Он говорит мне: "ты слишком скучен", и я киваю.
 Горы слов возражений не лучше крупы об стену,
 Отвернешься, поднимешь взгляд - он опять сверкает 
 Голливудской улыбкой на скаты ее коленей.
 Пропадает с ней ночь, я варю свой вечерний кофе,
 Поутру кривится на мантру "ты, верно, спятил?!"
 Он всеми приравнен к маленькой катастрофе,
 Именуемый "острый язык" и обидным - "дятел".
 Он ревнует меня к собакам, стихам и людям,
 Я его поводырь, здравый смысл и немножко совесть,
 Но когда он опять в эндорфиновом пьяном чуде,
 Для нее он пошлет весь мир, что давно не новость.
 Через семьдесят два часа он вернется в полночь,
 Просит денег в долг, чтобы их не вернуть к апрелю, 
 Он зациклен на "мне не нужна никакая помощь",
 И классически злится на всех, кто его жалеет.
 В этой дикой свободе свой дом он считает клеткой,
 Повторяя, что для нее он любимый, первый...
 Чтобы после пьяно тыкаться мне в жилетку,
 Плачась, что и она оказалась стервой...
 Он всегда такой: бесшабашный, жестокий, зрячий,
 Он любитель битв и погонь, перестрелок с матом,
 Но в такие дни он ревет от любви собачьей,
 А еще почему-то выглядит виноватым.
 Он придет в себя как обычно: легко и быстро.
 Перекус, до обеда сон, теплый гриф к руке...
 Через семьдесят два часа грянет первый выстрел,
 И он превратиться в зверя на поводке.
 Он - железо и кровь, ураганный безумный ветер,
 И опять издевается: "Слушаюсь, командир!"
 Мне приятно думать, что я за него в ответе,
 Иногда он мне тоже смертельно необходим.
 Сочетаемся жестами, сердце грохочет ровно,
 И шлем к черту на: "Я останусь, а ты беги!"
 Потому что мы оба по сути - одна синхронность. 
 Потому что спиной к спине, а кругом - враги.