хохол. Потому, что у него сноровка более подходящая - наизмашь молотит. А русский - наотмашь. Как молотом бьёт. Он пока подымит руку, пока замахнётся...под носом - кровавый юшник. Что из этого? Научишься с умом бить - победишь. Так и с Германией: если уж связываться, то по-новому воевать. А то всё, как при генералиссимусе князе Суворове: пуля - дура, штык - молодец.
   Василий видел на прусских дорогах серо-железного цвета военные чудо-автомобили, напоминающие самоварища.
   - А у нас? Строй лаву на удар! Не умеют наши генералы успехи науки техники прикладывать к делу. Худо.
   Хорошо бы войну перемыкать, да забыть. Да так не бывает. Это только в мирной жизни всё - не вдруг. А на войне люди, достигнув, неважно что: победы, поражения, переменяются. Как после Японской: смуты да перемуты. В деревнях голь кабацкая беснуется. В городах на демонстрациях хозяйские холуины лишних для заводского начальства работников с полицией стравливают.
   Озлится народ. Обесхрамит нас вконец война.
  
   - Писать охота - привести мысли в порядок. А то роятся в голове день и ночь, наяву и во сне. А перемозговать много чего надо.
  
   Сначала-то дневник вести стеснялся: что он - семинарист какой! Письма, вот, другое дело. Да оказалось, что цензор при штабной канцелярии вымарывает в письмах всё самое интересное. Подумал ещё и решил, что не писать - совестно. Кому же, как не ему - человеку войны, молодому, но бывалому оставить правдивое жизнеописание? Каково ни есть - лучшего нет! Пусть узнает малышка-потомышь своего отца по его делам. Что тебе газеты?! "Там одни чудеса под микроскопом", как сельский староста Нил Перфильевич говорил. И другое говорил: "Никакая учёность не заменит опытное дело." В конце концов решил для себя: " Нечего финтить - надо писать."
  
   ТРЕТИЙ ЛИСТОК ДНЕВНИКА РЯДОВОГО ВАСИЛИЯ ХЛЫСТОВА.
  
   Не унывай, дружок, что не оставляю тебе ни наследственного имения, ни звания дворянского. Случайные они. Учись, на дела глядя: наши помещики в теперешнюю мятежную пору сами себя пережили. Может, и не по своей охоте: у крестьян - красные дни, у панов - дух вон! Да и в другие времена, когда смут нет, трудно быть богатым. Вот нам с твоей матерью много чего надо, а богатому - всё! Вот ведь, бедовик!
   А может и случится какой прок от моих записей. Как обычно бывает: наворотили сегодня, а дело увидится нами, когда уже поздно будет. Судить потомкам! Да всяко случается: могут и они наши ошибки повторить. Не дошли, значит, умом: всё то на свете уже было, нету ничего нового. Так век и переживается: сделав оборот, выходит на повторительный круг. И опять... и опять...
   Разобраться бы тебе, потомышь, в той запутанной поре, в которой твой родитель проживает, и своих деток о наших промахах предупредить. Да набрести бы на след того, что от нас прячут! Вот и будет наша правда, да нас тогда не будет.
   Дурак, всё-таки, один мой товарищ по службе, который говорит:
  "Как бы не помереть, не оставив потомства. Пяток дочерей - не в счёт, это - женское колено." Я в тебя, потомышь, верю. Хоть, ты ещё своих мыслей и не выказывала, всё таилась. Но, кажется, мы с тобой одного толка.
  
   На часовых привалах или после ужина, вместо того, чтобы бежать к кашевару за прибавкой похлёбки, устраивался где-нибудь в сторонке, муслил, вытащенный из-за голенища, карандаш и записывал в тетрадку свои наблюдения. При этом ощущал, как "нутренеет"- отрешается от внешности, сосредотачиваясь внутри себя. Ему нравилось и это состояние, и ясность в доверенных бумаге мыслях.
  
   ЧЕТВЁРТЫЙ ЛИСТОК ДНЕВНИКА РЯДОВОГО ВАСИЛИЯ ХЛЫСТОВА.
  
   Почему народ озлобился? От обидного житья. Как тянул мужик тягло в стародавние времена, так и ныне тянет.
   За землицу свою деревенскую сколько лет выкупные платили?! Да с процентами. Свой долг отец сыну жаловал как наследие. Отменили, наконец, манифестом платежи за наделы. Сколько же миллиардов крестьяне выплатили? Понажились господа около этого дела. Ещё бы: выкупные во много раз превышали рыночные цены земли. И тут облыжничали мужика, а сами обидчики - несудимы!
   А что государь? Старается. Манифесты пишет. Он - человек хороший, да никуда не годится. Как не крути, наш уезд - не под царёвой рукой, а под дельцами и начальниками!
   Земства поналагали на крестьянина свои сборы и поземельные, что верёвку удавом на шее захлестнули. 17 копеек с десятины - высоко замахнулись! Были в уезде такие, что порядка и правды искали - в свою земскую управу жаловались. Да те на раскладку губернского собрания указывают, на самого губернатора! Куда тебе сладить! Нет виноватого!
   Вот, если бы я - Василий, был гласным Спасского собрания, предложил бы для северных уездов губернии оклад в полкопейки, ну, в копейку за десятину - не больше! Многого хочется, да не всё сможется! От родной волости по крестьянской курии только один кандидат в гласные выбирается. А уж кому стать гласным, волостные депутаты меж собой решают.
   Чтобы потомкам картина жизни яснее казалась, постараюсь вспомнить все важные деревенские события.
   Ранней весной 5-го года вернулся домой, изгнанный из Тамбовской семинарии, сын отца Николая - Гришка. Собрал нас - четырнадцатилетних за церковной оградой, понабаял с три короба пустяков, показал журнал " Факел", в котором была напечатана политическая программа их бывшего кружка. Община Гришку выпорола, а он, как и положено в таких случаях, сказал ей: "Спасибо." Этой же весной в наше Ачадово приходил эсер. В чёрной рубашке с кушаком, но в городских узконосых туфлях. Говорил миру, что вокруг: в Воронежской, Пензенской, Саратовской губерниях крестьяне вспахивают для себя помещичьи угодья, делят зерно и сено из хозяйских закромов, не платят налоги, отказались от наборов в армию. Начал бить себя в грудь и призывать: "Вы с нами?! "Нет, не с вами, господа! - ответил ему староста Нил Перфильевич,- нет вам веры, после всего, что вы вытворяете!" И показал собранию газету с фотографиями банкетов "Союза освобождения". Такие вот политические гулянки, когда наши солдаты в Маньчжурии низачем погибают. На уездном собрании мужики решили добиваться своих прав законным путём. Тогда в Тамбове земствами была учреждена специальная комиссия по земельным вопросам.
   В то лето Нил Перфильевич был выбран от волости и от уезда в Москву на крестьянский съезд. Были крестьяне ещё из 28-ми губерний. Поговорили и решили, что передача крестьянским общинам государственных, удельных, церковных, монастырских земель должна быть бесплатной. А за частновладельческие - вознаграждения. Депутат вернулся и привёз газеты: "Русские ведомости", "Наша жизнь"," Товарищ". Собрал народ, и читали вслух и речи ораторов Первой Государственной думы, и речи соучастников разных партий, и речи правительства. И потом не один раз ещё собирались: перечитывали снова и обсуждали. А потом газет долгое время не было. Напрасно Нил Перфильевич гонял мальчишку на станцию Тарбеевка. Говорили, что паровозы стоят - бастовали железнодорожники. А мальчишка рассказывал о новых соломенных сторожках вдоль железной дороги и о казаках, которые в этих сторожках жили и несли сторожевую службу. Ещё были слухи, мол, грабят и жгут соседи у себя поместья. Осенью в Саратовскую губернию прибыли карательные войска.
   17 октября в газетах напечатан царский манифест о свободе убеждений, верований, сходок и поступков по убеждениям. Мол, можешь говорить, что хочешь и кому хочешь, но могут тебя по - старому и задержать, и обыскать, и в тюрьму посадить, если будет на то постановление суда. А насчёт судов никаких манифестов не было. Осталось всё как и прежде: в суд ногой - в карман рукой. Другое дело, если бы перед судами, что перед Богом - все были бы равны!
   Опять эсер пришёл - всех взбаламутил. Сказал, что новый московский съезд крестьян разрешил национализацию земли. Тут уж правление, рассердившись, за Чёрной мерлушкой (нашим урядником) послало!
   Летом 1906 года было опять неспокойно. Но тут бывший саратовский губернатор Столыпин, неожиданно став одним из первых в правительстве, занялся крестьянскими делами. И сельскими банками, и кредитами, и покупкой зерна у общин. Запрещено было миру удерживать насильно нежелающих коллективно трудиться. Хочешь - забирай из общей земли свою долю, а деньги завелись - можешь себе и государственной землицы прикупить.
   Мы своей общиной довольны были. Не было самоуправства старших, и насилия не было. А, наоборот, как в Америке - развивалось общественное самоуправление. По предложению старосты начали выкупать отрезки, чтобы не платить аренды. Хотя, и такие были, кто из мира вышел. Бабы подговаривали своих мужиков насчёт хуторян : " Не водись с изменщиной!" Одна семья бедняков забрала паспорта и уехала в оренбургские земли. Говорят, там народ поселился из 20- ти губерний.
   А вот следующим летом приехал из города Митька Митрофанов. Он, хоть и не показывался ни на уборку хлеба, ни на покос, но надел за ним числился. Из жалости к семье, община его землю обрабатывала. Здесь у него жена и сын Сенька оставались, а в городе, говорят, другую семью учредил. Привёз белячью шубу. Общество хотело было его поучить, но тут Митька рот открыл, да заговорил по-городскому, как агитатор. Особенно внятно толковал про экспроприацию. Наш десятский пропал, зато явились урядник со стражником. Забрали Митьку вместе с шубой и посадили в острог. Наповерку оказался он членом подпольного большевистского отряда. Мужики смутились. Да, кто ж увидит в человеке его внутреннюю? Никто! Что там, в тайнике души? Какие намерения, есть ли совесть?
   Весной 1908 года открыли начальную бесплатную школу. Приезжал агроном из города. Нам не понравился. Во - первых, к нам обращался: "Граждане - страдники", а у нас страдниками только батраков называют. Во - вторых, ругал соху, требовал, чтобы мы только плугом плужали. Тут наш староста Нил Перфильевич и выдал ему.
   - Что же, гражданин учёный, к народу не прислушиваетесь? А наши крестьяне говорят: "Орать землю до глины - есть одну мякину." Если по весне землю плужать, а не пахать - дело пустое. Земля с большой глубины выворачивается и сохнет. И не будет в ней жизни и обращения соков. Сухлость одна!
   И велел Перфильевне сбегать домой за подшивками "Сельскохозяйственного вестника" и " Земледельческой газеты". Там у него закладочки должны были быть о порайонном применении сельскохозяйственных орудий. Постоял агроном зеворотым, послушал и утёк тихонечко.
   Этой же весной общество купило культиваторы для поверхностного рыхления. Можно было взять подряд на аренду у соседа - помещика, да цены высокие. Нил Перфильевич решил, что раз у нас хозяйство доходное, то можно иметь свои машины. И купили то, что советовал в письмах нашему старосте профессор Петровской академии Стребут. Сельчане довольны. Смеются: "Все сеют и хлеб убирают по месяцеслову, а мы - по рекомендациям."
   А то - как то между дел извернулись и съездили делегацией в Козельск на опытную станцию. Посмотрели фермеров и гибриды Мичурина. Например, вишня - черёмуха. За такие чудные гибриды американский президент Розевельт пригласил Мичурина в Америку. Но были и серьёзные у него занятия: оказалось, что можно с успехом прививать арбузы и дыни на тыкву. Получаются слаще камышинских и астраханских, и созреть успевают в нашей губернии. Один из наших насчёт своей жёнки поинтересовался: мол, нельзя ли и моей старушке привить пару дынек?
   Меня староста обещал отправить на курс по подготовке агрономов г. Дояренко и выделить от общины на обучение 25 рублей. Он назывался" Практический курс по сельскохозяйственному опытному делу для крестьян". Всё спрашивал, шутя, не чешутся ли у меня подошвы. Значит, к дороге. И вот, когда мне исполнилось 19 лет, я поехал в Москву. Очень хотелось учиться. Но тут умер писатель Толстой. Начались студенческие собрания против смертной казни. Говорили, что это было предсмертным желанием графа. Собрания запретили. А учебный год только начался. Видно, студентам лень ещё было на занятия ходить, так они устроили всеобщую забастовку. И началось! Пришлось возвращаться домой.
   А в мае 1914 года приезжали в семьи на побывку рабочие. Эти совсем от общины оторвались. Прямо, генералы от революции. Держатся особняком. "Мы друг друга не выдаём,"- говорят. Однажды вечером собрались вместе у одного в избе. Уже потёмками к ним гости из города приехали. Всю ночь орали и бабы визжали. А утром посетители как ведьмаки девались невесть куда. Деревенские возмущаются, а рабочие смеются: "Конспиративное собрание товарищей было". Нашим мужикам не до шуток. В другой раз обещали красного петуха на кровлю посадить.
   Нил Перфильевич каждый день мальчика в Тарбеевку за 18 вёрст посылал. Там у железнодорожников можно было достать " Правду". "Чего там путного, в газетах?" Читали вслух, всем миром. Судили - рядили.
   Вернулся Митрофанов. Вся деревня от него отчуралась. Совсем спился и в белой горячке сбросился с крыши. Оставил сыну Сеньке телегу с обшитым железом опрокидным ящиком. За Сенькой начал приглядывать Нил Перфильевич.
   Хороший мужик - Нил Перфильевич. Мудрый. Хоть учёней считался мой отчим, но уважали сельчане больше старосту. Он как, например, с мужиками, собирающимися отделяться, разговаривал. Посмотрит сквозь стёклышки своих маленьких очёчков тому прямо в глаза и спросит: "Это ты по мужскому крепкому убеждению решил, или твоя Ильинична хороводит? Дело обычное: злая жена - мирской мятеж". День пройдёт, мужик успокаивался. Обычно, когда отчим со старостой о нашем бедовом времени говорили, отчим сердился - русские мужики его раздражали.
   - А чего от них ждать?! Чай, кофе не по нутру, была бы водка поутру. А Нил Перфильевич головой грустно качал: "Податишки мужика замяли, и зло он легко принимает, и склонен перенимать худое. Такая уж натура. Ничего. Помятежничает, косьба начнётся - угомонится".
  
  
  
   Глядит Василий в окошко вагончика. Среди волн полей с раскиданными кое-где рощицами белеет фольварок - дом с ухожами. Работники, сплошь в розовых от косого солнечного света рубахах, вяжут снопы из овса, разложенного рядами по жниве. Есть прусскому хозяину простор, есть, где развернуться.
   - А у нас в России народ любит тесниться в деревнях; жмутся избами в середину, никому неохота на край.
   Когда же мы у себя заживём путно, по добру? Бедность... Она же - не природная, а принятая привычка. А на привычку должна быть отвычка! Дураков, что ли, много? А как же им не быть, если русский мужик либо зачат по пьянке, либо рождён в пятницу.
   Потому ума ему пожаловано только два, да и то, на каждый ум для довесу - по злодею: к уму неразвитому - лень, к уму развращённому - соблазн. Ничего! Бог дал, а с чёртом потягаемся.
  
   Бежит паровик, за ним по откосу насыпи тянется волоком мышастый дым. А по блеклым полям разноцветными струями: вороной, рыжей, гнедой, перетекают с холма на холм табуны плотных, выкормленных лошадей. Солнце, подрумянив облака, быстро скатывается за полосу чёрного бора на горизонте.
   - Скоро-то как! Будто, у них солнышко закатчивее нашего.
  По линялому поднебесью чёрными пятнами и крапинами - птицы. На запад, подальше от войны!
   - Красиво, но тоскливо.
   Только речка - вся в вилюшках, что бежала вдоль насыпи, развлекала Василия. Свитая из речушек и ручьёв, она то кидалась под железнодорожный мост, то пряталась в роще, то, вдруг, показавшись и заискрившись в лучах заката, пропадала в сплошном тростнике.
  
   7/20 АВГУСТА. НОРДЕНБУРГ. ШТАБ ВОСЬМОЙ НЕМЕЦКОЙ АРМИИ.
  
  
   Идя долгими переходами и лестницами замка, пленники думали, что их ожидает за этим поворотом или за следующим пыточная. И были удивлены, когда очутились в большой зале. Они заозирались, чтобы получше разглядеть, где находятся, но это плохо получалось, потому что их поставили в центре против больших окон. А против солнца, что в потемках - ничего не рассмотришь. Голоса, стук, гул. И шум в ушах от волнения. На них никто не обращал внимания: ни крика, ни вопроса. А тем временем и глаза привыкли. Они ободрились немного.
   Поперек окнам стоял большой стол. На нем скатертью карта. Вокруг -люди. Одни - бойкие, поворотливые, оттулив лопатки что- то по карте двигали под чтение докладчиков.
   "Ишь, как прислужники за столом, - подумал Василий,- а эти, что с бумагами комнату туда и сюда меряют - межевщики." А еще больше его развеселило тиканье машин на столах, которое ему напомнило деревенского шашеня, когда это насекомое занимается своим вредным делом: брёвна в стенах старых изб сверлит.
   "Вот она какая - немецкая наука техники," - пришло на ум второму русскому пленному - Дмитрию в тот момент. Он крутил головой, оглядывая телефоны и телеграфные аппараты.
   - А тикает, наверное, "искорка" Маркони.
  
   Мелкие чины, закончив свои дела у карты, в порядке отошли от стола. Выдвинулась группа штаб-офицеров. Молча, внимательно вглядывались в обстановку на карте. Все с одинаково мужественными профилями, все в отлично пошитых мундирах. И по той живости, которой веяло от их поз и движений, казалось, что и решение уже созрело во всех этих германских головах: единственное, правильное, и ждало момента объявиться. Тогда придет время черного Ремингтона. Застучат его клавиши- и приказ готов.
   С трудом сдерживая нетерпение, офицеры поглядывали на дверь. Не было среди них ни стариков, ни тучных. Поэтому целый ряд стульев стоял вдоль стены никем не двигаемый, мышастого цвета от пыли. Такими же ненужными здесь вещами казались и гобелен с конем и поблекшими звездами, и повислые, блеклые портьеры. А, протоптанные ходьбой, каменные плиты пола? Тихо доживали свой век. Как не подходила такая обстановка: шаткая и неверная к прочному, правильному, дельному обществу людей, здесь собранному. Как старая нора молодому зверю.
   А что пленные? Нетерпение в зале росло. Василий и Дмитрий чувствовали это спинами - холодок, как от сквозняка. Только ощущение было болезненным, лихорадочным. Все прислушивались к коридорным звукам. И они, ожидая зловещего шарканья ног по камню. Но услышали мерный топот многих ног. Двери невидимой рукой растворились, и в залу вступил отряд.
  
   "Господин генерал! - услышал Василий, - из штаба Маккензена доставлены интересные пленные! Вот их опросные листы. А вот погоны. Взяли их сегодня. Эти двое, похоже, в Неманской армии - делегаты от пятой армии!"
  
   Василий смотрел на немецкого командующего и думал: "Незначительный какой - то."
   По осанке и внешности выходило - человек достойный. Но глаза важно не пучит. Он то - Василий знает похвальный образец генерала. Епанчин! Если по нём сравнивать... А у этого взгляд прямой: глазами говорит и слушает. Каков в деле, интересно?! Любит ли, как наш, повелевать и распоряжаться в раздолье? Барничает ли? Наш то перед людьми важничает и ломается, не из - за худого нрава, а почему - Василий догадался: "по особливости своего высокородства". Всё - таки, с царём - общий предок.
   И тут ему вспомнилось, как казаки этого - самого родовитого сегодня (как день долог!) честили, хоть, и сетовали при этом, что, мол, нельзя так: кто на коне ругается, под тем конь спотыкается.
   Есаул - Черняю: " Ну и что ж, что генерал - особа, я тут тоже не человек, а - лицо! Мы таких начальников в Японскую навидались. Где не надо, вот как сегодня, осторожничают, опасности им мерещатся. А четвёртого дня не велел казаков в разведку отправить. " Нечего, - говорит, - вперёд тревожиться. Что Бог даст, то и будет!" Меня не проведёшь - это один изворот! На разведку не стал время тратить, и соседей не стал дожидаться - выступил! Потому что спешил наш барин очень! Как лошадь завистливая - не дал себя другим обогнать! Чуть не потеряли тогда занапрасно 27-ю дивизию."
   Махнул рукой: " Эко горе! Да что мне до чужих! Да пропадай, хоть, и свои! С такими воеводами немного навоюешь!"
  
   Друзья сидели на кулях соломы, привалившись спинами к отсырелым казематным стенам.
   - Как под крышкой гроба сидим! - тоскливо проговорил Василий.
   - Бежать надо! В три жилки! - откликнулся Дмитрий.
  Василий поднял голову к маленькому оконцу под самым сводом, махнул с покорным равнодушием рукой: "А - а! У меня от голода брюхо сморщилось."
  - Ничего. С голода не мрут, а только пухнут. А ты чего им сказал?
  - Правду.
  - Ну - ка, мне расскажи. Голодушку будем заговаривать.
   - Спросили, как в Первую армию попал. Я сказал, что командировало меня начальство, как раз в середок июля. Подарок я должен был доставить, от брата брату, с назначением того на Варшавское генерал - губернаторство. Кто ж знал, что войне приспичило, а брата нашего помещика-заводчика из Бобровки поставят самим Главнокомандующим! Ох, и накатался я по чугунке. Я - в Варшаву, он - из Варшавы, я - в Вильно, он - оттуда. Да и кто ж укажет, где его ставка! Военная тайна!
  - Да кого же ты искал, Василий?
   - Главнокомандующего армиями Северо - Западного фронта - генерала Якова Григорьевича Жилинского.
  - Нашел вконец?
  - Как не так! Оставили меня при штабе третьего корпуса, в ординарческой службе. Лошадей корпусного командира под верх выезжал.
  - А как же подарок?
   - Если бы генерал Епанчин не осмелился жилинского Мемнона у себя оставить и на довольствие поставить, потеряли бы коня.
  - Василий, а конь то откуда?
   - Так он и был - подарок Тамбовского скакового общества. Рысачок этот с конного завода местного, все весенние золотые медали и кубки взял. А начальство наше и полковое, и дивизионное - рысачники страшные. Вот вызвал меня бригадный командир и приказал, как опытному полковому берейтору, доставить в сохранности от помещика Жилинского генералу Жилинскому подарочек с высоким назначением.
  
   - Хороша историйка. А я уж, прости, дал промах - думал на тебя - агент немецкий. Уж больно хорошо по-немецки говоришь.
  
   Василий хохотнул: " Вот профос! Послал же Бог в товарищи! А ты чего им говорил?"
   - Наболтал вздору, а поверили! Один там был, кто в моем вранье засомневался - в очках такой, круглоголовый.
   - Я его тоже отметил. Похоже, подсиживает он своего начальника -
  больно взгляды на того бросал скрытные. Полковник Хофман, кажется.
   - Глазастый - заметил!
   - Да ладно тебе, Дмитрий. И что наплел?
   - Сказал, что генерал Жилинский формирует новые армии.
  И что в Ставке готовят операцию и название у неё есть " Отсечение овечьей головы".
  
   Замолчали. Каждый чувствовал, как тело от голода, от усталости наливается какой-то наркотической тяжестью. Василий то ли затаился, то ли задремал. Дмитрия мучили сомнения: с одной стороны - почитание Германской империи, в котором воспитывался он и его поколение, с другой - врал немцам легко и с удовольствием, хотя по озадаченности толстого генерала догадывался, какую свинью ему подкладывает.
   - Ладно. Пусть я - каналья, зато - честный человек, - успел подумать и задремал.
   Василий всматривался в светлое окошко, забранное решёткой.
   - В глазах ли мельтешит?
   На дворе ночь, как белый день! Толи из-за луны, толи из-за фонаря. А то, что помелькивало в оконном проёме, оказалось стайкой мотыльков-сумеречников. Они - то, скучившись, трепетали в бледном свете, то рассыпались.
   Василий отвернулся от оконца - показалось, что в углах тени особенно подтемнились, что-то там стало мерещиться, мерцать огоньками. Землёй запахло.
   И такая тоска в душе, такая жалкая злоба на себя, на судьбу!
  - Не спишь, Дмитрий? Ты представь: мы с тобой - пещерники-иноки.
  - Угодники - мы. Печерские!
  
   - Ишь, мыши развозились! Если бы мы в России были, сказал бы, что - к голоду.
   - Василий, а ты каких генералов видел?
   - Настоящих? Двух. Розеншильд-Паулин - хороший генерал. Слыхал?
   Начальник 29-й пехотной дивизии. Соседи наши. Послали меня в их штаб с запиской от генерала Епанчина. Докладываюсь я генералу Розеншильду - Паулину, а ему в это время голову ширинкой обматывают. Дыхнуло ему пролетающим снарядом. А людям вокруг - ничего. Он - молодец! Даже не прилёг. Поехали с ним вдвоем позицию выбирать на тот холм, с которого я намедни их наблюдательный пункт высмотрел: cначала - телефонную станцию, потом людей на косогоре, вокруг стола с картой.
   Без свиты поехали, чтоб глаза немцу не мозолить.
   Смешно мне было за ним наблюдать: краснорожий от контузии, с белой шапчонкой как у муллы. Моторный генерал! Все обходил, осмотрел без суеты, говорит: "Штаб корпуса обещал прислать помощь. Если опасность увеличится, и генерал- майор Орел, и полковник Войцеховский понесут большие потери... Всякое случается: больше держаться не будет возможности, начнут отходить, не получив на то приказания, то резервным ротам здесь окопаться. Вот тут будут пулеметы. Резервным надо принять на себя отходящие части. Полковнику Ольдерогге с правого фланга сюда перейти. И удерживаться, во что бы то ни стало! "
   А я от пальбы совсем оглохлый был. Звон в ушах. Может, чего и не слышал, но с ним во всём согласился.
   Когда назад собрался, он меня за помощь поблагодарил. " Но, - говорит,- руку тебе не подам: рука моя тяжела, неудачлива."
   - Вот и я, Вась, вспомнил. Говорил кто- то, что генерал напасти притягивает.
   - Я не верю. Если бы неудачлив был, разве устоял бы со своей дивизией сегодня, когда все его соседи побежали?! Собой всю армию загородил, от гибели спас.
   - Опытный - потому что.
  - И я думаю: "Счастье - это дураку. Умному - Бог подает!"
  
  
   На взгляд пленные Притвицу понравились: не прикидывались смиренными, держались с достоинством. Считая себя хорошим физиономистом, отметил, что и лица приятные. И не подумаешь на них, что - тупоумки - великороссы.
   Когда пленных выводили, Притвиц заметил, как офицеры с конвойными переглядываются и понял, что те караулу глазами передали: "Убрать!"
   Поморщился.
   - Тут о чём - то намекается?! Прекратить. Не к лицу офицерам знаками украдкой объясняться.
  
   Начальник оперативного отдела Хофман, посмотрев бегло на своего шефа, подумал о нём и о себе: "Толстяк - романтик! Твоё время миновало. Не будем пока говорить о, перехваченном моей радиопеленгаторной станцией в Кёнигсберге по русскому "радиоболтуну", приказе командующего Неманской армией командирам своих корпусов "Остановиться!". Посмотрим, как генерал фон Притвиц вывернется. Нет. Не будут два тела занимать одно и то же место."
  
   Так что, Дмитрий и Василий остались живы, благодаря правилам светского приличия, а не милосердию Притвица.
  
  
   Ещё охрана топталась с пленными в дверях, а уж к командующему подскочил пружинкой адъютант с голубой папкой. Донесения с юга провинции. Воздушная разведка сообщала, что замечено скопление всех родов войск на дорогах к Млаве. Штаб Двадцатого корпуса докладывал: " У Млавы крупные неприятельские колонны..." И записка: "Обзорные разъезды обнаружили крупные русские силы западнее(!) Млавы. На подходе к границе..."
  
   Как гром зимой!
  - Не должно быть! Планы русских известны!
   В них говорилось только о двух русских армиях: одна - с Немана, вторая - чуть южнее первой, из четырёх и пяти дивизий! А из донесений... Не может быть! Это же третья русская армия! Окружили меня, приступают с трёх сторон!
   Руки окоченели, сердце сжалось больно (- А теперь бьётся или не бьётся! Дышу ли я?).
   - Господин генерал, Ваши диспозиции!
  
   Полковник Хофман очень веселился, наблюдая за своим начальником.
  Почему-то ему вспомнилась детская игра в "давушки", когда мальчишки выжимали друг друга со скамьи. Думал - потешался:
   - С чего ты взял, толстяк, что с Немана нам грозят две русские армии?! Из застарелых документов архива Восточного отдела Генштаба? А по моим сведениям - с востока у нас армия только одна - 1-я, да и то, брошенная в сражение русским командованием, не дождавшись окончания своего сосредоточения и своей готовности.
   Надо знать с кем водиться, генерал, с седовласыми аристократами ли времён Мольтке Старшего, занятых маразмом и вечным спасением или с современными экспертами милитаризма. Я, к примеру, хоть Вам это и досадно - специалист по военным силам и интересам России.
   Вслух же:
   - Ваши диспозиции, господин генерал! Вы меня слышите?
   Генерал старательно всматривался в то, что перед ним находилось. В глазах мутно, неясные силуэты.
   Совсем близко тёмное лицо. Поблескивают стёклышки очков. За ними - бездушные глаза.
   "Да человек ли ты?"- хотел выкрикнуть, да челюсти что-то сжало - не разожмёшь. Чтобы прийти в себя, молча повернулся к столу и офицерам, работающим с картой.
   Пока, согнувшись над картой, одни набрасывали лёгкие контуры возможных русских частей, другие твёрдо очертывали выявленные. Шагали, частили острыми ножками по карте циркули, вымеряя переходами сроки появления русских там и тут.
   Старательно приосаниваясь, Притвиц похаживал вокруг стола, повременно через плечи (которые в тот же миг сторонились), поглядывая на исчерченную линиями карту.
   Вот отошёл к окну, прикрыл глаза. От сердца отлегло, да под левым глазом - живчик забился. А с ума нейдёт:
   - В своём кругу генералы говорили, что план войны Шлиффена - спекулятивный: далёкий от опыта и наблюдений, " взятый с ветру" и держится на отвлечённом понятии "геометрия".
   Где они теперь? За пятнадцать лет, пока Шлиффен был на посту начальника Большого Генерального штаба, он сменил их на преданных. Наваял новых, словно умелый лепщик. Из своих идей, как из глины. Вышли одинаковые образа. И вложил в их головы своё ученье. А дурная школа иступляет. Офицеры стали исполнительными "чиновниками", у них пропал естественный инстинкт солдата, зато все до последнего вообразили себя Аннибалами: им любую операцию мастерски разыграть (по готовому сценарию учителя), что скрипачу - свой концерт, заученный с нот.
   А план Шлиффена (одна механургия, и ничего- живого!) - вступить во Францию из Бельгии, совершить захождение правым флангом германских армий по долине Сены, как крылом мельничным махнуть. Одних отрезать, других отбросить к швейцарской Юре. Париж капитулирует, Франция сложит оружие. А русских это время считать за ничто. А, если зашевелятся, не давать им всей воли - сдерживать, пока дивизии победителей не перебросят с запада на восток.
   И, взяв этот план, Генштаб и Мольтке Младший начали сосредоточение и развёртывание армий, не принимая всерьёз угрозу от коалиции Тройственного согласия.
   Россия девять лет назад, когда Шлиффен свой план войны придумал, и сегодняшняя - это не одно и то же. Ныне под неуклюжей и распутной её внешностью сила клубом бьётся! Пучит, дует, прёт!
  
   Он чует это всем своим внутренним. И от этого - мороз по коже!
   - Низвергни, Господи, русских в красную революцию, как поток низвергает в пропасть пни и камни!
  
   Глубоко задумавшись, Притвиц направился в свой кабинет. До его слуха долетали возбуждённые голоса офицеров, сгрудившихся у стола с опросными списками пленных.
   - Не кажется ли вам, господа, что сосредоточение и наступление 1-й русской армии прошло очень быстро. Странно! Генерал-фельдмаршал Шлиффен ошибся с более поздними сроками.
   - Зато как верно предсказал её состав и действия. Ситуация полностью совпадает с военной игрой 1903 года. Можно повторить шлиффеновский план окружения армии противника.
   - Куда делся Первый корпус, входящий в 1-ю русскую армию? Нет пленных!
   - Не стоит беспокоиться, он там, где ему быть положено. Русские слишком мешкотны, чтобы за год поменять что-то.
   - Пока 2-я русская армия, главный удар которой будет направлен на Лик, не вышла к нашей границе, надо уничтожить 1-ю с Немана, и стянуть все наши силы к верховью Нарева. Здесь мы повторим план окружения и уничтожения противника, который генерал Шлиффен использовал в военной игре 1905 года.
   - Я думаю, что по составу и по своему развёртыванию, 2-я будет такой, как предсказывал генерал-фельдмаршал. Иначе быть не может!
   - Но! Объясните, господа офицеры, о каких силах говорится в донесениях с юга Восточной Пруссии?! По-моему, такое положение противника в полевых поездках не рассматривалось генералом Шлиффеном.
  
   " Шлиффен...Шлиффен... Шлиффен ",- ворчливо вторил за говорившими Притвиц.
   Гул голосов, трагические восклицания, смешная немая сцена в конце, выражающая растерянность - за спиной. Подумалось:
   - Слишком театрально!
   Отводя портьеру, закрывающую дверь его кабинета, оглянулся, стараясь рассмотреть содержимое своего штаба как бы со стороны, через толстое, отдалительное стекло.
   " Плохие актёры. Пьеска называется "Заложники Шлиффена", - усмехнулся горько,- так, небольшая комическая интермедия, что обычно исполняют между двумя актами драмы!
   - Так привыкли к инструкциям, что сами думать разучились! Дело ясное! У русских только три сквозные, проходящие через границу прусской провинции, железные дороги. И они решили довольствоваться тем малым, что есть - все три использовать. Но! Вопреки своим предвоенным планам! Вот тебе и "мешкотные"... Недооценили противника! "
   - Кто виною опасного положения Восьмой армии? Не были ли его распоряжения дурными? Или правы те, кто говорит: "Война как карты - игра роковая - не от искусства зависит, а от счастья"? Изменило мне счастье?
   До полудня всё складывалось удачно. Если только можно верить донесениям генерала Франсуа!
  
   Притвиц старался восстановить в памяти события дня. Но и воспоминания, и мысли из-за безотчётной тревоги получались отрывистыми, неясными.
  
   Итак... Ночью штаб Притвица разработал план контрудара, потому что по движению русской кавалерии легко было догадаться - армия генерала Ренненкампфа готовится охватить левый фланг немецкой.
   С утра, маневрируя по железным и шоссейным дорогам, дивизии заняли новые позиции, готовясь к общей атаке 20 августа.
  
   Ещё луна меж тучками посвечивала, когда с левого фланга начальник штаба Первого корпуса доложил Притвицу, что в 3 часа 30 минут германская артиллерия открыла огонь по всему фронту.
   Ещё по низинам, по свежевырытым окопам - туман расстильчивый, а заря только заяснилась, а с левого фланга от генерала Франсуа в штаб армии - новое донесение, что правый край русской армии, грозивший охватом, не просто потеснён германскими Первой дивизией и кавалерией, а загнут в свои тылы крючком. По нему соскользнув, кирасиры, драгуны и уланы генерала Брендта метелят обозы русских.
  
   После полудня - начали поступать плохие известия о действиях в центре. Сначала по тёмным слухам - о попавшей в "мешок" бригаде генерала Маккензена, затем от очевидцев - об отступлении его дивизий.
   В пять часов дня Притвиц вызвал по телефону командира Первого корпуса генерала Франсуа. И вновь услышал о решительной победе его корпуса на правом русском фланге! (" Да можно ли тебе верить?") Не дав генералу выхвалиться, прервал: " Семнадцатый корпус ведёт тяжёлый бой и продвинуться не может. Также от Двадцатого корпуса у меня нет хороших вестей. "И чтобы вконец остудить горячего генерала: " Я могу быть вынужденным уйти за Вислу."
  
   Разговаривая с генералом, Притвиц удивлялся себе: "И почему этот человек мне нравился?!"
   - Это какой-то Карл Фридрих Мюнхгаузен! Враль и хвастун! Хорошо, что я в нём разобрался...
  
   - А, ведь, дошли до меня вести о том, что ты, генерал фон Франсуа, скрываешь! Уведомил по телефону начальник твоего собственного штаба, что четвёртого числа под Бильдервейчиком обошли русские твою левофланговую дивизию. И приступили с двух сторон. И если бы не рванулся генерал Тротт всеми силами, то оказался бы в русских клещах. Пушки потеряли!
   Притвица возмущало то, что генерал фон Франсуа похвалялся тогда полной победой, и трижды отказывался исполнить его приказ - отвести войска (потому, что дислокация неприятеля в этом, где прошла разведка боем, районе - севернее Роминтенского леса, Притвицу стала ясна).
  
   - И что же ответил этот гордец присланному в его штаб с приказом об отступлении офицеру штаба армии?!
   - Доложите генералу фон Притвицу, что генерал фон Франсуа прервёт бой после того, как побьёт русских!
  
   - А о своей Первой дивизии, у которой не было ни сил, ни времени устроить отступление в порядке - ни слова! Упрямец! И вовсе он не своеобычен, а дурных правил и наклонностей! Я же ему не попятный ход предлагал, а марш на удобный для огневого боя рубеж. Как не понять, что в наших интересах было - не препятствовать двигаться вперёд Неманской армии. Легче было бы её разбить. И сделать это поскорее - прежде, чем покажется вторая русская армия. А в том, что она - Наревская есть и где-то скрывается, никто не сомневался. Германскому штабу все русские планы известны!
  
   - Я слишком добр к людям, а этот 60- летний генерал поступил бессовестно, не столько тем разведывательным боем управляя, сколько смущая своей похвальбой других корпусных командиров, чтобы те к нему присоединились. Вопреки моему плану операции.
   А эта манера, которая так меня пугает,- вскакивать со стула прыжком! Всё гусарит молодечеством!
   Можно ли такому генералу верить? Надо слушать доклады доверенного человека - начальника его штаба!
  
   После разговора по телефону с генералом Франсуа, в своём кабинете, расхаживая по комнате и размышляя о том, удачно или неудачно положение Восьмой армии, сложившееся к вечеру, курил сигары. Не гамбургские и не бременские (он их курил только в компании и не любил за цветочный аромат), а "рижскую дрянь". Раскуривая, наблюдал за дымком - как тот сначала завивался сизоватыми кольцами, а потом виснул в воздухе белесым облачком. И решал участь армии...
  
   - Мои штабные советуют завтра с утра продолжить операцию по уничтожению Неманской армии. Мол, несмотря на то, что в центре у нас положение дрянное, мы грозим русским охватом с севера и с юга!
   А вдруг, в эту самую минуту их конница обходит нас с севера? Потому и нет связи с нашей левофланговой кавалерийской дивизией! Для нас - большая утрата - потеря сообщения с Кенигсбергом и с германским флотом!
  
   Забыв об оставленной где-то сигаре, обрезал кончик новой, раскурил.
  
   Доложили о приходе хофмановского агента.
   - Надо сходить - послушать. Этот - не из " наймистов", а из "агентства" Восточного отдела Генштаба. Интересные личности. Обычно у самых дверей, как на сеансах спиритов, принимают материальные формы. Тише тени проскальзывают в кабинет своего начальника Хофмана. Скрытно докладывают новости. А на улице исчезают, будто проваливаются.
   Хофман говорит, что его шпионам ничего не стоит уткой мимо русских разъездов пронырнуть, воровски пробраться в такие места!
  
   Притвиц ушёл к Хофману, оставив на столах глиняные, фарфоровые, стеклянные пепельницы с надкуренными сигарками, которые распускали по комнате дурной запах. Простой человек сказал бы, что пахло бедой.
  
   Агент сообщил, что русские сосредотачивают силы в Варшаве, готовя вторжение в Силезию.
   Для Притвица - ужасная новость. Душу его наполнили ненависть и презрение к Мольтке Младшему.
   - Что Восточная Пруссия?! Бывшая провинция королевства с двумя миллионами твёрдолобых лютеран и полями Beta vulgaris, что обеспечивают каждого немца тридцатью двумя фунтами сахара. Разве Силезия, её богатства, её промышленность не значат для Германской империи гораздо больше?
   - Надо было с самого начала эвакуировать Восточную Пруссию! Малыми силами сдерживать русских на укреплённом рубеже Вислы, а основными - ударить по Варшаве с севера, а австрийцам - с юга, от Кракова! Прикрыть от опасности родной Бреславль и устроить Канны для русских!
   Но не так решил начальник Большого генштаба! Мольтке Младший - слишком придворный генерал. Побоялся отдать добровольно на поруганье врагам главнейшее из государств Германской империи!
   (- Отдать?! Чтобы казаки, не знающие страха Божия, стребовав у своего начальства разрешения на: "Прикажите пропасть", мародёрствовали и буянили в королевстве, где находится резиденция императора?!)
  
   Уже в своём кабинете Притвиц, расстроенный услышанным от агентов Хофмана известием, неожиданно для себя легко устроился в глубоком кресле. Подумал: "Видно, сморщило моё тело тревогами, как жаром."
  
   - Сдерживать вступление русских в Силезию - это уже забота генерала Войрша. Для этого его корпус поставлен на левый фланг австрийцев.
   Задача моей армии: поворачиваясь то налево, то направо, разбить армии русских поодиночке в Восточной и Западной Пруссии, как Наполеон - своих врагов под Мантуей. Правда, забыли господа - теоретики, что у Ватерлоо и погиб он, проводя такую же операцию. А гарантия моей вездесущности - сеть великолепных железных дорог Восточной провинции.
   А что, если и русские начнут использовать германские железные дороги? Одна из их армий уже вышла на северную магистраль Инстербург - Кёнинсберг. Если другая захватит важный узел Лик на железнодорожной линии Белосток - Лик, тут уж моей армии не покрутиться героем Бомарше. Мы отогнали от границы наши локомотивы и вагоны!? А русский подвижной состав рассчитан на более широкую российскую колею!? Что из того! Я не удивлюсь, если эти сумасброды пригонят к границе десятки ремонтных бригад и переложат рельсы под свои паровозы. Хорошо хоть, разлились притоки Нарева - трудно им будет с доставкой металла!
   Но тут память совсем смутила генерала, представив в его воображении дагерротипы из коллекции генерала - фельдмаршала Мольтке. Агенты, тогда ещё Германского союза собрали её, состоя наблюдателями при Федеральной армии в междоусобной войне 1861-1865 годов в Северо - Американских Соединённых Штатах: вот - перевозка паровозов и камня на баржах и на паромах по реке Потомак, вот - прокладка железной дороги через её притоки, по тростниковой топи, по болотистому кочкарнику.
   - А если русские вздумают, вопреки своему плану войны, вступить в Восточную Пруссию через свой третий " вход" на юге провинции, то положение его армии станет опасным. Но пока движения русских сил в этом направлении не обнаружено. И есть время разобраться с Неманской армией.
  
  
   На этом моменте воспоминаний сегодняшнего дня (- Cтоп! Полно!) Притвиц остановился.
   - Как всё переменилось за несколько часов! Теперь русские - уже у наших южных границ и грозят захватить важнейшую железнодорожную магистраль, что прошла с юга провинции к Кёнисбергу! И отсечь его армию от Германии!
   Притвиц помрачнел: "Что-то на памяти вертится - не могу вспомнить... Вот оно! То, что все слышали на допросе пленных, но чему, как случайности не придали особого значения. Но у него засело в мозгу и свербило, как на теле - заживающая рана."
   - "Отсечение овечьей головы"- так, кажется, назвал, планируемую русскими операцию, пленный авиатор!
   Задумали, значит, взять в клещи мою армию! И сдавить её до конца, до смерти.
   Почему-то встала перед глазами страшная картинка из детства: лёд на Одре сгромоздился и напирает со всех сторон на мост.
   - Не допущу!
  
  
   Весь прям, грудь напружена. Притвиц вошёл в операционный зал. Только великий полководец провидит все случайности, и только человек с живыми чувствами может глубоко ошибиться.
   Проходя мимо стола с картой, остановился. Впился в неё глазами - так волк жадно овец озирает. И показалось ему вдруг, что, понатыканные в карту по окраине Восточной провинции, синие флажки всё больше и больше теснят её силуэт (и впрямь похожий на сине-зелёную овечью голову) а та - всё больше съёживается, вбираясь в себя.
  
   - Надо спасать армию - отвести её! Не на рубеж реки Пассарги - опасно! И не на рубеж реки Аллы! Иначе через 3-5 дней русские могут оказаться у меня за спиной! На Вислу!
  
   Давя тяжёлым взглядом телефонный аппарат, словно архимедову точку, в которую упершись, можно горы свернуть, начал говорить как под наитием - чужим твёрдым голосом:
   "Ввиду наступления крупных сил.., я не могу использовать обстановку на своём фронте... (Замерла чья- то рука с наклоненным графином. Вода стоит - не течёт. Время остановилось - не тикают часы в стенном шкапчике)... и ещё ночью начинаю отход на запад."
   Тихость дыхания - за спиной и немота - в прижатой к уху трубке.
   - Молчание - чем не ответ?! И чего же он ждал от Мольтке Младшего?! Ясного и твёрдого приказа?! Э, нет! Отдувайся, как знаешь, своими боками! А он - Мольтке Младший на себя брать ответственность за оставление армией Восточной Пруссии не будет. Больно чуток к общественному мнению, как лошадь - к удилам. А, ведь, в конце концов, такова была диспозиция и у Шлиффена: оборонительные действия против русских на рубеже Вислы! Чей грех, тот и в ответе!
  
   Теперь надо обзвонить штабы корпусов.
   - Приказываю: Первый резервный корпус - отойти в тыл, на Норденбург!
   - Нет связи с Третьей резервной дивизией!
   - Штабу Первого резервного корпуса известить штаб Третьей резервной дивизии мой приказ: отойти в тыл, на Ангербург!
   - Первому корпусу - отойти за реку Ангерапп!
   - Нет связи с Семнадцатым корпусом.
   - Штабу Первого корпуса известить штаб Семнадцатого - отойти на Алленбург.
   - Нет связи с кавалерийской дивизией!
   Что за беспорядки! Телеграфисты оставили свои конторы, телефонисты - свои станции! Подались вслед за населением в суматошное бегство. Такого не могло быть при Мольтке Старшем! Да, что говорить! Генерал - фельдмаршал и ганноверскую армию победил, командуя по телеграфу! Самый великий в истории начальник Генерального штаба. Он-то умел создать такие условия, когда каждый ощущал ответственность за своё дело, а себя самого - единичным. Не то сейчас. Человек - единичка, и только соединённый со множеством таких единичек, начинает ощущать себя чем-то целым. Измелела армия Германии как река!
   Притвиц прислушался. В комнате по-прежнему - тишина. Ни звука!
   " Как в детстве,- подумал генерал,- когда братья прекращали возню, вдруг среди крика - внезапное молчание, тогда матушка говорила: "Тихий ангел пролетел".
  
   Поздно вечером вслед за облаками немецкие дивизии потянулись на закат.
  
  10 АВГУСТА. БАРАНОВИЧИ. СТАВКА ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО.
   В воскресение Николай Николаевич поехал слушать литургию в самый большой православный храм в Барановичах. Очень ему хотелось познакомиться с местным батюшкой. Прихожане уважали своего священника - малозаметный наружностью, а в Турецкую войну солдатом, совершившего геройские подвиги. Говорили ещё об отце Владимире, что имеет дар добротворения. Наблюдая за ним с левого клироса, Николай Николаевич думает:
   - Скромный и речистый. Сможет ли стать мне опорой, укрепить в трудную минуту? Один раз только и взглянул на меня. Глаза прозрачные как первый, бесснежный лёд - синчик.
   А отец Владимир, подняв глаза кверху, глядит в вышину - молит Бога о себе и за всех, приносит Ему своё покаяние, любовь, благодарность, просит за будущее матушки - России. Вот лицо к прихожанам поворачивает, а глаза так и блистают светлыми лучами.
  Читает назидательные речи. Его звеневший глухо голос расслабляет Николая Николаевича, убаюкивает. И начинает казаться, что его, как кожушком шелковичную гусеницу, облекает покоем.
   И вдруг - слова, которые дрожью по телу прошли:
   - А фармасонам - вольнодумцам и безбожникам - анафема!
   Душа так и обмерла:
   - Уж, не про меня ли?! Не думает ли батюшка, что он, став мартинистом, отступился от веры, в которой рождён и воспитан? Так, не масон же он, не богоотступник. Это у них там: всё - ложь, одно какое-то вероподобие. А мартинизм предлагает исповедовать свою веру, не стесняет в отправлении обрядов. Что худого в том, что я пользуюсь наставническими, внятными и разумными советами. Такими советами, которых от наших православных батюшек не дождёшься: только и учат - как попасть в Царство Божие, а не как жить.
   Но! Свечи не погасли, свет не померк, служба продолжалась. Чуть успокоился Николай Николаевич, только через минуту его вновь лихорадочный озноб прошибает:
   - Неужто у местного батюшки ум такой острый и тонкий, что легко проник в поры моего мозга. И стало всё тайное явным, даже то, в чём он сам себе боялся признаться?! Вот тебе и поп из захолустья. Попался, как набедокуривший ребёнок!
   Верховный, буравя взглядом отца Владимира, словно оправдываясь, тихим голосом начинает божиться:
   - Чтоб мне сквозь землю провалится, не клятвопреступник я! Присягнув Государю - своему племяннику, служу ему верно!
   " Стариковщиной пахнет - не нравится мне здесь"- сказал Великий князь своим спутникам, спешно покидая храм. Расселись по машинам. Вернулись в лагерь.
   Аминь тому делу!
   С тех пор Николай Николаевич слушает бас, привезённого специально из митрополичьего хора, дьякона. И " Херувимскую" - она для Великого князя исполняется на музыку оперы Бородина " Князь Игорь". В лагерной церкви.
   Вечером, по заведённому им самим же порядку, Николай Николаевич - за своим письменным столом.
   Адъютант по просьбе Великого князя не стал зажигать электрическое освещение, а принёс две свечи. Две, а не три. Потому, что три свечи на столе - плохая примета.
   На белой и сквозистой, как яичная скорлупа, бумаге перо капиллярной ручки Николая Николаевича выводит:
   - Веришь ли ты, Станушка, в откровения через сны, видения, знаки? Я верю.
   Перо замерло в воздухе. Пламя плавит свечи, разгорается, освещая стол.
   ... Первое чудо случилось с ним на переправе через Дунай в июне 1877 года.
   Много лодок тогда взорвали турецкие гранаты, но не лодку Николая Николаевича. Она - огрузлая, от облепивших её борта солдат - с потопленных соседних, целёхонькой ткнулась в противоположный берег.
   И потом, когда он бежал впереди солдат прямо на турецкие пушки, разве не Десница Провидения отводила от него смертельные пули?!
   Вот тогда и появилась в его мозгу мысль - может быть, он - избранник? Но каково его Предназначение?
   - Я часто беседую с протопресвитером отцом Георгием (Шавельским). Стана, это - золотой человек! Много молюсь. Но, что было, то было: от своего прошлого не отмолишься, не открестишься...
   После Турецкой войны вернувшись в столицу, Николай Николаевич кружил, плутал, желая открыть истины, до которых умом своим не мог дойти. Чувствовал душой и сердцем, что отличается во всём от Романовых: иные мысли, иные убеждения. А венценосный двоюродный брат сердился: " Чудачит!" Семья решила, что он - разлаженная скрипка, не держащая строя.
   Кто ему свет откроет?!
   В то время с Николаем Николаевичем случилось странное происшествие. Вместе с братом он совершил путешествие в Черногорию...
  
   ...Облачка вереницами текли по небу к синим горам - окраине земли Монтенегро. Следом за ними по дороге меж белесых кукурузных полей двигалась кавалькада. Под пощёлкивание бичей, чередой - не россыпью, чтобы поменьше пылить: две колясочки - кукушки и несколько всадников. У маслиновой рощицы, за которой виднелись гонтовые крыши деревеньки, конный поезд остановился. Видно, жара так умаяла путников, что им расхотелось продолжать путешествие - потянуло в тень под оливы. Двое всадников на чистокровных жеребцах, в одеждах модного французского покроя подъехали к коляскам. Дамы, в них сидевшие, спорили между собой, вернее, говорила всё время старшая, а младшая, лицом на первую даму похожая, молча упрямилась. Теперь говорившая - молодая женщина в полосатом платье, по английской моде обтягивающем её полноватую фигуру, ободрённая вниманием молодых людей, обратилась за поддержкой к ним:
   - По солнечному припёку без ущерба здоровью продолжать поездку невозможно. Пыль может навредить Петру - начнётся кашель. И по времени уже давно пора подкрепиться местной кусницей. А потом надо вернуться домой, в Цетинье.
   В такт своих слов Великая княгиня Милица, ещё недавно принцесса Черногорская, всё время наклонялась телом вперёд, и Николай Николаевич, с лошади наблюдая за мерным покачиванием горы цветов и лент на шляпе невестки - огромной плоской тарелки с прямыми полями, с удивлением почувствовал, что его укачивает.
   Вторая дама - младшая сестра Милицы Стана выбралась из своей коляски. Не привыкшая спорить со старшими, сейчас она решила проявить самостоятельность и продолжить, пусть даже в одиночестве, такое важное для неё путешествие. Очутившись на земле, сердито одёрнула серебряный поясок, которым перехватывались на талии пышные складки её просторной блузки. Развязала ленту и сняла шелковую шляпку. Достав из коляски кусок кисеи, один её конец придерживая подбородком, ловко обмотала другой вокруг головы, закрыв лицо до самых глаз.
   Николаю Николаевичу было интересно наблюдать за сёстрами - дочерями Князя Черногорского Николы Негоша. Большой умелец изворачиваться с выгодой для себя - устроил дочь Милицу, отдав её замуж за Великого князя Петра Николаевича. Породнился с русским царём.
   Младшая - Стана казалась Николаю Николаевичу интереснее. Не как женщина, конечно, она была не в его вкусе: смуглая как цыганка, мальчишеские замашки, свободные манеры. Небось, на велосипеде взапуски с собаками гоняет.
   Стане он сочувствовал, даже испытывал к Чернобровке жалость. Ему, как и этой девушке было знакомо ощущение жгучего сиротства: можно жить в семье и быть нелюбимым, и никому ненужным. А это дитя, что сейчас с надутыми губками, шмыгая глазками, как затравленный зверёк, готовится к дальнейшему походу, была превращена отцом в разменыш, впрочем, как и остальные дети князя Николы Негоша. Жаден князь на блеск и почести. Тщеславие побороло в нём родительскую любовь - он отправил дочерей учиться в Смольный институт благородных девиц. Далека Родина, да близок Императорский двор. Подросли дети - начал хлопотать о выгодных для себя браках сыновей и дочерей.
   Вот скоро и Стане придёт черёд - выдадут её замуж за нелюбимого, за вдовца - сына великой княгини Марии Николаевны - герцога Лейхтенбергского. Счастлив князь Негош. А у жениха - герцога свой резон: на что не пойдёшь, чтобы вернуть доброе расположение венценосного двоюродного брата и майорат на семейные бриллианты. Бог его суди!
   - Как повезло её сестре с Петром! Брат будет Милице добрым и верным мужем. Но какой женой будет черногорка? Руки то ему свяжет! Да, уж, всякому - своя судьба. Сейчас воркуются как голубки, а в Петергофе на свадебной церемонии мне показалось, что милый Пётр просто выполняет волю нашего отца! И хорошо, что только показалось!
   Между тем, Стана, закончив свои приготовления, усаживалась на подведённую к ней лошадь.
   Николай Николаевич усмехнулся: а он - то порицал про себя худой вкус девушки. Немодная её юбка с густыми складками оказалась для конной прогулки " не хитра, да кстати".
   И, неожиданно для самого себя, вызвался Стану сопровождать. Несмотря на то, что хотелось есть, а крестьянки наверняка предложили бы знатным гостям клёцки с острой подливой и пирожки с творогом, которые ему очень нравились. Да и шея болела, натёртая мокрым от пота стоячим воротничком.
   Он даже отказался от охраны. И трое молодцов в красных, украшенных чёрно-золотой вышивкой, субунах, довольные таким решением, и их крепкие, короткошеие лошадки остались отдыхать в тени старой оливы.
   - Ещё странность черногорского князя - его никуда не годная армия, - подумал Николай Николаевич.
   Личную охрану Николы Негоша от крестьян отличали только карабины, торчащие за спинами, да кожаные пояса вместо шёлковых кушаков. А, ведь, князь с помощью своей армии обещал Российскому императору превратить Черногорию в русский форпост на Балканах. И Александр его суетным речам поверил. На большом императорском обеде им был произнесён тост: "За единственного моего друга - Князя черногорского!"
  - Сумасбродит князь Негош во всём! Жалобы своих подданных принимает прямо от них самих, сидя во дворе своего одноэтажного палаццо за широким, дубовым столом. Не боясь покушений. Мирит и наказывает. Странный нрав!
   Из задумчивости вывел голос Милицы, говорящей вкрадчиво: "Сестрица, а хорошо ли помнишь место, где отшельник пещерничает?" И льстиво, к Николаю Николаевичу: "Ох, и не знаю, найдёте ли капище? Не заплутаете?"
   - Не заплутовать тебе, брат! - хохотнул Пётр Николаевич.
   С дороги свернули к деревеньке. И тут под мирный и однообразный конский топот, под пощёлкивание дятлов по стволам деревьев, Николаю Николаевичу вдруг стало понятно, что его ведёт к капищу и каких пророчеств он ждёт для себя. Что хитро, то и просто! Он даже растерялся, будто застал вора врасплох.
   Что же за вопрос такой мучительный, на который искал ответа Николай Николаевич - генерал-майор, командир Лейб-гвардии Гусарского полка? Дело было в его подчинённом - никуда не годным командире эскадрона - цесаревиче Николае Александровиче.
   - Не выйдет никогда из молодого Николая Романова в случае войны Верховного главнокомандующего, даже если станет Императором. Нет у него магнетизма - силы воли полководца, которая действует на волю армии. Покоряет её, приобщая к своей. А у меня - она есть. Чувствую! Так, что же делать?
   Конь Николая Николаевича, почувствовав набранный повод, остановился. А у всадника мышцы спины вдруг напряглись, и на него словно столбняк нашёл. Не совладав с собой, спросил дрогнувшим голосом: " Принцесса, или одному мне это кажется: звуки и запахи стали больно внятными...Ясно слышу, что несёт вонью, мертвятиной. "
   Стана удивлённо поглядела на своего спутника.
   - Неужели Вы тоже боитесь, Николай Николаевич? Или Вас запах кислятины остановил? В деревне - забойка скота. Крестьяне в котлах с простоквашей ремни замачивают.
   Продолжили путь.
   Дубовый лес сменился буковым. Деревья пошли голенастые, прямые, высокие. Редкие листья - много света.
   А Николай Николаевич всё думал свою думу и думал. Без отдыха.
   - Каким будет Государем - не знаю, но полководцем - никуда не годным. Совесть томит... Николай - цесаревич. Но на земле нет совершенства, всё мирское - не без порока. Что же мне делать с моими мятежными мыслями? Повиниться? Каяться в душе?
   Вчера, поддавшись на уговоры Милицы съездить всем обществом к местному колдуну Морокуну и узнать своё будущее, почувствовал облегчение, будто появилась возможность умалить своё бремя выбора решения.
   - Как жаль, что рядом нет друга! Сокровенными мыслями не со всяким поделишься. С отцом?! Он сейчас в Ялте. После смерти своей танцовщицы, он с детьми хотел вернуться из Парижа в Санкт-Петербург, да император ему это не позволил. Да и неизвестно, захотелось бы отцу меня выслушать. Насмешкам не было бы конца. Матушка?! У неё, как всегда, своих забот хватает. В это лето они с Петрушей погостили у неё в Киеве несколько дней. Столько дней, сколько смогли вытерпеть матушкины жалобы и хамство её сердечного друга - священника Лебедева. Петруша?! Он - давний его товарищ. Ещё в детстве они поклялись друг другу рыцарской клятвой всю жизнь быть вместе. Как по-другому, если в истории они нашли множество примеров, подтверждающих необходимость верности оруженосцев рыцарям. Уход одного из них, стоил другому потерю жизни и чести. Верность и доблесть! Но что делать, если и оруженосцы, взрослея, начинают предпочитать любовь женщины битвам и опасностям? Нет. Пётр в советчики не годится: кроток и влюблён.
   - А если колдун в своём магнетическом ясновидении подтвердит моё предназначение?! А если - нет? Что ж, несбыточного и предполагать нельзя. А если - да?! Если как в Деяниях Нового Завета: "И с сим согласуются словеса пророка". Тогда надо решительно действовать!
   Между тем, выехали на поляну. На однократный крик ворона, Николай Николаевич поднял голову, ища глазами птицу. И увидел её прямо перед собой - в нескольких метрах, на ветке дерева. Ворон. Весь чёрный, с отливом. Выкинул одно крыло, дал лоснящимся пёрышкам развернуться. Собрал крыло. Глянул вещим глазом. И произнёс языком русским и русским произношением: " На фунт пороху - шесть фунтов дроби." Не прогнусил зловеще, не пробормотал невнятно, а ясно так сказал. Или почудилось? Или ветер в вершинах деревьев прошумел?
   "Кто тут карикатурит?" - подумал, но вслух ничего не сказал, потому что увидел глаза Станы - две большие блестящие пуговицы.
   Бодрым, громким голосом Николай Николаевич начал рассказывать:
   - Был у нас на военных сборах под Красным селом случай с одной дачницей: на барыню по ночам страшливость начала находить. Не знает куда деваться...
   Замолчал, потому что Стана теперь смотрела на него хоть и осмысленно, но беспокойно.
   Подумал: " Вот сплетник! Девушку россказнями смущаю." Но её смущение показалось ему очень милым.
   - А что это с конём? Что это, товарищ, ты так отдуваешься? Устал что ли? Смотри, принцесса, у коней на боках - потная пена! Подъём их так упарил?!
   Стана, съехав из седла на землю, уже копалась в переметной суме.
   - Забыла сказать, что дальше к Морокуну на лошадях заказано ехать, под страхом кары.
   И протянула Николаю Николаевичу путы стреножить коня.
   Лес, шелест листьев, отдалённые крики птичьих стай остались внизу. Зато всё ясней - гул, перекатный шум. Шли вверх по каменистой дорожке. Показалась река. Теперь чуть заметная тропинка бежала меж валунов по берегу. На склоне - только камни да выбеленный водой сухой хворост. Прошли мимо обветшалого дома без крыши. Весь щелястый, продуваемый ветром. Флюгарка - чёрная стрелка на шесте беззвучно крутилась, из-за шума воды не было слышно её скрипа. А вот и мельница. Какой же колдун без мельницы! Прошли мимо. Начали спускаться вниз по мраморным уступам, похожим на ступени всё ниже и ниже, а стены ущелья поднимались всё выше. Река сначала громыхала рядом, а потом, образовав воронку, провалилась в какую-то щель, под землю.
   Почувствовав, что его тянут за руку, Николай Николаевич оторвался от любопытного зрелища и шагнул вслед за своим проводником под своды пещеры.
   Они попали в окаменевший лес. Известковые натёки нависали сосульками с потолка пещеры, громоздились колоннами, украшали её дно узорами трав, разводами и очерками. И тут оба невольно подались к выходу, потому что из её глубины показался допотопный зверь, может быть, медведь пещерный. Всмотрелись и разглядели в нём отшельника в овчинном кошуле. Голые руки - тёмные от загара, лицо - пожелклое от ветра.
   Совсем другим он представлялся Николаю Николаевичу: волшебником с золотым жезлом или седым волхвом с дорожным деревянным кистеньком. Хотя, в таком горном вертепе как человеку жить - только диким зверем.
   Морокун выпроводил Николая Николаевича из пещеры, Стана осталась про свою судьбу выпытывать.
   На воле потемнело. Глянул вверх - солнце облаками обволокло. Он начал тревожиться за девушку и вслушиваться в гул воды, в котором ему слышался крик многих голосов.
   Прошло время, и из пещеры показалась Стана. Шла, сутулясь по-старушечьи. И лицо поосунулось.
   Николай Николаевич вдруг такую к ней нежную жалость почувствовал, что хотел, уж, броситься на колдуна, пока он в волка или камень не перекинулся, но был остановлен голосом Станы: " Теперь ты". Не " Вы", не "Николай Николаевич", а просто - "ты".
   Морокун подвёл Николая Николаевича к реке, поставил на краю обрыва, чуть ниже наливного колеса. Там - водопадный шум, гул, брызги от падающего с высокого порога ручья. Здесь - только вода ключом кипит. В таких местах - в бучалах под мельницей (в народе говорят) всякая нежить водяная живёт. А вон и колесом что-то в пучине завертелось, видно, водяной всплывает. Николай Николаевич невольно обернулся на Морокуна - тут он или там?! Тот стоит, опустив жёлтые веки, и на воду что-то нашёптывает. Открыл глаза, глянул на водоворот - вода успокоилась, без ветра зыбью пошла. Молча взял за руку Николая Николаевича, клинком царапнул по его ладони. Выступила кровь. Тёмное лицо чародея оживилось.
   - Кровь алая. Алая! А значит это, что ты легко предаёшься страстям и похотям. Думаешь, небось, что нет страсти неистовее безумной любви?!
   Тут Николаю Николаевичу ясно почудился из глубины пещеры серебристый хохоток его обожаемой Марии Потоцкой - актрисы Александринского театра.
   - Это страсть - страстишко! Она гаснет со временем. Страшно властолюбие! Обратившись в страсть, оно растёт и растёт с годами! Хочешь знать, что впереди будет? Гляди - не сморгни!
   Колдун развернул ладонь Николая Николаевича над пучиной. Кровь закапала вниз красными дробинками. В круглом окошке, гладкой как стекло, воды начали прорисовываться две птицы. По полёту видно - сокол и утка. Сокол подтекает под утку, поднимает её вверх, и, вдруг, вынырнув позади, ударяет в неё стрелой, прямо под левое крыло. И бьёт утку когтем. И раз бьёт, и второй, и третий. А она всё мечется туда и сюда. Сокол почернел. Да не вороньи ли перья?!
   - Нет! Не хочу больше ничего знать! - вскрикнул Николай Николаевич. От сброшенного его ногой вниз булыжника, вода взмучивается и изображение пропадает. Да только... Что за чертовщина?! Не пошёл камень на дно, а закрутился в водовороте. Загоготал Морокун, скаля крупные зубы. Сквозь смех - не сказал даже, а пролаял: " Не быть тебе большаком в семье!"
   Николай Николаевич шагнул к колдуну, поднял над головой длинные руки. И, потрясая кулаками, тоже громко закричал: "Лжепророк! Гадатель! В острог его!"
   Всю обратную дорогу Николай Николаевич на участливые вопросы Станы не отвечал, напряжённо смотрел вперёд пустыми глазами и тихонько бормотал: "Чертовщина. Дичь...Бессмыслица..." Или строчки из Матфея: "Прорцы нам, кто есть ударей те?"
   Только когда начались виноградники и забелели домики Цетинье, Стана, смущаясь, попросила Николая Николаевича остановиться. Девушка подъехала к своему августейшему родственнику и протянула ему платочек, свёрнутый узелком.
   - Вам, Николай Николаевич, велел передать Морокун.
   Ручка в светлой перчатке успокоительно скользнула по задрожавшему, припорошенному пылью рукаву сюртука.
   Взяв себя в руки, Николай Николаевич, спокойно принял узелок. Но затем начал торопливо, портя кружева, его теребить.
   Стана вырвала, то ли шутя, то ли сердясь.
   - Вы платок на кусочки растормошите!
   И сама вынула из вещицы серебряный перстень. Кольцо - простенькое, а камень - корунд. Странный камень: красный, прозрачный, цветом на огонь похожий. Только сердцевина, как и в настоящем пламени, голубеет.
   - Колдун сказал - перстень не снимать и за камнем следить: если в его ядре заклокочет огонь, жди беды. Так пышет пламя Ариманона. Повелителя тьмы.
   Николай Николаевич, хоть глаза - беспокойные, усмехается:
   - Не страши меня, Стана! А не кажется тебе, что ваш вещун не похож ни на одного из семидесяти старцев, на которых был возложен дух пророческий?
   В ответ девушка, вздохнув грустно, пожала плечами.
   И от её вздоха опять Николая Николаевича обдало жаром с ног до головы.
   - Или нагадал что плохое? Так чёрт стращает, а Бог милует, девочка!
   Стана подняла лицо, посмотрела в глаза Николая Николаевича долгим взглядом и рассмеялась невесело:
   - В нашем княжестве Монтенегро в гадания принято верить. Мы сами умеем ворожить: и на руку, и на уголёк, и на воду, и на бобах, и на картах. Хоть это и считается недобрым делом, но мы - с молитвой! Вот ведь, ведьмак проклятый, что напророчил - не пойму. Сказал: "Замужество твоё - беда избывчивая. Будешь и ты счастливой. Гора с горой не сходится, а горшок с горшком столкнётся! "
   И Николай Николаевич, поддерживая шутливый тон, предложил:
   - А нельзя ли отворожиться?
  - Нельзя! Осторожа дороже ворожи! И так папенька за расходы на меня сердиться будет!
  
   Перебирая в мыслях картинки прошлого, Николай Николаевич жмурится, вздыхает глубоко. Прижимает руку к левой стороне груди.
   - Ох, уж эти воспоминания. Сердце душу мутит!
   Эмаль Георгиевского креста холодит ладонь. Пальцы скользят по восьмиконечному белому символу рыцарей Мальтийского ордена: восемь концов - восемь блаженств, ожидающих праведника в загробном мире.
   - И там - вместе, а без тебя, Стана, мне и в раю тошно будет! Странно, никогда ты не казалась мне женщиной соблазнительной, заманчивой. А была, просто, несчастным, родным человечком, нуждающимся в моей защите и опеке.
   Николай Николаевич был очень растроган, но взял себя в руки.
   И тут пришла нечаянная мысль, от которой он замирает, даже дышать перестаёт:
   - Если бы не вмешательство венценосного двоюродного брата, жизнь моя приняла бы плохой оборот.
   Уж так он в молодости хотел узнать, какую волю Божью означают посланные ему на войне знаки, что жить на свете ему стало маятно. Связался со спиритами. Переехал из дворца отца в дом - лавку меховщика Буренина. Жена купца обладала особой, таинственной силой медиума. Под её руками на сеансах вертелись столы и чашки, являлся призрак императора Павла и молча указывал Николаю Николаевичу бледным пальцем куда-то в пространство. Провидоша от всей души хотела помочь " Николаше", да своими обиняками и намёками только разлад внесла в его душу и в его дом. Тёмное и греховное такое житьё начало угнетать Николая Николаевича. И когда августейший брат " в сердцах" предложил ему не позорить фамилию и жениться наконец на своей купчихе, он просто покинул Петербург. Уехал в имение Знаменка, так и не узнав своего Предопределения.
   Но желание получить ответы на мучительные вопросы: " Обличён ли я особым знаком? Для чего?" осталось и только крепло.
   Если б знать! Тогда бы не тратились попусту в безделицах молодые силы. Он бы трудом и старанием достиг цели.
   Память, склонившегося над столом, Николая Николаевича опять воспарила к небесам и закружилась в высоте, среди облаков - воспоминаний...
   Прошли изменчивые годы. И снова встреча со Станой.
   Мужем брошенная, всеми оставленная, угрюмая, суровая. Была похожа на перелётную птицу, вынужденную, вопреки природе своей, остаться в холодном Петербурге.
   И он - одиночка, кочевой зверь, уставший от мотаний с инспекциями по кавалерийским частям.
   А взглянули друг на друга - у Несмеяны царевны глаза от радости как у кошки заблестели.
   Несчастные люди становятся самыми нежными друзьями. Это - всё слабости людские: жалея друга, начинаешь чувствовать, что растроган до слёз за себя самого, а это - такое удовольствие.
   Они сошлись с того раза. По сочувствию друг к другу.
   Потом появился Папюс, который сказал Николаю Николаевичу: "Поведу слепого за руку." Его мистическое учение " Путь сердца" принесло успокоение Великому Князю. Наставник - мартинист начал с обучения ученика теургическим операциям, потом перешли к волшебной кабалистике, таинственным обрядам. Вот-вот и его личная воля сольётся с Божественной, чтобы достичь недосягаемых результатов. Ибо, Божья Воля сбудется, как бы то ни было.
   Ещё во власти мыслей и воображения, Николай Николаевич подходит к окну. На небо выкатилась луна. Тучи то и дело её закрывали. Она разгоралась и гасла, словно прядь горящего волокна в огромной плошке, которую пытается задуть порывистый ветер. Наконец её обволокло облаками, и луна исчезла.
   13 АВГУСТА. БАРАНОВИЧИ.СТАВКА ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО.
   Как-то комендант штаба - генерал Саханский, озабоченный устройством в охрану Ставки чинов полиции из оккупированных врагом в июле западных губерний Царства Польского, попросил у Николая Николаевича аудиенции для одного настырного господина. Господин этот служил до австрийцев при военном интендантстве Калиша по пищевому довольствию, очень просил о встрече для передачи Великому князю важного письма.
   Николай Николаевич не возмутился и не распорядился подать корреспонденцию как положено - в известном порядке, а, посочувствовав верному и усердному своему товарищу, согласился вечерком принять посланца.
  
   Ещё один день войны заканчивался. Облака, которые на закате так ярко распестрились, теперь темнили ночное небо.
   На улице стали загораться один за другим фонари. Николай Николаевич, подперев руками уставшую голову, сидит за столом и смотрит в окно. Мысль - чуть тянется:
   - А, поди-вот, электрической накалки свет уступает лунному.
   Вошедший адъютант поставил перед Николаем Николаевичем стакан газированного молока. Потом поднял окна и включил электрический свет.
   И тотчас раздался этот странный звук - часы постукивают? А вот и нет. Огромный мотылёк - сумеречник порхал за окном и бился о стекло. На мгновение, притомившись, сложил крылышки и стал похож на странника в пыльном дорожном плаще.
   Николай Николаевич отвлёкся от бабочки, косо глянул на адъютанта. Тот докладывает о посетителе.
   Верховный печально вздыхает:
   - Ничего не поделаешь: обещал - надо принять.
   И в тот же миг - голос камердинера - скорого на сделанье распоряжения:
   - Великий князь просят!
   Очень крупный человек в светлом партикулярном платье мягко впучивается в дверь.
   Вошедший поклонился, перегнувшись в бёдрах и коленях, потому что голова без шеи плотно сидела на туловище. Поднимает на Николая Николаевича простоватое лицо - улыбается крупными губами добродушно, поволакивая глазами по кабинету. Взор потупил - смутился. Представился помощником калишского провиантмейстера Северином Николаевичем Маховским.
   "Ваше Императорское Высочество, я уполномочен передать Вам послание от нашего брата Пунара Бхавы," - произнёс высокопарно.
   Плавучим движением руки подаёт Великому князю конверт с маленькой пентаграммой. Николай Николаевич, хоть, и принял важный вид, а в мыслях:
   - Ну смех, да и только. Осаживаемся друг перед другом как два петуха!
   И от невольной весёлости захотелось, чтобы в эту минуту на Полесской погромче заурчал паровоз.
   А что-то сумеречник - мотылёк в стекло уже не постукивает?!
   Глянул в окно - тот исчез.
   А вот " братья " никуда не пропадают: где он - тут и они.
   " Брат Пунар Бхава", " австрийский граф", "парижский профессор психофизиологии" - Чинский Ч.И. после многочисленных разоблачений полицией, перебрался из столиц в Варшаву. Но и здесь увяз в неясных, непонятных делах. Однако, почему-то обласкан Верховным Советом Ордена мартинистов.
   Когда-то Николай Николаевич был тоже обворожён его спиритическими сеансами. На одном из них в Царском Селе, где специально для императорской четы Чинский вызвал дух Александра Третьего, " профессор" оконфузился. Призрак был тощ и бледен. А магический алтарь, меч и все волшебные атрибуты попадали на пол при первом же вопросе августейшего племянника к духу батюшки о своём будущем.
   Столичным " братьям" Николай Николаевич тоже не особенно доверял. Скорее, их опасался. Этих никогда не интересовала духовная алхимия, только само золото. И прочное своё благоденствие.
   - Горе - толкователи! Исказили цели великого французского христианского учения - смысл исказился! С ними - не зевай! Охотники в таких случаях говорят: " Надо ружьё насторожить. Хоть и не поймёшь, что там в поле и как, но будь готов по слуху приложиться." Конечно, ясно, что общество русских мартинистов - куклы для представления на детском театре. Опасны кукловоды, скрывающиеся за ширмами.
   С ними не потягаешься, потому что никто не знает их сил. Но их средства и способы наказаний жестоки. Чем не образчик - письмо, полученное его тестем - отцом Станы. С устрашающей подписью " Црна рука". Правда, кому-то оно показалось безобидным розыгрышем, но не Стане. Жена - в ужасе: в письме тайная организация приказывала черногорскому монарху ограничить свою власть и вернуть Скупщину. В случае неповиновения, пригрозили убить. Мол, в их проскрипционном списке Никола Негош - второй номер после австрийского престолонаследника Франца Фердинанда. Почему-то Николаю Николаевичу казалось, что не обошлось здесь без Аписа.
   Но, с другой стороны, десять лет назад русский военный агент в Черногории доносил ( а Великий Князь как человек военный, со связями и родственник правителя страны Монтенегро, в эти тайны был посвящён), что полковник Драгутин Димитриевич, называвший себя Аписом, после свершения династического переворота в Сербии, залечивал свои раны в черногорских горах у колдуна Морокуна.
   Не могло такого случиться без ведома царя Николы, да и наследником сербского престола после перемены власти становился внук Негоша! За отцом Станы - много странностей. Привечать такого шатуна, негодяя как Апис?! Что может связывать приверженца патриархальных обычаев, уважаемого главы семейства, породнившегося с королём Италии, с родами двух великих герцогств Германской империи, наконец, с русской царствующей семьёй, с террористами?
   Кто стоит за страшным письмом? Без Аписа не обошлось, но что это за фигура?! В мифах древнего Египта это - чёрный бык, служащий своему господину - Озирису. Вот кто на самом деле - "кукловод"!
   И всё-таки, несмотря на своё настороженное отношение к тайным обществам, Николаю Николаевичу приходилось выполнять некоторые поручения братьев - мартинистов, да и пользоваться их услугами.
   Вот, Стана переслала недавно с оказией - ему показать, листки - памфлеты. Это - всё картинки, вроде лубочных - его портреты и изображения Верховного в разных ситуациях. Стана собиралась их распространить в армии и в обществе через попечительства о народной трезвости, церковь, библиотеки. А напечатаны они были в типографии издательства " Книжный склад Трояновского". Известная среди столичных мартинистов фамилия. Редактор мартинисткого печатного органа - журнала "Изида".
   После жениной посылочки, прошло несколько дней. В Ставке (смешное дело!) жандармский полковник, задачей которого была борьба с крамолой, предоставил на его - Николая Николаевича рассуждение, появившиеся неизвестно откуда среди казаков Лейб - гвардейского полка - охраны Верховного, листочки - картинки. Ребята ими свои палатки украсили. Сюжеты изображений просты: вот Верховный среди казаков, и надпись "Казаки перед своим вождём гарцуют, удальство кажут ", а тут - Верховный обходит под градом пуль окопы - "Крепка рать воеводою!" И вот такой: Верховный плетьми наказывает провинившихся перед солдатами генералов, а подписано: "Солдата обижать, себе гибели искать!"
   Николай Николаевич, подпершись обеими руками в бока и закидывая лицо кверху, долго хохотал. Да так заразительно, что и смущённый своими уликами жандармский полковник, сам смешливый в душе, не удержался - заблеснил белыми зубами.
   Верховный оставил себе один памфлет: "От мира челобитчик, а сам - никому не обидчик". Остальные - велел вернуть их хозяевам.
   - Ну, Стана! Ай да жёнка! Орлеанская дева, победившая для него мужика и солдата, как Жанна де Арк - англичан для графа Дюпуа! Умеет эта женщина воспламенить любую душу.
   После этого события в Ставку начали напрашиваться представители фирм Патэ, Ханжонкова, Дранкова, Гомона снять хроникальные киноленты о героической жизни Верховного. И откуда только узнали засекреченное местоположение Ставки? Это при том, что собственные агенты его управлений, вызванные для докладов, не в силах её разыскать, подолгу плутали по Привислянскому краю.
   Тут уж, Николай Николаевич рассердился: "Про что бы молчать, хотят на весь свет показать!" И пока сердце не отлегло, всем досталось: и невестке Милице, и "братьям", а жене - в первую очередь, чтоб умеряла рассудком свои женские причуды.
  
   С вечера своего представления Николаю Николаевичу, помощник калишского провиантмейстера - господин Маховский влез в общество Великого Князя.
   С умным человеком говорить приятно. Николай Николаевич частенько приглашал его на обед в штабную столовую. И как только Северин Николаевич оказывался за столом Великого Князя, начинались разговоры об охоте, полеванье, лесованье, о том, кто какую охоту держит, о борзых и гончих. Любит охота похвальбу!
   Оказалось, что новый знакомый Николая Николаевича коротко знаком со многими любопытными личностями. И большой охотник рассказывать забавные истории.
   От него Николай Николаевич узнал о том, как Тайные Вожди (не Папюс, конечно, потому что глава Ордена мартинистов Франции - на фронте, работает врачом в госпитале; об этом Николай Николаевич и сам прекрасно знал) поссорили претендентов на кресло председателя Великой ложи мартинистов России: барона фон Мёбеса, господ Антошевского и Казначеева. Так мальчишки собак стравливают. Те перегрызлись между собой, да и покусали " мальчишек" - Вождей из Всемирного Верховного Совета.
   А как увлекателен был рассказ об амурных похождениях главы масонской ложи "Полярная звезда" - графе Орлове - Давыдове. И конец - хорош: попался-таки и поплатился!
   Слушая, Николай Николаевич хохотал, прямо, надрывался смехом, в душе ощущая приятность чувства спокойной совести.
   Прямая натура!
   Не задумывался - откуда у помощника калишского провиантмейстера такое знание, позорящих людей, разоблачений и обвинений, будто рассказчик - сам плут отменный и вымогатель.
   А, скорее всего, Великий Князь лукавит, принимая личину простодушного. Думает, наверное, что такого проходимца, хоть и забавного, лучше перед глазами иметь в друзьях, чем за плечами - в недругах. Тем более, Николай Николаевич всегда любил пококетничать, когда замечал, что перед ним заискивают и угодничают.
  
  
  
  В НЕМЕЦКОМ ПЛЕНУ РЯДОВОЙ ВАСИЛИЙ ХЛЫСТОВ И АВИАТОР ДМИТРИЙ УЧАМПРИН.
  
  
   Дмитрий и Василий стали пленниками. Их тюрьма - мастерская хозяина, то ли мастерового горожанина, то ли работника фабрики. Вдоль ее красной, увитой плющом стены их дважды в день уже несколько дней подряд проводили на работу. На окраинных улицах городка под надзором караульщика из вольных мостили дороги не просто щебёнкой, а более экономной для городского хозяйства смесью из пропущенной через грохот старой настилки, портландского цемента, песка. До вечера вымешивали тесто, широкими лопатами раскладывали, уравнивали, уколачивали.
   Хозяина им так и не довелось увидеть, только хозяйку - остроугольную женщину в клетчатом платье.
   На исходе дня караульщик со скрежетом вытягивал кол из петель, дверь сарая распахивалась. Мастерская наполнялась запахом цикорного кофе. Заходила хозяйка и молча ставила две большие кружки на краешек ручного гончарного круга. Третья кружка и кусочек картофельного сыра оставались на подносе и предназначались охраннику. Дверь аккуратно закрывалась.
   Друзья припадали к притолочной щели, ожидая представления. "Вольный", отставив в сторону карабин, плюхается на травку, фрау аккуратно устраивает вкруг себя юбки. Чтоб в голос не расхохотаться, друзья рты ладонями зажимали.
   Две спины рядком: одна круглоплечая, пересечённая резинковыми помочами, другая костистая, колом торчащая из волн юбок. Устраивались друг от друга ни далеко ни близко: локтями не касаясь. Начинали дуэтом тянуть голоса. Получалось не то, чтобы приятное слуху звучание, но стройно и добротно. Иногда баба, расчувствовавшись - ох, грустно мне - ласково дотрагивалась своим плечом плеча соседа.
  
   - Рябой не супруг ей - свойственник. Я из их разговору понял. Эх, баба - она и в Китае баба. Забавно, Дмитрий! Мы живем гораздо скромнее, они нас самостоятельнее. У нас - изба, у них - усадьба, комоды да шифоньерки, сундуки в ухожья стащили, а одеяла лоскутные, которые наши бабы из обрезков составляют, ихние - в белой избе на стены вешают. Упряжка, правда, разная. Заметил. У нас - оглобельная, а у них заместо хомута - лямка. А так - те же люди.
   Дмитрий тихонько хохотнул: "Хомуты, одеяла. Не туда ты, Василий глядел! Они, по сравнению с нами, цивилизация! Вот как в древности - Греция и Рим, так теперь - Германская империя. Ты пойми, брат, у них общежитие складывалось от гражданского общества, а у нас - от родового начала, как сказал историк господин Соловьёв.
  - Это почему так?
   - У нас новопросвятившимся народ стал только в 1905 году. А германской конституции - пол-века!
  - А если они такие гражданственные, то чего же войну затеяли?
   - А где им свободы и всеобщее благо разместить, если земли - с пятачок в центре Европы?! 130 человек на квадратную версту. А у нас одни только черноземные губернии величиной с Германию и Францию.
  - Так пусть в колониях своих, их - тьма как много, размещают!
   - Нельзя! Только вред делать жителям колоний. Нельзя вот так, сразу из дикого, грубого быта народ обратить в гражданственный. Учёные говорят.
   - Вредный ты человек, Дмитрий, печёнку мне испортишь.
   Василий, сильно жалеющий Россию и принимающий войну к сердцу, очень был расстроен.
  
   А пара продолжала петь, ни на что не обращая внимание, даже на запах камфары, дымки которой, отгоняя комаров, свивали пряди над дуэтом. (Уж хозяйка обо всем побеспокоилась: заранее вынесла из дома на лужайку горячую железную лопатку с горсткой вонючей мучки.)
   Песня оказалась длинной, потому что была историей несчастной Анхен из Тарау, и минорный напев оказался по-славянски занывчивым.
   В первый день концерт испортила хозяйская овчарка: погремев в начале пения цепью, к его середине она начала расслабленно - болезненно подвывать. Было уморительно, но друзья крепились и сдержали смех.
   На следующий день, как только запели, а собака на цепи задёргалась, её отвязали. Та удрала со двора, перепрыгнув стену из дикого камня. На третий день перед пением, собака была опять отпущена погулять, а дверь домика - мастерской любезно распахнута "вольным". Видимо, певцам хотелось иметь какую-никакую публику. На четвертый день повторилось все то же самое.
   А на пятый пленники, вместо того, чтобы сидеть на крылечке под навесом хмеля и благодарно слушать, пользуясь увлеченностью дуэта, тихонько убрались с хутора, повторив путь хозяйской овчарки.
   Накануне, до самой ночи ощупью, потому что хозяйка не разрешала пользоваться лучиной, готовились к побегу. За перегородкой из полок, на которых пылились, поставленные когда-то хозяином для просушки, миски, кружки и цветочные горшки, друзья нашли высокие лари. Когда откинули крышки, в носы ударил крепкий скипидарный дух - под листами газетной бумаги, пропитанными этим средством от моли, хранились женские шерстяные платья, юбки, одеяла. Выбора у друзей не было, морща носы и строя друг другу гримасы, отобрали себе вещи для переодевания.
   Спросили у хозяйки бумагу и чернил, якобы для того, чтобы записать для начальства ценные сведения, что вспомнились сейчас только. Под диктовку друга, Василий на немецком написал от лица Дмитрия записку в штаб восьмой армии, что он забирает свое офицерское слово обратно и бежит из плена, чтобы продолжить войну в своем авиационном отряде.
  
   Они бежали бок о бок мимо белых домов, каменных конюшен и амбаров, потом мимо стен из битого камня, за которыми краснели черепичные крыши. Им казалось, что улица гудит от их топота по мощенной окатышами мостовой, от лая невидимых собак. Стены из дикого камня кончились уже в полях, когда мощенка ткнулась в накатную, широкую дорогу. По ней возвращались косцы, а им навстречу ехали возы беженцев с увязанными вещами, а некоторые из них шли и толкали перед собой тележки, на которых поверх вещей возвышались либо клетка с попугаем, либо зингеровская машинка.
   Увидев так много людей, друзья ударились меж кустов в разные стороны. Сбежались на полянке. Отдышались. Озираясь, развязали узлы и напялили женские юбки, обвязали головы платками. Теперь старались идти по межам овсяного поля. На открытых лощинках Дмитрий останавливался, определяя юг, и поправлял направление пути.
   В первый раз Василий удивился: компаса у его друга не было, только серебристый " Хронометр"( - Женевский! ) Дмитрий вначале посмеивался над Василием, но потом на отдыхе объяснил, как карманные часы могут заменить компас.
   - Клади на ладонь, поворачивай до тех пор, пока часовая стрелка не будет смотреть как раз на солнце. Проверить просто: тень от соломинки, которую я поставил в центре циферблата, с самой часовой стрелкой должны в одну линейку слиться. Теперь ищи точку циферблата, по ходу стрелок, которая приходится посредине, между цифрой двенадцать и нашим часом. Вот эта точка. Она прямо глядит на юг.
   - Просто. Жаль только, у меня часов нету. А были. Хорошие, из настоящего африканского золота, на пятнадцати камнях. Сперли их.
  - Немцы?
  - Как не так! Наши!
   Хуже всего выдерживать правильное направление оказалось в глубине леса. Полог его был так густ, что солнца не было видно. Земля так затенена, что ноги утопали в хорошо сохранившихся с прошлого года листьях.
  
  ПОБЕГ ИЗ НЕМЕЦКОГО ПЛЕНА НА АЭРОПЛАНЕ ВАСИЛИЯ ХЛЫСТОВА И ДМИТРИЯ УЧАМПРИНА.
  
   Хоть глаза и свыклись с темнотой, но ноги путались в высокой траве. И Василий, и Дмитрий то и дело спотыкались, стараясь обойти замысловатые фигуры, в которые звездная ночь своим тусклым светом превращала каждый куст и пень. Вдруг начало казаться, что они кружат вокруг одного и того же места. "Да, мы с тобой словно околдованные, - уныло разводил руками Василий,- не иначе где-то здесь клад зарыт."
   Лес вдруг кончился. Впереди поле, над которым прозрачно курился туман.
   - Вон в том овсянике, пока не посветлеет, можно отсидеться, - Василий указал на чернеющую сквозь дымку постройку.
  - В сараишке, что ли? Это не овсяник.
  - А что?
  - Увидишь.
  Задвижка щёлкнула, нарушив тишину. Вошли внутрь.
  - Нужник, - удивленно протянул Василий, - а окошки зачем?
  Оглянулся кругом.
   - У нашего дедушки Мирошки хатка меньше будет немецкого нужного.
  Дмитрий устроился на круглой деревянной крышке. Сел удобно - вытянул ноги.
  - А кто такой ваш дедушка Мирошка?
  - Бобыль столетний, огородник. Говорит, с самим Наполеоном бился.
  - Врет, небось. А что рассказывает?
   - Да забыл уже все. Помнит, что русским в Париже худо жилось, говорит: "Зябнули очень по беспечью". Но крепкий ещё! Как покос, он - со всеми. Начальствует! Бабы смеются: "У нашего командира ни шляпы нет, ни мундира!" А он следит, чтоб не вкосились в чужое, за межу не закашивали, молодых учит, как косу отбить, поточить. А как сено в стога начинаем метать - пошла военная наука: "Сиволапые! Как вилы держите! Смотрите на меня - вот как надо! Прямой укол с выпадом! Р-раз - выпад! Коли! Ура! Р-раз - назад! А вы? Снизу вверх! Эх! Гусь на проволоке!"
   Дедушка Мирошка! Что бы ты о теперешней войне сказал? Он пулю "дурой" называл, а теперь каждый смерть от неё ждёт неминучую. Другой война стала, такую - русскому мужику не сдюжить. Это ж - бойня какая-то механическая!
   Помолчали. Дмитрий встал, походил взад-вперёд, разминая ноги. Василий понимающе покачал головой:
  - Вот и у меня во всем теле ломота гудит.
   Дмитрий заглянул в окошко. Луна плыла себе по бледному небу, озаряя трепетным светом близкий лес. Над полем по-прежнему курился пар.
  - А, ведь, прав ты, Василий, насчёт клада! На аэродроме мы с тобой оказались ненароком.
   И задумчиво:
   - А охрана, кроме безоружных механиков, у них не водится. И погода сегодня будет летная.
   Улыбаясь, отвернулся от окошка, подошел к умывальнику. Указывая на медный рукомойник, спрашивает Василия: " Переведи, что написано?"
   Тот со вздохом поднялся, подошел.
   - Кухоль, по - нашему.
  - Нет. Дословно.
  - Ну, машинный рукомойник.
   - Во жарко! Немцы!
  - А здесь? - повел указательным пальцем на мыльницу.
   - Мыльница.
   - Да! Немцы!
  Теперь Дмитрий поднял голову и показал глазами на надпись над умывальником, которая гласила: "Привели ли вы в порядок свой туалет?"
   - А?
  Василий скривился: "Седлай порты, надевай коня ."
   - Ты чего?
   - Мне этот рихтих и акурат дома надоел. У меня отец не кровный, а по матери. Немец сам. Нас всех языку обучил.
  - Ну-ка, расскажи о нем - время потянем. Побольше бы в России немецких технарей и помещиков - толк вышел бы.
  - Хороший человек. На заводе нашем сыроварном два управителя: один по мастеровой части - сыродел, а другой хозяин - мой отчим.
  - А владелец?
   - Он в Питере, помещик наш бывший. Раньше мой отчим был у него управляющим.
   - А мать?
   - Экономка. В ключах ходит, готовит чай, заказывает обед. В его экономии.
   - Ага... Ты, Василий, как в плен то попал?
  
   Начал Василий свой рассказ.
  
   Нашим разведчикам приказано было устроить взрыв на железной дороге, чтобы немцы не пустили на нас броневик. Я попросился с ними пойти. Начальство решило не в одном месте, а разбродом взрывчатку закладывать. Разделились на группы, разобрали ящики с взрывчаткой и залегли в кустах вдоль насыпи. Чтобы не впасть в оплошность, меня послали на разведку. Я должен был залезть на дерево и, если немцев поблизости нет, махнуть платком, если увижу охрану - затрелить по-птичьи.
   В гимнастике я - мастер. А тут...толи душе неловко, толи сапоги ноги теснят. Да еще наши кони, оставленные в кустах с коноводом, что-то разоржались. Не чужих ли почуяли? Залез кое - как. Только было приуселся, чувствую, что-то рядом по веткам стебонуло. Успел таки оглядеться - и, прям, морозом обдало с ног до головы! У столба телефонной линии с другой стороны насыпи две лошади стоят: одна - под седлом, другая - с катушкой на спине. А на столбе в одной со мной высоте - немец с сумой для инструментов на животе. Сапоги у него окрючены для прицепу к столбу. А вдали - верховые. И по их силуэтам понял, что - тоже немцы: пики у них не наши, с шариками на концах.
   Тут опять рядом стебонуло, а это мой немец бросил проволоку снимать и изоляторами в меня метится. Пока - перелет и недолет, пристреливается, значит. Он же разруженный, у немцев обычай такой - винтовки крепить на седлах. А моя - при мне, за спиной! Я шишками не собирался отбиваться. Он стеклушку фарфоровую от перекладины столба откручивает, а я в него из винтовки целить! Что, прицепышь,не сидится тебе спокойно на столбе? Так получи! Тут немец как закричит благим матом со всхлипами и икотой! Смотрю, наши - по кустам в рассыпку. Повспрыгивали на лошадей и улизнули. А немцы со всех сторон под дерево сбежались и ссадили меня копьем наземь.
  
  
   - А ты, Дмитрий, как к немцам угодил? Чего это ты на меня перекосился?
   Товарищ ответил скучным голосом: "На разведку меня послали. Найти надо было паровозы и вагоны.
   Казаки подбили. А я, ведь, совсем низко спустился, чтобы они опознать могли. На такой высоте чёрный крест от красно-бело-синего круга, разве что слепой не отличит. Машину кое-как посадил. У германцев. Да считай, что всё равно погубил.
   Случай мой особенный. Я отстал от своего авиационного отряда, потому что в Москве на заводе "Дукс" получал аппарат. Как теперь в глаза генералу Плеве посмотрю? Председатель Совета нашего Московского общества воздухоплавания. У него я и книжечку свою получил пилота - авиатора. Хотел "охотником" повоевать в армии нашего шефа. Мой "Ньюпор" по ошибке, что ли, отправили в Вильну вместе с аппаратами Третьего авиационного отряда. Так попал в 1-ю армию. Это я - не военного звания - доброволец, могу и в Первой, а вот, если бы по-другому, то не миновать бы мне приговора военного суда и гауптвахты. Хотя, гауптвахта в армии нашего шефа Павла Адамовича сейчас бы мне раем показалась."
   Сердце Дмитрия так и заныло, как пришла на память его капотированная машина: ткнулась в землю носом "голуба". И крылья опустились, как у больной курицы.
   Видя, как человек переживает свою потерю, Василий решил его разговорить, что б так не печалился.
   - И как же ты, Дмитрий, стал летателем?
   - Ну, сказал. "Летатель", по-нашему, - это мечтатель. Это ты на вольготе мечтал, я уж навоевался.
  - Когда же успел, где?
  - Под Едирне. Слышал о таком? В отряде князя Николая Черногорского.
   - Ух ты. Если бы мне предложили выбрать, какому королевству Балканскому служить, я бы тоже Монтенегро выбрал. И не потому, что их монарх нашему - лучший друг, их народ нас взаправду уважает.
   - Ну, Василий, удивил. Во - первых, не я решал, у кого служить. Надо мной начальство было. И полно мудрить... Газет начитался.
   - Не. Я, конечно, газеты уважаю. У нас это положено. Отчим за свежими мальчишку каждое утро посылал на станцию. Но... Про правду читали, а кривду видали. Нет, Дмитрий. Всяк своим умком живет. А тут - ясный ясного: безумничают на Балканах, добычу войной приобретают.
   - Уймись. Василий! Тут - высшая политика, называется haute роlitigue. Чтобы понять, умища объемистый нужен. Есть над нами люди понимающие. А ты - делай как приказано. Философ.
  "А я люблю умствовать, - не обиделся Василий,- да ты продолжай. Как летал на войне?"
   "А я и не летал, - усмехнулся Дмитрий, - я механиком работал в ремонтной полевой мастерской."
  - Машины то чинил летательные?
  - Аэропланы!
  - Где ты этому ремеслу научился?
   - Сначала было техническое училище. Потом судьба свела меня с одним человеком...
  
   Дмитрий начал вспоминать, как же всё началось.
  
   Пилот заложил размашистый левый вираж и стал готовиться к посадке.
  Выключил мотор, хотел снижаться, но, уставшая после почти часового перелета, машина заартачилась. Получилось! Нет! Не дотянуть до ипподрома, до трибун, наполненных зрителями - надо поскорее подыскать удобное место для спуска. Машина спланировала на колеистую дорогу и долго по ней подпрыгивала, пока не ткнулась колесом в яму. Чертыхаясь, пилот отстегнул ремень и cпрыгнул на землю. " Кажется, и здесь, как в Козлове, гастроль не заладится: аппарат нуждается в неспешной починке."
   Ткнул от досады носком американского ботинка песок. Сняв очки, вытер платком брызги масла с лица. Потом встал, уперев кулаки в бока, на середину дороги, и, посвистывая, начал оглядываться. Глянул вдоль дороги вперед, глянул назад - ни телеги, ни обывателя.
   - Что за унылая местность! Что за истоптанная дорога, облыселая со всех сторон.
   Машина давно на земле, а стаи птиц с пронзительным криком всё черкают по небу косые кресты. Вот часть их подалась в сторону. Остальные, помешкав, за ними потянулись. И над высокими дубами, приискивая себе место, завертелись кругом.
   Человек начал оглядываться. Вокруг - скука смертная! Придорожные пустыри, за кустищами пыльного черноклёна посадские дома сереют тесовыми и соломенными крышами. Зато впереди всё видится веселее: каменные постройки ипподрома теснятся, отдельно - деревянное здание с выступом впереди, всё флагами украшенное. А дальше - смотреть тяжело - так блестят на солнце железо крыш домов и купола храмов.
   Видно, птицы опустились, успокоились и затихли. Стал слышным гул многолюдной толпы на ипподроме.
   Тут на дороге со стороны города показалось облако пыли. Следом донёсся грохот, напоминающий выстрелы, и собачий лай.
   Столб пыли быстро подкружился к авиатору, в нем замелькали черные фигуры. Хлопки и тарахтенье прекратились, пыль рассеялась по дороге - явился человек на трехколёске. Две лохматые собаки завалились в бледную траву. Ловко соскочив с сидения машины, паренек подбежал к, продолжавшему неподвижно стоять, авиатору.
  - Позвольте поприветствовать Вас от тамбовского общества мотористов! Я - Дмитрий Кушинский.
   Парень, сдернув перчатку, протянул руку, ожидая пожатия. Авиатор не отказал в этой пустой любезности - свою подал в перчатке.
  - Трицикл! Твое изобретение? - спросил парня, оглядев машину внимательным, чуть завистливым взглядом.
   - Да. Это мой Клемент, - отвечал тот с гордостью.
  Авиатор усмехнулся: "Видал я "Клемана". В час двадцать пять верст покрывает. А твой? На керосине, небось."
  Парень подкатил трехколеску к авиатору.
   - А Вы попробуйте!
  Авиатор стащил с головы шлем, потер платком остриженную, седую макушку. Натянул шлем. Подошел к машине.
  - Не-е! Пылисто больно, запачкаюсь! А это что за тросик?
  - Это, чтобы номер поднять в горизонтальное положение, если полицейский близко.
  - Значит, твой трицикл не один на весь город,- хохотнул авиатор.
  - Не смейтесь! У нас город губернский, шестьдесят тысяч жителей, станция железнодорожная, городской водопровод и канализация. А при локомативном депо - гараж на пять стойл: для двух " Бенцов" и мотоциклеток.
  - Евона, где Европа! - опять хохотнул авиатор. - А зачем вам моторы, если ваши дороги такие вот!
   - Так неделю назад ярмарка конная закончилась - растоптали. А без моторов нам - никак! У нашего епископа епархия большая: пятьдесят девять округов, тысяча церквей. А сектантов много развелось, вот и надо ему всех благочинных, все приходы дальние, все монастыри с духовной Миссией объехать. И, вообще. Школы, училища. Археологическому комитету, опять же, помочь надо - по древним храмам рукописи собрать.
  - Ой ты, небылица в лицах! Попы у них на моторах разъезжают!
   Авиатор полуприсел на согнутые колени и давай хохотать.
   Парень же не обиделся, отвернувшись от авиатора, рассматривал внимательно аппарат, бормоча вполголоса:
  - А если холера где, то проедет благочинный со святыми иконами и мощами по границе своего уезда, зараза сгинет, как француз в Москве.
  А вот если на аэроплане!? Можно за день нашу губернию облететь?
   К авиатору уже вернулось хорошее расположение духа. Он весело наблюдал за парнишкой.
  - А чем ты занимаешься, Дмитрий?
  - Работаю мотористом после окончания технического училища. В мастерской. "Бенцы" обслуживаем. Вот электрическое освещение у нас в гараже есть, а в городе еще нет. Дизель ждем! А городская управа с земством спорят: кто для него подводы должен дать!
   А что у нас сегодня делается! Рынок с утра пуст. Вон, где весь народ,- парень махнул рукой в сторону ипподрома.
  - Ты вот что, парень! Дождись моих мотористов и механика. Вон они - по дороге чешут! Зайди ко мне потом, после выступления. За мотоциклеткой, и поговорить надо!
   Парень с улыбкой наблюдал, как плечистый, плотный, с кавалерийскими ногами, обтянутыми кожаными штанами, авиатор примеряется к изящной трехколёске. Шлёп! Чёрные ягодицы придавили седло. Проехал немного, покрутив педали ногами. Остановился. Обернулся. На лице его изобразилось нечто детское, озорное. Полинялые глаза, прежде - уставшие, теперь веселятся. Рисуясь, ногой уперся в землю, рукой - в полную ляжку.
   - А что ж, земеля, так вот и въеду на ипподром. Я ж тут дома, на родине!
  Трицикл затарахтел и рванул. За ним вдогонку - клуб порошистой пыли и две собаки - большими прыжками.
   - Краем держитесь, а то дорога, я вам говорил, копытами взрыта! На подъеме ногами работайте! - кричал парень ему вслед.
   А к аэроплану дробной побежкой приближались мотористы.
  
   Парню разрешили помочь. Мотористы и механики осторожно приподняли аэроплан, вытаскивая лыжню из колеи. Убедились в ее сохранности и в сохранности колес. Все вместе докатили машину до поля ипподрома.
  
   Солнце пекло. Жара умаяла людей, но они ждали, не расходились. Молодые рабочие - обладатели самых дешевых " стоячих" мест, развязно похаживали компаниями вдоль натянутого каната. Пиджаки внакидку. Посасывали папироски. Задирали не обращавших на них внимания городовых. Парочки ухитрялись фланировать в толпе, пряча сближенные лица под кружевными зонтиками. Власти города солидно и степенно млели на скамьях под тентом. Местные газетчики и фоторепортеры, подобно детворе, сновали во всех направлениях. Над трибунами стоял разноголосый гул, к которому добавлялись еще крики булочников и мороженщиков. Всем было весело, кроме флегматичных красноносых урядников, чьи темно - зеленые фуражки возвышались над канотье и картузами, шляпками и пышными узлами русых волос.
   Под марш военного оркестра на поле выкатили "Блерио". Привычно и ловко авиатор забрался в кабину. Когда смолкли последние аккорды, мотор рявкнул и зарокотал бодро. Тускло - синеватые змейки дыма заскользили по бокам аппарата. Возня вокруг него прекратилась. Отпущенная машина понеслась по полю. Вдруг как-то по-вороньи подпрыгнула, отделилась от земли и вплыла в белесоватую полуденную синеву.
   Аэроплан делает круг над ипподромом, потом еще один - выше первого. Потом повернул к железнодорожному вокзалу, а от него к Цне, перелетел реку, подняв в воздух стаи птиц. И пока они носились в небе, сшибаясь между собой, облетел вокруг всего города.
   На трибунах говор, смех. Ждут возвращения аэроплана. Но вот, приближаясь издалека, доносится все слышнее, все ближе гудение мотора.
   Грянул марш, все повскакивали со своих мест.
   Вдруг трубачи неожиданно смолкли, затихли зрители. Аэроплан с выключенным мотором начал планировать над полем. Холодная тень скользнула по трибуне. Чувство какой-то жуткости на мгновение охватило всех: над людьми пронеслось восьмиметровое тело ископаемой птицы. Косточками и жилками сквозь папирусную кожицу ее крыльев просвечивались на солнце лонжероны и нервюры.
   Под гром аплодисментов " Блерио" cпустился на землю. Хор трубачей грянул "На встречу героев". Дирижировал Василий Агапкин.
   Пройдет год. Осенью на Тамбовском вокзале тот же седьмого кавалерийского полка оркестр исполнит впервые "Прощание славянки". Автор и дирижер посвятит свой марш матерям, провожающим своих сыновей добровольцами на далекую и чужую Балканскую войну.
  
  
  
   Дмитрий закончил рассказ о своих приключениях под лёгкий храп товарища.
   - Спишь что ли?
   Сам заворочался, удобнее укладываясь. Уже сквозь дрёму произнес мечтательно:
   - Знаешь, Василий, нам хорошо платили. Я после перемирия мог бы с французами уехать. Учился бы в летной школе Казо или Сен Максена.
  - Штё?!
  - Штё, - передразнил Дмитрий, - мордва!
   - Хоть и в мордве, да в добре, - колкость товарища Василий посчитал не обидной.
  - И что ж не уехал?
  - Не уехал потому, что дома четыре младшие сестры - невесты. Спать будем!
  
   Снился Дмитрию вокзал, забитый убегающими от войны людьми. На путях оставался последний состав, осажденный толпой. Люди напирали. Ждали, что вагоны обомнутся, вместят всех, а они вместо этого начали пыжиться, щетиниться человеческими руками, ногами, телами, трещать крышами.
   В толпе между черных пальто и овчинных тулупов метался человек в мешковатой, длиннополой шинели. Останавливал людей, выуживая их за платье из массы. А те вырывались и, словно капли ртути, отделенные от лужицы живого серебра, стремились вновь с лужицей-толпой слиться. Но натыкались животами на выставленный впереди себя Василием (человек в шинели оказался им) чемодан. Василий, заглядывая в белые глаза на красных лицах, тормошил людей, что-то предлагал, нахваливал, завлекательно похлопывая по крышке чемодана. А что - из-за сплошного гула не слышно. Но что-то никто не приценялся и не рядился - просто убегали.
   - Эй, офеня! Чем торгуешь? Небось старьем да ветошью.
  Василий оглянулся. Узнав своего товарища, улыбнулся лукаво.
   - Пятиалтынный прошу, Ваше благородие! Товар свежий - не лежалый!
   И закопошился над замками. Приоткрыл крышку своего чемодана:
   - Первой руки товарец! Вот! Свет Царствия Небесного!
  
   - Сдурел, брат! Домой неси!
   С лица Василия исчезло притворное веселье.
   - Не, не годится. Что там - жене, всему роду человеческому хочу!
   - На весь мир пирога не испечешь. Домашних своих осчастливь! А тут - все немцы, да поляки.
   - Не понимаешь, Дмитрий! Я есть кто? Крестьянин. То есть - мирянин. То есть относящийся до жизни мировой, до бытия всей вселенной.
   А ты заладил: "Дом, семья, жена."
   Семья - потом, как-нибудь. А сначала в мире порядок наведём!
   Тут Дмитрию показалось, что товарищ заговорил незнакомым голосом. Оторвал взгляд от чемодана, а перед ним - здоровый детина с винтовкой, по-немецки висевшей на шее, в шинели внакидку. Стоит и посасывает, сплевывая, коротенькую носогрейку.
  
   Дмитрий проснулся от сердцебиения.
  
   А Василию в коротком сне снилась любимая жена Евдокия.
  
   - Дмитрий, спишь?! Я чего вспомнил - чего наши бабы учудили! Послушай!
  
   - Жена, как увидела мобилизационную афишу - заревела.
   " Ты, - говорю, - на своем девичнике так не убивалась."
   Заулыбалась сквозь слезы. " Молодая была - по своей косе, глупая, плакала. А теперь совсем другое - по нашему горю плачу," - отвечает.
  
   - Представляешь, наши бабы что сделали: Дуня их организовала пойти к моему отчиму с просьбой - разослать их письма по всем столичным газетам. Вроде, обращение ко всем русским женщинам: собрать по своим домам самые ценные иконы и ехать с ними к самой границе, а там встать женам всей России перед германцем и образа поднять.
  
   Василий прислушался - не засмеется ли Дмитрий? Тот молчал.
   " Может сон одолел?"- подумал о товарище. Взглянул на него. Нет - глаза - задумчивые, лицо - серьезно. Ответил тихо:
   - Да. Они все такие - наши женщины. Ну да ладно, Вась. Хватит баклушить!
  
   Дмитрий достал из ящика рукомойника ведро. Выплеснул на пол воду. Повернул ведро к Василию боком с надписью.
   - Что написано?
   - Ведро.
   - Так я и думал. С собой возьмем - пригодится.
   Вышли наружу. Солнце только еще подымалось. Там, где пробились косые лучи его между деревьями, туман золотился. Щебетали близко невидимые птицы. А когда вдруг смолкли, послышались приглушенные человеческие голоса, фырканье лошади. Для Дмитрия и Василия это было неожиданностью. Прикрывая лицо руками, оба юркнули в хлесткие прутья и еловые ветки.
   - Косари прошли,- прошептал Василий. Там! - указал рукой на редеющий туман, из которого темными очерками уже выделялись верхушки деревьев.
   Залезли поглубже в кусты, затаились. Дымки над полем растаяли, показались деревянные сараи у самого леса. Из них вышли люди, замелькали светлые рубахи. Послышался говор, хохоток, который прервал резкий окрик. Потом этот же голос начал распекать кого-то за какие-то провинности. Люди в фартуках разошлись по ставшим теперь заметными большим палаткам. Пологи были приподняты. На поле выкатили три аэроплана и тележки с деревянными бочками. А над крышей одного из сараев уже давно струился белый дымок. В тихом, безветренном воздухе, заглушая травяные запахи, разносился вкусный запах крупяной похлебки и жареного сала.
   - Отвлеки меня, - громко сглатывая слюну, попросил Василия Дмитрий,- О чем они там болтают?
  - Жалуются, что господа офицеры не желают знать технику, только и ждут, что им запустят мотор и доложат, что все исправлено.
   Раздался свисток, механики, на ходу стягивая фартуки, побежали к сараям.
  - И нам пора, - сказал, поднимаясь, Дмитрий. Он огляделся. Далеко на лугу розовели на солнце рубашки косцов. Это местные хуторяне, испуганные близостью войны, наспех скашивали гречиху и овес. Друзьям казалось, что они слышат мерный, шуршащий звук лезвий их кос.
   Дмитрий выбрал самый дальний аэроплан. На желтых крыльях - черные кресты. По краю леса начали двигаться к нему.
   Вдруг залаяла собака, меж кустами замелькали пестрые платья и платки. На поле из лесу вывалилась толпа баб с кошиками и, увидев мужчин, остановилась. Дмитрий подался им навстречу, раскинул в стороны руки, заулыбался всем своим красивым лицом.
   Бабы скучились, глазеют на молодого, красивого мужика. Дмитрий повернул лицо к Василию, прошипел: " Чего стоишь? Давай обольщай! Одному мне, что ли, выпечатываться? Попроси их придержать вон ту птичку до полных оборотов."
   Василий быстро сообразив, чего хочет его товарищ, ласковым голосом обратился к бабам: " Бабоньки и женщины!" И объяснил свою просьбу. Те удивленно зашушукались, начали пересматриваться, делая шутливые замечания насчет странного выговора Василия с протяжками и остановками.
   Дмитрий заозирался на друга встревоженно. Взгляд его говорил: "Не вспугнуть бы!"
   Но недаром говорили товарищи о Василии: "Смекалый парень."
   Одернул гимнастерку, пригладил ладонями встрепанные волосы надо лбом. Подойдя плясовой выступкой к самой крупной и самой сердитой, стоящей с выпяченным вперед корпусом, бабе, настойчиво взял в свои руки ее - белую, полную. Поглядел так ласково, что та вся обмякла и глаза прикрыла. А Василий поднес ручку к лицу и чмокнул ее громко.
   Кошики с завтраком для косарей: душистые свертки в тряпицах и синей бумажке, были составлены в тень куста. Сердитая баба теперь уже не сверкала грозно очами, а перевязав платок так, чтобы надо лбом затряслись подвитые белые кудельки, начала помогать мужчинам расставлять подруг вокруг машины.
   Вот - все на местах. По команде женские руки вцепились в брусочки, обтянутые желтым полотном. Дмитрий нырял между стойками ферм от руля к винту и назад. Василий стоял наготове в хвостовой ферме. Наконец Дмитрий уселся в деревянное креслице. Скомандовал громко: "Контакт! Да завертывай же!" Василий изо всех сил рывком провернул винт. Пилот включил зажигание.
   Тут такое началось! Брязг искр. Бабы, отвернув лица и не отпуская крылья, завыли, да так, что лес застонал. Василий в два прыжка очутился в машине позади Дмитрия.
   "Противтись, бабоньки, противтись! Еще немножко! Бегите!"- пилот замахал рукой, потому что из-за грохота его голос был не слышен.
  Сквозь гремучий шум мотора и вой пропеллера за спиной, Василий с трудом различил: "Держись!"
   - Держалась кобыла за оглоблю,- пробормотал Василий, но покрепче вцепился в обойник. Ветер стал рвать гимнастерку, надул ее пузырем, выщемлил из глаз слезу. Машина катилась, набирая скорость. Бедные бока! Выпало им порядочное колотье. Вдруг толчки закончились - друзья были в воздухе.
   А внизу, покачнувшись, завалились в сторону лес с забившимися в него бабами, длинное поле, луг с косарями.
   Василий, боясь головокружения, осторожно выглянул за борт. "Вот летала! Вот пролаз!"- восхищенно подумал о товарище. В это время вода, как зеркало, сверкнула в глаза из-за зелени деревьев.
   - Широко белый свет раскинулся!
   Страха никакого не было, а было весело и торжественно. И Василий запел как мог, потому что захлебывался ветром:
  - Ты раскинула печаль по плечам,
   Распустила грусть - тоску по животу.
   Ты заставила не спать по ночам,
   По тебе, душа, скучать.
  
   Но потом очнулся, вспомнил наказ Дмитрия, что надо бы поразведать неприятельскую силу, сильнее сжал коленями холодное ведро с собранными по окраине поля снарядами - булыжниками.
  
   ШТАБ ВТОРОЙ РУССКОЙ АРМИИ.
   Если с воздушного шара посмотреть на Восточную Пруссию, то покажется, что внизу, будто кто птицеловную сетку раскинул. Клетчатый узор - это железные дороги Германии. Ячейки везде - почти сходные по величине и форме.
   Только не в нижнем краю провинции. Здесь в большом логе, изрезанном речками и пролесками, равноты ячеек нет.
   Здесь железные дороги сближаясь, пересекаются.
   Но на перепутье не стоит ни крест, ни часовенка, где творят защитную молитву. Будто не чтутся у славян перекрёстки местами роковыми и нечистыми. Будто и не славяне вовсе - здешние обитатели.
   Место это ославлено богопротивными делами. Потому-то под ногами путника хрустит крестовый камень, крошась на маленькие крестики, а в заячьих логовах притаились лисы с бурым крестом на рыжей шерсти.
   Дважды лог становился местом битв. Дважды битва оборачивалась резнёй и бойней. Было ли это в далёкое средневековье, когда тевтонские рыцари дрались с польскими и литовскими ополчениями или во времена наполеоновских походов - при схождении французской армии с русской. Резнёй и бойней.
   Вот в сторону этого, с недоброй славой места и смотрел, стоя у окна, генерал Самсонов - Командующий Второй русской армией. Пристально смотрел, будто ружьём целился. И от напряжения глаз, явились ему сквозь дымку - пиками - гребень далёкого леса; а облака представились развалинами древних замков.
   Прикрыл глаза генерал. Чу! Издали, будто, слышно: гудят железнодорожные станции...
   Что бы не делали немцы, всё - будто счёт ведут. Един - искусный мастер-настройщик всей этой бухгалтерии. Два - на станции отовсюду съехались поезда. Три - из вагонов на повозки переваливается пехота. Четыре - завыли динамо-машины - краны перегружают с платформ на моторные фуры тридцати трёхпудовые мортиры. Труд натужный! Пять - отягощённые грузом автомобили, повозки покатили по шоссе навстречу русскому войску. А велосипедисты - не дорогой, а по лесу - кратчайшим путём.
   Вслед им ревнул освободившийся паровоз. И дело устроилось. Никакой пожарной суматохи.
  
   Это была не интуиция, здесь место имели и опыт, и рассуждения. Генерал Самсонов с самого начала знал, что именно готовит германский штаб двум русским армиям, вторгшимся в Восточную Пруссию - хитрость: одну армию придержат, завязав с ней бой, а основными войсками, сделав маневр по специально для этой цели устроенной железной дороге, ударят во фланг другой армии. Германцы - большие мистификаторы. Таким манером они с успехом пользовались во всех войнах, со времён Фридриха Великого. Зачем стратегию менять, если она хороша.
   И с самого начала кампании генерал Самсонов понимал ошибочность плана военных действий, предложенного Главнокомандующим фронтом - генералом Жилинским, поэтому, вопреки приказам своего начальства, наклонял линию фронта своей армии к западу, в ту сторону, откуда, как подсказывало направление железной дороги, надо было ждать удара противника. "Гнул к себе". Это был риск полководца.
   Знал генерал, что, не понимая задачи, выполнить приказ войсковым командирам - трудно, а выполнить добросовестно - просто невозможно. И, всё-таки, с подчинёнными помалкивал. До поры до времени перед своим штабом и начальниками корпусов задуманный план не раскрывал, а ждал подтверждения своим догадкам.
   Постепенно накапливались от авиаторов, от конных разведчиков доказательства движения войск противника к левому флангу его армии.
   А вот когда к Командующему разведчики доставили двух полётчиков - беглецов из германского плена, вернувшихся к своим на аэроплане - трофее, и те доложили, что пока летели, наблюдали, что на земле творилось, и что на железной дороге поездов не заметили. Так и сказали:
   - На сорока верстах - пусто, на восьмидесяти - ничего!
   Тогда генерал Самсонов понял, что немцы закончили свой маневр и сегодня - завтра надо ждать их наступления. Генерал сказал:
   - Вчера было время, сегодня - пора!
   Вернувшиеся казачьи разъезды открыли густые немецкие колонны и обозы, и доложили своему начальству:
   - Вот тутова германец сказался!
   Так штабу Самсонова стало известно место, куда стянул войска противник.
   Генерал Самсонов собрал совещание.
   Всю ночь штаб усердствовал в работе. Обдумывали снова старый план - план штаба фронта. Отступились от него, убедившись в его ошибочности. Связались с командующими и начальниками корпусных штабов, чтобы уточнить всё и детали.
   Напрягали головы до звона в ушах. Напрягали глаза, вглядываясь при огне, в карты. Локтями перетолкались, пока все переходы по листам вымерили.
   - Старайтесь, ребята, старайтесь!
   Телеграфировали на передовую, докладывали за каждый корпус, писали проекты приказов.
   Без отдыха, наперехват, как в стремительном натиске, защищая честь русского оружия.
   Перетвердили принятый план наступления ещё раз и ещё раз сызнова, будто ученики урок заучили.
   Раздвинули шторы на окнах, и в них глянуло утро. Встающим туманом вдалеке курился лес.
   Тогда перетушили все огни.
   Генерал Самсонов - будто судья - дело повершил. Приняли новый план наступления.
   А Главнокомандующему фронтом - генералу Жилинскому доложить?
   - Поди-ка, переуверь его!
   План вот в чём состоял: наступать на противника, делая фланговое захождение.
   Одним концом - усиленным левофланговым Первым корпусом линия фронта обернётся по дуге вокруг центра - Тринадцатого корпуса. Строй армейских корпусов сгребёт вражью силу, словно лопатой снег, под ноги приближающейся с севера кавалерии Первой русской армии генерала Ренненкампфа.
   У армии - план, у командиров - ближайшие задачи и уверенность в своём начальстве, бодрость духа - у рядовых!
   А ещё штабных радовало, что к ним двигается Первая.
   Местонахождение генерала Ренненкампфа, хоть, и держалось военным начальством в секрете, но в штабе Первой армии имелся умный человек - сотрудник у генерала Ренненкампфа. А с генералом Самсоновым - в давнишних связях по дружбе и по делам. Знавший о нерасположении генералов друг к другу со времён Японской, человек сам взялся генерала Самсонова оповещать.
   Осторожный, кстати и верно умеющий выбирать слова, он то и "глаза открыл" своему Командующему генералу Ренненкампфу на коварство немцев.
   Теперь фронт Первой армии был развёрнут как нужно для успеха военной операции, и двигался не в сторону Атлантического океана, а навстречу Второй армии.
  
   Корпуса устраиваются в боевую линию. Скоро начнётся! А корпусные Командующего из терпения выводят!
   Генерал ходит по комнате, бурчит вполголоса:
   - Самовольный люд! Только-только армия развернулась! Обошлось без суеты и расстройства. Слава Богу! Боялся, что в суматоху, как обычно у нас водится, всё навыворот пойдёт. Справились. А теперь командиры взялись по-своему разумению, без спросу направления корпусам менять! Ломают фронт!
   - Каких трудов стоило убедить Главнокомандующего фронтом разрешить сделать армии разворот. Не хотел верить мне, что германец к моему левому флангу потянулся. В голове генерала Жилинского крепко засело донесение казаков генерала Ренненкампфа, что германец ударил отступ на Вислу.
   Застряло, как свинья в заборе! Не переубедить! Не по уставу, по необходимости пришлось послать авиаторов с моим рапортом прямиком в Ставку, к Верховному.
   - Да чего, уж, там! Меня и самого эти немцы - обманщики омистифировали: чуть было не поверил, что перед моими центральными корпусами - прикрытие из слабых войск германского ополчения. А всё казаки - разведчики! Видят - чего нет! Ходили в разъезд за языком, а притащили кивера с крестами и винтовки старых образцов. Ландверные!
   - Но корпусные маху не дали - разобрались. Я своим силам доверяю, но ещё больше - их опытности, советам, помощи.
   Что себя обманывать?! За годы туркестанского генерал-губернаторства в знании экономической и военной обстановки польского театра военных действий запоздал, поотстал от корпусных то. А они этот театр и изучали, и подготавливали, служа в штабах или в войсках Привислянских военных округов.
   - А тут! На вот, что делают! Долг бы свой офицерский честно исполнить! Так нет. Человеческие слабости выказывают!
   Генерал Клюев не занимает своё место во фронте. Оказался вне линии. То ли из-за желания первенства, отличия, повёл свой корпус на Алленштейн, то ли для пользы дела, поспешил захватить этот крупный железнодорожный узел.
   - Я мог бы ему, как его начальник, и пригрозить: не самкать, не якать. Исполнять приказы!
   В духе генерала Жилинского.
   Да стыдно генерала Клюева упрекать: генерал - светлая голова. Быть ему начальником штаба фронта, если бы не довоенные интриги генералов Сухомлинова и Брусилова.
   - Ну, хорошо, сделал по-своему, так ответствуй за это. Чего же ссылаться на мой приказ. Которого я не давал?! Имею ли я право генерала Клюева осуждать? Ведь, и сам взялся проводить операцию самостоятельно. По-суворовски. Учил же генералиссимус:
   - Местный лучше судит. Я - вправо, нужно - влево. Меня не слушать.
   Где грань между дозволенной инициативой и гибельным своевластием?
   - Нет. Прав я, а не генерал Клюев. Нынче решается стратегическая, а не тактическая задача. Строжайшее замечание ему сделаю при случае!
   А генерал Мартос?! У этого генерала гордость, в отличие от генерала Клюева, немо в сердце живёт. И тщеславием не выплёскивается.
   - Обиделся на мой отказ в днёвке. Понимаю его: хотел своим дивизиям после боя дать отдохнуть, приготовиться. Сердится до сих пор молча. Надулся. Как мышь на крупу. Не звонит, не докладывается. О его делах узнаю от генерала Клюева.
   - Право-слово! Не мог я разрешить, когда в приказе Главнокомандующего, что ни день, то:
   - Изо всех сил - вперёд!
   Да, вот так. Со всех ног, во весь дух, сломя голову... По-жилиновски! Эх, господин корнет! Кусачьего нрава не изменишь!
   - Что выдумал?! В присутствии генерала Постовского! Пенять мне на трусость! Я-то в восемнадцать лет в шестую Турецкую кампанию свою "Анну За Храбрость" заработал. Когда господин корнет в Учебном комитете саблю оттачивал - книжки о войне писал!
   Да что это я - всё о Жилинском! Может, он и хорош, когда его не ощущаешь постоянно локтём. Обидно, но, кажется, генералу Мартосу показалось, что я перед Жилинским подличаю. Так во взгляде корпусного на том совещании и просквозило:
   - Воли то нет, одно соглашательство.
   - Вздор! Есть во мне убеждения, и шаткости нет. И в мыслях, и в чувствах!
   Было время, когда рядом со своим бывшим наставником, генерал Самсонов ощущал в себе тупую ему подчинённость, когда и ум, и сердце были пригнетены. И ничего с собой поделать не мог. Но теперь - всё не так. Далеко Жилинский, и с ним вместе поникло в тумане прошлое. Будто, преодолел своего первого врага! Будто от немочи оправился и очнулся. Спокойно собрался с мыслями. Принялся за привычные дела.
   - Мне генерал Мартос - по душе. Ему верю, на него надеюсь. Просто, парень - удача! За что не возьмётся, всё удаётся. И это - не та удача, что на глупого выпадает, а та, что бог умному даёт. С ним обязательно поладим, когда он получше меня и мои правила узнает.
   - Уж, не знаю, почему уважаемому Александру Михайловичу он не показался?!
   Уважение к полковнику Крымову было велико. Совместная их служба в Туркестанском военном округе убедила генерала Самсонова, что Александр Михайлович, сейчас - при нём исполняющий должность генерала для поручений, не просто верный товарищ для него, а рука, которой крест кладётся. В другом своём бывшем сотруднике по туркестанской службе - генерале Кондратовиче генерал Самсонов не был так уверен. Да и корпус Кондратовича Двадцать третий, раскасированный при мобилизации штабом фронта, беспокоил. Надо было его ещё набрать и снабдить сполна всем, чем положено.
   Хорошо укомплектован Первый корпус - левофланговый. Сейчас Командующий усилил его ещё и Гвардией. Потому, что Первый должен обеспечить успех операции. И слева от него будут действовать две кавалерийские дивизии. Генерал Самсонов сделал для него всё, что смог. Коли что пойдёт не так, начальник корпуса - генерал Артамонов - ответчик. Этот командир - отличный от других корпусных. Так сказать, другого разбора. Он и сам себя чувствует избранником. Из тех, кто для себя требует особенного.
   - Блистательный генерал. Так блестки и рассыпает! И что это я разворчался? И, правда, генерал хорош. И дела его по службе всегда были удачные, молодеческие, с необычайно важными последствиями. Но служить с ним - тяжело - блеснит больно. Ему бы в военную разведку или быть дипломатом.
   С такими людьми рядом, Самсонов чувствовал себя тетеревом рядом с соколами.
   - Плохо не то, что ему не угодить... В пояс кланяться не собираюсь. А то, что для него мой приказ - не указ. Особит себя! Как бы генералу Артамонову не вздумалось операцию своими силами провести! Наперекор нам всем.
  
   Будто кто сглазил: украдкой подслушал беспокойные мысли Командующего, а потом зыркнул на него недобрым глазом.
   Адъютант подал телеграмму от полковника Крымова, находящегося сейчас в тех краях.
   Полковник сообщал, что генерал Артамонов начал наступление, а свои войска перегруппировал. Переместил части с правого фланга своего корпуса на левый, для ещё большего его усиления, образовав брешь во фронте армии! Место - никем не занятое, между Первым корпусом и дивизией Двадцать третьего. Сейчас Крымов прикрывает его введённым в дело резервом - гвардейским полком. Ниточка - на полтора десятка вёрст! Противник ломится колоннами. Соседние части, ослабленные мощным обстрелом артиллерии противника, хоть и сбили атаки немцев на своих участках, но, боясь оказаться охваченными с флангов, пробившихся в проход колонн, начали отход. И вокруг деревни Уздау, и на правом крыле войск генерала Артамонова - беспорядок. Поэтому творится что-то неясное и непонятное.
   Что смерть, что такое известие - любого врасплох берут. И генерал Самсонов на минуту спутался. Загрозил кулаком в сторону далёкого Артамонова:
   - Погоди, я тебя!
   Генерал Самсонов всегда был уверен в том, что если один генерал начинает ставить себя выше других, то это погубит общее дело. Где надменность, там и тщеславие. А тщеславие, что не сделает, чтобы ему поклонялись?! Даже подлость!
   Запросили радиотелеграммой у штаба Первого корпуса сведения.
   Генерал Артамонов ответил:
   - Корпус - в бою. Стоит как скала.
  
   Выровнять ли боевую линию, как полковник Крымов предлагает ? Сделать ли армии скачок назад?
   - Курите, господа офицеры, курите!
   Курить было предложено штабным офицерам, собравшимся у стола с картами. Самому же генералу Самсонову табачный дым был вреден - астма. Он то и дело подходил к окну - подышать.
   - Не надо поправлять линию фронта - времени нет. Налечь резервами на узкий фронт прорвавшейся немецкой колонны, справа-слева батареям обстрелять длинный фланг.
   Справа - пехотная дивизия корпуса генерала Кондратовича.
   - Не донёс, не доложил! Не отличаются мои корпусные дисциплиной! Да на месте ли генерал Кондратович, при войсках ли?
   Слушая проект начальника оперативного отделения, согласно кивал головой.
   - Так, полковник. Протелеграфируйте в штаб корпуса генерала Мартоса. Наши центральные корпуса должны ударить во фланг наступающего противника.
   - А нам, господа офицеры, надо к передовой поближе! Надо знать, что происходит. А то получаем с мест сбивчивое изложение событий. Переезжаем в штаб генерала Мартоса.
  
   В комнате накурено. Генерал Самсонов покашливает по временам в кулак. Вестовой Купчак - канонир Одиннадцатой конной батареи протягивает генералу жестяную коробочку с противоастматическим снадобьем.
   - Леденечики, Александр Васильевич.
   Открывая окна, ворчал:
   - Накурили табаком, что и дышать нельзя.
   На улицу из комнаты повалился душистый чад.
   - Сюда, Александр Васильевич!
   Стояли у окна рядом. Генерал Самсонов, причмокивая и присвистывая, сосал леденец, а взглядом провожал проходящую под окнами колонну солдат.
   - Эва. Смотри ка, Николай Андреевич, не всякий весел, кто поёт!
   Дыхнув мятным духом, выговорил вслед уходящим генерал:
   - Маршмарш!
   Кавалерийское командное слово, привычное и приятное генеральскому уху. И, обращаясь к Купчаку, добавил:
   - Заметил, Андреич, глядят-то сердито. У русского мужика за серьёзной работой, рожа всегда такая строгая. Жаль, что до брани они не охотники. Европейцы то повоинственней будут. Ну, это и понятно. Ихний солдат - горожанин. Городские жизнь и нравы - порочные, от природы далеки. Природа, хоть и разрушая, творит. Наш солдатик к ней близок - землепашец. А война? Та только разрушает, ничего не созидая. Потому и претит русскому мужику. Согласен, служивый?
   - Как есть, Ваше высокопревосходительство, - вытянулся Купчак, - чужому мёд собирают, а сами - помирают!
   - Ты чего говоришь?
   - То не я, Александр Васильевич, - Купчак сморгнул пушистыми ресницами, - то генерал наш Суворов: "Солдат - пчёлка: жалит только грешников!"
   В это время, поглаживая бороду, генерал Самсонов думал:
   - Да я и сам - не особо вояка. Не генерал Драгомилов! А такие, как Михаил Иванович, у нас - что поповичи да голубые кони - редко удаются.
  
   Маршевый батальон, за которым наблюдал Командующий, шёл от вокзала. Шаг валкий, ряды не ровны, зато форма - новенькая. "Запасные" выводили говорком, в такт шага:
   - Разудалый ты солдатик,
   Русской армии святой,
   Славно песню напеваю,
   Я в бою всегда лихой!
   Старались лишь песельники, те, что впереди. Остальные шагали молча - душа не пела. Шла тихая беседа.
   - Парень, не поёшь, так подтягивай!
   - Не можно, когда на животе тощо.
   - Дядя, ради какой причины война-то началась?
   - Война - грех великий, значит, причина была велика!
   - Меня слушай! Всех причин - тыща, не переслушаешь!
   - У кого тыща причин, тот врёт много!
   - Сатана - повод! Всякая война - от супостата!
   - Может, батя, и он - причиной. А, может, и чьё причинное место!
   - Чего ржёте, товарищи, всё же понятно. Богачьё окаянное корыстится или душу отводит, забавляется!
   - Цыц! За такую песню и по боку свиснут!
   - Ох, и забавный ты, посмотрим, живучий ли.
   Генерал Самсонов отошёл от окна в задумчивости, незаметно для себя бурча себе под нос любимую "Журавушку":
   - Жура - жура - жура мой,
   Журавушка молодой,
   Кто тоннее всех одет?
   Николаевский корнет!
   Надо поскорей прочитать проекты приказов, поправить, отдать в аппаратную узла связи, чтобы немедленно передали в штабы.
   - И самому туда же. К войскам! Авось всё обойдётся без беды!
   Генерал Самсонов был недоволен первой половиной дня - 14 августа. Фронт не устроился. Не доволен корпусными. Про себя усмехнулся:
   - А они - мною. Скорее в штаб Мартоса! Маршмарш!
  
   Тут Командующему доложили, что прибыли с пакетами гонцы из Шестого корпуса от генерала Благовещенского: ординарец из штаба и казак - разведчик.
   - Наконец-то! Сюда их!
   Оказалось, что оба были отправлены с донесениями в разное время, а вот явились перед генералом Самсоновым разом.
   - Эх, непутём! Я сам виноват, нужно было согласовать с корпусным время переездов двух наших штабов: моего и его. Аппараты сняли - связь друг с другом потеряли.
   Посокрушался генерал про себя, да не воротишь.
   Первый гонец, оказалось, был отправлен с пакетом вчера в тот час, когда Четвёртая дивизия генерала Комарова уже вела бой с превосходящими силами противника, а другая дивизия корпуса - готовилась.
   Второй гонец - нерожистый урядник, не глядя в лицо генерала (глазам-то стыдно), доложил, что, не выдержав вражеского артиллерийского огня, дивизии отступили.
   Говорившего пот прошиб. Генерала Самсонова - озноб.
   - Выходит, мой тыл открыт?
   Командующий хмурит лицо, морщит лоб. В честности гонца не сомневается. От верного человека - верные вести. Казачий урядник - из Нижне-Чирской станицы. Присягал на преданность своему окружному атаману, значит, и ему верностью обязан. Потому что генерал Самсонов по должности тому атаманские полномочия вручал.
   Привис на вспотелом виске казачий чуб. Тяжело даётся уряднику рассказ о том, что же произошло на фронте Шестого корпуса.
   - Не успела дивизия генерала Комарова с марша даже окопаться. Засыпала нас немецкая артиллерия пулями и осколками. Как в чёртовой кузне вокруг загрохотало. Все наши шесть батарей в один скачок развернулись. Вмолотили немцу! Кузнечали, пока шрапнели и гранаты не закончились. Стрелять-то есть во что, а нечем! Которые целые пушки отмотнулись в сторону.
   Казак облизывает сухие губы - в горле нагорело.
   - Тут, уж, немец покрестил нас огнём, похлестал. Такое вокруг! Поляны повздымались, а холмы расселись и стались вместо них провалы.
   - Мы со льготы призваны, но фронтовики, к артиллерии с Японской привычные. Но тут такое было! Чёртова ковальня - вот что было! У германца артиллерии против нашей - тьма!
   Хоть казак и сорви-голова, но исполнительный. Если, уж, побожился командиру, что расскажет казачиму атаману - генералу Самсонову всё как есть, то и говорит напрямки.
   - У нас, Ваше высокопревосходительство, - храбрость отчаянная, у германца - артиллерийское дело. Противник оказался преимущий нас по числу орудийных дул!
   - Проштыкнулись мы! - закончил, как выпалил.
   Генерал зашипел самоваром.
   - Укороти язык!
   Про себя подумал:
   - Эх вы- горькие! Не тебя стращать, а в своё время надо было "нутро выпустить" военному министру. А пуще - Государственной думе! Эти "задницу тянули" - медлили, а потом и вовсе отказались утвердить расходы на нашу артиллерию, как и на строительство железных дорог в Царстве польском, не видя в деле, проходящем по Военному ведомству, никакого для себя барыша.
   - Что ты разморгался? Коли хочешь спросить что, так спрашивай!
  Набросился генерал на, стоявшего тут же, своего вестового - бывшего канонира.
   Купчак глядит в упор на урядника.
   - А не был ли ты, казаченька, на батарее?
   - Был.
   - А не посчитал ли, кто там при орудии, количество разрывов около? Каков перевес?
   - Знаю доконно: в два-три раза перед нашими!
   Уж нашто Купчак бодр и снослив, но и тот приуныл.
   А у гонца вдруг в носу засвербило. То ли от сильных чувств, то ли от жалости к рыжему донцу, заморённому бестолковой ездой, из-за незнания местонахождения армейского штаба.
   Не удержался, утёр нос кулаком.
   - С неприятелем даже и не посражались, от одного его пушечного перевеса дали тягу. Накивали немцу пятками!
   У генерала Самсонова глаза посоловели, трудно генералу услышанное взять в толк.
   - Ведь хорошие, строевые полки. Фронтовиков много. Отчего отступ ударили? От неожиданности?! Почему не окопались? Привыкли бы тогда. И ожили бы, оправились от страха.
   - Так ты, сынок, говоришь, что в деле были батареи комаровской дивизии. А что же другие шесть батарей другой дивизии? А корпусная где была, тяжёлая?!
   - Головою не знаю, не видал! Но генерал Комаров говорит, что за дальностью не участвовали. Вроде, по Вашему приказу отправлены на Алленштейн!
   Самсонов негромко охнул:
   - Значит, корпусной командир генерал Благовещенский и последний мой приказ не получил: стоять на месте и безопасить правый фланг армии. И всё из-за несанкционированного переезда его штаба?! Ну, одолжил меня генерал Благовещенский! Не хотят корпусные признавать меня начальником. Что ж, что приказом назначен?! Ими-то не признан!
  
  
  О РЯДОВОМ РОМАНЕ СТАРУХИНЕ.
  
   Шестая дивизия генерала Торклуса, так и не взяв Мюлена, отошла от города и расположилась на отдых у деревни Дробниц. Где-то между Гогенштейном и Мюленом.
   Рота, где служил рядовой Роман Старухин, заночевала в большом фольверке.
   Видно, крепкое было хозяйство до того, как попало под часовой обстрелочный огонь. Теперь над остатками каменных стен служб, торчали чёрными столбами закопчённые трубы. Ещё под пеплом жар тлел.
   Солдаты выкопали в поле последнюю картошку, растащили на костры забор, да начальство не велело огонь жечь, чтобы неприятель не заметил стана.
   Двор, и правда, на разбойничий стан стал походить. Всё раскрыто, ворота настежь. Внутри - повозки. Под окнами, единственного сохранившегося без дыр и трещин, жилого дома, в котором лазарет устроился, были свалены в кучу изломанные скарб и пожитки. Дом цел, да живы ли хозяева? Видно, сохранительная молитва дом только и уберегла.
   Солдаты улеглись спать в саду, под яблонями, на растрёпанные снопы, что натаскали из несгоревших овинов.
   Роман не мог уснуть из-за болевшей головы. Ворочался на соломе, разглядывая при бледном лунном свете сад.
   Деревья не сгорели, пообгорели стволы, да лист почти осыпался. На такие деревья птица не сядет.
   Удивлялся:
   - До чего же странно: без листьев, без ветра шумят. Будто проклятые.
   Сегодня Роман был контужен пулей. И как только голова уцелела?!
   Бежал в ряду с товарищами. Вдруг, ветер ударился прямо в лицо. Из глаз звёзды посыпались.
   Падая, навалился на куст, чуть было через него не перевернулся.
   - Всё, - подумал, - прощай белый свет и родная деревня!
   Провисел на ветках весь бой. В полубеспамятстве. Он выжил, а все его товарищи полегли. Кому какая участь.
   Вися на кусте, видел, как наши с немцами сшиблись, будто волна о волну ударилась.
   Он, как дурачок деревенский на кулачной свалке, только глазел на дерущихся и беззвучно шевелил губами, своих подзадоривая:
   - А ну, ударь его! А ну ещё!
   Идя на отступ, наши стрелки сняли его с куста и забрали с собой. А фельдшер обвязал голову бинтом, посмеиваясь:
   - Пуля об твой лоб ударилась, дурак, и отскочила.
   Ночью его пробила лихорадка. Жила под синяком так и колотилась, а Роману казалось, будто это - каблучки стучат!
   - Небось, девки хоровод затевают! Такой, уж, обычай в нашей деревни - спокон веку - в последний день жатвы, 15-го августа Остожье отмечать. Сегодня нарядные жницы с песнями обнесут поля разряженным дожиночным снопом!
   Тут сквозь горячечный бред померещились Роману женские всхлипы и причитания. Но подняться не было силы: руки и ноги одеревенели, будто весь подлунный мир на него навалился и к земле прижал.
   А наяву такое происходило, что и в страшном сне не пригрезится.
   Девки - простоволоски из разорённого сельца повылазили из лесных землянок и сейчас справляли древний местный обряд - смертью смерть опахивали.
   Так делали их бабки и матери во времена мора и войн. Мокрые от пота, белые от лунного света рубахи облепили спины женщин. Тянут бедные изо всех сил верёвки, напрягают силы - ой, жилы лопнут! Прокладывают сошкой борозду вокруг фольверка.
   Страшная ведьма сзади скачет, машет на них сухотной ручкой, покрикивает, как на волов, чтобы не сбивались. Плюёт в вывернутую сохой землю. Толи по волшебству, толи, ещё не взошедшее солнце, уже начало землю прогревать - пошли туманы. А над свежей бороздой пар посклубился в вытянутый ком. И поплыл за ведьмой извилистым, волнистым змеиным телом.
   Какова деревня, таковы и обряды!
  
   Вдруг сквозь сон - как гвоздь сквозь доску - слышит Роман:
   - Подым! Подым!
   Начальство бьёт подъём - пора сниматься с ночлега.
   А Роман так вмечтался, что никак от сна не очнётся. Лежит, раскрыв глаза. Глядит, как дерево роняет ему в лицо чёрные листья.
  
  Колонны пехоты, обозы пошли через поля и огороды, топча и уничтожая всё колёсами обозов и пушек.
   В строю товарищ Роману рассказал, что под утро померещились ему за ухожами бабы простоволосые, в длинных рубахах. Сначала посмеялся про себя, мол, чем на яве бредится, тем во сне грезится. А потом затянулся цыгаркой. Пошёл взглянуть, а те - пропали, как от аминя!
   Из заколдованного круга Роман, сам того не зная, вышагал. А дошагается ли ему до родного порога?!
  
   РАННЕЕ УТРО 15-ГО АВГУСТА. ПЕРЕЕЗД ШТАБА 2-Й АРМИИ.
   Штаб армии переезжал из Нейденбурга в Надрау к генералу Мартосу, в Пятнадцатый корпус.
   Мотор скользил по шоссе, как гусь по гладкому льду. Ветер продувал насквозь. Мимо - то нивы и луга, то лес мелкий, то - стволистый. Приостановились дважды: при подъёмах на сопки, которые невозможно было взять сразу. Пришлось давать задний ход.
   По обочине шоссе то вскачь, то рысью пылили верховые.
   Экипаж, который двигался при помощи бензолина, казался конвойным катящимся сам по себе. Казаки были довольны. Вот и им привелось увидеть: и затмение в начале похода, и самоход Русско-Балтийского завода.
   Недалеко от Надрау лопнула иностранная шина, но генерал Самсонов не пожелал останавливаться и ехали до города с лопнувшей шиной.
   Проехали в час, чего обычно пехота в день не проходит.
   Генерал Самсонов думал всю ночь, а в дороге решился: надо ударить с фронта корпуса генерала Мартоса прямо в туловище немецкой группировки, пока её головные силы теснят русских на южном фланге его армии.
  
  УТРО 15-ГО АВГУСТА. НАДРАУ. ШТАБ 15-ГО КОРПУСА.
  
   Рассказ же генерала Мартоса о том, что происходит на его позициях, так озадачил Командующего, что он на время стал в тупик, не зная как быть.
   Слушая офицеров-докладчиков, разглядывал карту, будто, можно там увидеть то, чего на ней не было. И чесал затылок.
   Вестовой Купчак, принесший своему начальнику завтрак, генеральское почёсывание увидел - неодобрительно сморщил лицо: плохая примета - бранить генерала будут.
   - Это позиции генерала Мартоса. Здесь дивизии крепко бьют немца. Чтобы побороть, ворвались в линию неприятеля. Тот бежал во все лопатки вёрст десять.
   - Вот, кажется, близка победа!
   Понатужиться остальным корпусам и ломануть ещё разок - всем фронтом!
   Напри дружнее!
   Ан, нет. Переменчиво военное счастье.
   Слева - наша Вторая пехотная дивизия. Была двое суток в огне. Без корпусного командира. Попятилась.
   Справа - Тринадцатый корпус генерала Клюева. Опаздывает с помощью.
   Противник грозит войскам генерала Мартоса охватом!
   Генерал Самсонов велел связаться со штабом второй пехотной дивизии по искровому телефону. Выяснилось, что туда наконец-то прибыл корпусной начальник генерал Кондратович. С подмогой. Устраивает свои войска.
   - Хорошо.
   А генерал Клюев?
   - Плохо. Боевая линия на его участке рушится от гнёту и напора неприятеля. Разве такое случилось бы, если б он не метался со своими дивизиями, как цыган на ярмарке. А, ведь его корпус - правофланговый. По принятому на совещании, плану "Охват противника", должен был стать для всего фронта опорным. Не суждено быть!
   Тут появились новости из штаба левофлангового корпуса, от верного полковника Крымова:
   - Не получилось у генерала Артамонова - начальника Первого корпуса самостоятельно охватить немецкую армию.
   - Не справился. Видно, не мастер.
   Первый корпус отступает к русской границе.
   - Вот тебе и артамоновское уверение "Стоим как скала!" Камень- то крошится!
   - Никуда не годится!
   Вестовой Купчак, наблюдая за генералом, как у того выражение лица менялось от огорчённого до гневного, и сам раскудахтался себе под нос:
   - Всё худое, выбирай любое!
   Чтобы принять окончательное решение, Командующий поехал к войскам. Надо было узнать, каково настроение.
  
   Генерал что было, то видел. Как батальон попал промеж двух огней. От шрапнельных разрывов, позиция покрылась огненосной тучей. А от разрывов гранат, земля поднялась к небу столбами Моисеевыми. А когда немецкая пехота повалила, существами, будто, от огня рождёнными, поднялись им навстречу солдаты и командиры. Удар ударом отбили, отняли германские знамёна и пушки. Слава солдатской храбрости и офицерской неустрашимости!
   И другие командиры были. После бомбардировки, позиция превратилась в горные вертепы и пропасти. Пустая, ветер ходит. Людей будто водой снесло.
   Генерал завозмущался:
   - Как командир посмел вывести солдат из боя? Кто же подопрёт соседа слева, кто пособит соседу справа? Такой приказ представить себе невозможно!
   Такая вот бессмыслица только на войне, да в математике встречается. Там тоже - рассудком понять можно... Например, очевидность бесконечности величины. А представить, как это получится в жизни - никак нельзя.
   Генерал велит ввести резерв. Заменить начальника. Хороший командир - даже у плохого солдатишки, половина страхов - со счёта!
   - Бывает беда и больше.
   Когда у генерала не хватает мужества. То есть, офицерская неустрашимость есть, а чувства ответственности - нет. Тогда может произойти то, что произошло на правом краю корпуса генерала Артамонова. Полковник Крымов докладывал, что после генеральской перегруппировки, там даже разведчиков не оставили. Казачьи разъезды унеслись куда-то. Может, втай отлучились на мародёрство?
   Ещё генералу Самсонову не давали покоя телеграммы, которые получили начальники дивизий и полков корпуса Артамонова.
   Понапрасну всполошились командиры. Если бы не артиллерийское сражение, то офицеры, конечно, догадались бы, что приказ, который по прямому проводу им был передан "Отступать!" - пустой звук! Хитрый происк врага!
   Генерал разговаривал с чернявым штабс-капитаном телеграфной роты. Тот жаловался на помехи радиостанций немцев, которые мешают нашим передачам. Генерал спросил об уязвимости для врага нашего кабельного и беспроводного телеграфирования. И узнал, к глубокому огорчению, что немецкая искровая телеграфия более развита, благодаря особым усилительным лампам. У нас таких нет. Хотя, изобретение то их - отечественное. Было сделано, да не востребовано. А русский неудачник-изобретатель от горя пристрастился к пьянству. Спился с кругу.
   - Потому у немцев приёмники чувствительней наших. Они и забавляются перехватыванием наших сообщений. А мы хитрим, как можем: меняем энергию передач, частоту, шифр. Но это всё - пустые выдумки. Одолели эти черти эфир!
   Генерал силился представить себе тонкую, лёгкую, проницательную материю, заполняющую всё пространство вокруг, вплоть до промежутков между атомами.
   До нас - она называлась священным простором вселенной, приютом неведомых небожителей. При нас - средой, передающей магнитные и электрические волны немецких передатчиков. Вот кому она верно служит!
   Наши же солдаты, видя свечение на мачте и проводах, предлагают смазать их салом, чтобы легче было "сымать чёрта".
  
   Ненадёжная связь - ещё одна причина, которая послужила приезду генерала Самсонова в Надрау.
   - Буду при войсках, - думал генерал, - у корпусных не станет возможности словчить, сославшись на то, что связь не сработала, что послышалось другое.
   Вспоминал при этом перепалку с генералом Клюевым.
   Вернувшись с передовой в штаб, генерал построил на городской площади Четвёртый Копорский пехотный полк Первой дивизии генерала Угрюмова, который оставил свои позиции, не выдержав немецкой бомбардировки. Солдаты и офицеры приняли клятву перед полковым знаменем о верности службы. Поговорил с людьми. Полк пошёл возвращать позиции.
   - Так ли виноваты?
   У германцев - мощная артиллерия. Как ухнут пушки тяжёлыми, будь трижды стреляный солдат, как тут не растеряешься!
   Если б только нам с немцами поравняться количеством пушек. Не было бы перевеса в три-четыре раза против нашего! Если бы Артиллерийский комитет прислушался бы к моим просьбам и придал бы нам и гаубичной , и тяжёлой артиллерии.
   - Сейчас перепаливались бы себе!
   - Ох, нечисто в наших военных верхах. Завелись неверные друзья.
   Ведь, не год и не два просчитывали будущую военную кампанию деятели Генштаба и Военного министерства. А расчёт оказался неверным. После прошедшей Японской, незнанием тут не отговориться. Это вероломство!
   И откуда невежды взялись в штабах и комитетах? Кто их туда посадил, и кто им позволил армию позорить, разрешив раздавать места и звания своим любимцам и временщикам? "Верхушниками" таких генералов Самсонов называл. Эти не знали - не ведали о роли артиллерии в современной войне и о пользе воздушной разведки.
   Тут на ум Самсонову пришёл генерал Благовещенский. "Верхушник"! Тоже не верит тому, чего не было в прежние времена. Не слушал доклады своих авиаторов - потерял дивизию и позиции. Не устоял, спятился. А теперь в тылу Второй армии не русский Шестой корпус генерала Благовещенского, а германцы.
   Генерал отказался от обеда, выпил горячего чая. Собрав совещание штаба с приглашёнными командирами, сказал прямо:
   - Если уж заломился фронт по краям, то по всей боевой линии пойдут зубцы и изломы.
   Придётся армию отвести. Надо привести дивизии в порядок. А как будут годны, так пойдут в дело.
  
   Вторая армия генерала Самсонова повернула назад, к русской границе.
   Стали отходить по специально разработанному плану - постепенным ходом, с боковыми войсковыми прикрытиями и с арьергардом, сдерживающими налегающую немецкую армию.
  15 АВГУСТА. НАДРАУ. ШТАБ 2-Й АРМИИ.
  Нахождение в штабе Пятнадцатого корпуса, рядом с генералом Мартосом, который не потерял присутствие духа при внезапном отступлении соседей и возникновении всяких других затруднительных случайностей военной действительности, и взбодрило, и надежды придало генералу Самсонову. Дышать стало свободнее. Норова генерала Мартоса он немного побаивался, нрав же корпусного - был по душе: храбрый, притом, толковый командир.
   Одному командовать было невмочь, а верный полковник Крымов поехал наводить порядок на левый фланг, да застрял где-то. А мысли беспокойные роятся:
   - Как я без Крымова? Такое закрутилось, что и о двух головах пропадёшь. А штаб мой - что?! Советчиков много, а помощников - нет.
   Если, уж, дело приняло такой плохой изворот, и стратегия провалилась, надо стратегию заменить доблестью русских солдат. Да нельзя. Солдаты изнурились из-за долгого мотания по приказам Ставки: сначала по бездорожью Мазовии, потом - по Мазурии - уже в боях, под огнём неприятеля.
   Командующий начал терять голову, а офицеры его штаба - отделываться под разными предлогами от принятия решений.
   - Молодые - находчивые! То ли ответственности боятся, то ли из сил выбились,- с грустью думал о них генерал Самсонов.
   И, если бы не сотрудничество с генералом Мартосом в планировании и расчётах отступления армии, не с кем было бы Командующему совета держать, как армию спасти.
   - Правильный генерал. Не то, что штабные. По вчерашнему дню не горюет, а вперёд думает. И усом не моргнул, будто не впервой армию из окружения выводить, - в беседе наедине с Самсоновым, нахваливал Мартоса вестовой Купчак своему генералу.
   И впрямь, хороший генерал. И лицо - хорошее, только узкогубое, что выдавало в нём человека скрытного.
   Наружностью генерал Мартос - не здоровяк, скорее, жидковат. Но, благодаря сухому и жилистому сложению, к походам, трудам и лишениям был привычен, как мужицкая лошадь.
   А с карьерой дело не спорилось. Оттого, что в молодости не хотел получать чины, продираясь сквозь толпу на локтях. Протекции презирал. Готов был служить, да не по-мосечьи.
   Но вот миновала юношеская пора, Мартос стал иногда задумываться:
   - Отчего у меня продвижение по службе, как рояль - в узкую дверь? Может быть, моё понятие об устройстве карьеры - одностороннее и тесное? Или потому неуспешен, что пошёл в поповскую родню?
   И он впал в хандру.
   Но тут ничтожный по себе случай с однополчанином прояснил тёмное для Мартоса дело с успехами и неуспехами по службе.
   В голове у Мартоса прояснело:
   - Действительно, кто должен отрекомендовать подпоручика генералу? Кто будет просить по начальству ему награды и чины? Без благословения начальника карьеры не жди.
   Когда молился, стал просить:
   - Поспособствуй, Боже, с военной кампанией и с хорошим начальником, а с подвигами я сам устрою.
   Трижды ему давался шанс: он участвовал в военных походах под командой полководцев, считавшихся первыми на этом поприще. Да только, военная карьера - скользкая. На кого была надежда, того либо ранило, либо убрали из армии из-за соперничества в верхах.
   От последней кампании Мартос ждал всего.
   Но сперва в своём начальнике - генерале Самсонове разочаровался.
   Показалось, что генерал командует армией дурно. На первом же военном совете, узнав соображения Командующего о том, что представления Ставки о происходящем на театре военных действий - неверные, что, на самом деле, немцы только демонстрируют отход на севере Восточной Пруссии, при этом планируя на юге контрманевр, не сразу поверил.
   Такой, уж, Мартос человек.
   Сколько его не уверяй, а просто так не уверишь. Решил, что разведка да проверка дела не испортит.
   Только разъезды казаков в положении неприятеля, да донесения воздушных наблюдателей, убедили его в полководческой прозорливости генерала Самсонова. И в доблести - ведь, он взял всю ответственность за изменение направления наступления на свою голову, долг поставил выше исполнения приказов.
  
   Хоть солнце с полудня своротило, но парило.
   У начальника конвоя - казачьего есаула рубаха насквозь пропотела. Такая истома напала, что хуже смерти. Только глазами шевелил, бесчувственно наблюдая за своим начальником - генералом Мартосом и про себя думал:
   - Мотусится генерал. Как маятник - туда - сюда...
   - Есаул! Никак подошла?
   Ответил, превозмогая истому:
   - Никак нет, Ваше Высокопревосходит...ство!
  Через некоторое время.
   - Нет вестей?
   - Никак нет! Ваше Высокопревосходит...ство!
   Ещё прошло время.
   - Не слышно?
   - Никак нет! Ваше Высокопревосходит...ство!
   - Понеткайся мне ещё! Чего столбом застыл? Беги всё узнай! Бородой оброс - не слышишь?
   Через минуту.
   - Точно так! Ваше Высокопревосходит...ство! Казаки из партии вернулись - наша бригада показалась!
   Вздохнул генерал Мартос с облегчением: - Наконец-то! Чайку бы сейчас...
   Подоспела вовремя последняя бригада. Хоть, и вышла успешно из-под огня, надо её привести в порядок и арьергард выставить надёжный.
   Некогда командиру корпуса заниматься устройством бригады, да как без него?!
   На просторном дворе генерала Мартоса ожидал его эскорт: казачий конвой, артиллерийские разведчики, адъютанты. У ворот городьбы стоял автомобиль. Шофёр накручивал рукояткой - мотор клокотал. Верховые жались к стенам пристроек, в тень. Никому неохота на солнцепёк! Над их головами, под стрехами крыши кучились и кричали воробьи, будто к ненастью. Казаки налегли локтями на высокую седельную луку и наблюдали за своим начальником.
   - Нечего на меня глаза пощуривать! Хороша поспешка - блоху ловить! -
  ворчал себе под нос генерал Мартос. Он боялся, что если начнёт торопиться, то чего-нибудь перезабудет. Любил генерал во всём скрупулёзность, и дела устраивать - " с точностью до сотой".
   На севере был в огне корпус соседа - генерала Клюева. На западе - части полков его корпуса. С этих направлений доносилась артиллерийская канонада. Генерал со вчерашнего дня ничего не ел, только чай выпил. Генералу надо было спешить.
   По плану Командующего части Второй армии должны сейчас отходить на юг, к границе постепенным ходом, один корпус за другим. И, дойдя до указанного приказом, опорного пункта, оставить часть войск для прикрытия тех, кто подходит следом.
   Пятнадцатому корпусу опорным пунктом назначен Нейденбург, поэтому генерал Мартос едет туда - всё осмотреть и организовать.
   - Пускай опором! Не опоздать бы!
   Ехали проселком, по которому тянулся в пылевых тучках и поезд повозок. Дорога поворачивала туда и сюда, вроде, без надобности. Казаки теснили своими лошадками упряжную скотинку, покрикивая погонщикам:
   - Понорови, понорови маленько! Не ушибить бы!
   Те притискивали телеги к обочине, давая автомобилю проезд.
   - Ваше Высокопревосходительство! Лучше бы объехать по большой дороге. Ехать проселком, дома не ночевать!
   Генерал не отвечал - оглядывался по сторонам.
   Справа и слева от дороги поля перемежались с лесами. Когда дорога - в гору, казалось, что понизу лоскутчатое одеяльце расстелено. Всё потому, что мало кто из обывателей из-за войны успели управиться с сельскими работами.
   Вон клок золочёной нивы. Хлеб от ветерка холмится, сыплется на землю переспелое зерно. А там - пёстрый клин жнивы. Снопы составлены в большие клади. Рядом - земля чернеет. Полоса надпахана, да брошена.
   Ещё с холма видно генералу Мартосу, как на севере полыхает дымное зарево, а на западе над полями, оставляя в воздухе клубки дыма, рвётся шрапнель.
   В лесу генералу послышался клёв дятла. Может быть, показалось, а, может быть, стрельба артиллерии ещё не испугала птиц?
   Дорога ещё повертелась от селения к селению, поплясала.
   Генерал как не крепился, а не сдержался. Терпение лопнуло, велел выезжать на шоссе.
   Когда просёлочная уже сблизилась с магистральной, на которую вытягивались полки и дивизии отступающей русской армии, потянуло душком, как от скотинки после длительного перегона.
   А вот и шоссе - за бахромчатой занавесью пыли. Из-за сухой погоды, дороги стали порох порохом.
   Пыр... Автомобиль врезался, как ялик в песок, в колонну марширующих солдат. Вперёд нельзя, да и назад не оборотишь.
   Солдаты сбились с ноги.
   - Уваливай, братцы. Обходи её гривками. Теперь шагу прибавь!
   Начали - не в ногу, через минуту вшагались. На марше сила пехоты - в мерном шаге.
   Возобновились разговоры в строю.
   - Вот попали, братцы, в мяло.
   - Говорят, что и на правом крыле, и на левом наши не выдержали натиска германца, вот и отступать приходиться.
   - А что же крылья не подпёрли резервные войска? Неужто взапас не приготовили?
   - Может, надобность отпала?
   - И хорошо! Коли у генералов до германца нужды нет, то у меня до него нету и нуждочки!
   - А вот жранки бы!
   - Потерпи чуток! Подвернётся жильё - найдётся бакалея.
   - Тихо! Дело стыдное!
   - Согрешишь и ещё, коли в брюхе тощо!
   Как разболтаются языками мужики, так и выпустят лишнее словечко. Будто рядом, в потрушенном пылью автомобиле и не сидит корпусной командир - генерал Мартос.
   Но тонкое генеральское ухо не молву солдатскую ловит, а пушки на дальних рубежах. А чего не слышал, о том - не знаешь. К тому же, расхищение домов и имущества - обычная кара народа бедного народу богатому.
   Тут генерал разглядел штаб Командующего армией. Столпились штабные на перекрёстке в кучу - кто пеший, кто верхом.
   Мимо проходили колонны войск, отдельные отряды. К начальству подбегали доложиться командиры. Тогда от группы отъезжал штабной адъютант, присоединялся к колонне, чтобы её направить и вести по маршруту.
   - Где же сам-то? - генерал Мартос пытался опознать осанистую, могучую фигуру Командующего - генерала Самсонова.
   Не придерживая на боку шашку, потому что генерал Мартос был ловок, выпрыгнул из автомобиля и побежал к крытой повозке, около которой генерал Самсонов разговаривал с тремя казаками. Все четверо были конные.
   Тут телега тронулась.
   Вместо напутной молитвы, генерал Самсонов вслед всадникам прокричал:
   - Так помни, памятью твоего отца заклинаю!
   Казаки наклонились вперёд, хлестнули нагайками лошадиные бока. Припустились по полю, размежьем, словно птицы полетели.
   Пока один генерал тревожно мигал вслед удаляющейся повозке, другой смекнул, что сейчас командующий отправил в тыл казну армии. Миллион рублей! С казаками!
   Вся его натура возмутилась несоблюдением порядка в этом деле. Может быть, его и посчитают свихнувшимся на педантических понятиях, но не смог удержаться от проповеди.
   Генерал Самсонов спокойно выслушал и усмехнулся.
   - Какую присягу, Николай Николаевич! Где клятва, там и преступление. Да и случай этот - совсем другой. Я же батьку этого есаула по службе хорошо знал.
   Мудрости жизнь генерала Самсонова научила.
   - Чутьё сердца не обманет, не подведёт есаул!
   Прав был генерал.
   Казаки, чтобы не попасть в беду, не дороги, тропы выбирали. Под вечер шли по берегу озера. Дорожка вилась камышами у самой воды и была очень вязка. Толи шума наделали, вытягивая из грязи повозку, толи один из них оказался несчастливым казаком - попадчивым, только заметил их немецкий гусарский дозор. Стали окружать казаков. Те и так, и сяк, чувствуют - отгуляли.
   Надо было покончить с делом, с последней заботой. Тогда повозку погнали в самую болотную топь. Пока денежный ящик трясина не засосала, были живы и не позволяли немцам к ящику приблизиться. И так стреляли метко "глазастые собаки", что спешившиеся гусары попадали за зелёные кочки. Кто схорониться, кто замертво. Поднялись только тогда, когда всё стихло. А в болотном оконце, над затопленном ящиком чёрная жижа замертвела. И дудки камыша, перестав раскачиваться, выпрямились.
   Не достался клад немцам, будто, был положен с заклятием на четыре головы молодецкие.
   А как иначе? Для казака хорошей фамилии добрую память потерять - страшнее кары небесной.
  
   Стоял генерал Мартос рядом с Командующим, глядел тому в лицо и думал:
   - Если генерал так в казаках уверен, то всё в порядке будет. А усмешка - его лицо красит. Видно, добрый человек.
   Да что там - казаки с казной! Прямой взгляд Самсонова приободрил корпусного - можно сказать, от сердца отлегло.
   - Ну, ровно камень отвалился! Выведем армию!
   А день у корпусного трудным выдался. Несколько часов назад, на военном совете, на котором решалось наступать ли - отступать ли русской армии, генерал Мартос вышел из себя, досердился до желчи на чинов штаба Командующего.
   - Чертовщина какая! Как стали наши дела невыгодные, так отличные офицеры к худшему переменились! А ещё говорят, что человек меняется не вдруг. Особенно отличились те, кто при больших должностях! Эти от тяжкой ответственности, будто, поблекли и сомлели. Хоть, хорони!
   Сначала унылый штабский писарь, а потом и большой чин штаба генерала Самсонова ( - Позор какой!) пожаловались на жизнь одинаково безответственно:
   - Обмереть бы на это время, и не глядеть бы на то, что делается!
   Потом, правда, полегчало генералу Мартосу, когда он к Командующему пригляделся.
   Утром, приехав в штаб его корпуса и разбираясь с обстановкой, тот загрустил было. Да погрустив, перегрустил и усердно взялся за спасение армии.
   Крут оказался генерал - его не сломаешь!
   У его помощников, видно, головы вскружились от страха - посыпались предупреждения. Командующий только ухмылялся. В умном лице его появилось такое выражение, будто он собирался сказать:
   - Не привыкать бедовать, не впервые.
   - Что ж, - подумал тогда генерал Мартос, - военному начальнику мало умения. Нужен опыт. Пожалуй, туркестанские навыки вполне могут заменить небольшой строевой командный стаж генералу Самсонову. Получилось же у него развернуть целую армию с одного операционного направления на другое. Жаль, что русская армия, ещё и кампанию не начав, в долгих переходах, в которых не Командующий армией генерал Самсонов виноват, а начальство, что повыше, растеряла свою силу - не получилось наступление.
   И сейчас, прощаясь с генералом Самсоновым, Мартос подумал: - Если спокоен и уверен в себе Командующий, осталась добрая надежда. Надо отвести с малыми потерями армию.
   Наклонившись в седле, генерал Самсонов с чувством пожал руку своему корпусному. У того пальцы заболели. Обменялись взглядами, будто поговорили.
   - Прости, прощай, Александр Васильевич! Не поминай лихом!
   - Благодарю за то, что облегчил моё бремя, Николай Николаевич!
   Вздохнули глубоко, как при грустном и тревожном расставании.
   Генералу Мартосу подали лошадь. Казаки раздвинули колонны, пропуская отряд.
   Из-за помехи, движение замедлилось.
   Тут-то и прошмыгнул из придорожных кустов поглубже в колонну, солдат с полуобщипанным гусём. Вдруг - унтер. Откуда он взялся?!
   - Поймал!
   - Нешто это твоё? А твоё - так возьми.
   Унтер так глянул, будто пятерых живьём проглотил, а шестым поперхнулся, но вредить не стал. Потому что понимал:
   - Какие тут запреты и законы? На войне всё сводится к "и нельзя, и можно"!
   Да и не до гуся было.
   По полю шла артиллерия. Лошади из ближайшей орудийной запряжки заспотыкались на межевом облоге.
   Надо было послать солдат, чтобы подтолкнуть колёса.
   - Водчее тяни - не дёргай! С осторожкою!
   - Скоро станут надобными!
   Будто солдаты не понимают, что без артиллерии - не жизнь. Будто, мужицкий ум не смекнул, что у генералов дело пошло наперекос, и немец русскую армию окружает. Недаром, полки вторые сутки заячьи петли выписывают. Чтобы прорваться, боя не избежать. Последнего.
   Но на душе была бодрость. Кто на жизнь жаловался, того в строю не слушали. Когда распекло мужиков зноем, разговоры призатихли, захотелось водки выпить.
   - Вукол, говорят, ты шлемника голыми руками придавил? А на память от такого-то с него баклажку снял? Так покажи!
   - Что же ты, приятель, фляжку то без оболочи носишь? Нешто немец тебе не объяснил про рогожный кулёк? Это ж - пейсиховая водка. Жиды её делают на лягушачьей травке. Не вино - брандахлыст. Чтобы сивушную пригарь заглушить, чего только в неё не добавляют. Раз водка разведённая, то на солнце она может прожидеть и испортиться. Дай ка попробовать, може, уже прожухла.
   Приосенил себя крестом, глотнул из фляжки.
   - Провалиться! Маленько от сердца отлегло!
   - Толкуй ещё! С ней-то ничто нипочём!
   - И мне дай глотнуть. Не будешь же ты с товарищами жидоморничать!
   - Давай, а то вон - ефрейтер баньки выкатил.
   - И мне!
   - Молод ещё! Осядешься от голода!
   - Смазал глотку!
   - Дай ка и мне!
   - Бульк, ан и нет ничего!
   - Эмилич, а не осталось ли у вас сухарей?
   - Естечка маленько.
   - Ну, до чего же вы, прозапасливый человек.
   - Ох, и проглотить-то хочется, да жевать лень.
   - Ничего, ребята! Теперь - домой! Отогнали германца от границы - присягу то выполнили?!
   - А ты чего матюки загинаешь? Так и есть! Выполнили!
   - Постранничали, походили по чужим местам. Пошли в обратки!
   А что это так шумит? Не орудийная канонада - её не спутаешь. И не придорожные телеграфные столбы - с них и проволока-то снята.
   - Неужто ветер?
   - А что ж ещё! Сверху-то небо, снизу - земля. А с боков-то ничего нету. Размашисто идём - оно и задувает!
   А шумит-то в их собственных головах. От голода, от глотка водки, от усталости - с утра двадцать вёрст в один дух прогнали.
   Топчут землю пудовые сапоги с деревянными ложками за голенищами - русская армия уходит из Пруссии.
   - Подтягивай! - кричит унтер надсаженным голосом отсталому солдатику, упавшему на обочину дух перевести.
  
  
   15 АВГУСТА. ОРЛАУ. ШТАБ 2-Й АРМИИ.
  
  Генерал Самсонов исшагал комнату взад и вперёд. Он обдумывал снова и снова положение армии, варианты, применяясь к новым условиям.
   Тревожило:
   - Что случилось с генералом Мартосом? Конвой, который услали в Нейденбург, вернулся: немцы город приступом взяли вчера, вечером. И генерал Мартос, возможно, погиб.
   Но сердце вещует:
   - Вздор! Жив!
   Как тяжело Командующему без надёжного человека.
   Определить место каждой части по карте нельзя - положение сейчас изменчивое. Но разъезды казаков исшныряли все углы - общая картина театра военных действий вырисовалась.
   Теперь бы обдумать всё путём, обсудить бы с Мартосом дела, посоветоваться бы.
   Командующий пробовал по-прежнему, как только очередная партия с поиска возвращалась, собирать свой штаб, но получался не военный совет, а кагал, где сидят чины, сложа руки, глядят на дело, да за него не берутся. Ещё бы, первый - в совете, первый - в ответе.
   А если генерал Самсонов требовал от своего штаба решения, то докладчик путал слова, сбивался с речи.
   Остался генерал один.
   Сюда - пять шагов, туда - шесть шагов.
   - Не спеши, всё надо рассудить - крепче будет.
   Его думу прерывал только говорок вестового Купчака.
   В исходе первого часа генерал Самсонов распорядился насчёт вещей:
   - Отправить со штабным обозом.
   Вестовой Купчак справился быстро: будто слово такое знал, что чемоданы сами уложились и застегнулись.
   Задумавшись, генерал мотался по комнате: от стола с картой к чемоданам и обратно. Потом возмутился:
   - Что за вещи?
   Купчак только отмахнулся:
   - Не суетите человека, Александр Васильевич! Собьёте с толку.
   Купчак тоже ломал голову, доискиваясь решения:
   - Как бы всё, без чего нельзя обойтись генералу, при себе оставить. Ахти мне! Не вчинить всего в один баул!
   От серьёзности положения дел, всё больше суровеет лицо генерала Самсонова. Натыкаясь на чемоданы, он то морщится, то плечами дёргает.
   Видя это, Купчак скомандовал с сожалением:
   - Ребята, Их Высокопревосходительство приказывает ихнее добро грузить. Без них обойдёмся! Когда же и мы, Александр Васильевич, тронемся? Если промедлить, то скоро и проезду не будет. Пропасть солдат на шоссе!
   Про себя думает:
   - То ехать нельзя было, потому что ждали, когда боковые авангарды свои позиции займут, то генерала Клюева потеряли. Что за мешкотный генерал Клюев. Всегда где-нибудь застрянет, вовремя никуда не поспевает. Замешкался со взятием(по своему почину) железнодорожного городка, будто, умышленно оттягивал время. Лучше бы приказ своего начальника - генерала Самсонова выполнил - помог бы генералу Мартосу неприятеля откинуть. Наконец-то сыскали казаки штаб Клюева. Передали приказание Командующего отходить, и куда указали. Теперь-то что?
   - Александр Васильевич! Будем поджидать генерала Клюева и с его войсками отходить?
   - Нет, нет! В многоначалии порядка не будет, - поспешно отвечает генерал Самсонов, краснея лицом.
   А вестовой всё примечает. Про себя:
   - Я же вижу тебя насквозь, Александр Васильевич! И что это ты на свою шею вину повесил? Будто не генерал Жилинский, а ты сам себя Командующим армией поставил, заняв место генерала Клюева?! Будто это счастье какое - взвести на себя такую кабалу. Весь поход во всём ему волю давали! Уж, не стесняешься ли с ним встретиться?
   Генерал с вестовым только переглянулись, так поняли, что у кого на уме.
   Генерал Самсонов в сердцах выговорил:
   - Место начальника там, где находится большая часть его войск!
   - Разрешите доложить, Ваше Высокоблагородие! Казаки из партии вернулись!
   Командующий скорей их пригласил.
   Те донесли, что немцы засыпали бомбами наши отряды бокового прикрытия. И они вынуждены были отступить, сдвинуться на восток. Теперь держат рубеж по шоссе Орлау - Радомир, совсем рядом с Грюнфлисским лесом. Потому и армия, отступающая по тылам прикрытия тремя колоннами, тоже отклонилась на восток. Другого пути, как через лес, у неё не осталось.
   Сердитым взглядом генерал Самсонов уткнулся в карту.
   - Чем дальше, тем хуже. Ясно, что неприятель планирует нас с юга обойти. Ещё двое суток назад там "стоял как скала" Первый корпус генерала Артамонова. Не понимаю, почему же сейчас штаб, отстранённого им от власти генерала Артамонова, не выполняет его приказа: укрепиться резервными дивизиями. Атаковать во фланг противника. Возвратить оставленные позиции. Защищать отходящую армию от окружения с юга!
   Сутки прошли, а конницы Первой армии генерала Ренненкампфа, помощь которой вчера утром обещал генерал Жилинский, всё нет!
   Ничего не слышно и о правофланговом Шестом корпусе генерала Благовещенского, которому я приказал прекратить отступать, укрепиться, помочь нам с востока!
   - Уж, не строят ли мне каверзы генералы? Если бы помощь пришла, то противник прекратил бы мои центральные корпуса обходить и стеснять кругом. Может быть, начальство проучить меня желает за то, что я хотел традиционное "вали валом" заменить нерусским маневром?
   Видно, нам надо рассчитывать только на свои силы!
   - Придётся армию провести через Грюнфлисский лес. Как-нибудь утеснимся. Раз так получилось - сгрудиться в одном месте, то надо использовать кучность для удара, разрыва возможного окружения.
   Главное, чтобы командиры при своих частях до конца оставались.
   Вспомнил с горечью своего бывшего друга и сослуживца - генерала Кондратовича - начальника частей бокового прикрытия.
   - Может, совестился мне на глаза показаться, потому что отошёл, приказа не выполнил? Может быть, опасался ответственности? Почему, ударив отступ, войска бросил и уехал с сотней в неизвестном направлении?
   Как же худо Кондратовичу теперь! Какие же мучения его душа терпит!
   - А всё-таки, не получилось у противника подойти внезапно и захватить врасплох! А как хотелось, должно быть, Берлину по-скорому порешить с двумя русскими армиями: начать с окружения моей, её разгромить, затем и с другой кончить.
   Германцы к своему маневру, может быть, годы готовились, а мы их свадьбу расстроили! После наших контратак, их полки превратились в толпу. Сколько пушек у них отбили! Скольких взяли в плен!
   Сбили противника с толку! Всё у него пошло на разлад: там управление потеряно, тут порядка нет. Пусть Бог нам не дал, зато - показал!
   Ещё можно переломить ход дел, обратить в свою пользу, если наши резервы подойдут! Не медля! Не в скорейшее время, а в самоскорейшее!
   - Господи! Господи, дай штабу фронта и Ставке проспаться и проснуться! И ум им вороти!
  15 АВГУСТА. ГРЮНФЛИССКИЙ ЛЕС. АРМИЯ НА МАРШЕ.
  
   Грюнфлисский лес - без зарослей и трущоб. Через него напролёт не одна дорога проложена. И такой светлый, что солдатам, марширующим по одной дороге, сквозь деревья, в пылевые просветы, виден поезд повозок на другой.
   Натолпилась в лес пропасть народу. Пешие и конные - на всех тропинках и просеках. А по лесным полянам, расчищенным под овсяные поля, шли батареи.
   Штаб Командующего армией двигался шагом, обычным порядком, между отступающими частями войск.
   Генерал Самсонов больше не рассылал ординарцев с предписаниями - опасался суматохи. Понимал, что приказаниями не поправит, а ухудшит дело. Положился на умение командиров полков и батальонов.
   По лесу, по холмам и разлогам рыскали казачьи разъезды, разведывая неприятеля и местность. Сведения, которые они доставляли Командующему, были тревожные: неприятель продолжал окружение, наши резервные дивизии не подходили.
   Генерал Самсонов, выслушивая их, мрачнел лицом.
   Купчак жалел своего генерала, в его сострадательном сердце печаль генерала, как своя отзывалась:
   - Бедный, совестью убивается.
   Вестовой старался держаться с ним рядом.
   Генерал, чувствуя в Купчаке верного товарища, временами толи роптал, толи плакался:
   - В чём я ошибся? Не вышло дело, а должно было быть верным.
   - Что думаешь? Взвалил ношу не по силам?
   - Люди во мне изверились?!
   Когда Купчак ответил:
   - Всё на свете случай, Александр Васильевич.
   Тот вдруг заупрямился:
   - Нет, ты не понимаешь! Это не случай, а умысел!
   Купчак рассердился, позволил про себя возразить генералу:
   - Ты, что ли, Александр Васильевич, виноват в дурости своих начальников? А если и виновен, то тем, что попался. А ушёл бы, так был бы героем!
   Сзади Командующего и вестового ехал начальник штаба.
   Его настроение смущало Купчака:
   - Кажется умный человек, а на вид - как пальцы растерявши. А в лице-то?! Будто он страдает и головной болью, и зубами, и ломотой!
   Отстав от своего начальства, ехали особо офицеры штаба. Перемуливая одно и то же, они между собой перессорились.
   - Точно дети, - щурит на них, слезящиеся от пыли, глаза Купчак. На память ему приходит чудное, прошлое: деревенские ребятишки играют - взбивают пыль поленом на дороге.
  
   Купчак успокаивал начальника, мол, время переходчиво, авось, обойдётся.
   А сам вслушивался, всматривался в то, что вокруг происходило.
   Со стороны арьергардных частей корпуса генерала Клюева глухо рокотали пушки.
   - Значит, немец вот-вот на приступ пойдёт на наши заслоны, потому и ведёт артиллерийскую подготовку.
   С запада из лесов, над которыми клубится дым, по полянам тянутся к шоссе раненые.
   Там, отсюда в пяти верстах, находились позиции боковых отрядов прикрытия.
   - Ох, и много их - устал глядеть. Всех, что ли, переранили?!
   Прошли пару вёрст.
   Вдруг - шум пропеллера аэроплана. Звук, будто утки перед дождём крыльями захлопали. И по воздуху плывёт как птица. Если б не чёрные кресты на жёлтых как шёлк крыльях.
   Надлетел над колонной, солдаты открыли огонь по летунчику. Знающие люди подсказали:
   - Целься как в утку - на полдлины вперёд!
   Вроде, и целились правильно, но чтобы убить птицу влёт, уметь надо. А с аэроплана выпустили бледную ракету.
   Сейчас же послышались нарастающие свист и вой. Земля поднялась, изломалась. Из неё к небу выкинулись столбы дыма и во все стороны - снопы осколков, комьев земли.
   Купчак - артиллерист сразу сообразил:
   - Гаубичные мортиры. Вон за тем леском. По звуку слышно: вёрст на шесть к западу.
   На шоссе пехота закутермилась: кто лезет под повозки, кто спрыгивает в придорожную яму.
   Команда слышится:
   - Всем в лес! Бегом марш!
   Схватив за повод генеральскую лошадь, Купчак развернулся к лесу. Свою лошадь послал в прыжок через канаву. За ней - и генеральская.
   Вокруг всё свистело, грохотало, вспыхивало, точно в печи самой преисподни.
   Кто-то подворачивается под лошадь, кто-то за повод уцепился.
   - Стерегись! Куды ты суесси!
   Ад ещё порыдал, постонал - всё стихло.
   Командиры начали сзывать кто криком, кто в свисток стрелков из леса на шоссе.
   Генерал Самсонов и своих адъютантов и офицеров отослал для сыска разбежавшихся. Да стрелки и сами спешили на дорогу со всех сторон. И в голову никому не пришло уйти тайком, выбираться в одиночку. За время похода все свыклись с начальством, сдружились с товарищами. Да и ... один в поле - не воин.
   Проходя мимо генерала, вроде как оправдывались, что далеко убежали:
   - Без головы - какой солдат? Ну, побежал. Так и воротиться можно.
   - И так невтерпёж, а эти сволочи сверху ещё поддают!
   Пока раненых собирали, сволакивали в сторону с дороги трупы лошадей, скидывали кладь с телег, сапёры дорогу чинили, штаб собрался на поляне под грабами.
   Генерал Самсонов от переутомления и бессонных ночей задремал в седле.
   Купчак лошадей посмотрел, повздыхал:
   - Не надо было так лошадей изнурять. Совсем замучили, теперь не поправишь.
   Хотели спешиться, отпустить лошадок отдохнуть, да трава на поляне странной показалась:
   - Чудно. Так ровно вылегла, будто бревном по ней прокатили. Стрелки вытоптали?!
   Разбираться с чудесами было некогда - поднимая вздымчивую пыль, по дороге двинулись колонны.
   А на западе, толи от пожаров, толи от заката, облака стали каймиться багрецом.
   Вдруг с севера донёсся гул орудийной перестрелки с протяжным эхом - лес отголашивал.
   Генерал Самсонов вздрогнул, будто, лицом просветлел. Обратился к своему вестовому:
   - Пальбу слышишь? Может быть, Шестой корпус с резервами подошёл?! Или генерал Ренненкампф?
   Купчак вытянулся - стал на дыбки как заяц. Прислушался.
   Купчак - канонир 11-й конной батареи. По опыту, на слух мог определить по разрывам чьи пушки.
   - С десяти вёрст, Александр Васильевич! Наши. Не менее трёх батарей.
   - Господа офицеры! Предлагаю штабу ехать навстречу наступающим частям генерала Ренненкампфа!
   Генерал Самсонов не сомневался, что помощь близка. Он, ведь, знал из телеграммы Жилинского, что штабом фронта ещё двое суток назад 14-го числа, Командующему Первой армии было приказано оказать помощь Второй - его армии. Двинуть конницу, во-первых.
   Ожидая, что решит штаб, генерал посмотрел в лица своих сотрудников. И увидел, как те глазами заюлили. Переполошились: это же - на север, а там - немцы! А нам бы - на юг, к нашей границе!
   Не хотелось генералу никого приневоливать.
   Услышав за спиной, в лесу невнятный шум и говор, приказал своим офицерам:
   - Вы, вот что. Соберите оставшихся в лесу людей. Куда они поразбрелись?! Ведите их на шоссе.
   А сам украдкой помахал Купчаку рукой в сторону, откуда стрельба наших пушек доносилась.
   Конечно, штабные обо всём догадались, но притворились дурачками. Вздохнули, что сумели отделаться.
  15 АВГУСТА. БАРАНОВИЧИ. ШТАБ ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО.
   Трудно причуять в густом ржаном аромате, что потоком катит по жнивью, заячий дух. Надо обдышаться после леса. Принюхаться.
   Брыластая морда гончака то припадала к земле, взворашивая выдохом солому, то вздымалась кверху.
   Нос качал пахучие, сливающиеся струи как снаряд, как водяной насос воду. И как только тело не раздует?! Хотя, чего тут остерегаться! Так дышат все гончие собаки: парами земли, травы, тварей, животных, человека. А охотники и другие люди дышат воздухом.
   - Как там Хозяин?
   Гончак глянул в поле.
   Солнце - белый круг без лучей и блеска. Белая от тумана нива. Марево струится вверх от земли, искажая очертания фигур на опушке леса. Лошади, казаки, фургон мельтешат и играют. Черно выделяется Хозяин посередине поля. Холм, на котором он стоит, не виден за волнистыми парами. И Хозяин будто летит.
   Но что там творится с полупрозрачной поднимающеюся к небу мутью? Она вытягивается призрачными человеческими фигурами. А те колышутся и хотят накрыть Хозяина! И даже их тени опасны: стелятся крадущимися по земле кошками.
   Гончак замер, готовясь броситься на защиту Белого сахара. Остановил строгий окрик:
   - Порскай, Чингал, порскай!
   И сейчас же нос собаки в общем течении запахов уловил, как тонкими токами пробивается заячья испарина.
   Гончак закружил, раздышался словно мех, стараясь напасть на заветную струю.
   Взял! Словно вошёл в реку. И нету, кроме неё, ничего вокруг, а в сердце охотника - единственное желание - пуститься в погоню, настигнуть!
  
   Николай Николаевич, наблюдая за своим гончим с холма, видит, как Чингал, потеряв след, разгадывал заячьи вздвойки и сметки. Как и положено мастеровитому гончаку, справился быстро. Взлаил воинственно, с сердцем. Завалил хвост на золотистую спину. Погнал зверя хорошим галопом. И заголосил, словно кто заплакал навзрыд.
   " Переливы-то соловьиные", - не смог сдержать довольной улыбки Великий князь.
   Было Великому князю Николаю Николаевичу чем гордиться: не было на всём свете собак лучше его першинских ни в России, ни в Европе, ни в Северо-Американских Соединённых Штатах! Ни по чутью, ни по прыти и силе в беге. Да и с такими переливчатыми голосами!
  
   После тумана над землёй и травой, и над деревьями вдалеке, заиграло разноцветными огнями зарево. Для гончака в этом не было ничего необычного. Для него оно видимо во всяком месте - от охоты не отвлекает. Не то, что глупые мысли...
   - Странные люди. Пытаются звуками описать сияния и свечения, стоящие всюду и затихающие только в безлунные и беззвёздные ночи. Да и затихают ли? Нет-нет, да и прольются золотыми струями по чёрной пахоте заяц с лисицей.
   - Фос-фо-ричность... Фу-фу. Имя свечению неподходящее - так лошади ноздрями шумят. Кажется мне: не видал его человек никогда, потому и название ему неизвестно. Что б меня спросить! А-юшки. А-йк!
   Чангал взлаил отрывисто, по-лисьи, вытянулся стрункой и погнал во весь дух зайца на охотника.
   И Николай Николаевич размышляет, наблюдая за рыжим чепраком гончака:
  - Ага. Гон, сделав большой круг (русак, не беляк, значит), на меня прямо идёт (молодой, если позволил собаке себя развернуть). Сейчас появится. Вот-вот. Чингал уж взвизгивает!
   Охотник приподнял двустволку, вглядываясь зорко в поле перед собой.
   Тут над жнивой русачина выметнулся и вдруг... свечкой загорелся.
   Как тут не застыть болваном!
   Вздрагивает охотник. Ружьё к плечу вскидывает. Бах!
   Промазал!
   Клубок - швырком в сторону, и опрометью кинулся к лесному мыску. Там место занимал Северин Николаевич.
   И гончак показался. Высунув язык, промчался вслед за зайцем.
   Николай Николаевич задерживает дыхание - сейчас должен прогреметь выстрел.
   Лай Чингала начал удаляться, а выстрела не было. Осечка?! Вдруг - Бах!
   Николай Николаевич видит, как человек вдали руками разводит, мол, вот разиня - упустил.
   - А говорили, что он стреляет верно?! Ну, ничего. Круг сделают, ко мне же завернут. Не миновать зайцу этого узкого места - межи между полей.
   Голос Чингала приближается. Вот и они! Николай Николаевич приложился.
   Зверь!
  Бах!
  Зайца откачнуло, и он золотистым руном опрокинулся наземь.
   Вынырнул гончак - вцепился в тушку зубами. Треплет.
   - Отрыщь!
  А за спиной уже отпыхивается прибежавший помощник калишского провиантмейстера:
  - Что за выстрел, Ваше Высочество! А я, вот, в небо попал. Зато, в самую середину, хи-хи!
   Николай Николаевич про себя думает:
   - Эх, господин Маховский! Плут обдувной! Но, ведь, как приятно!
   Ласково пуша холку собаки, прошептал тихонечко:
   - Друзей мало у меня, подхалимов много.
  Собачьи кофейного цвета глаза светились преданностью, это же должны были означать и разнообразные комичные выражения морды.
   Полный, но не плотный, а обвислый телом князь, казалось, пребывал в том же настроении: и позой, и движениями, и одутловатым лицом изображая восхищение Великим князем.
   Хоть Николай Николаевич, всё это замечая, и посмеивается про себя, но довольные морщинки уж разбежались по вискам заячьими лапками.
   Вот и Чингал заулыбался в сторону Лиса. Заворчал, скаля белые зубы. Как ещё предупредить хозяина, что рядом с ним враг? Что Лис ловкий обманщик и ищет случая сделать зло Белому сахару! Это подтверждает его пот - зловонный - пахнет разложением животных веществ, костями, серой. Лукав, лют, опасен. И где чутьё Хозяина? Где Его глаза? Не заметить на одежде Лиса пятен влаги синего цвета?! Такую влагу выделяет кожа больного злобой человека! А венец нехорошего света вокруг плутовского лица? Оплутал, оплутал Хозяина, ровно малого какого. Да поверь же мне, Сахар белый, Чингал чует зверя носом, глазом, кожей!
   Кто знает, может быть, пёс даже подумал с грустью:
   - Как люди глупы, думая, что лишь вещественный мир осязаем, а духовный - нет.
   Чу! Откуда шум, чьи голоса?
   Гончак поднял морду, втянул воздух.
   По краю света бегут люди. Запахи пахучие, знакомые. Светятся светом слабым, и не свет даже, а бель. Только вокруг двух в середине стаи - столбы высокие, яркие, разноцветные.
   - Чужаки! Но не опасны. Мне они нравятся!
   - А жаль, что мой Хозяин не играет сполохами, а только поблескивает. Но он - мой Хозяин. И мы охотимся одним смычком: я загоняю, он - в засаде. Сахар белый, да дай же мне заячью пазанку!
   - Стой, не пляши!
   Хозяйский шлепок мягкий.
   Николай Николаевич отдыхает, усевшись на землю. Вернее, на подложенный казаком Никитой войлочный коврик, сверху прикрытый собственным великокняжеским белоснежным носовым платком. А гончак вертится перед ним, переступая с ножки на ножку.
   Подошли казаки. Получив разрешающий кивок Великого князя, командир сотни приблизился.
   - Ваше Императорское Высочество! Вот, прямо к Вам доставили. Этих двоих разъезд хорунжего Парфентьева недалеко отсюда захватил - подстрелили их аэроплан. Они говорят, что сами из Хоржеле, а туда попали из Надрау, выполняя приказ командующего 2-й армией генерала Самсонова. И при них кроки с набросками вражеских частей.
  Есаул протянул несколько немецких листовок с картинками, жирно зачернёнными углём.
  Поправился - перевернул листы другою стороной. Подал их Николаю Николаевичу - Верховному главнокомандующему, да тот свою руку в перчатке из сайгачьей кожи отдёрнул.
   - Сюда положите!
  Хлопает по земле рядом с собой.
   - Ваше Высочество! Разрешите ходатайствовать за хорунжего Парфентьева: у них на аэроплане цветов не обозначено - думали - германцы!
   - Ладно! Хорошо, Фёдор Матвеевич. Ничего у пилотов не пропало? Знаю я вашего брата - каков промысел, такова и добыча!
   Николай Николаевич строго грозит длинным пальцем взбитому над левым ухом "шевелюру".
   - Идите, есаул! С пилотами в штабе поговорим.
   Чуть опираясь на ловко казаком Никитой подставленный локоток, поднялся.
   - Пора делами заняться, брат! Пора!
   Наклонившись к собаке, потрепал её за обвислую щёку. Чингал старательно отвернул морду в сторону, чтобы не встретиться с Хозяином взглядами. Стеснялся смотреть тому в глаза, потому что слишком много в них видел. А Хозяин должен всегда оставаться единственным на земле совершенством, без единого порока. Белым сахаром.
   И вовремя голову повернул - заметил, тянущиеся к лежащим на земле бумажкам Хозяина, пальцы - колбаски.
   - Это не по мне! Не тронь!
   Лицо Лиса, увидевшего перед собой ощеренные зубы гончака, удивлённо и испуганно вытянулось до самой верхней пуговки мундира.
   - А Сахар белый, всё же, - глуп! Грозит: " Полно рычать-то. Уши ощёлкаю!"
   На обратной дороге, в своём фургончике Чингал, давно забывший свою обиду на Хозяина, думал о нём и об охоте. И, слегка засыпая самым чутким сном, видит себя и Белого сахара на весенних военных учениях, а он - Чингал, будто и не он, а продолговатый шар, надутый запахами, с подвешенной к нему лёгонькой лодочкой.
  
   Охотничий поезд празднично тронулся в обратный путь - в Барановичи: казачий конвой, коляска Верховного главнокомандующего и гусем - несколько повозок. Василий и Дмитрий удобно устроились в крытой клеёнкой повозке на сене, между погребцами и другими дорожными пожитками. Рядом с извозчиком - солдатом сел казак и они вдвоём начали понукать лошадь. Другой казак - молодой детина, чуть не косая сажень в плечах устроился внутри, против двух товарищей. Когда сдвинулись с места, с передней фурманки соскочил и на ходу запрыгнул к ним в повозку ещё один мужик в зелёной охотничьей куртке - агент Охранки из команды ротмистра Басова.
   Молодой казак начал приставать к Василию и Дмитрию с вопросами: кто, мол, такие, откуда взялись. Сидящий впереди на него прикрикнул и молодой замолчал, но видно было, что любопытство его мучит - вспотел даже. Василия прямо смех разбирал, как тот сверкал глазами, шептал на ухо охотнику, а потом, мигая тому, какой-то знак подавал. Охотник хмыкнул и разрешающе кивнул головой.
   Парень подался всем телом к сидящим.
   - А скажите мне, пока вы на своём механизме по небу плавали, видали чего-нибудь эдакова?
  Василий глазом не сморгнул, отвечает спокойно:
   - Шесть крыл Херувимских, семь чинов Ангельских, восемь кругов солнечных.
   А, увидев оторопелый взгляд казака, сдерживая смех, с серьёзным лицом добавляет:
   - Одохнуть мне, коли вру!
   Парень наконец улыбнулся криво, Василий засмеялся, остальные в голос захохотали. Даже Дмитрий, обиженный на весь белый свет: на казаков за то, что загубили аэроплан - трофейную машину, на Василия, поставившего его - Дмитрия в неловкое положение перед начальниками грубыми и неумелыми своими рисунками.
   Пока Василий балагурил, рассказывая, что у немцев не в моде сапоги " со скрыпом", и зря, наверное, наши парни специально стельки в уксусе вымачивают и серой пересыпают; Дмитрий, закрыв глаза, представлял разбитый аэроплан, на котором совершился побег из плена, и который прослужил им столько времени верой и правдой. Друг его продолжал забавлять всех, вспомнив про немецкую аккуратность, про то, что в Пруссии даже к ретирадному месту дорожка - торцами замощённая. И на этом сидящий впереди казак, обернувшись, прервал рассказ о плене:
   - Оно бы и очень можно, да никак нельзя!
   Василий замолчал, убаюканный качкой, задремал и вдруг очнулся, поражённый одним воспоминанием: он даже не заметил, с аэроплана глядя вниз, когда земля германская закончилась, а наша - началась. Такая она одинаковая. Из-за чего тогда воевать, чего делить то?! Жить бы бок-о-бок добрыми соседями. И вспомнилась святочная игра, когда разругавшихся односельчан компания мирила, заставляя их целоваться. Игра так и называлась: " Любишь ли соседа?"
   Когда поезд остановился, и послышалась команда выходить, то молодой конвойный, зардевшись щеками, обращается к Дмитрию:
   - Ты, дядя, на казаков в обиду не вдавайся! Может, это и не мы твою машину продырявили.
   - А кто же ещё?
   Парень сначала мнётся, а потом выпаливает:
   - Дикий камень с неба! Крестный мой ехал из Серпухова, а с облаков - железный камень. Прямо ему в шапку - чуть не зашиб до смерти!
   Степенный казак, что сидел впереди рядом с извозчиком, а теперь стоял неподалёку, вначале прислушивался к разговору безучастно, но вдруг на Дмитрия огрызнулся:
   - Нечего лыбиться! Чего смехотного? Да я и сам таких каменьев насобирал. Лунных. И железный камешек есть, и такой, что лопнул и раздвоился.
   Тут мужик приостановился - рассказывать ли дальше о том, как эти окаменелости стали плодиться как зараза. Какие страсти! Его собственная баба, потому что мужики со двора разбежались, выплеснув на катышки ведро холодной воды, непотребство прекратила. Спасла дом, да что - дом?! Станицу! Или весь белый свет?!
   Умолчал ради краткости об этом случае.
   - Аэролитами лунные камни называются, дурни. Хотел с сынком в Москву или Петербург их отправить. А, может, и сам отвёз бы - профессору показать. Так - война, чтоб её язвило!
  
  Василия и Дмитрия подвели к одноэтажному каменному дому, где находилось управление генерала - квартирмейстера Данилова. Дежурный офицер провёл друзей в крайнюю, непроходную комнату и оставил их там. Друзья стали разглядывать всё кругом. В комнате было душно. К единственному закрытому окну не подойти - всё место перед ним было заставлено круглыми табуретцами с горшками, из которых торчали рогатками усохшие цветы и пальмы. Зато в окошко увидели человека в белом фартуке, спешащего дробной побежкой к их дому.
   Через минуту перед друзьями явился кашевар. Изобразив озабоченное лицо (- Ешьте себе с Богом, бедолаги!), поставил на пыльное сукно письменного стола две миски похлёбки, аппетитно благоухающей жареными лучком и свиными шкварками.
   - Наляг дружней на солдатский супец! Время есть - начальство всё с Великим князем сейчас тоже обедают. Уж не знаю, какой - такой " хлеб с водой" им французишка состряпал.
   Друзьям казалось, что в комнате дышать нечем (может быть, это ощущение усиливали тёмно-коричневые обои с тусклым золотым карнизом ). Решили пообедать на улице. Когда их ещё вели по дому, они заметили, что от дверей красного крыльца, где часовой стоял и через которые они в Управление попали, коридорчик проходил здание насквозь и заканчивался распахнутой во двор дверью. Вот за ней, на крылечке, увитом хмелем и диким виноградом, в зеленоватой тени и расположились друзья.
   Молча, старательно остужая губами то, что в ложке, вычерпали всю душистую похлёбку. Полегчало. Отставив миску, Василий перекрестился и спрашивает товарища:
   - Чем без толку дуться, объяснился бы, да и помирились бы.
   - Ты, Василий, меня подло обманул, когда сказал, что читать карты умеешь.
   - Да я же, друг, тебя не понял. Удивился даже - чего это он спрашивает такое!? В карты играть - мастей не знать?!
   - Не зли меня, Василий! Ты такие кроки набросал - я глянул - кровь со стыда застыла. Ты меня в глазах всего начальства унизил.
   Василий молчит - сопит тяжело. Говорит примирительно:
   - Тебе бы меня научить карты то рисовать. А хулить - каждый дурак умеет!
   Дмитрий сокрушённо мотает головой.
   - Эх, времени не было: прежде, чем начальству картонки отдать, самому посмотреть и твои каракули перерисовать набело.
   - Картинки - ерунда, Дмитрий! Главное, что мы приказ генерала Самсонова выполнили. Ты мне верь! У меня, что глаз, что память - цепки, как подъячий. Я всё пометками на бумаге изобразил, что с твоего аэроплана, как с печи, увидал! Самоучкой! Руки от ветра окостенели. Раз перелёг через перила - чуть не перевернулся. А трясло то как! Не усидишь - как лошадь с козла бьёт!
   - Дороги на твоих кроках, Василий, перекривились, как в Турции. И что же, ты - бесстыжий, этим то знаком, ну, сучком то изобразил? Пушку?
   Василий приободряется, отвечает игривым тоном:
   - Ну, германскую артиллерию, значит.
   Веселье вдруг проходит.
   - Ох, Дмитрий, там у генерала Самсонова сейчас такая передряга идёт! Что я тебе говорю - ты и сам всё видел. Штабы думают, что наши силы - лицом к немцу, а немцы нам во фланг и тыл заходят! Драпать если нашим? Куда теперь? Прямо к немцам в лапы! Немец лукавый! Ведь, переколбасничал нас - Иванушек дурачков!
  
   ВЕЧЕР 15 АВГУСТА. ШТАБ ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО.
   Великорослая фигура Верховного во главе стола всех завораживает. Все непрестанно на него поглядывают, следят за движениями. Ждут, что скажет Верховная власть и Закон? А Николай Николаевич всё-то чувствует, и такое отношение к нему окружающих ему льстит.
   Твёрдым взглядом Верховный оглядывает сидящих за столом. И отмечает про себя:
   - Ишь. Такое выражение спокойствия, что в их лицах, пожалуй, только у тыловых начальников бывает. Чистая совесть духу придаёт! На передовой у командиров нет таких лиц.
   Искоса посмотрел на докладчика - генерал-квартирмейстера Данилова.
   - А у этого вокруг глаз - чёрные очерки. Наверное, возомнил, что один за всех отвечает. Напрасно. Здесь не Главное управление Генерального штаба. Приободрить его? Да будет ли толк? Он из тех натур, что вечно долгом пригнетены - хоть удавиться!
   - О чём это он? Какие-то обстоятельства...сторонние...побочные. А взялся докладывать о сегодняшнем театре военных действий!? Этак мы и дела не кончим.
   Николаю Николаевичу хорошо слушать короткую речь, а под долгую - хорошо думать.
   - Неужто генерал-квартирмейстера ничего в военных действиях не удивляет? Не замечает общую странность? Всюду - явления - впереди своих причин! Первая армия топчется беспричинно, вместо того, чтобы после удачного сражения, добить противника. Беспричинно Вторая армия оказалась не на фланге Первой, а в другом месте. Четвёртая и Пятая армии отступают там, где австрийцев и быть не должно!
   - Какая нелепость! Только Третья и Восьмая армии... Не сглазить бы... Тьфу, тьфу, тьфу...
   - Не понимают друг друга штабы армий и штабы Главнокомандующих фронтов. А как трудно работать его Ставке с Главнокомандующими!
   Тут Николай Николаевич с пониманием и сочувствием посмотрел на генерала-квартирмейстера своего штаба - генерала Данилова - в Ставке главное лицо. Тот продолжал доклад, спадая с голоса от усталости.
   - Тяжело ему. Виноват министр Сухомлинов. Ещё до войны наделил будущих начальников фронтов слишком большими правами. Вот они ими и пользуются. Хотя, может быть, дело - и в личностях обоих Главнокомандующих: каждый из них требует себе особенного и отличного, а другого не замечает. Получилось как в полковом оркестре: играют не в лад, каждый - своё.
   Генерал Иванов - Главнокомандующий Юго-Западного фронта просто впал в самоуверенность. Всё потому, что накануне войны наши агенты добыли план развёртывания австро-венгерских войск. Вот от счастья своего решил: "В один мах всех перевалю! "
   А получилось так, что чуть своё правое крыло не потерял! По шпионскому плану, кстати, военным министром за большие, казённые деньги купленному, вражьи силы должны были быть сосредоточены у Львова. Туда мы и наметили свой удар. Должны были наши четыре армии с двух сторон охватить Галицию. Но, судя по донесениям штабов правофланговых армий генерала Иванова, слабой Четвёртой и Пятой пришлось столкнуться с главными силами противника. Видимо, разоблачил австро-венгерский генеральный штаб нашего агента - полковника Редля и успел сдвинуть перед самой войной позиции своих армий от Львова на запад. Теперь нам - охватывать пустоту, а австрийцам - наше правое крыло! Пришлось отказаться от броска на Берлин, а корпуса, для этой операции приготовленные, послать на помощь ивановским армиям! Теперь фланг Юго-Западного фронта выпрямился, готовится к переходу в наступление. Он сам в этом убедился - только что вернулся из Ровно, из штаба Главнокомандующего - генерала Иванова.
   Сидит Верховный, глубоко задумавшись. Туча тёмная! В голове у него тревога, как хмель ходит. Глядит недовольно на безмятежные лица своих подчинённых.
   Без трепета выдерживает сердитый взгляд Верховного генерал-майор Ронжин - глава Управления военных сообщений и начальник служб почтово-телеграфной и телефонной. Он не волнуется, хотя сам только недавно из командировки - еле-еле смог порядок навести на железной дороге под Люблином! А, ведь, спокоен! В его добродушном взоре читается: "Ну, пусть его. Позлится и перестанет".
   Николай Николаевич знает, откуда у его штабных чинов такая уверенность в том, что всё будет хорошо.
   - Великая ратная сила России! Порука военному успеху! Скольких из 147-ми миллионного населения он сможет поставить под ружьё. Черпай колодезь - не вычерпаешь!
   Николай Николаевич мог бы и точное число вспомнить, но предпочитал и в мыслях - верное народное выражение "Тьма тьмущая". Язык народа для него был родным , языком дядек, в детстве по указу отца выбранных из старых гвардейцев и приставленных к нему, как в полку - к рекруту.
   - Отец! В мои года ты был уже фельдмаршалом. А кажется мне, что ты современную войну не принял бы. Не захотел бы за результат отвечать. Изменилась война - как прежде - не воюют. А что ж тогда?! Генералы - что политики! Плутуют! Будто и не мужское это дело, а баб лукавых.
   В это время туго подтянутые "операторы" - генштабисты из Управления генерала Данилова бодро зачитывали сводки из армейских штабов. В них - и жалобы дивизионных командиров на нехватку конной разведки. Верховный и сам, кажется, теперь жалел, что вся кавалерия была сведена в большие отряды для решения особых задач.
   - А, ведь, не справился генерал хан Нахичеванский - начальник кавалерийского корпуса с обходом немецкой армии. И это - моя Гвардейская кавалерия!
   Николай Николаевич - сам был очень обидчив. Как все люди, легко обижающие других.
   - Сначала - замешательство конного отряда генерала, потом - неурядицы с артиллерией и командирами... Такое расстройство дел у генерала хана Нахичеванского... Такого позора наделал - беда!
  
   А в это время помощник генерала Данилова - полковник Генштаба Щелоков решительным голосом, будто высказывал своё последнее слово, зачитывал донесение Командующего Второй армии - генерала Самсонова о дислокации его штаба.
   - Что там говорит полковник? И куда же он его перенесёт? В штаб одного из двух центральных корпусов своей Второй армии?! А не потеряем с ним связь? Да где это? Где?
   И вдруг, неожиданно для самого себя, потому что потянулся над картой только для того, чтобы затёкшую руку размять, ткнул, будто знал, решительно пальцем в точку на карте, которую полковник Генштаба Щелоков ещё только думал назвать, нацеливая указку.
  
   И все заметили, как в княжеском перстне огоньком замаячил камень, словно подавая знак, что только вот здесь на карте - под рукой Верховного - ещё всё хорошо, а вокруг - худо.
  
   - Давайте сюда ваших перелётчиков!
  
   Василия и Дмитрия, сообщивших такие дурные сведения, отпустили. Участники совещания со смущенными и огорчёнными лицами сидели смирно за столом, как на расстроенной свадьбе. Полковник Щелоков, за глаза звавшийся офицерами " Ванька - Каин", встал. Все с надеждой на него поглядели.
   - Разрешите, господа, после солдатины, кабинет ветром продуть.
   Окна открыли. И всех обдало вечерней свежестью.
   Глаза снова заблестели. В лицах порыв появился. Снова запахло, от чисто выбритых офицерских щёк, кёльнским одеколоном.
   Рассказ разведчиков обдумывали и обсуждали не долго, но одушевлённо. "Ванька - Каин" призвал не верить рядовому Хлыстову, а наказать его за враньё. Мол, народ у нас такой: хоть кукиш покажи, мужику - всё в диво. А тут по воздуху летел! Чего не представится!
   Решили, что, скорее всего, так и есть. Либо ошибочно истолковал то, что увидел, либо от избытка удали приврал.
   И все повеселели. И Николай Николаевич спину распрямил.
   Бодрит ли свежий воздух? Надежда ли молодит?
   Один только генерал Данилов всё чего-то ждал от Верховного, выжидающе на него (уж, не с обидой ли) поглядывая. Про себя, наверное, думая: " Что же ты, Великий князь, молчишь? От молодых, понятное дело, - быстрота, но, от стариков - ум!"
  
  
   Уже в своём вагоне Верховный продолжал размышлять:
   - Что-то происходит у немцев! Ни он, ни его штаб не знает.
  Но мучает Верховного предчувствие:
   - Всё то противнику о нас ведомо. Будто мы у всех на виду, как на Божьей ладошке! Может быть, есть какой-нибудь немецкий необычный снаряд, который следит за нами из атмосферы?
   Николай Николаевич невольно поднял глаза к потолку. Уж, не аэростат ли собирался увидеть?
   - Ведь, чудеса происходят с русскими армиями. Первая - генерала Ренненкампфа за сутки, что приводила себя в порядок после сражения, потеряла контакт с противником.
   - Ох, уж, эта кавалерия генерала хана Нахичеванского!
   Германская армия, отступая, вошла в лесок и исчезла, будто провалилась.
   А Командующему Второй кажется, что немцы его армию обходят, дугой очерчивают. А его самого - генерала Самсонова и его командиров, будто, засыпали ложными приказами и донесениями: "Отступать!" и "Отступаем!". И успех боевой у корпусов есть, но запутались в переписке войсковые начальники, как зайцы в тенетах. Чтобы разобраться в ситуации, Командующий со штабом, не доверяя телефону и телеграфу, выехали в свои передовые полки. И с тех пор и для штаба Северо-Западного фронта, и для Ставки - пропали!
   Тут Верховный отвлёкся от мыслей, потому что прямо перед его лицом пролетел крупный жук.
   Встал со стула и не согнулся над столом с картой, а сложился в три перелома. Вглядывается пытливо во флажки на шпильках, воткнутые в разноцветные пятна, крапины, полосы.
   - Что же происходит сейчас в Восточной провинции Прусского королевства? Вот тут, за флажками что? Болото, окружённое лесами. А перед флажками? Лес, окружённый болотами.
   Надо бы включить электрическое освещение - не различишь в темноте зелёного от синего.
   Но не оторваться от карты. Померещилось вдруг, что под пологом рощ и перелесков что-то двинулось. Николай Николаевич не удивился, но пенснэ с переносицы на стол свалилось. На место его! И стёклышки так сблизил, что носу больно стало.
   Усмехнулся: " Что это я спешу увидеть на раскрашенном чертеже? Как чёрт у лютеран в болоте ворочается?"
   Николай Николаевич развёл над картой кисти рук: правую - на север Привислянского края, на реку Неман, левую - на юг края, под отвислый подбородок овечьей головы, на которую так походит своим изображением Прусское королевство. Сейчас под его руками - три армии: две русские и третья - вражья.
   Начал неспешно сближать ладонь с ладонью. Вот так должны были двигаться Первая и Вторая армии. Плотнее, теснее...Примкнулся фланг Неманской к соседнему флангу Наревской! Сейчас, казалось, Николай Николаевич с шумом хлопнет в ладоши, но он с силой сомкнул руки, запустив пальцы в пальцы.
   - Вот вам ваш любимый двойной охват, шлиффеновские дети!
   Заглянул в щель между ладонями - Прейсиш-Эйлау!
   Это место, где в 1807 году против французов сражались бок-о-бок русские и пруссаки, должно было бы сейчас стать местом славы русского оружия.
   И не удержался: ударил щелчком по резиденции Вильгельма Второго - столице германской империи.
   - Только в жизни по-другому получается... Как говорится: " Пошло дело на лад, словно один держит, а другой не пускает!" Подождём пока с Берлином. Пока это - несбыточное дело. Если бы войсками, предназначенными мною для похода в Познань, не укрепили западный фланг фронта генерала Иванова, то австрийцы прорвались бы к Варшаве. Отсекли бы от России часть Царства Польского. Оставили бы без снабжения Вторую армию генерала Самсонова, корпуса которого разбрелись по Мазурии.
   Неужто, есть правда в предположении начальника одного из корпусов армии генерала Самсонова? Не случайно же, Командующий велел авиаторам передать на словах моему штабу, что генерал Клюев предупреждает Ставку о приведении немцами в исполнение своей военной игры. А как Германский штаб представлял себе ход будущей операции? Три - четыре их корпуса в Восточной Пруссии притягивают русские силы на себя. Заманивают... Пользуясь отлично подготовленным театром, задерживают их... Остальные немецкие корпуса, сосредоточенные в северной Познани, выходят на среднюю Вислу. И дальше - на восток. Во фланг и в тыл нашим войскам!
   Положение наших дел, в таком случае, плохое. Только всё организовалось на фронте генерала Иванова, началось на фронте генерала Жилинского! Одна беда перешла, другая - нашла!
   И ещё эта непонятная история со связью в армии генерала Самсонова!
   Виноват во всём, конечно, военный министр Сухомлинов. Это его министерство секретничало с шифрами до самого выступления войск. В последний день не успело снабдить всех ключами. Вот и реют по всей земной мироколице открытыми текстами секреты русских штабов: сведения о силе, о потерях, о ходе боя, о маршах. На радость вражеским связистам - перехватчикам.
  
   Опять крупное насекомое протрещало крыльями над головой Николая Николаевича. Он, вывернув ладонь, не глядя, ударил от себя. Жук с перевёртом стукнулся об пол. Замер, сгорбился. И вдруг, задёргав крылышками, залился трелью. Великий князь вконец расстроился.
   - Сверчок в доме летает - к смерти!
   Сев за стол, взял в руку ручку. Но к письму Стане никак не мог приступить.
   - Как тут писать, когда в голове нет ни одного ясного понятия. Всё спутано.
   - Если, действительно, германская армия угрожает левому флангу армии генерала Самсонова, то он, разобравшись на месте, скомандует своему Первому корпусу и, наверное, уже подошедшей к Уздау помощи - гвардейской дивизии и стрелковой бригаде "Налево!" и сам ударит во флаг немца! Но сможет ли туркестанский генерал правильно оценить обстановку на своём фронте, находясь в штабе корпуса генерала Мартоса? Будет ли у него связь с другими корпусами?
   - Надо было вчера генералу Данилову в разговоре с начальником штаба армий Северо - Западного фронта настоять на своём: перебросить Второй армейский корпус к Варшаве. А то стоит он у генерала Жилинского, уткнувшись в Мазурские болота, как лягавый рылом в пустой куст. Сейчас он пригодился бы генералу Самсонову.
   Сумрачен, тих, одинок сидел Николай Николаевич. Уставшая голова требовала покоя. Луна светила в окно белым блеском. Глаза потихоньку стали смыкаться. Николай Николаевич задремал было, да покачнулся. Тогда он уставил руки пошире локтями в стол и спрятал в ладони щёки и скулы. Скоро раздались два звука, сменяющие друг друга: всхрапывание и посвистывание. Приснились дети в длинных белых распашонках, вставших кругом, и читающих загадку - причиталку:
   - Шёл я мимо поля поповского,
   - Видел дело таковское:
   - Лежат мужики убитые, брюха распоротые...
   Теперь кабинетную тишину тревожило только цирюканье сверчка. Облака ночное небо затемнили, где-то затаились звёзды и бледная луна.
  Проснулся оттого, что ему послышался собачий лай. Тихо. На дворе глубокая ночь.
   Поводил рукой перед глазами - пылает чёртов корунд!
   - Фу, пропасть какая! И хозяин твой прежний - сгинь, пропади! Круть рожками, верть хвостиком! И учение его - магизм зороастровский - пёсья вера. Порассказала нам со Станой невестка, что это такое! Кроме как в Ост-Индии нигде выдумать невозможно. И никому, кроме как грешникам - огнепоклонникам. Толи с похмелья, толи с голода.
   - Отчего же я к тебе привык, твоей подсказкой пользуюсь?
   В памяти всплыла картинка: переполох в Стрельне. Когда по приказу Станы, воду из пруда, где он кормил уток и куда нечаянно уронил перстень, спустили. Люди просеяли, протёрли грунт в грохоты, но камня не нашли. Сам объявился - утром, на прикроватном столике. Стана смеялась, крестилась, говоря, что его бес всё это время хвостом прикрывал.
   Николай Николаевич задумался. Через мгновение все морщинки на лице разгладились. Простодушно ответил на мысленный вопрос:
   - Уж, не думает ли их божок Ариманон, что если он мне помогает, то и я ему служить буду? Так вот тебе кукиш! Я по - христиански перстнем пользуюсь: благословясь - не грех!
   Налил из графина и выпил тёплой воды. Начал припоминать, сколько раз камень своим сиянием предупреждал его от опасного шага.
   Японская война близилась к концу. Николай Николаевич насилу добился у венценосного двоюродного племянника - неблизкая - пятая степень родства - образования Совета государственной обороны. И сразу полетели с должностей после Высшей аттестации, опозорившие себя на войне, генералы. Министр иностранных дел стал согласовывать с Николаем Николаевичем свои дипломатические шаги. Вот-вот и Дом со львами(Военное министерство), повинившись в позоре войны, подчинится Совету. Но Николаю Николаевичу не до сведения счётов. Он, как природный воин, чует близость новой войны с Турцией. Не много времени, да много дела: надо разобраться с обороной Дальнего Востока, начать формировать войсковые части, военные округа, устроить крепости. Нужно создать Амурскую флотилию, наладить в стране судостроение, потому что после Цусимы, у России не осталось флота: из 67 судов, участвовавших в войне, остались три крейсера во Владивостоке.
   Но всё хуже становилось внутри страны. Неудачам на востоке вторили эхом беспорядки в городах и в деревне. Вот, генерал Стессель капитулировал. Сдача Порт - Артура аукнулась забастовкой в столице. Наши войска отступили после сражения под Сандепу, уже в десятке российских городах - кровавые столкновения с полицией!
   Только возобновились работы по военному заказу на Путиловском, на паровозостроительном в Харькове, в Екатеринославе, Юзовке, и - на тебе - разгром и беспорядочное отступление русской армии после сражения под Мукденом!
   А забастовки, которые прокатились по всей стране после уничтожения эскадры Рожественского под Цусимой! Правительство подавляло их карательными войсками.
   И в это опасное время, наперекор горящему ярким пламенем перстню, Николай Николаевич вступил в должность председателя Совета государственной безопастности.
   Конечно, он понимал, что всё дело в неудачной войне. И надо только, набравшись терпения, переждать. Как сказал начальник его Офицерской кавалерийской школы генерал-майор Брусилов:
   - Время нужно. Необузданность смиряется бедствиями.
   И у Николая Николаевича в голове:
   - Виноваты мы сами. Обещали народу аванпостную войну, а вон как вышло! И воевать пришлось где-то у чорта на кулижках. А кто русского солдата побеждал и на суше, и на море? "Мизюра" какая-то, неизвестное племя, монгольского происхождения, которое десять лет назад даже на континент с островов не пустили.
   Солдат на царя и на генералов обиделся. Народ выдохся, притупился. В этом видел Николай Николаевич причину выступления черни против власти.
   Но время проходило, а страсти не стихали. Народ, что волна разошёлся. Зашумел. В башке у мужика:
   - Лишь бы переворот, уж, хоть, и не лучше, да иначе!
   Стачки рабочих, затихая, сменялись стачками железнодорожников.
   Где тут обеспечить армию необходимым вооружением и всякого родами запасами? Как поднять боеспособность войск, утративших в Японскую третью свою часть?
   Совсем Николай Николаевич запутался в хаосе предполагаемых самых противоречивых мер, ломая голову над тем, как его Совету проводить реформы в армии и флоте?
   Надо бы делать так, как и полагается хорошему хозяину делать: наказать строго. Коли не спросишь, после первой первой же вины с мужика, так опустится, не слуга будет.
   Только на такое решился, как камень в перстне полыхнул огнём. Перспектива получить пулю или бомбу, как двоюродный брат - московский генерал - губернатор - великий князь Сергей Александрович, Николая Николаевича не прельщала.
   Живо картина представилась: взрывается адская машинка, заложенная террористом под его кресло. Тело лопается и разлетается кусочками в разные стороны, как дробь или картечь. И Ангел - покровитель, только что невидимо предстоящий ему - ещё живому, теперь стоит, печально опустив голову.
   Николай Николаевич наморщил лицо.
   - Самая бестолковая смерть для военного человека: без цели и надобности.
   Николая Николаевича очень интересовала тема - месть революционеров. В то время тема всех волновала Романовых. Николай Второй собирался восстановить должность, упразднённую при его вступлении на престол, начальника охраны Его Величества. Это при том, что существовал дворцовый комендант - командир специальной военной части. При особах и в государственных учреждениях военная охрана стала многочисленней. Но вот беда, никакие меры не защитили от мести террористов их избранников.
   Великий князь Николай Николаевич, как человек своекорыстный, оберегающий себя, и, в то же время, глубоко страдающий из-за медлительности реализации планов Совета, должен был решиться на какие-то меры. Для начала надумал переговорить с Главнокомандующим войсками Гвардии и Санкт - Петербургского военного округа Великим князем Владимиром Александровичем. Это по его распоряжению в январе ружейным огнём была остановлена толпа горожан, предупреждённая, что в Зимнем дворце царя нет, но всё-таки пытавшаяся туда прорваться.
   И что Николай Николаевич услышал?!
   - Есть, братец, и другой путь утишить народ. Мой друг - господин Витте - горячий его сторонник. Но моей натуре его способ противен! Я, как тот русский солдат, которого спросили:
   - Не страшит ли его наказание за пьянство?
  А солдат ответил:
  - Страшно. Когда одну выпьешь. Другую выпьешь - ещё боишься. А как третью выпьешь, так и не боишься!
   В день их разговора, на прогулке по Царскосельскому парку дул шквалистый ветер. Николай Николаевич наклонял низко к генеральской фуражке брата свою голову, чтобы расслышать его слова.
   - Боюсь ли террористов? Этих?! Не боюсь! У каждого возраста - свой страх. Ты, братец, вспомни: по молодости то... Что во сне видели, того боялись, а что наяву делали, того не боялись.
   Помолчал Великий князь Владимир Александрович и продолжил:
   - А я, ведь, чувствую свой срок. Спасаться надо - уйти бы в монастырь, в монашество. Да долг и семья не отпускают. Что ж делать?! С меня спросится, я отвечу.
   И маленькая голова Владимира Александровича беззвучно затряслась. Через мгновение, услышав глухой и отрывистый смех, Николай Николаевич дёрнул плечами от неожиданности. Смех Главнокомандующего походил на буханье выпи на болоте.
   Николай Николаевич приготовился пойти на мировую: встретиться с заводскими инспекциями и, совместно с рабочими, давить на их хозяев - капиталистов, чтобы те уменьшили длину рабочего дня, повысили зарплаты. Чтобы заводы вновь заработали, он готов был вступить в, презираемую им, бестолковую, поглощающую время и само дело, переписку с Министерством финансов, Министерством внутренних дел.
   Но побеседовав, и не один вечер, с господином Витте, от своей затеи отказался.
   - Это наша слепота, - объяснил господин Витте,
   - Как туман сверху, скрывающий вершины леса. Такие меры материального характера народ не утишат. Несытое существо можно было успокоить, давая пищу вовремя, а теперь перед нами - озверевшее от голода. Подачками его не усмирить, оно захочет непременно отомстить своим мучителям.
   Когда господин Витте хотел кого-нибудь убедить в своей правоте, он, как артист, преображался. Ему очень нужен был сейчас сообщником Великий князь - один из "старейшин" рода Романовых. Витте правильно рассчитал, хорошо зная Николая Второго - ещё с ребячьего возраста, что в нынешнее неспокойное время, Государь потянется к родственникам, но не к близким к трону по линиям и степеням родства, а дальним. Для Витте ставить на выигрыш - так только на Николая Николаевича.
   Некогда всемогущий министр финансов, теперь - безвластный председатель Комитета министров, он с ума сходил от своей невостребованности. И это в то время, когда он один в России знал, каким должно стать правление, чтобы в стране восстановился внутренний порядок, прекратилась бы анархия!
   За несколько встреч Витте объяснил Великому князю крестьянский и рабочий вопросы, с которыми Николай Николаевич, как все Романовы, был знаком крайне поверхностно. И как только его ученик составил для себя совершенно определённое понятие о положении дел, посвятил его в свой план преобразований.
   А был он таков:
   - Остановить произвол дворянской камарильи при дворе! Прекратить безумия администраторов, ею на местах посаженных! Царские капризы, потакающие авантюристам, вроде тех, что возбудили Японскую войну...
   Тут господин Витте, перестав ходить по комнате, резко остановился. Чернявый, большеротый, в чёрном платье, сам напоминающий врага рода человеческого, блестя высоким челом, нет, не челом, а широкой белой костью с различимыми на ней височными швами, прокричал:
   - Подлецы! Величайшую нацию чуть не сгубили, а сами - в стороне!
   Успокоившись, закончил мысль:
   ...больше не допускать!
   Глядя в глаза Николаю Николаевичу и помогая своим чувствам жестикуляцией, заговорил. А Николай Николаевич, как зачарованный следил за рукой Витте: он то поваживал ею, будто по воздуху письмо писал, а то нервично дергал, словно сведённой корчей.
   - Нужен манифест, который введёт Россию на путь конституционный и поставит её в ряд европейских капиталистических стран. Понимаете, что я имею в виду? Ограничить власть монарха! Установить соотношение власти монарха и выборных от населения.
   Заметив, что Николай Николаевич хмурится, добавил:
   - Время требует режим, основанный на народном представительстве, то есть на парламентах, Ваше Высочество!
   Со стороны могло показаться, что господин Витте занимается заклинаниями: то умоляюще увещевал Великого князя, то кричал, убеждал, заставлял себе верить, приводя очевидные доказательства.
   Витте уже чувствовал волнение духа Николая Николаевича и, знал, что тот станет его сообщником, только когда до конца ему поверит. Против убеждений своих дело делать трудно, а делать добросовестно - просто нельзя. Поэтому господин Витте привёл ещё один важный для Председателя Совета государственной обороны факт
   - Заграница требует, чтобы в России установилась конституционная форма правления, которой можно было бы доверять. А то после Японской войны, она потеряла процентов двадцать капитала в русских ценностях. Поэтому вновь открыть свои кошельки, она собирается только новому российскому режиму. А не будет иностранных капиталов, не будет железных дорог и современного оружия! И современной армии тоже не будет!
   А про себя председатель комитета министров позлорадствовал:
   - Что?! Наш туз кроет короля!
   Было ещё историческое сравнение, приведённое господином Витте, теперешней России с Австрией 1848 года. Тогда после неудачного военного похода австрийцев в Ломбардию, в стране разгорелась Мартовская революция. Недальновидный Фердинанд Первый вместо того, чтобы принять Конституцию - спасти трон и успокоить народ, как сделал это в 1814 году Людовик Восемнадцатый, приняв свою конституционную Хартию, назначил для подавления волнения диктатора. Кровь пролилась. Бунт разгорелся. Народ дал волю своей злобе: начал лютовать и разорять.
   Судьба же диктатора - фельдмаршала Альфреда Фердинанда Виндишгреца потрясла Николая Николаевича своей трагичностью. От страха перед местью восставших, потеряв семью, забившись в своё крайсветное имение, он сошёл с ума.
  
   С тех пор Николай Николаевич частенько стал поглядывать на свой волшебный камень. И тот, предупреждая Великого князя об опасном для его жизни поступке, по временам загорался алым цветом. Так было, и много раз, после принятия царской "конституции" - "Манифеста 17 октября", и после вступления Николая Николаевича в должность Главнокомандующего войсками Гвардии и Петербургского военного округа.
   Однажды, случилось это после расстрела в крепости первой женщины-террористки по приговору, утверждённому Великим князем Николаем Николаевичем, он вернулся домой со службы пораньше.
   В голове - такая смесь, такая сутолока...
   Из-за двери выпорхнула Стана и остановилась, не зная, как ей быть. Будто не ожидала сейчас его увидеть. Будто Николай Николаевич смешал её мысли, сбил с заготовленной речи.
   Он взглянул в её обеспокоенное лицо: по дужке скулы слезинки каплями росы повисли, нос блестит, на верхней губе - испарина. Но глаза уже сердитым отливом заиграли.
   Такая беззащитная!
   - Вот я! Твой покровитель! Прелесть моя! Лакомая!
   Взыгрывает кровь у Николая Николаевича в жилах. Обеими руками обхватил её, чтобы не вырвалась. Ждал ощутить мягкое, податливое, а она локотками упёрлась ему в грудь и закудахтала курицей:
   " Бывайте же друг к другу благи,
   Прощающе друг друга,
   Якоже и Бог во Христе простил есть вам..."
   Николай Николаевич понял, что жена каким-то путём (по тёмным ли слухам или от очевидцев), но уже получила известие о его причастности к казни.
   И, хотя, было досадно то, что жена его отвергла, ответил ровным голосом:
   - Не увлекайся порывом доброго чувства, Стана! А спрашивайся своего рассудка.
   Жена, щёки распылались, слушала молча. Только задышала. Так лошадка нежной конституции пахами дышит, когда устанет.
   - Прямо сахарное пирожное, а не женщина. Какова чорта! Разве не для меня свои мякитишки в обшивочках и рюшах выставила?!
   Потянулся к ней, но она юркнула под одну руку, вцепилась в палец на другой.
   - Камень проклятый! Так-то ты его бережёшь?!
   Уже из другой комнаты крикнула:
  -Еду в Киевскую лавру! Буду за душу твою молиться!
   Николай Николаевич сморщился от головной боли.
  - Чего добивалась? Меня устыдить хотела, чтобы осознал проступок и раскаялся? Из-за чего?! Из-за презревшей свою природу, женственность жидовочки? У него были грехи поболее: приказы отдавал стрелять в кронштадтских мятежников, бомбардировать восставшую Свеаборгскую крепость, а потом и форт "Константин", в котором засела взбунтовавшаяся рота сапёров.
   - Знала бы ты, что у меня в тайнике души творится! Почему у меня ночами под головой подушка вертится!
   А вслух, но глухо - себе под нос, проворчал:
   - Баба! Чего мягко стлать, коль не хочешь спать?
  А перед взором будто всплыли красивые и мрачные, играющие лучами, другие глаза. Жидовочки. И другие слёзы - не страха, а гнева.
   Кто этих баб поймёт? Чего им надо?!
  
  16 АВГУСТА. ГРЮНФЛИССКИЙ ЛЕС. ВЫХОД ОТРЯДА ИЗ ОКРУЖЕНИЯ.
  
   Продираясь сквозь хлёсткие ветви орешника, Купчак шепнул своему генералу:
   - И то правда, Александр Васильевич! Чего со штабными вместе идти - только сживать друг друга обвинениями!
   Уже стемнело. Шли, ведя в поводу лошадей, по краю пролеска, от одного рощицы к другой к, возвышающемуся над деревьями, тёмному холму.
   С него увидели впереди, совсем рядом, как белые дымки шрапнелей кружатся в ночном небе, расплываются в молочные пятна и тают на глазах.
   Спускались осторожно в темноту. Ночь тёмная, фигура генерала чёрная. Нет-нет, да пощупает Купчак генерала за рукав - тут ли?
   Самсонов думал:
   - В Японскую я считал Ренненкампфа гордецом, а он меня - надменным человеком. Что было, то прошло. Война кичит, война и примиряет. Мы же не будем и дальше вести спор - кто из нас двоих лучше. Тут не исход похода, а честь русского оружия спасать надо. Хорошо, что я с шоссе тебе навстречу, генерал, послал всех казаков конвоя. О нас предупредить. Так ты, уж, встречай. А то ни у меня, ни у Купчака нет ни карты, ни компаса. Не устану тебя ждать, только бы дождаться!
   Стрельба впереди прекратилась. Пришлось идти без направления, просто придерживаясь двух колей, проложенных крестьянскими возами. При свете звёзд, уж, наспотыкались на ериках и колдобинах. Пока это глаза мало - помалу свыклись с темнотой.
   И вдруг заметили, что прямо им навстречу, через поляну идут разбродом солдаты.
   - Наши, - выдохнул Купчак, - поматерну ругаются. Слава Богу.
   Генерал и Купчак стояли теперь на открытом месте. По небу тучи пробегали, луна посвечивала. Когда от туч были потёмки, фигуры людей неясно темнелись. Когда посветлело, Купчак рассмотрел, что ружья у солдат взяты на руку.
   - Э, полчане! Зачем взяли на изготовку? Генерала не распознали? Смирно!
   Винтовки опустились. Слышно было, как стукнули приклады по земле. Фигуры вытянулись.
   Одна подалась вперёд. Приблизившись, остановилась в шагах четырёх от генерала. Разглядел ли солдат генеральские шаровары?
   Рука - под козырёк.
   - Здравия желаем, Ваше Высокопревосходительство! Сборный отряд из бойцов разных частей! По вчерашнему приказанию начальства: выходить из окружения порознь, сначала народ разбежался, а потом сам по себе сбежался. Потому как розницей не воюют! Унтер-офицер Алёхин - выборный командир. А ротные все вчера в бою выбыли.
   - Вольно, ребята.
   Генерал стал расспрашивать, кто накануне вёл сильную орудийную перестрелку.
   Эх-ма! Помелькала генеральская надежда и погасла!
   Унтер ответил, что, вроде, кексгольмцы со своими тремя батареями на прорыв ломились. Удачно прошли, раз не слышно больше их пушек.
   - Мы же за ними в прорывину не успели. Нас гранатами германец забросал.
   Купчак видел, как у слушавшего рассказ генерала, лицо начало бледнеть. Стало полотно полотном.
   - Вот-те и конница генерала Ренненкампфа. Вот-те и Шестой корпус с резервами!
   Самсонов закашлялся. Докашлялся до удушья. Подышал из бутылочки лекарственного средства. Некоторое время постоял, ссутулившись, будто забывшись.
   Потом сел на землю, стал с кряхтением стягивать с ног сапоги. Начал выговаривать своему вестовому, что сапоги-то - малы! Вон как ноги распухли и отвердели! Кто-то протянул ему две чистые холстинки. Генерал бросил носки, не спеша, по-мужицки начал накручивать до пол - икры тряпицы. Закончил, но сапоги не спешил натягивать.
   Купчак заметил, что вокруг них собралась толпа солдат. Ждали, что скажет генерал.
   - Алёхин, знаете, где мы находимся?
   - Никак нет, Ваше Высокопревосходительство. Нет возможности опознаться.
   Генерал Самсонов невольно пожалел о карте и компасе, что оставил своим штабным. В пустой сумке - записная книжка, да бинокль - на поясном ремне слева. Пригодится ли? В лесу такая темь, хоть глаза выткни.
   Но футляр с биноклем всё-таки отстегнул, отдал Алёхину. Во все стороны послали разведчиков, чтобы сориентироваться.
   У генерала план местности в голове запечатлён, только бы узнать названия близлежащих населённых пунктов.
   А пока объявили короткую остановку. Многие тут же, присев на корточках и зажав между колен стволы винтовок, задремали.
   - Уморились, господин генерал? Вот Вам! Повечерничайте, - без всякого чинопочитания унтер Алёхин сунул в руки генерала котелок с холодной картошкой.
   Унтер посчитал обстановку подходящей, чтобы разобраться со своими мыслями, понять значения причин и действий.
   - Не больно хороши наши начальники, господин генерал, что нас бросили. Тайком пробираться? Не детишки - в ухоронки-то играть. Да только мы и сами себе на уме. Одному - никак, а оравушке - всё нипочём. Айда к нам в командиры! Господин генерал!
   Самсонов молчал. Купчак не смог рассмотреть, что за выражение было у него на лице.
   Наконец раздался спокойный генеральский голос:
   - Какой план, Алёхин?
   - Простой, господин генерал. Как медведь в опрокид станем ломиться.
   Самсонов согласно покивал головой.
   Купчак пошёл за генеральской шинелью, которую он заторочил за седло своей лошади.
   Увидел, как невысокий солдатик потянул в сторону унтера Алёхина.
   Одолеваемый страстью всё знать и видеть, Купчак приостановился, прислушался.
   - Чего тебе, Коротышка?
   - Корень, слушай! Этого запышника с собой, что ли, возьмём? Он же как кашляет! С ним и шаг у нас коротким будет. Зачем он нам? - затараторил низенький.
   - Нет у тебя, Коротышка, в голове панталыку! В таком деле офицер нужен. Без него никак нельзя!
   - Господа... Офицеры.., - противным голосом потянул Коротышка. И сплюнул.
   - Привыкли, что ими, вишь, и свет стоит!
   - А ты, Коротышка, хоть знаешь, какой мы аленгард? Переды или зады?!
   Коротышка молча стал бумажкой шуршать - скатывать трубочку.
   Алёхин бумажку вырвал:
   - Сказано же было: огня не жечь. Эка ты пагуба!
   Коротышка подался в темноту, но Купчак успел его за рукав поймать.
   - Побаламуть у меня ещё! Я тебя!
   Из темноты донесся успокаивающий голос Корня:
   - Этот всегда народ полошит. Пустой крикун. Тьма-то какая, что под землёй!
   И правда, на небе ни звёзд, ни месяца. Земля едва освещалась тусклым светом толи от туч, толи от густого дыма.
   Пока вестовой возвращался, украдкой подслушал ещё один разговор.
   - А я говорю, всякая война от супостата! Ты глянь в дуло-то! Что видишь? Нора Антихриста! Он оттуда привет посылает.
   - Ты глуп, Демьян. Говоришь, как старовер! А если тебе воевать вера не позволяет, то откуда у тебя Егорий?
   - По заслугам дали! За деревню Юхвантун. Из рук генерала Каульбарса получил! Мне война - что?! У меня дух верою укреплён, вразумлением смирён. Я от крови не озверею. А вот ты и Коротышка - слабые. Вам напрасно винтовку дали. Кровью надышитесь - силовать начнёте. Не остановить вас! Дураки - начальники! Сами же и заохотят, таких как ты, душегубствовать!
   - Пустяки говоришь! Вздор!
   - Тихо, братцы. Нигугу! Если лазутчики, взаправду, мухами вокруг шныряют, то бить нас начнут на слух, как кабанов в камышах.
   Стали возвращаться разведчики. Один из них написал на страничке генеральской книжки латинские буквы, что прочитал на придорожных указателях и запомнил.
   Тут, уж, генерал быстро набросал схему, на которой изобразил и лес, где отряд сейчас находится, и фольверки, и дороги.
   Другие разведчики привели с собой отряды солдат с командирами. Те просили им указать генерала, который берётся организовать прорыв из окружения.
   - Разрешите, Ваше Высокопревосходительство, держаться Вас.
   Генерал Самсонов отвечал воинским поклоном, приложив руку к фуражке:
   - Ну, слава Богу! Вы подошли вовремя. Присоединяйтесь, поручик.
   К генералу Самсонову всё время подходили люди. Вокруг него собралось не меньше тысячи бойцов.
   Некоторые командиры неплохо представляли себе обстановку.
   За полчаса было покончено с формированием отрядов. Генерал показал Алёхину и другим командирам отрядов схему: где отряд, где граница, где деревня, в которой замечены немцы.
   Вдруг на небе замигали звёзды, стали видны окрестности.
   Генерал с разведчиками пошептался, рукой показал командирам: кто, откуда подходит к деревне. Пока ночь и темно, тысяча человек и два пулемёта должны занять исходное положение для атаки.
   Пошли россыпью по лесу к деревне, шагах в трёхстах от неё остановились. Купчак даже немцев на улицах разглядел.
   - Хорошо, что в лесу темно, они нас ещё не видят.
   Вдруг рядом с ним вынырнул Коротышка. А, ведь, не было ни его, ни его товарищей, когда отряд тронулся. Думали, дали тягу.
   - Откуда ты взялся?
   Коротышка шепотом добродушно объясняет:
   - Там немцев - тьма. Не проскользнуть незаметно. Мы с вами! Не за что другое, как за дружное компанство!
   Вот пройдоха!
   Генерал тихо скомандовал:
   - Приготовиться к атаке!
   Махнул пулемётчикам. Пулемёты затарантили. Солдаты, скучившись, побежали: одна неплотная колонна на деревню, другая в обход.
   - Ура!
   Затрещали немецкие винтовки. И пулемёт по - сорочьи застрекотал, да скоро смолк - разведчики поработали. Немцы отстреливались из-за домов, из окон, с чердаков.
   Бойцы отряда палили без команды, как кто успеет зарядить. Вбежали в деревню, пробежали насквозь, выбежали в поле.
   Немцы не преследовали, но в спины стреляли. Плохо наводили - переволновались, видно.
   - Не останавливаться тут! - услышал Купчак окрик, когда убавил шаг, поджидая генерала Самсонова (тот менял обойму в винтовке).
   Версты две мяли сапогами свекольную ботву, держа винтовки в готовности.
   В душе каждый надеялся, что, может быть, в этом месте не было у немцев сплошного окружения.
   - Мы прорвались?!
   Но, нет. Разведчики предупреждают: впереди за леском неприятель, артиллерия.
   Не успел генерал распорядиться, а, уж, зашипели - засвистели и... тарарах, трах - залопались, прилетевшие шрапнели.
   Хорошо, что немцы стреляли наобум, широко раскидывая над полем и леском свои снаряды. Видно, из-за лесистой местности не могли найти хороших позиций и наблюдательных пунктов.
   Что есть духу рванули под кроны деревьев. В лесу сначала забегали взад и вперёд: тут шрапнель мечет во все стороны пули и осколки, там сыпятся на головы состреленные макушки деревьев. Потом командиры восстановили порядок, собрали людей.
   Никто и не заметил, что звёзды на небе уже померкли, что свет всё сильнее просачивается меж деревьев к земле.
   Теперь уже и без разведчиков разглядели, что впереди, под насыпью шоссе и на шоссе залегли немцы. По верху бегали офицеры, видно, командовали дистанцию.
   Шрапнели не рвались уже. Немцы готовились палить по команде.
   Отряд не успел ещё рассыпаться в цепь, как генерал Самсонов закричал:
   - Ура! В атаку!
   - Передний заднего не ждёт! - следом вторит ему Коротышка, - Ура!
   Купчак видит, как Коротышка, ощетинившись как ёрш, перехватил винтовку и припустился из леса к насыпи, опережая всех. Бежал и стрелял без устали, выпуская одну обойму за другой. Не прицеливаясь.
   А Корень бежал и стрелял точно, аккуратно прикладываясь на немца.
   Бок - о - бок с Купчаком бежали Байдак (фуражка на бочок) и большеголовый парень (прозвище которого Купчак слышал, да забыл). А между ними - генерал Самсонов.
   Воздух от пуль так и свиристит. Генерал, расстреляв все семь патронов, замедляет бег, достаёт новые из карманов, набивает ими магазин своего Браунинга.
   Тут бы и обогнать Купчаку своего генерала. Давно он хотел оттереть его назад, за себя, да тот бегал резвее вестового.
   И сейчас ничего не получилось. Ударила пуля Купчака в самое верное место: толи в голову, толи в сердце. Его глаза ещё успели увидеть, что немцы бросают винтовки, встают с земли, тянут вверх руки.
   И с генералом Самсоновым что-то не так: клонится он то в одну сторону, то в другую. Не все же пули мимо в поле летят, есть и такие, что - в кость да в мясо.
   Пока генерал опускался к земле, повесив голову, мысли и слова его были ясными и не путались:
   - Прощайте навсегда и простите. Или вина моя непрощенная?!
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"