Николаев Игорь : другие произведения.

Триарии ("Там, где горит земля")

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    Третья и завершающая книга из серии "Железного Ветра"

  Римляне говорили: "каждому назначен свой день". Правителям - выбирать стратегию. Генералам - планировать грядущие битвы. А солдатам - сражаться на поле боя. Сражаться и умирать в зоне атомных ударов, где нет места слабости и малодушию, где горит даже земля.
  
  
  И. Николаев А. Поволоцкий
  
  Там, где горит земля
  
  
  Читателей, вполне возможно, смутит то, что автор и один из ключевых персонажей носят одно имя.
  Александр Поволоцкий, программист и одновременно историк военной медицины, оказал мне неоценимую помощь в освещении разнообразных медицинских аспектов. Чтобы должным образом вознаградить вклад в создание книги, я назвал одного из персонажей в его честь. Со временем Александр придумал столько оригинальных и интересных сюжетных поворотов новой истории, что оставить за ним прежний удел технического консультанта было бы нехорошо. Поэтому я пригласил его в соавторы, таким образом, под одной обложкой объединились и персонаж, и его прообраз.
  И.Николаев.
  
  
  Пролог
  10 июля 1961 года
  Линия терминатора скользила по планете с востока на запад, разделяя день и ночь тонкой, как карандашный штрих, чертой. Еще совсем недавно, поднимись наблюдатель в ближний космос, он увидел бы, как вслед за наступлением ночи, на теневой стороне один за другим загораются огоньки рукотворного света. Появляются, поодиночке и целыми группами, сливаются в световые поля, очерчивая границы посёлков, городов и агломераций. Тонкие нити и пунктиры ткали причудливую сеть, объединяющуюся в огромную иллюминированную паутину континентальных магистралей.
  Так было. Но сейчас северное полушарие освещал совсем иной свет.
  Световые поля мегаполисов ушли в прошлое, отступив перед требованиями светомаскировки. Непонятливых, которые не извлекли должного урока из сожжения Нью-Йорка, окончательно научила дисциплине серия осенних налетов, накрывших все восточное побережье Конфедерации. К весне этого года в прибрежной полосе и городах не осталось гражданского населения, только стоянки флота и базы военно-воздушных сил, превращенные в крепости, ремонтные мастерские и арсеналы. Здесь в эту ночь собирались с силами остатки оборонительной системы "Эшелон".
  Щит и меч Конфедерации понес огромные потери, потерял две трети первоначальной численности, но продолжал сражение. Тяжелые дирижабли - аппараты ДРЛО, платформы управляемого оружия, зенитные батареи, танкеры и носители ракетных истребителей, поодиночке и группами тянулись на восток, через океан. Опережая их, перемещались аппараты тяжелее воздуха - огромные шестимоторные бомбардировщики с дополнительными реактивными ускорителями. Одни поднимались как можно выше, рассчитывая на охват своих радаров и самые современные функциометры, ведущие ежесекундную борьбу с ПВО противника. Другие прижимались к поверхности воды, едва не цепляя гребни волн гигантскими лопастями толкающих винтов, чтобы оказаться ниже границы вражеского обнаружения.
  Словно магнитом, весь "Эшелон" тянуло к одной точке, расположенной в Северной Атлантике - шестьдесят градусов северной широты и тридцать градусов западной долготы. Там зловещим замогильным светом пульсировало сиренево-красное пятно, словно гигантская язва, пробитая клинком Сатаны в теле этого мира. Навстречу воздушным кораблям Конфедерации с аэродромов Исландии, Ирландии, Шотландии поднимались другие машины с одной задачей - не пропустить ударные группы "Эшелона" к сиреневому свету, защитить свои транспорты, длинной чередой идущие в порты Северного Моря.
  Флоты четырех держав уже измерили свою численность, силу и волю к победе в схватке за коммуникации и зону перехода. Их обломки усеяли дно, а радиоактивный фон от использованных атомных зарядов уже фиксировали на побережьях по обе стороны океана. Теперь настало время повелителей неба.
  Противники могли видеть друг друга только на экранах радаров, в завесе помех и прыгающих числах функциометров, в лучшем случае - через инфракрасные визоры. И, следуя указаниям цифровых машин, метали друг в друга десятки, сотни рукотворных молний Зевса. Управляемые бомбы и ракетные снаряды самых разных видов, размеров, наводящиеся на тепло, радиоизлучение и по указаниям операторов, крестили ночное небо, жадно выслеживая добычу. Противников было много, и тот, кто окинул бы взором мир, неизбежно увидел бы частые просверки, словно кто-то резко и часто колол раскаленной иглой север Атлантического океана. Большинство запусков оказывались неудачными, ракеты уходили мимо, попадали в сети помех и ложных целей, их сбивали зенитные батареи и ракетные дивизионы ПВО. Но время от времени крылатая смерть находила жертву, и тогда ночь освещалась яркой вспышкой. Летательный аппарат падал в морскую пучину, объятый пламенем, словно ангел, низверженный с небес. Или корабль шел ко дну, в стоне металла и вое сирен.
  "Эшелон" платил пятью-шестью своими машинами за одну вражескую, корабли обходились еще дороже. Силы конфедератов были на исходе, но они знали, что каждый транспорт, который не дошел до Европы - это пусть малая, но все же помощь другой дружественной силе, ведущей свою войну. Так же они знали, что из многих малых потерь складывается общий баланс сил, неустойчиво колеблющийся на весах судьбы. И снова, и снова дирижабли-ракетоносцы и бомбардировщики с косым крестом и звездами шли в атаку.
  Они гибли. Но их было много, и они были храбры.
  
  Далеко на востоке шла совсем иная битва.
  Линия фронта протянулась подобно гигантской подкове. С обеих сторон к рубежу противостояния тянулась сеть дорог, по которым спешили машины и поезда, торопясь насытить молох войны людьми, техникой, боеприпасами. Противники долго готовились к решающей схватке, они трудились, не щадя себя, превратив подконтрольные территории в кузницы оружия и тренировочные полигоны, ибо каждый понимал, что на кон поставлена судьба всего мира. Они ждали этой схватки, боялись ее непредсказуемости, и одновременно неистово желали битвы, определенности победы, потому что о поражении никто не думал. Сама мысль о возможном проигрыше была под запретом - только победа, потому что проигравший терял все. Все, без малейшего исключения.
  И теперь сила, накопленная за долгие месяцы подготовки, вся мощь, созданная на военных заводах нечеловеческим трудом на износ, по восемнадцать и более часов в сутки - тысячи машин, миллионы солдат, миллиарды снарядов - полноводной рекой устремились к линии фронта. Чтобы там столкнуться с вражеской силой, так же одержимой жаждой победы, уверенной в том, что победа неизбежна и предрешена.
  Гигантская дуга пылала в ночи, видимая даже из стратосферы. Если сиреневый огонь в океане был схож со следом от удара, то линия схватки на суше больше походила на отпечаток сатанинского копыта. В дымном небе с завыванием проносились самолеты, жужжали легкие дирижабли. С яростным гудением роторов гиропланы вываливались из подсвеченных пламенем облаков, протягивая к земле росчерки трассеров и огненные пальцы реактивных снарядов. Артиллерийские стволы и ракетные батареи ежесекундно извергали тысячи тонн стали и взрывчатки. Волна за волной поднималась в бой пехота, яростно атакуя и контратакуя, зарываясь в землю и вновь бросаясь вперед.
  Ярость и злоба воцарились над полем боя. Безумная, всепоглощающая ненависть разлилась в воздухе, затмевая даже смерчи радиоактивной пыли. Казалось, энергия ненависти обрела материальное воплощение, подобно гальваническому разряду из готических романов, она возвращала силы изможденным, вымотанным до предела бойцам. Перестрелки и сложные тактические комбинации, применение новейшей техники чередовались с самоубийственными лобовыми атаками и лютыми в своей беспощадности рукопашными, в которых штык убивал так же часто, как и пуля.
  Концентрированная воля многих тысяч воинов двигала вперед даже бездушное железо. Изувеченная техника, которая давно должна была превратиться в мертвый лом - словно заряжалась от людей энергией безумия и разрушения. Многотонные машины шли сквозь огненный ураган, расталкивая черные, прокаленные тела сородичей, умерщвленных минами, ракетами и бронебойными стрелами.
  Битва продолжалась, и с каждым часом накал схватки лишь нарастал.
  В полночь пошел дождь, настоящий ливень. Разгневанные тучи старались охладить пламя бушующей ярости, щедро изливая весь запас небесной воды. Безуспешно. Там где бесновался человек, стихии пришлось отступить.
  В четыре часа утра на опорный пункт номер восемь, объединяющий средних размеров транспортный терминал и дорожную развязку, прибыла небольшая кавалькада из трех броневиков, судя по виду - старых и битых жизнью колесных ветеранов первой кампании пятьдесят девятого. Мало кто заметил их появление, и еще меньше людей придали какое-то значение этому событию.
  И совершенно напрасно.
  
  Начальник восьмого транспортного узла очень торопился и, как это обычно бывает при нездоровой спешке, у него все валилось из рук. Стопки бумаг разлетались по тесному кабинету, падали на пол стилосы и карандаши, открытые ящики стола зияли, словно раскрытые пасти канцелярского божества.
  - Ну, где же, где же... - бормотал начальник, перебирая толстыми пальцами беспорядочно сваленные папки. Комбинезон химической защиты был ему мал, под грубой прорезиненной тканью тело чесалось и исходило едким потом. Плохо закрепленный респиратор тяжело болтался на шее, но хозяин панически боялся его снять - вдруг неожиданная химическая атака или, не дай бог, атомный удар! А как закрепить правильно - не знал.
  - Где!? - в бессильном отчаянии возопил толстяк.
  Его страдания имели под собой весомую почву - главным своим сокровищем начальник числил пачку облигаций Государственного Банка Конфедерации, выпуска пятьдесят восьмого года. Говорили, что американцы погашают их первоочередно и по довоенному номиналу, без пересчетов. Так это было или нет, начальник не знал, но истово верил. И эта вера в ценность тощей стопки трехцветных квадратных листов с круглыми печатями и размашистыми подписями стала для транспортника всем. Она служила своего рода стержнем реальности, который позволял стоически переживать неприятности. Придет время, и заокеанский банк превратит свои долговые обязательства в настоящие деньги, не то, что обесцененный рубль.
  Он боялся доверять свое сокровище кому бы то ни было, и постоянно перепрятывал конверт с облигациями, благо, кабинет начальника транспортного узла предоставлял множество укромных уголков и закоулков. И вот сейчас, когда приходилось действовать быстро, очень быстро, заветный конверт исчез.
  Начальник откинулся на стул, вытер мокрый от пота лоб первым попавшим под руку листом бумаги и попытался сосредоточиться, чтобы, наконец, вспомнить - куда мог деться чертов конверт?! И в этот момент он услышал шаги.
  Человек, который долго работает в конторе, постоянно слышит других людей и поневоле учится определять положение и темперамент по шагам. Поступь, доносившаяся из коридора сквозь хлипкую дверь, звучала весьма... угрожающе. Шли трое, ступали достаточно тяжело- люди в возрасте - но быстро. При этом именно быстро, не торопливо. Чуткое ухо бюрократа, искушенное годами канцелярской службы, безошибочно подсказало, что это новоприбывшие высокого полета, которые спешат по очень важному делу, но при том четко знают себе цену и не опускаются до ненужной суетливости. Опасные люди.
  Начальник нервно обозрел свой разгромленный кабинет, понимая, что ликвидировать раздрай он не успеет, и, следовательно, предстанет в самом невыгодном свете. В следующее мгновение дверь отворилась.
  Их действительно было трое, из них двое - в стандартных военных комбинезонах химзащиты, покрытых кляксами камуфляжного окраса. У обоих на поясе антигазовая маска слева-сзади, "Догилев-Маузер" в деревянной кобуре справа. Глядя на их подогнанное снаряжение и аккуратно свернутые капюшоны, толстяк вновь остро ощутил неудобство собственного костюма. Эта пара осталась в коридоре, а в кабинет шагнул третий.
  На нем не было никакой защиты, даже респиратора. Среднего роста человек казался выше из-за безупречной выправки и черного плаща-реглана, похожего на мрачную сутану. Лицо без особых запоминающихся черт, с глубокими морщинами в уголках рта. Странный тип в странной одежде, совсем не подходящей для прифронтового района.
  Нежданный гость сделал пару шагов и критическим взором осмотрел кабинет, словно хозяина вовсе не существовало. Посмотрев на одинокую лампочку без абажура и забитое куском фанеры окно, в которое частыми ударами колотился дождь, он чуть поджал губы. Оценив разбросанные по полу документы и разоренный стол, человек в плаще скривился, как от оскомины.
  - Мне не нравится ваша дверь, - без вступлений сообщил он. Голос тоже оказался не слишком приятным - чуть надтреснутый, с болезненной хрипотцой, словно его хозяин долго болел ангиной.
  - Ыэ-э-э... - только и смог выдавить из себя хозяин кабинета, не зная как реагировать.
  - Я давно заметил, что об административных талантах человека можно судить по тому, как он обустраивает рабочее место во время кризиса, - пояснил гость. - Кабинет начинается с двери, и у вас она... не внушает доверия.
  - Вы... кто?.. - пробормотал, наконец, толстяк, старательно накачивая себя злостью, пытаясь возжечь огонь уверенности и начальственности.
  Гость сунул за пазуху руку и извлек из внутреннего кармана плаща сложенный вчетверо лист бумаги, закатанный в прозрачную непромокаемую пленку.
  - Генеральный инспектор дорожных войск, Иван Терентьев, - веско сообщил он, протягивая документ для ознакомления.
  Толстяк изучил удостоверение с такой тщательностью, будто проверял на фальшивость свои драгоценные облигации, но грозная бумага оказалась в полном порядке, включая размашистую подпись императора.
  - К делу, - отрывисто предложил Терентьев, пряча удостоверение обратно. - Восьмой опорный полностью парализован, движение остановилось, пробка на весь терминал. Девять автоколонн выстроились в очередь и ждут, когда противник сообразит, что происходит, и организует налет. Кто персонально виноват в этом?
  - Э-э-э... присядете? - предложил начальник узла, лихорадочно пытаясь выиграть время.
  - Нет, - отрезал Терентьев.
  - Видите ли... - начальник сумел-таки перебороть первый приступ паники и привычно приготовился завести традиционную песню о непреодолимых трудностях, стихийных бедствиях и некомпетентных подчиненных. Ранее это почти всегда действовало, а если и не подействует, главное - выиграть немного времени. Совсем немного, только чтобы найти заветный конверт и выйти из здания...
  - Не вижу, - неприятный голос Терентьева обрезал плавную нить оправданий словно ножницами. Инспектор сделал шаг вперед и теперь возвышался над толстяком, сверля его тяжелым взглядом.
  - Вы не поняли. Меня не интересуют оправдания, - веско, отчетливо выделяя каждое слово, произнес Терентьев. - Меня интересует персональная ответственность. Кто лично виноват в том, что опорный пункт номер восемь парализован? Вас подвели снабженцы? У вас некомплект личного состава? Узел подвергнут бомбардировке?
  Под неотрывным взглядом непроницаемо темных глаз начальник еще с полминуты пытался объяснить инспектору, как все так получилось. И с ужасом понимал, что с каждым словом скатывается к бессмысленному и жалобному блеянию.
  - Достаточно, - оборвал его Терентьев. - Что вы искали среди бумаг в такой спешке и таком беспорядке?
  Секунд десять он ожидал ответа, молчаливый и неподвижный, как изваяние безжалостного божества. А затем просто развернулся и вышел, сделав знак бойцам, ожидавшим у входа. Толстяк попытался вскочить, зацепился увесистым пузом о край стола. Слова застряли в горле, начальник бешено жестикулировал, уже понимая краешком сгорающего в панике сознания, что его судьба была только что измерена и взвешена страшным человеком в черном кожаном плаще.
  
  Дождь усиливался, потоки воды бессильно колотили по крыше, стучали в стены и окна. Рокоту разбушевавшейся стихии вторили нечленораздельные вопли - кого-то вытащили во двор, под аккомпанемент мольбы о пощаде, обещаний все исправить и чего-то еще. Понять, чего именно, помешал сухой, резкий звук выстрела.
  Терентьев сложил руки на столе. Перед ним сидели пять мужчин, все, за исключением одного - в возрасте, с сединами - руководители направлений транспортного узла. Их вид, сурово-сосредоточенный, невероятно контрастировал с обликом безвременно упокоившегося начальника, и Иван мимолетно подивился - как все-таки причудливо тасует людей административный аппарат. Причем независимо от времени и устройства общества. Что в привычном ему социализме, что в здешнем просвещенном империализме - на руководящих постах с удручающим постоянством оказывались мерзавцы или просто дураки. А достойные люди тянули рабочую лямку под управлением тупого карьериста.
  - А так можно? - осторожно, но серьезно осведомился самый молодой из пятерых, косясь в сторону окна. - Расстрелять даже без трибунала...
  - Можно, - кратко отозвался Терентьев. - Как генеральный инспектор рода войск, я могу все, потому что юридически любое мое распоряжение представляет собой "тень" имперского указа. А власть Его Величества у нас по конституции абсолютна и превыше любого закона. В том числе и закона об особой подсудности за хищения и должностные преступления в прифронтовой зоне.
  Произнося слова "об особой подсудности" Терентьев дернул щекой, но справился с непонятным для присутствующих раздражением.
  - Итак, у нас очень мало времени, - сообщил он присутствующим. - Но я все же потрачу четверть часа на то, чтобы вкратце обрисовать ситуацию. Для лучшей мотивации и понимания.
  - Господин инспектор, - вступил в разговор самый старший, машинально, по многолетней привычке поглаживая густую бороду "купеческого" образца. - Давайте начистоту... Слухи говорят правду? На фронте скверно и все держится едва-едва?
  - Слухи лгут, - с бесстрастным спокойствием констатировал инспектор. - Вчера вечером "семерки" использовали атомные заряды. Фронт прорван на всю глубину.
  - Эх ты ж, твою растудыть в расколесицу... - начал было "купец" и осекся.
  - Примерно так, - подтвердил Терентьев. - Фланговые удары притормозили их, но только на время. Сейчас Первая Бронеармия разворачивается для того, чтобы закрыть прорыв, а противник подтягивает резервы. На рассвете танкисты начнут рубиться насмерть с "черными братьями". От исхода этой баталии зависит вся битва. И может быть, исход войны.
  Взгляды транспортников синхронно устремились на стену за спиной инспектора, где висела крупномасштабная карта района с выделенными дорогами.
  - Все верно, - сказал Терентьев, заметив это. - Основная рокада оказывается под ударом артиллерии, и уже сейчас ее утюжит авиация. Таким образом восьмой опорный становится последним перевалочным пунктом, а трасса девять-два - это единственная дорога, по которой Первая танковая сможет получать подкрепления и снаряжение. У нас часа три, не больше... - он бросил быстрый взгляд в сторону окна. - А после автоколонны пойдут сплошным потоком. Иначе танкисты не устоят.
  - Если дорога и наш терминал так важны... - бородатый прокашлялся. - Будет тяжело?
  - Да. Поэтому я здесь. Восьмой переходит в мое прямое подчинение, а я держу прямую связь с командующим фронта. Сейчас все работает на танкистов.
  - Будет тяжело... - повторил "купец", пряча глаза и готовясь произнести самое неприятное. - Они ведь, там, на другой стороне... не дураки. Верно?
  - Не дураки. Поэтому как только они перегруппируются, на дорогу и терминал враги бросят все. Только бы отрезать Первую от снабжения. Вы ведь об этом?
  - Да. Будет атом? И химия?
  - Наверняка. Для этого и существует противоатомная и противохимическая защита. На меня так не смотрите, - Терентьев провел рукой по лацкану плаща. - Не успел переодеться. Мой комбез в броневике. Но ПВО нас прикроет, парни Кнорпеля уже в пути, а там где Кнорпель - враги летают мало и не долго.
  Инспектор мог сказать еще многое. Например, что гораздо менее масштабен, нежели мясорубка на севере но более опасен прорыв штурмовой дивизии "ягеров", которая сбила пехоту на левом фланге и устремилась вперед, прямо к Восьмому опорному. А штурмдивизия - это отдельный батальон свертяжелых танков, отдельный батальон средних, танковый полк еще из трех батальонов. Два полка мотопехоты на БТР, и не просто солдаты, а "ягеры". Еще артсамоходы, артиллерия, минометы... На пути у этой орды лишь гвардейская бригада полковника Зимникова, у нее много пехоты, но лишь неполная танковая рота, батальон "механиков" и ракетные танкоистребители, которые вообще экспериментальные. И бригада с жестоким дефицитом противотанковых средств должна задержать вражескую дивизию хотя бы на сутки.
  Но вслух инспектор ничего подобного, разумеется, не сказал. Осмотрев всех присутствующих, Терентьев веско и сумрачно произнес:
  - Фронт зависит от того, сможет ли Первая Бронеармия остановить прорыв "черных". А Первая зависит от того, получит ли она подкрепления, технику и снаряжение по нашей дороге. За работу. Восьмой опорный должен работать как часы, любой ценой.
  
  Часть 1
  Триарии
  
  Да, война не такая, какой мы писали ее, -
  Это горькая штука...
  К.Симонов
  
  Глава 1
  зима 1961 года
  Свой шестидесятый день рождения Томас Фрикке встречал в одиночестве. Он привык отмечать праздники без лишних свидетелей, эта традиция брала корни из далекого, полузабытого детства, в котором родители старательно пытались сделать из мальчишки "воспитанного, интеллигентного человека". Как правильно сидеть за столом, держать столовые приборы, вести светскую беседу во время принятия пищи... Терроризируемый непрестанной дрессировкой, Томас привык превыше всего ценить уединение - в работе, мыслях, еде и праздниках.
  Минуло не одно десятилетие, Фрикке давно покинул отчий дом, забыл лица родителей. Он привык руководить тысячами людей и нести огромную ответственность. И тем не менее, значимые события Томас стремился справлять вдали от суеты и чужого общества - только он сам, наедине с собственными мыслями. Благо, теперь стареющий солдат имел для этого все возможности.
  Те, кто посещал личный дом нобиля "ягеров" в Норвегии, близ города Молде, что расположен на северном берегу Румсдалсфьорда, зачастую удивлялись специфическим вкусам хозяина. Небольшой двухэтажный особняк был выстроен в классическом "новоготическом" стиле великого Цахеса. По слухам, ныне покойный архитектор собственноручно делал наброски для будущего обиталища не менее знаменитого воина. В отличие от обычных образцов "неоготики", здание не имело высоких иглоподобных шпилей, барельефов и башенок с горгульями. Но композиция антаблемента, асимметричных аркатур, граненых колонн и высоких, очень узких окон с зубчатой окантовкой производила впечатление некоего сурового образа, загадочного лица с ускользающими чертами. Подобно тому, как знаменитые статуи пятиногих человекобыков Ассирии словно делали шаг навстречу путнику, дом Фрикке вселял в душу гостя долю неуверенности, заставлял ощутить себя предметом пристального внимания чужой и весьма суровой силы.
  Некоторые даже говорили, что по уровню выразительности дом превзошел резиденцию Координатора в Эсгарте. Для кого-то менее значимого, менее заслуженного такой слушок мог закончиться скверно, ибо никому не дано затмить величие первого человека Нации. Это так же противоестественно, как попытка отобрать лучший кусок у вожака волчьей стаи, не бросая ему прямой вызов.
  Но для нобиля Координатор сделал исключение.
  Томас вздохнул, прикрыв глаза, полной грудью вдыхая чистый воздух, не оскверненный ни единой посторонней ноткой благодаря сложнейшей системе вентиляции и фильтров. За последние два года Норвегия понемногу превращалась в зону экологической катастрофы - нефтяные промыслы работали на износ, с нарушениями всех мыслимых норм безопасности и эксплуатации. Но все невзгоды мира оставались снаружи, не смея проникнуть внутрь дома.
  Выдохнув, Фрикке с легкой улыбкой еще раз огляделся.
  Столовая, служащая одновременно залом совещаний, была стилизована под "рыцарскую" старину, такую, какой ее являло миру министерство просветительских и культурных изысканий. Вытянутое помещение с окнами шириной не более локтя, но высоченными - от пола до потолка. Вместо стекол в рамах - настоящий, тонко выделанный и пропитанный бальзамическими маслами пергамент. Для листов такого размера пришлось использовать туши крупных африканских животных, это слегка разбавляло строгую тевтонскую простоту ноткой утонченной экзотики. Пергамент плохо пропускал свет, поэтому в зале круглосуточно горели светильники, хитроумно замаскированные под трехъярусные свечные люстры на кованых цепях.
  Простой дубовый стол с единственным бокалом вина строго посередине, дубовые же кресла с высокими прямыми спинками, темные резные панели, закрывающие стены и потолок - все здесь настраивало на строгую целеустремленность и сдержанность. Единственное, что радикально выбивалось из общей гаммы - огромное зеркало во всю стену, противоположную окнам. Оно зрительно увеличивало и так немалый зал до исполинских размеров, а благодаря хитрой шлифовке и огранке по краям, заставляло играть свет множеством оттенков синего. Как в фильмах тридцатых годов с незабвенной Марикой Рёкк.
  Томас улыбнулся своему отражению, и зеркальный двойник ответил тем же, самыми уголками губ. Он прошел по залу, мягко ступая босыми ногами по приятно гладкой и холодящей древесине наборного паркета.
  Шестьдесят лет...
  Томас неспешно подошел к столу, взял бокал и отсалютовал отражению, подтянутому, спортивному человеку с очень светлыми, почти белыми волосами. Фрикке всегда брал пример с самого первого Координатора, величайшего из великих - скромного и воздержанного в привычках. Многие из сподвижников-ровесников будущего нобиля смеялись над его фанатичной приверженностью спорту и здоровому образу жизни, но где они теперь? В лучшем случае - тяжело влачат жирные расплывшиеся тела от начальственных кресел к просторным утробам специальных автомобилей. А он, несмотря на возраст, до сих пор мало в чем уступает молодым парням из "Братьев по оружию", куда не берут даже с зубными пломбами.
  Он был ровесником двадцатого века, живым свидетелем ужасных и великих событий, потрясавших новый мир. И их непосредственным участником, притом отнюдь не рабочим муравьем, вкладывающим крошечную толику своего труда в общий фундамент. Нет, своими талантами, работоспособностью и стальной волей Фрикке проложил путь в священную когорту тех, то создал облик наступившего будущего, справедливо и правильно устроенного.
  От нищих задворок разоренной послевоенной Германии к статусу сподвижника Отца Нации. От рядового охранника украинских хлебных латифундий - к создателю нового рода войск, чье имя наполняло ужасом сердца целых народов по обе стороны Атлантики.
  Долгим стал тот путь... и горьким оказался его конец.
  Что же, миллиарды людей проживают пустые, бессмысленные жизни, не добившись и тысячной доли того, что совершил он. Скорее всего, сегодня завершится почти годичная опала, и воля Координатора, что стоит превыше всего, определит конец жизни нобиля "ягеров".
  Но так тому и быть.
  Томас, не спеша, смакуя каждый глоток, выпил вино. Придержал бокал самыми кончиками пальцев, подавляя секундное желание разбить его красивым жестом. Аккуратно поставил обратно на стол. Совершенство должно быть во всем, так учил Астер. Совершенство солдата - в дисциплине, верности, а так же в знании, когда следует дать волю внутреннему зверю, а когда нужно проявить разумную сдержанность. Сейчас не время для красивых жестов. Пришла пора перевернуть страницу этой жизненной главы, и открыть следующую, последнюю.
  Томас щелкнул пальцами. Серв возник, словно из ниоткуда. В зеркале Томас видел, как тот стоит - слева и сзади, в надлежащей позе, глаза опущены долу.
  - Все готово, господин, - негромко, но тщательно, очень отчетливо проговорил серв, памятуя, что хозяин не любит громких звуков и не выносит невнятной речи.
  - Сопровождение? - рассеянно спросил в пустоту Томас, думая о своем.
  - Прибыли, господин, они ждут. Вы не велели беспо...
  Томас слегка взмахнул рукой, и речь серва как обрезало. Он замер позади господина, подобно живой статуе, ожидая приказаний.
  - Сейчас я выйду, - сказал повелитель. Серв все понял как должно, и исчез так же незаметно, как и появился, спеша передать указание.
  Сборы отняли совсем немного времени - не более четверти часа. В рыжем ранце из телячьей шкуры нашли пристанище только самые необходимые и нужные вещи - предметы гигиены, награды в специальном ящичке черного дерева с золотыми петлями, "Учение о крови и скверне", самого первого издания, с дарственной надписью автора. Поверх всего легли старый нож в вытертых ножнах и пистолет.
  Фрикке почти минуту раздумывал над тем, что следует надеть в преддверии значимого события. В конце концов, он остановился на мундире старого образца, с укороченным воротом, крупными гранеными пуговицами и темно-синей эмалью на серебристых знаках различия. Томас заслужил свою славу и положение в боях, в славные времена победной поступи Нации, громом отдававшейся на четырех континентах, и никому не дано этого отнять. Облик солдата старой школы завершила фуражка с низкой тульей и крыльями нетопыря на кокарде.
  Быстрым шагом Фрикке прошел по дому, минуя коридоры, залы и лестницы. Он знал, что больше никогда не увидит свою резиденцию, но ни разу не оглянулся. Уходящее следует отпустить без пустых сожалений. Снаружи его ждали - полицейский наряд из пяти человек, ежащихся в теплом зимнем обмундировании. При виде легко одетого "ягера" с непокрытой головой они замерли с неописуемыми выражениями на лицах.
  Падали редкие снежинки, похоже, надвигался новый ураган. Фрикке с удовольствием ощутил прохладное дуновение на щеке и доброжелательно улыбнулся сопровождающим.
  - Господин... - полицейский капитан запнулся, он только сейчас сообразил, что не знает, как следует обращаться к почетному спутнику. Тот уже с год как лишен всех воинских званий и формально являлся лишь обычным гражданином. Но обычным то он как раз и не был, о чем знал каждый гражданин Нации и житель Евгеники.
  - Томас, - дружески разрешил его сомнения Фрикке. - Просто Томас.
  - Прошу вас... Томас... - робко произнес капитан, стало видно, что он еще совсем юн. - Машина ждет.
  - Да, конечно, - Фрикке окинул окрестности долгим взглядом. Камни, припорошенные снегом, вьющаяся прихотливыми зигзагами дорога, дымы нефтяных заводов за горизонтом, видимые даже на фоне смурного низкого неба. У парадного входа дисциплинированно выстроился десяток сервов из домашней прислуги.
  - Примите распоряжение, - сказал Томас, и полицейский вытянулся, внимая великому человеку.
  - Сожгите дом, - скомандовал Фрикке. - Я привык нему, но не планирую сюда возвращаться. А старых друзей привык провожать в огненном погребении.
  Капитан молча кивнул, принимая приказ и широким жестом указал в направлении приземистого военного автомобиля.
  
  Машина бодро катила на широких ребристых колесах, удаляясь в сторону ракетопорта Молде. Дом пылал, как гигантский погребальный костер, в языках пламени корчились, вздрагивали картины, изображавшие батальную историю Евгеники, жалобно стонали обугливающиеся деревянные панели, с обреченным треском гибла мебель.
  Жалкая горстка сервов, оставленных владельцем, жалась поближе к огню. Жить им оставалось до того часа, когда пожарище остынет, угли подернутся инеем, и зимний мороз заберет всех. Один, самый молодой и сильный, все же не стал дожидаться общей участи. Он бежал по заснеженной пустоши, надеясь выбраться к ближайшему жилью. Остальные смотрели ему в спину с обреченной жалостью. Конечно, домашний серв по своему положению находится гораздо выше промышленного раба, но закон не знает снисхождения - собственность, оказавшаяся вне дома не при исполнении обязанностей и без разрешения хозяина, подлежит утилизации.
  Снежинки падали все чаще, исходя крошечными струйками пара на светящихся углях.
  
  По странной прихоти великого экономического механизма, стартовая площадка ракетопланов в Норвегии находилась не в крупном городе, наподобие Тронхейма или Осло, а почти на побережье, в достаточно провинциальном Молде.
  Стеклянный куб небольшого аэропорта ранее служил местной достопримечательностью - оазис техногенного совершенства среди северной природы. Но в минувшем году, для защиты от погодных напастей, пришлось закрыть щитами почти все остекление, чтобы его не вынесло приходящими из Атлантики ураганами. Остался лишь зеркальный пояс, идущий по всему первому этажу, снабженный съемными ставнями. Сквозь окна был виден усиливающийся снегопад, мириады снежинок танцевали и искрились в свете прожекторов. Обычные авиарейсы уже отменили, но ракете такая непогода - не помеха.
  В зале для особо важных персон, декорированном в кремовых тонах, было тепло. Легко одетый Томас чувствовал себя превосходно, удобно устроившись в комфортном кресле-шезлонге. Несколько попутчиков, наоборот, натянули на себя множество одежек и теперь либо откровенно мучились от духоты, или без изысков поснимали теплые шубы и пальто на модной меховой подкладке.
  Сквозь полуприкрытые веки Фрикке обозревал соседей, развлекаясь догадками об их роде занятий. Впрочем, здесь не требовалось особенной наблюдательности. Купить билет на ракетный транспорт межконтинентального класса мог только очень состоятельный человек. Но не элита, ее представители в состоянии позволить себе личный транспорт и индивидуальные путешествия. Так что - промышленники, бизнесмены, средний и низовой состав. Сословие, которое пока не посвящено в План, но всеми фибрами стяжательской души чувствует неладное. И потому суетится, нервничает и отравляет жизнь окружающим своим глупым раздражением. Особенно самый ближний, в кресле, располагающемся почти напротив Томаса. Толстяк в полосатом костюме и безвкусном черном пальто прятал глаза под широким козырьком кепки и разглядывал Томаса. Глупец искренне считал, что рассеянный и расслабленный внешне нобиль этого не заметит, а Томас очень не любил назойливого внимания.
  Сквозь полуприкрытые веки Фрикке в ответ обозрел неожиданного и нежданного соседа. Странный тип - значок чистоты вместо заколки на галстуке, но лоб слишком покат, а форма крючковатого носа весьма близка к границе Эталона. И взгляд неприятный, маслянистый, как будто смазанный салом. Томаса передернуло, его живое воображение сразу нарисовало отвратительный мазок куском жира по голой коже. И ведь может оказаться, что в ракетоплане их места окажутся рядом... Ягер скривился и неожиданно решил позволить себе небольшую шалость. В конце концов, что за день рождения без подарка?
  Толстяк непроизвольно вздрогнул, когда сосед, казавшийся дремлющим, пружинисто встал и как-то неожиданно оказался совсем рядом. Словно единым слитным движением перетек из одного положения в другое.
  - Добрый день, - вежливо приветствовал любопытствующего Томас, присаживаясь рядом.
  Тот забормотал что-то невнятное, но отдаленно смахивающее на скомканное и крайне нервозное приветствие.
  - Вы меня узнали, - удовлетворенно заметил Фрикке.
  - Д-да... - выдавил упитанный бизнесмен (или нет? Томас так и не определился окончательно с профессией собеседника). В его маленьких глазках промелькнул огонек неприкрытого страха, вполне понятного, учитывая род занятий Томаса.
  - Вижу, моя скромная персона вас весьма заинтересовала, - снова констатировал ягер. - В свою очередь замечу, что и вы привлекли мое ответное внимание.
  Он внимательно, с бесцеремонностью и живым интересом естествоиспытателя обозрел толстяка, морща лоб над сдвинутыми бровями.
  - У вас крайне любопытная форма черепа, - сообщил Томас в завершение осмотра. - Я бы сказал, весьма необычная.
  - Я н-не понимаю... - забормотал собеседник, вжимаясь в спинку кресла, стараясь отодвинуться от страшноватого спутника как можно дальше.
  - Вы наверное знаете, что во времена второй Переписи и обновления евгенических сертификатов многие представители нечистых рас старались всеми способами проникнуть в ряды Нации. Или сохранить прежнее положение, - поведал Томас, не спуская глаз с бизнесмена.
  Ягер знал, что очень немногие в состоянии выдержать его взгляд. В свое время он неоднократно смотрел на себя в зеркало, стараясь понять, что такого необычного и магнетического в достаточно заурядных органах зрения неопределенно-серого цвета. Так и не понял, и с тех пор относил такое действие не за счет собственной силы и необычности, а за счет слабости оппонентов. Этот явно не был образцом стойкости, его глаза беспорядочно вращались в орбитах как у сломанной куклы.
  - Самая первая сертификация опиралась на весьма несовершенный диагностический и организационный аппарат, - продолжил просвещение Томас. - Очень многим удалось преодолеть сито отбора. Поэтому повторная проверка была подготовлена очень тщательно, с учетом ошибок прошлого и новейших достижений евгенической науки. Но некоторым особо хитрым, а так же богатым удалось пройти и ее. Просто подкупить проверочные комиссии было невозможно, поэтому они прибегали к помощи медицины и хирургии. Изменяли форму носа, корректировали череп с помощью химически нейтральных вставок, осветляли кожу. Даже меняли цвет глаз, впрыскивая красители. Очень опасная процедура, знаете ли, шестьдесят процентов вероятности слепоты.
  - Не понимаю, при чем здесь я... - проблеял толстяк, скрещивая на груди руки, как будто закрываясь от нависающего над ним ягера.
  Томас сделал паузу, по-прежнему строго хмурясь.
  - Итак, кое-кому удалось пройти и вторую волну проверок, с помощью медицины, денег и, увы, несовершенства природы отдельных проверяющих, которые брали взятки за фальшивую сертификацию. Есть мнение, что отдельные, самые хитрые особи не разоблачены до сих пор. И, как сказал ранее, у вас крайне любопытная форма черепа. Почти уверен, что вы изменили ее.
  - Я-я-я... - толстяк ткнул пальцев значок на галстуке. На большее его не хватило.
  - Не показатель, - сурово возразил Фрикке. - Думаю, мне стоит сообщить о своих подозрениях в полицию и комиссию расовой гигиены. Нет... Не "думаю", а уверен. Пожалуй, я сделаю это сразу по прибытии в Эсгарт.
  Томас встал и, не обращая больше внимания на собеседника, отошел к прежнему месту. За спиной что-то стукнуло, зашумело. Томас усмехнулся, снова самыми краешками губ. Усаживаясь, он увидел бизнесмена, улепетывающего во весь дух, с развевающимися полами пальто за спиной. Наверное, для упитанного человека было тяжело поддерживать столь бодрый темп, но толстяк очень старался. Вот он уже миновал контрольный пункт и под недоуменными взглядами портовой полиции помчался через полупустой общий зал ожидания к выходу. Там его наверняка перехватит охрана, которая безусловно заинтересуется внезапным порывом привилегированного пассажира.
  Глупец даже не подумал о том, что только представитель безукоризненно чистого расового типа прошел бы проверку именно этого рейса. Ведь проще верблюду пролезть через игольное ушко, чем низшей форме разумной жизни ступить на землю Эсгарта, великого северного града. Так что суетливые, нервничающие люди могли бы не вешать на воротники и лацканы значки в виде треугольника с ярко-алой каплей в центре. Их расовая полноценность и так являлась очевидной.
  Зато скверное жирное животное больше не будет утомлять Томаса своим присутствием.
  Под сводами зала разнесся мелодичный сигнал, вслед за ним приятный женский голос с не менее приятным центральноконтинентальным акцентом объявил о начале посадки. Фрикке подхватил ранец и быстрым легким шагом отправился к крытому переходу, ведущему к посадочному бункеру. Люди расступались перед ним, как стая мелких рыбешек перед акулой, но Томас привычно не обращал на это внимания, поглощенный собственными мыслями.
  
  Глава 2
  
  Иван открыл толстый том на странице 201 и взглянул на карту под названием "Героическая оборона Сталинграда, 17 июля - 18 ноября 1942 г.".
  Интерес к военной истории, и Второй Мировой в частности Терентьев открыл в себе лет пять назад. Живой ум, склонность докапываться до истоков любого явления, память о преодоленных трудностях войны - все это вызывало желание узнать больше, проникнуть в истинную подоплеку событий. А положение офицера военной контрразведки давало доступ к материалам "ДСП", которых не найти в обычном магазине "Книги".
  Помимо этого, новое увлечение имело и практический смысл. В свое время Терентьев прошел по самому краю отбора медицинской комиссии, допустившей его к новой службе. Осколок в груди - не шутка. С тех пор Иван вел очень здоровый образ жизни, воздерживался от вредных привычек. И все же, сейчас ему было уже за сорок, поэтому старые раны и военные испытания все чаще напоминали о себе. Контрразведчик не без оснований опасался, что скоро очередная комиссия поставит ему суровый штамп негодности к службе по состоянию здоровья.
  И что ему тогда делать?.. Чем заниматься?
  Конечно, Иван был еще весьма далек от статуса профессионального историка, но в перспективе надеялся сменить почетную работу государева человека на преподавание или, чем черт не шутит, даже на настоящие исторические изыскания.
  Или, в крайнем случае, можно попробовать писать книги. Благо, ему было, что вспомнить, и о чем поведать читателю. Собственно говоря, мысль о художественной словесности появилась у Ивана года три назад и даже успела сложиться в более-менее продуманный замысел трилогии, охватывающей события от конца гражданской войны и до начала отечественной. Но, откровенно говоря, контрразведчик просто робел от одной мысли о том, чтобы посоревноваться с настоящими мастерами пера.
  Нет, не время. Еще не время...
  Вооружившись тонко очиненным красным карандашом, он поставил на карте несколько пометок, бегло перечисляя дивизии и корпуса, на всякий случай сверился со справочником. Работа шла споро, и Иван буквально выпал из реальности на много часов. День был солнечным, безветренным, дачный домик стоял на отшибе, и исследователя-самоучку никто не беспокоил, лишь изредка вдалеке посвистывал поезд.
  Наконец, глубокие вечерние тени протянулись по комнате, легли на стол, окрасив в серый цвет карты, большой блокнот, в котором Иван делал пометки и толстый томик "Военного немецко-русского словаря" Таубе.
   Терентьев оторвался от работы, откинулся на спинку стула и с наслаждением потянулся. Встал, походил по комнате, энергично притоптывая и обозначая боксерские удары по тени. Достаточно быстро дыхание сбилось, в боку закололо. Иван печально чертыхнулся, понимая, что вот так и подкрадывается преклонный возраст. Старая рана, чтоб ее...
  С утра он намеревался пробежаться километра на три по вечернему холодку, но колотье под ребрами настойчиво подсказывало, что сегодня явно не физкультурный день. Иван по-настоящему огорчился и решил немного развеяться. Хорошая музыка - вот, что способно вернуть доброе расположение духа. Но поставить пластинку на старенький граммофон он не успел.
  В комнате что-то изменилось, на первый взгляд неуловимо для глаза и слуха, но чутьем опытного "волкодава" Иван почувствовал приближение... нет, не опасности. Скорее некой странности. Он резко пригнулся и качнулся в сторону, уходя из возможной зоны обстрела через окна. Все так же, на полусогнутых, резко выдвинул ящик стола и привычно нащупал пистолет. Славный, многократно испытанный ТТ ободряюще щелкнул затвором. Прижавшись к стене в углу, в мертвой зоне, Иван замер в ожидании, как учил его старый наставник много лет назад - не напрягая чувства, а наоборот, расслабившись, позволяя окружающему миру рассказывать о себе шумами, тенями, образами.
  Здесь, в тихом дачном поселке, просто неоткуда было взяться угрозе более значимой, чем подвыпивший сосед. Слава богу, общество понемногу излечивалось от общего военного психоза, когда покалеченные войной люди оставались в душе там, на поле боя, и могли открыть огонь прямо в очереди или посреди дружеского застолья. И все же, Терентьев привык полагаться на инстинкты и чувство опасности. Слишком часто они спасали ему жизнь. Иван ждал, недвижимый и терпеливый, как индеец из книг Фенимора Купера.
  И дождался.
  Воздух в центре комнаты-кабинета словно сгустился, замерцал сиреневым светом. Запахло электричеством, пустой стакан на краю стола завибрировал, зазвенел на высокой надсадной ноте, почти уходящей в ультразвук. Металл пистолета неожиданно уколол ладонь, словно Иван держал в руке ежа. Пальцы задрожали от электрических разрядов, но человек лишь крепче сжал оружие. Серия фиолетовых вспышек на мгновение ослепила Ивана, причем он мог бы поклясться, что свет возникал как будто прямо на сетчатке, оставляя плавающие перед глазами слепые пятна.
  Что бы это ни было, оно, похоже, ограничивалось домом, и Иван, улучив момент, ринулся к окну, быстрыми зигзагами уходя от столкновения с продолжающимся фейерверком. Шаг, другой, упор, рывок... Он уже видел, как вылетает наружу, прямо в маленький садик, окруженный брызгами выбитого стекла. Черт с ними, с порезами, внутренний голос вопил, что ничего хорошего от странного оптико-электрического эффекта ожидать не приходилось. Время замедлилось, словно во сне, ноги оторвались от дощатого пола, вот пальцы коснулись твердой, гладкой поверхности стекла...
  Мир на мгновение стал невероятно контрастным, буквально в три краски - черное, белое и ярко-красное. В уши тонкими буравчиками ввинтился скрежещущий визг и звон - все стеклянное в комнате, посуда, лампочки, подаренная давным-давно фигурка совы в дальнем углу комода - рассыпалось в сверкающую пыль.
  И в следующее мгновение в глотку хлынула холодная, пенящаяся вода.
  
  В детстве Ивана научили плавать при помощи простого, сугубо народного метода - бросив в речку. Это было страшно, но, по крайней мере, он понимал, что происходит. Сейчас же без всякого перехода вокруг оказалась вода, много воды. Терентьев потерял ориентацию и, поскольку прыгал на резком выдохе, в легких не осталось ни капли воздуха. Грудь словно стиснуло прессом, горькая холодная вода рвалась в нос и горло. Иван тонул.
  Но инстинкты самосохранения, дремучая сила жизни, унаследованная от предков, не позволяли сдаться просто так. Иван вслепую молотил руками ногами, бешено вращая глазами, не видящими ничего, кроме пенной круговерти и оттенков черного и синего. И так же неожиданно, как и оказался в воде, он выгреб на поверхность. Жадно хватая ртом чистый, сладчайший на вкус воздух, насыщенный влагой, Иван ошалело мотал головой, бешено работая ногами. Ему казалось, что вот-вот загадочная, но однозначно злая сила все-таки утащит его на дно.
  Этого не могло быть, просто не могло, и все же... Он действительно оказался в воде. Точнее, почти на середине достаточно широкой реки, мерно катящей мелкие волны под ярким солнцем.
  - Вот твою же... - только и смог произнести Иван, отплевываясь от пены, а затем солнце погасло.
  Уже ничему не удивляясь, контрразведчик рефлекторно нырнул, втягивая голову в плечи. Только сейчас он заметил, что так и не выпустил из руки пистолет - страх и многолетняя привычка доверяться в первую очередь оружию мертвой хваткой сковали пальцы на рукояти. Если бы не круговерть бешеных эмоций и переживаний, Иван, пожалуй, возблагодарил бы военную закалку, властно отсекающую все несущественное, заставляющую целенаправленно бороться с опасностями по мере их наступления.
  Осторожно, насколько так можно сказать о пловце, старающемся не утонуть, он приподнял голову над волнами и обнаружил, что солнце оказалось на месте. Просто на часть реки и человека, барахтающегося в ней, упала гигантская тень. Иван всмотрелся в загадочный объект, мирно проплывающий над ним, и едва не ушел под воду в третий раз, теперь уже от безбрежного удивления.
  Над ним пролетал дирижабль. Обычный дирижабль.
  Точнее, обычного то в нем было как раз мало. Терентьев не раз видел воздухоплавательные газонаполненные аппараты, от аэростатов ПВО до самых настоящих воздушных кораблей. Но обычный дирижабль походил на объект, парящий перед глазами пловца, примерно так же, как викторианский велосипед похож на мотоцикл BMW, который Иван привез из Германии. Красно-белый, весь какой-то угловатый, со сложной системой рулей и трехэтажной гондолой, к которой примыкали еще какие-то конструкции непонятного назначения.
  "Я сошел с ума" - решил Иван и принялся решительно выгребать к ближайшем берегу, по прежнему не выпуская из руки пистолет. Сумасшествие сумасшествием, но боль в боку полыхала колючим огнем напоминая хозяину, что ему за сорок, и даже сумасшедший вполне может окончательно ослабеть и утонуть.
  Выплыть получилось неожиданно быстро и умеренно легко. Терентьев здраво рассудил, что ему все равно, куда именно приставать, и аккуратно, сберегая силы, приближался к берегу, используя силу течения, которое само несло пловца. Оглядываться на дирижабль он себе запретил. Когда пальцы ног ощутили каменистое дно, Иван почувствовал почти такое же облегчение, как когда его положили на операционный стол в полевом госпитале, чтобы вынуть осколок - еще не конец приключений, но уже надежда на лучшее.
  Какое-то время он просто лежал на траве, близ кромки воды, восстанавливая дыхание. Боль в боку потихоньку таяла, лишь изредка протягивая злые щупальца к сердцу. Отдышавшись, Иван бросил подозрительный взгляд вслед дирижаблю, уходящему в сторону солнца. Аппарат уже отдалился достаточно далеко и казался не больше воробья.
  Иван встал на еще слегка нетвердых ногах и наконец-то нормально осмотрелся.
  Он выбрался на правый берег, по ходу течения. На этой стороне местность была пологой, с редкими холмами. Все зеленое и очень аккуратное - земля под сплошным ковром ярко-изумрудной травы, холмы покрыты шапками деревьев, как будто макушки дремлющих подземных великанов. Метрах в трехстах от берега шла широкая дорога, вроде бы асфальтированная, но с каким-то матовым оттенком, непривычным взгляду. На левом берегу, дальше по течению, раскинулся небольшой городок, Прищурившись, Иван разглядел мозаику красно-коричневых крыш и нитку моста, сшившего реку белой ажурной стежкой.
  Это определенно не Россия. И не СССР. Такую архитектуру Терентьев видел только в Западной Европе и Восточной Пруссии, когда она еще не была Калининградской областью. Это наводило на совсем уж странные мысли. Иван мог поверить, что силой некой физической аномалии или странного эксперимента он оказался за тысячи километров от дома. Скажем в ГДР или, быть может, вообще на вражеской территории.
  Но дирижабль...
  Иван не являлся знатоком авиации, но готов был поклясться, что в Советском Союзе, да и ни в какой иной стране подобный титан никогда не строился. Машина совершенно не походила на военную - яркая раскраска, большие иллюминаторы, отсутствие видимого оружия - все выдавало сугубо гражданский аппарат. Такой никак не прошел бы мимо газет, радио и вообще новостей.
  Будущее? Торжество общества всеобщего счастья и равенства?
  Все вокруг казалось очень... ухоженным, каким-то причесанным. Таким и должен быть, наверное, мир победившего социализма.
  Вдали послышался шум двигателя, тяжелое, низкое урчание. Иван пригнулся, скрываясь от сторонних взглядов, внимательно наблюдая за дорогой. Созерцание настоящего дирижабля уже подготовило его к культурному шоку, поэтому появившийся из-за холма механизм уже не очень удивил.
  Больше всего это походило на сцепку из пяти или шести укороченных пассажирских вагонов, которые бодро тянул агрегат, смахивающий на широкомордый локомотив. Вся конструкция шла достаточно быстро, километров за восемьдесят в час, как определил на глазок Иван. Поначалу он подумал, что это какой-то странный поезд, но когда тот подъехал ближе, стало видно, что и "локомотив", и "вагоны" несутся по дороге на самых настоящих автомобильных колесах.
  "Поезд" - подумал Терентьев, провожая взглядом самоходное чудо. Ему показалось, что в широких прямоугольных окнах видны люди, но Иван не поручился бы, что это не обман зрения.
  Когда машина скрылась вдали, Терентьев критически обозрел себя. Старые, но опрятные штаны, спортивная майка. Тапки он сбросил еще в доме, перед неудавшимся прыжком в окно. Мысль отсидеться где-нибудь до темноты и отправиться на разведку Иван после некоторого раздумья отмел как бесполезную. В таком виде, в неизвестном месте, без денег и документов, скорее всего далеко от родины - прятаться бессмысленно. Надо было выбираться к людям и там уже решать по обстоятельствам. В крайнем случае можно выдать себя за сумасшедшего.
  После долгого колебания он выбросил пистолет подальше в реку. Как военный человек, Терентьев хорошо понимал силу оружия, но так же хорошо знал и то, сколь часто оно дает лишь опасную иллюзию защиты. Если местные настроены недоброжелательно, с одной обоймой все равно не отбиться, будь ты хоть чемпионом мира по стрельбе. А доброжелательных не нужно пугать наличием пистолета у человека и без того сомнительной наружности. Тем более, что прятать верный ТТ некуда, это не кроха вроде Коровина или "криминального" Вальтера.
  Идти по дороге оказалось легко. Солнце хорошо прогрело полотно, приятно греющее слегка озябшие стопы. Легкий теплый ветерок сушил одежду прямо на теле. Судя по часам, которые верно служили Ивану с сорок четвертого года, он шел уже сорок пять минут. За это время мимо четырежды проносились автодорожные "поезда" и еще проследовало шесть большегрузных грузовиков, похожих на "студебеккеры" US6. Каждый раз, при приближении очередного автомобиля, Иван старался принять самый независимый и вальяжный вид человека на прогулке. Пару раз ему сигналили, тогда Терентьев доброжелательно махал рукой, всем видом показывая, что в помощи и внимании совершенно не нуждается. Теперь он смог рассмотреть "поезда" внимательнее. Это и в самом деле оказались копии обычного железнодорожного транспорта, только на колесах, без рельс. За большими окнами виднелись люди, вроде бы самые обычные.
  На пятидесятой минуте сзади засигналили, Иван обернулся.
  Новый экипаж чем-то смахивал на паровоз Черепанова, если бы тот прошел лет сто непрерывной службы с регулярными и частыми модернизациями. И еще, как ни странно, на гоночные автомобили тридцатых, только пошире. Машина была определенно очень стара, это читалось в общей форме, особой потертости некоторых деталей, которая достигается лишь многолетней службой, в массивных латунных и бронзовых значках на самых неожиданных местах, табличке "Locomobile" на гладком цилиндрическом капоте. В то же время рулевое колесо сверкало вполне современным хромированием и более походило на самолетный штурвал. Откидной верх, собранный в гармошку, тоже казался синтетическим и новым. Иван не заметил ни выхлопной трубы, ни радиатора, да и шумело это творение инженерного гения как-то странно, не урчало карбюратором или дизелем, а будто присвистывало и жужжало, очень тихо. Машина двигалась почти бесшумно, поэтому и подъехала вплотную, прежде чем изрядно уставший Терентьев услышал сигнал клаксона.
  А еще все буквы на видимых надписях и обозначениях были на латинице. И это совершенно не прибавляло Ивану оптимизма.
  - Добрый день, - приветствовал путника водитель, щуплый, но весьма бодрый старикан с большими вислыми усами. Он сбавил ход, и повозка катилась рядом с пешеходом, все с тем же странным жужжанием.
  Внешне Иван сохранял беззаботный вид, но сердце словно заледенело - автомобилист говорил по-немецки.
  - Добрый день, - повторил за ним Терентьев, раздвигая губы в механической улыбке, вспоминая давно уже не используемый язык.
  Иван очень не любил немцев. Даже восточных.
  - Отстали от экскурсии? - добродушно поинтересовался старик, без всяких признаков агрессии или подозрительности.
  - Да, - после секундной заминки сказал Иван.
  - Обычное дело, - заметил водитель. - Эти немцы, разве они умеют организовывать туристическое дело? Вообще, с тех пор как Айзенштайн сколотил Пангерманский союз, тевтоны разленились. Видимо, прусский дух и организованность в разбавленном виде теряют силу.
  - "Айзенштайн... Пангерманский союз" - пронеслось в голове Терентьева. - "Что за бред?.."
  - Вы не немец, - предположил он первое, что пришло на ум.
  - Француз, - жизнерадостно отозвался собеседник. - Путешествую на склоне лет. Лучший способ стареть - в пути, среди новых людей, достопримечательностей и хороших впечатлений.
  - Склонен согласиться, - Иван понемногу припоминал немецкий, но избегал сложных фраз, а ветхозаветный облик старичка и его повозки располагали к церемонному, старомодному общению.
  - А вы смелый, - без перехода сообщил старик. - Не стали ждать следующего автопоезда и пошли пешком. Только вид у вас... - он неодобрительно нахмурился.
  - Прошу прощения, - проговорил Иван. - Все мои вещи остались в ... автопоезде.
  - Ну ничего, - подытожил старик. - Присаживайтесь, - он указал на тыльную часть повозки, где, похоже, располагалось багажное отделение. - Там откидное сидение, не очень удобно, но все лучше, чем сбивать ноги. Поедем не быстро, у меня неисправен паровой конденсатор. Но это не беда, через час будем в Гейдельберге.
  Даже если бы Иван не бывал в Германии, длительное общение с картами услужливо подсказало бы ему, что Гейдельберг - немецкий город. Дирижабль, "автопоезда", политик Айзенштайн, Пангермания, паровой "Locomobile"... Гейдельберг, который расположен на берегу притока Рейна под названием Неккар.
  "Где я?!"
  - Морис! - энергично представился старик, дождавшись, когда попутчик справится с посадкой. Паромобиль споро покатил по дороге, набирая скорость. - Морис Лешан. Будем знакомы!
  - Ив... - Иван осекся. - Айвен. Айвен... Тайрент. Будем знакомы.
  
  * * *
  
  - А вот и я!
  Иван тряхнул головой, словно отталкивая тени воспоминаний, обступившие его этим вечером. Вернувшаяся домой жена с одного взгляда оценила и пишущую машинку с вставленным листом чистой бумаги, и часы, снятые с руки и положенные сбоку от агрегата - Терентьев считал их чем-то вроде талисмана и источником творческого вдохновения.
  - Снова вспоминал?.. - тихонько спросила Ютта, присаживаясь рядом, на широкий плоский диванчик-софу.
  - Да, - отозвался Иван, разминая пальцы, чуть затекшие от долгого и неподвижного лежания на клавишах. - Думал, может быть оставить что-то для потомков, напечатать хотя бы краткую эрзац-историю "Моя жизнь, и как я здесь очутился".
  - И как всегда, ни одной строчки, - заметила женщина.
  - Увы, - покаялся Иван. - Каждый раз "до" того кажется, что написать можно много и хорошо. А когда садишься и заправляешь лист... Кому это здесь интересно? Тем более, что я вроде бы как очень-очень тайный человек.
  - Глупость! - фыркнула Ютта. - Эти мужчины у власти... Человек из другого мира, где этим... этих сумели победить - это же так... - она нахмурилась, подбирая подходящее русское слово. - Пропагандично!
  - Милая, - Иван надел часы, развернулся к ней всем корпусом и взял в руки узкие ладошки жены с тонкими точеными пальцами, очень теплыми на ощупь. - Ты не понимаешь... Последние два года страну трясет, несмотря на чрезвычайное положение и прямое правление Константина. Во всех щелях попрятались конституционалисты, оппозиционеры, анархисты и прочие термиты власти, которые из самых благих побуждений готовы погубить воюющую страну. Если обо мне узнает мир, они сразу взвоют о том, что монархия не может победить, нужно радикально менять строй. И в первую очередь - отрешать Императора со всей его административной командой. Поэтому я так и останусь эксцентричным эмигрантом, бывшим популярным фантастом и все такое.
  - Нет, - сообщила Ютта. - Это во вторую очередь. А прежде всего, ты мой любимый муж!
  Она наклонилась и поцеловала его в лоб. Иван обнял ее за плечи.
  - Как Ян? - спросила Ютта, оглядываясь в сторону детской. Чтобы не уточнять каждый раз, какого Ивана она имела в виду - мужа или сына, первое имя она произносила на русский манер, второе - на свой, родной.
  - Спит, - улыбнулся Терентьев. - Я сегодня пришел раньше, отпустил сиделку.
  - Пойдем ужинать, - предложила женщина. - А то он скоро проснется...
  - Да, - согласился Иван. - И у меня для тебя подарок.
  
  - Какая прелесть, - буквально прорыдала Ютта, благоговейно созерцая подарок. Иван заранее освободил его от обертки и живописно расставил на столе. На круглой столешнице темного дерева кофейный набор из лакированных раковин очень редких моллюсков смотрелся крайне изысканно и стильно. - Ты запомнил! Но ведь ты видел его только раз!.. Еще тогда...
  - Конечно, - усмехнулся муж, весьма довольный собой. - Но у меня хорошая память. Я заметил, что ты очень бережно к нему относилась. И вот, нашел почти такой же.
  Они обошлись без ужина, ограничившись одним кофе, как в день первой встречи. Маленькие, словно из кукольного набора чашечки, отливавшие темно-зеленым перламутровым цветом, вернули обоих в те сказочные времена, когда они только встретились, и впереди лежал огромный и доброжелательный мир. Увы, тогда сказка быстро закончилась, и началась страшная, опустошительная война. Но сегодня два человека снова переживали счастье той встречи, забыв о заботах и тревогах.
  Юта придерживалась старой кофейной школы, отрицая все, кроме воды и собственно кофе. Даже сахар считался недопустимо радикальным дополнением. Иван, иногда открывающий в себе зачатки эстета-экспериментатора, обычно добавлял мед, сливки, щепотку корицы и каплю бальзама из трав на коньяке. Обычно оба беззлобно посмеивались над таким различием вкусов, но не в этот раз. Атмосфера вечерней посиделки под неярким светом одинокого плафона была слишком волшебной.
  - Я хотела спросить... - несмело сказала Ютта. - А что было дальше? Ты никогда не рассказывал, как сумел встроиться... устроиться?.. В общем, стать своим в Европе.
  - Лешан помог, - обезоруживающе улыбнулся Иван. - Без него я бы не справился.
  - У-у-у... - протянула Ютта. - Я надеялась, дальше будет история о славном контрразведчике, обманывающем всю полицейскую систему Старого Света.
  - Увы, нет. Чтобы обмануть государство и полицию, надо знать их работу изнутри. Я же не знал ничего, - объяснил Иван, делая микроскопические глотки. - Ни гроша в кармане, ни документов. Вообще ничего. Положим, деньги можно было украсть... Но во всем остальном я бы очень быстро выдал себя. Пока мы ехали, я думал, что делать дальше и наконец решил рискнуть.
  - Ты рассказал ему все?
  - Не все, но достаточно. Вот когда я пожалел, что выбросил пистолет. Хотя, Морис не был знатоком оружия, так что все равно не разобрался бы. Мне помогли часы.
  - Часы? - удивилась Ютта. - Ах, да. Они у тебя действительно необычные.
  - Трофейные, - сказал Терентьев, положив левую руку на стол. Под синеватым светом тускло сверкнул металлический корпус вытянутой прямоугольной формы с циферблатом серо-зеленого цвета и черной надписью "Movado". Секундная стрелка не вращалась на одной оси с остальными, а отмеряла время на отдельном пятачке в нижней части циферблата.
  - Морис сразу заметил, что форма непривычная, - пояснил Иван. - Здесь наручные часы только круглые или треугольные, которые для дам. В Гейдельберге мы показали "Моваду" часовому мастеру, чтобы он спас их от последствий моего купания. Тот долго удивлялся, потому что такой часовой фирмы не существует, да и секундную стрелку никто не выносит отдельно, даже китайцы, а они, когда копируют европейские и американские товары, иногда делают совсем фантазийные вещи. Тогда Морис мне и поверил по-настоящему. Три месяца мы катались по Германии на его паровом анахронизме, я выдавал себя за полусумасшедшего помощника механика. Рассказывал ему про свой мир, особенно про различную технику. Лешан был конструктором паровой техники и большим ценителем разных машин, он просто заслушивался. И в свою очередь учил меня здешней жизни - какие страны, политические системы, деньги, обычаи. Покупал для меня газеты, книги, путеводители. Я недешево ему обошелся... - печально вздохнул Иван.
  - Но ты ведь все вернул? - спросила Ютта. не сомневаясь в ответе.
  - Не успел, - коротко отозвался Терентьев. - Через три месяца он неожиданно уехал. Оставил мне денег и поехал дальше, в Испанию. Теперь я знал гораздо больше и мог понемногу легализоваться, через восстановление якобы утерянных документов... Когда я заработал первые хорошие деньги, то начал искать Лешана через справочные, - Иван задумался, на его лице появилось странное выражение, какое бывает у человека, который неожиданно понимает, что почти сказал нечто совершенно лишнее, но остановился на самом краю.
  - Но не нашел, - решительно закончил Терентьев.
  Ютте показалось, что муж чего-то недоговаривает, но опыту совместной жизни она хорошо знала, что сейчас он ничего не скажет. Здесь определенно крылась некая тайна, недомолвка, но попробовать вызнать ее можно будет только после, значительно позже.
  Волшебство тихого семейного вечера нарушилось самым прозаическим образом - маленький Иван-Ян проснулся и заплакал, как и полагается младенцу. Родители поспешили в детскую.
  Когда накормленный малыш успокоился и вновь заснул, сопя крошечным носиком, Ютта с некоторой ревностью взглянула на крепкие руки Ивана, умеющие быстро и бережно убаюкивать ребенка. У нее самой так не получалось. Терентьев перехватил ее взгляд и лишь тихонько улыбнулся, но почти сразу посерьезнел. Будто вспомнил о чем-то важном и неприятном.
  - Пойдем, - тихонько прошептал он, чтобы не разбудить Ивана-младшего. - Надо поговорить.
  
  Они вновь сели вокруг кухонного столика, но теперь уже не расслаблено-мирно, а собранно, словно для серьезной семейной сцены. Друг против друга, руки на столе, словно карточные игроки.
  - Сегодня я был... - Иван не договорил, указав большим пальцем вверх, как бы повторяя американское "О.К.". - Скоро у меня будет новое назначение.
  - Ты уходишь из комитета? - уточнила Ютта. - Из Мобилизационного Бюро?
  - Да. На днях Константин назначит меня генеральным инспектором дорожных войск.
  - Разумно. Ведь ты их, по сути, придумал, - по-мужски откровенно и кратко отозвалась женщина.
  - Не придумал. Скорее вспомнил, что это такое и для чего нужно, - машинально поправил Иван и решительно произнес. - Мне придется очень часто выезжать на фронт. А тебе необходимо уехать. Я устрою перевод на Дальний Восток.
  - Уехать? - удивилась жена. - Но зачем? Москва хорошо защищена от налетов, сейчас не пятьдесят девятый год...
  Иван молчал, довольно долго, сжимая кулаки, словно не в силах решиться на какое-то очень важное действие. Ютта терпеливо ждала.
  - Этим летом... - Терентьев вновь умолк. И все же собрался с силами и продолжил. - Этим летом боевые действия возобновятся. Пока фронт снова стабилизировался, после нашего прошлогоднего поражения. Но это только на время. Летом состоится битва, невероятно ожесточенная. Она определит, кто, в конце концов, победит, мы или... пришельцы Евгеники. Дальше война может затянуться еще на годы, может быть десятилетия. Но ее конец станет ясен не позднее августа. Мы это понимаем, они так же. Поэтому побоище будет страшным.
  - Я знаю, - ровным голосом ответила Ютта. - Ты забыл, что я работала в аудите военно-медицинских поставок, вместе с Поволоцким и Юдиным? И сейчас иногда их консультирую. Уже два месяца на фронт идет поток нового оборудования, мы заказываем в Америке радиологические медикаменты, инструкторов с опытом атомной медицины. А еще... - она осеклась, губы Ютты дрогнули. - Еще саботажников и спекулянтов медикаментами стали расстреливать после ускоренного суда, без всяких скидок на положение и должность. Мы все понимаем, что летом будет новая битва, и теперь уже с атомным оружием.
  - Тем лучше, - строго произнес Иван. - Ты должна понимать. До сих пор твари не очень усердствовали с оружием массового поражения в Евразии, в отличии от Америки. Они надеются использовать захваченное, поэтому настоящие химические атаки и "пыльца грез" достались лишь конфедератам. Но никто не знает, как все повернется... Вы должны уехать на восток, как можно дальше.
  - Я не могу, - просто сказала Ютта.
  - Женщина! - Иван посмотрел на нее уже с откровенной злостью и даже угрозой. - Не надо со мной спорить! Если ты не дорожишь своей жизнью... - Терентьев бросил взгляд в сторону детской. - Вы оба можете быть в опасности. Ведь ты же мать!
  - Иван, - Ютта смотрела ему прямо в глаза, прямо и очень спокойно, в ее взгляде появился твердый металлический отблеск непреклонной решимости и воли. - Ты тоже не понимаешь... Ты не самый известный человек в стране, но тебя знают многие. В армии, правительстве, в медицинской службе. Знают и меня, как твою жену и помощника-консультанта Мобилизационного Бюро. Если я все брошу и уеду с Яном, как ты думаешь, что они подумают? Что скажут?
  Иван нахмурил брови и собрался сказать что-то резкое, но женщина быстрым движением накрыла его крепко сжатый кулак узкой ладонью.
  - Ты ведь сам рассказывал мне про вашего... Сталина... который не оставил Москву и принимал парад, - быстро, торопливо заговорила она. - Правда это или нет, но люди верили, что их лидеры с ними. А если бы командиры дрогнули и побежали? Ты знаешь, какое у нас сейчас опасное положение. И ты сам сегодня говорил про "термитов". Если сейчас, перед решающим сражением, жена одного из приближенных императора сбежит подальше - этого не удастся скрыть. И люди, пусть не все, но многие, подумают, что если даже такие персоны не верят в победу - дело совсем плохо. Я хочу уехать... Правда, очень хочу... - ее голос упал почти до шепота. - Мне страшно и хочется оказаться подальше отсюда, там. Куда война не дотянется. Но я не могу.
  Иван зажмурился, сжал челюсти, сдерживая надрывный стон. Каждое слово, сказанное Юттой, было правдой. И тем больнее они ранили его, как мужчину и мужа.
  - Так надо, милый, так надо, - нежно проговорила женщина со слезами на глазах, срывающимся голосом, поглаживая его напряженную и твердую, как камень руку. - Мы останемся и будем очень-очень осторожны. А когда вы, мужчины, победите, ты вернешься к нам. И все будет как тогда, в Барнумбурге, только нас будет уже трое. Ты, я и наш Ян. И у нас будет еще много-много детей, только ты вернись...
  - Когда мне будет восемьдесят пять... - неожиданно проговорил Иван, криво улыбаясь подрагивающими губами.
  - Что? - растерянно спросила женщина.
  
  - Когда мне будет восемьдесят пять,
  По дому буду твои тапочки искать,
  Ворчать на то, что трудно мне сгибаться,
  Носить какие-то нелепые шарфы
  Из тех, что для меня связала ты.
  А утром, просыпаясь до рассвета,
  Прислушаюсь к дыханью твоему,
  Вдруг улыбнусь и тихо обниму.
  Когда мне будет восемьдесят пять,
  С тебя пылинки буду я сдувать,
  Твои седые букли поправлять,
  И, взявшись за руки по скверику гулять.
  И нам не страшно будет умирать,
  Когда нам будет восемьдесят пять...
  
  - Иван... - рассмеялась Ютта сквозь слезы. - Ведь там наверняка есть и продолжение?.. С ее стороны?
  - Есть... - промолвил Иван и закончил стихотворение.
  
  - Когда мне будет восемьдесят пять,
  Когда начну я тапочки терять,
  В бульоне размягчать кусочки хлеба,
  Вязать излишне длинные шарфы,
  Ходить, держась за стены и шкафы,
  И долго-долго вглядываться в небо,
  Когда всё женское, что мне сейчас дано,
  Истратится, и станет всё равно -
  Уснуть, проснуться или не проснуться,
  Из виданного на своём веку
  Я бережно твой образ извлеку,
  И чуть заметно губы улыбнутся...
  
  Ночь вступала во все права, а в небольшой квартире, обнявшись, сидели два человека - основательно потрепанный жизнью мужчина, и молодая женщина. Они очень любили друг друга, и очень хотели состариться вместе, дожив до восьмидесяти пяти, а может быть и больше.
  
  Глава 3
  
  Обычно Томас предпочитал нормальные самолеты. Ракетная техника вызывала у него некоторое опасение, понятное и простительное для того, кто застал время аэропланов-"этажерок". Было что-то противоестественное в том, чтобы лететь верхом на ракетном двигателе. Противоестественное, потаенно-опасное и потому - притягательное.
  Томас давно вышел из того возраста, когда, чтобы ощутить жизнь во всей полноте, опасностью нужно приправлять каждый прожитый день. Но его натуре все равно периодически требовался адреналин. Поэтому Фрикке занял свое кресло с приятным предвкушением интересных и щекочущих нервы переживаний. Место рядом пустовало и, хотя в узком вытянутом салоне без иллюминаторов были и другие свободные кресла-ложементы, Томаса грела мысль, что его демарш в зале ожидания скорее всего избавил от неприятного соседства.
  Улыбающиеся стюарды прошли вдоль салона, проверяя амортизаторы и ремни безопасности, изредка помогая нерасторопному пассажиру. Все-таки, взлет на ракетопланах по-прежнему оставался весьма суровой процедурой. В хвостовой части что-то загудело, негромко, но басовито и очень внушительно. За бортом отозвался протяжный звон и одновременно мигнули информационные табло, сообщая о начале предполетной подготовки.
  В ракетоплане не было ни окон, ни иллюминаторов - нагрузка на аппарат не позволяла ослабления прочности корпуса. Даже в кабине пилотов все управление осуществлялось по приборам и специальным выдвижным перископам. На новейшей модели "Зенгера" обещали специальные экраны в салоне и проекцию изображений с телекамер, но внедрение этого технического чуда откладывалось. По понятным причинам - армия и План теперь съедали все ресурсы Державы.
  Впрочем, Томасу не нужно было смотреть, чтобы подробно представлять происходящее. Вот корпус дрогнул - специальные захваты переместили ракету на стартовый станок - огромную многоколесную тележку с твердотопливными ускорителями. Далее последует примерно десять минут полной проверки всех систем, синхронизации запалов, состояния рельсовых направляющих. Занятие для самых лучших, обученных и ответственных сервов, отвечающих жизнью за функционирование всей системы старта.
  Томас неожиданно обнаружил, что слишком напряжен, как будто перед рукопашной. Волевым усилием он заставил мышцы расслабиться и утонул в объятиях амортизационного кресла. Еще толчок, загорелось новое табло - красная многолучевая звезда на желтом фоне. Предстартовая готовность. Слева от значка запрыгали числа - обратный отсчет, тридцать секунд. Фрикке начал дышать глубоко и равномерно, насыщая кровь кислородом.
  Десять, девять...
  Шум в хвосте перерос в пронзительный гул, словно шквал замерший на наивысшей ноте. Пол под ногами задрожал, свидетельствуя о включившихся разгонных двигателях толкателя.
  Ноль. Томас резко выдохнул и закрыл глаза, за мгновение до того, как ускорение тяжелым прессом навалилось на грудь, сжимая легкие. Разгоняемый собственными двигателями и стартовым станком ракетоплан ринулся из бункера, в огне и дыме, по массивным направляющим, вздыбившимся гигантским горбом. На обычном самолете это сопровождалось бы непременными криками ужаса, слишком уж непривычным и резким оказывался переход от покоя к стремительному движению, ясно ощутимому даже без иллюминаторов. Но в ракете на старте из-за перегрузок не кричат и даже не дышат, что весьма хорошо для человека, ценящего душевный покой и не переносящего бессмысленных звуков.
  Миновали считанные секунды, и аппарат вновь содрогнулся - сработали замки, отделяющие узкий стреловидный корпус от ускорителя. Ракета устремилась в небо, опираясь на огненный столб, пронизывая тучи и непогоду как раскаленная игла, а многоколесная "тележка" помчалась дальше по нисходящей рельсовой дороге, постепенно замедляя ход. Потом ее откатят обратно, тщательно проверят, перезарядят и используют вновь.
  Тяжесть в теле немного ослабла - ракетоплан выходил на заданную траекторию. Томас глубоко вздохнул, с удовольствием отмечая, что тело работает исправно, как механизм винтовки, и почти десять секунд без кислорода не доставили ни малейшего неудобства.
  Остальные пассажиры приходили в себя. Кто-то судорожно втягивал воздух, кто-то взахлеб рыдал. Стюарды уже спешили на помощь с кислородными подушками и ароматическими салфетками. Этих отличали угодливость и цифровые коды на висках - тоже сервы. Забота о пассажирах после взлета - слишком тяжелая и нервная работа, чтобы утомлять ей людей.
  Томас брезгливо скривился и ушел в свои мысли.
  Когда сверхскоростная пассажирская техника только появилась, ей пророчили быстрый закат, слишком уж ненадежной и неудобной оказалась новинка. Впрочем, деловые круги и армия быстро оценили фактически единственное преимущество - скорость. С помощью укрощенной ракетной тяги можно было за сутки совершить путешествие на другой континент, обсудить конфиденциальный вопрос и вернуться обратно. Со временем доктор Зенгер сконструировал сверхзвуковой самолет, чуть менее скоростной, зато куда более комфортабельный. Однако в свете новых событий разработка отошла для армейских нужд, а дальние и сверхбыстрые пассажирские перевозки по-прежнему обеспечивались уже устаревшими ракетопланами с рельсовыми ускорителями.
  Впервые Фрикке полетел на ракетном аппарате пятнадцать лет назад, когда возникла срочная надобность в вооруженной силе на западном южноамериканском побережье. Людей требовалось немного, но очень быстро, в течение считанных часов. Тогда Томас предложил использовать пассажирский ракетоплан с военными пилотами и штурмовой группой "ягеров". И сам же возглавил операцию. Это было опасно и тяжело, но никому и в голову не пришло орать, стенать и тем более блевать. В спецкоманды брали только лучших из лучших.
  Было время...
  
  Идея о формировании специальных отрядов легкой пехоты пришла в голову Томасу еще в юности, когда он работал на украинских латифундиях, в охране. Обычные войска не могли отвлекаться на то, чтобы гонять всевозможных "партизан" и прочий вооруженный сброд. А частная охрана сельскохозяйственных угодий не обладала для этого ни должной численностью, ни оружием, ни навыками. В итоге меры борьбы сводились к карательным походам, которые, конечно, тешили самолюбие и неплохо развлекали, но в конечном итоге оказывались весьма непрактичны. Требовался инструмент, который сочетал бы силу, должную многочисленность, вооруженность и специализацию. По собственной инициативе и с благословения нанимателя молодой Томас сформировал самый первый "летучий отряд самообороны", чья эффективность превзошла все ожидания.
  Новая Германия выгодно отличалась от предшествующей плутократии умением ценить таланты и должным образом их использовать. Сам Фрикке рассчитывал лишь на славу и определенное вознаграждение, а в итоге стал основателем нового вида вооруженной силы - "ягеров", "волков Нации". Бессменным руководителем, а так же "нобилем", то есть отцом и духовным наставником, подобно римскому патрицию, опекающему клиентеллу.
  
  Полет длился недолго. Посадка получилась жестковатой, но в пределах допустимого. Маленькие треугольные крылья ракетоплана позволяли лишь планировать на завершающем отрезке траектории, относительно смягчая соприкосновение аппарата с длиннейшей посадочной полосой. Сразу вспомнилась та, южноамериканская посадка, в которой искалечилась треть отряда...
  Пока тягач катил машину в подземный ангар, Фрикке представил свой будущий маршрут и мимолетно подумал, что прогресс - это хорошо. Тридцать лет назад подобное путешествие заняло бы как минимум пару суток. Сегодня же он покинул дом менее трех часов назад и прибудет на место еще до полуночи.
  Ракетоплан опередил движение терминатора, поэтому из достаточно позднего вечера Томас попал в день, клонящийся к завершению. Впрочем, за огромными бронированными стеклами правительственного ракетопорта у Хердубрейда царили непогода и тьма.
  В свое время административный аппарат Евгеники почти целиком перебрался из Берлина в новопостроенный Астерполис - город из бетона, асфальта и стекла, олицетворяющий деловую строгость и технократический прогресс. Берлин же остался крупнейшим архитектурным памятником мира, Иерусалимом для туристов и паломников, стремящихся ступить на священную землю, с которой началось победное шествие евгенического учения.
  Однако, десять лет назад, Координатор счел, что помимо огромного Астерполиса Нации необходим еще один административный центр, который вместил бы личную канцелярию Лидера, штаб, государственные архивы и контролирующий аппарат. Решение о местоположении нового города оказалось необычным - отец Державы избрал Исландию, как землю Великого Севера, не оскверненную плутократией и засильем низших рас. Так возник Эсгарт - величайший, и самый закрытый город мира. Точнее, целая сеть поселений, городов, лабораторий, исследовательских центров и командных пунктов, покрывших весь остров.
  Томас неоднократно посещал Исландию, для личных консультаций с Координатором, и был знаком с ее красивейшей природой. В иных обстоятельствах он с большим удовольствием поднялся бы на смотровую площадку, одну из доброго десятка, чтобы полюбоваться зрелищем Хердубрейда, "королевы гор", а так же красивейшим водопадом неподалеку.
  Но не при нынешнем разгуле стихий. И не в ожидании ответственной встречи.
  Из-за урагана, пришедшего с запада, пришлось отказаться от легкого курьерского самолета. После небольшой консультации с местным пунктом армейского контроля Томас покинул вокзал Хердубрейда на огромном роскошном "Breitspurbahn" - специальном железнодорожном составе.
  Резиденция Координатора располагалась у подножия Болафьяудля, горы на северо-западе острова. С учетом пересадки в Штадуре, Томасу предстояло преодолеть около шестисот километров - немногим более трех с половиной часов пути. Огромный, кажущийся непропорционально узким и высоким "Breitspurbahn" длинной гусеницей мчался по двойной нити железнодорожной колеи, пробивая беспросветный сумрак мощным прожектором. Успокаивающе перестукивали на рельсовых стыках стальные колеса. За окном кружились мириады снежинок, влекомых ураганом, они словно стремились пробить прочное стекло, но бессильно скользили по нему.
  Томас прошелся по коридору, покрытому бордовой ковровой дорожкой - в одну сторону, вдоль всего вагона, затем обратно. Исландия - достаточно небольшой остров, поэтому курсирующие по двум веткам "семейные поезда" не имели классических купе, только сидячие места. Но как раз сидеть Фрикке не хотелось. Шестьдесят - все-таки возраст, тело несколько утомилось в процессе полета и требовало активности. Поэтому Томас оставил свой невеликий багаж в специальном контейнере под креслом и ходил по второму этажу вагона, наслаждаясь движением, игрой все еще сильных мышц.
  Прозрачный потолок в общем коридоре казался окном, прорубленным прямо в непроглядный мрак, а в самом поезде было тепло и очень уютно. Редкие встречные, спешащие по своим надобностям, уважительно приветствовали нобиля или отдавали честь, в зависимости от статуса. Все как прежде, до того как Томас сделал роковую ошибку...
  
  Появившиеся как сугубо "противопартизанские" отряды, "ягеры" очень быстро множились. Начиная с тридцатых годов Евгеника непрерывно воевала, причем акции на подконтрольных территориях требовали как бы не больше сил, чем общевойсковые операции. Фрикке хватило ума и организационного таланта с самого начала формировать свои отряды не как чисто карательные, а именно как боевые части. Способные выжигать все вокруг, утилизируя неполноценный человеческий материал, и биться в открытом бою против врага, не отягощенного избытком тяжелого вооружения. Армия испытывала к детищу Фрикке смешанные чувства - с одной стороны, "ягеры" служили очень весомым подспорьем, зачищая тылы и зачастую сражаясь бок обок с линейными войсками. С другой, Томас буквально перехватывал у армейских наиболее перспективные кадры. Когда Астер, незадолго до своей печальной кончины, сформировал еще одну милитаризованную структуру - "Черное Братство", которая так же собирала солдат, офицеров и оружие, армия встала на дыбы, требуя отказаться от чего-то одного - "ягеров" или "братьев".
  Астер в последний раз показал, кто истинный повелитель Евгеники, заметив, что стул о трех ножках стоит гораздо устойчивее, нежели на двух, и хорошо проредив командный состав вооруженных сил. Ягеры сохранили свое привилегированное положение и много лет верой и правдой доказывали, что Астер принял мудрое решение. Там, где оказывались бессильны военные и "братья", вперед выходили отдельные батальоны "волков", со временем заполучившие даже собственную бронетехнику.
  Не обходилось без эксцессов, наветов и злобной клеветы завистников. В отрядах, выведенных из армейского подчинения, привыкших действовать автономно и полагаясь только на себя, понятие дисциплины носило весьма специфический характер. "Ягеры" были абсолютно преданы своей корпорации, командирам и нобилю, а остальной мир воспринимали как одну большую площадку для веселой игры. Это регулярно провоцировало скандалы.
  Дело с работорговлей было самым шумным - в процессе "рейдовых операций" по Северной Америке "волки" организовывали целые рынки, где продавали антиквариат, драгоценности и рабов. Там же играли в карты и иные азартные игры, которые Астер объявил вторым наигнуснейшим изобретением плутократии после концепции всеобщего избирательного права.
  Жалобщики упирали на подрыв дисциплины среди армейцев, которые там, на рынках, проигрываются и растрачивают казенные деньги. Кроме того, непрофессиональная распродажа живого товара противоречила поправкам к законам о расовой чистоте и отборе - слишком много потенциально ценного материала, особенно женщин, было продано по демпинговым ценам или просто испорчено.
  Ответ Томаса сводился к тому (примерно и в очень дипломатичных выражениях), что если армейские офицеры такие бедные, что купить девочку не на что, то пусть не ходят на рынки. А если "Фабрики жизни" перестали восполнять демографические потери и Нации приходится считать по головам инородных производителей, это вина не честных солдат, а тыловых горе-организаторов.
  Дело замяли, "ягеры" продолжали свою нескончаемую войну со всем расово неполноценным миром. На заснеженных просторах русских степей, в убийственной сырости южноамериканских джунглей, под огненным солнцем северной Африки - солдаты с крыльями нетопыря на петлицах и волчьей мордой на штандарте, сражались с неизменной стойкостью и успехом.
  
  Штадур был последней остановкой, доступной для обычных смертных. Дальше начиналось царство государственных тайн и строго ограниченного пропуска. Вагон почти опустел, осталось не больше десятка человек, все либо военные, либо тот сорт людей, в которых наметанный глаз сразу узнает государственных служащих высокого полета. Томас спустился на первый этаж вагона, в буфет, и выпил стакан яблочного сока. Сейчас, против обычных привычек, он с удовольствием принял бы чего-нибудь покрепче, но здесь алкоголь не подавали. Чистые помыслы, незамутненный разум и что-то еще... Фрикке не помнил.
  Так он и стоял у окна, отпивая по глотку, а поезд, меж тем, стремился дальше, на северо-запад, к центру мира. Если прежде путь пролегал по открытому пространству, то теперь состав двигался в специальной защитной трубе. За стеклом мелькали бетон и стальные панели, подсвеченные редкими плафонами и светом самого поезда. Изредка "Breitspurbahn" проносился мимо грузовых платформ, наполненных техникой и какими-то грузами в разнообразной таре.
  Томас взглянул на часы, затем на табло у входа в вагон, где с помощью схематичной карты и светящихся лампочек отмечалось продвижение состава. Томас знал, что в действительности показания несколько искажены, на случай, если некий террорист все же пройдет сквозь сито проверки и пронесет на борт бомбу с намерением взорвать ее по пути. Но все равно - конец пути уже близок. Фрикке пошел за багажом.
  Если начало путешествия прошло под знаком уверенности и готовности принять любой исход, то сейчас, когда финал стал так близок, Томас чувствовал неуверенность, и даже робость. Все-таки в опале была какая-то определенность, однозначность. А вот что ждет его сейчас - не дано предсказать никому.
  Но вряд ли что-нибудь хорошее.
  
  Гениальный физик и математик Айзек Айнштайн привлек внимание вождей Евгеники давно, еще в конце двадцатых годов. Исследуя теорию чисел, неевклидову математику и риманово пространство, профессор Айнштайн обнаружил странный, в высшей степени загадочный эффект, проявляющийся при специфической комбинации электромагнитного излучения и сложносоставных резонаторов. Сам ученый полагал, что сумел материализовать теоретическую абстракцию - математический ноль. "Эффект Айнштайна" был крайне многообещающ, но обладал одной неприятной особенностью - активация неизменно влекла волну "энергетического отката", разрушающего все вокруг. Профессор и его ассистент чудом остались в живых после первого опыта и потратили много лет, безуспешно стараясь обуздать явление.
  Ученые Евгеники смогли воспроизвести "эффект", но так и не справились с откатом. Профессор находился вне досягаемости, успев вместе с помощником сбежать в Америку. Но, судя по обрывочным слухам, добытым разведкой, Айнштайн все же нашел решение. И Координатор доверил Томасу решить этот вопрос. Так повелось, что в Евгенике ответственные задания поручались не формально ответственному, а наиболее достойному и подходящему для этой роли. Томас с блеском справился, он сумел вернуть профессора и "убедил" его поделиться тайной укрощения побочных последствий.
  Казалось, это вершина, наивысшая точка карьеры и славы нобиля, ярчайший след, который ему было суждено оставить в истории Нации.
  
  Поезд прибыл на конечную остановку. На маленькой платформе, похожей скорее на почтовый склад, Томаса встретило специальное сопровождение дворцовой охраны, отчасти похожее на конвой тюремщиков. Далее их ждали еще десять минут путешествия в небольшой, но комфортабельной вагонетке по туннелю, соединяющему собственный вокзал Болафьяудля и жилой комплекс резиденции Координатора. Отец нации уже два года, с момента начала похода на ту сторону, не покидал Эсгарт.
  В небольшом медицинском кабинете Томаса подвергли полной проверке, обычной для всех гостей резиденции. Рентген, проверка зубов и волос, прощупывание одежды по всем швам. Проверка ранца, который все равно не дозволялось взять с собой, да и незачем. Краткий инструктаж, который Томас и так знал наизусть по прежнему опыту, но все равно терпеливо прослушал.
  "Не переступать отмеченную черту... не делать резких движений... говорить строго по означенному вопросу, избегая лишних и бесполезных формулировок..."
  И, наконец, он вошел в Зал Собраний.
  
  Реакция отката оказалась непреодолимой, защититься от нее было невозможно. Однако Айнштайн нашел способ нейтрализовать поток энергии, перенаправляя и рассеивая его в нейтральной среде, с помощью сложной системы антенн и конденсаторов. Величайшее изобретение в истории, "машина ноля", или просто "дифазер" - наконец-то заработала.
  Потенциальная возможность извлекать энергию из ниоткуда представлялась весьма любопытной, но для державы, которая обладала монополией на все энергетические ресурсы четырех континентов это не было первоочередно. Куда больше создателей дифазера и вождей Евгеники заинтересовал другой аспект "Эффекта" - возможность формировать своего рода "червоточину" в материи, пространстве и времени, абсолютное "ничто".
  Эксперименты заняли три года, но увенчались успехом. Дифазер открыл Евгенике проход в иные миры. Точнее, в один, крайне любопытный и необычный, обозначенный как "Мир Воды". Его техническая эволюция пошла по пути освоения Мирового Океана, а общественный и экономический прогресс развивался в сторону "социального империализма". Мир Воды был очень слаб в военном отношении, но при этом весьма богат и, что хуже всего, безвозвратно погряз в пучине плутократического правления и отвратительного расового хаоса. Его участь решилась в тот момент, когда мощность дифазера достигла порога, позволяющего проводить через портал крупные корабли и авиацию.
  Подобно тому, как решение проблемы несговорчивого профессора стало наивысшим достижением Томаса, война с "водными" обещала стать самым блестящим и чудесным деянием Евгеники. Идеальная война против многочисленного, но плохо вооруженного и слабого духом противника. Достаточно легкая, чтобы не опасаться поражения. Достаточно тяжелая, чтобы общество и армия могли в полной мере реализовать себя, эволюционируя в борьбе, как и завещал Отец Астер.
  А еще проект обещал огромные доходы промышленникам, новые почести и награды военным и многое-многое иное... Но, безусловно, подлежит страшной каре тот, кто клеветнически объяснял вторжение отчаянной попыткой решить за чужой счет опасный и запутанный клубок внутренних проблем Державы.
  Война началась крайне успешно, но спустя несколько месяцев открылась страшная и неожиданная правда.
  Профессор Айнштайн и его ассистент все же обманули Евгенику. Демпфер, нейтрализующий разрушительные побочные явления, не устранял их полностью, рассеивая в миллионах кубических километров воды. На самом деле, происходило фазовое смещение и постепенное накапливание энергии, которое не регистрировалась обычными приборами. Долгие месяцы работы дифазера, по сути, планомерно превращали Мировой океан в гигантский конденсатор. И по достижении определенного порога, началась обратная разрядка.
  Неестественные аномалии начали проявляться на третий месяц кампании, стремительно усиливаясь и приумножаясь. Температурные скачки и опреснение морской воды нарушили карту океанических течений, а вслед за ними полностью "сломался" климат. Упорядоченная, самоподдерживающаяся климатическая система планеты обратилась в непредсказуемый хаос. Засухи выжигали целые сельскохозяйственные регионы, невероятной силы ливни буквально смывали города. Экономика гибла, медленно - запас прочности у Евгеники был весьма высок - но неумолимо.
  Волшебная машина, которая обещала открыть золотой век процветания, превратилась в адского могильщика цивилизации. Процесс разрушения, раз начавшись, был неостановим. И Томас стал тем человеком, который открыл дорогу демону разрушения, ведь именно Фрикке позволил обмануть себя безумному Айнштайну, скрывшему самую главную тайну.
  Люди исчезали бесследно за меньшие, тысячекратно меньшие проступки, тем удивительнее, что Томас Фрикке отделался всего лишь отстранением от всех должностей и настоятельной рекомендацией самоизолироваться от общества. Опала продлилась без малого год, до сегодняшнего утра, когда нобиль получил приказ без промедления явиться на аудиенцию в Эсгарт, к Координатору.
  
  Огромный сводчатый зал без окон уходил вдаль, подавляя человека площадью и тридцатиметровой высотой, превращая в муравья, застывшего пред величайшим творением человеческого гения. За счет архитектурных ухищрений и особой подсветки скрытыми светильниками Зал казался раза в полтора больше своих истинных размеров. Белый, с черными прожилками мрамор, холодно блестел в лучах электрического света. Мраморные плиты сочетались со вставками из черного гранита, которые в свою очередь складывались в десятиметровые буквы - Изречение великого Астера:
  ЖИЗНЬ ЕСТЬ ЭВОЛЮЦИЯ, ЭВОЛЮЦИЯ ЕСТЬ БОРЬБА - на левой стороне
  ОТРИЦАЮЩИЙ БОРЬБУ - ОТРИЦАЕТ ЖИЗНЬ - на правой
  Число слов на противоположных стенах не совпадало, но дизайнеры столь искусно подобрали форму и размер отдельных букв, что обе надписи казались совершенно одинаковыми по размеру.
  Томас сжал челюсти, поправил фуражку, провел кончиками пальцев по платиновому, с бриллиантами, значку трикселя на лацкане - награде, приравнивающей его к генералу армии. И сделал первый шаг в сторону почти незаметной арки с двустворчатыми дверьми на другой стороне зала. Полированный мрамор под ногами отозвался гулким эхом.
  
  Глава 4
  
  Зал Собраний все тянулся, тянулся и тянулся... Томасу уже начинало казаться, что глухой стук от его подошв вибрирует, нарастает, превращаясь в оглушительный гул, словно целая дивизия маршировала за мраморными стенами. И неожиданно двери оказались совсем рядом. Фрикке потянулся к золотой ручке в виде оскаленной головы горгульи, но, едва коснувшись ее, отдернул пальцы, как будто металл был раскален. Он внезапно поймал себя на том, что чувствует собственное ничтожество, слабость, какую-то "мелкость" и собирается робко протиснуться в полуоткрытый проход.
  Нет! Пусть его вина огромна и не подлежит искуплению, он - нобиль ягеров. Сжав губы в тонкую линию, Томас ухватился за обе ручки и открыл двери, похожие на маленькие крепостные ворота - обе створки сразу. Это оказалось неожиданно легко - тщательно сбалансированный механизм сработал идеально и без шума. Пройдя по короткому коридору, ослепительно белому, с укрытыми за полупрозрачными узорчатыми панелями светильниками, Томас ступил в святая святых - место, где проходила ось мира, точка равновесия цивилизации.
  В рабочий кабинет Координатора.
  Кабинет бы огромен - Координатор, начинавший службу на подводных лодках, любил простор, обширные пространства, где взор мог разгуляться вдоволь, без препятствий. Зал, площадью почти шестьсот квадратных метров, незаметно сужался к тому концу, где располагался стол повелителя, так, чтобы у посетителя не возникало ощущения ничтожности Координатора в сравнении с его обителью. Вся стена, обращенная к посетителю, за спиной вождя Нации, представляла собой один сплошной книжный шкаф - своды законодательства, евгенические кодексы и справочники - строгие черные и коричневые тома, переплетенные в тончайшую кожу, с золотым тиснением и тончайшими, каллиграфическими нитями букв. На стене справа, строго по центру, висела картина известного живописца, имя которого Фрикке, к собственному стыду, запамятовал. Выдержанная в песочно-желтых тонах, она изображала подростка, воспитанника третьей ступени "Фабрики жизни", запускающего планер. Переданные филигранными мазками плавный изгиб крыльев модели, порыв мальчика, небо с редкими тающими облачками, как всегда, заставили сердце Томаса забиться чуть чаще. Слишком красиво, слишком выразительно кисть мастера отразила метафорический взлет Нации, очищенной от вериг, столетиями сковывавших стремительное течение мыслей, чувств, возможностей.
  Над картиной расположилась несколько меньшая по размерам черно-белая фотография, старая, но очень тщательно отреставрированная. Шестеро молодых людей, стоящих в два ряда, в шахматном порядке, строго и сдержанно смотрели в камеру. Одинаково светловолосые, подтянутые, спортивные, в строгих галстуках, с чеканными бляхами на широких ремнях. Рубеж двадцатых-тридцатых годов - молодежная секция Евгенической Гвардии. Одним из юношей был нынешний повелитель Евгеники - крайний справа, во втором ряду.
  - Во имя борьбы! - рявкнул Фрикке, выбрасывая вперед правую руку и только по окончании заученного, сотни тысяч раз повторенного приветствия, понял, что приветствовал пустое кресло.
  - Приветствую вас, Томас, - произнес глубокий, серьезный голос слева и словно чуть сзади.
  Рефлексы опытного бойца, оказались сильнее протокольной привычки, Четким движением Фрикке развернулся в пол-оборота, чуть ссутулившись в готовности отразить нападение.
  У каждого Координатора когда то были и имя, и собственная история. Но получив легендарные Регалии, он терял и то, и другое, отдавая себя беззаветному и безвозмездному служению. Даже внешне вожди традиционно стремились повторить облик Основателя, отращивая бородку и короткие бакенбарды. В первое мгновение Томасу показалось, что сам Юрген Астер восстал из Пантеона в Берлине, чтобы явиться во плоти своим верным и достойным последователям.
  Координатор, стоявший слева от входа, на фоне огромного, во всю стену, окна, усмехнулся, оценив секундное замешательство гостя
  - Приветствую вас, Томас, - повторил он все тем же глубоким, проникновенным голосом.
  - Во имя борьбы! - вновь воскликнул Томас, охваченный благоговейным восторгом. Ведь Отец Нации крайне редко встречал кого-либо лично, как правило, аудиенция проходила совершенно иначе - проситель стоял на порядочном отдалении от стола, излагая суть вопроса.
  - Во имя, - полуответил, полусогласился хозяин кабинета. - Истинно так. Прошу вас, сюда.
  Координатор указал на место рядом с собой, почти у самого окна - гигантской прозрачной пластины, единственной вещи, привезенной в Эсгарт из мира, пораженного грибком расовой скверны. "Водяные" были предсказуемо неразвиты технически, но все же некоторые вещи умели делать на удивление хорошо. В том числе большие листы сверхпрочного стекла, лишь немногим уступающего металлу. Впрочем, и сталь у них получалась гораздо качественнее, но это, конечно, являлось уже чистой случайностью, отрыжкой общего технологического упадка, не позволившего создать даже нормальный самолет.
  - Я люблю смотреть на чистую, девственную природу этого святого места, - доброжелательно сообщил Координатор.
  Томас добросовестно уставился в окно, но не увидел ничего чистого и природного - настоящая вьюга накрыла весь полуостров, за прозрачным стеклом бесновались серо-белые вихри, швыряющие пригоршни ледяной крошки. Нобиль мимолетно пожалел об этом, в ясную погоду отсюда действительно открывался великолепный вид. Но последующие слова Координатора вернули его обратно, из фантазий на землю.
  - К сожалению, теперь это удовольствие выпадает все реже и реже, - строго заметил вождь, скрестив руки на груди. Бледные кисти рук с единственным перстнем в виде трикселя с бриллиантовой пылью четко выделялись на фоне угольно-черного костюма. - Вашими стараниями, Томас.
  Фрикке стиснул зубы - до боли, до скрипа эмали - и вытянулся так, что, казалось, позвоночник стонет, как натянутая струна. Ему хотелось броситься на колени и молить вождя... нет, не о прощении, вина нобиля не могла быть прощена или искуплена.
  Лишь немного понимания - вот все, о чем только мог мечтать ягер.
  - Да, мой друг, - произнес Координатор, подходя на шаг ближе к стоящему навытяжку Фрикке. - Вы не оправдали моих надежд. Однако...
  Вождь задумался, хмуря брови, словно перед ним воздвиглась титаническая, почти неразрешимая проблема. А Томас задержал дыхание, пораженный в самое сердце одним единственным словом.
  "Однако".
  Однако?..
  - Да, - продолжил вождь, словно отвечая на невысказанный вопрос. - Однако я понимаю корни допущенной вами ошибки. Понимаю и... даю вам шанс искупить вину перед нашим обществом и нашими идеалами.
  Прошла, должно быть, целая минута, а то и больше, прежде чем Томас со свистом вдохнул. Получив вызов в Эсгарт, он был готов к суровой и заслуженной каре, сколь бы тяжкой та не оказалась. Он задушил колебания и понятный, естественный страх, будучи готовым ответить за свой грех и непредусмотрительность перед Евгеникой. Что угодно - тюрьма, поселение на Востоке, казнь, пусть даже квалифицированная. Но второй шанс?.. Если бы сейчас великий человек в черном, с такой узнаваемой бородой и жесткими чертами лица, приказал Фрикке немедленно покончить с собой, ягер исполнил бы указание с радостью, принося эту искупительную жертву.
  - Я недостоин! - выдохнул он, воздух болезненно царапал враз пересохшее горло. - Я столько...
  - Да, недостойны, - переход от отеческого понимания к суровой констатации был жестким. Координатор неотрывно смотрел Томасу прямо в глаза, и, пожалуй, впервые в жизни нобиль почувствовал, что чужая воля способна согнуть его собственную.
  - Недостойны, - повторил вождь, сделав несколько шагов параллельно матовой глади окна, словно обходя Томаса. - Но особые обстоятельства требуют особых мер... и пересмотра некоторых стандартов.
  - Вы причинили нашему миру и великому делу огромный, катастрофический ущерб, - Координатор вновь развернулся к ягеру, по-прежнему не размыкая сложенных на груди рук, словно ставя невидимую преграду между собой и опальным военным. - И повинны самой жестокой каре. Тем не менее, вы слишком ценный специалист и расовый образец, чтобы просто утилизировать. Не сейчас.
  Длинные руки вождя расправились, словно клешни богомола, и так же стремительно. Одну Вождь заложил за спину, а вторую устремил в грудь Фрикке, вытянув два пальца, словно стилет.
  - Давно ли вы получали сводки с фронта? - вопросил он.
  - Не получал с момента моего... моей изоляции, - растерянно проговорил нобиль.
  - Понимаю, - Координатор заложил за спину обе руки и продолжил. - Мы добились немалых успехов, однако, к сожалению, пережили и некоторые неудачи. Нам так и не удалось выбить из войны Америку и ее "Эшелон", который доставляет все больше проблем. Линия фронта продвинулась еще дальше на восток, но до разгрома России еще далеко. И нам пришлось отменить десанты, нацеленные на Ригу и Архангельск - не хватает свободных сил.
  Томас затаил дыхание, вслушиваясь в скупые слова вождя Нации. Идея с "северным" десантом давно носилась в воздухе, в свое время Томас надеялся, что ему доверят ее практическую реализацию - для таких операций ягеры с их опытом и привычкой к самостоятельным кампаниям подошли бы лучше всего. Однако, не сложилось. Теперь, выходит, что операция отложена.
  - Это неприятно, но не смертельно, - говорил меж тем Координатор. - Точнее, было бы не смертельно. Но природа вновь подложила нам свинью.
  Он вздохнул, словно показывая, сколь велик оказался природный урон, который заставил даже прибегнуть к непристойной речи низов общества.
  - Изначально мы рассчитывали самое меньшее - на десять лет. Этого хватило бы для эвакуации примерно девяноста процентов чистокровного населения и большей части промышленного потенциала.
  Координатор подошел к Томасу почти вплотную и замер, буравя ягера острым взглядом.
  - Но у нас больше нет этого десятилетия, - тихо сказал он.
  - Нет?.. - вскинулся Фрикке. - Но как же расчеты?..
  - Ошибочны, - сказал, как отрубил вождь. - Из-за зимы в Южной Америке вымерзают тамошние джунгли. Гибнет сибирская тайга. Но, что хуже всего, началось массовое вымирание биологической массы Мирового океана. Планктона в первую очередь.
  С полминуты Томас честно старался совместить джунгли Южной Америки, тайгу и планктон, но так и не понял, в чем связь.
  Координатор покровительственно усмехнулся.
  - Это три основных источника кислорода на планете. Первоначальный расчет учитывал лишь климатические аномалии, запасы продовольствия, возможный ущерб промышленности и транспортной сети. Теперь приходится принимать во внимание, что еще до исчерпания прочности цивилизации, мы все просто задохнемся.
  - Любопытно, - неожиданно спокойно произнес Томас и деловито уточнил. - Сколько?
  - Пять-шесть лет. Самое большее, - столь же коротко ответил Координатор.
  Казалось, они неожиданно поменялись местами. Уяснив масштабы грядущей катастрофы, поняв, что опала, так или иначе, закончилась, Томас неуловимо изменился, как будто оборотень, вынужденный вести себя как кролик, вновь накинул серую шкуру.
  - Сколько мы успеем эвакуировать? - Фрикке как бы случайно вставил "мы", проверяя справедливость соображений о своем скором будущем.
  - Не более пятидесяти процентов, и это не все, а исключительно первая категория евгенической чистоты.
  - Неужели так и не нашли метод устранить последствия саботажа Айнштайна?
  - Нет, - брезгливо поджал губы вождь. - Эти высоколобые дегенераты расписались в своем бессилии и предложили начать основание сети автономных убежищ, в надежде, что после окончания процесса разрядки можно будет колонизировать планету заново, как Эдемский сад, очищенный от всего нечистого. Идиоты, неспособные понять, что купола-убежища ненадолго переживут гибель индустриальной базы, их поддерживающей.
  - Быть может, ученых спрашивали недостаточно тщательно?
  - Оставьте это, Томас, - посоветовал Координатор. - Эксперименты в научно-технической сфере для вас закончены. Ваши истинные таланты лежат в совершенно иной сфере, и Евгеника использует их по назначению.
  Если услышанное и было неприятно для Фрикке, на его лице это никак не отразилось.
  - Что я должен делать? - кратко и четко вопросил он.
  - Исполнить свой воинский долг, - без промедления ответил Координатор.
  - У меня есть некоторые соображения относительно большой высадки в Салониках, с ее помощью можно обрушить весь южный фланг империи....
  - Нет, - одним коротким словом вождь оборвал нить рассуждений ягера. И, немного подумав, снизошел до более развернутого пояснения. - Раньше мы могли позволить себе сложную стратегическую игру на нескольких направлениях. Даже если бы многоходовое маневрирование не достигло всех поставленных целей, так или иначе мы остались бы в выигрыше. Хотя бы за счет полного тактического превосходства на поле боя. Сейчас это роскошь, которая нам совершенно не по карману. Нет времени.
  Лидер Нации оборвал пояснение и вновь задумался. Каким-то шестым чувством Томас понял, это еще не конец и замер в терпеливом ожидании. От долгого стояния в напряженно-вытянутой позе заболела спина, сильно ломило поясницу. Но он стоически терпел, обратившись в слух, готовый принять тайное знание и похоронить его в себе. Как бездонный, полный водоворотов омут навечно скрывает брошенный камень.
  Координатор дернул щекой, он как будто балансировал между желанием как следует мотивировать исполнителя и соображениями общей конспирации. В конце концов первое победило.
  - Мы в отчаянном положении, - вождь возобновил монолог, медленно, со скупой тщательностью отмеряя слова. - Два года непрерывных побед - это было бы прекрасно, ограничься мероприятие военной экспедицией. Но теперь наш мир гибнет, и есть только одна возможность спасти себя и Евгенику - эвакуация. Мы многого добились, но эта задача сродни перевозке в одной лодке овцы, волка и пастуха. Необходимо одновременно выжимать все мыслимые возможности из нашей индустрии, держать под контролем общество до самого конца Исхода, вести масштабные военные действия для захвата жизненного пространства, восстанавливать промышленность аборигенов, и так далее. Каждая задача в отдельности вполне решаема. Все вместе - они съедают и распыляют ресурсы, не позволяя достичь решающего успеха ни в чем конкретном. Самое опасное - нехватка продовольствия. Наша продовольственная база практически уничтожена, запасы провианта очень ограничены, а использование новых земель не дает быстрого эффекта - сельское хозяйство нельзя восстанавливать так же быстро, как заводы. Необходимо кормить население, армию, полицейские силы и даже сервов, которые поднимают из праха заводы Франции и ... - вождь снова дернул щекой, ощутив на языке неприятный привкус отвратительных слов. - Бывшего Пангерманского Союза. Грядет большой голод.
  - Можно купить у аборигенов, - осторожно вставил Томас, дождавшись, когда Координатор сделает паузу.
  - Да. Был такой план, мы вели переговоры через Испанию и Италию с азиатами. Но Конфедерация и Империя пообещали выпустить кишки тому, кто отправит нам хоть один конвой с провиантом. К сожалению, пока нет возможности показать желтым обезьянам, что мы - гораздо страшнее. Что же, тем тяжелее будет наш гнев. Но сегодняшние проблемы завтрашнее возмездие не решит. Время игр с векселями на победу прошло, пора расплачиваться наличными, и немедленно.
  Координатор бросил взгляд в окно, где серая круговерть урагана, казалось, поглотила весь мир. От напора урагана даже прочнейшее стекло чуть вибрировало, если максимально напрячь слух, то можно было услышать легчайшее дребезжание, словно гладкая пластина жалобно плакалась хозяину на беспросветную жизнь вечного защитника.
  - Эта война должна быть закончена, быстро, - сказал он, затем. - Очень быстро. Вести боевые действия на добивание и развитие экспансии можно будет годами и десятилетиями, но это - после. Обозначить и утвердить нашу победу необходимо сейчас, в одной решающей операции.
  Координатор быстрым шагом прошел за стол и сел в высокое кресло, обтянутое тончайшей кожей бежевого оттенка. Молча указал Томасу на небольшой, изящный стул, стоявший сбоку от стола. Ягер сел, чувствуя, как слегка подрагивают жилы над коленями, сзади. Слишком долго он стоял во фрунт, слишком серьезные и ответственные вещи услышал за несколько кратких минут.
  Лидер легким движением подвинул к нему широкий альбом, стандартный штабной блок карт высокой детализации на замысел операции, задействованные силы и общее снабжение. Томас, который уже не один месяц узнавал о ситуации на фронте только по телевизионным сообщениям, жадно впился глазами в знакомые контуры.
  - В конце весны мы начинаем новое наступление, - проинформировал вождь. - Никаких периферийных и отвлекающих действий. Все силы будут вложены в один сокрушительный удар. Цель - обрушить русский фронт, ликвидировать Варшавский выступ и полностью взять под контроль Польшу, - Координатор чуть приподнял брови, словно ожидая от Фрикке продолжения. Ягер все понял правильно.
  - Понимаю, - тщательно подбирая слова, продолжил мысль Томас. - Польша - это географические ворота в Россию. Победив, мы ликвидируем крупнейший в регионе транспортный узел и запрем русских на прочный замок. Ну, и в очередной раз распылим их орды.
  - Верно, - благосклонно кивнул хозяин кабинета. - Кроме того, Польша - крупнейший производитель сельскохозяйственной продукции, в первую очередь хлеба и картофеля. Не думаю, что аборигены додумаются до сколь-нибудь масштабного вывоза или отравления пахотных земель, это за пределами их скудного разума. Выполнив задачу, мы сможем организовать полностью автономный анклав, который будет самостоятельно кормить себя и эвакуируемых, а так же частично заполнит цепочки производства вооружений. Дальше - вопрос времени и упорства, когда мы перейдем в фазу добивания. Их руководство не сдастся до последнего, они будут отдавать приказы по неработающим линиям связи разбежавшимся дивизиям, организовывать промышленность, разваливающуюся на каждом стыке, а потом умрут с оружием в руках на развалинах своих дворцов. Глупые храбрецы будут погибать, глупые трусы - обеспечивать бесполезность их гибели. Это наше славное будущее. Дело за малым - выиграть летнюю кампанию и срезать Варшавский выступ.
  - Моя задача? - деловито спросил Томас, цепко всматриваясь в карты.
  - Достаточно проста и одновременно крайне сложна. Отдельные батальоны ягеров преобразуются в полноценную дивизию.
  При этих словах Фрикке оторвался от созерцания схем. Немногое могло удивить нобиля, и известие о том, что противопартизанские, мобильные части встанут в общий армейский строй, прозвучало как гром в разгар зимы.
  Хотя, в нынешнюю зиму вполне можно ждать внезапную грозу, а летом, соответственно, снегопад.
  - Да, это будет соединение нового образца - штурмовая дивизия. Много тяжелой бронетехники, артиллерии, бронетранспортеров и иного инструмента.
  - Да... - протянул Фрикке, начинающий понимать, на его лице возникла тень страшноватой улыбки.
  - Именно, - в такт ему улыбнулся Координатор, так могли бы пересмеиваться друг с другом волки над телом жертвы. - Подвижность здесь принесена в жертву ударной мощи. Задача таких соединений - прорывать любую оборону противника в любом месте, независимо от упорства и плотности войск, инженерного оборудования и прочего. Прямое подчинение командующему группы армий и поддержка специальными частями.
  - Это будет... интересно.
  - Сегодня и завтра можете предаваться размышлениям и наслаждаться всеми красотами и возможностями Эсгарта, - деловито подытожил Координатор. - Штатное расписание и все необходимые материалы ждут вас в гостиничном номере. Послезавтра ракетоплан доставит вас в Сибирь, там тренируются основные части. У вас четыре месяца на то, чтобы создать из отдельных пальцев единый кулак. Далее переброска в Испанию, маневры в составе армии и - переход. Любые ресурсы, любые расходы - губернаторство исполнит все ваши требования. Можете устраивать свои вавилонские мистерии, приносить в жертву хоть все дикое население, или набирать из них же добровольцев. Мне неважно, что вы будете делать. Главное - через четыре месяца штурмовая дивизия должна быть на колесах.
  В голове Фрикке бешеным хороводом пронеслась череда мыслей и образов, складывающихся в два понятия. Первое - "невозможно!". Второе - "а почему бы и нет?". Сформировать за четыре месяца полноценную дивизию практически невозможно. Точнее, возможно, но это будет обычная пехотная дивизия средней руки. Никак не элитный таран, способный прорвать оборону любого мыслимого оппонента.
  Но ведь это батальоны "волков", лучшей пехоты мира...
  С ними можно все.
  Штурмовая дивизия из ягеров, солдат, которые не знают страха, сомнений, слабости и преданы нобилю, как собственноручно выкормленные щенки-волкодавы.
  - Я сделаю это, мой вождь, - выдохнул Томас, глядя в глаза Координатору с бесконечной верой и преданностью.
  - Идите. И сделайте, - произнес вождь с той же непоколебимой верой.
  Уже у самого выхода Фрикке остановил короткий негромкий возглас.
  - Томас, - произнес Координатор.
  Фрикке замер.
  - Вы пойдете в бой на самом ответственном участке фронта, - по-прежнему негромко, почти задушевно произнес человек за широким столом. - Там, где не справится больше никто. Там, где будет решаться исход всей войны. И в этот час я буду ждать от вас победы. Принесите ее, и вместе с немногими избранными, теми, кто в грядущей битве проявит себя с наилучшей стороны, вы сможете получить все, хоть личный протекторат, если пожелаете. Собственные законы, легализация... религиозных практик ваших бойцов. Собственная "Фабрика жизни".
  Координатор сменил позу, чуть склонился вперед, одинокий луч света переломился на бриллиантовой пыли перстня, словно на пальце зажглась трехлучевая звезда.
  - Мне советовали утилизировать вас. Достойные и значимые люди считали, что после вашего провала эвроспиртовой котел - самое мягкое наказание. Но я поверил в то, что вы еще можете принести пользу Евгенике. Томас... И не распустил ваши батальоны, как требовали военные и "братья". Горе вам, если вы обманете мое доверие вторично.
  
  После того, как нобиль вышел из кабинета, Координатор долго сидел, погруженный в раздумья. Небрежно перебрал стопку очередных сводок, уверенно и привычно выхватывая из общего текста значимые числа и слова.
  Авиаторы били тревогу - износ реактивных двигателей в действующей армии достиг критических значений. Восполнить потери в ближайшие месяцы не представлялось возможным - станочный парк находился в состоянии демонтажа и перевозки на заводы той Европы. Решение о переносе производственной базы было рискованным, но для того, чтобы летом вновь захватить господство в воздухе, самолетов и двигателей хватит. А потом новое производство с использованием наработок аборигенов и их сверхпрочных сплавов восполнит любые потери.
  Потом...
  Координатор закрыл лицо руками, массируя мимические мышцы, стянутые спазмом усталости. Вызвал из памяти портрет русского императора. Лидер Евгеники прекрасно понимал, что абсолютной власти не бывает. Любой государственный деятель только выразитель воли своего сословия, класса, группы, спаянной едиными интересами и намерениями. Константин - всего лишь человек, представитель низшей расы, к тому же почти на двадцать лет старше вождя. Слаб, стар, косен.
  И все же, в последний год Координатор начал воспринимать монарха как личного врага, персонализацию многоликого противника. Это была война между двумя людьми, первым умом Евгеники, и главарем плутократов. Надо признать, хитроумных плутократов. Хитрых, упорных, обладающих нерассуждающим тупым упорством, которое так легко и так ошибочно можно принять за смелость.
  "Что ты приготовил на этот раз?" - спросил про себя Координатор, обращаясь к врагу через тысячи километров и неисчислимую бездну "нулевого пространства". Он вспомнил Томаса - изобретательного, умного, при этом фанатичного, правильно преданного учению и Нации. Под его, Координатора, началом - многие тысячи, миллионы таких бойцов.
  А что осталось у Константина?
  И сам же ответил:
  "Что бы то ни было, тебе это не поможет".
  
  Глава 5
  
  Зимнее солнце светило в окно, неярко, но как-то дружелюбно, тем особенным образом, какой можно увидеть только на склоне дня, когда на небе ни облачка, и сам воздух, кажется, искрится от теплого прикосновения лучей.
  Тринадцать человек стояли вокруг большого стола, представлявшего собой круг хитроумно отшлифованного и граненого стекла. Эти люди были очень разными. Младшему не так давно исполнилось двадцать девять, а старший разменял седьмой десяток. Некоторые носили гражданскую одежду, другие армейский или флотский мундир, а кто-то - ведомственную униформу с посеребренными пуговицами и "цеховыми" значками. Тринадцатый, немолодой, ширококостный мужчина с зачесанной назад гривой седеющих волос, в темно-синем костюме, с необычно большими часами на широком кожаном браслете, негромко, размеренно говорил.
  - На вас возложена огромная ответственность. Всех нас впереди ждут тяжелые испытания, боль и потери. Победа не дастся легко, ее можно будет достичь только сверхчеловеческим напряжением сил, вырвав из глотки торжествующего врага. Наша армия, флот, тыл, транспорт - всем найдется работа. Тяжелая, беспредельно тяжелая работа.
  Седой оратор перевел дух и продолжил:
  - Это враг, которого еще не бывало в истории нашего мира. Он пришел не для того, чтобы захватить землю, забрать золото или дань, получить контрибуции и торговые привилегии. С ним невозможно вести переговоры, добиваться неких условий или покупать мир уступками. Ему нужно все, целиком. Наш враг не просто считает нас ниже и слабее себя. Нет. Он отказывает нам в самом праве на существование, в праве именоваться людьми. И когда мы вновь сойдемся с ним в решающей схватке, это будет не обычная баталия, не измерение сил и вооружений. Для нас это побоище станет Армагеддоном. Измерением нашей воли к жизни, любви к своим семьям, памяти достойных предшественников, создавших нашу великую страну.
  Он сделал паузу и окинул взором всех присутствующих. Всех, молча и с предельным вниманием внемлющих его словам.
  - Миллионы людей будут добывать победу на полях сражений, морях, заводах и дорогах. И среди них неизбежно найдутся предатели, глупцы или просто слабые духом. Так же постоянно будут возникать ситуации, выходящие за рамки полномочий и компетенции ответственных руководителей, требующие немедленного согласования и суровых решений. Прежде подобного рода вопросы решались с помощью специальных комиссий и арбитражных рассмотрений. Сейчас мы не можем позволить себе роскошь безукоризненно законных, справедливых и... долгих процедур. Враг стоит у ворот, и он не намерен дарить нам ни единой лишней минуты.
  В кабинете раздавался только голос седого человека, и когда он делал короткие паузы, звенящая напряжением тишина почти физически давила собравшихся. Даже само солнце словно налилось тяжелым свинцовым светом, окрасив лица людей в бледно-серый цвет.
  - В таких случаях последней и самой ответственной инстанцией станете вы, господа. Я избрал вас для представления моей воли в войсках, на флоте, самых важных отраслях военной индустрии и наиболее значимых участках фронта. Ваш голос отныне станет моим голосом. Ваша воля будет продолжением моей воли. Ваш приказ будет равнозначен моему до тех пор, пока я не отменю его, или вы не оставите свой пост.
  Один из двенадцати, самый пожилой, кашлянул, прикрывая рот рукой, на мгновение взоры всех остальных обратились на него, с тем, чтобы сразу же вернуться к человеку в синем костюме.
  - Итак, - промолвил Константин Второй. - Властью, данной мне народом Российской Империи, богом и моими предками правящего дома Рюриковичей, я объявляю существующим in corpus институт генеральных инспекторов Ставки. Завтра вы будете приведены к присяге и получите все необходимые удостоверения и предписания. Сейчас же - подумайте еще раз, готовы ли вы к столь тяжелой ноше. Вам будет многое дано... Но и многое спросится. За ошибки и просчеты вы ответите лично передо мной, без жалости и снисхождения.
  Он помолчал, смотря словно на всех сразу, проникая в душу каждому.
  - Ступайте. И еще раз взвесьте свои силы.
  Когда инспекторы потянулись к выходу, император, глядя в окно, произнес, словно в пустоту:
  - Господин Терентьев, задержитесь.
  
  Иван обладал весьма богатым воображением и мог представить свое будущее в самых разных образах. Но если бы лет десять назад ему сказали, что советский контрразведчик станет почти еженедельно пить чай в компании самого настоящего монарха... Терентьев даже не рассмеялся бы, а просто пожалел скудного разумом и фантазией. И все же, именно так и произошло.
  Поначалу Иван не очень понимал, к чему эти нечастые, но более-менее регулярные встречи. Они всегда проходили по одному и тому же сценарию - Константин приглашал Терентьева обсудить некие существенные проблемы, император и служащий Мобилизационного Совета уединялись в специальной приемной и пили чай за вдумчивой, неспешной беседой. Причем это были именно беседы, иногда о вещах значимых и важных, таких как, скажем, тоннаж многоосных грузовиков, сравнение пропускной способности железнодорожной сети и автострад. А иногда просто разговоры как бы ни о чем - о советском быте, персоналиях руководства, интересных эпизодах из жизни самого Ивана.
  Терентьев не понимал, что это за времяпровождение, неуместное и малопродуктивное в условиях тяжелейшей войны, когда каждая минута должна быть отдана работе. Но, спустя месяц, более-менее разобравшись и войдя в новый статус приближенного советника, сообразил, в чем дело.
  Монарх может очень многое, но есть некоторые привилегии рядового гражданина, которых самодержец лишен. В первую очередь - это обычное человеческое общение, ни к чему не обязывающее, не требующее просчета всех возможных последствий. Сподвижники, помощники, подчиненные, родные - каждому из них что-то нужно сейчас, или может понадобиться после. Любое слово властителя страны будет взвешено и спрятано в дальних уголках памяти, на всякий случай, к личной пользе или выгоде группы, семейства, клана. Такова природа власти и людей в оной.
  Иван был пришельцем из иного мира и в силу этого, удивительным и парадоксальным образом, оказался куда ближе монарху, нежели многие друзья детства. Он не принадлежал ни к одной группировке, борющейся за влияние на лидера, не играл на бирже и по сути ничего не хотел, ничего не ждал от Константина лично для себя.
  Так и появилась небольшая тайна, связавшая одного из самых могущественных людей мира и его подданного - безобидная и по-домашнему забавная. Впрочем, Терентьев никогда не забывал, какая пропасть лежит между ними, и всегда стремился удержаться на тонкой грани, разделяющей доверительность и панибратство.
  Чайник-самовар у Константина был весьма необычный - реликт рубежа веков, когда паровая техника и так называемая "steam-культура" еще определяли все, от новейшей техники до рядового быта. Высокое конусообразное сооружение с плотной крышкой на защелке покоилось на трех опорах, а под ним располагалась крошечная горелка-разогреватель, стилизованная под какой-то кораблик-монитор. Требовалось засыпать в конус чай, залить воду, разогреть горелку и выждать строго определенное время, после чего разливать напиток, не разбавляя его водой. Иван не заметил, чтобы вкус при таком экзотическом способе заваривания и пития хоть сколь-нибудь отличался от обычного, но не счел нужным сообщать о своих соображениях. Здесь был важен ритуал. И, наблюдая, как властитель шестой части суши, сосредоточенно вращает маленькие маховички, добиваясь идеального температурного режима. Терентьев каждый раз представлял себе маленького Костю, играющего в паровозики лет пятьдесят назад.
  Наконец, засвистел клапан, и стрелка маленького манометра сбоку от крышки качнулась в красный сектор. Чай был готов.
  - Мы неплохо поработали, - заметил Константин, делая первый глоток.
  - Ага, - согласился Иван, следуя его примеру. Подумал, что "ага" - это как-то по пролетарски, в компании царя звучит не очень уместно. С другой стороны, искренне и вполне верно по сути. Так что - сойдет.
  - Два года... - задумчиво протянул самодержец, всматриваясь в облачко пара над чашкой, словно надеясь прочитать там некое мистическое откровение. - Всего лишь два года, а какой прогресс в индустрии смерти.
  Последние слова он произнес с отчетливым отвращением.
  - Отнюдь, - не согласился Иван. - По сути - год. Настоящая мобилизация началась прошлой весной, а до этого... - он замялся. Напоминать императору о том, что время с августа пятьдесят девятого и до весны шестидесятого во многом растратилось напрасно, было бы не очень вежливо. Поэтому Терентьев сделал вид, что отвлекся на питье. - Строился фундамент.
  Константин слегка усмехнулся, давая понять, что оценил такт собеседника и понял невысказанное.
  - Признаться, - искренне сообщил Иван. - Я удивлен. Да чего там. Поражен почти что. За год страна побежала пару десятилетий военного прогресса, самое меньшее. Да нет, больше. Из девятнадцатого века в середину двадцатого. К танкам, самолетам, индустриальной войне и атом...
  Он запнулся.
  - И к атомному оружию, - продолжил мысль Константин. - Да... Путь был труден. Но, "Нам надо пройти сотню лет за десять, иначе нас сомнут", не так ли?
  Иван наморщил лоб, слова казались знакомыми, но звучали как-то неправильно.
  - Да, - согласился он, наконец, вспомнив. - Точно так. Если бы не долбанная гусарщина! Сколько времени потеряли с ней...
  Константин вновь усмехнулся на словах "долбанная гусарщина". Впрочем, в улыбке оказалась изрядная доля горечи.
  Доля государственного участия в экономике Империи была весьма высока, но при общем понимании необходимости тотального контроля и планирования, реальность военного времени оказалась слишком сурова, чтобы сразу перейти к жестким мерам. С осени пятьдесят девятого, когда обозначилась милитаризация экономики, бурно расцвели поганки так называемого "Союза земств и городов", прозванного "земгусарами", то есть самоорганизации "миллионщиков", якобы проникнутых духом истинного патриотизма.
  Моментально образовавшись, еще на фоне первого патриотического подъема, раструбив о себе рекламами в газетах, "земгусарство" и "Союз патриотических промышленников" обещали быстро и оперативно перестроить производственные силы России для войны. Но на деле оказались живой иллюстрацией к тезису о капитале и 300% прибыли.
  Самое печальное заключалось в том, что в сущности "земгусары" и "эспэпэшники" были не такими уж и плохими людьми. Просто они остались бизнесменами до мозга костей и к тому же искренне не понимали, что страна ведет не обычную войну, только в больших масштабах, а бьется насмерть за выживание. Они хватали заказы, не считаясь с собственными возможностями, раздавали огромные взятки для их получения, обклеивали все, идущее на фронт, яркими листовками... и воровали, воровали, воровали. "Россия так сильна и богата, что если заработаем дополнительный миллион-другой - от военного бюджета не убудет!". Поставки срывались, брак корежил технику, "патриотичные промышленники" эффектно выворачивали пустые карманы, ссылаясь на непреодолимую силу и непомерные требования.
  Это веселье тянулось до специального указа Императора, приравнявшего неисполнение заказа или раздувание сметы к преступлению в сфере оборонной промышленности. А это уже проходило как прямое пособничество врагу - чем оно, собственно, и было. Кроме того, Константин с подачи канцлера Светлова передал расследование этих преступлений контрразведке. Начальник Особого Департамента Гордей Лимасов только крякнул, оценив новое бревно, положенное на спину его ведомства, затребовал кадрового подкрепления из полицейских следователей и занялся делом. В отличие от многих иных, Лимасов, в том числе и благодаря знакомству с Терентьевым, очень хорошо понимал, что теперь страна живет в совершенно ином мире, где цена ошибки и предательства так же изменилась.
  "Патриотические промышленники" оказались изрядно обескуражены, обнаружив, что их шалости теперь расследуются не хорошо знакомым начальником полиции, казенного жалования которого хронически не хватает "даже на чай и сахар", а особым комитетом с мандатом лично от Его Величества. И вместо суда их ждет передача дела в военный трибунал. Это, конечно, не советские "тройки", но для начала получилось весьма эффективно. Немалую роль сыграл запущенный контрразведкой и полицией слух о сотрудничестве руководства СПП с разведкой "семерок". Оснований обвинять всех скопом в общем не было, но слух вызвал волну явок с повинной - "Да, воровал. Да, давал взятки. Да, растратчик и сволочь. Но не предатель!"
  Волну казнокрадства и махинаций с военными заказами удалось сбить, но на это ушло немало драгоценного времени. Поэтому теперь само выражение "земгусарщина" стало ругательством сродни "вор и изменник".
  - Скажите, Иван, - неожиданно спросил Константин. - Вам доводилось видеть Гитлера?
  - Вживую? Нет, конечно. Где бы?
  Константин поставил чашку на стол и встал, подошел к окну, устремив взгляд вдаль, к солнечному кругу, который уже наливался вечерним багрянцем.
  - Иногда я пытаюсь представить его, - негромко проговорил император. - Пытаюсь... и не могу. У нас есть только отретушированные официозные карточки, пустые и выхолощенные. Копия этого... Астера.
  - Может быть, "их"? - предположил Иван. Каким-то почти мистическим образом он понял, о ком говорит собеседник. - Все-таки "координатор", значит, кого-то координирует.
  - Нет. Всегда есть тот, кто один, на самой вершине. Тот, кто принимает окончательные решения и служит точкой балансировки всех властных групп.
  Константин потер широкий лоб.
  - Я знаю, что он где-то там... - глухо сказал он. - Сидит в своей паутине, планирует и считает. Он - олицетворение всей силы этих мерзавцев, их воплощенная воля. А я даже не знаю, как он выглядит, сколько ему лет. Ничего. Вы могли ненавидеть Гитлера, конкретного человека, у которого хотя бы есть... было лицо.
  Император вернулся к столу, присел и сделал еще глоток чая.
  - Я знаю, что должен его превзойти, быть сильнее, мудрее, прозорливее. Но иногда кажется... - Константин помолчал. - Кажется, что нельзя победить то, у чего нет даже лица. Это не человек. Это тень, бесплотная и непобедимая.
  - Мы победим, - уверенно произнес Иван, держа чашку на весу. - Теперь мы, безусловно, победим. Да, работы еще много, но военная промышленность крепнет день ото дня, армия учится с каждым боем, пусть проигранным, но учится. Раньше мы несли потери десять, а то и двадцать к одному, теперь же пять-семь на одного вражеского солдата. И дальше будет только лучше. Мы окрепнем и научимся.
  - Видите ли, господин Терентьев, если мы проиграем летнюю кампанию, крепнуть и учиться будет некому, - внезапно, тяжело вымолвил император, и Терентьев едва не выронил чашку.
  - Мне так не кажется, - осторожно заметил он, справившись с удивлением. - Даже если в этот раз нам не улыбнется удача, у врагов все равно не хватит сил для большого разгрома. Мы сделаем еще оружия, соберем новые, лучшие армии. Мы сумели перевести войну в соревнование мобилизационных конвейеров, и теперь обязательно разобьем их, пусть не сразу. Но побьем. Думаю, будет еще много горестного, налеты на города, химические атаки, но они уже проиграли. А еще можно будет организовать контригру на флангах - десант на Сицилию, Реконкиста через Гибралтар...
  Константин тяжело вздохнул, со скорбью, словно огорчаясь неправильному ответу любимого ученика. Терентьев сдвинул брови, но промолчал. Император вновь разлил чай по чашкам.
  - Иван, - произнес он. - Вы по-прежнему мыслите категориями э-э-э... советского человека и общества. К сорок первому году у вас за плечами почти что четверть века очень тяжелых испытаний. Выросло два поколения, которые просто не знали, что такое мирная, зажиточная жизнь. Для вас было естественно, что... - монарх чуть прищурился, вспоминая. - "Покой нам только снится". Понимаете? Поэтому нападение немцев стало еще одним испытанием. Крайне тяжелым, но все-таки - очередным.
  - Может быть, - протянул Иван, не понимая, к чему клонит Константин.
  - Видите ли, с точки зрения человека, причащенного государственных тайн, наши дела действительно улучшаются. Мы победили гусарщину, реорганизовали армию, сумели освоить производство самолетов. Да, это плохие самолеты, но они есть, и мы делаем их много. Мы даже воссоздали дивизион тяжелых бомбардировщиков и сделали настоящие танки. Они тоже плохие, но и их будет много уже к осени. Однако, это с позиции государственного деятеля. Для среднестатистического гражданина ситуация выглядит совершенно иначе. Мы до сих пор не выиграли ни одного сражения. Два года непрерывных отступлений и разгромов. Для общества, которое давным-давно забыло, что такое большая война, это почти смертельный удар по морали и боевому духу.
  Константин помолчал, собираясь с мыслями. Иван покрутил в руках чашку и поставил на стол. Затем отодвинул ее подальше, придвинул вновь. Понял, что начинает нервничать и скрывать сомнения за суетливыми действиями, сел ровно и прямо, ожидая продолжения.
  - Вспомним карту, - предложил император. - Линия фронта в какой-то мере повторяет Курскую дугу, только сдвинутую на запад. В полукольце - Варшава и варшавский транспортный узел. Это главный терминал на фронте, который критически важен для всей армии. Нацисты непременно постараются снести его, ударом из-под Плоньско-Цехановского выступа, от Скерневицы или в районе Люблина. А может быть, они ударят сразу по двум направлениям. Или трем. Каждый вариант имеет свои достоинства и недостатки, мы пока не можем сказать, где последует удар. Но он неизбежен, и нам придется принять его, действуя от обороны. Если и теперь наша армия не достигнет успеха...
  Монарх вновь замолчал. Иван видел, что самодержец борется с желанием поделиться с кем-нибудь тягостными думами. И в то же время не хочет показывать слабость и сомнения кому бы то ни было.
  - Проигранное сражение в Польше будет иметь катастрофические последствия, - решился, наконец. Константин. - Не для страны как совокупности производственных сил. А для граждан, их духа и веры в победу.
  Константин тронул чайник, тот оказался чуть теплым - успел остыть за время беседы. Но разогревать его император не стал, продолжив рассуждения.
  - После весеннего поражения цензура писем с фронта стала фиксировать рост пораженческих настроений. Это плохо. Кроме того, согласно сводкам полиции и Лимасова та же напасть охватывает и тыл. Это так же - очень плохо. Без преувеличения можно сказать, что над Россией нависла угроза полной апатии и потери воли к борьбе.
  - Я... не очень этого заметил. И сложно измерить такие... материи.
  - Это понятно и естественно. Вы метались по всей стране, организуя дорожные войска, а не собирали и анализировали сотни тысяч писем, донесений и доносов. Кроме того, множество внутригосударственных дрязг просто проходит мимо вас, оставаясь в тени. К минувшей осени мы стояли на пороге капитуляции.
  Иван сжал кулаки, но удержался от замечаний. Нельзя сказать, что император говорил что-то новое, но Терентьев не предполагал, что все обстоит настолько серьезно. Он в очередной раз с горечью подумал, что иномирное происхождение дает себя знать по сию пору. Множество событий, естественных и понятных для местного, просто проходили мимо внимания, не складываясь в единую картину. Положение в стороне от административного аппарата давало свои преимущества - Иван действовал без оглядки на традиции, привычки и сложившиеся взаимоотношения. С другой стороны, зачастую он просто не представлял, что делается в стороне от его непосредственного объекта внимания. Так, оказывается, правительство сотрясла невидимая революция, а он даже не догадывался о бушующей драме.
  - Это не афишировалось, но пришлось очень сильно закручивать гайки, отстранять исполнителей и угрожать наиболее безрассудным оппозиционерам, - говорил меж тем Константин. - Но проблема никуда не делась, ее просто купировали. Массированной пропагандой, преданием огласке политики врагов в Европе и уймой иных ухищрений мы отчасти восстановили утраченное доверие. Главным образом потому, что население страны видит, как много делается для войны, и как сурово карается саботаж, в любой форме. Но, по сути, мы заложились своими жизнями в счет будущей победы. И я в том числе. Если после всех усилий, жертв, урезанных пайков, обязательных государственных займов, прикрепления к военным заводам, призыва... и всего остального... Если и это не принесет победу, хотя бы малую, на нас набросится разношерстная оппозиция, антимонархисты в самом правительстве, всевозможные сектанты, а самое главное - обманутые надежды десятков миллионов. Уже сейчас не менее чем в четверти писем с фронта повторяется одно и то же - "мы готовимся дать большое сражение, больше вас не увижу, уезжайте в Сибирь и на Дальний Восток, может быть, хотя бы там вас не достанут". В армии появляются безумные слухи - дескать, командиры-дьяволиты гонят людей на убой, врачи залечивают насмерть в госпиталях... Эти слухи, в большинстве своем, распространяют люди, испугавшиеся до грани сумасшествия. Таких постоянно вычисляют и наказывают, или отправляют в тыл. Но их слишком много. Можно поднять народ и армию еще на один решающий рывок, но он должен принести результат. Иначе других уже не будет.
  Иван почувствовал, что в горле пересохло, как в пустыне, одним глотком опустошил чашку и поставил ее обратно. Не рассчитал силы и врезал хрупким сосудом по столу так, что едва не разбил.
  - Такого не может быть... - проговорил он. - Не может. Ведь наконец-то мы накопили сил для того, чтобы уравновесить их качество и авиацию... Наконец-то...
  - Больше у нас нет возможности отступать и разменивать территории на время. Мы как триарии.
  - Кто? - не понял Терентьев. - Тарии?
  - Нет, триарии, воины республиканского Рима.
  - Я запамятовал древнюю историю, - признался Иван.
  Солнце почти зашло, последние слабые лучи скреблись в стекла, все в комнате приобрело ровный серый оттенок.
  Константин чуть прикрыл глаза набрякшими веками и заговорил, ровно и монотонно, цитируя давным-давно заученные строки. Похоже, он с ходу переводил с латыни на русский:
  - Первый ряд - это гастаты, цвет юношества, достигшего призывного возраста. За ними следовало столько же манипулов из воинов постарше и покрепче, которых именуют принципами; все они, вооруженные продолговатыми щитами, отличались своими доспехами. Когда войско выстраивалось в таком порядке, первыми в бой вступали гастаты. Если они оказывались не в состоянии опрокинуть врага, то постепенно отходили назад, занимая промежутки в рядах принципов. Тогда в бой шли принципы, а гастаты следовали за ними. Триарии под своими знаменами стояли позади всех. Если и принципы не добивались в битве успеха, они, шаг за шагом, отступали к триариям. Потому и говорят, когда приходится туго: "дело дошло до триариев". Триарии, приняв принципов и гастатов в промежутки между своими рядами, поднимались, быстро смыкали строй, и нападали на врага, уже не имея за спиной никакой поддержки.
  - Триарии, - повторил Терентьев, на этот раз правильно. - Крайний рубеж и никакой поддержки?
  - Увы, господин Тайрент, - по неведомой причине император использовал прежний псевдоним Ивана, под которым тот издавал книги до войны. - Увы. Прежде мы убедились, что боевой дух не может побеждать без должного вооружения. А теперь, пришло время другого урока - даже сделав много оружия, и будучи готовым сделать многократно больше, нельзя побеждать, потеряв волю к жизни и победе. Да, мы триарии, последняя линия защиты. И хотя позади - вся страна, отступать уже некуда.
  
  Глава 6
  весна 1961 года
  - Не спать, водила! - гаркнул сиплым простуженным голосом командир.
  - Готов, - коротко отозвался наводчик
  - Ну почему я не пожег фрикцион при разгрузке? - жизнерадостно заржал мехвод.
  Командир экипажа, натянул шлем и криво ухмыльнулся. Из-за свежего шрама, стягивающего щеку, подмигивание смотрелось жутковато, и офицер казался гораздо старше своих двадцати девяти лет.
  - Потому что фрикцион на гусеничной технике, а у нас колеса, дурень, - констатировал он. - Еще так пошути, как раз на трибунал и спецроту нашутишь, за пропаганду саботажа.
  - А в специальной роте, говорят, весело! - не унимался мехвод, как обычно перед боем, он заглушал страх глуповатыми и громогласными шутками. - Питание по первой норме, оружие, какое хошь!
  - Ага, говорят, - буркнул наводчик. - И девяносто процентов потерь в каждом бою. - Не зря их смерть-ротами называют...
  - А у нас зато сильно меньше, ага!
  - Кончай болтовню, - оборвал командир. - Заводи ящик.
  Взревел дизель, броневик вздрогнул и дернулся на месте, борта вибрировали, в корме тихо бренчал ящик с запасными пулеметными лентами.
  - Эй, там, за рацией, не дрейфь, слушай в трубку и не забывай про трещотку!
  Радисту и по совместительству пулеметчику Гедеону Юсичеву было очень страшно. Причем страх, как зазубренная заноза под ногтем, засел в его душе уже не первый день, и даже не первую неделю. Гедеон начал бояться в тот день, когда он внезапно сам побежал навстречу длинным и цепким рукам армии, от которых прежде успешно уклонялся.
  
  - Натан Моисеевич... Ну что же вы так...
  В словах следователя не было ни угрозы, ни каких-то особых обещаний, только всепоглощающая усталость.
  - Натан, Натан, - повторил он вновь, тяжело облокачиваясь на стол, заваленный бумагами. - Вот уж кого не ожидал...
  - Богом нашим клянусь, попутало, сам не представляю... - тоскливо и жалко забормотал стоявший человек - долговязый, высокий и совершенно седой. Больше всего его пугала эта усталость и безнадежность в голосе следователя. Именно в таком состоянии совершают самые ужасные и непоправимые вещи - просто потому, что отупевший от беспросветной работы разум теряет способность реагировать на что бы то ни было, кроме сухих строчек инструкций и кодексов.
  - Какой там к черту бог. И какое "попутало"? - следователь, наконец, посмотрел прямо в лицо седому. - Ты еще оптимизацию производственного процесса приплети. По документам, что вам на пуговицы продавали? Лом, обрезки. По документам - отбраковать, расправить, пуговицы по одной вырубать. А вы с завода грузовик алюминиевого листа увезли. Снизили, понимаешь ли, себестоимость пуговицы в четыре раза! Ты ж не маленький, знал, что этот лист идет на дирижабли, на аэропланы, на облегченную составную броню! Это материал стратегической важности, украденный с военного завода. Поставка экстрасрочной категории. Там на учете каждый грамм. И, чтоб украсть рубль, ты сдал врагу какой-то рубеж. Не хлопай глазами, если ты украл грузовик листа - значит, где-то не хватит для дирижаблей. Значит, кто-то за твой рубль должен умереть. А знаешь, что самое глупое? Если они дойдут сюда, тебе твои рубли даже на могилу не пойдут. Ты за эти деньги своей рукой готов семью положить?
  - Коля... ну... попутал... - Седой упал на колени, словно ему подрубили ноги. - Коля! Аничкин! Мы же на одной улице, вместе, семьями дружили и в гости каждый выходной, в гости! Я же тебя самолично в Корпус пограничной стражи провожал. Пощади, Христа ради!
  - Я уже не в Корпусе, - буркнул следователь. - И не Коля, а "гражданин следователь".
  Седой порывался молить дальше, но следователь оборвал его досадливым движением руки.
  - Хватит, дядька Натан, - буркнул он. - Вставай и присядь. Сейчас подумаю...
  Думал он долго, минут пять или даже больше. Точнее, не столько думал, сколько гнал от себя неумолимо подступающий сон и сомнения в правильности задуманного. Натан Моисеевич сидел на самом краешке стула, комкая за неимением шапки длинные лацканы мятого пальто.
  - Сыну твоему, Гедеону сейчас сколько? - наконец спросил Аничкин с тяжелой неохотой.
  - Девятнадцать...
  - Призывной?
  - Никак нет. Единственный ребенок и кормилец.
  - Значит так, - следователь потер лоб, кривя губы. - Сейчас пишешь повинное письмо. То есть пишем вместе, под мою диктовку. Сдаешь все и всех, в первую очередь - кто вам таскал алюминий, и кому еще перепадало.
  - Да я не... - начал, было, Натан и осекся под мрачным взглядом Аничкина. - Все сделаю, уши у меня таки есть и в них немало чего попало, все вспомню и расскажу.
  - Конечно, расскажешь. И сегодня же чтобы Гедеон записался в добровольцы, по собственному желанию. Я все оформлю как добровольное раскаяние, и еще приложу отзыв о патриотических кондициях.
  - В армию... - прошептал упавшим голосом Натан. - Он же с образованием, значит... в бронечасти... Оттуда же выходят инвалидами или на погост.
  - Или так, или его в смерть-роту, - безжалостно сказал следователь. - Вы же вместе те пуговицы штамповали. По статье и по возрасту - в самый раз. А тебя на бессрочную каторгу. Сам решай. Но быстро.
  
  - Держим строй, - квакнул в наушнике голос комроты.
  - А я вот еще какую приколюху слышал! - орал мехвод, перекрикивая рычание двигателя. - К комдиву пятнадцатой пехотной прикатывают на днях ошметки бронебригады, дескать, после двух недель боев, пять машин осталось, разваливаются на части, идут в тыл на ремонт и, горючки чтобы им отлили мальца!
  - Он умолк, склонив голову низко, по-бычьи, крутя ей из стороны в сторону, стреляя взглядом в узкие прорези триплексов.
  - И чего? - подтолкнул его командир, не отрываясь от перископа. Обычно перед боем не ведут пустых разговоров, но командир и мехвод воевали вместе целых полгода - невероятный, почти волшебный срок, и завели свои, немудреные ритуалы и привычки.
  - А комдив то не дурак, он Зимникову звякнул, а тот все бронечасти на фронте знает, тоже трубочку снял и кого надо спросил. Так оказалось, та, прости господи, "бригада", всего пять броневиков и насчитывала, они, как рядом снаряды рваться начали, сорвались в тыл и без единой остановки отмахали девяносто километров по тылам, чтобы не нашли.
  Командир произнес что-то неразборчивое, но явно невежливое.
  - Ага! - согласился мехвод. - Так и сделали. Расстрел перед строем, даже специальную роту или трибунал дергать не стали.
  - Как без трибунала? - подал голос наводчик. - Самосуд какой-то.
  - По приказу генерального инспектора фронта, вроде так.
  - А, ну это по закону, - согласился наводчик и протер рукавом и без того сверкающий затвор орудия. Нехитрое действие потребовало почти акробатической ловкости - броневик немилосердно трясло.
  - Вижу танки, - коротко и очень четко произнес голос в шлемофоне, кажется, машина номер семь. - Прямо по ходу, километра два.
  Слово "танки" в войсках приживалось неохотно, будучи обозначением сугубо вражеской техники. Поэтому сразу стало понятно, что впереди враг. Свою технику предпочитали называть по старинке - "броня". "Броневик" - для машин полегче, и "бронеход" - для гусеничных.
  - Вижу, - хрипло пролаял в переговорник командир экипажа. - "Финдеры" и еще пара "укоротов".
  Потасовка обещала быть богатой и знатной. Средние танки и еще "укороченные" версии тяжелых, собранных уже заводами бывшего Пангерманского Союза - это серьезно. "Медведь" машина легкая, колесная и хоть сколь-нибудь нормальная броня у него только на башне-переростке с противотанковым орудием "четыре-пять". В прямой сшибке шансов нет.
  К счастью, за минувший год кое-чему научились...
  - Идем серпом, ныкайтесь за холмиками пока можете, - отозвался комроты. - Вызываю артиллерию.
  Тряски добавилось, мехвод вел машину размашистой "змейкой". Наводчик приник к приборам. Гедеон так же взглянул в прицел пулемета и сразу получил по глазу окуляром, когда "Медведь" вновь сменил курс. Единственное, что он успел увидеть - серую, безрадостную равнину с какими-то обгоревшими развалинами, вениками голых деревьев и пологими холмиками.
  Броневик подпрыгнул и резко ускорил ход. Невдалеке словно взорвали большую хлопушку. Бухало гулко и совсем не страшно.
  - Ай, братцы-артиллеристы хорошо сработали! - вопил наводчик, не отрываясь от триплекса. - И дыма нагнали, и вражин понакрывали! Сейчас главное - в ближку войти, загрызем как муравьи жука!
  - Ходу! - крикнул командир. - Жми!
  Гедеон ухватился правой рукой за поручень, позабыв обо всем, а левой вцепился в нашивку добровольца, как будто намереваясь ее оторвать. В голове не осталось ни единой мысли, кроме неистового желания, чтобы все, наконец, закончилось. И поскорее.
  "Пережить бой... пережить этот ужасный бой..." - колотилось в голове.
  Наводчик быстро, коротко оглянулся на него через плечо и прошипел что-то неразборчивое, потерявшееся за ревом дизеля. Вроде "...новичок... курсы... дерьмо..." и что-то еще.
  Броневик вновь качнуло, почти подбросило в воздух, так, что Гедеон едва не приложился затылком о крышу башни. Не сказать, чтобы он был совсем уж новичком, третий бой, как-никак. Но предыдущие схватки походили, скорее, на пиратские набеги. Кто-то где-то стрелял, что-то взрывалось, но без особого ущерба. Теперь же малой кровью не отделаться, наверное...
  - Слева, на одиннадцать! - рявкнул командир.
  - Есть! - отозвался наводчик, вращая свои маховики, не отрываясь от прицела. - На ходу не попадем!
  - Делай на два-три! - непонятно прокричал командир.
  - Вперед, моя верная шайтан-арба! - орал мехвод, крутя широкое рулевое колесо. - Раз! Два!
  "Три" потонуло в скрежете и грохоте. Машина резко остановилась - словно якорь бросила, и сразу же глухо бухнула пушка. Затвор отпрыгнул назад, выбрасывая гильзу, источавшую белесый дым с отчетливым кисло-перечным запахом. Латунный цилиндр казался странно-маленьким, как будто для большого ружья. Наводчик оторвался от прицела и крикнул Гедеону:
  - Чего расселся? Снаряд давай!
  Модернизированный "Медведь" в какой-то мере стал жертвой авральной мобилизации. На первоначальной, еще довоенной машине, стоял крупнокалиберный пулемет или скорострельная автоматическая двадцатимиллиметровка с механизированной перезарядкой. Поэтому наводчик не отвлекался от основной работы, и четырех членов экипажа вполне хватало. Но полноценная пушка и танковые поединки потребовали новой башни, которая тяжело легла на достаточно легкое шасси. Еще одному члену в экипаже места уже не нашлось, так что обязанность перезаряжать основное орудие выпала радисту, который должен был еще обеспечивать связь и стрелять из пулемета. Гедеон об этом напрочь забыл.
  - Бронебойный давай! - приказал наводчик, но, взглянув на сжавшегося в углу радиста, плюнул и сам потянулся к стеллажу.
  
  * * *
  
  - Сегодня у нас замечательный пациент, - заметил профессор Юдин строгим, "лекторским" тоном. - Как видим, сей достойный воин был весьма плохо обработан на предыдущих этапах, но в целом на удивление в хорошем состоянии.
  Пациент - щуплый, усталый солдатик в шине Дитерихса, мрачно и безнадежно смотрел на незнакомого доктора, среднерослого, с высоким, очень покатым лбом и умными, по-юношески живыми глазами за стеклами круглых очков.
  - Прошу вас, господа, ближе, - пригласил профессор, и медики чуть придвинулись, внимательно наблюдая за манипуляциями лектора. - Итак, перед нами проникающее ранение бедра с переломом в нижней трети, пациент ранен четыре дня назад, состояние удовлетворительное, но угрожает развитие инфекции. Неопытный врач даже может ошибочно заподозрить гангрену.
  Солдат явно не соглашался с "удовлетворительностью" состояния. Даже на вид было понятно, что его лихорадит. На отвязывание бинтов от шины бедняга смотрел с сосредоточенной неприязнью ожидания неизбежных мук.
  Медсестра медленно и осторожно помогла раненому сесть, протерла ему поясницу бензином.
  - За десятилетия, прошедшие со времен Бира, - говорил Юдин, нащупывая нужное место на позвоночнике. - Было выработано множество методик и приспособлений спинномозгового обезболивания, но ни одно из них не дает чего-либо исключительно ценного и незаменимого. Для пункции лучше всего использовать тонкие, острые иглы с тупым углом среза, специальные иглы с вогнутым шлифом очень удобны, но заточка их в полевых условиях неизбежно приводит к уродованию фабричного шлифа.
  Солдат, расслабленный теплом и мерной речью, сидел и кивал головой в такт непонятным словам. Юдин легким, почти невесомым движением ввел иглу шприца, так, что пациент, похоже, даже не почувствовал укол.
  - Междудужковые промежутки в пояснице весьма широки и не должны составить препятствий на пути иглы, лишь бы направление было взято правильно. Миновав все могущие встретиться на ее пути костные препятствия, конец иглы прокалывает желтые связки... теперь можно наблюдать истечение спинномозговой жидкости из иглы. Шприц, пожалуйста... Аспирировав для контроля несколько миллилитров спинномозговой жидкости, мы осуществляем собственно анестезию.
  Шприц и игла звякнули об лоток.
  - Укол-то будете делать? - недоверчиво спросил солдат.
  - Уже готово, - улыбнулся Юдин. - Сейчас и оперировать начнем.
  На лице раненого отразилось облегчение, смешанное с безмерным удивлением, он недоверчиво посмотрел на профессора.
  - При правильно проведенной спинномозговой анестезии полная потеря чувствительности наступает приблизительно через десять минут и длится до шести-семи часов, чего с избытком достаточно для всей обработки, - ободряюще заметил хирург.
  Рассказав о необходимых мерах предосторожности против инфекции и осложнений, связанных с падением давления, Юдин нагнулся к раненому и спросил:
  - Вот тут не больно? А тут? А так? - его пальцы сновали по краям раны словно быстроногие пауки, с заметной силой сдавливая воспаленные края.
  - Нет, не больно, - тихо отвечал солдатик, крутя головой.
  - Не вертитесь, - с отеческой строгостью попросил медик. - Человеколечение не любит лишних движений.
  Пациент замер, теперь в его взгляде отражалась отчаянная надежда и абсолютная вера в силу медицины. Поволоцкий стоял чуть в отдалении от основной группы медиков, со всем вниманием слушавших практическую лекцию профессора. Огромная операционная палатка, точнее, почти что брезентовый дворец, вместила и два десятка врачей, и весь необходимый демонстрационный скарб.
  Тем временем раненого бедолагу быстро уложили на цугаппарате, похожем на старинную дыбу. Аккуратно растянули поврежденную ногу и сноровисто, в четыре руки, вымыли. Поволоцкий с трудом сдержал усмешку - вид "цуга" напомнил первое издание юдинских "Заметок по военно-полевой хирургии", там, по причине неведомой, на одной из иллюстраций на аппарате ожидала обработки женщина, с очень тщательно прорисованной грудью, крайне смущавшей студентов.
   Профессор зазвенел никелированными инструментами.
  - Обратите внимание, - Юдин поднял щипцами на всеобщее обозрение осклизлый вонючий тампон, извлеченный из раны. - Этот был, по-видимому, с хлорамином, но при таком грубом, непрофессиональном применении любые антисептики одинаково плохи. Еще день-два, и этот целительный - при правильном использовании - антисептический материал стал бы причиной нагноения, угрожающего конечности, а может быть, и даже жизни раненого. Всегда будьте крайне осторожны с внедрением в раневой канал любых инородных предметов, какими бы полезными они не были. И не забывайте о правильном дренаже!
  Тампон полетел в кювету. Профессор быстро обрабатывал рану, сопровождая каждое действие комментариями, при этом ухитряясь рассказывать, как сходные проблемы решаются у американцев.
  - Надо отметить, прекрасные результаты дало последовательное промывание раны большим количеством мыльного раствора и подогретым физраствором.
  Один из врачей, немолодой, чуть ли не единственный из всех присутствующих с военной выправкой, буркнул под нос что-то наподобие "американцы - не икона, молиться не надо", но был услышан.
  - Развейте мысль, будьте любезны, - предложил Юдин, заканчивая манипуляции, но отозвался другой, совсем молоденький медик.
  - А нас учили не промывать, - робко заметил он.
  - Вас учили не заменять хирургическую обработку чашкой воды сомнительной чистоты, - поправил профессор. - После тщательной обработки промыть рану, потратив четыре-пять литров стерильного физраствора, если есть время, очень полезно. Вы удивитесь, увидев, сколько мелких кусочков тканей и свернувшейся крови удается таким путем удалить из вроде бы чистой раны. И пациенту ничего, кроме пользы.
  - Все, обширную обработку закончили, теперь передаем гипсовальщицам, и еще одна христианская душа повременит предстать пред святым Петром, - закончил Юдин показательную операцию. - Вопросы, коллеги?
  Поволоцкий тихонько вышел из палатки на воздух. Вокруг уже зеленело - все-таки апрель. Аккуратные палатки, установленные по ранжиру, так же аккуратно сложенное снаряжение, которое еще предстояло распределить между отделениями госпиталя.
  Совсем как на довоенных лекциях, которые он каждый год читал в Подмосковье, в День Медика. Если, конечно, не находился "в командировке", штопая раненые телеса государевых людей в диких уголках мира. Тогда так же все было аккуратно, чисто, только вместо хмурых и сосредоточенных докторов светились интересом - лица взрослых и восторгом - детей. Граждане Империи любили свою медицину и смелых людей, которые посвящали себя так называемому "милосердию скальпеля". Так с легкой руки Склифосовского, еще со времен Великой Войны называли работу полевых медикусов.
  Традиция публичных лекций для гражданских закончилась два года назад, а кажется, что это было в прошлой жизни. Еще в те времена не маячили на заднем плане зенитные автоматы и ракетные батареи, вооруженная охрана и техника, идущая к фронту.
  - Добрый день.
  - А?.. - в первое мгновение задумавшийся медик не понял, кто это к нему обратился. В последний год в армии появилось много женщин, но таких вот он еще не видал. Брюнетка с длинными, до плеч волосами угольно-черного цвета, высокая, лишь немногим ниже самого Александра, который последний раз делал зарубку сильно выше отметки "180 см.". Одета в строгий костюм, такой же черный, как и пышная грива на голове. Впрочем, пиджак с высоким вырезом уже изрядно запылился и, судя по состоянию, познакомился с командой "Воздух!". Не салонная дива, любопытно... И покрой одежды очень строгий, близкий к военному, так обычно одевались представители производств, работавших на армию. Догадку подтверждал небольшой прозрачный чемоданчик - дань шпиономании, сквозь стенки которого виднелась толстая стопка бумаг с печатями.
  - Вы не подскажете, где мне найти Александра Поволоцкого, хирурга-консультанта фронта? - спросила женщина. Она говорила быстро, но очень четко, как будто отбивала ритм на пишущей машинке.
  
  * * *
  
  - Слева! Слева!! - истошно вопил мехвод в ТПУ. - "Крестит", уже "крестит"!
  - Вижу, - неожиданно ровно и негромко ответил командир, но его услышали, несмотря на оглушающий грохот. Наводчик не сказал ничего, он рвал из снарядного ящика новый матово посверкивающий цилиндр бронебойного. Стеллаж уже скалился пустыми ложементами и оставалось лишь удивляться, как "Медведю" удавалось так долго уходить от смерти.
  Гедеон вжался в угол, вцепившись в поручень и сиденье с такой силой что, наверное, оторвать его можно было только вместе с металлом. Для радиста не существовало ничего, кроме кромешного ужаса за тонкой броней "Медведя", который тянул к юноше скользкие щупальца. В эти минуты его можно было пугать смерть-ротой, трибуналом или немедленным расстрелом - Гедеону было все равно, остались только всепоглощающий страх и понимание, что как только он отпустит поручень и хотя бы краем глаза посмотрит в триплекс - тут и настанет конец.
  Еще выстрел. И еще один. Пустые гильзы перекатывались по полу, звеня при каждом рывке броневика - мехвод бросал машину резкими рывками из стороны в сторону, то выжимал под полсотню километров, то резко тормозил, уходя из вражеских прицелов. Тесный отсек наполнялся вонючим туманом, от которого рвота подступала к самому горлу - башенный вентилятор не успевал вытягивать пороховую гарь.
  - Справа на час - два "укорота", берем крайнего! Упреждение на корпус!
  - Осколочный зарядил, "иглы" кончились! Прицел взял!
  Выстрел, затвор извергает порцию дыма, новая гильза со звоном летит на железный пол.
  Снаружи что-то стучало по броне, безобидно и часто, словно... словно хоровод серых козлят скакал вокруг, колотя коваными копытцами по бортам. Гедеон истерически рассмеялся, представив это зрелище - посреди поля боя серенькие животные, весело выбивающие искорки из "Медведя" маленькими подковками.
  - Долбанулся, - пробормотал наводчик, мельком глянув на радиста, который съежился на жестком сиденье и то дико смеялся, то тонко, протяжно выл, роняя струйки слюны, выпучив красные от гари глаза в животном ужасе. - Умом поехал!
  - К пулемету, тварина! - гаркнул Гедеону командир, хватаясь за пистолет. - Сожгут же щас к хренам из окопов! Пристрелю!
  Но, поняв, что радист его просто не слышит, уйдя в собственный мир беспросветных кошмаров, командир плюнул и, страшно ругаясь, потянулся к пулемету, которым должен был действовать как раз Гедеон. Офицер дал одну длинную очередь, другую, ворочая тяжелый ствол и шипя ругательства пересохшим горлом.
  А затем мир взорвался ослепительной вспышкой. И все померкло
  
  * * *
  
  - С кем имею честь? - не очень вежливо отозвался Поволоцкий. Как человек прогрессивный, он поддерживал идеи равноправия и умеренного феминизма, но категорически не принимал присутствие женщин в армии. С одной стороны Александр понимал, что при размахе мобилизации и военных действий страна не может заполнить все потребные вакансии мужчинами. С другой - пресловутая "гусарщина" слишком часто закидывала в армию истеричных суфражисток или, что еще хуже, романтических дам, которые ожидали чего-то наподобие открыток тысяча восемьсот семидесятых. Сестры милосердия в элегантных халатах, симпатичные молодые люди с аккуратными перевязками, цветы в вазах и прочая благость. Столкновение с реальностью оказывалось куда менее приятным. Пока не вступила в силу Доктрина с ее тщательной регламентацией и отбором персонала, Александр навидался экзальтированных дам, приехавших в качестве добровольцев по линии Красного Креста, которые падали в обморок от одного запаха полостных операций или бились в истерике, увидев скоростную ампутацию.
  Впрочем, сия фемина производила впечатление куда более уравновешенной особы, весьма строгой и целеустремленной.
  - Анна. Анна Лесницкая, - представилась строгая брюнетка в костюме и протянула руку - не для поцелуя, а по-мужски, развернув ребром для рукопожатия. - Седьмой отдел Особого Департамента при канцелярии Его Императорского Величества.
  - Александр Поволоцкий, - автоматически отозвался медик, пожимая протянутую руку, узкую, но весьма сильную. Для женщины сильную. - Седьмой отдел... Контроль поставок специальной медтехники, если не ошибаюсь?
  - Совершенно верно, - подтвердила Лесницкая. - Вас нелегко найти.
  - Я - хирург консультант фронта, - пояснил Поволоцкий. - Могу находиться где угодно, от армейского тыла до медсанбата. Сейчас сопровождаю Сергея Сергеевича Юдина.
  - Наслышана, - улыбнулась Анна. Обычно у так называемых "business women" улыбка под стать облику - хищная, ритуальная. Но у Лесницкой она вышла на удивление очень милой, доброжелательной. - Неугомонный профессор все-таки вырвался на фронт.
  - "Неугомонный профессор"? - удивился Александр.
  - Да, его у нас так называют. Постоянно рвется на войну, но ему запрещают либо канцлер, либо Его Величество.
  - Хорошо сказано, - улыбнулся Александр. - Что ж, чем обязан?
  - Заявки на наркозные аппараты и системы вентиляции легких.
  - "Козинов и партнеры"? - с ходу понял Поволоцкий. - Да, понял. Поставками занимается один из сыновей, он сейчас тоже ездит по передовой, собирает рекламации. Предприятие большое, вполне надежное, в чем затруднения?
  - Есть заказ на дополнительную партию, но поставщик резко поднял отпускную цену. Я никак не могу за ним угнаться и, кроме того, хотелось бы решить вопрос быстро и без лишнего давления.
  Александр нахмурился, напряженно думая.
  - Сейчас, обговорю с Сергеем Сергеевичем и отправимся. Я примерно представляю, где можно найти Козинова.
  
  * * *
  
  Сознание возвращалось медленно, рывками. Гедеон ворочался, как большая медуза, на чем-то твердом, под непослушные, ватные пальцы попадалось то мягкое и липкое, то угловатое и жесткое. Глаза не открывались, их словно залепило клеем, сквозь который не пробивались даже едкие слезы. В нос ударил запах дыма - не от сгоревшего пороха, а вонь горящей резины. Утробно скуля, радист задергался еще сильнее, привстав на четвереньки. Потеряв человеческий облик, он толкался головой из стороны в сторону, поминутно оскальзываясь и падая на мокрый пол, среди гильз. И, вдруг, когда паника достигла наивысшего градуса, за которым лежало уже беспросветное безумие, он неожиданно освободился. То ли Гедеон каким-то чудесным образом сумел открыть кормовой люк, то ли тот уже был открыт, но стенающий юноша вывалился наружу, снова больно приложившись о холодную, твердую как камень землю.
  Рядом что-то ужасно гремело, будто часто-часто били в огромный барабан. Радист заполошно тер глаза, стараясь стереть клей. Ужасно болела голова, что-то теплое и липкое стекало по лицу. Наконец он прозрел, сумев стереть, сорвать с век корку из подсыхающей крови.
  "Медведь" стоял почти ровно, с перекошенной башней - вражеский снаряд не пробил броню, но буквально развалил ее по сварным швам. Рядом горел еще один броневик - дымно, с хрустящим стуком рвущихся пулеметных патронов в утробе. В стороне еще что-то дымилось и отбрасывало языки оранжево-красного пламени, но разъеденные дымом глаза не видели - что именно. Бой барабана долбил в уши, буквально разрывая перепонки. Что-то очень горячее упало на руку Гедеона, обжигая даже сквозь перчатку. Словно большое насекомое прыгнуло откуда-то сверху и больно ужалило. Юноша дернул рукой, перекатываясь на бок, и увидел новый кошмар.
  Рядом стояла странная фигура, словно выбравшаяся из романа ужасов. Нечто большое, метра два в высоту, но кажущееся приземистым из-за размаха "плеч" и горба за спиной. Как будто горилла, только железная. Горб гудел и выбрасывал струйки дыма через несколько коротких трубок. Горилла стреляла из пулемета с огромным коробом вместо привычного магазина или ленты, держа оружие в отливающих металлом "руках" с трехпалыми кистями - два "пальца" противостоят третьему. Грохот пулемета и казался барабанным боем.
  Чудовище дало еще одну длинную очередь, горячие гильзы раскатились вокруг. И повернулось к Гедеону. Разворачивалось железное создание странно, всем корпусом, переставляя ноги в частых мелких шажках, словно не могло крутить ни головой, ни талией. Вместо лица у него оказалась узкая прорезь непрозрачного стекла под широким козырьком.
  "Механик" - неожиданно понял Гедеон. Или "шагоход". Он слышал про таких, пару раз даже видел издалека, но никогда - вблизи. Модифицированный для военных нужд, прикрытый дополнительной броней глубоководный скафандр, защищающий бойца от пуль и осколков. "Самоходный гроб", как его называли в войсках.
  - Живой? - глухо спросил человек в скафандре. Голос доносился откуда-то сбоку, как будто динамик был выведен в стороне от шлема, глубоко утопленного в корпус.
  - Живой, - констатировал "механик", не дождавшись ответа. - Лежи, давай, жди санитаров.
  
  * * *
  
  - Какое все чистое, - тихо сказала Анна, почти на ухо Поволоцкому. - Мне так неудобно, кругом все опрятное. А я в пыли...
  Юдин заканчивал рассказ, жестикулируя длинными, гибкими как щупальца пальцами.
  - Не беспокойтесь, - так же тихо ответил Александр. - Этот госпиталь только сформирован. Через пару недель здесь будет все как у людей - желтое, застиранное, сотню раз продезинфицированное.
  - На этом сделаем перерыв, - провозгласил Юдин. - Остальные вопросы через десять минут, заодно сообщу очень важные новости об опасности пенициллинотерапии при проникающих ранениях в живот.
  Быстрым решительным шагом он двинулся к Поволоцкому с его спутницей, слушатели расступались перед ним, как море перед Моисеем.
  - Идет дело, идет! - жизнерадостно сообщил профессор Александру, потирая ладони. - А я, признаться, до последнего сомневался - получится ли у нас? Экую махину запустили!
  - Я тоже... - скромно согласился Поволоцкий. - Сомневался.
  - Ну, не скромничайте! - укорил его Юдин. - Это ведь, по сути, ваше детище - Доктрина.
  - Единая Доктрина Лечения? - неожиданно спросила Анна, глядя на хирурга-консультанта с новым интересом. - Унификация всех стадий обработки раненых и общая методичка операций - так это вы их придумали?
  - Нет, это коллективное творчество, - с некоторым раздражением ответил Поволоцкий. - И вообще речь не об этом. Сергей Сергеевич, такое дело...
  Но закончить мысль он не успел
  Молодая санитарка, семеня и всплескивая руками, пробежала к Юдину, наверное, приняв его за самого главного.
  - Нам... там... - пыталась сказать она и захлебывалась словами, запыхавшись от бега. - Там!..
  - Голубушка, давайте-ка отдышитесь и строго по делу, - Юдин в одно мгновение превратился из добродушного лектора в целеустремленного и жесткого врача-хирурга, у него даже глаза сузились, пронзая женщину словно скальпелями.
  - Там нам раненых везут, много! - сумела, наконец, выговорить санитарка. - Про какой-то встречный бой говорят, десятками везут!
  На словах про "встречный бой" по собранию врачей прошло ощутимое напряжение. Слишком памятно было словосочетание по предыдущему году. Кто-то вполголоса пробормотал "Неужели снова?".
  - Сколько их? - отрывисто уточнил Юдин.
  - Ой... Я не спросила... - растерялась женщина.
  - Кто остался у телефона?
  - Никого...
  - Марш к аппарату! Все записывайте, что скажут. Я сейчас пришлю кого-нибудь, - Юдин повернулся к Поволоцкому. - Александр Борисович?
  Медики обменялись быстрыми понимающими взглядами, Юдин кивнул, Поволоцкий подхватил под руку Анну и буквально потащил ее прочь из операционной палатки, приговаривая:
  - А теперь очень быстро отправляемся на поиски Козина. Самое время.
  За их спинами Юдин уже быстро и четко раздавал указания, направляя на свои места сортировочные бригады, готовя перевязочные и операционные, напоминая о необходимости накормить раненых.
  - Александр, - растерянно проговорила Лесницкая. - Но вы же врач... Разве вы не останетесь здесь, помогать раненым?
  - Нет, - коротко отозвался Поволоцкий и, подумав пару секунд, на ходу пояснил. - Если раненых везут так срочно и к нам, в тыл, значит, их очень много и хватает "тяжелых". Один лишний хирург ситуацию не исправит. А через час, самое больше, дороги в обоих направлениях будут забиты - в госпиталь повезут раненых, на фронт - пополнения и подкрепления. И мы здесь застрянем минимум до вечера, то есть, считай, до утра. Юдин справится, а я помогу вам решить вопрос с Козиным.
  
  * * *
  
  - Так, этот отделался легко. Рассеченный скальп, сотрясение мозга, ушибы, дыму наглотался... - перечислял некто в халате, щедро заляпанном красным. В свете фонарей халат и лицо медика казались одного серого цвета. Голос звучал устало, механически, только на последней фразе в нем появилась нотка обычных человеческих эмоций. - Хорошо ему черти ворожили. Везунчик. Чуть обождет.
  - Господин доктор, - просительно проговорил пожилой санитар с коротким ежиком седины на макушке. - А нельзя ли побыстрее?
  - Нельзя, - устало ответил медик. - Он легкий - легче не бывает. Не волнуйся, полежит немного, и до него дойдем.
  Гедеон очнулся. Голова по-прежнему болела, тяжело, тупо, как будто в затылок поместили свинцовый шарик, как ни повернись - все равно плохо. Мир вокруг вращался сразу в нескольких плоскостях, и раненому казалось, будто он куда-то проваливается, и все никак не упадет на дно пропасти. Тошнота подступала к горлу, отдавая во рту кислой горечью.
  - Ты лежи, сынок, - тихо проговорил кто-то рядом, и на лоб Гедеону легла мокрая прохладная тряпка, остро пахнущая уксусом. - Все хорошо будет.
  Раненый скосил глаза в бок, вращение мира усилилось, но он успел увидеть знакомое лицо, освещенное переносной лампой.
  - Па-па... - прохрипел Гедеон.
  - Лежи, мальчик мой, - все так же тихо, с бесконечной нежностью повторил старый седой санитар. - Я все знаю, я тобой горжусь.
  Гедеон зажмурился. Воспоминание о бое вернулось, набросилось и накрыло, словно тигр из темноты - одним рывком, сразу и во всех подробностях. И злая отцовская насмешка была непереносима.
  - Даже "шагоходы" тебя отметили, - говорил меж тем Натан. - Броневик "Медведь" сражался до последнего, экипаж погиб, ты один остался. Укрылся в подбитой машине, отстреливался из пулемета, выбрался, когда подошло подкрепление. Тебя наградят за смелость в бою, я напишу Аничкину, что он все правильно сделал тогда.
  Натан закончил накладывать повязку, боль понемногу покидала своды черепа, но ей на смену пришла другая, куда более сильная, которую нельзя изгнать лекарствами и компрессами. Боль отравленной совести.
  - А я вот пошел в санитары, - рассказывал отец. - Так вот получилось.
  Гедеон видел все как сквозь мутные линзы, слезы жгли воспаленные глаза, но сильнее и страшнее болело сердце, душа, которая только сейчас стала понимать, что сделал в этот день радист.
  - Я ... нне.. герр... - Гедеон поперхнулся и закашлялся.
  - Лежи, не вставай, - мягко произнес такой знакомый, такой родной голос. - Я так тобой горжусь, сынок...
  
  Глава 7
  
  Совещание Главнокомандования шло второй час. За это время Константин не проронил ни слова, с бесстрастным видом слушая военных специалистов. Один за другим офицеры Главного Управления Генерального Штаба докладывали лаконичные, но максимально точные и подробные сводки по фронтам, высказывая соображения относительно возможных действий врага. Семь докладчиков, восьмой - сам начальник ГУ Устин Корчевский, иногда добавлял несколько слов, уточняя или раскрывая какой-нибудь особо важный момент.
  На противоположной стороне круглого кольцеобразного стола сидели трое - император, канцлер и министр обороны. Последний, сменивший своего предшественника восемь месяцев назад, уже полностью освоился с новой ролью. Константин привык к новому лицу, но иногда все еще ловил себя на мимолетной тени удивления - "Что здесь делает этот человек? Где Агашев?".
  Но Василий Агашев, столп армии и флота, олицетворявший военную мощь Империи почти пятнадцать лет, больше никогда не примет участия в военных советах, не поставит размашистую роспись, не двинет в бой войска. Старый маршал достойно встретил Вторжение. Он совершил немало ошибок, за которые история еще вынесет приговор, но именно благодаря его энергии и решительности, а так же знакомству со всеми сколь-нибудь значимыми политиками и военными Европы, удалось в считанные дни сымпровизировать оборонительный союз России, Франции и Германии. Союз закончился с исчезновением двух участников из трех, но он сделал свое дело, превратив хаотическое сопротивление отдельных частей и соединений в проигранную, но хоть как-то управляемую и организованную кампанию.
  Агашев формировал новые бригады и дивизии на смену разбитым и уничтоженным. Собственно, он вновь вернул понятиям "дивизия", "корпус", "армия" полноценное содержание, поскольку большинство этих соединений давно превратились в территориально-организационные структуры. Организовывал прорывы и эвакуацию окруженных войск, без всяких сантиментов снимал скверных командиров и возвышал хоть сколь-нибудь проявивших себя. Министр работал и не жаловался, как многие иные чиновники высокого ранга, пытавшиеся скрыться от ответственности за по-человечески понятным, но убийственным для страны "мы не готовы к такому!".
  Позже, когда ужас и накал первого этапа вторжения немного спали, Агашев занимался реорганизацией армии, вливал в нее новые силы, личный состав, технику. И планировал ответный удар, который сокрушил бы врага. Все было так хорошо задумано...
  Противник казался ужасным и непобедимым, но его силы были очень ограничены, а пропускная способность адской машины, пробивающей портал перехода между мирами, подчинялась циклическим колебаниям. Если бы враги смогли перебрасывать подкрепления в том же темпе, что и в начале вторжения, местных не спасло бы никакое мужество, никакая стойкость. Но приток свежих сил иссякал, а экспедиционная группировка теряла силы. Империя проигрывала каждое отдельное сражение, однако при этом медленно, но верно стачивала зубы дракона.
  К весне шестидесятого года баланс сравнялся. Одна сторона имела подавляющее тактическое преимущество и возможность захватывать полное господство в воздухе на отдельных участках - для всего фронта самолетов уже не хватало. Другая многократно превосходила числом и производственной мощью. Теперь можно было думать о реванше. Кто знает, быть может, сложись все иначе, лето шестидесятого стало бы временем побед и сурового возмездия. Но случиться этому было не суждено.
  Лазутчики, вернувшиеся из самоубийственного, смертельно опасного разведывательного похода "на ту сторону" принесли устрашающую весть - мир Евгеники гибнет, уничтожаемый долгосрочными последствиями работы адской машины. И почти одновременно с этой новостью, "дифазер" заработал в полную мощь. Судя по всему, оказавшись перед перспективой вымирания, евгенисты пошли по самому естественному для себя пути, превратив ограниченную кампанию в завоевательный поход всей нации. Машина работала без всяких циклов, на пределе возможностей, и в захваченную Европу шли караваны транспортов, несущих тысячи единиц совершенной техники и десятки тысяч солдат.
  В этой ситуации Империя сделала единственное, что было в ее силах. Обороняться не было смысла, оставалось - наступать. Уже без надежды на победу, просто чтобы выиграть еще немного времени. Атакующая группировка, которая должна была вырвать у Евгеники победу, теперь могла только погибнуть в самоубийственных атаках, ломая вражеские планы.
  И она погибла.
  Константин хорошо, слишком хорошо помнил то время. Минуло меньше года, но казалось, все это случилось очень давно. Первые дни наступление развивалось относительно успешно, и даже появилась толика надежды, что бешеный бросок вперед все же принесет победу. Но через три дня после начала операции победные реляции сменились скупыми извещениями о "тяжелых встречных боях", а затем газеты и визограф замолчали, и эта тишина стала страшнее суматошных новостей первого года вторжения.
  Поняв, что кампания проиграна, Агашев пытался покончить с собой, оставив записку "Моя близорукость стоит существования Империи, больше не могу". Помешал некстати вошедший адъютант, буквально выкрутивший министру руку с наградным револьвером. На этом первый военный Империи окончательно сломался. Он сохранил здравый рассудок, трезвость мышления, но некий стержень в душе, выдерживавший все удары судьбы и изощренной фантазии противника - истаял. И одновременно со скупым заявлением о том, что "героическими усилиями фронт стабилизирован" у Империи появился новый министр обороны - бывший генерал от инфантерии Ермил Алюшников.
  Константин немного сменил позу, опершись вместо левого подлокотника кресла на правый, подперев подбородок рукой. Внешне он казался расслабленным и даже немного отсутствующим, но на самом деле мысли Императора бежали вскачь, как хорошо пришпоренные рысаки. Суть докладов военных разведчиков и аналитиков он знал и так, а новые незначительные детали не могли поколебать или изменить сложившийся расклад сил.
  После грандиозной летней баталии линия фронта вновь сдвинулась к востоку и, словно огненный кнут, хлестнула по территории собственно Империи. Больших сражений больше не было, осенью наступило затишье, во время которого противники приходили в себя. Но на протяжении всей зимы "нацисты" (так стихийно называли евгенистов, считавших себя единственной "Нацией") постоянно атаковали, проводя частные операции на всем протяжении линии противостояния, улучшая тактические позиции. Контрудары механизированных частей Империи, "пожарных команд", иногда восстанавливали положение... но, увы, лучших частей было мало, и ограниченными, редкими успехами войну не выиграть.
  К весне активность боевых действий спала, враг определенно собирал силы, готовясь к чему-то новому и масштабному. И достаточно было одного взгляда на карту, чтобы понимать - к чему.
  Пришелец из чужого мира, Иван Терентьев, многое знал, в том числе и общую историю его Мировой Войны. Иногда Константин чувствовал почти суеверный страх, сравнивая течение той войны с нынешней. Внезапное вторжение пятьдесят девятого почти полностью повторило сорок первый год - тотальный разгром, под которым, однако, таился несомненный успех - сам факт того, что Россия устояла. Далее случилось то, что попаданец называл "головокружением от успехов" - попытка реванша, которая закончилась так же, как и контрудары сорок второго - новыми разгромами, вновь поставившими Империю на грань поражения. Сейчас, весной шестьдесят первого, один лишь взгляд искушенного человека на крупномасштабную карту заставлял вспомнить сорок третий и Курскую дугу. Только больше похожую на греческую букву "омега", сдвинутую далеко на запад, охватывающую Варшавский район, густо опутанный сетью автодорог и железнодорожных путей.
  Исторические аналогии обнадеживали - если в сходной ситуации СССР отбился, Империя вполне могла повторить его свершения. Однако слишком значимы были различия, чтобы однозначно уповать на аналогии. И, если оставить в стороне соображения боевого духа, которые император не так давно изложил Терентьеву, краеугольной проблемой оставались планы противной стороны. Точнее, их незнание.
  Воздушная разведка была почти непосильна для Империи. Полет разведчика практически всегда становился путем в один конец, даже на новых турбовинтовых самолетах. Данные агентурной разведки так же представляли собой тонкий, почти пересохший ручеек сведений, поставляемый резидентами из Англии, а так же теми, кто уцелел и не исчез без следа после всех ужасов, обрушившихся на Западную Европу. Оставались радиоперехват, войсковая разведка, и волшебство аналитиков, отделявших истину от многослойной обертки разноплановой дезинформации. Но этого было недостаточно.
  Принимая за аксиому неизбежное и грядущее наступление противника, следовало определить его возможные цели. Здесь и начиналось самое мрачное. В отличие от нацистов, с которыми сражался СССР, для Евгеники открывалось целых четыре возможных направления для ударов. Первый - с Плоньско-Цехановского выступа, успевшего стать страшной и кровавой легендой, не хуже Ржева в СССР. Здесь противник прикрывался с севера обширным болотистым районом, не позволявшим Империи развернуть и снабжать мощную группировку войск. Вторая возможность - наступление с середины "омеги", от Скерневицы - оказывалась самой удобной с точки зрения логистики и раскалывала варшавский район пополам. Если же атаковать по третьему пути, от позиции Люблин-Пулавы, то открывались совершенно феерические возможности, вплоть до глубокого охвата с юга почти всей действующей армии Империи. И, наконец, некоторые обрывочные разведданные позволяли предположить проработку противником планов удара из-под Сандомира - дубль Люблин-Пулавского, только с еще большим размахом и более глубоким охватом.
  Разумеется, у каждого варианта имелись и свои противопоказания, ущербные стороны, связанные, главным образом, с водными преградами. Висла и ее притоки, вкупе с линией фронта, делили регион на несколько замкнутых частей, и как бы ни действовали нацисты, в любом случае пришлось бы организовывать масштабное форсирование минимум одной реки, либо в самом начале операции, либо в развитие успеха.
  Империя оказалась в классической ловушке обороняющегося - перекрыть все возможные направления не представлялось возможным, кто обороняет все - не защищает ничего. А ошибка неизбежно влекла поражение, которого страна уже не могла себе позволить. Разведка, несмотря на сверхчеловеческие усилия и огромные потери в технике и людях, так же не смогла дать однозначный ответ. Решение предстояло принять высшему руководству страны.
  - Мое мнение - необходимо наступать, - четко и кратко сказал министр Алюшников. - Наступление на выбранном участке Краков-Люблин сорвет их планы. На южном фланге будем прикрыты Карпатами, если получится, можно свести этот год в ничью. Уже достижение. А для пропаганды сейчас даже ничья - роскошный подарок.
  Константин посмотрел на канцлера. Корнелий Светлов обладал одним очень специфическим качеством - он был подобен воде, обтекающей любую преграду и потихоньку ее подтачивающей. При этом хитрость и изворотливость каким-то причудливым образом всегда удерживались на тонкой грани, отделяющей карьеризм от трусости. Светлов почти никогда не имел собственного мнения, но безошибочно вылавливал из множества чужих то единственное, которое в конечном итоге оказывалось самым верным. Иногда Константин с трудом удерживался от того, чтобы не сместить этого человека-хамелеона. Иногда благословлял судьбу и удачу за то, что в его распоряжении такое удивительное подобие механорганизатора, всегда выкидывавшего верную карточку. Впрочем, на этот раз канцлер удивил всех.
  - Четыре возможных направления, - произнес он, и на сей раз обычно вкрадчивый, бесплотно-обволакивающий голос звучал на удивление твердо и решительно. - Если нет возможности в точности узнать - откуда последует удар... Надо бить самим. Я согласен - нам надо атаковать первыми и постараться добиться хотя бы размена.
  Алюшников поперхнулся от изумления. Канцлер был последним человеком, от которого следовало бы ожидать поддержки решительных действий.
  Константин взглянул на Корчевского. Тот, прежде чем ответить, как обычно, тщательно протер и без того сияющие идеальной прозрачностью и чистотой стекла пенсне.
  - Я, э-э-э... ценю готовность коллег к решительным поступкам, - лысина Корчевского качнулась в сторону министра и канцлера, обозначая вежливый поклон. - Однако не будем забывать, что доселе наступательные действия приводили нас к... фиаско. Я полагаю, что нам следует придерживаться оборонительной стратегии.
  - Не надо копировать иномировой опыт, - возразил министр. - Сходная ситуация не обязательно воспроизведет то же самое решение. Противник в более выгодном положении и обладает большими возможностями. Советы могли сосредоточиться только на двух районах, и даже в этих условиях их победа оказалась не предопределена. Мы рискуем значительно больше.
  - Поддерживаю, - сказал канцлер, всматриваясь в карту.
  - Не согласен, - непреклонно произнес Корчевский. - Наступление на юге имеет хоть какой-то смысл, если удастся зацепиться за реку Пилицу. Позволю себе напомнить, что до сих пор наша полевая оборона удерживала не истощенного противника только в том случае, если опиралась на водную преграду. И то не надолго. Но наступательные действия на такую глубину, причем под ударами всей центральной группировки Евгеники - это самоубийство.
  - Теперь у нас есть дорожные войска, - продолжал спор канцлер, видимо решивший, что теперь он агрессивный и напористый государственный деятель. - Это серьезно укрепляет наши позиции в транспортировке войск и снабжении. И мы не стремимся разбить врага, понятно, что это пока невозможно. Достаточно будет связать его силы, это уже достижение.
  - А что после? - неожиданно спросил Константин. - Допустим, что мы продержимся до августа-сентября, не потеряв Варшаву. Что дальше?
  - Можно сопроводить общее южное наступление серией ограниченных операций по остальному фронту, - ответил Алюшников, но в его голосе искушенное ухо монарха уловило тень неуверенности.
  - И тем ослабить ударный кулак, - продолжил мысль военный разведчик. - В пробивной силе которого мы и так не уверены.
  - Я попросил бы... - начал было министр, но в это мгновение Константин поднял руку со словами:
  - Господа, достаточно.
  Император откинул назад голову и сложил пальцы домиком, оперев локти на подлокотники. Тяжелые веки опустились на глаза, как броневые заслонки, будто запирая мысли, не давая им вырваться снаружи.
  - Суть проблемы ясна, - вымолвил Константин, не меняя позы раздумья. - От повторения по кругу объективные факторы не изменятся. Наличие противоположных и серьезно аргументированных мнений говорит о том, что однозначного и заведомо верного решения в данном случае не существует.
  Невысказанное повисло в воздухе, бесплотно, но весомо, как лоснящийся маслом снаряд - если нет "естественного", очевидного решения, его предстоит выбрать тому, кто стоит на вершине управленческой пирамиды. Выбрать и принять всю ответственность за последствия.
  Говорили, что в подобных случаях римляне бросали кубик-тессеру, предоставляя выбор Судьбе, и на нее же перекладывая ответственность за возможный провал. Но в век торжествующего материализма гибель миллионов должна определяться более значимыми соображениями, нежели шестигранная игрушка.
  Константин вспомнил лицо Великого Канцлера - Иосифа Джугашвили, человека, который никогда не колебался. Как странно и загадочно-схожи оказались связаны судьбы людей в разных мирах... Великий администратор, слуга Империи в одном мире и ее правитель, умный и жестокий диктатор в другом. Как бы он поступил, какое решение счел бы наиболее соответствующим моменту?
  "А есть ли двойник у меня?" - неожиданно подумалось самодержцу.
  Мгновения тянулись друг за другом, складываясь в минуты, а Константин, не меняя ни позы, ни выражения лица, все так же прикрыв глаза, думал. Лишь мерное, почти незаметное движение груди говорило, что это живой, дышащий человек, а не восковое изваяние.
  Неожиданно он распрямился в кресле, положив руки перед собой, буквально припечатав ладонями гладкую столешницу. Обвел присутствующих пронизывающим взглядом и сказал:
  - В грядущей кампании мы будем придерживаться оборонительной стратегии.
  Штабист остался неподвижен, канцлер кивнул - дескать, покоряюсь монаршей воле. Министр вскинулся было, но осекся, буквально уколовшись об острый взгляд императора.
  - Крайнее южное направление вражеского удара не рассматриваем, - продолжил Константин, и Алюшников не сдержавшись, стиснул кулаки, но снова промолчал.
  - Наш враг по-своему скован в силах, так же, как и мы, - рассуждал вслух монарх. - И так же как мы не можем проиграть кампанию этого лета, Евгеника не может терять время. Им нужна еще одна победа, еще один разгром наших сил. Я считаю, что, веря в свое безусловное тактическое превосходство, они будут действовать самым простым образом. Ориентируясь не на хитроумный замысел, а на простые действия, приводящие к результату самым коротким и безопасным путем. Поэтому Нация атакует нас с Плоньско-Цехановского выступа и от Люблина. Исходя из этого, мы будем планировать будущее оборонительное сражение.
  - Ваше величество! - Алюшников резко поднялся и взмахнул руками в жесте предельного отрицания. - Это ошибка! Это огромная, непоправимая ошибка! Вы ставите на кон судьбу России, опираясь на куцые представления о стратегии нацистов и опыт другой войны иного мира!
  - А вы больше не будете министром обороны, - проговорил Константин. - Потому что армия и война - это порядок и дисциплина. И если нижестоящее звено открыто противится решению вышестоящего, это страшнее любой ошибки. Вы отправитесь в действующую армию.
  Алюшников какое-то время стоял, потрясая полусжатым кулаком, под тяжелым взглядом монарха. А затем резко развернулся и почти бегом вышел из кабинета, не произнося ни слова, даже не спросив разрешения удалиться.
  - Что ж, решение принято, остается его исполнить, - констатировал Корчевский, снимая пенсне.
  - Ваше Величество, - с преувеличенной мягкостью вопросил канцлер. - Следует ли принимать Ваши слова как окончательное решение, или, быть может, это были общие соображения, высказанные вслух? Мне представляется, что Вы все же придаете несколько преувеличенное значение, как выразился наш... коллега, "иномировому опыту"... Не следует ли отложить решение, чтобы еще раз принять во внимание, взвесить и оценить сопутствующие факторы и критерии?
  Император встал и подошел к стене, на которой крепилась огромная карта Восточной Европы, перечеркнутой изломанной красной линией. Заложив руки за спину, он с минуту, а может быть и дольше всматривался в многоцветие условных обозначений, паутину дорог и флажки, отмечающие перемещение соединений.
  - Нет, - тихо, но с непреклонной решимостью произнес Константин. И повторил.
  - Нет. Не следует. Такова моя воля.
  Император так и не повернулся лицом к покидающим кабинет сподвижникам, поэтому никто не увидел посеревшего лица с чуть подрагивающими, бледными как у мертвеца губами.
  У самой двери канцлер задержался и, после секундного колебания, негромко сказал:
  - Я преклоняюсь перед Вашей решительностью. Сомневаюсь, что смог бы быть столь же решителен и тверд, окажись я сейчас на Вашем месте. Но... Да поможет нам Господь, если Вы ошиблись.
  
  Глава 8
  
  - Чудесное зрелище, - лирично сказал полковник, созерцая большую, почти в четверть стены, схему организационной структуры бригады.
  - Да уж! - совершенно искренне согласился майор.
  Посторонний и несведущий взгляд мог бы принять двух офицеров за родных братьев. Оба в одинаковых маскировочных комбинезонах, вытесняющих в армии старомодное обмундирование. С небольшими офицерскими нашивками вместо больших погон и неизменными коробками антигазовых масок на поясе. Однако полковник был заметно старше, чуть ниже ростом и пошире в плечах, майор помоложе, выше и тоньше в кости. Ни дать, ни взять - "мужик от сохи" и "тля городская", как говаривали на рубеже веков, во время массового исхода крестьян в города. Единственным существенным отличием были металлические протезы, заменявшие полковнику кисти рук.
  - Посмотри, как красиво, как гармонично все продумано и организовано, - заметил старший. - Шесть пехотных батальонов, три роты тяжелого оружия - крупнокалиберные пулеметы, минометы, безоткатки. Рота "шагоходов", рота управления, взвод связи, хозяйственная рота, авторота, гаубичная батарея, две пушечные батареи, зенитно-ракетная батарея, батарея противотанковых орудий, зенитные "Мангусты", два бронебатальона, даже медицина в составе двух санитарных рот и медсанбата облегченного типа.
  - И не забудем, что бронебатальоны не с какими-нибудь автомобилями, и даже не с новобашенными "Медведями" - дополнил майор. - А самые что ни на есть "Балтийцы".
  - "Балтийцы" - это вещь, - мечтательно протянул старший. - Чудесные машины.
  - Да, просто сказка, - согласился майор.
  Замолчав, оба несколько секунд созерцали схему, проникаясь величием коллективного организационного разума штабных работников, создавших это гармоничное творение. Затем полковник с тяжелым вздохом оторвался от увлекательного занятия и провел стальной "рукой" по вороху картонных карточек, разложенных на столе. На них, по старинке, отмечались практические изменения организации и пополнения - по одной карточке на каждое подразделение. Даже беглый взгляд мог заметить, что на прямоугольных светло-коричневых картонках не осталось живого места - все изрисовано буквами, числами и схемами, многократно перечеркнуто и дополнено.
  - Витя, - задушевно произнес полковник. - Ну, вот почему на картинке все так красиво, а в жизни ... - он явно сдержал готовое вырваться крепкое словцо.
  - "Балтийцев" не дали? - уже деловито спросил майор.
  - Обещают уже второй месяц, - тоскливо ответил Зимников. - Но никак не дадут. И, главное, была бы это действительно чудо машина...
  Майор понимающе хмыкнул. Действительно, "Балтиец", он же "кронштадтец", он же "линкор", а официально - БТК ("броневик тяжелый кронштадский") чудом технической мысли не являлся. Тяжелый, как жизнь на фронте, ломает пять мостов из шести, жрет газойль большой ложкой, капризный, как барышня на первом свидании... Но другого нет, первый полноценный бронеход, с нормальной пушкой и полноценным бронированием, экипажи которого считаются смертниками лишь на три четверти.
  - Ничего, теперь у тебя есть я, - обнадежил майор Таланов. - И я никогда тебя не брошу!
  Оба офицера не особо жизнерадостно засмеялись, точнее, заржали соленой шутке, допустимой только между давно и хорошо знакомыми людьми, и только в такой вот задушевной, без лишних глаз и ушей обстановке.
  Полковник Зимников перебрал карточки.
  - Да, твоя новая рота "механиков" будет весьма кстати... Но это какой-то фантастический бардак, все-таки. У меня есть батальоны, но два них готовы вцепиться друг другу в глотки, поскольку один составлен из беженцев-добровольцев, а другой - перебежчики-англичане.
  - Я слышал об этом, - вставил майор. - Почему их не раскассировали, как обычно, отдельными ротами или даже отделениями?
  - Это к Шварцману, решение принимал он, - вздохнул полковник. - И я уже думаю, может быть начать практиковать публичные повешения, как в старые времена наемных армий? Каждый день тихая поножовщина между франко-немцами и англами, которую не унять никакими трибуналами... И ладно бы только это! Связисты не умеют пользоваться автоматизированными средствами. Приходят ящики с аппаратурой, аккумуляторов нет, штаты не предусмотрены, только два тома инструкций в придачу. Бронебойные снаряды через один идут с браком, они не пробивают ничего толще бумажного листа - раскалываются.
  - Вместо вольфрама упрочненный стальной сердечник, слышал, - скривился Таланов.
  - А для безоткаток нет кумулятивных снарядов, - продолжил Зимников. - Гаубицы попадают в цель только прямой наводкой, потому что прислуга не умеет обрабатывать на функциометрах целеуказание корректировки. "Мангусты" расстреливают боезапас впустую, потому что за год у нас так и не появилось нормального обсчета для стрельбы с упреждением по авиации. Зенитчики все еще считают реактивный самолет быстрым гиропланом, по которому можно палить по старинке, с упреждением по прицельным кругам. Запрос на воздушную поддержку проходит через пять инстанций. Вызывая наших авиаторов можно надеяться только на то, что они страшно отмстят за тебя. Если найдут участок и если не проутюжат наших же.
  - Война есть бардак, - подытожил Таланов.
  - Ну да, - согласился Зимников. - Понятно, что сейчас уже получше, чем тем летом. Снаряд из прессованного навоза все же лучше бутылки с бензином и машинным маслом. Но... - он тоскливо махнул рукой. - На бумаге у меня почти полноценная механизированная сводно-гвардейская бригада, облегченная дивизия в миниатюре. Практически это дикая орда, которой можно только скомандовать "Вперед!" и быстренько отойти в сторону.
  - Я верю в твой организационный гений, - обнадежил Таланов.
  - Я тоже в него верю, - согласился полковник. - Но что я могу сделать, если в бригаду скидывают рыбьи кости вместо филе? "Зимников умный, опытный, он все может!". Мне нужно хотя бы полгода нормальной подготовки и снабжения, тогда можно будет выйти даже один на один в чисто поле. А ни хрена нет - ни людей, ни техники, ни времени. Добровольцы готовы драться, но они не воины. Они в массе своей - пока лишь ополчение, которое готовить и готовить, как новобранцев. Аэробатовцев осталось - на командиров отделений едва хватает. И какие мы "механизированные", если нормальные броневики только в разведроте? Та сборная солянка из рыбы с собаками, которую мне дали, опять сгорела вся в первый день боев. Потому, что в бронебатальоне - полсотни машин пяти типов, десяти модификаций, а экипажи - с ускоренных курсов. Дожили - я уже дважды использовал разведчиков как ударный механизированный кулак. И дальше буду, потому что с бронеходами, похоже, прокатят. Хорошо хоть тебя вернули, да еще с прибытком.
  - Да, полсотни "шагоходов" - это сила! - с некоторой долей самодовольства заметил майор. - Тут можешь не беспокоиться, я своих погонял на совесть.
  - А толку? - воззрился на него Зимников. - "Механик" - это самоходный гроб с компактным дизелем на заду, он хорош только в связке со всеми остальными, чтобы расчистили путь, прикрыли и снабдили. А я на бригаде всего два месяца и едва-едва сумел наладить хоть какое-то взаимодействие между батальонами. При четвероязычии. Пока что у меня в руках кувалда, которой можно ударить только раз, а потом управление рассыпается, и все идет по старинке - на кулачках против танков. Так что пока - готовься, буду дробить твою роту и распределять поштучно, как подвижные пулеметные точки.
  - Не по уставу, - почесал бритый затылок Таланов.
  - Когда получу свои бронеходы, связистов, - металлические пальцы обладали ограниченной подвижностью, поэтому полковник не загибал их, а помахивал разлапистой кистью, похожей на железного паука. - Новую радиотехнику с дешифровщиками, кумулятивные снаряды и черта в ступе, тогда заживем по уставу. А пока - как получается.
  Таланов встал и сделал пару шагов по маленькому кабинету комбрига - каморке на третьем этаже заводского комплекса "Плоньской оружейной мануфактуры". Все оборудование вывезли при эвакуации, остались лишь солидные, пустые как совесть ростовщика коробки цехов и складских помещений. Зимникову удалось истребовать комплекс лично у командующего фронтом Шварцмана, чтобы привести в порядок изрядно поистратившуюся в боях бригаду, пополняемую нерегулярно и хаотично. В соседнем здании отрабатывали бой в городской застройке. Грязные, потные и взъерошенные пехотинцы лезли в окна, откуда в них кидали пакеты с краской, имитирующие гранаты. Прямо по широкой асфальтированной площадке под окнами комбриговского кабинета раскатывали кругами два броневика, с которых попеременно прыгали бойцы - разведка отрабатывала быструю высадку на ходу. Недалеко - так, чтобы ненароком не попасть под колеса - бродил колоритный мужик, пузатый, здоровенный, в обычном маскировочном комбинезоне, но с большим деревянным крестом где то между грудью и объемистым пузом. Он что-то вещал, широко размахивая правой рукой, будто кадил. Сквозь рык моторов доносилось:
  - А ежели кто из вас, сукины дети, не проявит должного усердия в постижении воинской науки...
  Окончание грозной фразы утонуло в автомобильном шуме.
  - Это кто? - недоуменно спросил Таланов.
  - Это наш бригадный священник, диакон Афанасий. Бригада у меня особенная, и батюшка тоже особенный. Окормлял верующих где-то во Франции, там была маленькая православная община. В общем, насмотрелся он там, когда ... ну, понимаешь.
  Таланов медленно кивнул, всматриваясь в человека с крестом на груди.
  - В конце концов, сам вышел к нашим, и даже кого-то из своих вывел. Вышел из сана, поскольку священник не может воевать, и отправился добровольцем в армию.
  - То есть, все-таки не священник, - уточнил Таланов.
  - Вообще он квартирмейстер, хороший притом, следит, чтобы солдаты были накормлены, организовывает бани, водоснабжение и прочее. И вроде психолога, для каждого находит доброе и верное слово, даже для махровых атеистов. У нас его все зовут "пастором", как-то от немцев повелось. Но иногда и оружие в руки берет, прекрасный артиллерист.
  - Чудны дела твои, господи, - подытожил Таланов. - Священник без сана, мехбригада без техники, "шагоходы" как ходячие пулеметы...
  - Ладно, не бери в голову, - Зимников неожиданно сменил тон. - Это так, стариковское брюзжание. На самом деле не все так плохо. Конечно, бардака хватает, но с прошлым годом если сравнить - небо и земля.
  - А потери какие? - спросил майор, отрываясь от созерцания Афанасия, крепящего дисциплину у разведчиков добрым и выразительным словом.
  - Большие, - дернул щекой Зимников. - Хотя, конечно, не как в самом начале.
  - Растем, - без особого энтузиазма согласился Таланов. - Захарыч, дай мне время до завтра. Я размещу роту, обойду бригаду, все гляну, а завтра можно и в чисто поле выходить.
  - Добро, - согласился полковник. - Учти, общая побудка в половине пятого.
  - Крутовато.
  - Кто рано встает, тому бог подает. Шварцман дал мне пару месяцев нормальной жизни, за этот месяц нужно все подтянуть. И, Виктор...
  Полковник двинул челюстью, обдумывая фразу.
  - Слушай, что там говорят насчет вообще? Ты же самоходную броню чуть ли не в Москве принимал? Может, чего слышал?
  Теперь задумался майор.
  - Знаешь, Захарыч, ничего в точности не могу сказать. Но... Летом будет жарко. Очень жарко.
  - Ладно, это-то и здесь понятно. Давай, иди. И не забудь - полпятого. Кстати, у нас на тренировках каждый сотый патрон - боевой.
  - Это хорошо, - жизнерадостно ответил Таланов, берясь за ручку двери. - А я слышал, что в Первой Бронеармии каждый пятидесятый.
  - Да? - удивился Зимников. - Ну, это уже перебор. Хотя ... надо подумать. Мысля интересная.
  - Как хорошо вернуться к старым добрым друзьям, - заметил Таланов уже из коридора.
  Зимников пару минут сидел, улыбаясь, полковник откровенно наслаждался встречей со старым сослуживцем и другом. Особенно приятно было, что они снова будут служить вместе. Петр Захарович давно и хорошо знал Таланова, поэтому мог положиться на него во всем. Да и полсотни "механиков" стали очень ценным дополнением для бригады. Надо только грамотно ими распорядиться.
  "Шагоходы" пользовались двоякой репутацией в действующей армии. Идея формирования специальных отрядов панцирной пехоты сама по себе была благой, но очень немногие командиры могли применять их должным образом - в нужное время, на правильной местности, при поддержке других частей. "Механики" оказывались незаменимы в городах и плотной застройке, на сложном рельефе, в обороне, при использовании химического оружия и в ночных боях. Но, к сожалению, большинство бригадных и дивизионных командиров не обладало должной выучкой и опытом, считая, что человек в бронированном скафандре - это броневик в миниатюре, который может все делать сам.
   Соответственно, оценки самоходной пехоты колебались от "прекрасно, дайте еще" до "для поддержки штанов", со значительным перевесом второго. Зимников не без основания числил себя неплохим командиром и отнюдь не считал роту "механиков" обузой.
  Но тяжелая техника все равно нужна... И ее надо где-то изыскивать, клянчить, воровать, наконец.
  Зимников взглянул в окно, и улыбка медленно сползла с его лица.
  - Надеюсь, у нас есть еще козыри в рукаве, - пробормотал он, обращаясь к маленькому портрету Его Величества над дверью. - Иначе будет плохо...
  
  * * *
  
  Бомбардировщик мчался над бескрайним заснеженным полем, отталкиваясь от стылого воздуха тремя парами мощных винтов. Построенный по образу дирижабля-термоплана "летающее крыло", он походил на огромный бумеранг, выпущенный невидимым охотником прямо в небо.
  - Вторая волна на подходе! - доложил штурман, и мгновением позже его сообщение повторил оператор радиотехнической разведки. Командир корабля лишь молча взглянул на помощника, а тот, в свою очередь, крепче сжал рубчатые рукояти штурвала из черного эбонита.
   "Муромец-59", одиннадцать человек экипажа, пятьдесят пять тонн чистого веса, без учета топлива. Один из девятнадцати настоящих тяжелых бомбардировщиков, которые смогла построить Империя. Это была уже вторая серия, первая погибла в полном составе летом шестидесятого, стремясь хотя бы в малости нарушить работу вражеской транспортной сети. Глупая, самоубийственная затея, но кто тогда мог знать, как следует правильно применять подобные машины?..
  - Они на подходе, - сказал штурман.
  - Готов, - отозвался командир огневых установок.
  - Готов, - эхом повторил старший оператор радиоборьбы, положив руки на огромный пульт, огибающий его с трех сторон.
  Командир корабля посмотрел в прозрачное стекло кабины влево, на юг, откуда приближались пока что невидимые истребители-перехватчики. Он начинал службу еще на дирижаблях, где служебные гондолы почти всегда крепились под несущим корпусом. При проектировании первой серии тяжелых самолетов, кабину разместили традиционно - впереди-снизу. Командир помнил первое впечатление от полета на самолете, ощущение невероятной, удивительной скорости, когда многотонная махина не плывет по воздушному океану, словно кашалот в пучине морской, а скользит вперед, будто выпущенная ракета.
  Только чудом он не погиб, когда бомбардировщики пошли в бой - из-за пустяковой неприятности в роковой налет отправился дублирующий экипаж. Самолетов было так мало, что Империя могла позволить роскошь иметь по три запасных команды на одну машину. С того дня командир постоянно чувствовал, что живет словно в долг, взятый у мертвецов.
  На второй серии основная кабина стала двухярусной. Пилоты вверху, штурманская команда внизу, операторы корабельных систем в отдельном двойном отсеке, в середине корпуса. Теперь из-за штурвала можно было не только наслаждаться скоростью, но и смотреть на небо, развернувшееся над головой безмерно огромным темно-синим одеялом.
  - Ракетный пуск, мы под атакой, - сказал голос в наушниках. Впрочем, командир и так видел все на дублирующем пульте. Если повернуться и присмотреться, он, наверное, мог бы даже увидеть крошечные точки самолетов противника. Но не стал этого делать, повинуясь прочно вбитой привычке верить не глазам, а приборам. Чувства могут подвести, исказить данные, отказать в самый неподходящий момент. Приборы же всегда точны и безупречны. Они не могут обмануться сами из-за секундной слабости или усталости, их можно только обмануть.
  Окажись посторонний на верхнем ярусе "Муромца", он увидел бы лишь две фигуры, облаченные в мешковатые, толстые даже на вид комбинезоны. На головах шлемы со стеклами-светофильтрами, лица прикрыты кислородными масками. В кабине тепло и можно дышать, но на военном самолете нужно в любой момент быть готовым к разгерметизации. Война в воздухе носит совершенно особенный характер, почти как в морском бою - события сначала разворачиваются медленно, обезличенно, противники знают друг о друге, но прячутся за расстоянием и завесой помех. А затем все происходит очень быстро и сразу, но если корабль может уцелеть при серьезных повреждениях и вновь принять бой, то для самолета все как правило заканчивается куда быстрее...
  Для непосвященного ничего не изменилось - фигуры пилотов глубоко утонули в больших анатомических креслах, все так же перемигивались индикаторы на многочисленных пультах и указателях. Но командир читал в пляске сигналов короткую, жестокую схватку умов и техники, бешеную вспышку противоборства в небе над Арктикой.
  У сегодняшнего "противника" не было техники, способной угнаться за "Муромцами", зато имелась возможность наводить последовательные волны истребителей, каждый из которых нес одну ракету. Перехватчики атаковали группами, не менее чем по два десятка машин, так что сейчас к бомбардировщику неслись реактивные снаряды, наводящиеся на тепло ревущих двигателей, радиоизлучение и, наконец, с обычным телеуправлением. На каждый прием охотников имелся свой ответ - можно было маневрировать, уходя из узкого прицельного сектора, заставляя автоматику и наводчиков терять цель. Можно отстреливать специальные ловушки-манки, уводящие ракеты от основной мишени. Или плести сложную паутину помех и ложных целей, в которых огненные стрелы заблудятся и растеряют смертоносную силу. Точнее, приходилось делать все сразу, соединяя искусство опытного профессионала с интуицией и верой в удачу.
  Позади что-то вспыхнуло, далеко, бесшумно и безвредно, только отсвет скользнул по гладкой поверхности огромных крыльев.
  - Отгавкались, - кратко доложил старший оператор. - На этот раз.
  - Отстают, - сказал второй штурман.
  - Поздравляю, - промолвил командир. Он устал, в глаза словно насыпали горячего песка, настойчиво напоминал о себе пустой желудок. Очень хотелось пить, но из-за мелкой неполадки контейнер с соком и трубкой не работал. Вот так, можно управлять самой дорогой и сложной машиной на свете, ценой в десятки миллионов рублей, и при этом страдать от обезвоживания, потому что сломался механизм ценой в алтын. Теперь придется терпеть до самого конца.
  - Ждем третьего раунда. Двигатели с первого по четвертый на минимум, пять и шесть - в четверть мощности. Курс прежний. Ждем.
  - Тень контакта. Юго-запад. Даю азимут...
  То есть, нечто на самой границе чувствительности приборов. Может быть, случайные помехи. Может быть - нечто куда более осязаемое. Скорее всего это будут не уже привычные самолеты, а новейшие "Иглоколы" - очень дальние родственники штурмового "Ската". Хищный вытянутый фюзеляж с соосными винтами на обоих концах - тянущим и толкающим и, плюс к тому, реактивные ускорители, вписанные в двухбалочную систему хвостового оперения. Империя пока так и не смогла построить полноценный реактивный двигатель, но сумела придумать и воплотить в металле его эрзац. Сверхдорогой, ненадежный, опасный для машины и пилота, но все же позволяющий догнать тяжелый турбовинтовой бомбардировщик.
  В наушнике раздался двойной щелчок - прямая связь с базой.
  - Держитесь? - произнес усталый, старческий голос.
  - Да, - коротко отозвался командир. Он был измотан и берег силы, экономя даже на словах.
  - Держитесь, - то же самое слово, только с переставленным ударением, совершенно меняющим смысл. - Сегодня без учебных ракет, но у перехватчиков один трассирующий снаряд на десять холостых.
  - Понимаю, - одно лишь слово в ответ.
  Тишина, только шелест помех в наушнике, далекий, едва слышимый, все же аппаратура очень хорошая. А затем:
  - Командование готово потерять самолет?
  - Прости, так надо. И для нас, и для ПВО необходима имитация настоящего боя, как можно более приближенная к действительности. Ведь второй попытки у Дивизиона не будет. Вам мало что угрожает, спасатели на дирижаблях ждут по всему маршруту, даже если самолет все-таки собьют, вас подберут не позднее чем через полчаса.
  - Понимаю, - повторил командир. - Могли бы предупредить.
  - А это что-то изменило бы? Ты бы отказался?
  - Нет.
  - Это тоже часть испытания, неожиданное и резкое изменение обстановки к худшему. И по-честному я даже не должен был вас предупреждать. Прости, - повторил голос и отключился.
  Командир посмотрел на экран бортового радара - "иглоколы" быстро приближались. Взглянул на подсвеченную схему огневых установок - спаренные орудия были готовы к стрельбе.
  Он действительно все понимал. Горький опыт потери первого "Дивизиона" не прошел даром. Вторая серия "Муромцев" с самого начала предназначалась для одной, вполне определенной цели, и командование не собиралось повторять прошлых ошибок. Каждую неделю один из бомбардировщиков поднимался в воздух, раз за разом сражаясь с системой ПВО, отрабатывая все возможные угрозы, которые могли воспроизвести самолеты Империи. Испытаний становилось все больше, летчики учились ориентироваться в любых условиях, действовать автоматически при всех возможных неисправностях, сражаться с превосходящими силами.
  Придет день, когда Дивизион пойдет в настоящий бой, первый и, скорее всего, последний. Но нельзя победить врага, который не боится ничего, если в твоей душе живет хотя бы тень неуверенности и слабости.
  - Все двигатели, на максимум! - прорычал командир. - Форсаж! Идем в небо!
  
  Часть 2
  Грядет битва...
  
  Они сделали очень многое. Невероятно много... И все же этого оказалось недостаточно. Не хватало всего, и в первую очередь умения... умения драться на равных с лучшей на тот момент армией мира.... И там, где не хватало умения, в ход шло мужество.
  А.Уланов, Д.Шеин "Порядок в танковых войсках"
  
  Глава 9
  
  Томас шел в казино, без особой спешки, совмещая поход с вечерним моционом и думами о службе.
  Он еще помнил времена, когда слово "казино" означало место, где предаются азартным играм и прочему недостойному разврату. С тех пор минуло немало лет, и так стали называться клубы солдат и офицеров. Предполагалось, что это места, где воины Нации высококультурно проводят досуг в беседах, воспоминаниях о достойных делах и самообразовании. Солдаты, конечно, могут пропустить по стаканчику, но опять же - в умеренных количествах, а офицер обязан являть собой пример для подражания и не должен знать с какой стороны открывается бутылка.
  Так задумывалось. Как все выглядело на практике Фрикке не знал и в общем то не интересовался. Он создал личную армию, выстроил закрытый и самодостаточный мир, живший по своим законам, на которые высшее руководство закрывало глаза. Ягеры стояли особняком от армии, представляя своего рода черный ящик. Внутри что-то происходило, причем весьма противоречащее заветам Отца Астера, но пока ягеры крушили врагов Евгеники, командование предпочитало не интересоваться подробностями. Немалую роль в таком безразличии играла личная благосклонность Координаторов, которые считали, что в конкуренции - благо, а две руки лучше одной.
  Впрочем, не две, а три.
  Томас шел по тренировочному лагерю, вдыхая вечерний воздух. Он с детства отличался хорошим обонянием и составил собственную карту запахов, привязанную к географии. Европа пахла бензином, типографской краской, металлом и сдобой кондитерских. То был запах прогресса и одновременно уюта, который толкал на великие свершения и в то же время манил вернуться с победой, чтобы заслуженно насладиться комфортом достойной жизни.
  Англия пахла травой и сыростью. Томас бывал там дважды, и Остров ему совершенно не понравился, особенно люди, формально подходящие под строгие критерии расового отбора, но безнадежно отравленные веками плутократической диктатуры. Будь его воля, Британия стала бы первой на очереди в тотальной утилизации, но, увы, такие вопросы были Томасу неподвластны.
  Южная Америка пахла тленом и смертью, прочно укоренившимися под сенью громадных тропических лесов. Беженцы и отступившие на юг остатки армии Штатов продолжали там сражаться годами и десятилетиями, окончательно теряя даже псевдочеловеческий облик, превращаясь в крысоподобных существ. Работать в тех гиблых местах было тяжело - потери от болезней кратно превышали боевые - но интересно.
  Африка... Африка пахла едва уловимым ароматом стерильной, девственной почвы. Томас работал главным образом в регионах, насквозь прокаленных солнцем, где триста шестьдесят дней в году на небе нет ни облачка. Прекрасные места для войны, потому что небесное светило действовало как естественная бактерицидная лампа, серьезно облегчая жизнь раненым.
  Но самый приятный запах принадлежал, безусловно, России. Украина была хорошим местом, но, будучи превращенной в одну гигантскую хлебную фабрику, насквозь провоняла техникой, маслом и потом сервов, под этим плотным слоем едва-едва угадывался аромат пшеницы, сладкий и солнечный, как сам хлеб. Россия в этом отношении оказалась куда приятнее, хотя ей, безусловно, не хватало цивилизованности. И, выбирая место для базового лагеря "охотников" пять лет назад, Томас не колебался. Сибирь - это хвоя, мох, тонкий и одновременно пряный запах исконной, первозданной Природы.
  Впрочем, главным фактором, определившим выбор, стала, разумеется, не красота природы, а ее суровость. Изнуряюще жаркое лето с изобилием кровососущей мерзости с одной стороны. Зима, по-настоящему суровая, способная выжать слезы даже из солдат Евгеники, конечно, если это не ягеры - с другой. Сейчас как раз стояла зима, дополнительно усугубленная погодными аномалиями, скверная пора для отдыха, лучшее время для суровых тренировок. Тот, кто научился выживать и воевать в ледяном аду русской зимы, везде будет чувствовать себя легко и привольно.
  Томас поддернул повыше высокий воротник шинели, подбитой мехом, похлопал друг о друга варежками. В этом году зима выдалась умеренно приемлемой, а вот в прошлом... Фрикке не сказал бы, что тайга так уж вымерзла, но обилие мертвых деревьев, перекрученных, разорванных собственными соками, превратившимися в лед, напоминало о пятидесяти, шестидесятиградусных морозах, что свирепствовали здесь год назад.
  Хорошо, что на континенте температурные скачки были более сглажены, чем на море или в прибрежных районах. В тех регионах аномалии налетали внезапно, как ураган посреди штиля. Впрочем, там не было и таких устрашающих перепадов, доходящих до восьмидесяти, а то и ста градусов.
  Холод пробирался под шинель и теплую меховую шапку. Томас ускорил шаг, чувствуя, как ровно и мерно бьется сердце.
  Как прекрасно быть здоровым и сильным, несмотря на возраст. Фрикке помнил семью очень смутно, но вроде бы все родственники умирали рано, лет в пятьдесят или около того. А Томас рассчитывал еще, самое меньшее, на десять-пятнадцать лет активной и полноценной жизни. Достаточно, чтобы привести своих "охотников" к вершинам славы, исправить катастрофическую ошибку с профессором Айнштайном... и заслужить в бою свой протекторат.
  Мысли о военных заслугах и достойном вознаграждении заставили вспомнить сиюминутные проблемы. Кроме того, тридцатиградусный мороз уже прокусил шинель, а уши ощутимо замерзли. Томас передумал насчет казино и отправился к штабу, попутно размышляя о насущных заботах.
  Первоначально методика предполагаемого использования дивизии казалась Фрикке расточительством. Но со временем, тщательно все обдумав, он пришел к выводу, что все сделано верно. Ягеры были хороши, когда боевые действия велись сразу на многих направлениях. Но в "мире воды" фронт представлял собой четкую и однозначную линию противостояния, операции на второстепенных направлениях велись эпизодически и слабо, а тыл вполне контролировался силами полиции и армии. Там, где не было масштабной партизанской войны и просто активного сопротивления, ягерам просто не находилось работы, но бросать такой качественный инструмент - неразумно. По здравому размышлению, Координатор поступил единственно верным образом. Хотя путь превращения номинальной дивизии в настоящую оказался непрост.
  
  Изначально дивизия ягеров насчитывала всего две тысячи человек, объединенных в три полка по два батальона. Собственно, "дивизия" и "полк" были понятиями достаточно условными, относящимися главным образом к тыловому обеспечению и постоянным базам. Основной боевой единицей стал батальон, который при необходимости надстраивался как детский конструктор всевозможными средствами усиления и поддержки. С течением времени число бойцов росло, достигнув почти семнадцати тысяч, но формально все оставалось в рамках одной дивизии.
  Личный состав, начиная с самой первой роты, отбирал сам Томас и его вербовщики, притом нобиль не гнушался беседовать со многими кандидатами. Несмотря на то, что Фрикке был фанатичным приверженцем чистоты расы, в выборе рекрутов он проявлял странную и непонятную неразборчивость, вызывая естественные подозрения и обвинения. Комиссия расовой чистоты не единожды подступалась к ягерам и нобилю, но каждый раз дамоклов меч удавалось отвести в сторону. Сам Томас объяснял свою методику просто - с точки зрения психофизиологии представители низших биологических классов иногда вполне могут сравняться с настоящими людьми. Кроме того, их шкурная и эгоистичная мотивация достаточно крепка, хотя, конечно, диаметрально противоположна искренним и самоотверженным устремлениям истинных. Томас сам не заметил, как понемногу привязался к своим "славным ребятам" и со временем перестал демонстративно различать "чистых" и "нечистых". Они все были его детьми, а дивизия ягеров стала, пожалуй, единственным "космополитичным" соединением в Евгенике.
  Расчет на мотивацию вполне оправдывался. Для рядового, без сертификата расовой чистоты, жителя подвластных Евгенике земель карьера "охотника" была одной из очень немногих возможностей избавиться от постоянного страха за свободу и жизнь. Попавший в ряды карателей Томаса четко знал, что у него только два пути - беззаветная служба или эвроспиртовой котел. Батальоны непрерывно воевали, каратели гибли часто, но немногие выжившие получали определенные права, пусть и урезанные, а так же пристойную пенсию. Достаточные основания для беззаветной смелости.
  
  Штаб штурмовой дивизии представлял собой небольшое двухэтажное здание с пристройкой для электростанции. При строительстве губернаторство Сибири постаралось на славу, руками сервов и мобилизованных аборигенов тренировочный лагерь был возведен из ничего за два месяца, по личному проекту Томаса. Стрельбища, полигоны для отработки всех возможных приемов и навыков боя, одиночного и группового. Ангары для техники... Несмотря на поздний час, здоровенные коробки танковых ангаров светились, что твой город. Томас чуть поджал губы.
  Танковый вопрос оставался самым болезненным.
  Объединение отдельных батальонов в настоящие полки и полноценную дивизию прошло достаточно легко, хотя и не без проблем. Но засада подстерегала новое соединение в области командного состава и бронетехники.
  Рядовой и младший офицерский состав ягеров был выше всяких похвал. Отдельный батальон представлял собой самостоятельную и грозную боевую единицу. На уровне полка взаимодействие начинало пробуксовывать, а уже дивизионное командование и штаб являлись таковыми чисто номинально, поскольку занимались почти исключительно учетом, тренировкой, хозяйственной и снабженческой деятельностью. Впрочем, проблема оказалась не столь значительна, как казалась в первом приближении. Штурмдивизия не предназначалась для сложных тактических маневров, ее уделом было разнести в клочья любого противника на любом участке фронта. Поэтому требования к командирскому составу и работе штаба были не очень высоки и решились частично своими силами, а частично "дружеской" помощью армии, выделившей некоторое количество специалистов для нового детища Фрикке.
  Даже артиллерийский вопрос разрешился благополучно - сказалась привычка ягеров использовать все, что под рукой, включая трофейную технику.
  А вот с танками вышло нехорошо.
  Конечно, ягеры пользовались самой разнообразной бронетехникой, но всегда применяли ее в качестве вспомогательного инструмента, как самоходную артиллерию или бронетранспортеры. Опыта "полноценного" использования достаточно больших танковых частей в современной войне у них не было, а для наработки катастрофически не хватало времени. После долгих терзаний Томас сообщил о заминке Координатору, и тот решил задачу. Дивизия снова получила помощь со стороны, но на этот раз не от армии...
  В штабе как обычно кипела работа, недостаток опыта приходилось компенсировать ответственным трудом по шестнадцать и более часов в сутки. Томас рассчитывал, что через два месяца непрерывной муштры управление его дивизии сравняется с лучшими армейскими стандартами. А превосходное качество личного состава компенсирует недостаток практического военного опыта.
  Появление нобиля прошло на первый взгляд незаметно, но каждый проходящий, пробегающий мимо или просто встречный не забывал отдать честь Томасу, даже если обе руки были заняты.
  - Господин нобиль!
  Это был лейтенант, адъютант, молодой человек, из "армейского подарка". Выходец из аристократической семьи с безукоризненной родословной и чистотой происхождения, прослеживаемой с восемнадцатого века. Выросший в замкнутой сфере высших кругов Евгеники, юноша был шокирован бытом и традициями ягеров, впав в шок, из которого не мог выйти уже пару недель.
  - Слушаю вас, мой юный друг, - снисходительно-вежливо отозвался Томас, снимая шапку. Он намеревался поработать у себя в кабинете с накладными на топливо и составить новое расписание тренировок, но ужас, застывший в глазах лейтенанта разбудил любопытство нобиля.
  - Казино... - пробормотал офицер.
  - Да? - неопределенно уточнил Фрикке.
  - "Черные"... они решили туда пойти! - выдохнул адъютант.
  - Как интересно! - восхитился Томас, сразу забыв о рабочих планах и вспомнив о намерении посетить клуб. - Наверное, и нам стоит заглянуть.
  
  Если пробелы в части штабной работы восполнили за счет кадрового резерва армии, то танками поделились "Братья".
  Собственно говоря, орден именовался "Братья по оружию", но все называли их "Черными братьями" или просто "черными", за стильную форму соответствующего цвета с серебряными нашивками и знаками. Личная гвардия Координатора вела родословную еще со времен Отца Астера, но двадцать лет назад начала реорганизацию, относительно недавно завершенную. Если раньше это были просто отборные солдаты, выведенные из армейского подчинения, то теперь "братья" должны были стать авангардом новой, идеальной расы, воплотившей все физические и расовые достоинства. С определенного момента в орден перестали принимать людей "со стороны", комплектуя его исключительно с помощью "Фабрик жизни", с тщательнейшим отбором. Насчет расового авангарда сказать сложно, но идеальный солдат вышел на славу.
  По решению координатора штурмдивизия получила отдельный тяжелотанковый батальон из состава танковой армии "черных" и к нему батальон панцерпионеров сопровождения. Обе части комплектовались "братьями", что серьезно повышало боеспособность дивизии, но обещало специфические проблемы срабатывания "черных" и ягеров.
  
  Казино представляло собой двухэтажное здание из дерева, на каменном фундаменте. Первый этаж занимал "клуб", на втором расположились комнаты отдыха и индивидуальных развлечений. Еще имелся подвал, но о том, что в нем происходит, непосвященным знать не полагалось.
  Несколько мощных труб на крыше казино извергали целые снопы искр, широкие окна с двойными рамами светились праздничной иллюминацией. Вопли и нестройное пение доносились даже сквозь толстые бревенчатые стены. Ягеры гуляли. К зданию вела достаточно широкая тропа, мощеная обтесанными досками, тщательно очищенная от снега. Чем ближе к клубу, тем чаще встречались рядовые солдаты, как правило в состоянии серьезного подпития. Впрочем, даже те, кто уже перешел в состояние четвероногого существования, узнавали нобиля издалека, приветствуя его в меру сил, но с неподдельным почтением. Таковых, впрочем, было немного, но не столько в силу высокой нравственности, сколько стараниями специального патруля, собиравшего подвыпивших. Отдыхающим дозволялось многое, но случись среди гуляк тот, кому выходной был не положен, он пожалел бы, что не замерз.
  Томас краем глаза отметил страдальческое выражение, появившееся на лице юного адъютанта по мере приближения к вертепу, и слегка улыбнулся.
  - Похоже, мы опередили "черных" коллег, - констатировал он.
  Юноша, похоже, с превеликим удовольствием остался бы снаружи или вообще покинул место дислокации. Тем более, что Томас формально не приказывал ему сопровождать себя. Но гордость превозмогла робость. Фрикке размашисто шагал вперед, к высокому крыльцу, скупо отвечая на приветствия, а за его спиной стучали о дерево каблуки адъютанта.
  Если снаружи казино отчасти походило на большой салун американского запада, только надлежащим образом утепленный, то внутри... Каждый непосвященный, ступивший под крышу "клуба", сразу понимал, почему ягеры так отравляли жизнь поборникам расовой чистоты самим своим существованием.
  Архитектурная и бытовая эстетика Евгеники ощутимо тяготела к комбинации готики и позднего Рима. Разумеется, не настоящего Рима, а такого, каким он виделся любителям помпезности и пышности, проповедникам истинно "имперского" духа, попирающего остальной мир. Ягеры творчески переосмыслили общие веяния и перенесли "римскость" в обыденные развлечения, организуя гладиаторские бои и забеги на самодельных колесницах. При этом в противовес "римлянам" очень быстро выделилась группа "вавилонцев", противопоставивших гнилому римскому элитаризму настоящий дух веселья и анархии. Группы соперничали на всех соревнованиях, мерялись боевым счетом, но строго блюли спортивный дух состязания.
  Томас скинул шинель и шапку, небрежно передал их серву, щелкнул по носу деревянную горгулью, встречавшую гостей клуба в прихожей, и шагнул в натопленный зал, пышущий жаром и адреналином. Восторженный рев приветствовал нобиля.
  Учебный план дивизии строился таким образом, чтобы солдаты были постоянно чем то заняты, от подсобных работ до дальних маневров в выстуженной морозом тайге. Поэтому в каждый отдельно взятый день "выходными" оказывалось не более полутора сотен человек, из которых половина либо лежала по казармам, не в силах шевельнуть и пальцем, либо осаждала лазарет. Зато все остальные стремились в казино, где можно было хорошо провести время, во всех смыслах и видах.
  Не мудрствуя лукаво, общий зал просто разделили пополам, на полированных досках еще сохранились следы черной полосы, сделанной специальной краской. Она условно делила помещение на "римскую" и "вавилонскую" части. В одной на стене висел большой деревянный орел, составленный из тщательно подогнанных частей. В другой высился грубо, но старательно вырезанный из цельной пихты или сосны божок. Поскольку мало кто представлял, как должно выглядеть вавилонское божество, образина больше походила на африканского идола, только с бородой. На "римской" стороне полагалось щеголять в белых хламидах, долженствующих изображать тоги, а есть и пить исключительно на топчанах, символизирующих лежанки. На "вавилонской" порядки были демократичнее, дозволялись грубые подобия стульев из цельных пеньков, вместо хламид носились мешкообразные накидки, расшитые разными разностями, преимущественно нецензурного содержания. Впрочем, члены обеих корпораций массово ходили друг к другу "в гости", так что разделение носило очень условный характер.
  - Какое... распутство... - пробормотал из-за плеча юный спутник.
  - Незамысловатые развлечения скромных защитников Нации, - поправил его Томас, уверенно направляясь к единственному на всем этаже столу, стоявшему на невидимой линии, разделявшей "римскую" и "вавилонскую" половины казино. Над столом висела грифельная доска с результатами последних тренировок, на середине доски была нарисована бычья голова. Стол, равно как и три стула, предназначался строго для нобиля и его гостей. Там уже ждали кувшин с молоком, пустой стакан и девушка-серв из коренных, при виде которой адъютант неожиданно покраснел. Одета она была в длинную юбку и короткий, полностью открывающий грудь жилет. Этот, с позволения сказать, наряд дополняли многочисленные браслеты и бусы.
  - Всем нужно развлекаться, - пояснил мысль Фрикке адъютанту, наливая полный стакан. Офицерик сидел едва ли не на самом краешке стула, вытянувшись как струна, не в силах вернуть душевное равновесие. Вокруг бушевало хмельное веселье, словно в середину ХХ века действительно перенесли два кусочка седой древности. Электрический свет мешался с огнем факелов, укрепленных на стенах, тени плясали на свирепой морде божка и орлиной голове с надменно выставленным клювом.
  - Кто... это... придумал? - спросил адъютант, озираясь по сторонам.
  - Я, - улыбнулся Томас, делая глоток. - Точнее, я подал идею в нужный момент. Когда воин относит себя к элите, ему хочется проявить себя как можно более броско. В том числе и в развлечениях. В этих стенах, - нобиль обвел зал костистой сильной ладонью. - Он может сбросить напряжение, чувствуя себя самым большим оригиналом Нации. Рим, Месопотамия - большая часть этих ребят никогда не слышала про такие страны и народы. Но это весело, спортивно и в меру вычурно. И что немаловажно - безопасно для дисциплины и боеготовности. "Римляне" наизнанку вывернутся для того, чтобы к следующему моему визиту за этим столом прислуживала их служанка, а на доске был не бык, а орел.
  Фрикке щелкнул пальцами, рядом со столом словно из-под земли вырос ягер в рваной "тоге" с потеками вина и жира, но при этом на вид совершенно трезвый. У офицера отвисла челюсть, потому что ягер был негром. Настоящим, природным чернокожим, да еще, похоже, с примесью семитской крови. Конечно, ходили слухи, что во время африканской кампании в "охотники" приняли некоторое количество местных, из тех, кто делом доказал пользу и силу. Но слышать - это одно, и совсем другое - увидеть прямо перед собой живого носителя самого омерзительного, растленного евгенического типа. Причем черномазый вел себя так, словно не относился к классу, подлежащему немедленной утилизации, независимо от пола и возраста - исключения только для сельскохозяйственных и горнорудных рабов - а был ровней настоящим людям.
  Томас, вместо того, чтобы убить вырожденца на месте, тихо произнес несколько неразборчивых слов. Черная мерзость понимающе кивнула, оскалилась в белозубой улыбке, наполовину прореженной золотом коронок, и исчезла так же незаметно и бесшумно, как появилась.
  - О, Отец Астер... - только и сумел выдохнуть адъютант, чувствуя, как струйки пота текут по раскаленному лбу. - Но он ведь хотя бы кастрирован?
  - Ни в коем случае, это плохо отразится на мотивации, физической форме и боевой подготовке, - добродушно оскалился Фрикке. - Понимаю, неприятно. Но пока Нация сражается, я сам решаю, кто может служить в моих батальонах.
  Глаза нобиля сузились, он скривился в хищной, очень недоброй усмешке, устремив взор в сторону входа.
  - А вот и наши новые друзья, - произнес Томас. - "Черные братья" снизошли до низменных развлечений плебса. Сейчас будет интересно.
  
  Глава 10
  
  Небольшой фургон, переделанный в подобие штабного автобуса, прыгал по дороге, как конек-горбунок. "Прыгал", потому что некогда ровное, как зеркало, дорожное полотно пошло морщинами выбоин, провалов, оскалилось крошкой выщербленного асфальта. Тяжелая техника, плотный грузопоток и отсутствие должного ремонта плохо сказывались на транспортных коммуникациях. Впрочем, дорога сохраняла проходимость, и это уже хорошо, но работать с бумагами в трясущейся коробке на колесах было предельно неудобно.
  - Через пару часов будем! - сообщил водитель в пол-оборота, перекрикивая шум мотора.
  - Спасибо! - так же громко, искренне поблагодарила Анна. Она уже оценила, насколько сократил ей путь хирург-консультант, который, похоже, знал на фронте решительно всех, а самое главное - где этих "всех" можно разыскать.
  В фургоне нашлось место даже для крошечного диванчика, как рассеянно заметил хозяин, от усталости забывший нормы этикета - "на полторы задницы". Его заняла дама, сам же Поволоцкий присел на откидном стуле и машинально терзал бороду, пытаясь разобраться в нескольких брошюрах под интригующими названиями наподобие "Поражающие факторы атомного взрыва". Вид у медика был весьма колоритный. Высокий, бритый налысо, с мощной "абрековской" бородой и запавшими, покрасневшими от недосыпания глазами - он больше всего походил на сказочного лесовика.
  - Немыслимо, - буркнул, наконец, Александр, захлопнув очередную книжицу. - Уж лучше совсем не писать, чем петлять такими стежками. Секретчики...
  - Издание для армии, - нейтрально заметила женщина, так, что ее слова можно было понять любым угодным способом, от согласия до отрицания.
  Автобус шатнуло особенно резко, одна из брошюрок скользнула по столу, намереваясь упасть. Медик легко прихлопнул ее ладонью и слабо усмехнулся, словно радуясь тому, как легко это у него получилось.
  Анна чуть изогнула бровь, удивляясь этой странности, но Поволоцкий промолчал, и она вспомнила глухие слухи о былой контузии хируга-консультанта.
  За окном, прикрытым запыленной, выцветшей от солнца шторкой, мелькали автоколонны и рубленые силуэты боевой техники, рычали тяжелые дизели. Лучи послеполуденного солнца проникали в маленький салон, заставленный привинченными к полу несгораемыми шкафами и закрывающимися на замок книжными полками.
  - Данные неточны? - осторожно спросила Анна. Молчаливая поездка ее немного утомила, захотелось немного общения.
  - Если бы! - Поволоцкий вновь хлопнул но несчастной брошюре. - Мать их за ногу левой пяткой перекрестить...
  Александр умолк в некоторой растерянности, поняв, что вновь несколько вышел за рамки светского общения. Анна улыбнулась, искренне и очень добродушно.
  - Ничего, - ободряюще заметила она, - Я привыкла к мужскому обществу и крепким словам. С такой службой недолго и самой освоить портовую брань... Ох...
  Теперь уже она смутилась, поскольку последние слова прозвучали слишком жестко.
  - Все в порядке, - развеселился Александр.
  Некоторое время они сидели, улыбаясь в замешательстве, думая, как вести разговор дальше.
  - Александр Борисович, - произнесла Лесницкая, когда медик уже собрался было сам о чем-то заговорить. - А в чем беда наставлений, как по-вашему? Когда я буду докладывать начальству, то могла бы упомянуть... Их ведь тоже пишет наш Седьмой отдел. Пишет или одобряет готовую работу.
  - Здесь все просто, - ответил Поволоцкий после короткого раздумья. - Их общая беда в том, что авторы либо не разбираются в предмете, либо изо всех сил стараются не сказать лишнего. Испытания атома in genere уже явно были, во всяком случае, описания клинической картины явно не из головы взяты, рисунки кое-какие с фотографий сделаны, но материал... Как будто они мне этот взрыв продать хотят - "огромная мощность", "могущественные поражающие факторы", "преграда достаточной толщины", "на расстоянии видимости". Это не руководства, это беллетристика, дамский роман нового образца. Впрочем, даже из описанного понятно, что эта штука за раз накрывает примерно батальонный район.
  - И такой вывод вы сделали из... дамского романа нового образца? - Анна взглянула на брошюры.
  - Да. Их писали, как я понял, три коллектива, исходные материалы у всех общие, вымарывали информацию они независимо... А дальше - я в пятнадцать лет больше, чем приключенческими романами, зачитывался журналом "Мир науки", разделом "практикум для наблюдательных". Тут, примерно, то же самое, а у меня-то есть какой-никакой досуг, да привычки старые остались. И с рентгенологами случай меня не раз сводил, так что кое-какие основы представляю себе. Большинство же моих коллег либо вообще не воспринимают новое оружие как что-то опасное, дескать, просто большая бомба, либо считают его бомбой апокалипсиса, после которой наступит конец света. Да... И еще скажите Лимасову, что идея заклеивать шкалы рентгенометров трехцветными бумажками по сути своей глупа. Цветовые обозначения по степени опасности - это замечательно, но они не могут заменить нормальной градуировки и точных значений.
  - Но вы могли бы сами передать все эти сведения и главе Департамента, и Его Величеству. Ведь вы из "Бюро13".
  - А я передам. И что-то уже сообщил. Но я трезво оцениваю вал работы и информации, которые накрывают высшее руководство, благо, видел все это вживую. Константин и все остальные каждый день принимают тысячи важнейших решений, на фоне которых такие вот вещи кажутся пустяками. Их можно отложить на потом или вообще не заметить. Но когда начнется, эти "пустяки" обойдутся очень дорого.
  Лесницкая обдумала услышанное.
  - Все-таки странно, - сообщила она, наконец. - У вас такие неплохие аналитические способности, - она вновь взглянула на "беллетристические" книжицы. - Вы придумали основу Единой Доктрины лечения... И все равно отправились на фронт, словно в ссылку.
  - Здесь я нужнее, - исчерпывающе пояснил хирург.
  - Позвольте еще вопрос?
  - Задавайте. Если смогу - отвечу.
  - Чем занимается хирург-консультант фронта?
  Александр задумался. Сонм его обязанностей был более чем широк и достаточно слабо регламентирован. Изложить в двух словах с ходу оказалось немного затруднительно.
  - Я не настаиваю, - Анна истолковала его заминку по-своему.
  - Это не секретно, - произнес медик. - Просто рассказать не так просто. Сейчас, соберу мысли в стопку...
  Автобус остановился у перекрестка, пропуская колонну гусеничных броневиков, "Балтийцев". Замученный регулировщик яростно размахивал флажками, пыль густыми шлейфами тянулась из-под широких гусениц. Александр привстал и прикрыл небольшую форточку.
  - Хирург-консультант занимается в общем-то всем, - начал он, усевшись поудобнее, насколько это позволяло узкое сиденье с прохудившейся обивкой. - Зачастую - всем сразу. Основная моя задача - контроль качества работы всех этапов эвакуации и лечения раненых, от медсанбата и выше. Но позавчера начальник санитарной службы отправился с аппендицитом в госпиталь, так что, я еще и ГОПЭП сейчас буду расставлять.
  - "Гапеп"? - не поняла Лесницкая.
  - ГОПЭП, - пояснил Поволоцкий. - Головной полевой эвакуационный пункт армии.
  - Это так сложно?
  - Это не "сложно", это такой хитрый пасьянс - долгое, нудное, однообразное занятие. Эвакуационный пункт представляет собой целый набор госпиталей, которые должны пропустить через себя всех раненых. Раньше их размещали просто - у головной станции, "кустом". Теперь так нельзя, их нужно располагать как можно ближе друг к другу, чтобы упростить логистику, но подальше друг от друга, чтобы, случись что, не накрыло все разом. Около дорог, но так, чтобы не мешали транспорту. Тщательно маскировать от врага, но чтобы были характерные ориентиры для воздушной эвакуации раненых. И вода должна быть под боком. И как-то еще нужно будет перенаправлять потоки раненых - видимо, распорядительные посты, для этого следует организовать бесперебойную телефонную связь. Будь у меня хороший функциометр с хорошим программатором, было бы попроще, а так - придется обойтись блокнотиком и вдумчивым чесанием затылка.
  Словно иллюстрируя последние слова, он провел ладонью по бритой голове.
  - "Сперва административно, а потом медицински"? - спросила Анна. - Или "Не столько медикаментами, сколько честностью и порядком"?
  - Вы знаете наши профессиональные цитаты, - удивился Александр. - Хотя да... с медиками поведешься... Первая фраза принадлежит Пирогову, вторая Гоголю, но в каждой есть своя доля правды, хотя Гоголь ехидствовал. Пирогов-то застал первые годы Великой войны, когда на одном перевязочном пункте на четыре стола двадцать хирургов, а раненых везут в другой, где на те же четыре стола один фельдшер. Оперируют, много оперируют, а послеперационным уходом не занимаются. Вот он и написал, что первенствующее значение в военно-санитарном деле имеет правильно организованная администрация, а главная цель хирургической и административной деятельности на театре войны - не спешные операции, а правильно организованный уход за ранеными. Вы же сами понимаете - управление не заменяет полевых агентов, но и обратное тоже верно. Хирурги все гордые, заниматься организацией - выше их достоинства, незаточеные скальпели - повод для обиды на весь мир. Без шуток, одна из самых распространенных жалоб - "работать не можем, инструмент тупой" . Спрашиваешь - "а почему не точите?" - смотрят телячьим взглядом и удивляются. Ну еще бы, раньше в каждой клинике была своя служба поставки и правки инструментария. Вот и получается, что без организации и управления наилучшие хирурги бессильны. А война - это сперва логистика и психология, а потом уж тактика и стратегия. Вы не поверите, приказ о запрете первичного шва игнорировали, пока...
  - Пока расстреливать не начали?
  - Да бесполезно расстреливать! На экскурсии в тыл возить пришлось. По одному хирургу от дивизии. Показывать, что получается в тылу . Подействовало.
  Поволоцкий вцепился в бороду, он явно говорил о наболевшем.
  - Ладно, хоть переизбыток начальства преодолели, а то - эвакуацией в войсковом районе ведал отдел штаба, эвакуацией в армейском и глубже - служба тыла, лечением - медицинские отделы частей, снабжением - отдел ставки. Есть еще Главное Медицинское управление, чем оно занималось - я так и не понял. Теоретически, должно было координировать лебедя, рака и щуку. Сейчас-то они делом занимаются, организацией обучения, конференциями, литературой, а вот год назад... Врачи, при этом, везде были подчинены офицерам, а офицеры - либо те, которые рады избавиться от строя, либо те, от которых строй рад избавиться . В аэробатах-то с этим проще было, а вот в дивизиях...
  Он замолчал и продолжил после короткой паузы.
  - Извините, что-то я разжаловался... В общем, хирург-консультант - это что-то вроде генерального инспектора, в пределах своих полномочий. Приехал, посмотрел, поучил, животворящих пинков кому надо раздал - и дальше. По возможности еще показательные операции. И ладно бы только это, а теперь еще и атом.
  Медик резким движением разворошил стопку брошюр.
  - А что вы будете делать после?
  - После? - хирург вытянул шею, всматриваясь в окно, и сказал, скорее себе, чем спутнице. - Почти приехали...
  Автобус свернул на проселочную дорогу, которая неожиданно оказалась куда ровнее и глаже, так, что тряска почти прекратилась.
  - После. Когда всех расставите и раздадите животворящих пинков ... в ассортименте.
  - А... - Поволоцкий явно задумался о чем-то своем. Поэтому ответил рассеянно, но без особых раздумий, как будто уже не раз задавался этим вопросом и нашел на него ответ. - Когда начнется сражение, поищу подходящее соединение, что поближе, там, где "жарко". И отправлюсь в их медсанбат. Говорят, тут бригада Зимникова неподалеку, значит, скучно не будет.
  - А как же - "сперва административно, а потом медицински"? - удивилась Анна.
  - Когда начнется настоящая битва, все перемешается, даже если не будет атомных ударов, а с ними - тем более, - просто и без изысков объяснил хирург. - Никакое осмысленное управление тыловыми средствами окажется невозможно. Поэтому лучшее, что можно будет сделать - осознать, что "потом" наступило, надеть белый халат, взять скальпель и встать к операционному столу. В случае прорыва нашего фронта шанс погибнуть в любом месте войскового или даже армейского района примерно одинаков. Так что, как в старом анекдоте, я хочу умереть во сне, как мой дед, а не визжа от страха, как его пассажиры.
  Лесницкая очень внимательно взглянула на Александра, словно астроном, который изучает загадочную, но очень интересную звезду, меняя оптические инструменты по ходу исследования.
  - Я не понимаю, - сказала она. - Совсем недавно вы просто... - она на мгновение запнулась, но не стала смягчать изначальную формулировку. - Бежали от раненых. А сейчас говорите, что сами станете искать рядовой хирургической работы.
  - Наверное, плохо объяснил. Я не бежал. Там, где работает Юдин и его группа, мои хирургические умения ничего не усилят. У него любой ассистент талантливее меня. А для обычного медсанбатовского уровня я очень хорош, и пользы там от меня будет гораздо больше. Так... Мы подъезжаем. Берите ваш чемоданчик, сейчас будем решать вопрос.
  
  Вадима Козинова, среднего сына владельца медицинской мануфактуры "Козинов и партнеры", удалось застать почти на пороге офицерской гостиницы. Там он провел короткую ночь, собираясь в дальнейший путь вдоль линии фронта, по полевым госпиталям. Несмотря на старательно культивируемую Козиновыми консервативную русскость во всем, от названия до имен, Вадим больше походил на немца или француза - с узким лицом, бритый, в щегольском костюме-тройке и с тщательным - волосок к волоску - пробором.
  - Пожалуйста, скорее, - вежливо, но нетерпеливо попросил фабрикант. - Машина ждет, а мой график и так сорван. Батюшка будет весьма недоволен.
  Троица в составе государственного контролера, хирурга-консультанта и промышленника устроилась прямо в столовой, за угловым столиком. Им никто не мешал, помещение было почти пусто, лишь в дальнем углу торопливо хлебал суп пехотный поручик, время от времени косясь на новенький орден Святого Петра на груди. Анна изящным движением разложила веер бумаг с печатями и размашистыми начальственными подписями. Козинов поджал губы, мгновенно уйдя в глухую оборону.
  Суть проблемы Поволоцкий уяснил еще по пути, благо, особых заморочек там не оказалось. Современная медицина, в том числе и военная, требовала обширного набора сложных и дорогих инструментов. В числе прочего - аппаратов для наркотизации, а так же искусственной вентиляции. Агрегаты были разными по конструкции, но все так или иначе вели происхождение от индивидуальных дыхательных аппаратов подводников и изготавливались на соответствующих предприятиях, входящих в единый "промышленный куст" Козиновых. Механизмы "от Козинова" работали выше всяких похвал, маска мирного времени при гарантии в пять лет служила десять-пятнадцать, после с ней еще лет десять тренировались студенты, а затем она списывалась в ветеринарию. Но после начала войны производство пришлось увеличивать в разы, отвыкая от идеологии "мало, дорого, идеального качества" в пользу "много, дешево, приемлемо". Ведь в военное время аппарат, который не брошен или разбит в течение года, можно отправлять в музей.
  Для того, чтобы получилось "много" и "дешево" пришлось на ходу менять технологию изготовления. Три месяца назад Козиновы перешли с меди на силумин, но первые партии начали быстро выходить из строя - недопрессованный эрзац трескался, сделанные из него испарители крошились, как говорили медики "от пристального взгляда". Детали следовало очень быстро заменить, причем крайне желательно на еще более дешевые.
  Козинов в целом был совершенно согласен с нареканиями, признавал факт недоработки, от имени мануфактуры обязался как можно скорее исправить поломки, заменив все испорченные детали... но с солидной доплатой за внеплановую работу и срочность. Поволоцкий, играющий роль требовательного тарана, намекал на то, что так недолго и по саботажной статье пойти. Козинов оскорблено перечислял срывы поставок, проблемы смежников, нехватку мощностей, жаловался на то, что треть его квалифицированного персонала принудительно перевели на военные заводы - собирать артиллерийские взрыватели и зенитные ракеты. Рассказчику эти аргументы, наверное, казались новыми, но и Анна, и Александр, слышали их не первый и даже не десятый раз, поэтому должного впечатления они не производили.
  Через четверть часа такого разговора Поволоцкий осатанел и твердо решил, что сейчас он даст хлыщу в морду, а затем накатает подробную жалобу лично Его Величеству.
  И в этот момент в разговор вступила Лесницкая.
  - Вадим Гостомыслович, Александр Борисович, - вежливо, очень мягко и почти задушевно пропела она. Так умеют говорить лишь самые одаренные и хитрые дщери Евы, вкладывая в каждое слово нотку некой интимности, тайны, всегда обещающей больше, чем дающей. - Давайте немного умерим пыл.
  Поволоцкий сморщился, но разжал кулаки, Козинов так же чуть расслабился, хотя так и не опустил надменно задранного подбородка.
  - Вадим... Мне можно так вас называть? - обратилась Анна к Козинову. Фабрикант держал оборону стойко, но голос красивой брюнетки, словно пение сирены, проник даже в закаленную как сталь душу миллионщика. - Вы упускаете из виду один очень значимый нюанс.
  - Который? - осведомился Вадим.
  - Подумайте. Война, так или иначе, закончится, и если победят наши враги, деньги вам уже не понадобятся. Но мы ведь верим в победу сил добра, не так ли? В этом случае...
  Лесницкая сделала многозначительную паузу. Козинов нахмурился, но скорее с неподдельным интересом, нежели в отрицание.
  - Представьте, - тонкая изящная ладонь Анны плавным жестом развернулась над столом, словно указывая в будущее. - Ваши послевоенные товары - медицинское оборудование, фармацевтика. И на всем - строгая надпись, скажем, тонкими золотыми буквами на черном фоне, "Поставщик армии Его Величества. Вместе в труднейшие годы".
  - Та-а-ак... - протянул Вадим, барабаня пальцами по столу, в его глазах забрезжило понимание. - Реклама.
  - Нет, нечто гораздо большее - репутация, которую нельзя купить за деньги, а можно только заработать в истинно суровые и тяжелые времена. Репутация, которая будет кормить ваших детей и внуков десятилетиями.
  У Поволоцкого отвисла челюсть. За короткое время знакомства он привык воспринимать Лесницкую как умного и профессионального чиновника, не менее, но и не более. Сейчас же он увидел обольстительно красивую женщину, с умом, проницательным и острым как стилет, обладающую совершенным чувством меры.
  - А знаете... - после короткой паузы Козинов внезапно, совершенно купеческим жестом поскреб гладко выбритый подбородок, словно поглаживая окладистую бороду. - Это очень интересная мысль, я сегодня же без промедления передам батюшке. Решение будет за ним, обещать ничего не могу. Но приложу все усилия.
  Больше всего на свете Поволоцкому хотелось добавить угрозу напоследок, чтобы зазнавшийся фабрикант не думал о себе слишком много. Но невероятным усилием воли он сдержался - в этом было бы слишком много от ребячества, мальчишеской ревности к более успешному переговорщику.
  Козинов отбыл восвояси. Анна собрала бумаги в прозрачный чемоданчик.
  - Забавно. И грустно, - произнес Александр. - Если бы кто-нибудь описал это в книге года три назад - никто ведь не поверил бы. Хирург-консультант фронта лично выбирает места для размещения госпиталей и помогает найти поставщика...
  - А контрразведка в моем лице ведет переговоры с тем самым поставщиком... - легко подхватила мысль женщина, защелкивая миниатюрный шифрованный замок. - Никакого порядка, все лично, торопливо и почти бессистемно. Как говорит наш шеф, "война есть упорядоченный хаос". Порядок она обретает в трудах кабинетных исследователей.
  - Простите... - произнес Александр, видя, что женщина встает, легким, почти незаметным движением одергивая юбку. Он тоже поднялся и вновь отметил, что даже на фоне его солидного роста Лесницкая не кажется маленькой. - Не откажетесь ли вы...
  Он замялся, но Анна улыбнулась ему, не казенно и пусто, как при встрече, и не обволакивающе коварно, как фабриканту, а очень мило и доброжелательно.
  - Давайте здесь пообедаем вместе, - сказал он на одном дыхании, словно в омут бросился. - Можно вас пригласить?
  - Давайте, - просто и коротко ответила она. - Только недолго, меня ждет дорога.
  - Я подвезу, - пообещал Поволоцкий, предупредительно подавая ей руку, помогая сесть обратно.
  - Но вы должны развлечь меня светской беседой, - сказала Лесницкая, и в уголках ее глаз на мгновение прыгнули чертики. - Это непременное условие. Какие-нибудь увлекательные истории из военного прошлого.
  - Не обещаю светскости, - честно ответил Александр. - Я все-таки батальонный хирург, а не "адъютант, равно храбрый и элегантный", поэтому истории у меня соответствующие.
  - Они суровы и брутальны? - осведомилась Анна.
  - Скорее грубы и незамысловаты. Например, однажды, мы обрели целый ящик английских консервов. Это было девять лет назад, в южной Африке.
  - Трофей? - уточнила женщина, небрежно пролистывая куцее меню, отпечатанное смазанным шрифтом на неровно обрезанном листе желтоватой бумаги..
  - Обрели, - неопределенно повторил хирург. - Всем досталось мясо, а у меня были овощи, я их отдал местным ребятишкам. А потом оказалось, что консервы мясоовощные и мясо внизу, а я просто открыл банку не с той стороны.
  - А откуда эти "адъютанты"?
  - Это идеал Сен-Сирской военной академии, когда ее основали, она должна была именно таких выпускать. А через два года после ее открытия, в тысяча восемьсот семидесятом - "завтрак в Страсбурге", и понеслась Великая война. А уже через год вместо храбрости и элегантности требовалось, в первую очередь, умение окапываться. Видел я довоенные рисунки французской гвардейской кавалерии - кони в эскадронах по мастям, медные каски сверкают, золотые кушаки, белые перчатки... "магнетизм кавалерийской атаки и ужас холодной стали". Это не стихи, это устав такой.
  - Добрые старые времена?
  - Старые. Но ох, какие недобрые... Только в Великую войну убитых и умерших от ран стало больше, чем умерших от болезней. При том, что в начале ее умирало больше половины раненых, а больше половины выживших становились калеками. Потом пришли Пирогов, Листер, Склифосовский и всех научили. А потом мы замерли в развитии и продолжили учиться только год назад. Мда, что-то у меня со светской беседой не ладится.
  - Хорошее начало. Мне нравится, - сказала женщина, и ее смех зазвенел словно крошечные серебряные колокольчики. - Прошу вас, продолжайте.
  
  Глава 11
  
  - Итак, - инструктор грозно обозрел воспитуемых, изобразив злобный и внушительный оскал. - Вам предстоит работать с "шагоходами". Понятно, что делать будете в основном несложную техническую работу - заправка, смазка, перезарядка, чистка оружия. И то - под присмотром техников ремонтного взвода. Но, чем черт не шутит, всякое может случиться. Иногда скафандр оказывается долговечнее оператора. Поэтому, по воле командования, я сейчас прочитаю вам короткую лекцию о том, что есть самоходная боевая броня.
  Таланов невольно усмехнулся, слишком забавно смотрелся десяток новобранцев перед макетом внутреннего устройства скафандра, особенно по контрасту с суровым ефрейтором, преподающим азы службы. Действие происходило прямо на открытом воздухе, в дальнем углу полигона, под легким навесом. С правой стороны доносились регулярные взрывы - Зимников учил пехоту наступать за огневым валом. За спиной стучали лопаты и заступы, раз в полминуты шипяще бухала противотанковая пушка - разведрота тренировалась в быстром окапывании и оборудовании противотанковой позиции. Еще можно было расслышать разнобойный треск автоматов, время от времени на землю падала стремительная тень низко проходящих самолетов - неподалеку обосновалась база воздушных штурмовиков, и летуны не упускали возможность потренироваться на дармовых мишенях, тем более, что в последнее время за "дружественный огонь" стали неслабо наказывать. Зимников не возражал и даже категорически приветствовал воздушные эскапады, рассудив, что чем больше солдат будет видеть воздушного врага до настоящих боев, тем лучше. В общем, жизнь кипела.
  - Как видим, на внутренней стороне шлема много разных шпунтиков и дюндиков, - простым, понятным языком объяснял инструктор. - Они вам ни к чему, все равно не разберетесь. Запомните три главных указателя, они прямо по центру вверху. Первый - светограмма гидравлики по основным узлам. В зависимости от давления горит одна из трех лампочек. Зеленая - все путем, желтая - давление падает, красная - амба. И не забывайте - "ноги" берегутся больше всего, а ремонтируются в первую очередь!
  Майор вдохнул весенний воздух, все еще прохладный, но уже с легким намеком на летний букет настоящего тепла, травы и прочей флоры. А еще оружейного масла, бензина и вездесущего пота. Призывники переминались с ноги на ногу, добросовестно постигая азы "механической" науки.
  - Далее циферблат, который указывает количество топлива. Полная заправка дает вам часов пять более-менее полноценного движения. И, наконец, состояние аккумулятора. Он небольшой, это запас на крайний случай, если бак пробит или топливо само закончилось.
  Инструктор помолчал, озирая слушателей, и веским жестом поднял палец, сообщая:
  - Состояние копиров, масло и все остальное - это важно, но вам пока без надобности, освоите по ходу работы. Давление в системе, дизель и аккумулятор - вот первое, с чего начинается война в "шагоходе" или его ремонт и заправка. Запишите на руки и читайте по тыще раз на день.
  - Господин ефрейтор, разрешите обратиться, - несмело обратился один из призывников, на вид самый юный.
  - Разрешаю, - сумрачно ответил инструктор.
  - А я еще видел, как внутри шлема на резинке-растяжке подвешивают какую-то таблетку... Это что?
  - Ох ты какой наблюдательный, - развеселился наставник, но в его веселии был какой-то нехороший, злой оттенок. - Это яд.
  - Зачем? - спросил новобранец и осекся.
  - А ты подумай, - негромко, но очень жестко ответил ефрейтор, хотя его слова были уже излишни.
  Инструктор поднял голову и, перехватив испытующий взгляд майора, едва заметно кивнул. Дескать, все в порядке, справлюсь. Таланов так же чуть качнул подбородком в ответ - "понятно" - и двинулся дальше, на поиски комбрига.
  Мимо бодро прокатились два колесных бульдозера Tournadozer, на оборудование новых позиций. Каким образом полковник сумел выцепить для своих нужд дефицитную американскую технику осталось загадкой для всех. За бульдозерами деловитые санитары пронесли носилки с люто матерящимся солдатом, подстреленным в мускулюс глютеус максимус, а если по простому, то в зад - обещание Зимникова увеличить число боевых патронов на тренировках с делом не разошлось. Протрусила вытянутая цепочка вымотанных бегом пехотинцев из второго батальона. Судя по отдельным ругательствам, с трудом выдыхаемым сквозь сжатые зубы, им предстояла полоса препятствий и иные увлекательные занятия. Таланов еще раз вдохнул весенний воздух и повернул к разрывам.
  
  Зимников стоял на небольшом пригорке, во весь рост, сложив руки на груди и выставив нижнюю челюсть. Почти как изваяние, символизирующее дух войны, непреклонный и суровый. За его спиной суетилась обслуга минометной батареи, сверяясь с планом стрельбы, подтаскивая мины к наклоненным трубам, покрытым исцарапанной зеленой краской. Впереди, на расстоянии около километра, надрывал жилы франко-германский батальон, перебежками продвигавшийся вслед за смещающейся линией разрывов.
  - Растягиваются в глубину, непорядок, - буркнул полковник и приказал минометчикам. - А теперь серию за ними, подгоним отстающих.
  Бухнули орудия. Со стороны пехоты донеслись неразборчивые вопли не менее чем на трех языках сразу. Осколок с протяжным свистом плюхнулся у ног Зимникова. Командир бригады скептически скосил на него взор и заметил:
  - А говорили, учебные осколков не дают... Кругом обман и мошенничество.
  - Здравия желаю, господин полковник, - бодро приветствовал его Таланов.
  - Ага, - согласился Зимников, ограничившись кивком.
  - Нескучно живете, - заметил майор. - А штаб куда дел, где свита?
  - Занят штаб, работает, - сказал Зимников, не отрываясь от батальона. - Это еще что. Вчера так броневики обкатывали, и случилось несрабатывание капсюля у гаубичного снаряда. Выждали уставные три минуты, перезарядили, и по старой наводке пальнули.
  - Кого-то отправили на покой?
  - Без жертв, - полковник вздохнул. - Повезло. В принципе, такие вот эксцессы полезны. Хорошо выпрямляют кривые руки.
  - Это да.
  Алеманнеры, как называли французских и немецких беженцев из оккупированной Европы, наконец, достигли границы тренировочного поля. Стрельба прекратилась, пехота потянулась обратно, едва волоча ноги.
  - Посредственно, - подытожил полковник. - Но уже лучше.
  - Это, я так понимаю, успех.
  - Еще какой. Мне бы только время, я сделаю хорошую, правильную бригаду, никакой дивизии не уступит, - полковник махнул металлической рукой, словно отсекая сомнения. - Ладно, чего хотел то? Или тебе подбросить полезных занятий?
  - Захарыч. У меня мысль возникла...
  - Излагай.
  - Мои "механики" рассеяны по батальонам, как самоходные пулеметы.
  - Есть такое, - насторожился Зимников. - И пока так и останется, не проси.
  - Это я понял, - согласился Таланов. - Тут мысль другая. Сейчас в "шагоходы" ставят слабенькие рации, только чтобы кричать не пришлось. Но у меня первые выпуски, там радиотехника мощная, километра на три достают.
  - Да, - Зимников явно заинтересовался, по-видимому уже понимая, к чему клонит майор.
  - Их можно использовать как запасную связь. Ходячие телефоны. У моих ребят подготовка повыше, технические навыки тоже на уровне. Если уж нарушать устав, то чтобы с максимальной пользой.
  - Прекрасно, - полковнику не понадобилось долго обдумывать. - Давай часам к шести ко мне в штаб, обдумаем, как все это организовать правильно.
  - А хорошие броневики будут? - сменил тему Таланов.
  Зимников не ответил, отвлекся на подошедший "иностранный" батальон. Полковника обступили офицеры, грязные, взмокшие, обсыпанные землей, начался жаркий спор на русском, немецком и французском. Батальонные командиры доказывали, что у них получается очень уже почти хорошо, комбриг, в свою очередь, безжалостно перечислял допущенные ошибки. Сошлись на том, что на сегодня занятия завершены и батальон получает целых полдня отдыха. Но завтра процедура повторится, огонь будет переноситься в два раза быстрее и в каждом четвертом залпе окажется боевая мина.
  - О броневиках, - вспомнил Зимников, когда иностранцы отправились по казармам. - будут.
  Таланов почуял нечто несообразное в словах командира и изобразил внимание.
  - Американские, - полковник произнес лишь одно слово, но майора уже перекосило. Конфедераты умели делать многое - корабли, пушки, самолеты, всевозможные технические штуки. Но вот тяжелая бронетехника им хронически не удавалась.
  Зимников зловеще улыбнулся и уточнил:
  - "Ванны смерти".
  Таланов совсем по-детски шмыгнул носом и двинул нижней челюстью. Сказать что-нибудь в данном случае и в самом деле было бы затруднительно. "Ванной смерти", "таратайкой", "тачанкой" и множеством иных лестных прозвищ именовалось заморское чудо конструкторской мысли под названием Т-8/2. Четырнадцать тонн противопульной брони с открытым верхом и стопятимиллиметровой короткоствольной пушкой гаубичной баллистики. По отдельности лафет и орудие были хороши, но, соединенные вместе, порождали несчастного, обиженного мирозданием мутанта. Формально агрегат заявлялся как противотанковое средство, и в формуляре английским по белому было написано "105 mm AT howitzer". Теоретически он мог работать почти по любой цели, от пехоты до инженерных сооружений. Мощный осколочно-фугасный снаряд разрушал любую пехотную мишень, а кумулятивный - уничтожал или, как минимум, тяжело повреждал большую часть бронецелей с любой дистанции и ракурса. На практике он все это действительно делал, но одинаково плохо. Стрелять на полную гаубичную дальность не позволял небольшой угол возвышения, любые дистанции дальше брошенного камня требовали поправки на дальность и превращали стрельбу в высокое искусство, а уж стрельба с упреждением и вовсе нуждалась в особой артиллерийской магии. Хуже всего было то, что почти любой снаряд пробивал "ванну" насквозь.
  - Интересно, а зенитных гаубиц они не делают? - спросил, наконец, в пустоту Таланов.
  - Типун тебе на язык, - одернул Зимников. - Ладно, дареный конь лучше чем никакого. Все-таки артиллерии прибавится, это хорошо со всех сторон.
  - И сколько такого счастья? - осведомился майор.
  - Много. Три батареи, почти двадцать штук, три грузовика зипов и еще подвижная мастерская на двух грузовиках
  - Ну, что, живем, - повеселел Таланов. - А там, глядишь, еще что подбросят от начальственных щедрот. Хотя... Странно все это. Гвардейская бригада, а живем как побирушки, все приходится выклянчивать.
  - Такова суровая правда жизни. Называется "современная индустриальная война".
  - Понял. Все, я двинул дальше, позже буду с соображениями по связи.
  - Давай.
  Оставшись один, Зимников шумно выдохнул и постучал друг о друга металлическими кистями. "Пальцы" двигались, но неровно, мелкими рывками, наверное, опять сбилась калибровка. Починка была несложной, но требовала хорошей биомеханической лаборатории в тылу. Естественно, Петр Захарович не мог позволить себе такой роскоши, и его протезы ремонтировали бригадные мастера, как положено у военных - грубо и функционально. Зимников чувствовал, что еще пара таких починок, и он даже стилос не сможет взять.
  В процессе разговора ему больше всего хотелось поделиться со старым товарищем и сослуживцем больными проблемами, но полковник сдерживался. Не следовало отягощать жалобами хорошие и доброжелательные отношения.
  Острее всего стоял вопрос комплектации и вооружения.
  Основным наступательным оружием "семерок" были танки. Настоящей авиации оставалось мало, и она применялась только на самых ответственных участках. Артиллерия так же использовалась не в полную силу, и очень часто в ход шли химические заряды, хотя разведывательная аналитика в один голос утверждала, что при таком обилии разнокалиберных стволов можно было ожидать большего. Вероятно, сказывался умеренный снарядный дефицит, ведь снабжение противника оставалось ограничено. Танки же представляли собой почти идеальную комбинацию защищенности, мобильности, точности и разрушительности огня. Поэтому вопрос организации любой операции, хоть оборонительной, хоть наступательной, всегда упирался в сакраментальное "а что мы будем делать с их танками?".
  Зимников не питал иллюзий относительно будущего бригады. Он хорошо понимал, что соединение будет брошено на самый ответственный участок фронта, где придется отрывать хвосты всему ассортименту вражеского бронированного зверинца. За минувшие два года Империя сделала очень много для борьбы с танками... но, как однажды обмолвился попаданец-Терентьев, "когда идет борьба с вражескими танками, противотанковых средств в достатке не бывает".
  Сводная гвардейская бригада могла противопоставить вражеским машинам одно подразделение противотанковых орудий и еще три батареи, которые могли бы палить прямой наводкой. Считая по шесть стволов на батарею и нарезав каждому батальону всего по километру фронта, получалась плотность противотанковых средств в четыре ствола на километр. С этим количеством вполне могла справиться танковая рота, а дальше маячил ближний бой, зажигательные бутылки и массовый героизм.
  Еще можно было рассчитывать на тяжелое оружие пехоты, сведенное в отдельные роты, и зенитчиков, которых в бригаде было достаточно много, но общую картину это принципиально не меняло - противотанковая компонента бригады оставалась очень слаба. Не говоря о том, что борьба с танками не позволила бы бригадной артиллерии заниматься первоочередными задачами - ПВО, контрбатарейная борьба и тому подобное. Собственно, с количеством не противотанковой артиллерии проблема была та же - ее хронически не доставало - пехоты в бригаде хватило бы на маленькую дивизию, а огневой мощи - от силы на усиленный полк, примерно в четверть от наличной артиллерии условной дивизии противника.
  Командующий фронтом Шварцман обещал бригаде бронетехнику и легкие средства ПТО для пехоты, в первую очередь новые безоткатки с кумулятивными снарядами и реактивные ружья, которые почему-то часто называли "противотанковыми гранатометами", хотя никакими гранатами они не стреляли. Но обещанные полезности раз за разом откладывались, и комбриг, при всем возмущении, понимал, что фронт велик, потребность войск в новом вооружении огромна, и всем плюшек не хватает.
  В этих думах Зимников провел минут десять, в сто тысяч первый раз пытаясь сложить головоломку - как добавить соединению боеспособности при дефиците всего, кроме пехоты и пулеметов. На одиннадцатой минуте к нему подошел вызванный загодя офицер, достаточно молодой, не старше тридцати, прямо образцовый военный. Однако в мельчайших деталях, движениях, в том, как сидело на нем обмундирование и была отдана честь, читалось, что российская военная форма для этого человека не родная.
  - Капитан Джеймс Ванситтарт по вашему приказанию прибыл! - четко и громко, на хорошем русском языке отрапортовал прибывший, втягиваясь в струну. В его словах было что-то чуть экзальтированное, даже надрывное, как будто офицер прятал глубоко в глубине души сарказм - дескать, смотрите, совсем не отличаюсь от вас, даже принял ваше звание.
  - Вольно, господин капитан, - ответил Зимников.
  Ванситтарт изобразил на узком, чеканном лице вежливое внимание.
  - Опять у вас потасовка с немцами, - досадливо пробурчал полковник. - Точно поставлю виселицу на плацу...
  - Осмелюсь предположить, это не поможет, - вежливо предположил англичанин. - У нас, так сказать, глубокие и непреодолимые противоречия.
  - Глубокие и непреодолимые, это факт, - согласился Зимников и, после короткой паузы, задал совершенно иной вопрос. - А что скажете по поводу вашей новой... - он широким жестом обвел железной дланью окружающее пространство. - Семьи?
  При слове "семьи" нижнее левое веко Ванситтарта чуть дернулось, в остальном же он ничем не выразил неудовольствия намеренным уколом.
  - На мой сугубо субъективный взгляд, - занудно, тоном старенького, выжившего из ума профессора сообщил он. - Мне представляется, что текущая организация сводной гвардейской бригады - это просто экстраполяция старого опыта использования легких сил на новые условия общевойскового боя со сплошным фронтом. Это легкое, подвижное соединение, с максимально урезанным для подвижности штабом, имеющее собственные средства поддержки и транспорт. Свежим словом является серьезное усиление пехоты до дивизионного уровня, а так же включение в состав новых и экспериментальных систем вооружения. К сожалению, пусть и по объективным, непреодолимым причинам, но текущая организация все равно отстает от требований времени как минимум на год. Поэтому слово "гвардейский" относится скорее к мотивации и качеству личного состава, чем к реальной боевой мощи.
  - Великолепно, - искренне согласился Зимников. - Вот, что значит хорошее академическое образование. К мотивации, значит...
  - Да, - на этот раз англичанин не стал ждать приглашения к высказыванию. - Но этим качествам еще предстоит раскрыться и проявиться. Пока что это обычная пехота, чуть лучше рядовых линейных частей.
  - Увы, не могу не согласиться... - протянул полковник. - И это подводит нас к предмету возможного разговора.
  - Я весь внимание, - немного чопорно, сдержанно ответил Ванситтарт.
  - Честно говоря, я был весьма удивлен. Почему ваш батальон... - Зимников сделал короткую паузу, очевидно размышляя, следует ли использовать слово "перебежчиков" или "дезертиров". - Не был раскассирован, как это обычно делается. И в особенности - почему его придали моей бригаде, с учетом уже имеющейся части из европейских добровольцев, которые очень не любят вашего брата.
  Зимников помолчал, словно приглашая англичанина к диалогу, но тот счел за лучшее воздержаться от комментариев. Неподалеку снова начали стрелять, донеслись отрывистые выкрики команд - пехота снова училась окапываться.
  - Хотя не нам толковать решения высшего командования, - решил Зимников, так и не дождавшись ответа, и неожиданно сменил тему. - Джеймс, почему вы решили перейти к нам, присягнуть Империи и Его Величеству Константину?
  - Я бы не хотел повторять эту историю, тем более, что уже не раз подробно описывал происшедшее.
  - И все же? - настоял полковник, доброжелательно, но твердо. - Английских перебежчиков у нас немало, но никто не переходил целым батальоном.
  - После того, как мой брат попытался поднять мятеж, меня убрали из действующей армии и перевели в охрану утилизационного пункта. Далее - в охрану медицинской лаборатории. Там я решил, что мне не по пути с Евгеникой, и нашел единомышленников. Нация поступала разумно, убирая ненадежных с фронта, но ошиблась, собрав их в одном месте. Мы смогли захватить арсенал, освободили часть заключенных и пробились к вам по реке.
  Ванситтарт помолчал и закончил:
  - Не понимаю, зачем это говорить еще раз.
  - Я все еще пытаюсь понять, что подвигло лично вас на дезертирство, - без недомолвок ответил Зимников. - Мы - не тыловики и даже не линейная пехота. Мы - гвардия, и в моей бригаде есть люди, в которых я совершенно не уверен. А должен быть уверен.
  - Лично я принял окончательное решение после того, как при мне младенцу воткнули в палец иголку, на всю длину, чтобы ребенок не мог согнуть его, - ответил англичанин, ровно, спокойно, без единой эмоции на холеном лице. Только прежде едва уловимый акцент в его речи теперь стал четче, жестче. - Для наиболее корректного проведения медицинских экспериментов.
  - Весомая причина, - очень серьезно согласился полковник. - Что же, вот в это я готов поверить. Далее - чего вы хотите?
  - Я вас не понял.
  - Чего вы хотите от службы в моей бригаде? Спасения? Искупления? Просто пережидаете время?
  Впервые за время всего разговора Ванситтарт ощутимо замялся. Словно неожиданные повороты беседы пробили крошечную брешь в тщательно выстроенной броне выдержки и видимого безразличия.
  - Вы не поймете, - с усилием проговорил он, наконец.
  - Я очень постараюсь, - пообещал полковник.
  Ванситтарт задумчиво пригладил ладонями мундир, смахнул с рукава пылинку.
  - Я ведь могу и обмануть, - предположил он.
  - Это вряд ли, - сказал Зимников. - Конечно, трудно тягаться с английской школой аристократического лицемерия...
  Джеймс чуть шевельнул бровью, очень уж не вязалась правильная и четкая речь полковника с его "дубовым" видом солдафона, прямого как ствол и жесткого как солдатская подошва.
  - ... Но мне пятьдесят два года, - продолжал Петр Захарович. - Тридцать четыре из них я провел в войнах по всему миру. Я умею разбираться в людях и не думаю, что вам по силам меня надуть.
  Неподалеку на землю легла широкая тень - в небо поднимался дирижабль. Определить назначение на таком расстоянии было невозможно, но всяко не гражданский. Зимников некстати вспомнил, как много лет назад совершил перелет через Тихий океан на туристическом дирижабле фешенебельного класса. Хорошее получилось путешествие, хотя насладиться им как следует не получилось - тогда Петр Захарович не отдыхал, а работал в несвойственной для себя роли телохранителя и едва не погиб. Стараниями англичан, кстати.
  - Вы верите в бога? - спросил Джеймс Ванситтарт.
  - Да, - немедленно ответил Зимников. - Но при этом я верю в то, что он предоставляет людям делать собственный выбор и расхлебывать все последствия.
  - Понятно. Я тоже. Однажды мой брат процитировал Исайю - "В тот день поразит Господь мечом своим тяжелым, и большим и крепким, левиафана, змея прямобегущего, и левиафана, змея изгибающегося, и убьет чудовище из моря". И с некоторых пор я думаю, что Нация, Евгеника - это Левиафан. А нашествие - это испытание для всех нас. Великое искушение для всего народа моей Британии... Которое мы не смогли отвергнуть. Не все, но многие - не смогли.
  Джеймс склонил голову, легонько толкнул носком начищенного сапога маленький цветок, неведомым образом сохранившийся на изрытом поле. Зимников молча ждал, не глядя на англичанина, сцепив за спиной железные руки.
  - Когда-нибудь это закончится, - тихо продолжил Ванситтарт. - Господь посылает испытания, но всегда дает силу для их преодоления. Чудовище из моря падет. И мой несчастный народ не избежит возмездия. Оно будет заслуженным, но наверняка чрезмерно жестоким. И когда это случится, я хочу, чтобы торжествующие победители помнили о нас. О тех, кто сражался против евгенической нежити и своих же заблудших собратьев. Может быть, память о нас сможет выкупить хотя бы малую часть грехов, которые вы припомните моей родине.
  - Любопытно, - протянул Зимников. - Любопытно... Многое объясняет. Что ж... Джеймс... идите. Вам нужно еще много тренироваться, чтобы достойно вписать себя в историю этой войны... и моей бригады.
  
  Глава 12
  
  Несмотря на разгар календарной весны, температура стояла по-настоящему зимняя, под двадцать градусов мороза. Томас был тому весьма рад, потому что если бы не холод, то комары, гнус и прочая зловредная фауна уже пировали бы вовсю. А это сейчас было бы крайне не своевременно, потому что какая же это Мистерия, если участники ежесекундно отбиваются от кровососов, нарушая строгую простоту церемонии?
  Тьма за окном расцвела отблесками желтого и красного - на плацу зажигали костры, подкладывая в огонь цельные стволы деревьев. Этой ночью в лагере не загорится ни одна лампочка, только живой огонь. Пламя, несущее смерть и дарующее жизнь, очищающее от скверны и благословляющее избранных.
  Нобиль натянул перчатки, гладкая белая ткань облегала пальцы, как вторая кожа. Когда-то он прочитал, что у японцев белый цвет символизировал смерть. Идея понравилась Фрикке, и на мистериях ягеров он появлялся только в белоснежной форме - ни единого пятнышка, только крошечные триксели окаймляют воротник и обшлаги рукавов. И тем ярко выделялся на фоне темно-серых мундиров.
  В дверь негромко постучали.
  - Войдите, - пригласил Томас, одергивая китель.
  Это оказался юноша адъютант. С того вечера в казино между лейтенантиком и нобилем установилась специфическая духовная связь. Томас видел в мальчике свое отражение в далекой юности - юную, наивную душу, преданную правильным идеалам, но еще не закаленную тяжкими испытаниями. А лейтенантик в свою очередь тянулся к суровому вождю безумной и буйной вольницы "волков", стараясь понять, разгадать секрет его почти мистической силы духа.
  Фрикке сделал легкое движение рукой, опережая и прерывая уставное приветствие.
  - Вольно. Есть вопрос?
  - Так точно, - выдавил юноша. Торжественные мероприятия были ему еще в новинку, и хотя парадная форма сидела безупречно, но для опытного взгляда все же самую малость неправильно. - Я хотел бы задать вопрос...
  Томас не стал утруждать себя чем-нибудь наподобие "я слушаю" или "говори", он лишь приподнял бровь, подвешивая портупею.
  - Зачем тогда... вы сделали... зачем... эта безобразная драка... - молодой человек краснел и запинался, видимо, от волнения забыв подготовленную речь и подобранные формулировки.
  Но Томас понял, он сдержанно улыбнулся, вспоминая упомянутый вечер в казино. Да, это было весело... и красиво.
  
  * * *
  
  Панцерпионеры входили по одному, сразу же строясь "клином". Два человека, три, пятеро, вот уже десятеро. Всего их оказалось пятнадцать человек, полное отделение. Вероятно, самые лучшие. Не сказать, чтобы совсем одинаковые, но похожие как оловянные солдатики из одного набора, раскрашенного вручную - высокие, не менее метра семидесяти пяти, широкоплечие, в угольно-черной форме с серебряными погонами, пуговицами и знаками различия. Все с одинаковой короткой стрижкой очень светлых, почти белых волос. Неверный свет не позволял рассмотреть цвет глаз, но Фрикке и так знал, что они либо установленного оттенка синего и голубого, либо серые. Зеленоглазые считались представителями высшего, наиболее рафинированного расового типа и в армии не встречались - драгоценный расовый капитал нельзя было растрачивать впустую, подвергая опасностям военной жизни.
  Пришельцы дышали жизнью и мощью, их движения были точны и плавны, обладая той законченностью, какую дают только безупречное происхождение, врожденное здоровье и годы тщательно просчитанных тренировок. Щит и карающий меч Нации, новое поколение Фабрик жизни. У предводителя "черных" в чине оберфельдфебеля на левом плече разместилась нашивка в виде стилизованного щита.
  На мгновение Томас буквально выпал из реальности, переживая момент катарсиса. Подумать только, прошло почти сорок лет с того дня, как он впервые открыл манифест Астера, вчитываясь в расплывающиеся строки скверного шрифта. Будущее, новое, сияющее будущее открылось на страницах желтой оберточной бумаги. То грядущее, которое сам Фрикке не надеялся увидеть. Он твердо решил принести самое себя в жертву, положить собственную жизнь в фундамент евгенического совершенства, на котором воздвигнется волшебное здание совершенной расы. И все же увидел этот новый мир воочию.
  Впрочем, экстатическое переживание длилось от силы несколько мгновений, а после уступило место деловитой решительности. "Черные" были великолепны, но они угрожали упорядоченному ходу вещей в дивизии, и это следовало так или иначе прекратить. Томас с видом праздной небрежности облокотился на стол, сделав незаметный жест.
  Черный клин мерно топоча высокими ботинками с подковками на подошвах двинулся к центру зала, устремившись вершиной прямо к столу нобиля. Бррррум, бррррумммм - грохотали подковки по деревянному полу. Ягеры - и "римляне", и "вавилоняне" - оставляли выпивку с прочими развлечениями, понемногу стягиваясь вокруг "братьев". Не доходя трех шагов до стола, черный клин остановился, без видимой команды, как единый человек в пятнадцати лицах.
  Оберфельдфебель сумрачно обозрел зал, демонстративно, неспешно, брезгливо кривя губы.
  - Мое почтение, - низким, басовитым голосом произнес он, обращаясь вроде бы к Томасу, но старательно смотря поверх головы нобиля. - Прошу прощения за то, что не приветствовал по форме, но как я слышал, здесь все очень... - тонкие губы скривились еще больше. - Очень неформально и просто? Все обращаются друг к другу на "ты" и даже панибратски хлопают офицеров по плечам?
  Среди ягеров прошел легкий шумок и зловещее перешептывание. Полукруг вокруг клина "черных" стянулся, охватывая, как стая гиен. На бесстрастных лицах панцерпионеров не отражалось ни единой эмоции.
  - Да, здесь такое в порядке вещей, - медленно проговорил Томас, постукивая по столу фалангой согнутого пальца, словно оттеняя каждое слово. - Но такую привилегию предстоит сначала заслужить.
  Нобиль склонился вперед, испытующе глядя на собеседника. Тот возвышался над худощавым седовласым Фрикке, как осадная башня.
  - Вы пока - не заслужили, - веско закончил Томас.
  "Черный" усмехнулся, неприятно, с видом собственного превосходства, глядя на нобиля сверху вниз.
  - А мы должны что-то "заслужить" у этого сброда? - с плохо скрытой, точнее совсем не скрытой издевкой спросил оберфельдфебель. Подумал пару секунд и добавил. - Или у того, кто добровольно опустился до их уровня?
  Слово было сказано, вызов брошен. Без паузы и промедления Томас резко щелкнул пальцами, и ягеры бросились на черных, как стая волков - все сразу, молча, в едином порыве, едва ли не клацая зубами от ярости.
  Панцерпионеры были вполне готовы к такому повороту, собственно, ради него они и явились. Но молниеносная и слаженная атака все же оказалась слишком быстрой и неожиданной. Хотя клин и свернулся почти сразу в плотный круг, однако, трое или четверо людей в черной форме с ходу оказались сбиты с ног, задавлены числом и натиском. Но "черные" не дрогнули, приняв бой и отбиваясь с большим искусством. Они дрались с той же молчаливой решимостью, с какой пришли, без слов, понимая друг друга с полувзгляда. И ягеры один за другим разлетались в стороны под ударами тяжелых кулаков. Пытавшихся пройти по нижнему уровню встречали коваными ботинками, ломая ребра и челюсти. Но и ягеры не отступали, добирая нехватку веса и техники численным перевесом. Снова и снова они бросались на противников по трое-четверо за раз, пытаясь разбить вражеский строй или хотя бы выдернуть из него отдельного бойца. Иногда удавалось, чаще нет, но атаки шли одна за другой.
  Все с той же ленивой небрежностью Томас наблюдал за побоищем. За окном послышался нарастающий топот множества ног, перемежаемый воплями "бей черную сволоту!". В отдалении гнусаво завыл тревожный "галльский" рожок, которым пользовались панцерпионеры. Битва грозила одним скачком выйти на новый уровень.
  Томас вновь щелкнул пальцами и негромко произнес:
  - Достаточно.
  И ягеры все, как один, уподобились марионеткам, у которых одним движением ножниц разом обрезали все ниточки.
  Крепко побитые, в разорванных тогах, покрытые синяками и кровоподтеками они рассыпались в стороны, открывая взору сильно прореженных, но непобежденных "черных". Противники тяжело дышали, сжимали окровавленные кулаки и мерили друг друга злобными взглядами. На полу стонали и пытались ползти те, кто уже не мог встать. "Волки" споро растаскивали своих раненых, "черные" затащили собственных пострадавших в середину строя.
  За окном что-то коротко пролаяли, неразборчивую команду, прогремела длинная очередь из пулемета. В дверях не появился ни один человек. Полуживой адъютант сжался на стуле, руки он положил на стол, как бы подчеркивая спокойствие, но белые от напряжения костяшки пальцев выдавали крайнее смятение.
  Томас встал, легко подпрыгнул на месте, в боксерской манере, качнулся из стороны в сторону. Сделал несколько быстрых, летящих шагов и оказался лицом к лицу с оберфельдфебелем.
  - А чего стоишь ты? - легко и почти весело спросил он.
  Пионер смерил взглядом противника, хотел было что-то сказать, но Томас молча указал пальцем на его нашивку в виде щита, а затем хлопнул себя по затылку. "Черный" нахмурился, на его лице отразилась сложная смесь эмоций, от недоверия до какого-то братского признания. Нашивка была признаком особой отметки - золотой пластины, вживленной в основание черепа, высшей награды, выдаваемой за особые заслуги перед Нацией или феноменальное мужество в бою. Сам Томас получил такую, когда организовал похищение профессора Айнштайна, сумев договориться с некоторыми глупцами из американского истеблишмента, считавшими себя особо дальновидными и расчетливыми.
  Решившись и признав в нобиле равного, пионер без лишних слов и промедления принял боевую стойку и двинулся по кругу, словно обходя противника. Он был хорош, очень хорош - высокий, подтянутый, массивный, но притом быстрый. Хорошая, грамотная стойка выдавала опытного бойца. Томас вдохнул полной грудью, наклонил голову, прижав подбородок к груди, и так же сделал шаг.
  Сколько Фрикке себя помнил, он никогда не боялся рисковать. Томас был безжалостен ко всем, и в первую очередь к себе, но в то же время абсолютно верил в свою силу и исключительность. Там, где другие начинали колебаться и подсчитывать шансы, теряя время, он шел напролом, не оглядываясь и не сожалея. Прочие отступали или погибали. Он - побеждал, потому что иначе просто не могло быть.
  Поэтому нобиль без тени сомнений вышел против панцерпионера, небрежно отметя все мысли о своем возрасте и иных недостатках.
  Оберфельдфебель сделал только одну ошибку, он решил не очень больно бить собрата по золотому знаку. Первый удар пионер нанес вполсилы, полураскрытым кулаком, чтобы просто сбить с ног и завершить схватку. Здоровенная рука полетела в лицо невысокому, щуплому по сравнении с "черным" противнику, но каким-то образом лишь мазнула по скуле. Затем руки бойцов на мгновение сплелись в странный узор, Томас сделал сложное и слитное движение, одновременно шагая вперед, чуть приседая и разворачиваясь на левой ноге. Его ладонь с выпрямленными и сжатыми пальцами мелькнула быстрее мысли, впечатываясь в правое подреберье противника. Как ужалившая змея, нобиль мгновенно качнулся назад, разрывая дистанцию и уходя от возможного ответа, но в этом уже не было нужды. Гигант остался стоять на месте, сложившись почти пополам, его руки безвольно упали, из горла вырвался надрывный хрип. Затем оберфельдфебель повалился на колени и, скрючившись, рухнул, как подрубленное дерево, свернувшись гусеницей и жадно хватая воздух ртом. На подбородке выступила кровь. Ягеры завопили от восторга, скандируя "Но-биль! Но-биль!", из уст панцерпионеров вырвался слитный вздох немыслимого удивления.
  - Неплох, очень неплох. Но, как все мальчишки, самоуверен и предсказуем, - резюмировал Томас. - А я умел убивать еще тогда, когда его папа не вполне представлял, что за штука болтается у него между ног.
  Он с грустью обозрел ягеров, и под взглядом, полным печали, утихали самые буйные скандалисты.
  - Я разочарован, - веско, тяжело произнес Фрикке. - Почти пять десятков против пятнадцати человек. И они устояли...
  Ягеры молча потупили головы, крыть было нечем.
  - С завтрашнего дня мы добавим дополнительные занятия по борьбе. Будете учиться у тех, кто смог вам навалять, - Томас кивнул на пионеров, которые потеряли некоторую толику высокомерия. - Бой должен быть боем, а не балетом для подготовительной группы девочек.
  Томас подошел к группе "черных", все еще готовой к схватке. Оберфельдфебель уже отчасти пришел в себя, тяжело дыша и сглатывая горечь, неизбежную при хорошем ударе в печень. Пару мгновений Фрикке внимательно смотрел на них, а затем раздвинул руки в скупом движении, напоминающем объятие, и с доброжелательной улыбкой произнес:
  - Что ж, добро пожаловать, друзья.
  
  * * *
  
  - Видите ли, мой юный друг, - сказал Томас. - Сразу видно, что вам не доводилось поддерживать порядок и дисциплину по-настоящему.
  Последние два слова он отчетливо выделил голосом. Лейтенант вытянулся, боясь даже дышать, ловя каждое слово. Фрикке поправил портупею с коротким клинком, взглянул на часы. Еще немного времени у него было.
  - Управлять людьми можно двумя способами, опираясь на заемный авторитет или на свой собственный, - сказал нобиль. - В армии за командиром стоит вся машина государственной и военной власти, поэтому он может быть хорошим, средним или плохим, но все равно останется командиром, а его войско станет выполнять приказы. Но в таких отрядах, - Томас указал на окно с желтыми отблесками. - Это невозможно. Чтобы держать в узде вольницу, которой нечего терять, командир должен быть сильнее всех, и ежедневно доказывать это. "Братья" были очень нужны нам, но они же вносили в дивизию опасность анархии и настоящих внутренних конфликтов, потому что не уважали и презирали моих солдат, да и меня самого. Потому я спровоцировал этот... инцидент.
  На лице адъютанта забрезжило понимание, обрывочное, неполное, боязливое.
  - Во-первых, мои ребята убедились, что "черные" действительно так хороши, как о них рассказывают, - продолжил объяснение Фрикке. - Во-вторых, наши новые коллеги в свою очередь убедились, что они хороши, но не настолько, чтобы вся дивизия крутилась вокруг них. И наконец, все увидели, что во всей нашей компании есть один командир - это я. И только один высший авторитет - мой.
  - "Братья" не признают ягеров равными себе, - пробормотал лейтенант. - Все равно не признали и не признают.
  - Я был бы разочарован, если бы признали, - Томас взглянул на себя в маленькое зеркальце, установленное на краю сейфа с бумагами. - Превосходство крови и расы нельзя забывать. Мне вполне достаточно того, что они действуют бок о бок с остальными и беспрекословно выполняют приказы.
  Фрикке еще раз оценил общий вид и нашел свой образ безупречным.
  - Кроме того - Томас обаятельно улыбнулся и на секунду вдруг стал похож на мальчишку. - Иногда мне просто нравится бить людей и это мой любимый удар.
  В небе горели огромные звезды, отливающие бриллиантовым светом, а от земли к ним тянулись оранжевые языки костров. Холодало, под ногами похрустывали кристаллики льда. В стороне скорее угадывалась, чем виднелась полоса тайги. Над плацем царила полная тишина. Было удивительно, как собрание в много тысяч человек может производить там мало шума. Томас легким шагом прошел по тропинке и поднялся по лестнице на специально выстроенный помост. Если бы нашелся фотоаппарат, способный запечатлеть этот момент, то снимок вошел бы в историю. Молчаливые, идеально ровные прямоугольники людей в черном, а так же сером, неотличимом от черного в ночной полутьме. Костры в рост человека, извергающие пламя, как маленькие домны. И вождь в белоснежном обмундировании, стоящий на помосте, подобно мессии.
  Томас окинул взором свое войско. Он не спешил, потому что сейчас все время принадлежало ему. Взгляд нобиля скользил по шеренгам, безошибочно выделяя роты, батальоны, полки. Артиллерия, пехота, инженеры, самоходчики, ракетный дивизион, снова пехота... Его маленькая, но страшная армия. Все здесь, даже "черные" танкисты и панцерпионеры. "Братья", разумеется, не считали ягеров своей ровней, и смотрели свысока на носителей не рекомендованного психотипа, считая их выродками, бессмысленно и инфантильно жестокими. Но "черные" хорошо поняли урок Томаса и больше не искали прямых столкновений. Теперь они так же встали здесь, чуть наособицу, но здесь, вместе со всеми, в едином кулаке, что подвластен лишь одному человеку.
  Ему, Томасу Фрикке.
  Прямо перед помостом жалась группа человек в пятьдесят, разительно отличающаяся от остальных. Люди в рваных, плохо штопаных мундирах, из списанного имущества. Грязные, небритые, скуластые, большинство с повязками на ранах. Разного возраста и вида, они были сходны в одном - в надежде, что горела в глазах, отчаянной, неистовой надежде. Это новобранцы, из местных.
  Сила ягеров заключалась, помимо прочего, в том, что они набирали пополнение везде, где бы ни воевали. Среди аборигенов всегда находились те, кто хотел вырваться из тупой и беспросветной жизни, попытаться ухватить птицу удачи хотя бы за кончик пера. И ягеры, проявляя лютую, безумную жестокость в своей "работе", никогда не отказывали тем, кто приходил к ним сам. Те, кто миновал все испытания, кто выживал, будучи живым манекеном для учебных боев и боевых стрельб, становились своими. Их прошлое оставалось далеко позади, а будущее заключалось в службе на благо Евгеники и Нации.
  - Соратники! - провозгласил Томас, воздевая руки, будто обнимая свое воинство. - День за днем, месяц за месяцем вы изощряли тела и души, готовясь к новым великим сражениям! Это было тяжело, но вы знали, что час триумфа настанет! Наше терпение наконец-то вознаграждено, грядет время битвы!
  Его голос поднялся до пронзительного завывания, и, вторя гласу вождя, вся многотысячная масса глухо заворчала в ответ. Отдельные выкрики понемногу сливались в рык, словно ураган собирал силы, но в самый последний момент Томас властным жестом вернул молчание.
  - Завтра мы отправимся на запад, чтобы совершить переход в мир мерзости и гнилья! - слова нобиля разносились в стылом воздухе, как будто отражаясь от кромки леса, возвращаясь могучим и зловещим эхом. - Враги многочисленны, они фанатичны и упрямы...
  Фрикке шагнул к самому краю помоста и чуть наклонился вперед, словно приближая себя к каждому, кто в могильной тишине слушал его, затаив дыхание.
  - Но разве это может остановить вас, хоть кого-нибудь из вас, мои храбрецы!? - крикнул Томас. - Есть ли под солнцем и луной сила, способная бросить вам вызов?!
  И долго скапливающееся напряжение, наконец, прорвалось. Многотысячные вопли вознеслись к темным небесам чудовищным, нелюдским воем так, что, казалось, звезды на мгновение померкли. Даже высокомерные, преисполненные сознанием собственной исключительности "братья" вопили как безумные.
  - Дети мои, мы несем смерть! - крикнул Томас. - И имя наше есть...
  Почти шестнадцать тысяч человек подхватили фразу и продолжили в один голос:
  - СМЕРТЬ! СМЕРТЬ! СМЕРТЬ! ИМЯ НАМ - СМЕРТЬ!
  И вновь Томас одним движением заставил дивизию замолчать. Как опытный дирижер человеческих душ, он умело играл на напряжении толпы, поднимая накал эмоций и тормозя в последний момент, создавая критическую массу безумной истерии ненависти и злобы.
  - Но это будет завтра, - произнес он, тихо, словно самому себе, однако каждое сказанное слово скользило в тишине, сплетаясь с треском горящего дерева, проникая в каждое ухо. - А сейчас...
  Томас резко опустил руки с намертво сжатыми кулаками и заорал во все горло:
  - А сейчас пусть начнется Мистерия!
  И дивизия ответила ему замогильным воем.
  - МИСТЕРИЯ!!!
  Множество людей бросились с разных сторон к жмущейся кучке новобранцев, разрывая на них старую одежду, отбрасывая ее, как старые искупленные грехи. Отдельная рота выстроилась в длинную шеренгу, в их руках загорелись факелы, образуя низкий огненный коридор, через который новообращенным следовало пройти по одному, друг за другом. В конце пылающего прохода ждали девушки с кубками, полными вина. И это было последнее испытание, жребий, несущий смерть двоим - один найдет в кубке маленькую фигурку орла, а другой - быка. Они умрут, будучи принесенными в жертву соответствующей партией ягеров. Остальные же вступят в ряды "охотников" полноправными бойцами, получив новую, настоящую форму и оружие.
  Томас стоял как ледяное изваяние, вдыхая воздух, наполненный тяжелым запахом смолистого дерева и дыма, ненавистью и флюидами безумного шабаша, не скованного никакими рамками. "Вавилоняне" трудолюбиво толкали к ближайшему костру большую бочку на колесах и с люком, символизирующую быка. За ним, под присмотром бдительного конвоя, с трудом переставлял ноги неудачник, выбравший кубок с быком. Неподалеку "римляне", подбадривая друг друга радостными воплями, с не меньшим энтузиазмом тащили крест, готовясь вкопать его в заранее подготовленную яму. Впереди процессии шествовал верзила с окованной железом дубиной на плече, чтобы перебивать ноги распятого. С некоторым удивлением Томас узнал в нем "черного" оберфельдфебеля, того самого панцерпионера, с которым так удачно схватился в рукопашной. Похоже, "братья" все же избавились от снобизма, проникнувшись общим духом веселья.
  Что-то зашумело чуть в стороне. Фрикке скосил глаз и увидел позеленевшего лейтенантика, который, похоже, с трудом сдерживал рвотные позывы. К офицеру пристроился его давний "знакомый", тот самый семитский негр, что так удивил адъютанта в казино. Только теперь на чернокожем был мундир с нашивками штабсгефрайтера.
  - Ничего, по первости так часто бывает, - утешал негр юного лейтенанта. - Это против правил, но ты почти что наш, давай я тебе девочку организую. Винца немножко, девчонку - отпустит быстро, а потом привыкнешь. А девчонки замечательные, я их всех знаю, просто огонь, а не девчонки!
  От мысли про замечательных девчонок, проверенных представителем первого, первоочередного класса утилизации, адъютант стал из зеленого синим, и добродушный и веселый штабсгефрайтер утащил его в темноту.
  Мистерия началась.
  
  Глава 13
  
  Поволоцкий потер лоб, затем затылок, короткая щетина царапала ладонь. Работать не хотелось, в прогретом салоне фургона тянуло в сон. Но отчет по психологическому состоянию раненых и медицинского персонала нужно было отправить как можно скорее. По старой студенческой привычке Александр с силой ткнул себя стилосом в ладонь, боль от укола на время отогнала сонливость. Перо вновь заскользило по листу бумаги, набрасывая черновик доклада.
  "Военное дело, помимо прочего - экстремальная психология. Ресурс душевных сил исчерпывается быстрее прочих. Люди ломаются раньше, чем заканчиваются".
  Поволоцкий немного подумал и вычеркнул "заканчиваются", вписав "погибают". В задумчивости постучал стилосом по столу и добавил:
  "Пораженчество страшнее всего. Шпиона можно разоблачить, вора и труса - запугать. Но чем напугаешь того, кто в душе уже умер и ждет только завершающего удара от судьбы? Как писал Юдин - "не умирай, пока жив". Моряки, умершие прежде смерти - они погибали на шлюпках, имея запасы всего. Садились и умирали - апатия вплоть до затухания основных физиологических потребностей".
  Лист лег на тощую стопку собратьев, покрытых мелким убористым почерком. Вопреки расхожему мнению о неразборчивом почерке врачей, Поволоцкий писал очень четко и аккуратно, как будто на машинке печатал.
  Теперь все эти умные слова следовало упорядочить, рассортировать и изложить в более академической манере. Но мысли плыли в голове как мухи в патоке, ленивыми зигзагами. Сказывался недосып и переутомление, хирург дошел до того порога, когда изможденный бдениями и работой разум уже бесполезно подстегивать. Особенно много сил выпило вчерашнее совещание ведущих хирургов госпиталей по проблемам разнообразных преступных увечий. Обсуждение вышло тяжелым, нервным.
  Прежде военным медикам практически не доводилось заниматься самоувечьями, поскольку в армию шли добровольцы. Но после начала настоящей индустриальной мясорубки и введения массового призыва неизбежно появились те, кто всеми силами старался избежать фронта, как до отправки на войну, так и в процессе службы.
  Беглецы от солдатской лямки были изобретательны, и какое-то время выигрывали у армии, но, как выразился однажды Иван Терентьев "государство в прогаре не останется". После поражений лета шестидесятого года на симулянтов и уклоненцев обрушилась вся сила репрессивного аппарата.
  Одним из "верняковых" способов "спрыгнуть с броневика" считались автомобильные аварии. Солдаты в увольнительных и призывники устраивали массовые столкновения, калечились сами и сбивали прохожих, надеясь попасть в больницу или тюрьму. В ответ всех выживших участников стали отправлять сразу на передовую, с заменой уголовного наказания бессрочной службой в специальных ротах, которые не зря прозвали "смертными". Полиция быстро констатировала, что число ДТП в стране практически сошло на нет.
  Армию захлестнула эпидемия самострелов и "голосований", когда солдаты выставляли из-за бруствера руки, надеясь на ранение и госпиталь или даже комиссию, если "повезет". Ответ так же был суров - смерть-рота или расстрел перед строем.
  Многие военные врачи считали "неэтичным" выносить какие бы то ни было суждения о том, было ли ранение боевым, случайным или умышленным, а следователи свято верили в способность врача дать точное заключение. Приходилось разъяснять медикам, что их долг - помогать в расследовании, а следователям, что эксперт может лишь оценить обстоятельства и дистанцию ранения.
  Жизнь военных медиков и так оказывалась сверхтяжелой. Помимо утомительной и ответственной работы им регулярно приходилось сталкиваться с недоверием или даже открытой агрессией со стороны пациентов. А испуганные, отчаявшиеся люди, к тому же подвергнувшиеся травматическому воздействию на психику, были готовы поверить в любой бред. Распространялись слухи, что в госпиталях врачи-дьяволиты умышленно замаривают раненых. Одновременно по секрету передавались "верные способы лечения", наподобие "засыпать рану порохом и поджечь". Так что к многочисленным заботам хирурга-консультанта прибавилась еще одна - измыслить что-нибудь для снижения психологической нагрузки на больных и медиков. И никаких внятных решений не просматривалось. Единая доктрина лечения указывала, как исцелять телесные раны, но никак не могла помочь с врачеванием душ. И Александр уже прозревал очень тяжелые проблемы, когда подавленная агрессия и военные страхи неизбежно начнут проявляться в мирной жизни. Война во множестве плодила не только мертвецов и калек, но и психопатов, чьи души навсегда оставались на поле боя.
  Поволоцкий тоскливо посмотрел на приколотый к книжной полке листок, на котором от руки было написано:
  "взвод - санинструктор
  батальон - санвзвод, фельдшер и носильщики
  полк - санрота
  дивизия - медсанбат
  армия - n приданных подвижных полевых госпиталя (3 хирургических, по одному на дивизию, плюс терапевтический и инфекционный)"
  Очень захотелось снова увидеть Анну Лесницкую. Удивительная все-таки женщина, сочетавшая чисто мужскую прямоту и решительность с женственностью и загадочностью. Но, к сожалению, после памятного обеда в офицерской столовой, они разъехались по разным делам. Анна оставила адрес "до востребования", и хирург трижды писал ей, но скорее для самоуспокоения, не особенно доверяя полевой почте.
  Очередной приступ сонливости почти отключил его, как электрическую игрушку, и медик едва не выколол себе глаз стилосом.
  "К черту" - решил Александр. - "Сейчас лягу и буду спать до утра. А потом - с новыми силами за работу!".
  Диванчик "на полторы задницы" не предназначался для сна, но медик кое-как разместился на нем, скрутившись и изогнувшись. Он закрыл глаза, предвкушая, как блаженный сон сейчас подарит заслуженный отдых, и в тот самый момент, когда окружающие звуки расплылись, отодвигаясь куда-то вдаль, в дверцу автобуса решительно постучали.
  - Кто там? - сонно спросил Александр.
  Вместо ответа постучали сильнее. Донесся сварливый, рассерженный голос шофера, выговаривающий невидимому гостю по поводу нарушения докторского покоя. Тот отвечал что-то неразборчивое, странным голосом, с раскатистым и одновременно грассирующим "р".
  Иностранец?
  Поволоцкий чертыхнулся и полез с дивана, едва не сбросив локтем со стола черновик доклада.
  Обладатель специфического акцента оказался высоким, даже выше Александра, тощим и огненно-рыжим, лет сорока, может быть даже меньше. Но первым, что отметил Поволоцкий, был просторный белый халат-накидка с большим красным крестом. От вида такой экзотики, давно вышедшей из употребления в нормальной армии, хирург на несколько мгновений впал в ступор. Гость же в свою очередь онемел, увидев заспанную и бородатую физиономию, недовольно воззрившуюся из открытой двери. Шофер, узрев патрона, решил, что дальнейшее уже не его забота, и покинул сцену.
  - Коллега! - рыжий стукнул по дверце, которую украшал такой же красный крест, только поменьше. - Может быть, вы объясните? Мне приказали в двадцать четыре часа "добыть" краску - она у вас под землей, как нефть, что ли? - и покрасить фургоны в защитный цвет! У меня поинтересовались, обучены ли мои санитары борьбе с бронеходами! Мне выдали вот эту книжечку, - он махнул серой брошюркой, в которой Александр узнал "Указания по военно-полевой хирургии". - Сказали, прочтите и действуйте по ней! Я доктор философии в травматологии, пишу диссертацию по радиологической медицине, а мне дают брошюру для ... я не знаю, для дрессированных медведей, что ли? И у меня, начальника лазарета, нет вообще никаких полномочий! Сказали, езжайте на ГОПЭП, туда сейчас Вол уехал, он всех в две шеренги строит, вас тоже построит. Укажет место и под страхом расстрела прикажет работать, где указано. Кто такой Вол и где его найти?
  Поволоцкий скривился от шума, пытаясь вспомнить, где сочетаются философия и травматология.
  - Американец? - наконец спросил он. - Международный Красный Крест?
  - Да! Наконец-то кто-то понял! - обрадовался рыжий.
  - Понятно, - Александр вздохнул, прощаясь со сном. - Заходите.
  Он распахнул дверцу пошире и сдвинулся в сторону, открывая проход в тесный и жаркий салон своего передвижного кабинета.
  - Так где же... - начал рыжий, уместившись на диванчике, но Александр ответил раньше окончания фразы.
  - Про "Вола" вам сказал такой седой и благообразный, лет пятидесяти, похож на Деда ... Санта Клауса?
  - Да, - озадаченно сказал гость.
  Поволоцкий усмехнулся, вспоминая доктора Соловьева, известную в Москве персону, которая уже не первый десяток лет обслуживала всю московскую оперу, улучшая голоса массажем шеи и ароматными ингаляциями, имея с этого доходную клинику, контрамарки на все премьеры, портреты знаменитостей с дарственными надписями, пластинки с автографами и прочие приятности столичной жизни. На первом же челюстно-лицевом пациенте доктор совершенно честно упал в обморок - сказалась многолетняя отвычка от грубой прозы травматологии. Будучи переведенным на бескровную работу по контролю качества дезинфекции и дезинсекции обмундирования, Соловьев страдал и в меру сил злословил за спиной Поволоцкого. Впрочем, образ заскорузлого от крови военного хирурга, готового расстреливать за все подряд, тоже удалось пустить в дело.
  - Вол - это я, - объяснил хирург. - Так мою фамилию недоброжелатели обрезали. И указания вам зачем-то прошлогодние выдали, сейчас я свежее издание дам. У нас, знаете ли, хирургов очень не хватает. До медведей пока не дошло, но опытных фельдшеров на простые операции ставят повсеместно. По всему остальному... у нас больше нет джентльменской войны, с подведением итогов дня на совместном файв-о-клоке. Лазарет МКК будет действовать не в соответствии с пониманием обстановки его начальником, а в соответствии с приказами санитарной службы армии.
  - За неподчинение - расстрел? - всхорохорился американец.
  - Один краснокрестный лазарет полгода назад самовольно снялся с места и уехал в тыл, никого не предупредив. А в это время к пустому месту пришла автоколонна с ранеными. Представляете, что с ними было дальше? Расстреливать, конечно, никого не стали - но начальник того лазарета теперь работает хирургом в дивизионном госпитале. Хирург, кстати, неплохой. Когда ему объяснили, что он наделал - плакал. А расстрелять следующего, кто так поступит, я действительно пообещал...
  Слово за слово и сумбурно начавшийся разговор вышел на более ровную и полезную колею.
  Рыжего американца звали Джон Кларк, и он был, в переводе на российский стандарт, доктором медицинских наук, специалистом в травматологии и еще совсем молодой науке радиологии. По рангу Кларку полагалось бы заведовать кафедрой или, по крайней мере, вести собственную лабораторию и научное исследование. Однако судьба распорядилась иначе...
  Весной минувшего, шестидесятого года Евгеника попыталась вывести Конфедерацию из войны, нанеся мощный удар по Нью-Йорку. Бомбардировка с использованием трехфтористого хлора стерла город в щебень и умертвила четыре пятых его жителей. После Нация еще не раз повторяла химические атаки, в значительно большем масштабе, по всему восточному побережью. Похоже, Кларк кого-то потерял в той катастрофе, но в этом вопросе американец был крайне скуп, а Поволоцкий не расспрашивал, уважая чужую тайну. И при первой возможности Джон прибыл в Россию, вместе с одним из добровольческих госпиталей...
  - Госпиталь? - живо переспросил Поволоцкий. - Настоящий? Со всем оборудованием?
  - Университет Гопкинса сформировал за счет благотворительных взносов полностью моторизованный госпиталь на триста коек, - гордо произнес американец, - С двумя рентгеновскими аппаратами, зубоврачебным кабинетом, дополнительным лабораторным оборудованием, экспериментальными радиозащитными павильонами, кабинетом физиотерапии...
  - Моторизованный госпиталь?! - Александр возвел очи к низкому потолку, покрашенному серо-зеленой краской и совершенно искренне сказал. - Господи, ты вознаграждаешь меня за страдания! Целый моторизованный госпиталь с кабинетом физиотерапии и специалистом-радиологом во главе!
  И, уже обращаясь к Кларку, он продолжил:
  - В резерв, только в резерв! Будете моим последним доводом.
  
  * * *
  
  Иван перелистнул последнюю страницу доклада. За последние недели ему пришлось очень много печатать, поэтому пальцы закостенели и частично потеряли подвижность. По рангу Терентьеву полагалась собственная секретарша-машинистка, но у Ивана хронически не получалось надиктовывать. Зато когда он садился за аппарат сам, мысли неслись вскачь, нужно лишь вовремя хватать их и бодрее стучать по клавишам.
  Болели пальцы, болела шея, устали глаза, несколько часов подряд сфокусированные в одной точке. Терентьев встал из-за письменного стола и прошелся по домашнему кабинету. Ютта отправилась в магазин, купить чего-нибудь к ужину. Даже весьма высокопоставленные чиновники, к которым теперь относился Терентьев, отоваривались по карточкам, но работало немало обычных магазинов, только цены в них были отнюдь не божеские. Иван остался наедине с работой и сыном.
  Вечернее солнце озаряло Москву последними багряными лучами. Иван взглянул в окно, разминая пальцы. Хотел было сделать самомассаж с помощью двух коротких деревянных палочек, как в свое время рекомендовали врачи, но решил, что обойдется. Не хотелось будить сына. Как мог, Иван растер плечи, шею и загривок, чувствуя, как кровь бодрее бежит по жилам, унося часть усталости и снимая мышечные спазмы. Подумалось, что вот так и чувствуется приближение старости - раньше громадье забот вызывало азарт, готовность снести горы, доказывая себе и миру собственное превосходство. Теперь работа с бесчисленными бумагами вызывала тоскливое раздражение, а вместо куража наваливался пудовый груз ответственности.
  Последняя папка со штампом министерства воздухоплавания оказалась любопытной. Терентьева держали в курсе относительно новых военных разработок Империи, в надежде, что попаданец вспомнит еще что-нибудь полезное или даст квалифицированную оценку очередной задумке имперских конструкторов. На этот раз таковой оказался специальный "противотанковый" самолет, развившийся из идеи легкобронированного штурмовика наподобие "Ил-2".
  Первоначальная идея родилась еще в первый год войны, но была отклонена - ресурсов для нее уже не оставалось, все уходило на дирижабли, "скаты" и гиропланы, которых строили в десять раз больше, чем до войны и все равно не хватало. Но Иван вспомнил слово "дельта-древесина", и стараниями небольшого КБ, возглавляемого бывшим яхтостроителем, замысел возродился в новом образе. Металл только на каркас плюс несколько броневых пластин, остальное - дерево, формованное под давлением. Производственная база - бывший транснациональный трест "Уют в каждый дом" с девизом "наша мебель везде - от дворцов до хижин". Бронестекла - прозрачная пластмасса, склеенная в пакет, ничего, что через пару месяцев помутнеет, самолет все равно так долго не живет. Один поршневой двигатель, мотор-пушка с тридцатью бронебойными снарядами и батарея неуправляемых ракет под крыльями.
  И еще летчик, готовый умереть на среднестатистическом втором-третьем вылете.
  Но как понять, что это - гениальная простота или пустая трата времени и двигателей? Временный паллиатив, который укрепит оборону, или безнадежно устаревшее пугало?
  Терентьев взглянул в окно еще раз. Половина седьмого. Еще совсем недавно в этот час толпы горожан выплескивались на улицы, торопясь жить, любить, наслаждаться каждым прожитым часом. Но теперь лишь отдельные прохожие торопливо шагали по тротуарам или ждали метробус. Еще не закончился рабочий день, специальным указом императора продленный до восьми часов вечера. Скоро улицы вновь наполнятся жизнью, но радости в толпе, возвращающейся по домам, не будет. Зато будет много калек и одиноких женщин со скорбными складками в уголках рта. Почему то тех, кто овдовел или проводил на фронт сына или мужа видно сразу, их очень легко отличить от просто уставших или грустных.
  Страна воевала.
  Иван бросил взгляд на стопку рабочих бумаг, которая за полдня работы убавилась едва ли на треть. Снова его ждет ночь за работой, шорох бумаг в ярком световом круге от настольной лампы. И непременная чашка кофе или тарелка с бутербродами, появляющиеся под рукой, словно из ниоткуда, но на самом деле, конечно, из теплых любящих рук жены.
  Ютта, милая Ютта.
  Доселе Иван никогда не был женат и не заводил продолжительных связей, война и работа как-то не оставляли места для женщин. Один из наставников Терентьева любил приговаривать - "Бог войны ревнив и не любит соперников, особенно детей и жен". Иван свыкся с мыслью о том, что семья - не для него, и не находил в том ничего страшного и ли просто плохого. И вот, случилось так, что он стал любящим и любимым мужем, а так же отцом. Воистину, не зарекайся...
  Быть семьянином оказалось тяжело, но определенно интересно. И вообще очень здорово. Временами отец брал на руки сынишку и долго всматривался в черты младенческого личика, думая о том, что когда-нибудь Ивана Терентьева похоронят, но в мире останется его частица, искорка новой жизни.
  Однако хорошие, добрые мысли неизменно оказывались отравлены страхом.
  Иван прошел в комнату, которую они отвели для детской. Маленький Иван-Ян спал. Он скинул полосатое одеяльце и лежал на боку, в белой пижамке с красными и желтыми полосками, похожий на забавного шмелёнка. Повинуясь внезапному порыву, Терентьев осторожно достал сына из кроватки и уложил на руках. Малыш засопел, но не проснулся. Отец прошел по комнате, тихо покачивая ребенка и в полголоса напевая без слов, вспоминая мотив колыбельной, которую пела Ютта на своем родном языке.
  Последние недели Иван жил в страхе, который тщательно скрывал ото всех. По-видимому, ему удавалось обманывать окружающих, даже жену, но от самого себя убежать невозможно. И каждый раз, открывая новую страницу с красной печатью особой секретности, Терентьев чувствовал дрожь в пальцах.
  Империя сделала много, очень много. Конечно, здесь России не пришлось эвакуировать заводы на восток, но, с учетом ужасающего шока и отсутствия традиций настоящих войн, пожалуй, это был примерно такой же производственный подвиг. За год высокоразвитая, цивилизованная экономика превратилась в огромный завод, производящий оружие. Танк "Балтиец" через полгода должен был уступить место новой машине, уже получившей неофициальное название "Диктатор". Реактивный двигатель отработал на стенде почти тридцать минут без единого значимого сбоя, артиллерия калибром выше ста миллиметров перестала считаться экзотикой, развивались залповые реактивные системы, производство боеприпасов росло уже не на проценты, а кратно. Каждый образец нового оружия по отдельности был хуже вражеского, уступая по многим параметрам, но страна могла выставить пять-десять и более единиц на одну вражескую. Гиропланы обрастали броней и охапками НУРСов, превращаясь в летающие танки. Дирижабли учились закрывать все небо огненным шквалом ракет и пушечного огня, действовать целыми дивизионами, как единое целое, по наводке термопланов ДРЛО, охватывающих цепкими лучами пространство радиусом до тысячи километров. Пехота отвыкала от атак цепями и, с опозданием на полвека, училась старой доброй штурмовой тактике. И даже атомное оружие... впрочем, одно лишь упоминание о нем вне стен специальных кабинетов означало трибунал и бессрочную каторгу.
  Да, сделано было очень много
  Но Империя хронически не успевала. Новое снаряжение уже шло в войска, но пока лишь тонким ручейком. Настоящее полномасштабное перевооружение не могло начаться раньше рубежа лета-осени, и с каждым днем становилось все очевиднее - Нация не станет ждать. А это означало, что в самой главной, решающей битве страна вновь противопоставит врагу лишь численное превосходство и мужество.
  Россия может проиграть...
  Эта мысль была проста и очевидна, она не отпускала Ивана ни днем, ни ночью. Изредка, в объятиях Ютты, тяжелые думы отступали, но всегда возвращались, с новой остротой и болью в сердце. Терентьев не боялся за себя, но при одном лишь взгляде на жену и ребенка перед его внутренним взором вставали ужасы, которые он вдоволь повидал на оккупированных территориях СССР. И хладнокровный, жесткий, требовательный генеральный инспектор дорожных войск превращался в испуганного человека, одержимого тревогой на грани паники. Иван понимал, что это плохо и просто опасно, но ничего не мог с собой поделать. Страх за близких людей, боязнь потерять так поздно обретенное счастье - были сильнее.
  Иван крепко, но осторожно прижал к себе теплое тельце спящего сына, поглаживая его по голове в чепчике из тонкой шерсти. Он ходил по комнате, осторожно, мягко ступая босыми ногами, закусив губу и уставившись в пустоту невидящим стеклянным взором. Губы Терентьева непрестанно шевелились, словно повторяя раз за разом беззвучную молитву.
  Послышался знакомый скрежет - ключ проворачивался в дверном замке. Ютта вернулась. Иван дернул головой, мучительным усилием сгоняя с лица маску отчаяния и страха. Пришло время ежедневного спектакля. Он будет искусно делать вид, что в порядке, после засядет за работу до четырех-пяти часов утра, тщательно прорабатывая каждый документ, каждую строку. И снова, и снова, каждый день, неделю за неделей.
  До победы.
  
  Глава 14
  
  Ветер мел белую поземку, тоскливо завывая, как голодный волчище. Все кругом было белым - снег, небо, земля Казалось, что даже воздух приобрел серовато-белый цвет и сгустился. Идти в нем оказалось так же трудно - напор стихии давил, сталкивал с пути. Пройти надо было всего лишь каких-нибудь сто метров, но дались они ненамного легче, чем пятнадцатикилометровый марафон, который ходок раньше пробегал каждое воскресенье.
  - Чертова Арктика, - злобно буркнул себе под нос человек, бредущий по узкой тропинке. - И чертов Франц Иосиф или кто там это все открыл.
  Дорога, только вчера очищенная от заносов, теперь опять походила на узкий каньон, проложенный в плотном снегу. Завтра, если ветер стихнет, придется копать заново. Если не стихнет, все равно придется. Жаль, что нельзя расположить базу ближе к лаборатории, чуткие приборы должны быть изолированы от любых внешних воздействий, в том числе от вибрации механизмов, дизеля и даже шагов.
  "Когда все закончится, поселюсь в Крыму, на всю жизнь" - подумал человек, поправляя шерстяную маску и большие очки на пол-лица. Затем подергал плечами, размещая поудобнее большой "штурмовой" рюкзак и двинулся дальше. Рукой в плотной варежке он крепко цеплялся за толстый канат, протянутый по тропе, специально, чтобы не сбиться с пути. Один из предшественников в свое время решил, что всего лишь полсотни саженей - не расстояние и глупейшим образом нарушил технику безопасности, побежав лишь в легкой куртке и даже без шапки. Налетевший буран окружил его снежной завесой и сбил с пути. Счастье, что вообще нашли, но закончилось все равно обморожением и ампутациями. После этого даже в теплые весенние месяцы, когда температура на архипелаге приближалась к нулю, поход к лаборатории и обратно рассматривался как ответственное мероприятие.
  Раньше природа вела себя более дружелюбно, но последние два года ознаменовались определенными аномалиями. Существовало мнение, что это следствие так называемого "затухающего воздействия" вражеских манипуляций с пространством, но доказать или опровергнуть это было невозможно.
  Впереди, в круговерти снежинок и белых хлопьев проступили очертания большой будки из гофрированного железа, укрепленной дополнительными подпорками. Очень вовремя, ноги словно свинцом подковали, каждый шаг давался все труднее. Осталось только открыть дверь, сначала немного откопав ее от свеженанесенного снега.
  Будка представляла собой тамбур, где можно было отряхнуть снег, снять верхнюю одежду. Человек надел халат и бахилы, аккуратно распаковал рюкзак и сложил ношу в специальный подъемник, наподобие тех, что используют в ресторанах и гостиницах для доставки пищи. После чего с усилием открыл большой люк в полу, спустился по вертикальной лестнице под землю почти на десять метров, в маленький зал с рядами одинаковых шкафов для оборудования и инструментов. Прошел к бронированной двери с запором-штурвалом и большой табличкой "не шуметь!". Прямо под надписью кто-то от руки пририсовал ухмыляющийся череп.
  Рабочая камера представляла собой большой цилиндр без окон, изолированный и вдобавок укрепленный на специальных амортизаторах внутри клетки-каркаса. В центре, на удобном вращающемся стуле сидел дежурный оператор, а вокруг него развернулась сложная череда указателей, информеров, циферблатов - крохотная надводная часть айсберга гравиметрической лаборатории. Несколько самописцев безостановочно выводили бесконечные кривые на бумажных лентах, скрывающихся в специальных контейнерах. На специальной подставке примостился термос и старенькая чашка с отбитым краем и изображением лопоухого зайца - талисман станции. Для второго человека места почти не оставалось, поэтому новоприбывший остался стоять возле маленького обогревателя, наслаждаясь струей теплого воздуха, овевающей ноги.
  - Там, - он указал большим пальцем на потолок камеры, где примостился ящик грузоприемника и лениво вращались лопасти в импеллере вентиляционного люка. - Принес все, что нужно. Новые лампы, бумага, графит и еще потроха для осциллографа.
  - А стрелку для осциллографа не забыл? - спросил тот, кто сидел на стуле, он не отрывался от блока из семи экранчиков, каждый из которых рисовал сложную систему кривых.
  - Шутник, - проворчал первый, с прищуром вглядываясь в показания приборов. - Господи, скорее бы в теплые края...
  - Ты норвежец, тебе морозная свежесть должна быть в радость, - заметил собеседник, хмурясь и закусывая губу.
  - Я родился в Вест-Агдере, но всю жизнь прожил во Франции, на юге, там снег только по большим праздникам. Господи, как же у вас в России холодно... - пожаловался первый. - Что показать то хотел, зачем вызывал? Моя смена только через два часа.
  - Тебя бы ко мне в Сибирь, голубчик... - задумчиво предложил второй. - Ладно, будет еще тепло и лето в нашей жизни. Посмотри сюда, - он стукнул карандашом по стеклу экрана. - Глянь свежим взглядом
  - Та-а-ак, - морозный страдалец одернул халат, топорщащийся на мешковатом свитере, и склонился к информерам. Для постороннего взгляда комбинация зеленых пунктиров, появляющихся и гаснущих в темных круглых линзах, представлялась абстракцией, но опытный физик видел в них строгую упорядоченность. Он смотрел долго, минуты три или больше, словно превратившись в изваяние. Тихо шелестели перья самописцев, очень низко, на грани слышимости, жужжали какие-то механизмы.
  - Может, надо откалибровать аппаратуру? - с сомнением произнес норвежец. - Холостой запуск портала? Впрочем, непохоже.
  - На это обрати внимание, - сибиряк указал на пульсирующую линию, рисующую хаотичный на первый взгляд "забор".
  Теперь норвежец тоже нахмурился, определенно встревоженный увиденным.
  - И вот это, - русский коллега достал из кармана свернутую в маленький рулончик ленту самописца. - Мне не понравилась последовательность, и я посмотрел всю картину за сутки, со сглаженными пиками.
  Уроженец Вест-Агдера всмотрелся в белую ленту, на которой черная линия нарисовала подобие пологой лестницы с мелкими зубцами "ступеней", повторяющихся со строгой периодичностью.
  - Да, последовательность определенно есть, причем с каскадным наращиванием, - протянул он, наконец, чуть дрогнувшим голосом. - Амплитудная раскачка "горячей зоны". Похоже, идет уже не меньше суток?
  - Значит, не показалось, раскачка - с некоторым облегчением выдохнул собеседник. - Да, сутки - самое меньшее, но раньше пряталась за помехами. А теперь перешла пороговый минимум.
  - Это... "прогрев", для разового переноса, как в прошлом году, по весне. И, похоже, на этот раз пробой будет совершенно чудовищным... и все же необходимо откалибровать аппаратуру и перепроверить, - решительно заявил норвежец.
  - Да, конечно. Но сообщение все равно надо послать. Смени меня, - сибиряк решительно, но осторожно, стараясь ничего не зацепить, поднялся со стула. - Я на базу, надо делать первичное оповещение. Если это действительно "прогрев", времени мало.
  
  * * *
  
  Тихо тренькнул звонок. Несколько мгновений Константин лежал, открыв глаза и бездумно уставившись в темный потолок. Приятно тяжелело теплое шерстяное одеяло - он любил именно такие, хотя врачи утверждали, что это очень не полезно. Комната была погружена во тьму, плотные шторы надежно ограждали спальню императора от назойливого солнца. В дальнем углу комнаты светились зеленоватым светом стрелки больших напольных часов из мореного дуба. Семь часов утра.
  Вчера Константин решил сделать себе небольшой подарок - хотя бы один день пожить в довоенном режиме. Слабость, конечно, но организм настойчиво указывал, что ему уже не двадцать лет. Начало покалывать сердце, а кардиохирург, покачивая седой головой, безнадежно указывал на необходимость строгого режима и щадящей работы. И монарх, и медик прекрасно понимали друг друга, но один сделал вид, что намерен соблюдать условия, а другой притворился, что поверил.
  Снова сработал звонок. Проснувшийся окончательно император недоуменно нахмурился, хотя этот жест все равно было некому видеть. Секретариат прекрасно знал, что самодержец спит очень чутко и если он не ответил на вызов, значит слышит, но не может или не считает нужным.
  Третий раз. Константин, не глядя, нащупал и поднял трубку аппарата внутренней связи.
  - Да, - произнес он, подавляя минутное желание добавить что-нибудь вроде "и я всех вас отправлю на фронт, если это не сообщение о конце света".
  - Ваше Величество, - прошелестело в трубке, и император мимолетно подумал - почему у референтов и секретарей всегда такие безликие и безличные голоса? Наверное, ускоренная эволюция под влиянием воздействия среды. - На связи Генеральный Штаб.
  - Соединяйте, - Константин сел на кровати, откидывая одеяло и нашаривая пальцами ног тапочки.
  В трубке щелкнуло, резко запищало, снова щелкнуло.
  - Ваше Ве... - заговорил, было, знакомый чуть дребезжащий голос, но монарх нетерпеливо перебил его.
  - Устин Тихонович, к делу.
  - Получаем сообщения с гравиметрических станций, - коротко и по-деловому заговорил Корчевский. - Всех.
  - Переход? - коротко спросил император.
  - Нет, каскадный прогрев.
  Константин немного помолчал, осознавая услышанное.
  - Это точно? - спросил он, наконец. - Ошибки быть не может?
  - Нет, это сообщения всех станций, - повторил невидимый Корчевский. - Собственно, процесс начался минимум тридцать часов назад, но примерно шесть часов назад достиг порога, когда гравиметристы смогли выделить его на общем фоне.
  Император крепче сжал трубку, чувствуя ее чуть шершавую поверхность.
  - Сколько времени? - задал он последний вопрос.
  - Черновский говорит, с таким графиком они будут наращивать амплитуду пять, может быть шесть суток, а затем... - даже Корчевский, у которого, по словам недоброжелателей, по жилам текла не кровь, а охлаждающая жидкость, запнулся.
  - Понял, - произнес Константин. - Вы готовы?
  - Да, - откликнулся штабист. - Но нам нужен приказ.
  - Начинайте, - сказал Константин.
  - А... конфедераты? - позволил себе вопрос Корчевский.
  - Начинайте, - повторил монарх.
  - Понял. Конец связи, - проговорил штабист, как будто уже сидел в кабине боевого аппарата и докладывал по зыбкой и ненадежной линии военной связи.
  Трубка щелкнула и умерла. Император нажал одну из семи клавиш на самом аппарате.
  - Секретариат на связи, - немедленно откликнулись на противоположном конце линии.
  - Уведомите канцлера и весь мобилизационный комитет, совещание в... - он на мгновение задумался. - В девять утра. Указание министру связи - подготовить возможное включение во все радио и визографические передачи. В любой момент.
  Отдав указание, император накинул халат и быстро умылся. Глядя на себя в зеркале, он невесело усмехнулся. Обычный, уже весьма пожилой человек с глубокими морщинами, немного обвисшими щеками и беспорядочно взлохмаченной шевелюрой. Не похоже на отца нации, бесстрашного, бестрепетного лидера и прочая и прочая. Два года назад ему, с многочисленными оговорками и словесным кружением намекнули на то, что современная медицина, как известно, творит чудеса. В косметической хирургии - тоже. Тогда он даже не рассердился, восприняв это как хорошую шутку и профессиональную предупредительность службы референтов. А сейчас неожиданно подумал, что, пожалуй, такой обрюзгшей и нездоровой физиономии действительно нужна штопка...
  Как человек чувствует себя, так он и говорит, действует и вообще общается с миром. А хорошо себя чувствует только тот, кто правильно одет и приведен в надлежащий порядок. Поэтому, несмотря на первый порыв немедленно задействовать "линию К", император вначале закончил утренний туалет, надел костюм, самолично повязал галстук светло-песочного цвета. И только после этого вновь снял трубку и нажал последнюю, седьмую клавишу. Электрические сигналы устремились по кабелю, через всю страну, к дальнему восточному побережью, затем пронеслись по океаническому дну, пронизывая бронированный подводный кабель. И вновь суша - иной континент, чужая страна, с которой Россия не раз сходилась в жестком клинче, до драки, почти до войны, а теперь сражалась рука об руку.
  Ждать пришлось долго. Ожидание всегда раздражает, но Константин, как всякий опытный политик, был к нему привычен. Кроме того, он прекрасно понимал, что даже если президент Конфедерации сидит рядом с аппаратом и рукой на трубке, он никогда не ответит сразу. Закон политики - авторитет всегда подвергается проверке на прочность, и всегда отстаивается, даже в мелочах. В данном случае Константин и русская сторона выступали в качестве просителя, пусть даже в вопросе, допускавшем только взаимный интерес и совместную, командную работу. Поэтому президент в любом случае выдержит паузу, не слишком большую, но отчетливую. Скажем, пять минут.
  Эндрю Амбергер ответил через две.
  - Да, - сказал он по-русски, с отчетливым и узнаваемым акцентом.
  - Приветствую, - произнес император по-английски.
  - Я внимательно слушаю.
  - Что говорят ваши гравиметрические станции?
  - Полагаю, то же, что и ваши. Началась подготовка к открытию портала максимальной пропускной возможности.
  - Мои специалисты дают пять дней. Может быть шесть.
  - Суток, - уточнил президент. - Пять суток.
  - Да.
  - Вы успеете?
  - Если начнем немедленно. Наши договоренности в силе?
  Американец ощутимо заколебался, впервые за короткий диалог.
  - Вы можете гарантировать, что "Дивизион" сможет... что он выполнит задачу?
  - Господин президент, - Константин позволил хорошо рассчитанной толике раздражения просочиться в ровный и бесстрастный голос. - Вы прекрасно понимаете, мы ничего не можем гарантировать. И мы рискуем гораздо больше вас, поэтому более чем кто бы то ни было заинтересованы в их удаче.
  - Вы в свою очередь должны понимать, чем рискуем мы. Евгеника готовится провести сверхконвой, почти наверняка с "Левиафанами". Это будет, если не Армагеддон, то генеральная его репетиция. После нее действующий флот Конфедерации на много месяцев будет представлен, главным образом, береговой охраной.
  Константин прикрыл глаза и досчитал до трех, выравнивая дыхание.
  - А мы гарантированно потеряем большую часть Черноморского и Балтийского флотов, то, что от них осталось, - сказал он почти спокойным голосом. - Всё, что сосредоточили на Севере, полностью оголив Тихий Океан, и всё, что сможет прорваться через Гибралтар. Большой, по-настоящему большой конвой - это огромный риск, я согласен. Но рисковать стоит. Армада готовится не просто так, это подкрепления и снаряжение для будущего наступления. Очень много транспортов, часть которых удастся потопить. И морская баталия такого размаха - очень хорошая возможность замаскировать действия Дивизиона. Лучшая нам вряд ли представится.
  - Я понимаю, - отозвался собеседник на другом конце света. - Но... Мой друг, вы - император, а я всего лишь президент. Если флот погибнет бесславно и безрезультатно, мне уже не устоять, даже несмотря на военное время. Мне и моему кабинету припомнят Нью-Йорк, провалы "Эшелона", сверхльготные поставки России и все остальное. Я потеряю президентство, а мой преемник будет вынужден стать на позиции изоляционизма. Вы останетесь без поддержки.
  - Если нас постигнет неудача, я потеряю страну и жизнь, - отчеканил Константин. - И я готов. А вы, Эндрю?
  Трубка молчала почти четверть минуты, а затем мембрана донесла короткое:
  - Да, мы в деле.
  Император невольно улыбнулся при этих словах. Они живо напомнили о происхождении нынешнего президента Конфедерации, в чьем прошлом было немало того, о чем не пишут в официальных приглаженных биографиях.
  - "Эшелон" пойдет в бой на море и в воздухе, - решительно произнес Амбергер. - До последнего корабля и воздушного аппарата, если понадобится. И я буду молиться за успех ваших пилотов. Если у них получится, я сделаю их национальными героями Америки, и мы отольем их статуи в золоте.
  - Встаньте в очередь, господин президент, - посоветовал Константин, усмехнувшись. Он не видел собеседника, но чувствовал, что человек на другом конце провода так же улыбается, поддавшись мгновенной человеческой слабости.
  - Удачи, - завершил разговор Амбергер.
  - Удачи, - повторил император и разъединил линию.
  Константин поправил галстук, проверил, хорошо ли сидят запонки.
  - Удачи нам всем, - прошептал он уже самому себе.
  
  Глава 15
  
  Гигантский механизм, совершенствуемый и отлаживаемый почти год, заработал. Как любой системе, охватывающей множество людей и управленческих структур, ему требовалось время и приложение силы, для того, чтобы преодолеть инерцию старта. Чтобы каждая мельчайшая шестеренка, каждый исполнитель, от высшего руководства и штабов до последнего незначительного клерка и техника вошли в ритм, сработали как единое целое.
  Тысячи, сотни тысяч человек готовились к этому дню, знали и надеялись, что он настанет. Но как всегда, когда приходит пора решающего экзамена, даже самый прилежный ученик чувствует робость и страх. Он может скрыть его глубоко в душе, никому не показывая, но все равно страх - никуда не исчезнет.
  Имперский флот, американский флот, "Эшелон" - все готовились к решающему сражению, великой баталии. Схватки, которая не могла принести решающую победу, но могла переломить ход войны, приблизив ее окончание. И все же, когда ожидаемый час пробил, робость и неуверенность охватили участников.
  Но армия есть армия. Император и президент привели в действие взведенный и смазанный механизм колоссальных масштабов. Приказы шли по инстанциям и уровням, опускаясь все ниже и ниже, от высших штабов до отдельных дивизионов и кораблей, вовлекая в общее действие все новые соединения и людей. Объединенная единым планом сила готовилась к сражению, и раз дав ход, остановить ее было уже невозможно.
  Корабли выходили из укрепленных стоянок, превращенных в полноценные крепости, поднимались из бронированных эллингов дирижабли. Тягачи выкатывали из ангаров самое современное и дорогое оружие Конфедерации - бомбардировщики Defender-36. В отличие от имперских машин, построенных по схеме "летающее крыло", привычной для дирижабля, американцы сразу попытались скопировать классическую "самолетную" модель. "Дефендеры" уступали российским аналогам по техническим характеристикам, но зато конфедераты, не скованные сухопутным фронтом, смогли построить почти сотню таких самолетов. Большая часть пока ждала своего часа, каждый в окружении бригады техников. Некоторые транспортировались к специальным площадкам - странным, лишенным взлетно-посадочных полос. К этим бетонированным полям уже спускались специально переоборудованные дирижабли-"тысячетонники", готовые подхватить бомбардировщики специальными захватами. Зацепив ношу, носители поднимались в небо, как огромные шершни, несущие в гнездо добычу. Таким образом, бомбардировщик мог сутками находиться в боевой готовности, не тратя топливо и не изнуряя экипаж, курсируя неподалеку от нужного района.
  Карабкались в стратосферу высотные термопланы с решетками антенн ДРЛО. Благодаря почти космической высоте их "око" позволяло просматривать пространство радиусом больше тысячи километров, но за такие возможности приходилось расплачиваться сверхлегкой конструкцией и полным отсутствием защиты. Экипаж сутками бессменно находился в герметичных скафандрах с электроподогревом и подачей кислорода, зная, что для противника более значимой цели нет и аппарату достаточно одной ракеты. Каждый подобный термоплан сопровождался свитой дирижаблей-защитников, прикрывающих драгоценный радар, но все равно на такую службу брали только операторов-добровольцев. Впрочем, после "фторовых" бомбардировок в таковых недостатка не было.
  На нескольких самых тяжелых, лучше всего защищенных линейных кораблях, сопровождаемых отдельным эскортом ПВО, в артиллерийских погребах главного калибра снимали печати с особых контейнеров. Они были невзрачны на вид, но в каждом хранилась капсула ярко-желтого цвета, укрывающая специальный снаряд. Во всем мире таких насчитывалось не более сорока штук и делали их только два завода - русский и американский.
  Сотни кораблей, десятки летательных аппаратов начинали путь от восточного побережья Конфедерации по тщательно рассчитанному плану и графику. Навстречу коллегам из далекой России, которым приходилось куда тяжелее...
  
  * * *
  
  Павильон был мал, от света софитов, в добавок усиленного отражателями, тушь быстро таяла и разъедала глаза, а губы словно намазали салом. Константину не так уж часто доводилось участвовать в визографических передачах, но каждый сеанс доводил до белого каления. После первого подобного мероприятия он искренне и всерьез зауважал дикторов "новостника", вынужденных терпеть такие страдания ежедневно. Жаль, что без грима не обойтись, лицо кажется серым и восковым, безжизненным. Как говорили заслуженные визографисты, сейчас еще легко. На заре беспроводной передачи движущихся картинок приходилось не просто гримировать, а буквально разрисовывать лица черным карандашом.
  - Черноморский флот - пока без происшествий, - доложил из-за плеча адъютант. - Балтийский подвергается налетам авиации, потерь в кораблях пока не имеет. Есть раненые и убитые. "Эшелон" занимает позиции, идут первые ограниченные столкновения. По сообщениям разведки, противник объявил общую воздушную тревогу.
  Адъютант оглянулся вокруг, словно по углам скрывались шпионы, склонился чуть ниже и едва ли не шепотом сообщил:
  - В остальном все по условленному графику.
  Император мысленно прикинул порядок действий по тому самому графику. Значит, бомбардировщики "Дивизиона" заправлены, вооружены и готовы к вылету, экипажи в полной готовности. Дирижабли-танкеры уже над Северным Полюсом на пути к точке встречи неподалеку от Гренландии. Воздушные заправщики оставались самым слабым и уязвимым звеном, но без них операция не имела смысла. С особым боезапасом бомбардировщики брали меньше топлива, а выйти к цели могли только длинным окольным путем, минуя европейскую зону вражеской ПВО. Без дозаправки дальности не хватало.
  Константин прикрыл глаза, представляя виденный на фотографии тягач для особого боеприпаса - здоровенный подъемник-домкрат на шестиосной опоре, смахивающей на огромного паука.
  - Три минуты, - сказал ассистент, оператор развернул на большой треноге визографическую камеру, похожую на фантастическую лучевую пушку.
  - Мы сразу войдем во все передачи, радио и новостные, И трансляция на корабли, - сообщил режиссер из своей кабинки, хотя в этом не было надобности.
  - Ваше Величество, - неожиданно сказал адъютант, и монарх воззрился на него, ожидая экстраординарных новостей. Но офицер молчал, мучительно кривя губы, словно переступая через себя. На мгновение Константину показалось, что перед ним убийца, собирающийся изменить присяге. Охрана ощутимо напряглась, готовая убить возможного предателя на месте.
  - Ваше величество, - повторил адъютант твердо и решительно. - Скажите, Вы уверены, что нужно делать это именно сейчас?
  - Что? - не понял монарх, пораженный случившимся, как если бы вдруг заговорил его механорганизатор.
  - Две минуты, - это снова ассистент. Над камерой зажегся желтый огонек, режиссер что-то неразборчиво бормотал в микрофоны в своей будке.
  - Обращение к нации и морякам - это такое оружие, которое можно использовать только один раз, - с отчаянной решимостью заговорил офицер. - Но ведь у нас есть еще целая армия... Мой брат служит в броневойсках, все понимают, что впереди сражение за Варшаву и Польшу. Может быть, приберечь?..
  - Минута. Секундный отчет.
  Император задумался. На световом табло под потолком, перед его глазами, но вне поля визографической камеры запрыгали оранжевые цифры. Слова офицера вновь разбудили все сомнения, тлевшие в душе самодержца, поскольку адъютант говорил сущую правду. Правильное напутствие может принести победу в сражении. Но оно же обернется дополнительным позором, если битва будет проиграна. Очередное действие, совершаемое в отчаянном рывке без оглядки на риск, с неистовой верой в победу.
  - Да, так нужно, - сказал он, наконец. - Поверь мне.
  - Десять секунд! - надрывно простонал режиссер, хватаясь за всклокоченную шевелюру, внутренним взором он уже видел сорванную трансляцию.
  Мгновение император и военный неотрывно смотрели друг на друга.
  - Я верю, - прошептал адъютант, отступая. - Благослови Вас Бог...
  - И начали!.. - махнул режиссер. Желтый огонек камеры мигнул и сменился зеленым.
  
  * * *
  
  - Тишина! - грозно приказал Зимников, и офицеры, тесно набившиеся в кабинет комбрига, замолкли. Таланов машинально поглаживал нагрудный карман где у него лежала кожаная фотографница с последним снимком покойной семьи...
  Терентьев включил новостник и сел, напротив, на диване, закинув ногу на ногу и обхватив колено напряженными пальцами. Ютта молча взяла Яна, пытающегося ползать по большому ковру, и унесла в детскую. Иван даже не заметил этого, до боли стиснув челюсти...
   Поволоцкий оторвался от мыслей о теориях Адлера и Фрейда, закрыл "Вестник сибирской хирургии", взглянул на часы и, привстав, включил радиоприемник. Американский радиолог, примостившийся напротив с блокнотом, "Заметками по военно-полевой хирургии" Юдина и толстым томом "Топографической анатомии нижних конечностей" поднял голову, прислушиваясь к хрипу помех.
  - Сограждане... - донесся из динамика знакомый голос.
  
  Константин сделал длинную паузу, всматриваясь в зеленую лампочку на камере. Речь была заготовлена заранее пресс-службой и тщательно отшлифована специалистами массовой психологии. Но в этот момент император неожиданно почувствовал, что любое заранее подготовленное слово покажется неискренним, плоским. Ему предстояло благословить людей, идущих на верную гибель, и старый прожженный политик, циник, искушенный в человеческих слабостях впервые в жизни ощутил сомнение в пользе тщательно выверенного и выученного слова. Константин подумал о том, что такая речь есть оскорбление подвига тех, кто сейчас готовился к прорыву через смертоносный огонь Евгеники. И он решился - импульсивно, внезапно, понимая с холодной отчетливостью, что творит легенду. Или губит страну.
  - Друзья мои. Все, кто слышит меня сейчас, я обращаюсь к вам, независимо от национальности, веры, политических предпочтений и иных различий. Через несколько часов моряки Российского флота и Конфедерации сойдутся в битве с нашими врагами. Не буду скрывать очевидное, бой будет страшным, кровопролитным. И, к сожалению, никто не может пообещать, что победа окажется за нами.
  
  - Господи, он сошел с ума, - потрясенно пробормотал президент Амбергер, сжимая кулаки до хруста в суставах. - Что он говорит?! И это после того, как я обещал Америке сокрушительную победу! Он погубит всех нас...
  
  - Враг силен, очень силен. На его стороне большой опыт, хорошее оружие и нелюдская сущность. Поэтому в грядущей схватке нашим защитникам понадобится вся сила, все мужество и самоотверженность...
  Визокамера и микрофоны подхватывали слова императора, передавали их по проводам на ретрансляционные станции. Домашние радиоточки, громкоговорители в публичных местах, "новостники" - все средства информации несли слово Императора. И без преувеличения можно было сказать, что сейчас Константина слушал весь мир.
  - И еще им будет очень нужна вера. Вера в то, что их дело - священно, что все мы верим в их успех, в их мужество и силу духа. В этой войне не будет договоров и компромиссов, потому что враг намерен вести ее на полное уничтожение, и нам придется ответить ему тем же.
  
  Пресс-секретарь беззвучно завыл, тавтология "вера в то, что мы верим" поразила его в самое сердце.
  
  - В этот день моряки и летчики, под знаменами России и Конфедерации, определят, кто будет победителем, а кто исчезнет с лица земли. Поэтому, сейчас я обращаюсь к вам с просьбой, ко всем, кто слышит меня. Я говорю не как император, а как человек, один из многих. Один из тех, за кого будут сражаться наши воины. Друзья мои, помолимся за тех, кто идет на смертный бой. За крепость их рук, за их мужество и стойкость. Пусть каждый, моряк ли он, подводник или авиатор знает, что сейчас мы все с ними - нашими молитвами, помыслами, надеждами. И еще... каждый, кто сейчас смотрит в лицо смерти... помните, что между нелюдью под черно-белым флагом и множеством хороших, честных людей стоите только вы.
  Голос императора слегка дрогнул. И после паузы, кажущейся бесконечной, Константин повторил, очень тихо:
  - Только вы...
  
  Трансляция закончилась. Что-то забормотал диктор, но Зимников уже выкрутил регулятор громкости, приглушая звук.
  - Да-а-а... - басовито прогудел отец Афанасий, бывший диакон, и размашисто, без всякой рисовки перекрестился. - Этот человек был рожден для патриархии!
  
  * * *
  
  Море волновалось, бурлило, цеплялось за серые борта кораблей пенными щупальцами. Тем более странным казался почти полный штиль - ни ветерка, лишь редкие слабые дуновения, как дыхание ребенка. От этого море не просто нервировало, оно откровенно пугало, будто стихия обрела волю и жадно пыталась добраться до исконных сухопутных врагов. Томас незаметно поежился, поневоле радуясь, что никакая вода не доберется до палубы "Левиафана".
  С тридцатиметровой высоты зрелище конвоя был прекрасно. Уродливо, страшно, угрожающе, и все же прекрасно, как любое грандиозное предприятие, требующее слаженной работы - без преувеличения - миллионов людей. Десятки крупных транспортов вытянулись в три длиннейшие колонны, идущие ровными линиями до самого горизонта. Более мелкие корабли сновали вокруг, как рыбы-лоцманы вокруг акул, охраняя, сопровождая, готовясь защищать и прикрывать.
  В небе реяли самолеты поддержки, те, кто пойдет в первом эшелоне, принимая на себя возможный удар коварного противника. Хотя нет, не возможный...
  Неизбежный.
  Прямое радио- или проводное сообщение через портал было невозможно, новости и донесения передавались "по старинке", через курьеров, разумеется, в строгой секретности. Но тем не менее весь конвой уже знал, что аборигены решили еще раз стукнуться лбом в стену, организовав грандиозную морскую битву. Шепотом передавались сообщения об американском "Эшелоне", о выдвижении имперского флота из баз Баренцева моря. Мелькали чуждые и неприятные названия "Индига", "Мезень", "Мурманск". Было очевидно, что и на этот раз все закончится большой вражеской кровью при символическом ущербе транспортам. И все же...
  Было на этот раз нечто странное, потаенно-непонятное в слухах, пересказываемых множеством уст, несмотря на угрозу трибунала и утилизации. Некая неуверенность, лишенная всяческих оснований, но ощутимая почти физически. Никто не мог объяснить, в чем заключается легчайшая патина сомнения, обволакивающая любой разговор, самое пустяковое замечание. Но она просто была, и даже нобиль чувствовал некий... дискомфорт. Неудобство, выгнавшее его из крошечной одноместной каюты на палубу гипертранспорта - так официально называли "Левиафанов".
  Томас с гордостью провел рукой по высоким перилам бортового ограждения, посмотрел на серо-стальную палубу, уходящую вдаль как футбольное поле. Оглянулся на море, где в параллельных колоннах высились еще три такие же громадины. В пене волн, окруженные транспортами поменьше, они казались могучими утесами, несокрушимыми и всемогущими.
  Проект "Бегемот" датировался еще рубежом двадцатых/тридцатых годов, он подразумевал строительство серии суперлайнеров, комфортабельных и роскошных, как сады Эдема и быстрых, как военные суда. Однако в тот момент построить такое чудо техники оказалось невозможно - для титанов водоизмещением под семьдесят тысяч тонн требовались новые верфи, которые только начали строиться и уже были зарезервированы под военно-морскую программу глобального перевооружения. Проект был заморожен, но не забыт, дорабатываясь на бумаге, с регулярным пересмотром габаритов.
  Когда на повестке дня встала война с Америкой, пришлось искать возможности транспортировки войск. Вот здесь то и пригодились "Бегемоты", которые на чертежных досках уже перевалили за сотню тысяч тонн. Так суперлайнер, способный перевезти за один рейс маленький город, превратился в гипертранспорт, совмещающий возможности контейнеровоза и ролкера , принимающий на борт полную танковую дивизию со всем вооружением. Машина войны уже не могла носить имя демона плотских желаний, поэтому "Бегемот" стал "Левиафаном".
  "Водные" знали о существовании гигантов и регулярно старались их перехватить, но эскорт, невообразимый вес, двойной корпус и комплексная защита делали титана практически непотопляемым. Даже если субмарина, чей экипаж твердо решался не возвращаться домой и погибнуть в бою, чудом прокрадывалась на расстояние торпедного пуска, развитая ПТЗ требовала как минимум десятка попаданий просто для того, чтобы "Левиафан" снизил скорость и начал плановые мероприятия борьбы за плавучесть. Тем не менее, гипертранспорты отправлялись в конвои только поодиночке. Лишь один раз - сегодня - они собрались вместе, все четыре.
  И на одном из этих чудо-кораблей перевозилась штурмдивизия Томаса. Дополнительный повод немного (самую малость!) возгордиться собой, значимостью своего соединения и его ролью в Плане. Ведь "Левиафаны" не возили простую пехоту, только элитные механизированные войска, которые должны были быть доставлены к портам Северного моря в полном комплекте и сохранности.
  Томас мог бы стоять так часами, наслаждаясь морем, предвкушением значимых событий, зрелищем армады, несущей в стальных утробах целую армию. Даже неосознанная тревога отступила перед величием человеческого гения, попирающего океан стальной пятой.
  Но вдали уже виднелось некое образование, черная клякса, над которой кружились десятки самолетов. Томас со вздохом отпустил перила и пошел к ходовой рубке, шагая по тройным створкам разгрузочных люков, утопленных в палубе.
  
  * * *
  
  Константин долго боролся с искушением если не руководить сражением лично, то хотя бы наблюдать за его ходом "из первых рядов". Морской Штаб гудел от напряжения, в особенности знаменитый Оперативный центр с не менее знаменитой мозаичной картой морей мира. Когда-то на ней разыгрывали большие штабные игры и отмечали передвижения имперских флотов. Теперь же пятицветное панно площадью почти в сто пятьдесят квадратных метров напоминало об эпохе могущества паруса и о том, как российский флот с боем пробивался в закрытый клуб великих морских держав мира.
  В Центре специально для императора предназначался кабинет с подключением ко всем коммуникациям, вплоть до возможности в любой момент взять на себя управление флотами и эскадрами. Но Константин хорошо понимал, что сегодня совершенно особый день, а ответственность, возложенная на моряков, превосходит все мыслимые пределы. Монарх здраво рассудил, что в такой важный момент не стоит стоять за плечом людей, занятых важным делом. Кроме того, как заверили специалисты, основную работу все равно придется делать командирам на мостиках боевых кораблей, поскольку комплексные помехи очень быстро сделают любое штабное управление невозможным.
  Советские войска в первой половине войны с трудом тягались с немцами в области тактической гибкости, поэтому в ответственных операциях стремились компенсировать эту слабость тщательно проработанным планом. Имперский и американский флоты вынуждены были идти по тому же пути, хотя и по несколько иным мотивам.
  Поэтому император остался в резиденции, где специально собрали дублирующий комплект аппаратуры и специальный стенд с обозначением диспозиции боя. В первом акте грандиозной драмы самодержец доложен был выступить только в качестве зрителя.
  С момента начала операции прошло четыре дня, начинался пятый. Дифазер вышел на режим, который ранее не то что не фиксировали - и представить не могли. Воистину, этот конвой обещал быть самым большим из всех, что Евгеника когда-либо проводила через межмировой прокол.
  Территория вокруг точки перехода напоминала даже не улей, а целую пасеку разъяренных пчел. Предчувствуя развитие событий Нация и Британия стягивали к грядущему порталу прикрытие из десятков боевых кораблей, поднимали в небо воздушные армии.
  Северная группировка Империи с боем пробивалась через Норвежское море, южная штурмовала Гибралтар. Флоты несли потери, тратили боезапас, теряли людей и боеспособность, но оттягивали на себя часть вражеских сил. Можно сказать, что гроза пока лишь собирала тучи на горизонте, но первые молнии уже хлестали притихшую землю. Империя и Конфедерация не могли объединить силы для совместного натиска, будучи вынуждены действовать разрозненно. Но и противнику приходилось раздергивать силы, отбивая атаки сразу по нескольким направлениям.
  - Черноморскому флоту не пробиться, - докладывали из Штаба. - Но часть субмарин все же прошла Гибралтар. Балтийцы и северяне сражаются в Норвежском море на траверсе Нескёйпстадюр-Олесунн. Нацисты используют "демонов" как ракетоносцы. Потери уточняются.
  - Передайте мое особое указание, - вымолвил Константин. - Если вражеские потери неизвестны, надо так и докладывать. Я больше не хочу читать о том, что неприятельский флот уничтожен три раз подряд, а наши победоносные войска по воле Бога отступают, не иначе как от презрения к врагу. Только подтвержденные сведения или никаких.
  
  Глава 16
  
  Мостик гипертранспорта сам по себе казался огромным, создатели не экономили на стиле, а так же удобствах для старших офицеров экипажа. Бронезаслонки были подняты и укрыты в специальных пазах и тот, кому посчастливилось попасть сюда, мог обозревать океан и конвой с самой высокой точки из всех возможных. Конечно, не считая самолетов.
  Рубка была сдвинута вперед, к носу, так что гипертранспорт напоминал развернутый наоборот танкер, и Томас хорошо видел, как палуба плавно сходит "на конус", опускаясь к воде. "Левиафаны" были первыми и пока единственными судами, построенными по схеме с обратным наклоном форштевня. Говорили, что расчет не особо оправдался, но при мощности ходовой части корабля и дешевой нефти потери считались приемлемыми. По бокам рубки располагались крошечные с виду конструкции, похожие на детские игрушки из соломинок и проволоки. Это были - Томас узнал их - батареи 120-мм универсалок и счетверенные зенитные автоматы с централизованным управлением. Последние линии обороны.
  Сопровождение последовательно отваливало в стороны, начиная с "головы" конвоя. Тройная колонна шла прямо к кляксе на горизонте, которая разрасталась, понемногу превращаясь в черное пятно, похожее на антрацитовую гору.
  Предупреждающе зазвенели сирены, под самым потолком загорелся транспарант со значком химической угрозы. Чуткое ухо Томаса уловило новое гудение, которое вплелось в обычный шумовой фон.
  - Вентиляторы и фильтры, - пояснил капитан, махнув в сторону горы. - Приходится герметизироваться.
  Даже с огромной высоты мостика "Левиафана" было видно, что океан вокруг меняется. Вода приобретала безжизненный, серый оттенок, по поверхности плыли шапки мутной ноздреватой пены и комки чего-то похожего на металлургический шлак. Волны как будто терялись, умирали в рукотворной грязи, беспомощно плещась под тяжестью пепла и дымного осадка.
  - Изволите ли? - капитан протянул Фрикке большой бинокль. - Первый взгляд всегда впечатляет. Ведь до сих пор вы наверняка путешествовали в специальных капсулах?
  Томас подошел вплотную к прозрачной стеклянной стене почти десятиметровой высоты и посмотрел на гору через предложенный аппарат. Пришлось немного покрутить настройку - оптика была настроена под чужой глаз. Кроме того на прежде идеально чистое остекление стала осаживаться мелкая серо-черная пыль. Но, наконец, человек победил линзу, и Фрикке едва сдержал возглас удивления. Когда-то Томаса позабавили фотографии брошенной в Берлине лаборатории Айнштайна, особенно в сравнении с настоящими испытаниями дифазера, воссозданного учеными и инженерами Евгеники. Теперь та полевая система с десятком переоборудованных кораблей-антенн казалась такой же наивной любительщиной, как и кустарщина профессора.
  Антрацитовая гора превратилась в плотную шапку множества дымов, производимых сотнями работающих генераторов, дизельная вонь проникла даже сквозь фильтры. Вправо и влево, насколько хватало взгляда, простирались однообразные поля, состоящие из многометровых антенн-буев. Антенны перемежались судами-ретрансляторами, поставленными на мертвый якорь. Томас помнил упрощенную переделку такого корабля: топливный бак, моторы, генераторы, антенны. Работа по обслуживанию была настолько опасна, что занимались ей только сервы и только в специальных металлических клетках, чтобы не убило высокочастотным излучением.
  Впереди открывался широченный проход, ведущий в сердце переходной зоны, способный поглотить все три параллельные колонны. Томас выкрутил приближение бинокля на максимум и отметил медные шины в руку толщиной с полуметровым расстоянием между ними на каждой антенне. А ведь дифазерная решетка включала десятки тысяч таких заякоренных агрегатов.
  - Пятнадцать гигаватт, - капитан с гордостью указал на исполинское антенное поле. - И скоро введут в эксплуатацию плавучие атомные станции.
  Яркая вспышка мелькнула среди серых рядов антенного поля. Один из кораблей-ретрансляторов неожиданно выбросил вверх длинный узкий столб фиолетового огня, почти сразу сменившегося коптящим нефтяным пламенем. Из-за расстояния, а так же шума транспорта все происходило в полной тишине и казалось, что на стекло мостика проецируется немой, но цветной фильм.
  Капитан со шкипером обменялись несколькими словами, стопка банкнот перекочевала из шкиперского кармана в китель капитана.
  - Пари, - пояснил тот в ответ на молчаливый вопрос Фрикке. - Это называется "палец судьбы", локальная перегрузка. Обычно один-два ретранслятора стабильно выходят из строя, иногда три, один раз вышибло сразу шесть и переброску пришлось отложить. Мы ставим на количество.
  Томас слегка кивнул. Он не одобрял азартные игры, но сам предмет спора показался интересным.
  - Самый интересный момент, - продолжил пояснения капитан. - Эскорт уже ушел, а мы еще не пошли на ту сторону. В прошлом году во время одного из переходов операторы вычислили несоответствие перебрасываемой массы расходу энергии, и передали на ту сторону - объявить тревогу противолодочникам. Спустя некоторое время те обнаружили и потопили вражескую подлодку. Страшно представить, что было бы, сумей она вернуться.
  - А как вы называете наш мир на той стороне?
  - "Той стороной". Мы всегда на "этой".
  - А как это все возвращают?
  - Разную мелочь, до десяти килотонн, оставляют там. А "Левиафанов" разгружают, заправляют по минимуму, и пропускают с той стороны по одному.
   - Так и ходите - на тот свет и обратно?
   Температура в рубке, казалось, разом упала градусов на десять.
   - Господин Фрикке, - ледяным тоном произнес капитан. - Я знаю, кто вы такой и какие у вас есть полномочия от Координатора. Но, пока по морю ходят корабли, капитан - первый после Бога. А в этом рейсе - и после дьявола. Мы ходим - на ту сторону. На тот свет прошли два "Левиафана", один ушел здесь и не вышел там, еще один ушел там и не вышел здесь. Слишком большая масса, из-за ошибок в расчетах не хватило мощности для переноса. Поэтому еще одна шутка такого рода - и я прикажу вас связать и запереть в корабельном карцере до разгрузки. Если вы хотите оставаться на мостике, извольте свести общение к бытовым темам. "Стюард, чаю". "С лимоном, без сахара". "Спасибо". Вы меня поняли?
   - Да, - глухо ответил Томас, подавляя вспышку ярости. - Прошу прощения.
  В воздухе повис тончайший, на самой грани слышимости, звон, от которого заныли кончики зубных корней, от мельчайшей вибрации, окутавшей все, зачесалась кожа. Фрикке мотнул головой, с глазами тоже творились странные вещи, как будто на самом краю зрения полыхали всполохи сиреневого цвета. Сфокусировать на них взгляд никак не получалось и это цветовое мельтешение раздражало, как скрип ножа по стеклу. С тихим шорохом выдвинулись из пазов серые, даже на вид солидные и толстые стальные панели с узкими прорезями, закрывающие остекление мостика. Под потолком загорелись яркие плафоны, подменяя отсеченные броней солнечные лучи.
  - Пора, - сказал капитан. - Может быть, вам лучше спуститься вниз? Это будет... неприятно.
  - Я останусь, - сообщил Томас. - Раньше мне не доводилось видеть все это, я путешествовал в закрытых кабинах. Хочу посмотреть все самолично.
  - Ваш выбор, - согласился капитан и предупредил. - Учтите, если вы поведете себя... неадекватно, у команды есть право и обязанность использовать любые средства. Любые.
  Фрикке не удостоил его ответа, он молча отдал бинокль и подошел ближе к триплексу в бронепластине. Слоеная призма сильно искажала обзор, но все же позволяла рассмотреть окружающее, даже несмотря на плотную пелену сажи и дыма. Впереди, в сером тумане разгоралась паутина красно-сиреневых молний, ветвящихся, сшивающих невидимые в дыму море и небо...
  
  Император взглянул на огромную карту Северной Атлантики, охватывающую также Гренландию и часть западной Европы с Британией. Диспозиция не внушала оптимизма, но пока и не сулила непоправимых бед. Надводным силам Империи не удалось пробиться через Гибралтар, но часть подлодок сумела пройти. Северная группировка упорно штурмовала Исландию, с огромными потерями, но фактически оттянув на себя большую часть вражеской дальней авиации. Американский "Эшелон" и флот остались один на один с вражеским конвоем. Почти "один на один", поскольку небольшая ударная группа русского Северного флота все же пробилась через рубеж Нескёйпстадюр-Олесунн и спешила навстречу противнику. По-видимому, авиация, базирующаяся на севере Британии, потеряла цель, и группа в составе линкора и нескольких крейсеров имела небольшой шанс поучаствовать в общей потасовке.
  В груди потяжелело, не как это обычно бывает от стресса, а по-настоящему, тупая тяжесть растеклась по центру грудной клетки, по ребрам с левой стороны как будто царапнули рашпилем. Константин склонил голову, обхватил корпус левой рукой и, положив локоть правой на предплечье, помассировал подушечками пальцев лоб, похолодевший, покрытый мелкими бисеринками пота. Спохватился, что поза выглядит жалко, как попытка защититься, сел свободнее, положив руки на подлокотники кресла.
  "Это нервы" - сказал он себе. - "Всего лишь нервы. Все будет хорошо, все будет совершенно хорошо. Пройдет день, и мы получим добрые вести, а не обычное "Плохо, плохо, плохо, личный состав проявил героизм, очень-очень плохо"".
  На отдельном столике расположился большой ящик, похожий на здоровенный амперметр - с единственной стрелкой на мелко размеченной шкале. Это был очень упрощенный аналог информера гравиметрических возмущений, специально, чтобы следить за состоянием портала. Стрелка дрожала примерно на середине третьего сектора из четырех.
  - "Дивизион" готовится к взлету, - доложили из Генштаба.
  Воздушные танкеры уже на подходе к Гренландии, это хорошо... Остается надеяться, что беззащитные воздушные суда останутся незамеченными. Сколько было сломано копий насчет их задач, необходимости прикрытия. Но каждый дополнительный аппарат увеличивал риск обнаружения, а малый эскорт не мог защитить тяжелые, тихоходные "бочки". Оставалось надеяться на то, что в круговерти сражения, разворачивающегося едва ли не на пятой части полушария, никто не заметит небольшую группу дирижаблей в стороне от схватки. А если и заметит, то не придаст значения. Риск, опять риск... Все основано на риске и им же сцементировано.
  Тем временем значки на световом столе рядом с большой картой понемногу меняли расположение. Противник плотно окружил зону перехода, многократно перекрыв все подходы с моря и воздуха. Под бурной поверхностью уже шла схватка субмарин, но пока английские подводники при поддержке с воздуха и кораблей ПЛО более-менее удерживали периметр защиты. Затевали дальние схватки эсминцы, прощупывая силы группировок. Американцы не спешили атаковать, стремясь максимально использовать превосходство в дальней радиолокации, выстраивая дивизионы и соединения в наиболее удобной конфигурации.
  В стратосфере развернулась схватка за термодирижабли ДРЛО. Рискуя не удержать напор русского флота, "семерки" все же использовали часть тяжелых бомбардировщиков для борьбы с американским "всевидящим оком". Высотные дирижабли-арсеналы стремились перекрыть все подходы ракетно-артиллерийским огнем, не подпуская "демонов", перехватывая их управляемые РС.
  Стрелка "амперметра" дрогнула и ощутимо заколебалась. Опять вздрогнула и одним движением качнулась до упора вправо. Уперлась в штырек ограничителя, да так и осталась, мелко дрожа, словно осиное жало, едва-едва не доставшее жертву.
  - Все, переход начался, - негромко сказал один их офицеров-операторов.
  
  Томас стоял, склонившись вперед, упираясь одной ладонью в броневую заслонку, вторая рука безвольно повисла вдоль корпуса. Перед глазами плавали мутные пятна, вестибулярный аппарат взбесился, и Фрикке казалось, что он, то взлетает в высь, подброшенный чьей-то огромной ладонью, то проваливается в бездонный колодец. К горлу подступала тошнота, сердце колотилось под ребрами, как загнанный заяц, а по спине горячими струями струился пот, пропитывая и рубашку, и мундир.
  Томас не единожды участвовал в переносах, он достаточно легко переносил давящее, угнетающее воздействие перехода, галлюцинации и беспричинную панику. Но на этот раз путешествие оказалось очень тяжелым, Фрикке чувствовал себя так, словно сутки напролет раз за разом проходил полосу препятствий, чередующуюся с активными допросами.
  Он не мог сказать, сколько он так простоял, опираясь рукой о броню, прижимаясь к ее теплой гладкой поверхности мокрым лбом. Капитан что-то кричал, не сдерживаясь, в голос. Все еще помутненное сознание Томаса выхватывало отдельные знакомые слова, но никак не могло сложить их вместе, наделить неким смыслом. На задворках сознания билась обида на то, что команда, похоже, уже отходила от последствий переноса и включалась в работу. А он - нобиль ягеров! - по-прежнему едва сдерживался, чтобы не сблевать прямо на триплекс.
  Вокруг бегали и суетились, перекрикивались и командовали. Кто-то подсунул Томасу стул и помог сесть. Нобиль безвольно, даже не в силах выразить благодарность, опустился на жесткое сидение и привалился все к той же пластине. Она была основательной, постоянной, прикосновение к ней вселяло веру в мироздание, в то, что мир все еще существует. Фрикке так чувствовал себя единственный раз в жизни, когда по-настоящему напился и балансировал между похмельным забытьем и ускользающей реальностью.
  Шум в ушах понемногу стихал, нобиль начал понемногу включаться в новую реальность. Хаотичный шум, производимый окружающими, отчасти структурировался, обрел некоторый смысл.
  - Нас швырнуло прямо в бой! - орал в микрофон капитан, растрепанный, без фуражки, потерявший весь лоск. Видимо, он пытался докричаться до флотского командования. - У меня почти сто двадцать килотонн водоизмещения!
  Оторвавшись от микрофона, он отчаянно махнул рукой с возгласом:
  - Полный ход, самый полный! Руль прямо, подключить все дополнительные винты!
  - Мы не сможем маневрировать... - попытался вставить один из офицеров, но капитан резко оборвал его:
  - Мы и так не сможем! Кто попадет под форштевень - сам виноват! Держим курс.
  Как раз в это мгновение Томас наконец-то совладал с головокружением и посмотрел в прорезь смотровой щели более-менее трезвым взглядом. Увидев солнце, еще даже не осознав до конца, что не так, Фрикке бросился со стула ничком, прикрывая голову руками, так, чтобы предплечья заодно закрыли уши и до боли в глазах зажмурился. В тот момент, когда на гипертранспорт обрушился чудовищной силы удар, нобиль, наконец, понял то, что его подсознание проанализировало в долю секунды.
  Независимо от направления движения "Левиафана" в это время суток Солнце не должно располагаться настолько низко к уровню горизонта. Так же оно не бывает таким большим и красивым, переливающимся всеми мыслимыми оттенками красного, желтого и оранжевого, с бархатистым ореолом нежно-багряного цвета.
  И еще на небе может быть только одно светило, а не три.
  
  Это даже сложно было назвать ударом, все-таки "Левиафан" был слишком велик и по-настоящему серьезно повредить ему могло только прямое попадание или очень близкий разрыв. Но мало транспорту и его экипажу не показалось.
   Словно гигантская ладонь уперлась в корпус и с каждым мгновением усиливала давление. Томас лежал на полу мостика, прижимаясь щекой к чуть шершавой поверхности и чувствовал, как воют и содрогаются турбины, пытаясь превозмочь напор ударной волны. Палубу повело, со штурманского стола что-то упало и покатилось, звонко стуча. Но стук почти сразу же утонул в реве, обрушившемся на рубку. Томас прикрыл уши, плотно закрыл их ладонями, изо всех сил обхватывая голову, но это не помогало. То был даже не шум, а чудовищный, ни с чем не сравнимый вой разбуженной стихии, перекрывший весь слышимый человеческим ухом диапазон, отдававшийся в черепе и костях, останавливающий сердце.
  
  - Все, связь потеряна, - доложил офицер-связист. - Похоже, американцы отстреливают весь атомный арсенал сразу, чтобы выиграть максимум времени. Но точно сказать сложно.
  - Что с нашей ударной группой? - отрывисто спросил император. Он не стал уточнять, с какой именно, но это было понятно и так.
  - Последнее донесение - "ведем артиллерийский бой, несем большие потери от авиации". Больше сообщений нет.
  - Хорошо, - тихо сказал Константин. - Хорошо...
  
  "Флотские традиции дисциплины и слаженности по-американски" достигли апогея в момент, когда капитан "Джорджа Вашингтона" скомандовал "Второй башне - залп!" и только после этого осознал, что все три ствола были заряжены специальными боеприпасами. Таким образом, два снаряда - десять процентов атомного арсенала Конфедерации - ушли не на поражение врага, а на придание своеобразия фейерверку. Джейм Талбот Конг, четырехзвездочный адмирал, на разборе произнес по этому поводу фразу, ставшую легендарной: "Я был на всемирной ярмарке, на родео, но и там не видел такой глупости".
  Впрочем флотоводцам Объединенной Нации и Британии было не до смеха.
  Свой атомный арсенал Нация уже обрела и даже перевезла "на ту сторону", но ее доктрина предполагала использование уберзарядов на полях сухопутных сражений. Резкое, с самой завязки схватки использование атома на море четко показывало, что аборигены идут ва-банк, поставив все на генеральное сражение. Что еще хуже, уберснаряды забили помехами радиосвязь, вывели из строя часть аппаратуры и до предела осложнили работу главного козыря Евгеники - авиации. Теперь противники двинулись друг на друга, стенка на стенку, как в старые добрые времена господства тяжелых артиллерийских кораблей - у кого больше стволов и крепче дух.
  
  - Радиосвязи нет, - глухо прогудело из переговорной трубы, - Аппаратура вышла из строя.
  Томас встал на четвереньки, затем кое-как утвердился вертикально. Машинально посмотрел в триплекс, но сразу же отвел взгляд от прорези и нащупал в кармане специальные затемненные очки. Их выдавали тем, кто первый раз проходил через портал, непривычному глазу могли повредить оптические эффекты переноса. Дали и Томасу, нобиль машинально сунул их в карман и забыл до этой минуты. Только старательно утвердив черные очки на носу, нобиль вновь глянул на окружающий мир.
  Сам транспорт, как можно было бы судить по беглому взгляду, от атомной атаки почти не пострадал. Корабль в колонне справа, похожий на танкер, источал плотный черный столб дыма. Даже на неискушенный взгляд Томаса общий строй конвоя начал потихоньку колебаться, часть кораблей сильно выбилась из кильватерных линий. Впрочем, сложно было сказать, что оказало большее влияние - атака или последствия перехода, дезориентировавшего экипажи.
  Там, где совсем недавно взошли искусственные солнца, творилось нечто непонятное и трудновообразимое. Привычный "гриб" атомного взрыва формируется за счет всасывания пыли и верхних слоев почвы в вакуум, образовавшийся вместо выжженного воздуха. На море почвы не было, спецснаряды сначала испарили несколько миллионов кубометров морской воды, а затем подняли в воздух еще примерно столько же воды и пара ударной волной и эффектом "пылесоса". Облако, похожее на клочья ваты, плотное даже на вид, расползалось над взбаламученной поверхностью. Океан сошел с ума, насколько хватало взгляда, везде хаотично гуляли волны, крутились водовороты.
  - Замените блоки, - бросил капитан, уже собранный и спокойно обозревающий происходящее. - И, в любом случае, держим курс и скорость. Вольф, извольте нанести на карту последние оперативные данные, и ради всех богов, возьмите заточенный карандаш. Поднимите приказ "Следовать прежним курсом, отставших не ждать". Людей к орудиям. Аварийные партии в готовность.
  Почти на уровне мостика, строго перпендикулярно курсу "Левиафана" воздух прочертили два дымных следа, нацеленных на соседа справа, контейнеровоз примерно в половину размера гипертранспорта. На их пути беззвучно захлопали маленькие облачка, безобидные на вид, одна из ракет (а это оказались именно они) рассыпалась тучей мелких обломков, вторая продолжила короткий и смертоносный полет, врезавшись в какую-то надстройку - Томас не знал, как она называется и для чего служит. Третья ракета выскользнула вообще непонятно откуда и попала в скулу борта, над самой ватерлинией контейнеровоза.
  Фрикке еще успел удивиться, как слабенько, неэффектно выглядит настоящий взрыв настоящего морского реактивного снаряда. Он подумал, что, наверное, все дело в расстоянии. И сразу же вслед за этим немного в стороне, слева по курсу возникла ослепительная вспышка, которая, казалось, просвечивает даже сквозь силуэты впереди идущих судов. Она была невообразимо, немыслимо ярка. Даже в солнечный день, несмотря на очки, казалось, словно в непроницаемом черном экране проделали отверстие, и солнечный луч уколол глаз, доселе никогда не видевший света. Томас зажмурился и отшатнулся от триплекса, под защиту брони, которая сейчас показалась тонкой, как бумага, такой слабой и бесполезной против рукотворного ада. В желто-красном сиянии заколебались, растаяли контуры судна, ближайшего к атомному взрыву - то ли марево раскаленного воздуха исказило очертания, то ли сгорали мелкие детали оснастки. И еще с того же корабля разом сорвались какие-то бурые облачка, как будто с модели сдули давно копившуюся пыль - это облетала сожженная температурной вспышкой краска.
  
  Глава 17
  
  - Нет связи, - тихо повторил офицер. - Только обрывочные слова. "Эшелон" немного расчистил небо, но потери все равно огромные. Управление боем потеряно, соединения сражаются по своему усмотрению.
  - "Дивизион"? - коротко спросил Константин.
  - Начал подъем самолетов, - доложил после короткой паузы другой связист.
  
  Пожаров на соседних судах прибавилось, уже не меньше десятка дымных столбов циклопическими свечками поднимались к небу, одни черные, другие белесые. Сразу было видно, что горит - мазут, бензин или синтетическое топливо сверхвысокой очистки. "Левиафан", что удивительно, пока избегал атак. То ли ему до сих пор везло, то ли противники здраво оценивали свои возможности и стремились поразить более мелкие и уязвимые мишени. Скорее первое. Зато пораженный предыдущим ракетным залпом контейнеровоз получил еще три попадания, злосчастный корабль быстро терял ход. Из люков и пробоин выбивались темно-красные языки пламени.
  Серое марево вокруг заполонили многочисленные инверсионные следы, ПВО непрерывно рассыпала целые гроздья крошечных букетиков противоракетной шрапнели. Трассирующие пунктиры резали сгустившийся воздух сотнями, тысячами очередей. Время от времени в поле зрения мелькал самолет, но их было очень мало, непривычно и неправильно мало.
  Фрикке не интересовался морскими сражениями, и разбросанные по штурманской карте значки говорили ему немного. Кроме того, поскольку "Левиафан" не являлся командным кораблем, было сомнительно, что его данные хоть сколь-нибудь адекватно отражают действительность. Но карта все равно притягивала взгляд. Кажется, "красные" пытались охватить "синих"... так, вот это очень похоже на столкновения патрулей и разведки... это - на обнаруженную и уничтоженную диверсионную группу... А прямо к "обозу", в котором, видимо, и везли ягеров, прорывалось что-то, судя по количеству полосок на значке, серьезное.
  Хуже всего было то, что нобиль просто не понимал, что происходит. На суше он мог ориентироваться по картам, донесениям, радио, интуиции, наконец. Сейчас вокруг разворачивались события титанического охвата, вовлекающие тысячи людей десятки, если не сотни боевых аппаратов, а Фрикке чувствовал себя слепцом в стране зрячих. Он совершенно не ощущал масштаб происходящего, и от отсутствия привычных ориентиров - терялся.
  - Господин капитан, - произнес Томас, старательно подбирая слова и интонации. - Не будете ли Вы любезны, как профессионал, уделить несколько минут случайному сухопутному человеку на мостике и пояснить, что происходит?
  - У меня на мостике не бывает случайных людей, - отрезал капитан, улыбнувшись уголком рта. Впрочем, улыбка получилась кривоватой, механической, у капитана явно дрожали губы. - Прошу прощения, я вспылил. При всей моей вере в науку и технику Объединенной Нации, есть силы, которые не стоит ... называть вслух. В некоторых случаях.
  Он говорил чересчур быстро и почти без интонаций, торопливо, без пауз приставляя слово к слову. Фрикке кивнул.
  - Они навалились всей силой, - продолжил капитан. - Мы уже потопили больше подводных лодок, чем в любой из прошлых переходов, а они все не кончаются. Надводные корабли идут в лобовую атаку. Самое большее, что нам грозило раньше - случайная ракета с дирижабля или подводная лодка, прорвавшаяся к ордеру. Сегодня все по дру...
  Томас обернулся, туда же, куда расширенными глазами уставился моряк.
  Небо, прорезанное багровыми вспышками, иссеченное пунктирами трассеров, опустилось так низко, что, казалось, сейчас оно обрушится на океан, сплющив, раздавив все на поверхности. Из взбаламученных туч вывалился объект, похожий ... да, более всего он походил на обкусанный бублик. Не сразу, но Томас вспомнил, что это дирижабль ПВО в виде кольца, с оружием и рабочими модулями, интегрированными прямо в многосоставной несущий корпус. Обкусанным он казался из-за множественных попаданий, "сдувших" большую часть гелиевых контейнеров, несмотря на защиту и протектирование
  Все орудия дирижабля непрерывно работали, обстреливая близлежащие корабли. Воздушный аппарат словно притягивался к судам тонкими нитями, пульсирующими огнем. По незваному гостю немедленно открыли огонь, промахнуться было невозможно, от дирижабля отлетали куски обшивки, но не появилось ни одного спасательного баллона. Похоже, экипаж предпочитал погибнуть вместе с аппаратом.
  Мгновение, и огонь всех автопушек дирижабля сошелся на корабле, идущем в колонне справа и впереди. То был авианесущий рейдер, последний оставшийся корабль из своей серии, реликт тех времен, когда Евгеника начала пробовать на прочность американские торговые пути. Рейдер только-только притушил начинающийся пожар и, несмотря на еще работающие фонтаны пожарных команд, начал подъем истребителей. Орудийные башни заворочались, нащупывая воздушную угрозу, но дирижабль успел раньше. Огненные бичи прошлись по взлетной палубе, высекая крошечные метелки искр, и хлестнули по высокой надстройке. Удар оказался точен и безошибочен - рейдер был очень слабо защищен, поскольку не предназначался для артиллерийского боя. Пушки нужны были ему для экономного добивания "торговцев", а не дуэлей с врагом.
  Огонь почти двух десятков скорострельных орудий сосредоточился на надстройке. Несколько бесконечных секунд дирижабль расстреливал мостик, перемалывая вдребезги тонкую броню, стекло... и командный состав. Сразу несколько попаданий крупнокалиберных снарядов разорвали летательный аппарат на десятки частей, разметали над строем в клочья. Рейдер еще с полминуты двигался прежним курсом, а затем начал ощутимо сдавать влево, определенно намереваясь пересечься курсом с "Левиафаном".
  - Сделайте что-нибудь, - прошептал Томас, растеряв хладнокровный снобизм, что так отличал его на суше.
  - Вспомогательным носовым - стоп! - прокричал капитан в одну из переговорных труб. - Аварийной партии носовых отсеков - готовность!
  Все происходило медленно, плавно, можно сказать даже величаво. Рейдер, кажущийся игрушкой на фоне "Левиафана", все больше уклонялся от общего курса, движимый винтами и рукой убитого рулевого. По стометровой взлетной палубе побежал самолетик, кажущийся совсем крошечным - отчаянный пилот все-таки рискнул испытать судьбу. Удачи и разбега не хватило, истребитель вылетел за край трамплина и по короткой параболе канул вниз. Сквозь пробоины в разбитой, искореженной попаданиями надстройке пробивалось пламя, словно некое чудище расположилось в сердце гибнущего корабля и теперь осторожно пробовало воздух на ощупь красно-черными щупальцами. Еще минута. Другая... Рейдер окончательно вышел из колонны, встав на пути "Левиафана". Расстояние стремительно сокращалось и, наконец, заостренный форштевень врезался в борт дедушки современных авианосцев.
  Томас рефлекторно ухватился за штурманский столик, но гипертранспорт лишь чуть вздрогнул, почти незаметно - повело палубу и заколебались непонятные нобилю указатели на приборной стене. Покрытый особо прочной, закаленной сталью бульб на носу "Левиафана" одним проходом вскрыл борт рейдера почти на половину всей длины, как тесак жестянку, и отшвырнул в сторону. Боевой корабль с устрашающей быстротой накренился на бок, каждую секунду забирая в корпус десятки тонн воды, с взлетной палубы в воду посыпались обломки и куски обшивки.
  - Неудачный был проект, - промолвил капитан, стараясь скрыть ужас за пустыми словами. - Не надо было переделывать крейсер в авианосец...
  
  - "Дивизион" завершил дозаправку, ложится на боевой курс, ушел в режим радиомолчания. Теперь - только ждать.
  Константин сцепил пальцы в замок. Действительно, оставалось только ждать... И надеяться, вопреки двум годам неудач и провалов, когда самые продуманные и подготовленные операции раз за разом проваливались, принося лишь потери и позор.
  Это самое трудное - вверять свою судьбу в чужие руки и ждать, будучи бессильным чем-либо помочь. Сердце болело все сильнее, но император усилием воли загонял страдание на задворки сознания, всматриваясь в изменение диспозиции, стараясь прочитать ход сражения в разрозненных и обрывочных радиоволнах, что изредка пробивались сквозь эфир.
  
  Однообразие происходящего утомляло, длительность сражения была совершенно непривычна. Конечно, и на суше случались продолжительные баталии, но там все время что-нибудь происходило. Здесь же, после ярких событий первых двух часов все потянулось тоскливо и достаточно занудно. Наверное, на командных кораблях, получающих больше информации и управляющих сражением, все виделось по-иному, однако здесь и сейчас - парадоксально, но факт - Фрикке заскучал.
  Мощная, очень мощная ракетная атака пошла уже ближе к вечеру. Словно чья-то невидимая рука переключила тумблер из положения "игнорировать" в "потопить любой ценой". Даже сам воздух вокруг транспорта светился и горел, пронизываемый нитями трассирующих снарядов, противоракетная шрапнель дробно молотила по броневым заслонкам. Обломки РС падали в море ежесекундно, но отдельные крылатые хищники прорывались сквозь огненный щит, вонзаясь в палубу и покатые борта "Левиафана". С мостика, на большом расстоянии это казалось очень безобидным - дымный след, огонек реактивного выхлопа и новая вспышка на палубе с фонтанчиком крошечных обломков. Боеголовки с сотнями килограммов взрывчатки, страшные для обычного судна, не могли сколь-нибудь серьезно повредить "Левиафану". Пять, может быть, шесть таких безобидных хлопушек приучили Томаса к мысли, что гипертранспорт и экипаж в полной безопасности. А затем очередная ракета попала в рубку.
  Вспышка за броней показалась тусклой после ослепительно ярких всполохов атомного огня. И почти одновременно раздался хлопок, вроде бы несильный, но отдавшийся во всем теле. Томас оказался на полу мостика вторично и не мог вспомнить, как это получилось. В ушах звенело, но не очень сильно. Приборные панели светились нервически мигающими указателями, капитан опять орал в переговорник. Похоже, ракета попала уровнем ниже и полностью уничтожила какой-то очень важный отсек, со всей аппаратурой и персоналом. Невыработанное до конца ракетное топливо довершило начатое - начался пожар, запах гари и жженого масла просочился на мостик через вентиляцию.
  - Под обстрелом! Под обстрелом! - кричал какой-то моряк, тыча пальцем в большой круглый экран, закрытый картонным тубусом
  Палуба вздрагивала, мелко, неритмично, словно по "Левиафану" гвоздили невидимым молотом. Снова что-то загрохотало, за обзорными щелями взлетели куски чего-то угловатого и серого, транспорт дрогнул, будто наскочил на мель и теперь с трудом преодолевал ее, надрывно, до сорванных машин, пропихивая по песку огромную тушу. Снаружи промелькнуло звено винтовых машин - с двухбалочными хвостами и соосными пропеллерами на каждой стороне куцего корпуса. Они сбрасывали непонятные бомбы, похожие на световые шашки - концентрированные сгустки ультрамаринового света - стараясь попасть на палубу самых крупных кораблей. Видимо маркеры для управляемых снарядов теленаведения, чтобы оператор мог лучше ориентироваться.
  Неверными шагами, зажимая правое ухо, отзывающееся острой болью, Томас пошел к боковой лестнице, ведущей вниз, к основному транспортному отсеку. Он наделся, что не заблудится в многочисленных переходах, похожих как близнецы, одинаково низких и темных. Каждый шаг давался с трудом, тело действовало так, словно каждый нервный сигнал передавался через множество телеграфных станций.
  Нобиль твердо решил, что сегодня он вдоволь насмотрелся морских баталий и предпочитает сушу. Там можно увидеть врага вживую, убить его и попрать труп, не беспокоясь, что кто-то за сотню-другую километров уже выследил тебя сквозь путаницу электронных сигналов.
  Дверь была задраена. Томас несколько секунд дергал ее, когда до него дошли чьи-то слова: "Отсек внизу уничтожен. Обход снаружи"
  Батареи ПВО вокруг рубки выглядели завораживающе, особенно ближайшая. Стасорокамиллиметровый ствол уперся в помятую броню рубки на уровне колена - секцию палубы вместе с фундаментом и тумбой орудийной установки загнуло, как крышку консервной банки.
  Ничего, подумал Фрикке, еще несколько десятков часов - и он будет на суше. Его волчата будут рвать на куски оборону врагов Нации, веселиться и приносить жертвы после боя. А там, впереди, после победы - остров где-нибудь на Тихом Океане, свой протекторат. Вот только добраться бы...
  
  Воздушная разведка нацистов потеряла ударное соединение имперского флота, единственное, прорвавшееся из Норвежского моря. В какофонии взбесившегося эфира и неразберихе схватки командование конвойного прикрытия не получило своевременного оповещения и сосредоточилось на "Эшелоне", который охватил армаду серпом и сжимал хватку, не считаясь с потерями. Поэтому, когда с противоположной стороны возникла компактная группа целей, идущая наперерез конвою, ее несколько минут принимали за подкрепление. После чего, заподозрив неладное, отправили на перехват линкор "Пауль Шмитц". Выбор корабля, заслуженного, но считавшегося седым ветераном уже во времена Отца Астера, стал второй и последней ошибкой. Неизвестная группа утопила линкор за пять минут и пошла в атаку на транспорты, прикрываясь щитом собственной ПВО.
  
  - Она пробилась! Пробилась!!! - орал в голос оператор. - "Ольга" прорвалась к ордеру!!!
  Константин резко встал, опираясь на подлокотник, буквально бросив погрузневшее тело вперед, как пловец с трамплина.
  - "Ольга"? - отрывисто переспросил он.
  Единственный линкор Империи, носивший "женское" имя, в честь самой славной императрицы России, был единственным же кораблем "нулевой" серии. Всего планировалось построить четыре единицы за восемь лет. Это был венец развития имперской школы тяжелых артиллерийских кораблей, уже готовых уйти в историю под давлением ракетоносцев и носителей летательных аппаратов. Из-за войны программу свернули, достроив уже заложенный и законченный на три четверти линкор. Никто не возлагал на него особых надежд и, как оказалось, напрасно.
  
  Погибли корабли сопровождения, опустошив ракетные кассеты. Канули в море сбитые гиропланы-корректировщики. "Ольга" горела по всей длине, сотрясаясь от множества попаданий. Корабль казался очень маленьким на фоне гипертранспортов и даже в сравнении с оставшимися на плаву линкорами Евгеники. Благодаря огромному опыту и развитым технологиям морского строительства имперские конструкторы уложились менее чем в пятьдесят килотонн водоизмещения. Вся оставшаяся в воздухе авиация Евгеники кружилась вокруг линкора, осыпая его бомбами и реактивными снарядами. Само море, казалось, сошло с ума, кипя от осколков и взрывов, вздымаясь десятками водяных столбов, сверкающих пламенным хрусталем в отсветах заходящего солнца и огня. Линкор уже нельзя было рассмотреть - он полностью скрылся за шлейфом чернейшего дыма. Сквозь эту завесу не пробивались даже языки пламени и "Ольга" казалась воплощением вечной тьмы, явившимся из самой темной бездны преисподней. Но из дымной завесы к вражеским самолетам продолжали тянуться пунктиры зенитных автоматов и с устрашающей периодичностью вырывались снопы дульного пламени. Две башни главного калибра на носу корабля непрерывно извергали огонь, расстреливая ближайшую колонну конвоя с расстояния чуть более десяти километров. Для восьми гладкоствольных орудий калибра 490 мм на жидкой взрывчатке - считай, в упор.
  "Торговцы" заметались, окончательно ломая и без того нарушенный строй, рассыпаясь как овцы пред ворвавшимся в отару волком. Прямое попадание в главную топливную цистерну превратило в исполинский погребальный костер один из "Левиафанов", огонь перекинулся на контейнеры с боеприпасами, взрывы один за другим взламывали уровни и палубы гипертранспорта, разбрасывая перекрученные обломки на километры вокруг.
  И все же, есть предел всему - под шквальным огнем Евгеники исчерпывались прочность брони, ресурс внутренних систем корабля и пожарных магистралей, подъемников артиллерийских погребов. И гибли люди, на несколько бесконечных и бесценных минут превратившие свой корабль в неуязвимого демона мщения.
  Несмотря на тысячи свидетелей, фото и киносъемку, никто так и не увидел гибели "Ольги". Изрешеченный множеством попаданий линкор ушел под воду, скрытый непроглядной дымной завесой.
  
  * * *
  
  Безлунная, холодная ночь накатывалась на страну и ставку. Тьма царила везде - под небом, в душах обывателей, с замирающими сердцами ждущих сведений с морского фронта. И в сводках Морского штаба. "Эшелон", отступал, израсходовав весь боезапас, и потеряв три четверти состава. А имперский флот...
  - Есть ли у нас подтвержденные данные по потерям конвоя? - спросил в телефонную трубку Константин, нервически и неосознанно растирая левую сторону груди.
  Генерал-адмирал, командующий флотом, несколько секунд молчал. То ли он обдумывал вопрос, то ли просто собирался с силами для нерадостного ответа.
  - Какова минимальная оценка аналитиков? - произнес император, прерывая затянувшуюся паузу.
  - Минимум один супертранспорт серьезно поврежден. Общие потери конвоя - не менее десяти процентов, но точно сказать нельзя... - адмирал снова помолчал и почти виновато промолвил. - Простите, Ваше Величество... Мы сделали все, что могли. Флот исполнил долг до конца. И флота больше нет.
  - Я понимаю, - механическим голосом, без всякого выражения ответил монарх. - Мне не в чем упрекнуть вас. Постарайтесь уточнить наши и вражеские потери как можно скорее.
  Он положил трубку. Склонился вперед, обхватывая больную голову неестественно сухими ладонями. От черного, беспросветного отчаяния отупила даже сердечная боль.
  "Мы разменяли наш флот и "Эшелон" на десять процентов их конвоя... Десять процентов и поврежденный "Левиафан".
  - Ваше величество... Ваше Величество!
  Константин поднял голову и посмотрел на связиста мутным взглядом воспаленных глаз.
  - Ваше величество, - неуверенно повторил офицер в третий раз. - Сообщение со стратосферных термопланов...
  - Что? - тяжело произнес император. - Что еще... Налет "демонов"?
  - Серия вспышек... ну, там, где они и должны быть. Не везде, но на фоне континентального затемнения две удалось засечь точно. И радиоперехват...
  - Да? - промолвил Константин, зажмурившись. Он боялся поверить в то, что слышит.
  - Полное молчание в четырех точках. И в разы увеличилась интенсивность передач в окружающих районах. Полная воздушная тревога, все их самолеты вновь подняты в воздух, без исключения.
  - Неужели получилось? - прошептал император.
  
  * * *
  
  - Громче, - скомандовал Координатор.
  Блеющий за его спиной референт пробормотал что-то совсем неразборчивое и умолк. Вид молчаливой и недвижимой фигуры лидера навевал суеверный ужас.
  Вождь Нации устремил пустой взор в снежную даль. За прозрачной стеной бесновалась настоящая полярная вьюга, ветер пригоршнями бросал в армостекло снег, царапал прозрачную поверхность ледяными кристаллами. Казалось, мерзкий и угрожающий скрип проникает даже уютный, теплый кабинет.
  Координатор старался удержать под контролем, обуздать бешеную ярость, рвущуюся из глубин души. Ярость и... растерянность.
  - Громче! - нетерпеливо повторил он. - Я не слышу.
  Референт справился с дрожью и скороговоркой выпалил, что не так давно англичане предприняли попытку договориться с Империей, предложив той капитулировать "на приемлемых для всех сторон конфликта условиях". И теперь на предложение Британской Короны последовал ответ лично русского императора.
  - Не много ли берет на себя этот британский клоун в горностаевой мантии? - спросил в пустоту Вождь. - Вести переговоры у меня за спиной?
  Референт так же быстро, глотая слова, объяснил, что Великобритания формально все-таки суверенное государство, которое имеет право вести самостоятельную внешнюю политику и организовывать соответствующие сношения. Тем более, что акция была согласована с евгенической администрацией на месте, просто прохождение уведомлений по бюрократической системе заняло определенное время...
  - Англичане, - сухо констатировал Координатор, не уточняя, что имел в виду. По-прежнему не оборачиваясь, он шевельнул кистью, и референт осторожно вложил в нетерпеливые пальцы простой белый конверт без каких-либо реквизитов, аккуратно вскрытый и проверенный всеми мыслимыми способами на бомбы, яды, радиацию и так далее. Вождь достал лист хорошей кремовой бумаги и прочитал короткий, в две фразы, текст. Неспешно скомкал лист и бросил на пол.
  - Вон, - тихо сказал он, и референта как ветром сдуло.
  Лидер Нации подошел вплотную к стеклу, его расширенные глаза с огромными, бездонными зрачками смотрели вдаль. Если бы ненависть могла убивать, русский император и американский президент тотчас упали бы мертвыми.
  Сражение за конвой закончилось, флотские собирали сведения о потерях, и данные не внушали оптимизма. По предварительным, переданным со срочным курьером, данным, флот потерял не менее двадцати процентов транспортов, в том числе один гипертранспорт - безвозвратно. С учетом тоннажа, неизбежного занижения неудобных чисел и прочих факторов, можно было смело накидывать еще процентов пять-десять, самое меньшее. Почти четверть армады, которая должна была укрепить атакующую группировку в Европе, нуждающуюся в подкреплениях и новой технике, как в воздухе. Впервые за все время морской войны в чужом мире, после боя у флота Евгеники не хватило сил, чтобы преследовать отступающего противника. Следующих новостей и сводок придется ждать не менее недели - раньше не задействовать выжатый "досуха" портал дифазера.
  Но конвойные потери были не главной проблемой.
  Воспользовавшись тем, что все внимание Евгеники и Британии оказалось приковано к Атлантике и проводке изрядно потрепанного конвоя, Империя нанесла подлый удар исподтишка. Под покровом ночи около двадцати русских самолетов проникли в Северное море и подвергли атомной бомбардировке крупнейшие порты Северной Германии и Нидерландов. Противовоздушная оборона перехватила часть нападавших, но пять звеньев все же сумели прорваться к целям и успешно отбомбились. Все воздушные аппараты были уничтожены, но запоздавшее возмездие не восстановило из радиоактивных развалин и пожарищ портовые комплексы. Вот это стало настоящим, сокрушительным ударом, нанесенным буквально под дых.
  Евгеника могла пережить лишение части подкреплений для сухопутных войск, могла компенсировать серьезные потери в кораблях. Порты подлежали восстановлению и вводу в строй еще до окончания года. Но все ближайшие конвои, включая нынешнюю армаду, теперь придется экстренно распределять по побережью Бельгии и Франции, может быть даже Испании, которой давно пора забить в глотку ее "нейтралитет". Из-за этого неизбежно рухнет долго и кропотливо выстраиваемая система снабжения армии на востоке.
  Войска, технику, топливо, снаряжение - все придется выгружать в неподготовленных портах, перекраивая на ходу логистические цепочки и транзит. Даже внеплановые реквизиции не помогут - у обывателей нет многоосных трейлеров для тяжелой техники, артиллерийских тягачей, а типичную городскую бензоколонку танковый батальон выпьет одним глотком... И наверняка, вопреки строжайшим приказам, некоторые части в спешке были загружены "россыпью", отдельными подразделениями на несколько транспортов, то есть часть войск придется в буквальном смысле собирать как головоломку, по отдельным осколкам.
  И в этом тоже не было бы ничего непоправимо-ужасного, не случись такая коллизия перед запланированным наступлением, которое должно состояться и завершиться безоговорочной победой до осени, любой ценой. Теперь придется либо бросать в бой некомплектные группировки при дефиците техники, либо откладывать операцию, даруя Империи еще сколько-то драгоценного времени для подготовки.
  Из этих соображений следовал неприятный и нелицеприятный вывод - "водные" поставили на карту все, и этот раунд остался за ними. Их потери снова кратно превзошли евгенические, но, фактически лишившись флотов, аборигены отыграли важнейшее очко в большой стратегической игре, пошатнув замысел и планы решающей кампании текущего года и всей войны.
  Но хуже всего было не это.
  Мужество противников было для Евгеники не в новинку, равно как и периодические поражения. Конечный итог все равно никогда не подвергался сомнениям, а сопротивление всегда отмечалось печатью безнадежного отчаяния. Не стал исключением и "мир воды" - низшие формы разума могли сколько угодно сражаться, но их участь была давно измерена, взвешена и предопределена.
  Однако сегодня Нация встретилась с чем-то совершенно иным. Неожиданно аборигены проявили настоящее стратегическое мышление, способность организовывать и проводить операции на разных театрах во имя единой цели. За их действиями прослеживалось четкое, хладнокровное планирование, жесткая готовность ставить глобальные задачи и добиваться их любыми средствами. В этот момент Вождь чувствовал растерянность от того, что воля Нации с грохотом и лязгом столкнулась с чужой, чуждой, но не менее твердой волей.
  Молчаливо и страшно скрипя зубами, Координатор ударил кулаками по прозрачной стене, буквально впился в толстое стекло скрюченными пальцами. Казалось, нажми он чуть сильнее - ногти прочертят в прозрачной пластине глубокие борозды. От резкого движения порыв воздуха качнул брошенный на пол скомканный лист, перевернул его, открыв две фразы, написанные от руки. Два слова - ответ Империи на предложение сдаться.
  
  Приди и возьми.
  
  Глава 18
  
  Иван уже полчаса как должен был спуститься к терпеливо поджидающей у подъезда машине, но отбытие откладывалось. Ян заболел. У ребенка поднялась температура, сухой лобик пылал как доменная печь. Срочно вызванный врач долго прослушивал маленькие легкие стареньким исцарапанным стетоскопом, близоруко всматривался в градусник и наконец вынес вердикт:
  - Зубы.
  - Что? - не понял Терентьев, машинально потирая нос. На днях у маленького Ивана прорезались верхние резцы, крошечные и острые, как иголки. Терентьев умиленно назвал сына "маленьким вампиренком", за что сразу получил от жены сложенной газетой. Кроме того, ближе к вечеру, в разгаре игры "проползи по папе" "вампиренок" цапнул отца за нос, едва ли не до крови. Уколы саднили и болели.
  - Зубы, - повторил врач, складывая стетоскоп. - У младенцев такое бывает, хотя и не часто. Температура, боль. Я вам выпишу кое-какие медикаменты, но поверьте сорокалетнему опыту - просто сходите в аптеку за углом и купите "грызунчика" попрочнее, это такая соска из специальной резины, похожа на боксерскую капу. В нее наливаете холодную воду, только не ледяную, и ребенок грызет. Хорошо массирует десны и облегчает боль. Ну и... - старик вздохнул, одобрительно глядя на Терентьева, прижимающего ребенка к груди. - Больше родительской любви. Боль не облегчит, но все равно будет легче.
  Малыш заплакал, не как обычно - во весь неслабый голос, а тихо и жалобно, страдальчески кривя алеющие губы.
  Иван передал сына Ютте и проводил доктора в столовую, где было удобнее писать, еще раз уточнил, как выглядит и применяется "грызунчик". Уже поступал вечер, но Терентьев надеялся, что успеет до закрытия аптечной лавки.
  - Хорошая у вас семья, - заметил доктор, размашисто подписывая бланк.
  - Да уж, - через силу согласился Терентьев. Над ухом у него словно тикал невидимый секундомер, отмеряющий множащиеся минуты опоздания. Конечно, курьерский термоплан подождет сколько нужно, но Иван не любил опаздывать и отчасти верил, что любое дело надо начинать хорошо.
  - Полная, - сказал медик, морща лоб, проверяя, все ли заполнил. - Сейчас так мало полных хороших семей...
  В его словах Ивану почудился скрытый подтекст.
  - Я уезжаю на фронт, - сказал Терентьев, почувствовав слабый укол совести, как будто старик в мятом белом халате осуждал его за отсиживание в тылу. - Скоро.
  Врач сложил бланки аккуратной стопкой и сказал, глядя Ивану в глаза:
  - Удачи. И не забудьте вернуться. У вас замечательный сын.
  Отец проводил медика в прихожую, придержал чемоданчик с красным крестом на крышке, пока старик хлопал себя по карманам, проверяя - не забыл ли чего? Помявшись, Иван неловко сунул ему сложенную банкноту, педиатр ничего не сказал, лишь секунду другую поколебался, а затем быстро взял деньги, поблагодарив сдержанным кивком. Оба чувствовали себя очень неуютно.
  - Тяжело? - спросил Иван, стараясь сгладить ситуацию.
  - Да, - просто ответил врач, принимая чемоданчик. - Анемии, простуды. Любое падение уровня жизни всегда бьет по детям, как бы взрослые не старались их защитить. Война и мобилизация дорого нам обойдутся...
  - Я провожу вас, - сказал Терентьев, обувая уличные туфли. - Пойду за "грызунчиком".
  - Спасибо, - произнес врач. - Вы не подумайте, - он виновато провел рукой по карману, куда положил банкноту. - Просто иногда... ну в общем...
  - Все понимаю, - искренне отозвался Иван. - Пойдемте.
  
  - Жевалки не нашел, - виновато сказал он, возвратившись. - В суточных лавках только самое-самое необходимое - аспирин, сердечные, бинты, газовые маски. Это уже тебе, завтра...
  Хотя, строго говоря, Иван не был ни в чем виноват, мысль о том, что завтра Ютте придется брать малыша с собой и идти в аптеку, колола как заноза под ногтем. Чувство вины мешалось с пониманием того, что он давно и надежно опоздал.
  - Тебе пора, - в унисон его мыслям сказала Ютта.
  Вдали, на фоне темнеющего неба что-то прогремело, отдаленно, как в бочку выстрелили. Иван быстро обернулся, рефлекторно прикрывая руками жену и ребенка, но, прислушавшись к затихающим раскатам, расслабился. Это всего лишь сухая гроза, этим летом они были необычно часты. Почти каждую неделю ночное небо рвали громовые раскаты и полосовали белые росчерки молний. И ни капли дождя.
  - Мне действительно пора, - тихо сказал он.
  Ян моргнул, всматриваясь в отцовское лицо темными блестящими глазами. Он больше не плакал, утешенный мамой, но веки покраснели и опухли.
  - Иди, - так же тихо сказала Ютта. - Давай не будем прощаться, как будто ты просто... вышел куда-то и скоро вернешься.
  - Я и так вернусь. Скоро, - промолвил Иван, чувствуя, как к горлу подступил тяжелый комок.
  Он обнял жену и сына, осторожно, приглаживая рыжие волосы Ютты, пахнущие чем-то цветочным.
  - Знаешь, - сказал он. - А мы ведь ни разу не поссорились... Совсем ни разу. Даже странно как-то.
  - Какие тебе глупости в голову приходят, - произнесла она, уткнувшись лицом в его грудь, поэтому Иван не увидел ее повлажневших глаз. - Попробуем сейчас?
  - Не надо, - честно отказался Иван. - Как говорил один мой знакомый - "Мы никогда не жили плохо, теперь и начинать поздно".
  - У него была хорошая семья.
  - Да, очень. Почти как у нас. Помню, ребенок у них родился в декабре, и они по привычке решили отметить Новый год.
  - Хорошо отметили? - спросила Ютта, подняв голову и часто моргая, словно стараясь сморгнуть соринку, попавшую в глаз.
  - Да. Почти сутки не отходили от мелкого, а разные деликатесы и разносолы пришлось есть мне, - Иван даже улыбнулся, вспомнив "деликатесы" сорок четвертого года.
  Ян снова наморщил красное личико и заныл.
  - Иди, - мягко, но непреклонно сказала Ютта.
  Иван взял заранее подготовленный походный чемоданчик, проверил, не забыл ли чего, погладил небольшой пистолет на поясе, прикрытый полой пиджака. Ощущение было непривычным - в его понимании ответственность всегда сопровождалась военной формой. В свое время Иван удивлялся, почему генеральные инспекторы не получили соответствующих воинских званий. Объяснение, что аудит и высший надзор традиционно были выведены из военной иерархии, Терентьев принял, но так и не смог проникнуться и привыкнуть. С официальными полномочиями имперского представителя, но без мундира на плечах он чувствовал себя почти что голым.
  На пороге он обернулся, хотел было что-то сказать, но Ютта, покачивая малыша, сделала отвращающий жест ладонью.
  "Не прощаться" - вспомнил Иван и лишь улыбнулся, надеясь, что получилось естественно и беззаботно.
  Со стуком закрылась дверь, провернулся ключ в замке. Спустя пару минут внизу, во дворе заурчал автомобильный мотор, сверкнули фары. Звук машины отдалился, затем исчез.
  Ян заплакал, бормоча что-то похожее на "апитай!".
  - Ikke grt, min baby, - прошептала ему мать на родном языке.
  И уже не скрывая слез подумала:
  "Глупый. Неужели ты думал, что сможешь меня обмануть?.."
  Любящую женщину можно ввести в заблуждение относительно природы обмана. Но сам обман, тревогу и смятенные чувства - скрыть невозможно. Ютта прекрасно видела, что Иван с каждым днем становится все более встревоженным, даже испуганным. И - видя - подыгрывала ему, делая вид, что маскировка удалась.
  - G tilbake, - сказала она в пустоту. - Nettopp kommet tilbake...
  И повторила уже по-русски.
  - Только вернись...
  Машина мчалась по пустым затененным улицам с редкими одинокими фонарями, обгоняя поздние автовагоны метробуса и военные патрули. Откинувшись на мягкую кожу пассажирского сидения, Иван прикрыл глаза, стараясь изгнать мрачные мысли. Почему-то настойчиво вспоминался Морис Лешан, его первый знакомый в этом мире.
  Иван солгал Ютте. На самом деле он нашел Мориса, твердо намереваясь вернуть долг и отплатить добром за добро. Но Терентьев опоздал - веселый француз, талантливый механик и любитель хитрых машинных кунштюков к тому времени был уже мертв. Скоротечный рак. Судя по всему, Лешан отправился в путешествие, уже чувствуя приближение костлявой, и Иван не просто стал его попутчиком, но скрасил последние месяцы приговоренного. Наверное, когда Морис почувствовал, что больше не может скрывать симптомы, он решил не отягощать нового друга и отправился умирать в одиночестве.
  Машина выехала на загородную трассу и набрала скорость, направляясь к воздушному порту. Теперь он был превращен в военный объект, один из основных элементов воздушной обороны.
  Терентьев стиснул кулаки и сжал челюсти, радуясь, что в темном салоне водитель не видит его лица. Мысль о том, что знакомство с ним приносит смерть была несправедлива, неправильна... и сидела под сердцем, как ржавый шип, который нельзя извлечь.
  Морис, гвардейцы Зимникова, майор Басалаев...
  Ехидный голос в глубине души нашептывал продолжение мартиролога.
  Ютта, Иван-младший...
  - Будьте вы прокляты, - одними губами прошептал Терентьев. - Если придется, я убью вас всех, всех. Но до них вы не доберетесь.
  Мелькнула бесшумная вспышка на полнеба и вслед за ней прокатился гром.
  Гроза приближалась.
  
  * * *
  
  В полутемном помещении сидели два человека, напряженно уставившиеся на подсвеченный экран, растянутый во всю стену. Над экраном проходила рельсовая направляющая, по которой катался несложный механизм, переделанный из детской игрушки. Машинка могла двигаться по рельсе влево-вправо, а так же поднимать и опускать грузик на леске, похожий на строительный отвес. За спинами людей располагалась грубо сделанная, но исправно действующая рама с простыми приводами, в которой в свою очередь двигался мощный фонарик, бросающий луч света на экран. Наставник с помощью маленького пульта управлял движениями машинки, заставляя грузик перемещаться на фоне всего экрана, меняя скорость и освещение. Оператор вращал два верньера на собственном пульте и стремился поймать лучом отвес, переделанный из снаряда гиропланной автопушки. Состязание проходило в полной тишине, лишь жужжали и пощелкивали моторчики самодельной техники.
  - Все, хорош, - сказал, наконец, наставник. - У тебя уже глаз замылился, мышей не ловишь.
  Он щелкнул выключателем, в тренировочном зале, переоборудованном из складской каморки, вспыхнул свет.
  - Слишком быстро, - виновато пробасил испытуемый, откладывая пульт с парой витых шнуров, тянущихся к стойке с фонариком.
  - Быстро... - сардонически протянул наставник, вставая со стула, разминая уставшие пальцы. - "Быстро", это когда на тебя несется гусеничная дура за полтинник весом и палит вовсю. А это, - он указал на отвес, повисший неподвижно. - Ерунда.
  - Исправлюсь, господин майор... - виновато пообещал оператор.
  - Исправляйся, - согласился с благим намерением наставник и приказал. - Следующий! И меня подмените.
  Майор Антон Викторович Гревнев, командир разведбатальона бригады быстро прошел по заводскому комплексу, отчасти похожему на пустую раковину огромного моллюска - очень много разнокалиберных помещений, расположенных на первый взгляд в хаотичном беспорядке, со множеством лестниц и пандусов. Бригадная база кипела жизнью и лихорадочной деятельностью. Кто-то строем бодро шел на очередную тренировку, кто-то плелся, возвращаясь с таковой. Катили и несли на своем горбу всевозможное снаряжение и оружие. Обычная форма чередовалась с пятнистыми комбинезонами мотопехоты и черными - бронечастей. Опытный взгляд майора оценивал упорядоченность, слаженность общих действий, что весьма радовало. Все составляющие бригады жили собственной жизнью и занимались своими делами, но при этом - в рамках общего плана и задач. И все же удовлетворение получалось с горьковатым привкусом. Поневоле вспоминалось сказанное кем-то "такой пехоты, как до войны у нас и близко нет". Так оно и было. Оружие, техника - все как будто пришло из будущего. А вот качество личного состава очень сильно просело. Мобилизация и ускоренное эрзац-обучение...
  В штабе бригады было поспокойнее, люди занимались в основном бумажной работой, никто никуда не бежал и не таскал снарядные ящики. Гревнев прошел прямиком к кабинету комбрига, поприветствовав по дороге немецкого коллегу из алеманнеров. Тот едва ли не плелся, понуро взвешивая в руках толстую пачку листов, покрытых серыми машинописными буквами. То ли план очередных полигонных учений, то ли еще какая отчетность.
  - Заходи, - приветствовал Зимников, махнув из-за стола скрипящей клешней.
  Полковник был не один, напротив него сидел командир "механиков" Таланов.
  - Все, иди, остальное как договаривались, вечером с докладом, - напутствовал Зимников "шагохода". Таланов встал и пошел к выходу. Гревнев и "механик" одновременно сделали легкий шаг в сторону, чтобы разминуться у двери. Они почти соприкоснулись плечами, и разведчика едва не передернуло от близости Таланова.
  Главного "механика" в бригаде не любили. Уважали, признавали силу и опыт, но все равно не любили. Майор был больше похож на снулую рыбу, чем на человека - всегда какой-то безразличный, отстраненный, с остановившимся взглядом. Говаривали, что в самом начале войны он потерял всю семью, а потом еще и повоевал в Германии, после чего малость тронулся головой и решил, что смысл его жизни - убить всех врагов самолично. Так же говорили, что на самом деле Таланов может быть веселым и даже остроумным, но редко и только в узком кругу очень близких людей. Или в компании полковника, с которым служил еще до войны. Но мало ли чего болтают... Сам Гревнев еще ни разу не видел сослуживца даже просто улыбающимся, не говоря о более значимых эмоциях.
  - Присаживайся, - пригласил Зимников.
  Разведчик опустился на стул. Комбриг извлек из ящика стола большой белый лист с солидными печатями и положил перед майором.
  - Гордись, - внушительно предложил он Гревневу. - Из штаба фронта. Будет тебе денежная награда, знак отличия и внушительная запись в личном деле. Извини, без официальной церемонии - условия не располагают.
  - Тренажер? - майор старался сохранить внушительный вид, соответствующий моменту, но против воли ощутил, как губы раздвигаются в улыбке.
  - Он, родимый, - сказал Зимников, тоже добродушно улыбнувшись. - И, думаю, тебя еще в историю впишут. Обещались нагрянуть конструкторы, посмотреть и поставить на поток. Не все же самоделки клепать.
  - Радует, - искренне произнес майор.
  
  Управляемые ракетные снаряды были прекрасным изобретением, позволяющим хотя бы отчасти замещать нехватку собственных танков, специальной артиллерии и противотанковых гиропланов. Очередным немыслимым напряжением сил промышленность "миниатюризировала" классическую управляемую ракету и приспособила ее под бронепрожигающую боевую часть, дав пехоте собственное противотанковое оружие. Повторялась история с противотанковыми ружьями в СССР, только на новом уровне технического развития - приспособление не слишком эффективное, но малоразмерное, относительно дешевое и массовое.
  Но узким местом ПТУР оказались наводчики. Оператор установки должен был контролировать одновременно и перемещение цели, и полет маленькой ракеты, причем со стороны. На флоте и в воздушных войсках уже давно применялось управление "из глаз", с помощью визокамер и функциометров. Они упрощали процесс наведения и сводили его к удержанию на цели маркера прицела. Но уместить соответствующую аппаратуру в приемлемые для пехоты габариты промышленность пока не могла.
  Таким образом, армия нуждалась во множестве квалифицированных наводчиков-операторов. Лучшим способом были, как всегда, практические тренировки, но чтобы поражать мишени с приемлемой точностью, солдат должен был произвести минимум десять-пятнадцать пусков. И далее регулярно тренироваться, стреляя хотя бы раз в неделю. А каждый снаряд, заботливо уложенный в отдельный ящик с мелкой стружкой, стоил от семисот до тысячи рублей, в зависимости от завода-изготовителя.
  Изощрялись, как могли, главным образом, изобретая всевозможные тренажеры. Самым эффективным был кинографический метод, когда на экран проецировалось изображение вражеского танка, а оператор, дистанционно управляя мощным фонарем, наводил пучок света на цель. По ходу учебы задания усложнялись, живая картинка начинала двигаться, меняла углы и скорость движения. Тренажер позволял подготовить более-менее среднего стрелка за пару недель, без траты ракет, но тоже был сложен и дорог.
  Разведчики сводной гвардейской бригады собрали буквально "на коленке" собственный вариант, упрощенный до предела. Он, конечно, не давал такой эффективности, как полноценный кинотренажер, но это было лучше чем ничего. И такие агрегаты можно было собирать собственными силами в любой мастерской, без привязки к дефицитным киноаппаратам и специальным учебным пленкам. Посмотрев на дело рук своих подчиненных, Зимников подкрутил седоватый ус и подумал, что трудился над сколачиванием бригады не зря.
  
  Отправив восвояси командира разведывательного батальона, Зимников пригладил коротко стриженые волосы металлической кистью. Другой рукой достал стилос и рассеянно набросал на клочке бумаги силуэт, похожий на танк с очень плоской блинообразной башней и без пушки. Медики рекомендовали постоянно упражнять мелкую моторику, это облегчало взаимодействие плоти и протезов. Поэтому у Петра Захаровича вошло в привычку делать между делом быстрые наброски всевозможных вещей, обычно техники - лица и вообще люди не поддавались его скудным художественным способностям.
  Зимников критически посмотрел на рисунок, недовольно качнул головой и быстро изорвал его в мелкие клочки. Конспирация, чтоб ее... Задумавшись, он машинально воспроизвел контуры виденной на единственном чертеже машины, которая оставалась совершенно секретной. И пока новая техника не придет в бригаду, даже его каракули - почти что разглашение. Новая техника...
  Зимников откинулся на жесткую спинку, закинул руки за голову и закрыл глаза, в очередной раз прикидывая, как можно использовать особый бронеистребительный батальон, который завтра прибудет в его бригаду. Мысли были скорее умозрительными, поскольку он еще не видел ни самих истребителей, ни хотя бы перечисления основных технических характеристик. Странно, нелепо, но на этой войне случались вещи куда удивительнее.
  За то умеренно спокойное время, что оказалось в распоряжении полковника, удалось сделать очень много. Сбродная компания, в которой презлющие ветераны соседствовали с неопытными добровольцами, превратилась в более-менее пристойное соединение. Добавилось оружия и опытных специалистов, даже американские самоходные гаубицы оказались при деле - конфедераты ответственно относились к своим поставкам и по мере сил проводили разные модернизации. Т-8/2 в обычном бою не выживали, следовательно, как логично рассудили их создатели, нужно сделать из них машины ночного боя.
  На "ванны смерти" поставили дополнительные двигатели с электрогенератором и "осветительный прибор CDL", то есть прожектор чудовищной мощностью почти в пятнадцать миллионов свечей. В дополнение ко всему установка обеспечивала еще и мерцание узконаправленного луча с частотой пять-семь раз в секунду. После этого "ванны" стали уважительно называть "вырвиглазами", потому что на расстоянии до километра и более пульсирующий световой пучок намертво ослеплял все оптические приборы, от глаз до самых современных ночных прицелов.
  Еще два-три месяца тренировок, и полковник поручился бы, что удержит оборону против примерно равного по численности вражеского соединения, или сможет его атаковать, конечно, при хорошей артиллерийской поддержке. Еще немного времени... и противотанкового вооружения.
  Танки. Проклятые танки...
  Ужасом первого года войны стала вражеская авиация. Остальное тоже было очень страшным, однако крылатая смерть превосходила все. Но с самолетами учились бороться - медленно, тяжело, с огромными потерями, но все же учились. Да и мало их было, этих стремительных аппаратов, с визгом распарывающих небо. Теперь на первый план вышли вражеские танковые войска. У "семерок" не хватало пехоты и снарядов для тяжелой артиллерии, но гусеничные чудища, сконцентрированные узкими клиньями на участках прорыва, стальным ломом таранили любую имперскую оборону.
  А противотанковых средств в бригаде все равно не хватало, даже с новыми управляемыми ракетами. Катастрофически не хватало. Ведь противник тоже не сидел на месте. Его конструкторы оперативно осваивали европейскую производственную базу, металлургию и керамическое производство. Использование более легких и прочных материалов "мира воды", а так же двигателей из морской индустрии позволило запустить производство нового поколения бронетехники, уже на заводах бывшей Франции и Пангерманского Союза. Эти машины были быстрее, легче, опаснее, и привычные "Пфадфиндеры" все реже встречались в сражениях. Устаревшую технику переделывали в артсамоходы и вспомогательные машины.
  Зимников просил у командования новую артиллерию, бронемашины артнаводчиков, самоходные крупнокалиберные минометы и бронетехнику. Не надо "Диктаторов", понятно, что не дадут, но хотя бы "Балтийцев", ну пусть даже стареньких "Медведей" - все, что можно использовать как подвижный противотанковый резерв. Но весь "дефицит" шел только в элитные броневойска. Остальным оставалось лишь ждать.
  Осень, осенью все наладится - так отвечал тыл на отчаянные мольбы армии, так отвечали вышестоящие командиры подчиненным. Но всем уже было понятно, что противник не станет ждать, пока Империя развернет в полную силу очередное перевооружение. Победа на море - трудная, вырванная с кровью и потерями - подняла общий настрой, воодушевила солдат, вселила надежду. И тем не менее каждый понимал, что грядет новое сражение, куда страшнее и кровопролитнее.
  - И грядет битва, - мрачно, торжественно продекламировал Зимников сам себе и вновь представил танкоистребители, которые, за неимением броневиков, ему обещал сам командующий фронтом.
  
  Глава 19
  
  - Я хотел бы получить объяснения, - очень вежливо, но твердо, с нажимом произнес Томас.
  Генерал дер панцертруппен чуть поджал губы при виде такой настойчивости, но ничего не сказал. Он критически обозрел нобиля, стоящего навытяжку, как и положено нижестоящему по званию. Но в этой "вытяжке" угадывалась толика пренебрежительной вольности - та, которую могут изобразить только очень опытные солдаты.
  - Я настаиваю, - повторил Фрикке.
  Командующий группой армий чуть пристукнул гладкую поверхность стола подушечками пальцев. Он был чем-то похож на Томаса, будучи немного старше. Но если нобиль сейчас чем-то походил на злобного нетопыря, что скалился с его фуражки, то генерал со своей благородной сединой казался скорее львом - вальяжным, холеным, но все еще полным сил.
  - Извольте сесть, - генерал вежливо указал на стул, позаимствованный то ли из музея, то ли из какого-то театра, впрочем, как и вся остальная мебель во временной ставке командующего.
  Томас сделал два четко выверенных шага и плавным движением опустился на сиденье. Генерал ощутил мимолетный укол зависти - он старался держать себя в форме, но до отменной физической формы ягера ему было далеко.
  - Итак, - доброжелательно, но с отчетливым взглядом свысока спросил генерал дер панцертруппен. - В чем суть вашей претензии?
  - Моя дивизия...
  - Не ваша, - с отчетливым холодком в голосе оборвал на полуслове командующий. - Будем точны, ягеры оставались вашей игрушкой до тех пор, пока гоняли партизан по всему миру. Сейчас это полноценное войсковое соединение, со своей спецификой, но все же стоящее в длинном ряду. Не будем забывать об этом.
  Томаса буквально перекосило, по лицу прошла злобная судорога, но нобиль почти мгновенно вернул себе прежний вид. Спорить в этом вопросе было бесполезно.
  - В нашей беседе с Координатором, - Фрикке решил идти окольным путем и неявно намекнуть на близость к "верхам". - Мне было обещано, что штурмовая дивизия пойдет на острие удара.
  Томас подумал, не переборщил ли он относительно "обещано", но решил, что будет в самый раз.
  - Вряд ли наш Вождь что-то вам "обещал" - немедленно отозвался командующий, и Томасу вновь понадобилось немалое усилие, чтобы выдержать точный и выверенный удар. - Как мне представляется, вам скорее были гарантированы некие преференции за возможные будущие заслуги. Опять же, как и многим другим.
  На этот раз Фрикке выдержал протяженную паузу. С каждой секундой он проигрывал условные "очки" высокопоставленному собеседнику-оппоненту, но как оказалось, необдуманные фразы здесь обходятся еще дороже. Следовало просчитывать каждое слово.
  - Я настаиваю на том, чтобы дивизия, которой я командую по воле Вождя, использовалась в соответствии с указанным предназначением, - осторожно начал он под благостным взглядом генерала. - То есть, как штурмовое соединение, прорывающее вражескую оборону на избранных и самых трудных участках. Поскольку вместо этого, я занимаю место едва ли не во второй линии на второстепенном направлении. И, позволю себе добавить, это при том, что штурмдивизия одна из немногих в пополнении, сохранила полностью всю боевую часть. Более того, ожидая транспорт у порта высадки, мы провели небольшие учения, действуя в тесном контакте с полицейскими силами и гезен-командами. Мы уничтожили существенное число активных противников и потенциально нелояльных аборигенов.
  - И это было учтено. Выведение штурмовой дивизии в резерв есть признак доверия, - столь же церемонно и витиевато ответил генерал, без единой секунды промедления, но и без торопливости. - Старая гвардия ждет своего звездного часа, так сказать.
  - Не могу согласиться, - продолжал гнуть свое Томас. - Если бы это было рядовое механизированное соединение - да, безусловно. Но штурмдивизия - даже не танковая.
  - И все же вы останетесь там, где указано, - генерал решил, что пора сворачивать беседу. - До того момента, когда я решу, что пришло ваше время.
  Томас почувствовал себя странником в пустыне, который долго и упорно стремился к дворцу, пальмам и фонтанам, а достигнув их обнаружил, что это всего лишь мираж, который рассыпается в прах и песок прямо в руках. Протекторат и Фабрика жизни таяли на глазах, уходя в недостижимую даль.
  - Это - неразумное и нецелевое использование сильной боевой единицы, - Томас отбросил вежливую маску и пошел напролом. - Я буду вынужден обратиться напрямую к Координатору.
  - Господин Фрикке, - благодушно отозвался генерал. - Вам придется решить непростую дилемму с самоопределением.
  Он на мгновение задумался, подбирая формулировку, Томас приподнял бровь.
  - Вам предстоит решить, кто вы - командир, или политик. Если сейчас вы нобиль, сподвижник Координатора и член внутреннего круга партии, то мне не совсем понятно, зачем на вас военная форма? Вам следует снять ее и покинуть зону военных действий. Если же дивизионный командир, то я более вас не задерживаю и объявляю устный выговор за нарушение субординации.
  Томас молчал, только тяжелые желваки перекатывались под кожей лица, выдавая нешуточную внутреннюю борьбу.
  - Я могу надеяться, что планы относительно штурмовой дивизии могут быть... пересмотрены? - выдавил он, наконец, едва ли не с зубовным скрежетом.
  - Я, как и мой отец, дед и прадед привык отдавать отчет в своих действиях только вышестоящему командованию, - сообщил генерал, чуть наклоняясь вперед. - А его над нами много никогда не было. Вы все узнаете в свое время.
  Томас стиснул зубы, медленно встал. Переборов бушующую в сердце бурю, резким движением надел, буквально накинул на голову форменную фуражку. Четко вскинул руку вперед-вверх и, печатая шаг, покинул зал.
  
  * * *
  
  Когда-то, когда Петр Зимников был очень маленьким и жил у дяди, взявшем себе ребенка после безвременной смерти родителей, он попал в океанариум, один из первых настоящих "маленьких океанов" в России. На Петю произвели неизгладимое впечатление акулы и касатки - существа совершенно разные по физиологии, и одновременно невероятно похожие внешне. Рыба и кит - живые инструменты охоты, заточенные природой разными способами, но для одной цели. Сейчас, стоя рядом с танкоистребителем, полковник, разменявший шестой десяток, вспомнил то детское, восторженное, и одновременно боязливое ощущение.
  Первоначально машина должна была называться "Горынычем", но имя перехватил тяжелый самоходный огнемет, поэтому истребитель назвали немного чуждо, но по-своему красиво и звучно - "Дракон". Как это обычно случается с военной техникой, схемы и рисунки совершенно не передавали ощущение плотно упакованной мощи, скрытой силы, ждущей своего часа.
  Истребитель очень сильно походил на танк, собственно, он и был сконструирован на облегченном и модернизированном шасси "Балтийца", что роднило сухопутный ракетоносец с "Диктатором". Но из-за плоской и очень широкой, словно растекшейся по всему корпусу башни без пушки, машина казалась огромным и злобным клопом на гусеницах. Вроде и опасен, но чем и с какой стороны - непонятно. Это несоответствие привычному образу танка удивляло и настораживало.
  Акула и кит, снова вспомнил Зимников. Каждый опасен по-своему, но все равно - опасен.
  - Жаль, нет времени, - коротко сказал он командиру особого истребительного батальона. У того был обычный черный комбинезон, но с непривычной эмблемой на рукаве - маленькая ракета, расположенная горизонтально, и три языка пламени над ней, будто маленький костерок. - Сейчас только самое главное - сколько вас и что можете?
  Подполковник Георгий Витальевич Лежебоков в некотором замешательстве оглянулся на свое подразделение, вытянувшееся длинной колонной на дороге. Но думал он недолго.
  - В двух словах? - уточнил он.
  - Можно в трех, но не больше, - нетерпеливо согласился Зимников. - Все опять через... Мне придали ваш батальон, но из-за секретности техники я о нем ничего не знаю. И мы выдвигаемся по тревоге всей бригадой, так что подробно знакомиться и все прочее будем уже на ходу.
  - Понял. Итак, особый бронеистребительный батальон. Три роты по семь машин, итого двадцать одна. По штату положены еще взвод разведки, взвод связи, инженерно-сапёрный взвод, но их пока нет. Но есть хорошая подвижная ремонтная мастерская, отголосок прежнего штатного расписания, по которому должно было быть четыре роты по девять машин. Можем ремонтировать и себя, и бригадную технику.
  - Боевые возможности? - отрывисто спросил Зимников.
  - Тринадцать ракет на машину, перезарядка автоматическая, скорострельность - один выстрел на тридцать секунд. Можно и быстрее, но тогда механизм заедает. Теоретически пробивается любая броня, практически - как повезет. Днем мы достанем танк на дистанции до трех, а если повезет - до четырех километров. Есть аппаратура для ночных стрельб, - подполковник чуть замялся. - Но я бы на нее не рассчитывал. Ночью можно более-менее прицельно стрелять метров на шестьсот-семьсот, не более.
  - Противоатомная защита есть?
  - Антирадиологический подбой рабочего отсека, герметизация и фильтры на вентиляторах.
  Над видневшимся вдали основным заводским корпусом взлетела желтая ракета. Прогудел клаксон, взревело сразу несколько дизелей - тягачи прогревались. Слышались резкие слова команды.
  - Ближний бой? - уточнил полковник.
  - Беззащитны, даже пулеметов нет, - развел руками противотанкист.
  - Ясно, - Зимников определенно пребывал в замешательстве, не в силах однозначно оценить пользу нового усиления. - Можете произвести пробный запуск? Чтобы я посмотрел, как работаете? Подходящая мишень найдется.
  - Можно. Но каждый наш выстрел - это двадцать тысяч рублей. Запасных ракет нет, не подвезли, так что в бою будем действовать только возимым боекомплектом.
  - А вывести ракету в боевое положение?
  - Тоже можно, но она автоматически встанет на боевой полувзвод, с раскрытием стабилизаторов. Обратно уже не убрать.
  - Ясно, подарок можно подержать, но нельзя развернуть. Что ж... - полковник чуть призадумался. - Давайте за нами, держитесь за "механиками". Сейчас я вам придам кого-нибудь из автобата, чтобы не потерялись и не вклинились в основные колонны. Будете пока резервом, а там подумаем.
  - Слушаюсь, - подполковник отдал честь. - Разрешите выполнять?
  - Разрешаю.
  Зимников угрюмо посмотрел на послеполуденное солнце. День сулил начало больших и продолжительных неприятностей. Полковник знавал многих людей, которые при определении настоящей опасности чувствовали облегчение. Дескать, "наконец-то!" Но сам к ним не относился, Петр Захарович ощущал спокойствие только после завершения военной работы. В данном же случае опыт и познания нашептывали, что вздохнуть с облегчением удастся не скоро. Или наоборот, очень скоро, что может куда хуже...
  
  * * *
  
  Расстановка ГОПЭП, головного полевого эвакуационного пункта армии, отняла у Поволоцкого все оставшиеся силы, коих и так было не в изобилии. Когда общая конфигурация наконец-то определилась, один из госпиталей просто исчез в пути. Заблудился, свернул не туда и, как оказалось, уехал в полосу соседней армии. Там и сидел, израсходовав горючее, не добившись прямой телефонной связи и не рискуя сломать печати на передатчике. Теперь, даже протолкнув каким-то чудом запрос на топливо в соседнюю армию, а вторым чудом - получив его быстро, вернуть госпиталь вовремя не удавалось. Пришлось немного растянуть уже развернутую сеть, где это было возможно.
  Теперь Поволоцкий решил сделать еще один круг по подшефным объектам, проверить, не забыли ли чего. Точнее, то, что многое забыто, не сделано и упущено - можно было не сомневаться. Но отследить самое-самое главное и насущное - сам бог велел. Потом уже не успеть. А то, что это "потом" стремительно приближается, уже мало кто сомневался.
  Летаргия, в которую впали "семерки" за последние два с лишним месяца, слетала как шелуха с луковицы. Учащались разведки боем, артналеты, ракетные обстрелы и ночные бомбардировки. После грандиозного сражения на море, частные операции и бои приняли почти ежедневный характер, как будто Евгеника опасалась, что и имперская армия перейдет в наступление. А затем, три дня назад, все неожиданно прекратилось, даже еженощные минометные обстрелы - непременный спутник передовой. Над линией фронта повисло сгущающееся напряжение, тяжелое, мрачное, как груз иудиного греха.
  Работа военной медицины отчасти похожа на игру "морской бой", в ней если не все, то большая часть успеха зависит от первоначальной расстановки и организации. Поэтому консультант выматывался до предела, стараясь успеть максимум за оставшееся время. Благо, он уже втянулся в работу администратора. Мелькали дороги, совещания, лица начальников госпиталей, запросы и срочные депеши и запросы. Все слилось в единый поток сменяющихся образов и решений, принимающихся уже автоматически.
  Но в этом госпитале произошел сбой. Завершив очередное блиц-совещание, собрав запросы, раздав указания и уже готовясь отбыть, Александр заметил удивительную картину.
  Медсестра, негромко обсуждавшая что-то с главврачом, была весьма необычной.
  Во-первых, она говорила тихо. Не просто тихо, а тем особенным образом, который отличает тех, кто с детства привык, что его слова очень внимательно слушают.
  Во-вторых, она была необычно одета и подстрижена - опрятно, просто, но при этом с неким едва уловимым налетом щегольства и привычки к дорогой, хорошей одежде. В меру растоптанные туфли без каблуков, на которые даже не особо сведущий в моде Александр без колебаний наклеил бы ярлык "элитный столичный магазин". Прическа - аккуратная, простая, и опять-таки отмеченная печатью привычки к тщательному и очень качественному уходу. Впрочем, среди медицинского персонала попадались самые разные персоны, в том числе из сливок общества.
  Удивительнее всего был третий пункт. Женщина среднего возраста в халате медсестры выговаривала главврачу. Спокойно, неторопливо, а тот очень внимательно слушал, почтительно склонив голову и кивая на каждой фразе.
  Заинтересованный и даже заинтригованный Поволоцкий дождался окончания выволочки и ловко поймал за пуговицу заторопившегося куда-то главного врача.
  - Я прошу прощения, что у вас такого случилось, что простая медсестра вам выговор делает? - полюбопытствовал Александр.
  Коллега посмотрел на него вымученно.
  - Вы ее не узнали, - трагическим голосом спросил главврач. - Это же кузина!
  - "Кузина" - Поволоцкий потерял дар речи.
  Юдину приписывали высказывание о том, что "наилучшие результаты при операциях достигаются, когда хирург спит со своей операционной сестрой". Смех смехом, но после начала войны и стремительного роста численности медперсонала - в госпиталях расцвели два явления, ранее встречавшиеся в исчезающе малых размерах. Принуждение к сожительству с одной стороны, и "кузины" - с другой. "Кузинами" назывались содержанки, а то и просто проститутки, формально считавшиеся медсестрами. Они жили в на привилегированном положении, получали награды "за службу", залезали в посылки Красного Креста с деликатесами и винами. Зачастую еще и собирали вокруг себя "кружки" офицеров, находящихся в состоянии выздоровления, да еще так надолго, что для военных это "долго" подчас кончалось трибуналом и спецротой.
  Когда явление набрало обороты и стало всерьез мешать работе медслужб, его начали изводить, радикально и жестко, обычно двухмесячным направлением виновного врача в батальон, фельдшером. Средство оказалось очень действенным, оно одолевало даже застарелый алкоголизм, не говоря уже о половой невоздержанности. Поэтому медик, открыто сообщающий о наличии в госпитале "кузины", был кем-то вроде еретика, публично признающегося в сношениях с дьяволом лет этак пятьсот назад.
  - Нет-нет! - ужаснулся главврач, поняв причину замешательства консультанта. - Не "кузина", а кузина. Настоящая. Неужели вы ее не узнали?
  Поволоцкий присмотрелся внимательнее к лицу медсестры, занимавшейся рутинной работой.
  - Ну, надо же..., - только и сказал он.
  - Это двоюродная сестра Императора, - торопливо объяснял медик. - Она работает здесь инкогнито. Ну, врачи-то знают, но медсестры и раненые - нет.
  У Константина действительно была кузина по имени Надежда. Младше его более чем на двадцать лет, она всегда скрывалась в тени знаменитого и облеченного властью родственника и никогда не стремилась блистать в обществе. Надежда занималась преимущественно благотворительностью, причем в виде практической организации, а не светскими приемами со сбором пожертвований под вспышки фотокамер.
  - Ей жаловался один раненый на болезненность перевязок, - продолжил главврач. - Надо будет распорядиться, чтобы морфий кололи минут за десять до перевязки.
  - А сейчас?
  - А сейчас его колют прямо перед перевязкой...
  - Умная женщина, - одобрил Поволоцкий. - Но неужели у вас не получается соблюдать указания по военно-полевой хирургии без напоминания со стороны представителя Дома? Министр здравоохранения, профессор Юдин и уж, тем более, хирург-консультант армии для вас не авторитеты?
  Начальник госпиталя виновато замялся.
  - Ладно, все понимаю. Но все же - следите, - посоветовал Александр. - А что касается ее... - он снова глянул на "медсестру" и решительно закончил. - Уберите ее в тыл.
  - Но как? - с отчаянием вопросил главврач. - Мы пытались, но она же может просто снять телефонную трубку или отправить телеграмму... кому следует. Что я могу сделать?
  - Вы действительно не понимаете? - Поволоцкий испытующе уставился на врача. - Счет пошел на дни, может быть на часы. Будет битва, жуткая битва. А она - вторая в очень короткой цепи наследования, и почти что на передовой. Ей нельзя здесь находиться.
  - Она не поедет, - безнадежно отозвался собеседник.
  - Я сейчас напишу ей персональный приказ. Если не подчинится - увезите силой. В конце концов, сломайте ей ногу. Загипсуйте и эвакуируйте.
  Врач издал нечленораздельный звук, глядя на консультанта совершенно круглыми глазами.
  - Это приказ, я вправе его отдать как хирург-консультант фронта и требовать исполнения, пока не отменит вышестоящая инстанция. Могу в письменном виде. Перед Его Величеством я отвечу сам, с вас спроса не будет. Но уберите ее отсюда, как угодно..
  
  Хирург вышел на воздух, вдохнул полной грудью, но ушибленное госпитальными запахами обоняние напрочь отказывалось воспринимать природные ароматы. Смеркалось. Пора самых длинных дней уже миновала, но темнело по-прежнему поздно. Все вокруг было очень... спокойно, размеренно. Из-за фронтового затишья раненые поступали редко и главным образом умеренно легкие, поэтому госпиталь работал почти что в режиме мирного времени.
  По близлежащей дороге, нещадно пыля, проследовала короткая вереница паромобилей, еще довоенной постройки. В сравнении с мобилизационными машинами военной поры, паровые старички казались чопорно элегантными и архаичными. Где-то в стороне звякал металл - наверное перебирали и мыли медицинские инструменты. За близлежащей палаткой кто-то в голос распекал нерадивых санитаров, беззлобно, но с душой и множеством образных сравнений.
  Александр прислонился к столбу с громкоговорителем, чувствуя, как гудят уставшие ноги. Ничего не хотелось, даже идти в свой родной фургончик, где можно было немного поспать. Стоять бы так, чувствуя плечом твердое, чуть теплое дерево столба и думать о том, что день прожит не напрасно, а даже с большой пользой.
  Мимо проследовал главврач, в сопровождении двух шкафоподобных санитаров, такие обычно служат в психиатрических клиниках. Вид у врача был одновременно безумный и залихватски-бесшабашный, санитары глядели мрачно, но так же решительно.
  Ай да, медикус, подумал Александр, провожая его взглядом. Похоже, решил действовать, не откладывая в долгий ящик. Хорошо! Кузина императора непременно пожалуется, но пока жалоба пробежит инстанции, даже коротенькие, да пока выяснятся обстоятельства...
  - Здравствуйте, Александр, - негромко произнес за спиной знакомый голос.
  Консультант выпрямился, отклеившись от столба и с безмерным удивлением узнал Анну Лесницкую. Другой костюм, куда более утилитарный и подходящий обстановке, волосы, собранные в простой пучок на затылке, все тот же прозрачный чемоданчик с бумагами.
  И все тот же смеющийся взгляд, полный загадочной и добродушной иронии.
  - Здравствуйте, - пробормотал он, чувствуя, как румянец неудержимо заливает лицо. Александр понадеялся, что сумерки скроют краску.
  - Вы не слишком ответственны, господин хирург-консультант, - сообщила женщина очень строгим тоном, но с веселыми крошечными чертиками, прыгающими в уголках глаз. - Когда мы расставались, вы обещали закончить увлекательное повествование об африканских приключениях. Но теперь я вынуждена искать вас. Как не по-джентльменски! - укорила она.
  - Простите, - лихорадочно оправдывался хирург. - Я искал вас. Даже писал...
  - Даже писали... - протянула она со скорбным и чуточку насмешливым видом, словно показывая, как жалко и нелепо выглядит оговорка "даже".
  - Да, я писал, но мне пришлось адресовать на почтовый ящик учреждения, ведь вы не оставили своего, - заторопился Александр. Он словно раздвоился. Одна половина трезво нашептывала на ухо, что он ведет себя как мальчишка, совершенно не по-взрослому. Но другая испытывала невероятную радость от самого факта встречи и решительно отметала все сопутствующее. Поволоцкий никогда еще не чувствовал себя так странно и необычно в присутствии женщины - как будто вдохнул эфир и упивался летящим восторгом эйфории, но при этом сохраняя умеренно здравый рассудок и память.
  - Это сомнительное оправдание, - все так же строго констатировала Анна. Она улыбнулась и на мгновение стала похожа на юную смеющуюся гимназистку. - Но, пожалуй, я вас прощу. В счет будущих заслуг.
  Александр легко, с неожиданным изяществом опустился на колено и искренне пообещал:
  - Я оправдаю ваше доверие.
  
  Еще в юности Поволоцкий прочел серьезное американское исследование о влиянии психического состояния на физиологию. Там, в числе прочего, был практический пример некой дамы, которая чувствовала себя совершенно разбитой и изможденной после долгого рабочего дня в конторе. Но, будучи приглашенной подругами на танцы, вселилась до упаду полночи, без тени усталости. Примерно так же себя чувствовал консультант - легко, весело, с невероятным приливом чувств и эмоций. Как много лет назад, когда настоящая жизнь только начиналась, и весь мир лежал перед юным хирургом.
  В прифронтовой зоне не так уж много развлечений, но Александру и Анне хватало просто прогулки в обществе друг друга, неспешной и душевной. И разговора, обо всем сразу и ни о чем конкретно.
  - Да, есть одна вещь... - Лесницкая внезапно посмурнела, как будто разрываясь между необходимостью сообщить нерадостную весть и нежеланием омрачать вечер.
  - Говори...те, - Поволоцкий в последнюю секунду вспомнил, что это всего лишь вторая встреча и переход на "ты" был бы неуместен.
  Анна вздохнула, с неподдельной грустью.
  - Юдин умер.
  Несколько шагов они прошли в молчании, медик пытался осознать новость, но никак не получалось. Юдин не мог умереть, он просто был, всегда и неизменно, как живое воплощение медицины, строгой, но милосердной. Он не мог умереть, как не может умереть наука о лечении.
  - До вас еще не дошли новости. Я так и думала... Он консультировал, оперировал, почти двое суток. Там была диверсия. Крушение поезда с призывниками. Потом передал раненого ассистенту и сказал, что немного посидит в сторонке, отдохнет... Операция была тяжелая, все увлечены процессом. А когда закончили и обратились к Сергею Сергеевичу... Уже все. Мне говорили, Вишневский плакал. Говорил, что только-только примирились и начали двигать науку вместе...
  - Да, вот так и уходят титаны, - получилось немного напыщенно, но Поволоцкий не нашел иных слов, потому что все именно так и было.
  Анна промолчала, легко ступая по высокой траве.
  - Знаете, я как-то открыл его "Размышления хирурга" - и удивился, как легко и непринужденно автор пишет о древнегреческих поэтах - но почему он раз за разом призывает читателя претерпеть невзгоды и сохранять бодрость? Потом уже узнал, что именно эту главу он набросал, когда был на затонувшем лихтере-"ныряльщике". И я тогда подумал - каково было писать эти спокойные строки одному, при аварийном освещении, рядом с трупом, в отсеке, который понемногу подтапливало?..
  - Примите его эстафету, - очень серьезно и совсем не по-женски посоветовала Анна. - И несите далее, как бы тяжело не было.
  - Да, - согласился Поволоцкий. - Куда мы денемся... Все, что я мог подготовить, я подготовил. Пойдет поток раненых, я буду работать, пока не свалюсь, потом умоюсь холодной водой, уколюсь кофеином и буду работать дальше. Когда проснется дракон...
  - Дракон? - не поняла спутница, и медик осознал, что проговорил мысли вслух.
  - Да, дракон, - нехотя пояснил он. - Мне так представляется образ будущей битвы. Там, дальше, дремлет дракон. Сейчас он только возится и похрапывает во сне, но скоро проснется и потребует жрать... А нам, на хирургические столы, повезут недоеденных...
  - Поэтично, - произнесла Анна, поежившись. - И страшно.
  - Да, - односложно согласился хирург и спохватился. - Холодно, поздно уже, вы замерзли. Пойдемте. Я устрою вам ночлег, если еще не озаботились.
  Так получилось, что ближайшим местом, где можно было переночевать, никого не стесняя, оказался фургончик самого хирурга. Чуть в стороне темнели палатки госпиталя, где тоже можно было устроиться, но Александр глянул на едва заметно светящиеся стрелки часов и решительно сказал:
  - Переночуете у меня. Вам места хватит.
  - А вы? - спросила Лесницкая. В ночной тьме ее лицо было невидимым, оставался только голос, низкий и глубокий.
  - А я, как часовой, буду ходить вокруг и охранять ваш сон, мало ли, что может случиться, - весело пообещал медик и процитировал любимого автора:
  - "Здесь через полчаса... Ну, через час - атака" .
  - "Атака? Правда? Будет бой? Я остаюсь!" - сразу продолжила Анна.
  - Но... здесь... - Александр произнес следующие строки и сконфузился, вспомнив продолжение.
  - Однако, о, дай мне, Кристиан, хоть умереть с тобой! - завершила Лесницкая неожиданный стихотворный диалог.
  - Да-а-а... - Александр в очередной раз смутился. - Ну, в общем, прошу вас, а я останусь снаружи.
  Анна сделала легкое движение, из-за темноты медик не понял, какое. Кажется, она повернулась к нему и сделала шаг ближе.
  - Вот ведь глупый, - мягко сказала женщина и прикоснулась к его щеке кончиками пальцев.
  
  - Какая тихая, мирная ночь, - произнесла Анна.
  - Да, - искренне согласился Александр. Он сидел на откидном стуле, чувствуя, как кровь струится по разгоряченным жилам. Хотелось петь, прыгать, куда-то бежать, без цели и намерений, просто так, наслаждаясь каждым мгновением жизни.
  - Когда я была маленькой, очень любила украинских поэтов начала века. У них такой чистый, певучий слог, язык... Никто не мог так красиво описывать природу. И здесь чудесный рассвет, правда?
  Далеко-далеко в полной тишине возникла мерцающая черта желтовато-зеленого цвета, тончайшая паутинка, разделившая равно черные землю и небо.
  - Солнце не встает на севере, - неестественно ровным голосом промолвил хирург. - Это артиллерийская подготовка.
  С каждым мгновением световая линия становилась чуточку ярче, словно действительно краешек солнца зацепился за линию горизонта множеством лучиков и подтягивался все выше.
  - Но это ведь... - начала Анна и осеклась.
  - Да, это оно, - все так же ровно сказал Александр. - Началось.
  
  Часть 3
  И нам не страшно будет умирать...
  
  Те, кто вчера с врагами бились тут,
  Сегодня под стеной лежат в могилах.
  Но беззаветных воинов семья
  Храбра. В краю туманов...
  ...Далеких жен мужья и сыновья
  Сражаются под грохот барабанов.
  Ли Бо "Солдаты сражаются к югу от стены"
  
  Глава 20
  
  Шел второй день сражения.
  Штабной автобус трясся и подпрыгивал на ухабах, Томас, машинально закусив губу, взирал на карту, прижатую к столу пластинчатыми зажимами. Внешне он сохранял полную невозмутимость, но внутри нобиль светился от радости, как Эсгарт в День Отца Астера.
  - Остановите, - повелительно приказал Фрикке, не поднимая глаз от карты. Автобус немедленно скрипнул тормозами и качнулся, выруливая в сторону от основной колонны. Снаружи отрывисто перекрикивались бойцы охраны, занимая позиции. Еще дальше что-то в голос вопил регулировщик, выравнивающий очередную батальонную автогруппу. Томас покрутил головой, разминая затекшие мышцы шеи. Тело, изнуренное двухсуточным бодрствованием, ныло и жаловалось. Но то была приятная усталость, которая не столько отягощала, сколько лишний раз подчеркивала величину и значимость содеянного.
  Томас встал, его взгляд зацепился за небольшой плакатик, приклеенный под самым потолком. Картинка была старая, кажется сороковых годов, на ней строгий солдат в мундире и шлеме, взирал куда-то вдаль бестрепетным взором. На втором плане призрачный воин в шлеме викингов смотрел в том же направлении, символизируя преемственность поколений и высокого боевого духа. По низу плаката шла короткая надпись в одно слово - "Сражайся!". Рисунок показался Томасу крайне символичным - нобиль добился своего положения в сражениях, и в сражении же вернет его. Захваченный моментом Фрикке даже поскреб ногтем прямоугольный листок, но тот был приклеен на совесть, став за много лет почти что частью стены.
  Томас открыл дверцу и спрыгнул прямо на землю. На мгновение нобилю показалось, что он буквально воспарил над миром, так велико было его воодушевление. Цепким взором Фрикке охватил идущие широким фронтом отряды, готовые развить первоначальный успех начавшейся операции - грузовики с пехотой, артиллерию на механизированной тяге, бронетранспортеры с временно снятыми верхними панелями. Немного в стороне догорал сбитый в самом начале русский дирижабль ПВО. Сарделькообразный корпус воткнулся в землю почти вертикально и торчал, как покосившийся пограничный столб. Обшивка тлеющими кусками облетала на землю, открывая почерневший каркас, похожий на скелет кита.
  - Передаем новое местоположение - с этими словами из автобуса высунулся офицер связи. - Ждем донесений.
  Томас не снизошел до ответа, экономя слова и не желая тратить их попусту. Он ограничился коротким кивком. Через приоткрытую дверцу слышались приглушенные переговоры штабных офицеров и хриплое бормотание рации. От остановившегося рядом автомобиля связи уже бежал запыхавшийся солдат с телефонной катушкой за спиной, поправляя на ходу сбившийся шлем.
  Фрикке поднял голову, подставил лицо восходящему солнцу, чувствуя, как утренние лучи скользят по прикрытым векам, будто здороваясь. Наверное, стоило все-таки примкнуть к приверженцам солярного культа, набравшего популярность с начала пятидесятых. Поклонение первозданной силе природы, которая поддерживает изначальное равновесие, отбраковывая слабость и негодность - что может быть более естественным?
  
  Наступление началось, как начинается всякая операция такого рода - очень рано, когда ночь уже считается утром, но исключительно формально. Дивизия стояла без движения, а мимо шли подкрепления, транспорт, бензовозы - питание боя; обратно в тыл ехал порожняк и санитарные автомобили. Это было прекрасно, и одновременно очень печально, потому что воинская работа, слава и награды проезжали мимо Томаса.
  Из обрывочных сведений и прослушиваемого эфира можно было заключить, что удар с Плоньско-Цехановского выступа не стал неожиданностью для противника, оборона Империи гнулась, шаталась, но пока удерживала евгенический натиск. Впрочем, никто не сомневался, что это лишь временная заминка.
  Томас слушал радио и очень хотел кого-нибудь убить. Просто так, чтобы разрядить злость и ярость, накапливавшиеся в нем, как в конденсаторе. Но выместить раздражение было не на ком, прифронтовую зону давно и надежно очистили от всех нежелательных и просто сомнительных элементов.
  Ближе к полудню некоторые радиостанции неожиданно прекратили работу, другие сменили диапазон. Никто ничего не мог сказать в точности, но опять-таки все знали, что в ход пошло новое оружие. Атомный арсенал противостоящих сторон получился несимметричным. "Водные" поставили на морские баталии и бомбардировку портов Северного Моря. Нация предпочла копить драгоценные заряды для сухопутных баталий. Империя и Конфедерация использовали свой шанс, теперь пришло время убербомб Евгеники.
  А затем, к трем часам пополудни, нобилю доставили пакет.
  Строго говоря, это не был "пакет" в обычном понимании. От колонны мотоциклистов внезапно отделился один, обычный аппарат с коляской, пропыленный насквозь. Водитель в кожаном плаще и очках, а так же дремлющий за пулеметом второй номер. Попытавшийся пресечь нарушение дисциплины марша регулировщик, увидев документы мотоциклиста, вытянулся в струнку - это был особый курьер в чине полковника, а в коляске ехал увесистый стальной ящичек, похожий на чемодан-дипломат.
  Запершись в автомашине, Томас очень внимательно прочитал все содержимое ящика - выписку из общей директивы северной группы армий, приказ на боевые действия дивизии, разъяснения, график, план снабжения и транспортировки, всю сопутствующую документацию. И только после этого дал волю чувствам. Снаружи терпеливо ждали полковник и охрана, дивизионный штаб и вся дивизия, а Фрикке ходил по крошечному отсеку личного бронеавтомобиля - два шага в одну сторону и обратно - и готов был кусать локти от злости, только на этот раз имевшей уже совершенно иную природу. От злости на себя, на собственные спешку, торопливость, несдержанность.
  Как он мог допустить хотя бы тень сомнения, предположить, что его действительно задвинут на второй план? Что командующий группой армий на северном фасе Варшавского Выступа пренебрежет штурмовой дивизией, сформированной волей Вождя? Этого не могло случиться и, разумеется, не случилось. Все происшедшее было частью большого плана, в который его не посвящали до последнего момента. Обидно, но понятно и объяснимо.
  Томас позволил себе ровно три минуты терзаний и самоуничижений, а затем перешел к действию. Счастливый билет, выданный Координатором, продолжал действовать, теперь только от Томаса и его соединения зависело, обернется ли он вожделенным выигрышем.
  
  Канонада по сторонам усилилась, по-видимому, аборигены начали оправляться от шока и старались усилить нажим, чтобы закрыть намечавшуюся пробоину фронта. Поздно, они отставали минимум на целый ход, а то и два. Прежде чем русские соберут достаточные силы, прорыв на второстепенном участке будет расширен и станет катастрофичным.
  Мимо прогрохотал гусеницами тяжелый транспортер, набитый развеселой пехотой. На специально приваренных по бокам машины арматурных штырях торчали насаженные головы, испачканные свежей кровью. Ягеры даже в бою успевали найти время для развлечений. Томас с легкой печалью вздохнул. Экстремальные забавы не поощрялись в армии Евгеники, считалось, что это недостойно высокого звания "сверхчеловек". Носитель истинного евгенического типа не унижается до пыток и прочего садизма, он не злодействует, а следует естественному инстинкту совершенства и отбора. Ягеры же не сковывали себя подобного рода идеологическими ограничениями, за что, в числе прочего, на них очень косо смотрели и армия, и "братья". Но все же, следовало признать - ягеры заслужили немного личного счастья и веселья. Заслужили сполна.
  
  Сновавшие через расположение дивизии колонны порожняка как бы случайно оказались расставлены в готовности забрать части дивизии, стремительная погрузка, даже если бы ее обнаружила вражеская разведка, заведомо опережала прохождение информации. Томас отметил идеальное соблюдение графика, а так же предельно интенсивную эксплуатацию всех частей армейского механизма. В каждый отдельно взятый момент любой элемент выполнял полезную работу. Поневоле вспомнился профессор Айнштайн, заложивший точную, научную основу этой системы, получившей соответствующее название "маятник Айнштайна". При этой мысли Томас ощутил легкий озноб - мертвый ученый едва не дотянулся до него из могилы, и пользоваться результатом работы гениального математика было как-то ... нервно. Но нобиль быстро изгнал неправильную и несвоевременную мысль.
  Дивизия снялась быстро и тихо, буквально исчезла, как призрак. Переброска карателей была оперативна, эффективна и просто эстетически красива, как красив любой сложный план, осуществленный без единого изъяна. Быстрое перемещение по тылам группы армий, вдоль фронта, не могла бы отследить никакая разведка. Через шесть часов соединение Томаса развернулось немного западнее основного очага схватки. Еще час заняло формирование и построение ударных батальонных групп, координация действий, прокладка связи. В три часа ночи ягеры начали свой первый настоящий бой в новом мире, обрушившись на стык двух пехотных дивизий.
  Изначальный план всей операции по сокрушению Варшавского выступа предусматривал упор на таранящих ударах, использовании танковых групп на узких направлениях. При идеальном развитии событий Евгенике даже не понадобилось бы убероружие, но на всякий случай оно приводилось в полную боевую готовность. А так же подготавливались дополнительные удары избранными соединениями в стороне от главных направлений. Отчасти для отвлечения внимания, отчасти для дробления вражеской обороны. Однако, по мере доработки плана, от этих вспомогательных атак приходилось последовательно отказываться, переводя дивизии и бригады либо в состав основных группировок, либо в резерв. Единственными, для кого сделали исключение, остались ягеры, командующий Севером поверил в их особые возможности. Удар штурмовой дивизии должен был органично дополнить действия танкового корпуса "братьев" и всей атакующей группы, прикрывая их скорый марш к Варшаве после прорыва имперской обороны.
  И командующий не прогадал.
  Ягеры атаковали вражескую пехоту в традиционном стиле - с легкой техникой, без предварительной артиллерийской подготовки - только минометный удар по минным полям. Артиллерия, включая приданную, подключилась чуть позже, когда саперы начали расчищать мины, орудия били по дивизионным тылам. В самом начале Томас немного волновался, операций такого масштаба и согласованности ягеры еще никогда не проводили. Но индивидуальная выучка, привычка к действиям малыми группами, а так же приборы ночного видения обеспечили сокрушительный успех.
  Томас слушал доклады полковых командиров и как собственными глазами видел действия кампфгрупп, огнеметчиков, гренадеров, проткнувших вражескую оборону, как горячий нож масло, и теперь добивавший немногие узлы сопротивления, чтобы расчистить дорогу вперед. Короткий удар за два часа до рассвета, без долбежки окопов артиллерией, привел к ближнему и рукопашному бою с абсолютным перевесом штурмовиков.
  "Это не война, это сбор грибов" - пошутил один из командиров. Преувеличил, конечно, прорыв еще не закончился. Но приукрасил не намного, потому что результат был предсказуем и неизбежен.
  
  * * *
  
  - Итак, прошу внимания.
  Зимников провел по карте матовыми от многочисленных царапин металлическими пальцами. Таланов ощутил дежа-вю, почти так же Петр Захарович, тогда еще майор, раздавал указания два с лишним года назад. Только не бригаде в несколько тысяч человек, а батальону, числом менее двух сотен бойцов. Чувство "забытого будущего" отозвалось неприятным холодком под сердцем - Виктор слишком хорошо помнил, чем закончилась выразительная, но короткая одиссея аэродесантного батальона после того инструктажа. Дай бог, сейчас будет по-иному.
  Зимников внимательно осмотрел комбатов, удостоверяясь, что безраздельно завладел их вниманием. Как их много... Русские, алеманнеры, англичанин Ванситтарт. Майоры, капитаны, даже один подполковник. Вспомнилось, что по довоенным расчетам рядовой командир не в состоянии полноценно управлять соединением, если в нем больше трех частей. Теоретический максимум - пять. Дальше либо наступает разброд, либо командир начинает инстинктивно упрощать обстановку, придерживая "лишних". И то, и другое - очень скверно.
  Как много не успели... И как-то объединить батальоны в полки - тоже. Теперь уже поздно. Что ж, остается представить, что он не простой, а прямо-таки выдающийся бригадный командир.
  - Как вы знаете, мы не должны были принимать участия на начальной стадии сражения, - размеренно, внушительно заговорил он. - Вторая, отсечная линия обороны и резерв на случай наших контрударов. Что ж, сложилось иначе.
  Он ткнул пальцем в пучок синих стрелок, упирающихся в красную дугу на крупномасштабной карте.
  - Сведения уже несколько устарели, но общее впечатление дают. Вчера днем противник использовал атомное оружие и почти прорвал фронт. Почти, потому что Первая Бронеармия успела выдвинуться к прорыву. Сейчас грядет большая потасовка между нашими и вражескими... танкистами. Первая против "черных".
  Среди комбатов пронесся единый слитный выдох. Что такое вражеские танки здесь почти все знали на личном опыте. Что такое танки "черных братьев" - хорошо представляли по скупым пересказам немногих выживших.
  - Но хуже всего не это. Нацистская авиация хорошо потрепала наш тыл. Ей это очень дорого обошлось, но Кнорпель не всесилен. Почти сутки их самолеты держали господство в воздухе. В итоге получается вот что...
  Зимников сдвинул палец, указывая на ничем не примечательную точку на карте, отмеченную жирным черным крестом.
  - Наши броневики смогут удержаться только если будут непрерывно получать подкрепления и боеприпасы. Очень много боеприпасов. И вот это - единственная нормальная трасса, по которой можно гнать автоколонны, и которая сейчас связывает Первую Броневую с тыловыми складами и железной дорогой. Прочие раздолобаны или не могут быть быстро переориентированы на снабжение броневиков. Если она перестанет действовать хотя бы на несколько часов, тяжелая артиллерия сожрет боезапас, и "черные" продавят оборону. Мы это знаем, они - тоже знают.
  Полковник перевел дух.
  - Сегодня ночью они ударили здесь, чуть в стороне, внезапная атака. Штаб восемнадцатой пехотной пропал со связи после сообщения об обстреле. Думаю, все понимают, что это значит.
  Действительно, пояснять не было нужды. Означать это могло лишь одно - штаб полностью вышел из строя, прежде чем успели добежать вестовые. Прежде чем кто-нибудь успел поднять трубку и вызвать тыл.
  - Сейчас они догрызают оборону и заслоны, которые пытается сымпровизировать командование, укрепляют фланги прорыва. К счастью, у нас есть один перебежчик.
  Комбаты вновь выдохнули, на этот раз удивленно. Пленные не были редкостью, война есть война, но вот добровольные перебежчики...
  - Кто же такой молодец? - пробасил отец Афанасий, тоже присутствовавший на совещании.
  - Точно не знаю, он уже у разведчиков фронта. Вроде бы какой-то молодой связист. Впечатлительная натура, насмотрелся... разного нехорошего. И сбежал к нам. Вот примерный образ того, что идет на острие атаки.
  По рукам пошли листы с плохо отпечатанным, смазанным текстом. Бумаги готовили в страшной спешке, поэтому они изобиловали многочисленными опечатками и ошибками. Но смысл был вполне ясен. Никто из командиров не сказал ни слова, но им и не нужно было ничего говорить. Зимников читал их мысли на посеревших лицах.
  - "Ягеры", - наконец-то вымолвил Ванситтарт. - Каратели, но необычные. Не гезен-команды, а настоящие бойцы. Я слышал о них... от... Отзывались в основном презрительно, но критиковали всегда только происхождение. Подготовку и боеспособность - никогда.
  - И танкисты из "черных", - эхом отозвался подполковник-танкоистребитель, отмечая, по понятным причинам, самое важное для себя.
  - Все, закончили сеанс саможаления, - твердо оборвал всех Зимников. - Это была преамбула. А амбула заключается в том, что сейчас противопоставить этой... штурмовой дивизии некого, кроме нас. Либо мы их затормозим, либо они вырвутся в тыл, пришибут восьмой транспортный и перережут снабжение бронеходчиков.
  - Предполагается, что мы должны их разбить? - деловито уточнил танкоистребитель.
  - Нет, очевидно, что это нам не по силам. Задержать на сутки, может быть на двое, пока командование фронтом перетасует части и подкинет подкреплений.
  - Только верою , - сардонически заметил англичанин. Зимников подозрительно взглянул на него, но Ванситтарт благоразумно промолчал.
  - Не справимся, - с сомнением протянул один из пехотных комбатов.
  - Еще одно такое замечание - расстрел перед строем, - кратко вымолвил Зимников. - Должны справиться.
  - Красиво, - почти с восхищением изрек Таланов. - Это же мы сейчас почти что судьбу фронта решать будем. Значит, предлагаю вот что, - он коротко взглянул на полковника, Зимников кивнул, молчаливо разрешая продолжить. - Уставная полоса обороны у нас ...
  - Простите, что вмешиваюсь, господа офицеры, - неожиданно пробасил Афанасий, и его могучий глас легко перекрыл заговоривших комбатов. - Но есть еще одно дело.
  - Хотите помолиться и благословить на бой? - проницательно спросил комбриг.
  - Увы, не могу, - с неподдельным огорчением сказал служитель церкви. - Даже случайно проливший кровь священник должен быть запрещен в служении. Он не может оставаться совершителем церковных таинств. А я проливал не единожды и сознательно. Но произнести речь все равно надо, полезно для морали, да и вообще так на бой идти легче.
  - Ладно, - быстро решил Зимников. - Будет вам обращение к бригаде по радио. Но только быстро.
  
  * * *
  
  Из тревожного чемоданчика в карманы кителя перекочевали четыре индивидуальных пакета и жгут. Александр задумался и добавил к ним картонную коробочку с американскими шприц-тюбиками морфия.
  
  - Но это ведь...
  - Да, это оно. Началось. Уезжайте немедленно. Мне будет спокойнее, если вы... ты будешь хотя бы в паре сотен километров восточнее. Оставь свой адрес, настоящий. Когда все кончится, я напишу, я найду тебя, обязательно.
  
  Носимую экипировку довершил тяжелый металлический контейнер для шприца и пузатая бутылочка темного стекла с этикеткой "Liquor contra shock concentratum App: 5-10 cl intravenosum" . Из брезентовой сумки была извлечена антигазовая маска, тщательно осмотрена и убрана обратно.
  
  - Господин Кларк, держите госпиталь в кулаке, ни в коем случае не распыляйте.
  - Но ведь радиологическая помощь может понадобиться многим!
  - Стараясь помочь всем сразу, вы не поможете никому. Если последует... Когда последует атомный удар, коли в течение тридцати минут от меня не последует никаких указаний, выдвигайтесь в сторону "гриба" и разворачивайтесь в ближайшей зоне, безопасной от осадков. У вас будет много работы.
  
  После некоторого колебания Александр достал из дорожного саквояжика старую потертую кобуру. Почти двадцать лет назад выпускник "Пироговки" купил, потратив все месячное жалование, морской "люгер", не уставной, но разрешенный к ношению. Первые два месяца оружие носилось везде, а затем на долгие годы было отправлено в багаж - пистолет вечно мешал, оказался тяжел и совершенно бесполезен для военного медика. А теперь, может, пригодится. Пусть будет рядом, с ним спокойнее.
  Щелкнули замки чемодана. Поволоцкий вдохнул и выдохнул, привычным движением провел ладонью по бороде.
  Пора.
  
  * * *
  
  - Друзья мои... Хотел бы я обратиться к вам как божий человек, но сие не в моей власти, и вам ведомо - почему. Поэтому я буду говорить не как отец Афанасий, диакон, а как квартирмейстер по водному снабжению и артиллерист, ваш собрат по оружию. Много вас, самых разных возрастов, национальностей и прочих разных качеств и природных различий. Но в конце концов все люди делятся на тех, кто верит в Бога, и тех, кто не верит.
  Первым я скажу так. Неважно, кто вы, откуда пришли и какими грехами отяготили свою совесть. Против нас те, кто давно продал душу дьяволу за тленные земные блага, за удовольствие грабить, мучить и убивать. Потому - не бойтесь боли и смерти, они преходящи, а после Господь примет вас в свои любящие руки, всех без исключения. Потому что нам предстоит святое, богоугодное дело, и даже самый отъявленный грешник войдет в рай праведником.
  Атеистам же я скажу так. Неважно, верите вы в посмертную жизнь или нет. Для вас она все равно есть, вы продолжите себя в жизнях ваших родных, близких. Вы обретете бессмертие в памяти ваших детей и соотечественников, тех, кого спасете от убийц. В памяти тех, кто будет жить вашими усилиями, вашим героизмом и храбростью.
  И еще. Я знаю, среди вас много тех, кто уже ни во что не верит, кто хочет только мстить за тех, кого потерял. Вам я скажу так. Наш час настал, и лучшей возможности желать не приходится. Наш враг силен и многочисленен, обещаю, его хватит на всех.
  
  Глава 21
  
  - Вам необходимы изоляция, отдых и хороший, продолжительный курс сердечного лечения! - старый кардиолог, забыв, с кем говорит, едва ли не тряс кулаком перед носом Его Величества. - Два года в режиме непрерывного стресса, без выходных, отпуска и нормальной профилактики! У вас изношено сердце, его нужно лечить или просто менять! К счастью, уже давно есть соответствующие методики и приемы.
  Константин раздраженно взглянул на плотно закрытую дверь небольшого медицинского кабинета. За ней открывался короткий коридор, который вел в дублирующий зал оперативно-штабного отдела Генштаба. Туда сходилась вся информация о положении дел на фронтах, обновляемая в режиме реального времени с помощью как традиционных карт и стендов, так и новейших световых столов, визографических экранов и электронных форматоров. Назойливое гудение доктора проходило мимо сознания, как естественный, природный шум
  - Еще несколько дней в таком ужасном режиме и вас может свалить инфаркт! - возопил медик, поняв, что высокопоставленный пациент его не слушает.
  Константин досадливо поморщился, застегивая рубашку, кожа на груди, казалось, все еще хранит холодок стетоскопной мембраны. Боль за грудиной ослабевала, отодвигалась на задний план, но не спешила уходить.
  - Пожалуйста, - уже просил кардиолог. - Вы уже не молоды, ваш организм, выражаясь обыденным языком, очень сильно износился за время... военных действий. У вас тахикардия и очень скверные шумы в клапанах. Это верный предвестник очень, очень больших неприятностей. Я понимаю, вы не согласитесь на трансплантацию сейчас и в ближайшее время. Но вы должны меньше работать и больше отдыхать, иначе не поможет никакая медицина!
  - Я вас понимаю, - сказал Константин, надевая пиджак. - Но поймите и вы, сейчас в моем положении худший стресс - изоляция от новостей. Я должен исполнять свои обязанности.
  - Да вы умрете в процессе! - не выдержал медик, безнадежно взмахнув руками. Он забегал по белому кабинету, с неожиданной для своего возраста ловкостью лавируя между приборами, письменным столом и кушеткой. - Просто и банально умрете, в крайнем случае будете лежать полутрупом под капельницами и со шлангами в груди!
  Он остановился напротив изумленного монарха и потрясая сухоньким кулачком продолжил:
  - И наплевать мне, что вы самодержец всея Руси и прилегающих окраин! Или вы следуете моим рекомендациям, или я отказываюсь от наблюдений и лечения! Не выношу хоронить пациентов.
  - Успокойтесь, я вас понял, - достаточно миролюбиво промолвил Константин. - Я не могу отвлекаться от... службы. Но если есть какая-то возможность организовать наблюдение и лечение без отрыва - делайте все, что считаете нужным.
  - Хорошо, - неожиданно быстро успокоился кардиолог. - Паллиатив, конечно, но кое-что можно сделать. Сейчас, есть кое-какие методы...
  
  Константин неотрывно смотрел на большой "оперативный экран", где в замедленном танце скользили многоцветные значки. Они отражали воздушное столкновение, развернувшееся вокруг "дальногляда". Неотрывное присутствие за спиной офицера-медика, прикрепленные к телу контакты кардиоскопа и капельница в полной готовности раздражали, как заноза. И еще та самая боль, которая по-прежнему маячила на задворках сознания - вроде и не мешает, но и забыть о себе не дает. За двустворчатыми дверями на всякий случай ждала каталка, но она не попадалась на глаза и потому не отвлекала.
  Император верно вычислил, точнее угадал направления вражеских атак. Чужой опыт продолжал спасать Империю, битва за Варшавский Выступ разворачивалась очень похоже на сражение за Курскую дугу - подсекающие удары у основания подков, массированное применение танков, как стальной арматуры атакующих клиньев.
  Похоже, но не тождественно.
  В отличие от советской альтернативы, главный удар Евгеники пришелся на северный фас, где оборона Империи оказалась слабее. Предполагалось, что состояние дорожной сети больше располагает к южному варианту, сковывая быструю переброску войск в районе Плоньско-Цехановского "коридора", но нацисты сумели каким-то мистическим образом выжать из коммуникаций куда больше расчетного. Мощь атаки и атомное оружие позволили почти прорвать фронт в первый же день, а авральная переброска подкреплений с юга и второй отсечной полосы требовали времени. Все внимание противников смещалось к противостоянию Первой Бронеармии, перекрывшей прорыв, и танкового корпуса "Черных". Корпус, впрочем, таковым только назывался, будучи по численности и составу мощнейшей танковой армией.
  Так же приходили тревожные новости о некоем локальном прорыве, ставящем под удар тыловые коммуникации Бронеармии, но их еще требовалось систематизировать и уточнить. На транспортном терминале, который ориентировочно оказывался под угрозой, уже появился генеральный инспектор Терентьев, решающий проблемы в стиле "приказа 227", без жалости и снисхождения.
  Так или иначе, не оставалось сомнений, что в течение ближайших двух-трех суток исход сражения будет определен великой танковой битвой на севере.
  Застрекотал изограф, вытягивая из утробы узкий длинный лист бумаги с нарисованной от руки схемой и коротким рядом цифр. Офицер связи бросил беглый взгляд на запись и кратко перевел:
  - "Дальногляд" отслеживает "демонов". Новая попытка прорыва.
  На самом деле машина, называемая "дальноглядом", конечно, именовалась совершенно иначе. Из-за тотальной секретности у нее не было даже названия, только длинный цифробуквенный шифр и сложная система дезинформации, предлагающая поверить в загоризонтный радар необычно большого радиуса действия. Подобные действительно проектировались, но были обречены еще долго оставаться в виде чертежей на кульманах. "Дальногляд" же представлял собой нечто совершенно иное.
  Россия, обремененная огромными расходами на армию и войну, не могла по американскому примеру позволить себе целый дивизион стратосферных дирижаблей ДРЛО, но при этом должна была что-то противопоставить "демонам" тяжелой бомбардировочной авиации. Особенно с учетом того, что каждый из них теоретически мог стать носителем атомного заряда. Поэтому имперские конструкторы решили создать один дирижабль, но такой, какого еще никто не строил.
  Мезосферный аппарат представлял собой произведение искусства, собранное полностью вручную менее чем за год. Внешне он смахивал на трехсотметровую авоську, набитую шариками для пинг-понга, с дополнительной ступенчатой системой запуска, отчасти похожей на ту, что используется в баллистических ракетах. Только вместо разгонной ступени применялась сложная схема баллонов, отцепляемая на высоте тридцати километров. Дальше аппарат карабкался своими силами, используя сначала гелий, затем вытесняя его водородом, а после еще и прогревая водород ракетным двигателем. Игры с водородом давно считались недопустимыми, но на таких высотах он оказывался взрывобезопасен из-за очень малого содержания кислорода в разреженной атмосфере.
  Маневренность у аппарата была отвратительная, но все же наличествовала. Сопротивление воздуха оказывалось близким к нулю, а ветра слабые, так что для неспешного перемещения хватало периодических корректирующих импульсов.
  Подъем продолжался очень долго, почти две недели, поэтому крайне важно было подгадать к началу вражеских действий. Но тяжелее всего приходилось двум операторам. "Дальногляд" мог затащить примерно пятнадцать тонн груза на высоту почти пятидесяти километров. На первый взгляд - солидный вес, но почти весь лимит съедали антенна и аппаратура, существующая в единственном комплекте. Для людей оставались считанные квадратные метры, отведенные под санузел, рубку и капсулу для поочередного сна.
  Технологические извращения и немыслимые страдания операторов должны были окупиться - мезостат обозревал фактически все поле боя с помощью мощной оптики (конечно, в зависимости от облачности), но главное - мог проводить сверхдальнюю радиолокационную разведку. "Демоны" потеряли преимущество внезапности. Если они шли на привычной высоте, то оказывались под пристальным взором "дальногляда". Опускаясь ниже - рисковали попасть под удар имперской ПВО, да и на фоне земли опытные операторы выделяли характерные цели.
  Но и сам мезостат был уязвим. Его не могла достать никакая зенитная ракета, но теоретически можно было подбить управляемым снарядом с бомбардировщика или высотного дирижабля-термоплана. Оценив опасность наблюдателя, зависшего на границе атмосферы и космоса, противник раз за разом яростно пытался добраться до него. А имперский воздушный флот так же упорно защищал бесценный аппарат.
  О том, что чувствовали два человека, запертые на несколько недель в мезостате, питающиеся концентратами, почти лишенные отдыха в бдении за приборами, лучше было не думать. Оставалось лишь надеяться, что сражение переломится раньше, чем исчерпается ресурс закаленной психики.
  Константин кивнул, погруженный в собственные мысли. Боль опять возвращалась.
  Отдохнуть... Немного покоя, совсем немного...
  Никогда, никакое искушение не было столь сильным. Черти окружили императора, нашептывая, что он заслужил немного отдыха, что никто не работал больше него, что командиры справятся сами, им нужно просто не мешать...
  - Алюшников запрашивает поддержки с воздуха. Ему нужно усиление ПВО. Кроме того, он просит срочно передать из резерва ракетную батарею особой мощности.
  Чеканный безэмоциональный голос адъютанта вырвал императора из подступающего забытья. Константин с признательностью посмотрел на человека, который, сам не зная того, не позволил сомнениям взять верх. Не дал усталости и боли сломить дух правителя сражающейся страны.
  Рано, рано отдыхать. Успеется. Запрос бывшего министра обороны, ныне спецпредставителя на Севере требовал личного решения императора.
  Тем временем поступил новый доклад.
  - Терентьев руководит прохождением транспортных колонн, терминал обстреливают из дальнобойной артиллерии, но работа восьмого опорного нормализуется. Есть жалобы на инспектора. Он издал указание...
  Адъютант замялся и передал монарху очередной листок из изографа. Константин внимательно прочитал и приподнял бровь, вполне разделяя недоумение офицера.
  - Что ж...- сказал, наконец, монарх. - Если он принял такое решение, на то были основания. Жалобу оставить без внимания, сводки о работе восьмого опорного предоставлять каждый час, наравне с отчетами по Первой Бронеармии. И проясните, что там происходит на фланге, что за "штурмовая дивизия".
  Он вновь потер грудь, стараясь, чтобы движение выглядело незаметным.
  "Если пришелец из другого мира готов погибнуть ради моей страны, разве я могу отдать ей меньше?.."
  
  * * *
  
  Когда Терентьев начал методично вспоминать детали военной организации СССР, он поразился, как мало на самом деле знает. Как много мелких деталей армейского механизма проходило мимо, воспринимаясь абсолютно естественно и незаметно, и насколько тяжелый, объемный труд на самом деле стоял за ними. Удивительно, но организация автодорожных войск Германии была ему более знакома по научным работам, нежели родная, советская, с которой Иван ежедневно сталкивался на протяжении многих лет. Кроме того, много хорошего транспорта и отличные дороги более располагали к заимствованию немецкого опыта.
  Поэтому ирония судьбы, понятная лишь одному человеку в этом мире, заключалась в том, что новообразованные дорожные войска Империи, сражающейся с нацизмом, организовывались в значительной мере с опорой на нацистский же опыт, только позаимствованный у четырехлучевой свастики.
  Дорожные соединения организовывались в "автодивизии" из расчета одновременной погрузки одной пехотной дивизии со всеми необходимыми для боя средствами. В них были свои "полки", "батальоны" и "роты", использовалась разнообразная техника, различающаяся как по грузоподъемности, так и по специализации. Стандартная автодивизия должна была в течение суток принять, перевезти на двести-двести пятьдесят километров и разгрузить стрелковую дивизию.
  "Стрелковая", "пехотная"... Иван до сих пор путался, слово "пехотная" слишком царапало глаз и язык, когда требовалось его прочитать или произнести. Впрочем, сейчас ему хватало иных забот.
  Опорный номер восемь оказался в ужасном состоянии. Прежний начальник, похоже, вообще не занимался организационной работой, и вполне приличный транспортный терминал, лежащий на скрещении сразу нескольких трасс, пришел в ужасающее состояние. Больше всего Иван жалел, что гнусного толстяка нельзя расстрелять дважды. Или трижды.
  Опираясь на собственный опыт, Иван ожидал, что сражение будет развиваться по условно-"курскому" сценарию, но все шло по-иному. И гораздо быстрее. Если в сорок третьем катастрофическая ситуация на южном фасе стала оформляться только к исходу второго дня битвы, то сейчас уже к вечеру первого - оборона на севере держалась на честном слове, фанатичном упорстве имперских танкистов и непрерывном подвозе десятков тонн боеприпасов.
  Иван искренне радовался, что в свое время переборол искушение уйти на фронт, в имперскую армию. Война шестидесятых годов оказалась слишком динамична, слишком стремительна для ветерана сороковых, не говоря уже о технологических различиях. Реактивная авиация, залповое разминирование минных полей, атомное оружие, тяжелые дирижабли с ракетными батареями... В этой армии Терентьев был бы бесполезен. А сейчас, организуя авральную работу тыла, он оказался на своем месте.
  Использовать какие-то гуманные, технологичные меры для нормализации грузопотока было уже поздно - не оставалось времени для вдумчивого вхождения в суть работы и скрытые нюансы. Поэтому Терентьев приказывал, указывал, угрожал. Иногда, когда лица временных подчиненных приобретали совсем уж сюрреалистическое и обиженное выражение, инспектор вспоминал строки из "Меморандума Черновского":
  "Придет время, и потомки осудят нас за жестокость и излишне суровые решения. Что ж, их недоброе слово станет лучшей наградой и похвалой нашим усилиям, поскольку нас будет кому критиковать".
  - Прочему не организована должным образом химическая защита? - жестко выговаривал Терентьев. - Где рота химзащиты, почему она до сих пор не в полной готовности с дегазационными станциями, передвижными мастерскими и антидотами? Где загерметизированный медпункт? Понадеялись, что дождь все смоет и не позволит забрасывать нас химснарядами? "Потерялась"? Куда именно и кто персонально за это ответственен?
  Отправив восвояси очередного разгильдяя и почти саботажника, Иван с полминуты сидел, обхватив голову руками. Тонкие стены вибрировали от непрерывного рыка мощных дизелей, тяжелый запах отработанного топлива проникал даже сквозь плотно забитое окно. Орали регулировщики, буквально растаскивающие дорожные заторы, щедро организованные расстрелянным любителем ценных бумаг. К вечеру Иван надеялся нормализовать работу транспортного узла и организовать прохождение автоколонн без задержек.
  Впрочем, без новых устрашительных акций, скорее всего не обойтись... Особенно после "атомного приказа", которым Терентьев начал работу по приведению терминала к нормальной кондиции. Иван прекрасно понимал, чем рискует, официально отменяя атомную тревогу, приказывая застрелить на месте того, кто ее поднимет . Но он так же понимал, что в нынешнем надрывном состоянии, под регулярными авианалетами и обстрелами достаточно одного лишь крика "Атом! Вспышка!", чтобы паника полностью парализовала работу восьмого опорного, как минимум на несколько часов. А в сегодняшней обстановке на фронте такой перерыв вполне мог стать той последней соломинкой, что сломает спину верблюду.
  Прав ли он был? Очень скоро выяснится.
  Тяжелые времена требуют тяжелых решений, это факт. Но беда в том, что такие решения обычно еще и неоднозначны. И никогда нельзя сказать, что это - трудная, но необходимая жертва или бессмысленное самодурство.
  
  * * *
  
  Штаб бригады звенел от напряжения - запредельного напряжения и интенсивности работы. Зимников сидел за большой картой, непрерывно приказывая, принимая сводки, распределяя, решая. И думая. Донесения доставлялись по телефону, радио, вестовыми. Лист карты на глазах расцветал пометками и условными обозначениями, становился похож на детский рисунок, разрисованный малопонятными каракулями.
  Штурмовая дивизия "ягеров" почти прошла оборонительные рубежи пехоты, бригада не успевала заткнуть прорыв, и полковнику приходилось решать увлекательную головоломку, сродни перевозке в одной лодке капусты, козы и волка. Бригаде следовало в считанные часы развернуть оборону на слабо подготовленных рубежах, причем так, чтобы с гарантией затормозить противника хотя бы на двое суток. Сделать это можно было, только растянув позиции, так, чтобы неизвестный командир штурмовой дивизии не рискнул идти в обход, подвергаясь контрударам и фланкирующему артогню. Однако, чем шире размах, тем меньше плотность обороны и тем выше шанс того, что враг просто прошибет ее, продолжая движение вперед. Значит, надо организовывать очаги сопротивления, вписывать их в складки местности, готовиться к быстрому маневру огнем и резервами.
  Однажды, очень давно, Петр Захарович услышал сравнение военной операции с музыкальной композицией, в которой важна каждая нота. Всего лишь один несовершенный звук, ничтожное искажение - и музыка уже не радует, а режет слух. То стародавнее сравнение очень подходило к ситуации. Полковник должен был организовать оборону на голом месте, против противника, превосходящего бригаду числом и вооружением, использовав подчиненные части с предельной эффективностью. Ему предстояло сыграть симфонию импровизированной защиты, не допустив ни единой фальшивой ноты.
  Зимников отодвинул как можно дальше соображения морали, жалости, да и просто человеческого участия. Люди, которыми он командовал, уподобились шахматным фигуркам, передвигаемым по условной доске. Только эта игра была куда сложнее шахмат, поскольку включала гораздо больше переменных и неизвестных величин.
  Но все же, каждый раз, когда в переговорах, быстрых совещаниях и коротких спорах возникала пауза, Зимников непременно старался заполнить ее каким-нибудь шумом. Он говорил, что-нибудь указывал или переставлял по столу предметы. Это были неосознанные, почти инстинктивные действия. Полковник боялся тишины, не хотел слышать далекую канонаду, изредка доносимую порывами ветра под маскировочную сеть полевого командного пункта...
  
  Майор Антон Викторович Гревнев, командир разведбатальона бригады вел последний бой в своей жизни. Он хорошо понимал, что проживет в лучшем случае часы, а возможно - считанные минуты. Но на душе у офицера было непривычно спокойно и мирно. Насколько вообще можно оставаться умиротворенным в аду стремительной схватки.
  Гревнев был из тех, кого иногда называли "вывезенцами", то есть офицером, вывезенным из окружения спецтранспортом. Традиционные представления о чести и обычная порядочность как правило обязывали командиров оставаться со своими солдатами, до самого конца. Но Империя не могла позволить себе трату драгоценного человеческого ресурса, каким являлся обстрелянный офицер. Поэтому, когда очередной "котел" начинал рушиться, их старались эвакуировать в первую очередь, любой ценой и даже против воли. "Вывезенцы" оставались жить, отягощенные виной и стыдом, за то, что не смогли или не захотели разделить участь собратьев по оружию. Их ценило командование, но сторонились сослуживцы - все же устои службы, устанавливаемые десятилетиями, оказывались сильнее соображений практичности и трезвого расчета.
  За время совместной службы майор трижды просил у Зимникова возможности отправиться в самое пекло, чтобы искупить вину. Вину перед самим собой, перед совестью, вынужденной пойти на сделку с механической целесообразностью. Полковник сумрачно отвечал: "Запрещаю самоубиваться. Пригодишься".
  До сего дня.
  "Мне нужно время" - говорил Зимников. - "Хотя бы несколько часов, лучше всего -до вечера. Вряд ли они начнут новую ночную атаку, с неподготовленных позиций и в расстроенных порядках. Выиграть время сейчас можно только одним способом."
  Гревнев кивнул, не произнеся ни слова. Окружающее обрело какую-то особенную остроту, скрытый ранее смысл. Клонившееся к закату солнце, теплое, доброжелательное ко всем людям, независимо от цвета знамен. Легкий ветерок, овевающий лица. Запах свежеразрытой земли - неизменный спутник возводимых в чистом поле оборонительных рубежей. Голоса людей, перебрасывавшихся резкими, отрывистыми командами. Хрип рации, по которой связист пытался выйти на командование фронта, пока не протянули телефонную линию. Даже лежащая на столе стереотруба и антигазовая маска с мутноватыми стеклами казались исполнены особого значения, как предметы, которые пока не нужны, но очень скоро станут жизненно необходимы.
  "Сбей их фланг" - приказал полковник, четко и ясно, но так, словно каждое слово было сизифовым валуном. - "Заставь поверить, что это полноценный контрудар и от...".
  Зимников замолчал. Наверное, он хотел добавить формальное "и отходи", но в последний момент передумал, не желая унижать себя и майора заведомой ложью. В таких обстоятельствах и с таким приказом не может быть никаких "отходи". Полковник выписывал разведчикам билет в одну сторону, и все это понимали.
  "Сделаем, Захарыч. Сделаем" - просто сказал Гревнев, без всяких "так точно", переходя на "ты". Идущий на смерть заслужил такую привилегию, и комбриг молчаливо признал за ним это право.
  
  Не было возможности организовывать правильный бой атакующей батальонной группы, поэтому майор выбрал "классику" - боевой порядок в одну колонну с выделением боевого охранения. Разведчикам улыбнулась удача, и немного подыграл противник, который, похоже, не очень привык к встречным боям и к тому же впал в грех самоуверенности после успешной ночной атаки и стремительного разгрома пехотной дивизии.
  Разведбат буквально затоптал какое-то небольшое вражеское подразделение, вырвавшееся впереди основных порядков штурмдивизии, а боевое охранение донесло, что дальше идут пехота и танки. По уставу батальон должен организовать устойчивую оборону и систему огня в течение часа, но разведчики управились быстрее и даже успели выставить маленькое минное поле использовав скудный запас.
  Противник слишком спешил, "ягеры" обрушились на батальон всей массой, намереваясь задавить с ходу, и Гревнев сделал все, чтобы показать, как они ошиблись.
  
  Батальонные командиры проводили быструю рекогносцировку, уточняли положение и возможные направления действий противника. Определяли наиболее важные участки местности, от удержания которых зависела устойчивость обороны, танкоопасные направления, подлежащие минированию и артиллерийскому перекрытию. Обустраивали основные и запасные огневые позиции артиллерии, укрытия для малочисленной бронетехники. Организовывали рубежи развертывания для контратак, инженерные заграждения. Выбирали места для расположения командных пунктов, подразделений технического обеспечения и тыла. И всем этим многоплановым, многоуровневым процессом, подобно опытному дирижеру управлял командир сводно-гвардейской бригады.
  Каждая минута была драгоценной, она падала в песочных часах времени подобно бриллианту, знаменуя еще одно ценное указание; дополнительную линию телефонной связи; лишний мешок, наполненный землей и уложенный в подковообразные дзоты и огневые точки; еще один метр перекрытой щели или неглубокой траншеи, откапываемой матерящейся пехотой.
  За это время платили кровью те, кто ушел в передовое охранение и сбил план вражеской атаки. Далекая канонада продолжалась, и новые столбики тонких дымков поднимались от линии горизонта, обозначая подожженную технику. Свою ли, чужую? Этого не мог сказать никто.
  Окопы для стрелков; позиции для пулеметов; запасные позиции для пулеметов; медицинский пункт; пункты водоснабжения - бригада закапывалась в землю буквально на глазах, подобно заморскому зверю броненосцу. Зимников смотрел на часы, как сказочный охотник на нечисть, ожидающий рассвета. Только полковник ожидал прихода вечера и солнечного заката.
  
  Впереди появились вражеские разведчики. Небольшие подвижные группы на бронеавтомобилях и транспортерах "Кацхен" начали прощупывать передний край бригадной обороны, но очень несмело, почти робко, предпочитая вести чисто визуальное наблюдение. Они не столько изучали рубежи, сколько пытались определить, как широко развернулась бригада, и где заканчиваются ее фланги.
  Яростная перестрелка слабела. Акустические посты вычислили момент, когда слаженный хор многих стволов разведбата начал глохнуть, распадаться на отдельные очаги, нестройно отвечающие крепнущей артиллерии "ягеров". Солнце покраснело и клонилось к закату, длинные тени побежали по земле.
  Бой продолжался.
  
  Зазвонил полевой телефон, Зимников поднял трубку американского аппарата с клеймом горна на корпусе.
  - Третий пост акустиков докладывает - стрельба прекратилась, - прогудела мембрана.
  - Она прекращалась уже дважды, - отрывисто сказал полковник.
  - Пятнадцать минут тишины, только одиночные выстрелы из винтовок и пистолетов.
  - Понял, - произнес Петр Захарович и дал отбой.
  Комбриг встал и скрестил металлические пальцы. Окружающее до странности напомнило события двухлетней давности, когда аэродесантный батальон так же держал оборону против превосходящих сил врага, только далеко, в чужой стране. Тогда Зимников потерял почти весь батальон и собственные руки. Во что теперь обойдется схватка?
  Полковник подумал о том, что могут означать одиночные выстрелы после боя и скрипнул зубами. Взглянул на мутное солнце, царапнувшее землю бордовым боком, на окрасившиеся красным тучи, плывущие по темнеющему небу, похожие на клочья грязной ваты, остающиеся после операций в медсанбатах.
  - Не успели, твари, - тихонько сказал он. - Не успели. А завтра посмотрим, у кого яйца крепче.
  
  Глава 22
  
  Зазвонил полевой телефон. Томас, не отрываясь от вороха бумаг, не глядя на стоящего перед ним человека в черной форме, поднял трубку. Эбонит, прижатый к уху, показался очень холодным и неприятно скользким.
  - Генерал Фрикке? - для проформы спросил генерал дер панцертруппен.
  - Так точно, - с умеренной бодростью отозвался Томас. - Я весь внимание.
  Одновременно нобиль указал карандашом на стул, молчаливо предлагая сесть командиру боевой группы панцерпионеров.
  - Мне стало известно, что вы проявили... странную нерешительность во вчерашнем бою, - голос в трубке был сух и деловит.
  - Если кто-то еще смог за несколько часов уничтожить вражескую дивизию, я с удовольствием поучусь у него, - как только его действия подверглись завуалированной критике, Томас привычно перешел в наступление, но быстро сообразил, что здесь и сейчас это неуместно. - Что же касается последующих событий, - продолжил он, стараясь добавить в голос больше корректности и доброжелательности. - Такой порядок действий диктовала диспозиция боя.
  - Вы провели блестящий дебют, но... - командующий группой армий сделал ощутимую паузу, в которой буквально читалось "испугались", Томас скрипнул зубами, но молчал, терпеливо ожидая продолжения. - Остановились перед вражеским батальоном?
  - Любой риск должен иметь обусловленные пределы, - терпеливо разъяснил Фрикке. Он уже привык, что окружающие зачастую воспринимают его как сумасшедшего берсерка и очень удивляются, когда нобиль неожиданно демонстрирует осторожность и расчетливость. - С введением в бой батальонной группы и новой русской бригады диспозиция чрезмерно усложнилась. Особенно учитывая, что в тылу остались неподавленные очаги сопротивления, а с флангов начинают давить те, до кого мы не добрались. В таких условиях я предпочитаю решать задачи последовательно, максимально концентрируясь на каждой, а не пытаться поймать всех зайцев сразу. Я укрепил "бутылочное горлышко" прорыва приданными подкреплениями, подавил остатки сопротивления, уничтожил батальонную группу. Теперь можно решить вопрос с бригадой.
  - Обойдите ее, - в голосе генерала читалась решимость и почти приказ, но в то же время прослеживались и тончайшие нотки вопросительности.
  - Если вы отдадите прямой приказ, я так и сделаю, - церемонно отозвался Томас. - Но в сложившихся условиях это было бы... поспешно и неразумно. Я подставлю под удар тыл, и окажусь под угрозой фланкирующего огня. Оставлять в тылу моторизованную бригаду - безумие, а потратить на связывание ее боем полк или даже два... Учитывая, что у меня за спиной нет существенных резервов, это недопустимо.
  - Резервов не ждите, - сказал, как отрезал, генерал. - По крайней мере, в ближайшие сутки. Но я многого ожидаю от вас, даже с учетом скромных наличных сил. Вы уверены в правильности выбранной стратегии?
  "Пустой вопрос, трата времени", захотелось ответить Фрикке, но он сдержался.
  - Да, - коротко ответил нобиль вслух, нетерпеливо постукивая карандашом по карте.
  - Что ж, я доверяю вашему чутью и оценке обстановки на месте. Скоро к вам прибудет особый курьер, у него новый план и приказ относительно ваших действий после разгрома бригады. До связи.
  Томас положил трубку, аппарат тихонько звякнул. Фрикке взглянул на черного человека перед собой.
  - Разрешите, я ударю первым и смету их, - без лишних предисловий начал тот. - Это наша работа, и техническое оснащение вполне позволяет протаранить оборону с первого удара.
  - Нет, - отрезал Томас и, заметив тень неудовольствия на лице собеседника, решил немного развить тему. Все-таки "черные" панцерпионеры, будучи подчиненными нобилю, не стали от этого "ягерами", чьими жизнями Фрикке распоряжался подобно высшем божеству, не снисходя до объяснений. - Вы являетесь моим резервом на самый крайний случай, последним и решающим аргументом.
  Он подумал секунд десять и решился высказать уже строго личные соображения, не подчиненному, а собрату по крови:
  - Новые приказы и отсутствие подкреплений означают, что первичный план меняется. Ваши коллеги, похоже, все еще вязнут в обороне русских танкистов. Соответственно, и мы не можем страховать и дополнять продвижение, которого нет. Если посмотреть на карту и представить себя командующим, то я бы переориентировал дивизию на атаку вражеских коммуникаций. Скажем, вот здесь.
  Серо-черное острие наточенного карандаша коснулось плотной бумаги, указуя на маленький квадратик с символами цистерны и снаряда, пронумерованный крошечной циферкой "8".
  - Да, разумно, - согласился панцерпионер, чуть наклонившись вперед, чтобы лучше видеть карту в желтоватом свете переносной лампы.
  - В любом случае, у меня мало сил и много задач. Поэтому лучшие из лучших, - последние слова Томас отчетливо выделил. - Должны оставаться в резерве, на крайний случай.
  
  После того, как пионер покинул палатку нобиля, Томас надолго задумался.
  Только самому себе и лишь в тихий предрассветный час он мог признаться, что в основе задержки лежали не только высокие соображения прикладной тактики и стратегии, но и некая доля растерянности.
  Нет, не верно... Не растерянности.
  Фрикке умел бить людей, что не раз доказывал, последний раз - в единоборстве с оберфельдфебелем "братьев". И военную операцию он видел как грамотно проведенный прием, когда верно подобранная и осуществленная последовательность действий приносит правильный результат. Так было всегда, в том числе и сейчас. Многие искали в легкости, с которой штурмдивизия разметала вражескую пехоту неожиданной ночной атакой, везение или чудо. Фрикке видел закономерный результат выбора должных инструментов.
  Но в том, что последовало после... Внезапно появившаяся перед ним бригада и ее отчаянный батальон не то, чтобы шокировали нобиля. Скорее Томас ощутил то, что чувствует боец-чемпион, нанесший свой коронный удар в печень и внезапно попавший в кирпич. Конечно, сила и точность удара кирпич раскрошили, но было очень больно и непонятно - откуда вдруг такое?
  По контрасту с прежними успехами разведчики сумели впечатлить нобиля, и Томас счел эффект наглости и внезапного налета исчерпанными. Окончательно в этой мысли его укрепила новая ночная атака, начавшаяся как пробное прощупывание, но готовая перерасти в полноценный бой. И здесь противник показал себя куда лучше предыдущего - стремительный бросок ягеров натолкнулся на достаточно хорошо организованный огонь, мины и новый трюк - самоходные гаубицы с прожекторами неестественной мощности.
  Томас не был удивлен, не был испуган, но решил, что с новым оппонентом придется разбираться уже по всем правилам - в хорошо организованном дневном бою. Учитывая, что бригада растянулась на весьма протяженном фронте, задача носила чисто технический характер.
  Но сколько она потребует времени, драгоценного времени...
  Может, все же стоило оставить часть сил разбираться с разведчиками и попробовать снести бригаду, пока она не окопалась?.. В любом случае, эта возможность уже не реализуема. Пусть все идет так, как было решено.
  
  * * *
  
  Зимников легонько постучал друг о друга металлическими пальцами, глухой звенящий стук отчасти успокаивал. Одно время Петр Захарович пристрастился к четками, которые было забавно и успокаивающе перебирать, слушая мерное постукивание деревянных костяшек. Связку молитвенных бусинок он потерял в одном из давних сражений, а новые обрести так и не собрался. Теперь же металлическое позвякивание отчасти напоминало прошлое.
  Недавно полковник имел очень неприятный разговор с командованием фронта, которое настоятельно интересовалось, почему гвардейцы не атаковали штурмдивизию "с колес", стремительной контратакой. Зимников отстаивал свое решение, утверждая, что атаковать в лоб мощное соединение с высокомотивированным личным составом и большим количеством тяжёлого вооружения - занятие малополезное. Особенно учитывая, что "ягеры" превосходили гвардейцев числом минимум в полтора раза, скорее всего больше, и бригада не имела танков. Танкоистребители хороши в обороне, в крайнем случае, они могли бы поддержать в атаке свои бронесилы... будь у бригады хотя бы пара батальонов "Балтийцев". Но их не было.
  Зимников сумел настоять на своем, но беда заключалась в том, что сам он совершенно не был уверен в собственной правоте. Хорошо организованная ночная атака показала, что этот враг воевать умеет, и если бы неизвестный командир дивизии ввел в бой все, чем располагал, могло сложиться очень скверно. Впереди ждало единоборство один на один, при свете дня. И полковник признавался самому себе, что не может поручиться даже за то, что продержится хотя бы день. Неизвестность вызывала тревогу, а тревога порождала затаенный страх.
  Почти восемнадцать километров фронта, изогнутого неглубоким полумесяцем, выпуклой стороной к противнику - в два раза больше уставного. Понадобится три часа быстрого пешего хода, чтобы пройти от одного фланга к другому. Соответственно, глубина обороны лишь до двух с половиной километров вместо требуемых четырех. Смертельно опасно - несколько мощных танковых ударов могут рассечь бригаду на несвязанные части, сражающиеся сами по себе. Но сужать фронт нельзя, иначе бригадный оборонительный район просто обойдут.
  Противник может попробовать прорваться единым кулаком. Может атаковать на нескольких участках, может начать "обкусывать" фланги. Или что-нибудь еще. На каждый его прием у Зимникова имелось противоядие, но нельзя защититься от всего, приходилось выбирать наиболее опасные возможности и уже от них выстраивать оборону. Полковник решил максимально укрепить фланги, а в центр поставил англичан. Ракетные истребители и "механики" Таланова остались в резерве, на самый крайний случай. Так же можно было рассчитывать на один, может быть два вылета гиропланов, но учитывая время на прохождение запросов и полета, большой эффективности от них ждать не следовало. Но и то хлеб.
  Откинув в сторону маскировочную сеть, полковник вдохнул ночной воздух. Небо утратило черноту, обретя серый оттенок, звезды померкли. Далеко на востоке что-то гремело и бухало, непохоже на артиллерию. Похоже, гроза, летная гроза. Дождевой фронт прошелся неподалеку, но сюда не добрался. С одной стороны это хорошо - отсыревшую землю трудно копать, да и медикам проще работать, когда раны не залеплены грязью. С другой - в сухом знойном воздухе, непривычно жарком для этих мест, будет трудно. Сражаться лучше в прохладе.
  Впереди взмыла в воздух осветительная ракета. Их запускали мало, обе стороны больше надеялись на приборы ночного видения и инфракрасные прожекторы. Коротко прострекотал пулемет, дав очередь в десяток патронов, не больше. Это правильно, еще найдется, на что их потратить...
  Зимников вернулся к столу, достал из кармана маленькую пластмассовую колбочку, вытряс на ладонь таблетку и, положив в рот, тщательно разжевал. Он до смерти не любил амфетамины, заменившие куда более доброжелательные к организму экстракты глубоководных водорослей. Но синтетическая химия была гораздо дешевле и "убойнее". Кто бы мог подумать, что важным средством поддержания боеготовности в масштабах фронта станут стимуляторы. Но без них никуда. Этой ночью в бригаде никто не спал. И ни один человек не заснет на протяжении дня, кроме тех, кому прикроет веки сама смерть.
  Полковник еще раз посмотрел на карту, вдохнул поглубже, поправил капюшон комбинезона и антигазовую сумку на поясе. Если бы он планировал штурм, то уже отдал бы приказ готовиться к бою, чтобы захватить как можно больше светлого времени. А тот, на другой стороне, точно не глупее. Значит, начнется, если не с минуты на минуту, то в ближайший час точно.
  
  * * *
  
  - Господин инспектор.
  С этими словами в дверях показался один из двух спутников Терентьева, исполняющих обязанности телохранителей и ликторов. Как подозревал Иван, пара должна была еще проследить, чтобы "попаданец" ни в коем случае не попал в руки противника. Но это как раз дело житейское и понятное.
  - Да? - сумрачно ответил инспектор, отрываясь от коротенького списка ремонтных бригад, находящихся в его распоряжении. Дорожное полотно на некоторых участках пришло в полную негодность, и чтобы гонять тяжелогруженые автопоезда с прежней интенсивностью, нужно было аврально латать прорехи.
  - Волнения, - коротко отрапортовал солдат. - Третий километр.
  - Бунт? - уточнил Терентьев, быстро набрасывая распоряжения относительно ремонтных работ на чистом клочке бумаги.
  - Пока нет. Но скоро станет. Они боятся химии и огня.
  Иван шепотом выругался.
  "Семерки" не могли перерезать снабжение Первой Бронеармии, но очень старались до предела затруднить его. Их авиация изрядно "подустала", но дороги постоянно подвергались ракетным и артиллерийским обстрелам. Работала в основном дальнобойная артиллерия калибром 210мм, забрасывающая в тыл подкалиберные снаряды с донными газогенераторами.
  Снарядов было немного, существенной опасности они пока не представляли, но на нервы действовали серьезно. Значительная часть начинялась фосфором и химической дрянью, но не полноценными БОВ, а слезогонной "чихалкой", проникающей сквозь фильтры противогазов. На обстрелянных фронтовиков это уже не действовало, но тыловики и шоферы постоянно паниковали, думая, что атакованы страшной боевой химией. Один зачихает, два дезертируют, три останутся, но впадут в невменяемое состояние. Терентьев ожидал, что рано или поздно, учитывая скверные, обрывочные вести с фронта, кто-то вполне может и взбунтоваться, но не думал, что это случится так скоро. Действовать нужно было срочно, пока зараза паники и неповиновения не расползлась по авторотам и полкам.
  - Броневик готов? - спросил Иван.
  - Да.
  - Поехали, - подытожил инспектор. Терентьев уже сменил кожаный плащ на комбинезон химической защиты и ничем не отличался от обычного военного.
  
  * * *
  
  Схватка развернулась еще до рассвета, как только ночная тьма посерела, лишь намекая на грядущее утро. Все началось с авангардных боев, взаимного прощупывания, ударов и отходов - как в фехтовании, когда дуэлянты изучают друг друга перед настоящим боем.
  Разведывательные дозоры и малые кампфгруппы ягеров устанавливали боевой контакт с передовой гвардейцев, максимально точно определяли начертание переднего края, расположение опорных пунктов взводов и рот, основные огневые средства, инженерное оборудование, в первую очередь минные поля. Пробовали взять с налету позиции, кажущиеся им наименее защищенными.
  Гвардия огрызалась прицельным огнем, скрывая до поры свои возможности. Демонстрировала наскоро сделанные макеты техники там, где ее было в недостатке, скрывала артиллерию и бронетехнику там, где предполагалось упираться до последнего. Роты боевого охранения сбивали вражеские атаки, изредка коротко контратаковали, стараясь, впрочем, не ввязываться по возможности в схватки, когда "хватают за пряжку ремня", лицом к лицу.
  Радиоэлектронная разведка изучала эфир, выпуская незримые щупальца, вылавливала обрывки переговоров и позывные. Здесь все имело значения - кто, когда, кому, что передал, частоты, позывные, координаты - все было важно.
  Артиллерия - Бог Войны, и артиллеристы вели свою игру. Огневая разведка опиралась на оптику и зоркие глаза корректировщиков, укрывающихся на передовой, подобно снайперам, а так же на инструментальную звукометрическую разведку контрбатарейной борьбы. Шел тысяча девятьсот шестьдесят первый год, и обе стороны уже пользовались артиллерийскими РЛС. Сложные, громоздкие и капризные приборы засекали особо крупные снаряды тяжелой артиллерии и с помощью сопряженных функциометров вычисляли координаты огневой позиции.
  Каждый снаряд, каждая перестрелка, любое зафиксированное перемещение подразделения или даже пехотного отделения - все превращалось в сведения, стекающиеся по проводам и радиосигналам в штабы частей и противостоящих соединений. Там информация снова обретала материальное воплощение - в условных обозначениях на картах, диаграммах, световых схемах, крошечных фигурках на макетах местности. Состав выделенных сил и средств разведки, установленный состав группировки противника, системы кодирования карт, кодовых таблиц и сокращений противника - все, что позволяет придать форму абстрактному понятию "противник", определить его силу и слабость.
  
  Томас потянулся, повел плечами. Возраст все же давал себя знать, прошли времена, когда он мог днями и неделями напролет вести полевую жизнь, укрываясь шинелью и имея ложем, в лучшем случае, охапку сена. Конечно, информации много не бывает, но и собранной уже хватало на то, чтобы в общих чертах раскрыть систему вражеской обороны. Все как и ожидалось - сильные крылья при более слабом центре. Иного не смог бы себе позволить и сам Фрикке, окажись он на месте бригадного командира. В противном случае дивизия просто обвалила бы один из вражеских флангов, сузила фронт бригады до приемлемой протяженности и двинулась дальше, оставив сильный отряд для завершения работы.
  Время от времени к Томасу возвращалось искушение оставить гвардейцев, просто обойти их, отправив вперед моторизованные части и танки. Но каждый раз он отказывался от самого простого и безыскусного решения. Нобиль не считал возможным оставлять за спиной полноценное вражеское соединение, к тому же демонстрирующее умеренно пристойные боевые качества. Слишком большой риск.
  Он посмотрел на часы. Девять утра. Времени потрачено более чем достаточно, нужно переходить к более существенным действиям. Собрать ударный кулак и провести решительную атаку? Или сначала организовать серию выпадов, растаскивая скудные резервы противника, а уже затем бить сплеча? Первое экономит время, второе сократит потери. Атаковать фланг, с обозначением обхода, или все же ударить в центр, раскалывая бригаду на две несвязанные части?
  Пришло время решать.
  
  Зимников морщил лоб, смотря на карты. Артиллерийская перестрелка набирала силу, одиночные выстрелы понемногу сливались в канонаду батарей. Противник определенно намеревался перейти к более решительным действиям, нежели разведка боем и надкусывания передовых опорных пунктов. Пока события развивались не слишком страшно, но особо и не радовали.
  Зимников никогда не слышал о Сталинграде или Курской битве, но сходные ситуации диктовали похожие решения. Полковник интуитивно копировал советскую противотанковую оборону, формируя "волноломы" с тяжелым вооружение, чтобы рассекать вражеские группировки на отдельные отряды, попадающие под фланговый огонь. Но все же противник слишком сильно превосходил гвардейцев по огневой мощи, численности и главное - в бронетехнике.
  Зимников рассчитывал на минные поля, выставленные на самых танкоопасных участках. Но у штурмовой дивизии оказались хорошие саперы и специальная артиллерия, детонирующая мины разными хитрыми приспособлениями. Впрочем, манипуляции вражеских инженеров показывали, где "ягеры" намереваются пустить танки, так что хоть какая-то польза от мин все же была.
  Танки...
  Теоретически противотанковая оборона бригады включала четыре рубежа. На дистанциях до трех километров от переднего края бронетехнику должны были уничтожать бронепрожигающие ракеты. На двух километрах в дело вступала артиллерия с бронебойными снарядами. Как сказал один из генералов-артиллеристов - "когда в прицеле появляется танк, любая пушка сразу становится противотанковой". Один километр - дальность более-менее уверенной стрельбы малокалиберной артиллерии и минометов. Конечно, уничтожить танк они не смогут, но повредить, обездвижить - вполне. И, наконец, пятьсот метров - дальность стрельбы ракетных ружей. Они смогут пробить броню только в борт или с кормы, и то не у всех танков, но все же хоть что-то. Еще оставались гранаты, но это уже оружие отчаяния, последний шанс погибающего.
  Так было в теории. А практику предстояло проверить прямо сейчас.
  
  Глава 23
  
  На обочине дымился догорающий бензовоз, абсолютно черный, словно вымазанный самыми лучшими чернилами. От него несло жженой резиной, верхняя часть цистерны вспучилась рваными зазубренными краями огромной пробоины. Похоже, в бочку попал не снаряд, а небольшая зажигательная бомбочка, воспламенившая пары бензина. Машину сдвинули с трассы бульдозером, но автоколонна дальше все равно не пошла.
  Терентьев быстрым шагом приближался к голове длинной змеи, составленной из тяжеловозов. Возглавляла колонну тяжелая счетверенная зенитка на гусеницах, рядом с ней столпилось десятка два хмурых и озлобленных шоферов. Все как один - с противогазами, зажатыми в руках или висящими на шее. Невысокий сутулящийся человек с кривовато пришитыми нашивками лейтенанта что-то им доказывал, размахивая руками. Похоже, безуспешно взывал к гражданскому долгу.
  - Я готов, если что, - негромко проговорил сопровождающий, который шел справа и сзади, ненавязчиво положив руку на деревянную кобуру. Второй солдат остался в броневике, за пулеметом.
  - Ну что ты сразу за ствол хватаешься, - укорил юношу Иван. - Доброе слово и упоминание о патриотическом долге творят чудеса.
  - Со стволом получается лучше, - буркнул солдат.
  - Это да, - согласился инспектор. - Но всегда нужно соблюдать меру. Мочить людей направо и налево тоже неполезно.
  "Вот я и овладел местным жаргоном в полной мере" - подумал Терентьев. Слово "мочить" применительно к убийству здесь было в ходу давно, насколько понял Иван, со времен первого похода в Океан, когда идущий на Глубину считался почти что смертником.
  - Ну что, товарищи... господа водилы, в чем затруднения? - вежливо, но достаточно напористо осведомился Терентьев.
  "Нет, все еще не овладел... Надо было их еще коммунистами и беспартийными назвать..."
  Опытным взглядом Иван сразу разделил маленькую толпу на несколько групп. Сначала основная масса, в целом достаточно неуверенная в себе и собственной правоте, но готовая в любой момент пойти за тем, кто покажет силу и простой выход из сложной ситуации. Далее - подпевалы, числом человек пять - группа поддержки при самом главном смутьяне. И, наконец, сам смутьян, лидер стихийного саботажа. Высокий, широкоплечий, но при этом какой-то надрывно-истеричный, из тех людей, что могут высказывать претензии только порвав рубаху и шмякнув о пол шапку. Противогаз или по-местному "антигазовую маску" он суетливо крутил в руках, постоянно держа на уровне груди, словно готовясь в любую секунду прижать к лицу.
  Экипаж зенитной самоходки выглядывал из люков, но не вмешивался. Плохой знак.
  - Да вот... господин инспектор... - засуетился сутулый человек с нашивками лейтенанта. - Шоферы протестуют, можно сказать...
  - Слышь, офицер! - заводила перебил говорившего и сразу перешел на повышенные тона, окончательно уверив Терентьева в правильности проведенной на глазок селекции. - Мы требуем защиты! Вы нас на убой гоните, а сами отсиживаетесь за спинами! Здесь пушки гвоздят, машины жгут, люди травятся, а командиры ни черта не делают!
  Толпа одобрительно зашумела, слышалось "Верно! Дело говорит!" и другие преступные высказывания.
  - У кого-то неисправна противогазная маска? - сухо и твердо спросил Иван, демонстративно обращаясь к заводиле, одновременно подходя к нему вплотную. Он ступал размеренно, небольшими шагами, но с целеустремленностью шагающего экскаватора, заставляя оппонента по чуть-чуть, но отступать. Инспектор смотрел прямо в глаза бунтарю, ни на мгновение не позволяя себе отвести взгляд. Иван поднял руку и на каждом слове делал тыкающее движение в сторону истеричного верзилы, все так же напористо, не давая тому вставить ни слова.
  - Кабина не герметизирована? Кислородные баллоны пустые? - Терентьев буквально ощерился, показывая клыки, как злющий пес. - Кто персонально остался без защиты, покажи прямо сейчас.
  Заводила поперхнулся, но, чувствуя, что терять инициативу нельзя ни в коем случае, перешел в контратаку.
  - А ты не напирай, не напирай! - завопил он на высокой ноте, апеллируя уже к чистым эмоциям. - Попрятались по тылам, пока мы здесь гибнем!
  - Ты знаешь про меня? Скажешь, где я воевал? - промолвил быстро, но четко Терентьев, он снова сделал шаг и подошел к спорщику вплотную. - Отвечай, паскуда трусливая! - неожиданно заорал инспектор в голос, буквально нависая над смутьяном.
  На мгновение верзила растерялся, а больше времени Иван ему и не дал.
  - Сергей, - не поворачивая головы, сверля противника немигающим взглядом, Терентьев протянул назад руку. - Пистолет.
  Позади что-то металлическое скрипнуло по дереву, коротко щелкнул передернутый затвор. Через мгновение пальцы в толстой перчатке комбинезона ощутили твердую рубчатую рукоять. Иван упер ствол точно в переносицу лидеру нарождающегося бунта и спустил курок.
  Агонизирующее тело мешком повалилось на землю, затылка у него больше не было, разбежавшиеся в разные стороны зрачки делали лицо похожим на кукольное. В воздухе остро и кисловато запахло порохом, почти перебив вездесущую вонь дизельного выхлопа.
   Иван опустил пистолет в расслабленной на первый взгляд руке, обвел пустым, страшно-безраличным взглядом окружающих, и те ощутимо качнулись назад. Стукнул закрываемый люк зенитки - самоходчики решили отгородиться, от греха подальше, от суетных дел шоферюг. В полном людском молчании был хорошо слышен слитный рокот двигателей колонны. Впереди, достаточно далеко, что-то громыхнуло, мелькнуло секундной яркой вспышкой.
  - Тем, кто там, - Иван указал прямо по направлению дороги. - Приходится куда тяжелее. Но они не жалуются на жизнь, а сражаются, не щадя себя. По сравнению с ними ваша работа - чистый курорт. Если вам недодали средств защиты, если в автороте нет взвода химобороны, если еще что не по уставу - я сам расстреляю виновного. Если же нет... - последовало новое движение стволом, источающим тонкую струйку дыма. - Фронту нужны снаряды, и он их получит в срок и полностью. Даже если мне придется всех вас нахрен поубивать и сажать за руль новобранцев. По машинам - и вперед. Армия ждет боеприпасы и топливо.
  - Сурово, - тихонько проговорил солдат Сергей, когда колонна двинулась дальше, туда, где тучи сгущались, приобретая багровый оттенок. - Я бы так, с ходу, не решился. Э-э-э... позволите?
  - Что? - не понял Иван, только сейчас сообразив, что продолжает мертвой хваткой сжимать пистолет. - Да, держи.
  Он вернул оружие владельцу.
  - Я бы не решился, с ходу и без разговоров, - повторил солдат, глядя на инспектора со смесью восторга и уважительного страха в глазах. Инспектор уже не раз проявил себя как человек решительный и абсолютно чуждый разных сантиментов. Но хладнокровная и собственноручная казнь...
  - Панику на море останавливают с помощью револьвера, - ответил Терентьев, чувствуя, как наконец-то проходит дрожь в руках. - А здесь еще хуже. Считай, за Вислой для нас земли нет.
  - Что? - теперь не понял уже Сергей.
  - Ничего, не обращай внимания. Так, вспомнилось.
  В воздухе разнесся вой приближающегося "чемодана", метрах в ста прямо и чуть правее от трассы вспучился клубок ослепительно белого огня, пролившегося дождем из сотен мелких капель, так же жгущих глаза сияющей белизной. Все, чего они касались, мгновенно вспыхивало адским пламенем, прогорал даже металл брошенных и вытолкнутых на обочину машин. Фосфорный снаряд.
  - Прекрасно, - неожиданно сказал Иван с очень недоброй усмешкой. - Замечательно!
  Солдат посмотрел на него с недоумением, словно опасаясь, что командир слегка тронулся умом. Совсем близко загремел мотором приближающийся броневик инспектора.
  - Сверхдальнобойные пушки - очень дороги, - коротко пояснил Терентьев. - Ресурс стволов мал и каждый выстрел его укорачивает. Снаряды для них - тоже очень дороги, мало осколков, низкая точность. И если "семерки" шарашат таким золотым дефицитом по дорожке, с минимальными шансами на попадание, значит - дела у них не шибко хороши. Надо доложить в штаб фронта.
  
  * * *
  
  Быть солдатом страшно. Не всегда, но весьма часто.
  Смерть на войне приходит незвано, неожиданно, и без всякого снисхождения, не делая скидок никому. Будь ты юнец или человек преклонных лет, одинокий бобыль или отец многодетного семейства, состоявшийся, успешный человек или махровый неудачник, истово верующий или прожженный атеист - смерти все равно. И это по-настоящему страшно.
  Взвод из двух пехотных отделений с подразделениями поддержки входил в систему передового охранения бригады. Он располагался ближе к правому флангу, и отряду приходилось скверно. Среди солдат было немало ветеранов (таковыми считались те, кто пережил хотя бы два боя и остался в живых), но даже им становилось не по себе от медленно, но неотвратимо разворачивающегося боя бригады и штурмовой дивизии.
  Пехотинцы видели мало, только маленькую частицу набирающей обороты схватки. Главным образом даже не видели, а слышали - артиллерийская стрельба, огненные стрелы трассеров, рокот моторов тяжелой техники. Несколько раз их позиции подвергались быстрым минометным обстрелам, но скорее для порядка. Дважды противник пытался "наскоком" проскочить условную нейтральную полосу на броневиках, но отходил обратно при первых же очередях станковых пулеметов. Слева и справа бои шли уже всерьез, там непрерывно ревели пушки, а пулеметная пальба давно стала фоном, в котором даже не разобрать отдельные выстрелы. И от этого казалось страшнее вдвойне - неопределенность пугала.
  Но пришло и их время.
  Сначала ударила артиллерия. Не мины, а настоящие артиллерийские снаряды рушились с неба, поднимая в воздух комья земли, дерна, куски дерева и металла. Истошный визг малой и средней артиллерии, казалось сверлил уши и пронизывал черепные коробки. Земля дрожала, содрогалась под бичующими ударами снарядных болванок, как живое существо. Густая взвесь пыли повисла в воздухе, оседая на одежде, шлемах, искаженных лицах бойцов.
  Артподготовка закончилась так же быстро, как и началась. Она продолжалась всего лишь пять минут, но те, кто пережил этот кромешный ужас, никогда не поверили бы лжи часовых стрелок.
  - Затворы обтереть! - прокричал прапорщик, командир взвода, сплевывая скрипящую на зубах землю и быстро протирая рукавом собственный автомат. Мелкие желто-коричневые комья падали с полей шлема, осыпались со складок плотного мешковатого комбинезона. - Рассчитаться, начиная с правого фланга! Раненых перевязать, тяжелых в тыл! Товсь, ребята, сейчас пойдут на приступ!
  От этого неожиданно вырвавшегося "на приступ" повеяло чем-то старым, давним, времен Иоанна Просветителя, Северных войн и Псковского Сидения, когда противники сходились лицом к лицу в проломах крепостных стен, с разящей сталью в руках и железным стержнем в душах.
  Быстро и резко перекрикивались бойцы, по неглубоким траншеям проползали два санитара, растаскивающие тяжелораненых. Из полусотни человек половина так или иначе пострадала от артналета, трое были убиты, еще пятеро оказались небоеспособны. Взвод разом убавился почти на пятую часть, и это еще до начала собственно боя. Прапорщик скрипнул зубами и еще раз быстро перебрал в уме весь арсенал его группы - пулеметы, две безоткатки с фугасными снарядами, ракетные ружья и установка ПТУР. Могло быть и лучше, но и так сойдет.
  В пятьдесят девятом лидировали вражеские атаки всегда танки, а пехота и более легкие машины шли за ними. Тяжело бронированные машины были почти неуязвимы. Небольшие и легко восстановимые потери приходились главным образом на ходовую часть - катки и гусеницы. Империя многому научилась за два года, но и враг не собирался следовать устаревшим шаблонам. Первой в атаку поднялась пехота.
  Впереди замелькали знакомые куполообразные шлемы и мундиры, разрисованные в маскировочную "клетку". Донеслось взревывание мощного двигателя, и за редкими цепями солдат Евгеники к взводной позиции двинулся танк. Но было в его очертания нечто странное, непривычное.
  - Это что за сколопендра?.. - пробормотал кто-то сбоку.
  Взводный командир осторожно сдул с линз бинокля земляную крошку и приник к окулярам.
  Танков оказалось два, они двигались осторожно и непривычно - один за другим, а не в ряд. Прапорщик моргнул, присмотрелся и понял, что танк только один - модернизированный "Финдер" с зауженной башней, длинноствольной пушкой и защитными экранами. Танк шел вторым номером, а возглавляла короткую колонну странная машина - низкая, по грудь взрослому человеку, платформа-ящик на очень широких гусеницах. Катки даже на вид казались гораздо толще и массивнее обычных, еще и с какими-то накладками, похоже, резиновыми. Гусеничный ящик толкал перед собой счетверенный каток, а за его барабанами подрагивали длинные проволочные обрезки, похожие не то на антенны, не то на усы огромного жука.
  - Это не сколопендра, - отозвался один из пушкарей. - Это сапер-автомат.
  Только сейчас прапорщик вспомнил лекцию-обзор на коротких курсах для младшего командного состава. Безбашенный гибрид танка и асфальтоукладчика действительно был дистанционно управляемой инженерной машиной, способной подрывать обычные мины катками, а бесконтактные - электромагнитными импульсами. Еще на него можно было навьючить пару центнеров взрывчатки для подрыва особо устойчивых сооружений или установить ракетную батарею. Последнее, впрочем, делали редко - точность оказывалась никудышной.
  Автосапер катился к гвардейцам, без спешки, но целеустремленно. Танк двигался за ним, в точности повторяя траекторию движения лидера, укрываясь за приземистым корпусом автомата, так, что виднелась только башня. Вражеская пехота опережала их метров на десять-пятнадцать, продвигаясь короткими перебежками, отдельными группами. Ни одна из сторон не открывала огня, будто по некоему уговору.
  - Ближе, подпустим ближе, - сказал прапорщик, чувствуя, как пересыхает во рту.
  Один танк, всего лишь один... Это безумно обрадовало, но в то же время отчасти разозлило - всего лишь один... Значит, не уважают и не считают целью, достойной массирования бронетехники. Эту мысль сразу сменила следующая - у врага много танков, и если здесь только один, то остальные где-то в другом месте. Каково же приходится соседям, если даже один боевой броненосец способен нагнать такого страха?..
  На левом фланге у кого-то не выдержали нервы, сухо щелкнула самозарядная винтовка. Морально устаревшая, но надежная "токаревка" не подвела, выстрел оказался удачным. Одна из фигурок "в клетку" взмахнула руками и упала. Дальше все происходило очень быстро, все сразу.
  Танковая пушка выбросила сноп дыма и пламени, затем еще один, и еще, в очень быстром темпе. Снаряды падали на взводных позициях, вновь поднимая в воздух центнеры земли и пыли. Прапорщик пригнул голову, чувствуя, как стучат по шлему мелкие камешки. С воплями, слышимыми даже на расстоянии, вражеская пехота бросилась вперед, стреляя на ходу, не столько для поражения, сколько ради того, чтобы прижать обороняющихся, выиграть время.
  Им ответили пулеметы, безоткатные орудия, пальнули несколько ракетных ружей - в нарушение строгой инструкцию бить исключительно по технике. Но обороняющиеся стреляли достаточно разрозненно и даже неуверенно. Оружейный механизм не имеет воли и эмоций, но в частоте стрельбы, паузах перезарядки чувствуется настроение самого стрелка. Прапорщик был опытен и шестым чувством понимал - взвод, только вступивший в бой, уже находится на пределе устойчивости.
   "Ягеры" продвинулись метров на двадцать и вернулись к прежнему образу действий - поочередные короткие перебежки отделениями. Бронетехника все так же неспешно катилась вперед, "Финдер" больше не стрелял, но башня равномерно вращалась влево-вправо, поводя удлиненным стволом, все еще источавшим густой белесый дым. Прапорщик разъярился от того, что до сих пор молчит расчет ПТУР, но в следующее мгновение вспомнил, что ракетчики находятся в его прямом подчинении и могут открывать огонь только по прямому приказу.
  - По бронетехнике, ракетами - огонь! - прокричал он в трубку полевого телефона.
  И сразу же огненная стрела со свистом вылетела из-за пригорка, за которым укрылись противотанкисты. Ракета устремилась к танку, но шла как-то странно, даже без оптики было видно, что маленький снаряд сильно забирает в сторону.Кажущийся игрушечным взрыв расцвел и мгновенно опал в стороне от автосапера.
  - Вашу мать... - пробормотал прапорщик в растерянности.
  Так случается - человек готовится к экзамену, зубрит параграфы, занимается самопроверкой и более-менее уверен в своих силах. Но приходит урочный час, и с самого начала все валится из рук, все идет неправильно. Меняются экзаменационные вопросы, заболевает старый знакомый преподаватель, и его место занимает злобная мегера. Накрепко выученные знания испаряются, как капля воды на раскаленной сковороде. И вот уже не остается ничего, кроме липкого, удушающего страха и желания, чтобы все это наконец закончилось. Как угодно, пусть даже двойкой, но - закончилось.
  Еще один ракетный пуск прошел так же бесславно - снаряд ударил в каток сапера, не оставив даже следа на мерно крутящейся поверхности. С вражеской стороны завели заунывную воющую песню минометы, пытаясь нащупать ракетчиков. До наступающей пехоты осталось метров сто, даже меньше, в перебежках "ягеров" чувствовалась уверенность и безжалостная решимость. Ответный огонь слабел с каждой секундой, взвод уже проигрывал бой, который толком еще даже не начинался.
  Выстрел из безоткатки с фланга оказался очень удачным - саперу вывернуло трак, машина развернулась на месте и задергалась с механическим упорством насекомого, быстро переключаясь то на передний, то на задний ход. Танк, видимо уверившись, что здесь мин больше нет, бодро выкатился из-под его защиты и пошел прямо к командно-наблюдательному пункту, на ходу стреляя из башенного пулемета.
  Прапорщик стиснул автомат с такой силой, что, казалось, сейчас сломается дерево рукояти и цевья. Все тактические ухищрения и задумки, тщательно выученные из уставов и опробованные на изнурительных тренировках вылетели из головы. Осталась лишь иррациональная и жгучая обида на командование бригады, которое, наверное, что-то сделало не так, если все идет настолько скверно. Множество возможных команд и указаний роились в его голове, но ни одно не казалось достаточно хорошим. Варианты сталкивались, мешались, перебивали друг друга.
  - Пропадем! Отступать надо! - прокричал кто-то чуть в стороне. - Отойдем и закрепимся снова!
  Один из пехотинцев вдруг бросил винтовку и пополз обратно, в тыл, смешно перебирая ногами, штаны комбинезона сбились у него на заду складчатой горкой. Прапорщик, действуя, словно во сне, поднял оружие и выстрелил дезертиру в спину, даже не окрикнув.
  - Держаться! Не отступать! - сипло крикнул комзвода, в его голосе не осталось командирской уверенности, словно он не приказывал, а полемизировал.
  Вражеские минометчики сменили наводку, мины редкой цепью ложились вдоль мелких, едва ли по пояс, траншей. Кто-то истошно завопил от боли. В следующее мгновение осколок ударил комвзвода в шею, под край каски, и воин умер на месте.
  Но в этот момент случилось чудо.
  
  Машина была удивительно странной, как будто собранной из нескольких частей, грубо сваренных наживую. Корпус как у грейдера, вытянутый, на трех осях и шести широких колесах. На балочном корпусе разместилась вращающаяся платформа со сложным открытым механизмом и гидроприводами, даже не прикрытая щитом, но с длиннющим стволом без дульного тормоза. Точнее с двумя стволами - толстым и тонким, в одном блоке. За сложным казенником громоздились два здоровенных барабана, похожих на бочки для газойля в автопоездах. Довершала картину кабина, как у обычного крана, прижавшаяся сбоку, словно приставленная в последний момент на единственное более-менее свободное место.
  Удивительный агрегат, гремя и стуча, выкатился к пригорку, у которого окопались ракетчики. С подножки грузно спрыгнул здоровенный мужик с солидным пузом, отчетливо угадывавшимся даже под мешковатой формой. Мужик тряхнул бородой и с ходу закатал в лоб одному из собравшихся "закрепляться снова" чем-то похожим на деревянный крест с оборванным шнурком.
  - Что, отроки, испугались филистимлян?! - трубно, как мамонт, провозгласил он, перекрывая весь сторонний шум. - Бояться можно! Отступать - нельзя!
  Мужик, при ближайшем рассмотрении оказавшийся Афанасием по прозвищу Пастор, припал к земле, но от этого его голос в громкости не потерял.
  - Кто шагнет назад - прокляну, хоть и не в сане! И пристрелю на месте к чертям свинячьим! А ну, пали по безбожникам!
  Оператор за стеклом кабины делал какие-то быстрые непонятные движения, машина рычала дизелем. Танк замер и начал разворачивать башню в направлении "грейдера". С неожиданной для громоздкой платформы быстротой новоприбывший агрегат повел стволом, в свою очередь выцеливая "Финдер", и открыл огонь.
  Если закрыть глаза, то можно было бы представить, что прямо над ухом включили огромную дрель - пушка, переделанная из зенитной установки, палила с невероятной для одностволки такого калибра скорострельностью. Отдельные выстрелы сливались в дребезжащий гул, от которого вибрировали даже пломбы в зубах. Блестящие гильзы сплошным потоком летели в специальную корзину-гильзоприемник. Танк исчез в облаке ярких вспышек и снопов толстых искр - словно его тщательно, в несколько слоев обвязали шутихами и палочками бенгальского огня, а затем все разом подпалили.
  Отец Афанасий, тяжело и трубно дыша, повалился рядом с ракетным расчетом.
  - Едва успел, - сообщил он, с трудом перекрикивая зенитную "дрель". - Ну и чего балду пинаем?
  Зенитка в течение нескольких секунд опустошила бочкообразный барабан. Пушка исходила клубами пара и страшно, по-змеиному, шипела. Стало понятно, что трубка, идущая параллельно пушке, это не дополнительное орудие, а трубопровод с водой или охлаждающей жидкостью, подающейся в кожух, охватывавший раскаленный ствол. С громким лязгом механизм перезарядки сменил барабаны, сверкая блестящими стержнями гидроприводов.
  Танк, по которому прошлась лавина оперенных пятидесятимиллиметровых бронебойных снарядов, смотрелся весьма жалко. Как игрушка из бумаги, которую злые дети истыкали парусными иглами. С него сорвало весь обвес, от экранов до оптики, антенн и наблюдательных приборов. Двигатель еще работал, за кормой курился черный выхлоп, но на боеспособность "Финдера" сейчас не поставил бы даже самый азартный игрок.
  Второй барабан "грейдер" выпустил по вражеской пехоте. На этот раз заряды были не бронебойные, а разрывные. Небольшие снаряды взрывались облачками безобидного на вид дыма, осыпая пехоту шрапнелью. Потери в людях получились небольшими, но "ягеры" дрогнули и начали отступать. Не дожидаясь, пока ошеломленный мгновенной расправой враг опомнится, зенитка с утробным воем выпустила клуб черного дыма из выхлопных труб и бодро укатилась.
  Гвардейцы переглядывались, ошарашенные неожиданным спасением.
  - Когда же они бежали от Израильтян по скату горы Вефоронской, Господь бросал на них с небес большие камни до самого Азека, и они умирали; больше было тех, которые умерли от камней града, нежели тех, которых умертвили сыны Израилевы мечом, - звучно проорал Афанасий и перешел на более понятный язык. - Вы, сукины дети, сейчас сожрали главный противотанковый резерв батальона! Больше такой подмоги не будет! Кто старший по званию?!
  - Теперь я... - несмело и негромко отозвался один из унтеров.
  - Ну, так командуй, моавитянин! - возопил Пастор и, повернувшись к ракетчикам, обозрел их хозяйство.
  - Так чего обалдуйствуем? - повторил он.
  - Да вот... - старший расчета замялся на мгновение, пытаясь определиться, как обращаться к пастырю. - Не видно в полете снаряд! Не работает трассер! И, поди, разбери, брак это или саботаж!
  Афанасий обозрел расчет из четырех человек и все снаряжение - снаряды в отдельных ящиках; распределительную коробку; катушку проводов; короба переноски оборудования, используемые как опоры пусковых; прицельный визор, совмещенный со стереотрубой, переносной пульт управления ракетой.
  - Брак... Саботаж... И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? Еще раз забудешь вкрутить трассер, я тебе с душевной скорбью его в зад вставлю, - сумрачно пообещал он младшему оператору, ответственному за подготовку ракет к бою. Тот суматошно оглянулся на ящики и мгновенно сник, виновато втянув голову в плечи.
  - Теперь так, - четко и деловито раздавал указания Афанасий. - Всю снасть тащите вон туда, под следующий пригорочек, - он указал, куда именно. - Пока минами не накрыло. А визор с пультом и телефоном - вон туда, на передовую, под навесик с маскировкой. Без команды не стрелять, ждать меня.
  
  В этот момент командующий вражеским полком жестоко выговаривал обер-лейтенанту неудачливой кампф-группы, бездарно и бессмысленно потерявшей робосапера, танк, бойцов и время. Больше всего комполка боялся, что о промашке проведает сам нобиль, всезнающий и всеведущий, который как раз накануне еще раз довел до общего сведения, что танки и иная тяжелая бронетехника должны применяться массированно, не менее чем взводом за раз. Нарушителям Томас пообещал разные официальные кары, а неформально посулил собственноручно натянуть на макушку и завязать живописным бантиком то, что отличает мужчину от женщины. Учитывая, что нобиль исключительно редко опускался до низменных физиологических угроз, его слова обретали вдвойне мрачный смысл.
  И все же комполка сквозь пальцы посмотрел на решение обер-лейтенанта атаковать на слабо защищенном участке, не дожидаясь поддержки. Он рассчитывал, что удастся снова повторить прием с решительным броском на растерянного врага и теперь пожинал неожиданный результат. Следующая атака должна была пройти по всем правилам, и комполка молился о ее скорейшем завершении, чтобы непростительный промах можно было замазать несомненной и однозначной победой.
  
  Афанасий быстро обошел позиции взвода, внушая и вдохновляя. В жизни он не привык выражаться так витиевато, но едва увидев взвод, интуитивно почувствовал, что обыденное слово здесь не поможет. Испуганным и деморализованным солдатам требовалось что-то иное, какой-нибудь якорь, чтобы зацепить внимание - одновременно и приземлить, и вдохновить. Слегка вычурный, нарочито "библейский" стиль с обильными цитатами оказался именно тем, что требовалось. Хотя диакон не являлся представителем церкви в полном смысле - бойцам, что сейчас готовились к новой схватке, не было дела до таких нюансов. Они смотрели на него как на пастыря, вселяющего смелость в дрогнувшие сердца, и Афанасий по мере слабых человеческих сил ободрял паству.
  Второй артобстрел оказался продолжительнее, минут десять, не меньше. Но пехота пережила его спокойнее и почти без потерь - повторение уже виденного не так впечатляло. И сразу же, без перерыва, еще до того, как отгремели последние залпы, "ягеры" вновь двинулись на взводные позиции.
  Диакону стало страшно, по-настоящему страшно, до дрожи в руках. Танков было не один, не два, а целых три. Не привычные "Финдеры", как тот, что мертвой глыбой застыл на поле, а новые, модернизированные тяжелые танки, прозванные "укоротами". Не так давно диакон из чистого любопытства изучил подробное описание образца, захваченного в одном из боев. Силами заводов бывшего Пангерманского Союза стандартный проект переписали начисто - зауженный на сорок сантиметров корпус; мотор, перенесенный вперед, к коробке передач; смещенная к корме башня. Машина стала заметно ниже и обрела специфический профиль, за что ее иногда еще называли "башмаком". На лоб повесили дополнительную броню из местного металлопроката, не пробиваемую практически ничем.
  Три монстра и много пехоты, на первый взгляд - неполная рота.
  - Видите? - прошептал унтер, новый комвзвода.
  - "Вижу и ужасаюсь", - привычно процитировал диакон. И только потом подумал, что гусеничная поступь вражеской бронетехники не похожа на чудное явление Пресвятой Девы Богородицы.
  - Что делать? - растерянно спросил унтер.
  - Вызывай подкрепление, - мрачно ответил пастырь. - Сами не управимся, надо еще хотя бы отделение стрелков с пулеметами и расчет ракетчиков.
  Танки открыли огонь загодя. Их пушки, предназначенные в первую очередь для борьбы с техникой, не могли сравняться с обычной артиллерией, но свое дело делали. Под фонтанами земли и градом камней, смешанных с рваным дерном, Пастор добежал до новой позиции главного оператора ПТУР.
  - Сдвинься, - властно отстранил он наводчика, белого как мел, трясущимися пальцами вращающего колесики на визоре. Афанасий занял место оператора, протер глаза заранее припасенным платком и приник к окулярам.
  - Разгильдяи, - пробормотал он. - Ни черта же не видно. И чему только учились?..
  Оператор действительно задал слишком сильное приближение, и почти все поле обзора заняла туша ближайшего "укорота" с характерно приподнятыми передними катками. Машина казалась целиком составленной из прямых линий и углов, никакого сравнения с более плавными формами имперской брони. Афанасий закусил губу и покрутил рубчатое колесико, отдаляя размалеванное желтым и зеленым страховидло. Теперь он видел все три танка сразу, их жадные хоботки орудий, бесконечный бег блестящих, полированных гусеничных лент. Для Пастора остались только машины, "ягеров" он просто вычеркнул из сознания, запретив думать о пехоте.
  Перестрелка крепла. Унтер более-менее организовал ответный огонь, но "башмаки" были неуязвимы и готовы протаранить гвардейскую оборону. Рикошеты то и дело расцвечивали броню пучками искр. Кое-где краска поцарапалась, сбитая снарядами и пулями, но на том повреждения и заканчивались.
  Афанасий навел хитрое сплетение дальномерных насечек на средний "укорот", прикидывая расстояние и, соответственно, полетное время ракеты. "Укорот" выдвинулся впереди строя и двигался "змейкой", регулярно открывая борт. Немного, но подставляясь под ответный огонь. На мгновение пастырь оторвался от окуляров и глянул на лампочку сбоку, на корпусе визора. Огонек ровно горел зеленым, указывая на то, что пусковая заряжена и готова к стрельбе.
  Перестрелка разрасталась, превращаясь в сплошной огненный шквал. Стреляли все - пехотинцы, пулеметчики, безоткатные орудия. Противник отвечал с не меньшим ожесточением. Желто-красные шмели трассеров непрерывно полосовали горячий дымный воздух.
  - Так и мы с вами должны поступать в этой жизни - воздавая за зло добром, за ненависть любовью, за злословие молитвословием, - и поступать со всеми людьми так, как бы нам хотелось, чтобы поступали с нами, - прошептал диакон, выжидая, когда "башмак" снова начнет разворот. И добавил:
  - Только не теперь.
  Афанасий никогда не стрелял настоящими ПТУРами, но тщательно учился у разведчиков Гревнева. Спокойно, последовательно он делал все, как показывал инструктор - снять с предохранителя, убрать приближение оптики до приемлемого, чтобы видеть все поле боя, руки на пульт. Пальцы ощутили мелкие насечки на пластмассовых рычажках.
  И щелкнуть переключателем, замыкая нужную цепь..
  В первое мгновение ему показалось, что ничего не произошло. И во второе тоже. Затем красная точка скользнула слева, из-за плеча, словно кто-то бросил сигаретный окурок, ярко вспыхнувший в полете. На этот раз в ракету не забыли вкрутить специальный трассирующий запал, при старте он вспыхнул и теперь отмечал полет снаряда. Сигнальный огонь был виден только с тыла, и наводчик мог легко ориентироваться по его перемещениям.
  Рукотворная стрела летела достаточно быстро, разматывая за собой два тонких, почти невидимых провода. Перемещая два рычажка на коробке пульта, диакон управлял маленькими рулями бронепрожигающей ракеты. Говорили, что некоторые особо искусные стрелки могли бить мишень со стороны или сверху, но пастырь не считал себя настолько хорошим мастером. Как учил Гревнев, Афанасий осторожно вывел ракету на цель, совместив огонек трассера с массивной тушей танка, стараясь попасть во вновь приоткрывшийся борт.
  Все эти операции заняли считанные секунды, а затем ракета вонзилась в цель - не в борт, как хотелось, но тоже приемлемо, под основание башни. Со стороны казалось, будто трассер внезапно вспыхнул крошечным солнцем и мгновенно погас, утонув в клочковатом дымном облачке. Больше ничего не произошло - ни взрыва, ни отлетающих кусков брони - ничего, что обычно указывает на поражение танка в кинографе или книге. Но Пастор готов был поклясться, что многотонный мастодонт содрогнулся, как раненое животное - скорее всего, водитель резко затормозил.
  С запоздалым прозрением Афанасий понял, как ему повезло - если бы снаряд попал в борт, как и хотел оператор, столкновение произошло бы под слишком острым углом, и струя расплавленного металла не пробила бы броню. Пораженный "башмак" остановился, слепо водя стволом, расстреливая боезапас с панической торопливостью. Его собратья, поравнявшись с остановившимся танком, начали расходиться в стороны и увеличили скорость. Наверное, надеялись быстрее проскочить опасную зону.
  Зеленая лампочка мигнула и погасла. Вместо нее вспыхнула красная. Афанасий не видел, что происходило на основной огневой позиции, но знал, что сейчас бойцы быстро перезаряжают пусковую. На них наверняка специальные асбестовые перчатки и респираторы, чтобы защититься от раскаленного металла, ядовитых газов, и тем сократить перезарядку с уставных тридцати секунд до отработанных пятнадцати.
  Четверть минуты - очень много. И одновременно так мало...
  - Славьте Господа, передавайте патроны и готовьте штыки! - во весь закаленный на амвоне голос прокричал Афанасий. Его призыв подхватили ближайшие солдаты, передавая дальше по цепи, на этот раз в их голосах не было страха и паники.
  Мгновение, еще одно...
  Уже не надо было ни визора, ни даже бинокля, чтобы отчетливо видеть ближайшую цель - крайний "башмак", самый быстрый и наглый. Это плохо, ракета летит со скоростью почти полторы сотни метров в секунду, чем ближе мишень, тем меньше времени на наведение.
  - Сейчас я тебе отолью млека незлобливости, - выдохнул Афанасий, буквально сверля взглядом танк. Красный сигнал погас, опять вспыхнул зеленый, и диакон вновь нажал пуск.
  
  Глава 24
  
  Добрый день, - голос генерала был сух, как воздух в пустыне, и холоден, как полярный лед.
  Томас машинально взглянул в окошко штабного автобуса и отметил, что никакого "дня" уже нет и в помине. Вечер неуклонно скатывался в ночь, расцвеченную вспышками залпов, ракетных запусков и трассеров.
  - Добрый день, - ответил он и, прижимая телефонную трубку к уху, сделал резкий нетерпеливый жест. Через пару мгновений автобус опустел, все работники дивизионного штаба буквально испарились, оставив нобиля наедине с телефоном и собеседником.
  - Вы свободны в изъявлениях? - непонятно спросил генерал дер панцертруппен, и Фрикке понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить - о чем речь.
  - Да, вполне, - искренне ответил он.
  - Хорошо, - констатировал невидимый собеседник и перешел к делу, задав вопрос, которого нобиль ожидал и боялся. - Вы можете порадовать меня достойными новостями?
  Томас почувствовал холодок в солнечном сплетении, трубка против воли чуть дрогнула в сразу вспотевшей ладони.
  - Нет, - коротко ответил он.
  Генерал немного помолчал, но Томас отчетливо представлял холеное, породистое лицо командующего группой армий, на котором явственно проступила гримаса брезгливости.
  - У вас есть достойное объяснение тому? - вряд ли кому другому удалось передать в нескольких словах всю сложную гамму холода, недоверия, разочарования и недоумения. Томас отметил повторение "достойно", наверное, это что-то значило, но Фрикке слишком устал для разгадывания психологических ребусов.
  - Их много, но в данном случае перечисление займет слишком много времени, без практической пользы, - отчеканил он. - В настоящее время я сбил противника почти со всех ключевых позиций и продвинулся вперед примерно на километр. Но окончательного разгрома добиться не удалось. Сейчас бой затихает естественным образом, мне нужно провести перегруппировку и подготовить новый план атаки.
  - Замечательно, - с ядовитым сарказмом ответил генерал. - Что ж, вы достигли значительных успехов в разгроме... бригады.
  Томас, стиснув трубку до хруста корпуса и пальцев, игнорировал неприкрытый выпад, граничащий с оскорблением. Крыть было нечем. Можно апеллировать к феноменальной стойкости противника, описывать хорошо продуманную оборону и насыщение оборонительных порядков противотанковым оружием, но все это лишь подчеркнуло бы ничтожность достигнутых "успехов". Поэтому нобиль ограничился нейтральной констатацией:
  - Прежде достаточно было перейти некий психологический порок ущербной психики недочеловеков, чтобы в конце концов обратить их в бегство. Эти же слишком фанатичны и тупы, чтобы воздействовать на их инстинкт самосохранения. Их приходится убивать, одного за другим. Это сильно усложняет выполнение боевой задачи.
  - Вы использовали химический арсенал?
  - Нет. Он замедляет продвижение и собственных войск, а мой противник неплохо экипирован и защищен. Боевые отравляющие вещества только отняли бы время.
  - Томас... я буду говорить прямо и без окольных путей, - неожиданно произнес генерал. - Ситуация... неоднозначная.
  - Я не могу гарантировать полную безопасность связи, - быстро проговорил Фрикке.
  - Вероятность того, что нас прослушивают - ничтожна. И время не терпит. Я не могу тратить его на курьеров и их разъезды, - ответил командующий Севером. - Итак, наступательные возможности "Братьев" понемногу исчерпываются. Мы уже не можем быть уверены в их успехе.
  Фрикке едва не выронил трубку.
  - Это невозможно, - выдохнул он, не заботясь о сдержанности и правильном понимании. - Это же... "Братья"!
  Нобиль сел на вращающийся стул, ноги предательски дрожали. Впервые за все сражение выдержка изменила ему. "Братья по оружию" - это не просто элита, это новые люди, высшая раса, лишенная слабостей, осененная всеми мыслимыми достоинствами. Непоколебимый дух, феноменальная выучка, лучшее оружие, талантливые командиры. Они добивались успеха всегда. Иногда - дорогой ценой, но все равно победа неизменно шагала во главе их сомкнутых рядов. Лучшие легионы Евгеники не могли проиграть - поражение было не просто невозможно. Оно было противоестественно.
  - Да, это "братья", - ответил генерал, голос в трубке звучал тускло и невыразительно, как благородное серебро, покрывшееся от времени черным налетом и густой пылью. - И они все еще прорывают оборону Первой Бронеармии. Успех уже близок, но русские непрерывно подтягивают подкрепления. Есть вероятность, что завтра к вечеру они смогут сформировать новую полноценную линию обороны.
  Фрикке быстро взглянул на часы, чтобы определить - какой именно "завтрашний" день имеется в виду. Стрелки остановились на одиннадцати с четвертью.
  - В этом случае усилия наших танкистов ничего не дадут, фронт просто изменит форму. А потери будут невосполнимы, - ровным голосом продолжил генерал. - Нам жизненно необходимо, чтобы имперские танкисты остались без амуниции. Без тяжелой артиллерии, без непрерывного подвоза снарядов крупных калибров, без топлива и боеприпасов для геликоптеров и авиации поля боя. В этом свете ваша роль снова меняется. Прежде вы должны были органично дополнять главный прорыв группировки "братьев". После вас переориентировали на перехват их главной транспортной артерии. Сейчас вы должны не просто добраться до терминала. Это следует сделать быстро, в течение считанных часов. Вы понимаете меня?
  - Да.
  - Прекрасно. Я не просто так очень подробно разъяснял вам диспозицию. Теперь, когда вы хорошо понимаете общую ситуацию, я спрашиваю - вы сможете выполнить задачу своими силами в приемлемый срок?
  Фрикке вытер рукавом взмокший лоб. Движение вышло простецким, почти вульгарным, и нобиль порадовался, что он в автобусе один.
  - Нет, - произнес, наконец, Томас, и он был готов поклясться, что мембрана телефонной трубки донесла скрип зубов генерала.
  - Я могу добить бригаду, с приемлемыми потерями, настолько, чтобы сохранить возможность ограниченных боевых действий во вражеском тылу, - с неожиданной для самого себя торопливостью продолжил Фрикке. - Но не могу гарантировать, что это получится быстро. Если они будут стоять так же упорно, как сегодня, то, даже начав до рассвета, придется потратить еще один световой день, целиком. Мне нужно время или подкрепления.
  Казалось, молчание генерала растянулось на часы. Поэтому, когда в трубке вновь зазвучал его голос, Томас невольно вздрогнул от неожиданности.
  - Сколько вам нужно для успеха?
  - Хотя бы полк, лучше два, - четко отрапортовал нобиль.
  - Вы получите несколько отдельных пехотных рот, но не более. Ситуация менялась слишком быстро, у нас еще остались резервы, но они не успевают. Что ж... Видимо, пришло время решительных мер.
  Генерал помолчал.
  - Скоро я нанесу атомный удар по бригадному оборонительному району, - сухо проинформировал он, и Томас едва не выронил трубку вторично. Он уже понимал важность своей задачи, необходимость скорейшего разгрома бригады и выхода во вражеский тыл, к беззащитным коммуникациям, питающим имперский фронт. Но только хладнокровная готовность командования применить величайшую драгоценность армии - убероружие - показала, насколько все серьезно на самом деле. Готовность и сообщение об этом по обычной телефонной связи, пусть и защищенной... Значит, счет и в самом деле идет на часы, и генерал уверен, что возможный вражеский перехват ценнейших сведений не успеет ничего изменить. Томас уже много лет ничего не боялся, разве что гнева Координатора. Но сейчас он почувствовал, как липкие струйки поползли по спине, под форменной рубашкой и пропыленным кителем.
  - Может быть, имеет смысл использовать их в поддержку танкистов? - предложил Фрикке, чувствуя, как пересохло в горле. - Это принесло бы больше пользы... На мой взгляд.
  - Есть причины использовать специальное оружие именно таким образом, - ледяным голосом отозвался командующий. - Кроме того, я выдвигаю в вашем направлении "мортиру".
  - Благодарю за поддержку, - искренне вымолвил Томас.
  - Фрикке, вы глупец! - впервые генерал не смог сдержать эмоций, взорвавшись резким окриком, но, впрочем, мгновенно взял себя в руки. - Не мортиру. Специальную "мортиру".
  Томас с немыслимым трудом проглотил вопрос "откуда!?", уже буквально соскочивший с языка.
  - Так точно, - отрапортовал он.
  - Удар должен расчистить вам путь. Но если вы столкнетесь с подходящими к противнику подкреплениями, новыми войсками, которых не обнаружила наша разведка, обеспечьте наилучшие позиции "мортире" и защищайте ее любой ценой.
  - Будет исполнено, - четко и громко отчеканил Фрикке.
  - И еще, - сумрачно добавил командующий. - Если вы сможете прекратить работу терминала до ... десяти часов утра, я лично засвидетельствую перед Координатором вашу невероятную храбрость, организаторские и командирские таланты, роль в кампании и так далее. Если нет - я собственноручно отправлю вас в эвроспиртовой котел. Без всяких шуток.
  Прежде чем Томас успел что-нибудь ответить, командующий положил трубку.
  Фрикке закрыл глаза, охваченный самыми дурными предчувствиями.
  Атомный арсенал Евгеники включал главным образом свободнопадающие бомбы, сбрасываемые с тяжелых бомбардировщиков. Это было удобно, поскольку позволяло быстро доставить заряд куда угодно, в зоне огромной досягаемости самолетов. Однако на всякий случай, завод специальных боеприпасов в Леверкузене изготовил несколько атомных снарядов для ствольной артиллерии, оставшейся еще со времен Великой Войны. Эти орудия называли "мортирами", хотя ничего "мортирного" в них не было - поначалу таким образом соблюдалась конспирация, а затем название вошло в привычку и зажило собственной самостоятельной жизнью. Армия перевезла три мортиры в "мир воды", с огромной неохотой, поскольку древние реликты весили десятки тонн, выбирая ценнейший весовой ресурс, критичный для перехода между мирами.
  Почему вражеский терминал нельзя накрыть ударом с воздуха? Зачем такая сложная комбинация? Это было непонятно и тревожно.
  Томас быстро растер ладонями лицо, стараясь вернуть бодрость тела. Повелительно прикрикнул, призывая штабистов. Времени оставалось очень мало. "Скоро" - понятие очень растяжимое, но в нынешних обстоятельствах определенно подразумевалось "очень быстро", нежели "попозже".
  Атомный удар... Если бы Томас верил в сверхъестественное, он бы помолился.
  
  Генерал был недоволен собой. Причин хватало, но в данном случае он проявил недостойную торопливость, закончив разговор резко, буквально на полуслове. Впрочем, для развинченного состояния и душевных волнений хватало причин.
  Проклятый мезосферный дирижабль завис высоко над полем боя, как всевидящее око злого волшебника. Из-за него тяжелая авиация оказалась крайне скованной в полетах на высоте, а опускаясь ниже, попадала под огонь армейской ПВО и резерва имперского командования, прикрывавшего наиболее важные участки. Атомные удары делали свое дело, но носители гибли с удручающим однообразием. У Евгеники осталось еще семь бомб, но только два переоборудованных "Гортена", способных принять спецбоеприпас. И никакой уверенности в том, что носитель пробьется к полосе обороны имперской танковой армии или выйдет к транспортному терминалу окольным путем, не попав в поле зрения радаров и дальнобойных ракетных батарей.
  Пришлось комбинировать полумеры - застрявших ягеров Фрикке, достижимую мишень для воздушного удара, и атомную мортиру, изначально предназначенную для обстрела Варшавы. Если все пойдет, как запланировано, до транспортного узла удастся-таки дотянуться длинной рукой убероружия. Его даже не обязательно разрушать до основания, вряд ли аборигены смогут и станут поддерживать прежний темп перевозок, оказавшись в прямой досягаемости мортиры.
  Тогда, наконец, "Братья по оружию" дожмут оборону, которая начнет рваться уже на всем направлении. И Евгеника победит в своем главном сражении.
  
  * * *
  
  Колонна, появившаяся со стороны тыла, была настолько странной, что даже описать было сложно. Непривычные обводы грузовиков, незнакомая эмблема на капоте, следы свежей торопливой покраски, радостно улыбающийся водитель... негр.
  - Мьед-сан-бат? - прочитал негр по бумажке.
  - Да, но что вы здесь делаете? И где остальной госпиталь? - перешел на английский Поволоцкий.
  - Мистер Кларк приказал нам найти вас. Он в порядке, разослал павильоны, припасы и персонал по всем госпиталям и сказал, что не может просто сидеть и ждать. Он сказал, что извиняется.
  
  - Но ведь радиологическая помощь может понадобиться многим!
  - Стараясь помочь всем сразу, вы не поможете никому.
  
  "Черт тебя побери, Кларк!" - в ярости подумал Поволоцкий, но вспышка злобы сразу утонула в потоке стремительных мыслей и соображений.
  Принять припасы, подготовить павильоны к развертыванию, но не развертывать до удара! Только порванных палаток нам не хватает! Поставить американцев в работу. И смириться с тем, что единого госпиталя для пораженных радиацией больше нет - есть раздерганные составляющие, поэтому где-то павильоны будут пусты, а где-то переполнены, кто-то заблудится по дороге и так и проездит все сражение. Да еще не во всех госпиталях найдутся люди, способные объясниться с американцами... но все это уже случилось. Нет времени горевать, нужно очень быстро работать.
  
  * * *
  
  С наступлением темноты оперативное отделение штаба бригады переместилось в специально отрытую землянку. Главным образом, чтобы не демаскировать себя светом.
  - Сводки потерь, - штабной работник передал Зимникову лист с длинными колонками чисел. Полковник принял сводку двумя пальцами и внимательно прочитал. Отложил в сторону, но мгновение спустя покосился на бумагу и перевернул ее чистой стороной вверх. Черные жирные цифры все равно предательски просвечивали.
  - Расход боеприпасов и оставшиеся бэ-ка, по батальонам. Отдельно - ПТУР.
  Последовал новый лист, Зимников с каменным взглядом просмотрел и его, задержавшись на последней строке с дважды подчеркнутым "10%".
  - Скверно? - осведомился Таланов.
   Зимников дернул щекой, на которой проступила небритая щетина, но промолчал. Впрочем, вопрос был риторическим. "Механики" не принимали участия в сражении, будучи в резерве, но слух и радио у них остались. Поэтому майор хорошо представлял положение дел. Бригаду буквально сдвинули на километр-полтора практически по всему фронту, оставив изрытую, перекопанную вдоль и поперек полосу, нашпигованную металлом, осколками, скелетами сгоревшей техники и трупами. Догорающие машины и пожары до сих пор неплохо освещали передовую, заменяя прожекторы. Гвардейцы лишились почти четверти личного состава безвозвратными потерями. По довоенным стандартам соединение считалось бы почти разбитым.
  - Хорошо хоть без авиации обошлось, - дипломатично высказался майор, как бы намекая, что пора переходить к делу. Не зря же полковник вызвал его.
  - Да, - мрачно отозвался Зимников. - Но и мы ни хрена не получили, как я ни запрашивал поддержки гиропланами. Пошли, вдохнем чистого воздуха полной грудью.
  Насчет "чистого воздуха" комбриг определенно пошутил. От обычных, естественных запахов не осталось и следа, вокруг веяло маслом, порохом, автомобильным выхлопом и потом. Временами порыв ветерка доносил характерный медно-железистый запах - в бригаде было очень много легкораненых, пострадавших от неприцельных минометных обстрелов. Небо на севере пылало потусторонним желто-красным огнем, время от времени на черном фоне расцветал яркими всполохами взрыв зенитной ракеты или летательного аппарата. Звезды казались маленькими и мутными, слепо мерцающими на фоне дымов. Вокруг мелькали тени людей, реже проезжала колесная техника, еще реже лязгали гусеничные траки. В качестве освещения обычно пользовались специальными фонарями с синими фильтрами, такие же стояли и на автомобильных фарах.
  - Знаешь, я жутко не любил разные сочинения и экзамены, - сказал Зимников, странным дерганым жестом облокачиваясь на столбик, отмечающий поворот маленькой - едва по пояс - траншеи. Таланов понял, что на самом деле комбриг покачнулся и едва не упал от усталости, схватившись за первое, что попалось под руку. Но Виктор промолчал, сделав вид, что не заметил.
  - А кто их любит? - заметил майор.
  - Не в том дело. Мне всегда казалось, что это несправедливо. Сначала ты днями, а то и неделями готовишься, собираешь материал, а затем - считанные минуты и все.
  - Это к тому, что мы тренировались несколько месяцев... - Таланов не закончил.
  - Да, - ответил Зимников, и майор был готов поклясться, что в словах комбрига прозвучала толика отчаяния. - Сколько трудов, и за день боя, считай, разгром.
  - Мы еще не разбиты, - терпеливо сказал Таланов.
  - Близко к тому. Бронетехника выбита, ракеты почти расстреляны. Против пехоты мы еще устоим, но танки путем уже не остановим. Завтра будет мясорубка, в которой бригада закончится.
  Таланов пожал плечами, спорить или соглашаться со сказанным не было смысла. Вместо этого он предложил:
  - Остались еще мы с противотанкистами. На день хватит. А там, думаю, подмога подойдет. Не может же командование не понимать, что только мы стоим между...
  Он не закончил, потому что опять-таки все было понятно без слов.
  - Нет, дружище, у тебя другая стезя, - с неожиданной жесткостью проговорил Зимников. Майор недоуменно приподнял бровь.
  - Мы еще можем продержаться. Разбить не сможем, но задержать - вполне, - негромко изложил полковник. - И к нам уже идет помощь. Это значит, что те, - он махнул рукой в сторону расположения штурмдивизии. - Должны действовать быстро, очень быстро.
  - Чего ждешь? - спросил Таланов. - Массированная химатака?
  - Чего угодно, - в тон ему отозвался Зимников. - Вплоть до атомного удара.
  - Думаешь? - упавшим голосом уточнил майор. Ему почему-то вдруг захотелось присесть.
  - Я не думаю, я просчитываю. Тот, кто командует "ягерами" - игрок, азартный, но до поры осторожный. Я это чувствую в его действиях - может выжидать, как змея в норе, может бросать части очертя голову, напролом, когда думает, что оправдано. И у него мало времени, нашу оборону нужно смести, пока не подошли подкрепления. Поэтому сейчас он должен обрывать телефон командования, запрашивая все возможные меры усиления. Химия, фторовая бомбардировка, термобарические заряды... атом. Что угодно.
  Воцарилось молчание. В темноте возникла узкая полоска света - кто-то немного отодвинул полог, прикрывавший вход в штабную землянку.
  - Петр Захарович, Ванситтарт на проводе, - сказал связист. - Не сверхсрочно, но важно.
  - Сейчас буду, - ответил Зимников, и свет исчез.
  - Значит так, к делу, - быстро заговорил полковник, излагая уже обдуманное решение. - Сейчас черкну бумажонку, передам тебе танкоистребителей.
  - Он подполковник, выше меня по званию, - вставил Таланов.
  - Я же сказал, черкну бумажонку, - с нетерпеливым раздражением ответил Петр Захарович. - Отойдете в тыл.
  - Ого, - только и смог проговорить Виктор.
  - Да, - подтвердил комбриг. - Будешь не просто за резерв, а как крайняя засечная линия. Если мы отхватим какой-нибудь особенной пакости и не удержимся, дальше твоя забота.
  Таланову очень захотелось сесть прямо на край траншеи, но он сдержался. В темноте было трудно рассмотреть выражение лица комбрига, но судя по тону, Петр Захарович улыбался, с грустью и малой толикой безнадежности.
  - Как - не могу сказать, потому что не знаю, что будет дальше, - сказал Зимников. - Может быть, я дую на воду, и ничего не случится. Может быть, ничего особенного не будет, и я - старый нервный дурак, который дробит соединение на части перед решающим боем. Но я верю в хитрожопость того, кто сидит на той стороне, он меня не разочарует. Если что - решай по своему усмотрению. Обороняйся, контратакуй, или отступай к восьмому и там держись за землю зубами. Как решишь и как сможешь.
  - Понял, - пустым, невыразительным голосом отозвался Таланов. - Сделаем.
  Мимо прошел патруль, свет фонаря с фильтром скользнул по лицу майора, придав ему мертвенно-синюшный цвет, как у настоящего покойника.
  - Да уж сделай милость, - посоветовал Зимников. - А теперь пошли обратно. Напишу приказ для подполковника Лежебокова и посмотрим, что у англичан.
  - Как англы? - спросил Виктор, меняя тему.
  - Невероятно, - честно ответил Зимников, отрываясь, наконец, от своего опорного столбика. Металлические суставы искусственных кистей пощелкивали в темноте. - Батальон держал центр до упора. Выбит на две трети. Этот Ванситтарт - прекрасный командир, может быть его жертва и не напрасна...
  - Жертва? - не понял майор.
  - Забудь. Это наше с ним, личное.
  Офицеры проследовали к землянке. Под ногами тихо шуршала сухая земля.
  - Дождика бы, - невпопад протянул Таланов.
  - А, забыл! - отозвался Зимников, тщательно закрывая за собой проход, чтобы ни один лучик не выскользнул наружу. - Наш старый добрый знакомый объявился. Считай, вся старая компания в сборе.
  Он порылся в кармане и достал смятый блокнотный листок с короткой надписью, сделанной хорошо знакомым почерком, узнаваемым даже в неярком электрическом свете переносных ламп.
  "Захарыч! Твои орлы медсанбат развернули по-гвардейски - в 20 км от фронта. Пока с ними посижу, присмотрю. Будет время - заходи, чаю попьем. АБП"
  
  Глава 25
  
  Томас вздохнул и скрестил пальцы, прячась за неосознанным жестом от необходимости принимать, пожалуй, самое неоднозначное и суровое решение в жизни. Командир панцерпионеров сидел напротив, похожий на статую из черного металла - ни единого движения, ни единой складки на идеально чистой и выглаженной форме. Тупоносые ботинки сверкали даже в свете единственной лампы, которую оставил включенной Фрикке.
  - Мне предстоит нелегкое решение, - произнес, наконец, Томас, проговаривая вслух гнетущие мысли. Он помолчал пару мгновений, ожидая возможной реакции, но собеседник остался недвижим и молчалив.
  - Я мог бы просто приказать, воспользовавшись... заемным авторитетом и положением, - продолжил Фрикке. - Однако в данном случае, я считаю, что мое указание не должно быть приказом... Я выше по званию, но есть то, что уравнивает нас - кровь, расовая идентичность и...
  Не закончив фразу, Томас провел ребром ладони по основанию черепа, там, где - он, конечно, не видел, но знал это - под короткими волосами скрывалась тонкая полоска шрама. Собеседник зеркально повторил его жест и впервые заговорил:
  - Я постараюсь ... подняться до вашего уровня.
  Томас кивнул, одобряя такт и корректность панцерпионера.
  - Передо мной несколько возможностей решения поставленной задачи, - Фрикке слегка качнул головой в сторону стола, на котором лежал вскрытый контейнер с последним приказом. - Проблема состоит в том, что она должна быть выполнена в немыслимо сжатые сроки. И это отсекает все так называемые "правильные", уставные действия.
  "Черный" медленно кивнул, показывая, что понимает смысл сказанного.
  - После использования... специального оружия, - Томас поймал себя на том, что ему очень не хочется употреблять слово "атомный", от этого нежелания веяло чем-то архаично-тотемным, суеверным, но он решил, что сейчас не время переламывать себя.
  - После все решит быстрый бросок механизированных подразделений. Можно сказать, это будет бросок копья, проведенный в прыжке. Полагаю, очевидно, что этим копьем станут лучшие воины моей дивизии. То есть вы.
  "Брат" вновь кивнул, его лицо ничего не выражало, и только синие глаза сверкнули в отсвете лампы, словно чистейшие озера.
  Томас немного помолчал, собирая мысли вместе. Ситуация была для него непривычна - нобиль привык или безусловно приказывать, или так же безусловно подчиняться. Здесь же следовало придти к некоему компромиссу, причем не в силу каких-то формальных обязательств, а как равный с равным.
  - Я намерен приказать вам совершить стремительный прорыв через эпицентр атомного взрыва, - коротко и решительно проговорил Фрикке, отчетливо выговаривая каждую букву.
  На этот раз панцерпионер не сумел сохранить прежнюю бесстрастность. Он кашлянул, чуть нахмурив брови, двинул челюстью, так, что очертания лица некрасиво сместились, нарушая идеальную симметрию. Томас с любопытством естествоиспытателя наблюдал за тем, как естественная и понятная растерянность, овладевшая на мгновение пионером, стремительно вытесняется здравым рассудком и пониманием. Минуло буквально несколько секунд, и лицо "брата" вновь приняло прежний бесстрастный вид, лишь чуть изломленная черта нахмуренных бровей указывала на напряженную работу мысли.
  - Я планирую это действие именно исходя из его кажущейся абсурдности, - продолжил Томас. - Обход района атомного удара - напрашивающееся решение, которое придет в голову всем, и нашему противнику - в первую очередь. А разведка доставляет весьма смутные, но угрожающие сведения о перемещениях имперских войск. Стремительный рывок кратчайшим путем, там, где пройти невозможно, с выходом прямо к цели - это то, к чему наш враг будет заведомо не готов.
  - Разумно, - вымолвил пионер, его глаза заледенели, словно замерзли, но губы раздвинулись в странной механической усмешке - как будто остальные мышцы лица вообще не участвовали. - Жестко, абсурдно... но именно поэтому - разумно. Практичная безжалостность к своим воинам, в которую ущербный противник не поверит до последнего момента.
  - Практичная безжалостность... да, это правильное определение, - согласился Фрикке. Он перевел дух, готовясь перейти к самому главному.
  - И теперь я спрошу. Не как у подчиненного. Как у воина, соратника и брата по крови. Вы сможете это сделать? С учетом того, что после собственно... взрыва, связь скорее всего будет прервана, и вы станете действовать полностью автономно.
  Пионер склонил голову, сцепил пальцы на колене правой ноги, закинутой поверх левой.
  - В общем - да, - ответил он, спустя почти минуту неподвижного размышления. - Наша тяжелая техника защищена, пехота в более легких машинах и транспортерах будет в специальном снаряжении. Если пойти через двадцать минут, как только хоть немного осядет пыль, в бронетранспортерах будет относительно безопасно. Насколько я понимаю механизм воздействия поражающих факторов убероружия. Впрочем, о них никто пока толком ничего не знает, даже наши врачи.
  - Поэтому вы здесь. И наш разговор... является разговором. А не приказом, - честно сказал Томас. - Я считаю, что эта задача вам по силам. Вы пройдете сквозь ад, сохранив боеспособность, и сметете, наконец, этот гнилой зуб.
  Нобиль махнул рукой в сторону карты, где квадрат с цифрой "8" был жирно и размашисто обведен красным карандашом.
  - Сможете?
  - Да, - сказал панцерпионер, и короткое слово отозвалось в ушах Фрикке, словно раскат грома. - Я ценю ваш подход и ... отношение. Мы выполним задачу, не как подчиненные, а как собратья, по зову долга.
  - Ступайте и готовьтесь, - сурово указал Томас. - Мои связисты уже тянут проводные линии. Как только определится место взрыва, вам немедленно сообщат. Дальше - все в ваших руках.
  - Нобиль, - неожиданно обратился панцерпионер.
  - Да?
  - Идемте с нами, - предложил пионер. - Оставьте ваш сброд, он справится как-нибудь сам. Возглавьте атаку вместе со мной, сквозь огонь и смерть - к победе. Вы достойны того, чтобы ваше имя стояло в ряду тех, кто равен вам, а не среди ... обезьян. Не спорю, вы прекрасно их выдрессировали, но это не то общество, с которым уходят в историю и бессмертие.
  Фрикке молчал. Долго. Может быть минуту, может быть и дольше. Никогда искушение не было столь велико, никогда голос демонов тщеславия не звучал так сладко и соблазнительно.
  - Нет, - сказал он, наконец, твердо, решительно, сжигая незримые мосты. - Это невозможно. Ваш прорыв к терминалу не завершит операцию, дивизии предстоит еще много работы. И кто-то должен ее исполнить. Необходимо сковать вражеские подкрепления, не дать подтянуться к терминалу и вновь ввести его в строй, подготовить помощь для вас. Слишком много того, что я не могу поручить штабу и заместителю.
  - Я засвидетельствую вашу самоотверженность, - отозвался пионер, склоняя голову перед тем, кто смог добровольно принести в жертву гордость и зов крови ради общего дела.
  - Ступайте и будьте наготове, - напутствовал его Томас.
  
  * * *
  
  На втором оборонительном рубеже, превратившемся теперь в передовую, было жарко, даже душно. Раздражал вездесущий запах горелой синтетики и дыма. Зимников подумал, что теперь он может различать подбитую имперскую и вражескую технику по запаху сгоревшего топлива.
  - Что вы хотели? - очень сухо спросил он Ванситтарта. - Что такого случилось, что потребовало моего непременного присутствия? Надеюсь, вы не собираетесь попробовать захватить меня в плен и перебежать обратно?
  Шутка получилась откровенно грубой и неудачной, но у полковника уже не оставалось сил для вежливого и корректного общения.
  - Господин полковник... - я не хотел, чтобы об этом... по телефону... - тихо сказал Джеймс, и Петр Захарович обратил внимание на перекошенное лицо англичанина, похожее на грязно-белое пятно в колеблющемся свете фонарика. У Ванситтарта подрагивали губы, а во взгляде отсвечивало легкое безумие. От прежнего образа утонченного, ироничного аристократа не осталось и следа.
  - Джеймс. Я понимаю, вы устали... - Зимников попробовал быть тактичнее с человеком, который весь день отбивался от превосходящих сил врага и уже проводил к хирургу или на тот свет едва ли не половину тех, с кем совершил невероятный побег в Россию.
  По всему переднему краю противника дружно взлетела серия белых ракет, сразу вслед за ней, почти без перерыва - серия красных.
  "Что это значит?" - подумал полковник.
  - Вот, опять... слушайте... - англичанин поднял руку, отвлекая Зимникова от насущных мыслей.
  В ночном воздухе звуки разносились далеко и, несмотря на расстояние между противниками, захлебывающийся, полный муки вопль, был слышен очень хорошо. Кто-то на вражеской стороне кричал от невыносимой боли, крик все не заканчивался, словно у несчастного были безразмерные легкие.
  Полковник не произнес ни слова, только судорожно заскрипели металлические суставы, отзываясь на неконтролируемые нервные сигналы. Ему показалось, что вдали видны даже отблески большого костра, от которого доносятся ужасные звуки.
  - Развлекаются, - прошептал Джеймс. - Специально...
  - Я думал, для вас это не в новинку, - мертвым голосом произнес Зимников.
  - Именно, - пробормотал Джеймс. - Поэтому меня там больше нет, среди ... них.
  Англичанин вскинул голову и твердо потребовал:
  - У меня остались только легкие минометы и ракеты, не достать, да еще ваш запрет на использование вне боя. Но у вас ведь есть звуковая разведка и осталась артиллерия. Накройте их!
  - Нет, - ответил Зимников, тяжело перекатывая желваки на челюстях.
  - Что?.. - не понял Ванситтарт, думая, что ослышался.
  - Нет, - без выражения повторил Петр Захарович.
  - Не понимаю... - прошептал англичанин, с ужасом и отвращением вглядываясь в лицо комбрига. - Как же вы можете?..
  Новый вопль пронесся над полем, выжженным огнем, изрытым траками и снарядами. Он оказался гораздо громче и страшнее прежнего.
  - Там ведь ваши люди...
  - Да, - отозвался Зимников. - Мои. Но у меня больше нет снарядов, чтобы тратить их на что-то иное, кроме убийства наступающих врагов.
  - Лжете, - бросил ему в лицо Ванситтарт. - Лжете!
  - Забываетесь, - жестко заметил полковник.
  Ванситтарт сник, ссутулился и опустил голову.
  - Вы представляете, сколько у вас будет дезертиров к утру? - с явственным отчаянием в голосе спросил он у полковника.
  Отблеск пламени усилился, стало видно, что это не иллюзия и не оптический обман. Большой, яркий костер. Чудовищные крики боли раздавались непрерывно, далеко разносясь в ночи, с легкостью достигая передового края бригады.
  - Да. Будут. Но немного, - ответил Петр Захарович. - И пусть они дезертируют сейчас, чем завтра, в решающий момент.
  - Чудовище, - прохрипел Джеймс. - Бог мой, чудовище... Но неужели никто... - он оглянулся, теперь, когда англичанин не контролировал себя, акцент в его словах стал отчетливее, заметнее. - Неужели никто не прекратит страдания этих несчастных?!
  - Никто. Потому что я отдал четкий и ясный приказ - стрелять только по противнику. И вы знаете об этом.
  - Петер, вы не лучше их, - бросил Ванситтарт прямо в лицо командиру, с безнадежным отчаянием. - Вы такой же подонок и мерзавец!
  Он не ждал ответа, но Зимников, почти невидимый в темноте, отозвался. Медленно, тяжело, как будто каждое слово стоило ему невероятных усилий.
  - Нет, я не чудовище. Я командир бригады, против которой стоит страшный враг. У меня мало людей, мало снарядов, почти нет тяжелого вооружения. Но мы должны сражаться дальше. И я использую любую возможность для этого. В том числе - показываю моим солдатам, что ждет их в плену. Можете думать обо мне, что угодно, это мои грехи, и я сам отвечу за них перед Всевышним, не вы. И наконец...
  Особо страшный, пронзительный крик прервал его слова. Полковник замер, потому что в громком, протяжном стоне он разобрал отдельные слова.
  - Не может быть, - прошептал он.
  - Пастор, - эхом отозвался Ванситтарт.
  В голосе несчастного не осталось ничего человеческого, но слова, что были произносимы им, не оставляли ни тени сомнения - кто выкрикивает хриплые, захлебывающиеся фразы.
  - Засуха и жара поглощают снежную воду, так и преисподняя поглотит грешников! Забудет их утроба матери; будут лакомиться ими черви, не остается о них памяти! Сломится беззаконник, как дерево!
  - Афанасий... Но он же погиб вместе со всем взводом... - выдавил Зимников.
  Голос диакона креп, он гремел в ночи, как погребальный звон потустороннего колокола.
  - Я вижу, как хлеб ваш станет пеплом, опустеет город, и жилища будут покинуты и заброшены, как пустыня! Народ безрассудный, не сжалится над вами Творец, и не помилует!
  - Минометы! - гаркнул Ванситтарт, по лицу его текли слезы. - Я прикажу открыть огонь, и можете меня расстрелять!
  Казалось, человек не в силах кричать еще громче, но диакон Афанасий проревел во всю мощь горла, устрашающим гласом:
  - Мы умрем, но за нами придут те, кто совершит возмездие! Проклинаю вас, нелюди! Проклинаю!!!
  В это мгновение Зимников понял, что означала двойная серия сигнальных ракет. Он резко развернулся и выпрямился, готовый отдать приказ, который уже никому не было суждено услышать.
  Ночь превратилась в день. Ослепительный белый свет затопил мир, выжег тьму, истребил даже самые мелкие тени. Все вокруг стало светом, немыслимо ярким, обжигающим. Убийственным. За светом пришел шум - чудовищный, одновременно низкий и в то же время пронзительно-свистящий рев. Грохот ударной волны, расходящейся, как круги на воде. Но его полковник уже не услышал.
  
  * * *
  
  - Вспышка! - закричали снаружи одновременно несколько голосов.
  И верно, даже сквозь брезентовую крышу палатки было видно разгорающееся вдали свечение.
  - Работаем, не отвлекаемся! - рыкнул Александр, в первую очередь, на самого себя. - Все важное для нас - в операционном поле. Текущие операции заканчиваем, новых пока не берем.
  Спустя некоторое время все врачи, кроме дежурных, внимательно смотрели на старшего и ждали... Откровения? Чуда? Ну, что ж, будем творить чудеса из подручных средств. Начать с того, что не допустить паники.
  - Но и от горестей нам богами ниспослано средство, доблесть могучая, друг - вот этот божеский дар, - нараспев проговорил Поволоцкий и сразу спросил. - Кто помнит, откуда это?
  - Архилох..., - неуверенно произнес один из молодых врачей, - В переводе Вересаева... Но... к чему это?
  - Итак, кто скажет, к чему? Наставление все читали?
  - Взрыв произошел примерно двадцать минут назад, - голос юноши звучал уже увереннее, - значит, осадки до нас донесет через сорок минут - час. В это время мы в безопасности.
  - Отлично, и что мы должны делать?
  - Развернуть пост радиационного контроля... подготовить всех транспортабельных к эвакуации... по выпадению осадков - укрыться...
  - Ну, практически, зачет.
  Напряжение разразилось смехом. Нервным, пронизанным истерическими нотками, но все же смехом.
  - В журнал записали? Очень хорошо. Развертываем павильоны, остальное - по наставлению. Секретам занять позиции, команде выздоравливающих - быть в готовности отражать атаку. Когда пойдут осадки - дежурить на сортировке по полчаса, секреты снять, выставить обратно по моему распоряжению. И помните, мы - гвардия, а гвардия не бежит.
  
  * * *
  
  Терентьев всматривался в лица шоферов и с бессильной тоской понимал, что здесь он беспомощен. Первая смута на дороге была стихийной, истеричной и потому ее удалось быстро подавить. Сейчас же дело обстояло совершенно по-иному. Автополк встал весь, целиком, десятки машин всевозможных классов протянулись вдоль трассы, перемежаемые зенитными самоходами, ремонтной техникой и колесными бульдозерами. На обочине с большими интервалами чернели обгоревшие остовы тяжеловозов. Дорожное полотно определенно знавало лучшие времена, теперь же оно зияло трещинами и выбоинами, выкрошенными кусками асфальта. Кое-где матово-серый асфальт почернел, опаленный пролитым и подожженным топливом, а так же зажигательными бомбами. Опалины перемежались пятнами гравийных заплаток, поставленных на месте воронок от снарядов.
  - Мы не поедем дальше, - с угрюмой решительностью сказал невысокий, коренастый мужик в заплатанном противохимическом комбинезоне - командир полка. Он был без перчаток, и Иван заметил, что руки говорившего почти черные от глубоко въевшегося масла.
  Ночь все еще не закончилась, но темнота нерешительно уступала место свету, но не солнцу, не первым утренним лучам. Этот свет был сотворен человеком. На севере широкая полоса неба вдоль горизонта сверкала огненными вспышками - невидимые тучи отражали отсвет пока еще невидимого яростного боя - взрывы и огонь. Танкисты продолжали сражаться и ночью, с неослабевающим ожесточением. Время от времени в небе слышался хорошо знакомый визг реактивных двигателей, похожий на тысячекратно усиленный скрип разрываемой бумаги. В направлении самолета тянулись огненные хвосты зенитных ракет, перемежаемых нитями трассирующих очередей, похожих на пригоршни мелких углей. Иногда сбивали, чаще - нет.
  - Не поедем, - глухо отозвались повылезавшие из кабин шоферы и механики. Их голоса звучали словно рокот моря - без особой угрозы, без надрыва, но со стихийной неумолимостью.
  Иван стиснул зубы, до скрипа, до крошащейся эмали. Въевшиеся в плоть и кровь привычки советского человека подвели его. Терентьев поневоле спроецировал на свое детище - дорожные войска - опыт Великой Отечественной. И совершенно не подумал, что мобилизованные по чрезвычайному призыву тыловики Империи - не шоферы ленинградской Дороги Жизни. Это люди, выхваченные из мирной жизни, брошенные в чистилище, откуда уже видны адские врата. И им очень страшно, а выучки и воинской солидарности пока еще не хватает, чтобы давить животный ужас волевым усилием.
  Сейчас, задним умом, Терентьев понимал, что ехать на восьмой опорный в сопровождении всего лишь двух солдат было неразумно. На охрану собственно терминала надеяться не приходилось - они были испуганы и деморализованы не меньше "дорожников". Здесь требовался по крайней мере взвод "заградотрядовцев" и пара заместителей, но Иван ожидал, что придется главным образом координировать, а не выступать агитатором перед враждебным окружением, чтобы "распропагандировать" их, как в Гражданскую.
  Сколько еще таких мелких ошибок с большими последствиями сделано по всей стране, всей армии, с тоской подумал Иван. Не по злому умыслу, а просто потому, что нельзя предвидеть все и быть заранее готовым ко всему. И не приведет ли их совокупность к той самой соломинке из притчи о верблюде?..
  - Посмотрите сами, - коренастый комполка указал на север, в направлении прерванного маршрута колонны, затем перевел руку на запад. Там, на расстоянии километров тридцати - ночью определить было трудно - словно крутился странный смерч, огромная воронка, невидимая сама по себе, но пронизываемая красным свечением, которое обрисовывало ее форму лохматыми щупальцами. В том месте, куда упиралось основание смерча, разливалось красно-белое свечение, какое можно увидеть в домне, полной расплавленного металла - что туда ни брось, все испарится, еще до того, как коснется поверхности. Поднимись Иван выше, он мог бы увидеть множество мелких кострищ, рассыпавшихся в виде неправильного эллипса вокруг "белой" зоны - это горела трава, кустарник, попавшие под тепловой удар здания, техника. Но Терентьев видел только мутно-желтый пляшущий свет, исходивший словно от самой земли.
  - Мы все понимаем, - даже с какой-то участливостью сказал кто-то в стороне, с нашивками работника дорожно-ремонтной службы. - Плохо там нашим приходится... Но дорога слишком тяжкая.
  Как будто иллюстрируя его слова, начался очередной артобстрел дороги. Снаряды ложились со строгой периодичностью, по пять-семь в залпе, рассыпаясь в воздухе огненным дождем фосфорных капель или мелкой шрапнели. До головы колонны обстрел не доставал и на опытный взгляд бил скорее по психике, представляя не слишком значимую опасность для тяжелых большегрузов. Но выглядело очень впечатляюще.
  - Надо отступать, - с уверенностью, словно успокаивая кого-то, сказал командир автополка. - Того и гляди, скоро жахнут новым атомом, или прорвутся оттуда, - он махнул в сторону недалекого "гриба". - Только машины и груз зря потеряем. Отступим, закрепимся по-новой.
  - Некуда отступать, - машинально ответил Иван, лихорадочно перебирая возможные действия. По всему выходило, что пугать, взывать к совести - бесполезно. Это не взрыв эмоций, а продуманный отказ, под который даже подвели некую идеологическую основу. Дескать, не просто занимаемся саботажем, а на пользу общему делу.
  - Ну как же некуда? Даже не в России еще, - удивился командир.
  - Не пойдем, - подытожил ремонтник. - Чтобы вы ни говорили, господин инспектор, все равно не пойдем. Один вред и опасность будет.
  За спиной Ивана стоял броневик, а в броневике был готовый к стрельбе пулемет. Одно движение, и стрелок откроет огонь. Но будет ли толк?.. Даже если запуганные дорожники не откроют ответный огонь из тех же зениток, которые за несколько секунд превратят броневик в решето... Чтобы восстановить дисциплину и погнать конвой дальше, понадобится время, много времени. Кто-то кинется наутек, кто-то просто бросит машину. Движение окончательно станет, а этого нельзя допустить ни в коем случае.
  - Есть куда отступать, говоришь? - инспектор сделал последнюю попытку воззвать к здравому смыслу. - Немцы думали так же. И Германского Союза больше нет. Французы думали. Франции больше нет. Как далеко готов отступать ты?
  Он медленно обвел взглядом окруживших дорожников. Те молчали, сомкнувшись непроницаемой стеной глухого, враждебного отторжения. Одинаковые лица, серые и невыразительные в пляшущем огне вспышек и пожаров, одинаковая печать страха и решимости на каждом. Страх одновременно придал им твердости в намерении избежать опасности сейчас, и отшиб рассудок настолько, что вопрос "а что будет дальше" отсекался сразу.
  Иван буквально кожей почувствовал, как сжались пальцы на гашетках пулеметчика в башне броневика. Шагнуть в сторону, пригнуться, одновременно командуя "огонь!". И будь, что будет...
  - Сами бы туда пошли... а то хорошо из тылов и задов командовать... - проворчал кто-то из тени, отбрасываемой высокой кабиной ближайшего тяжеловоза.
  Иван усмехнулся, горько, скверно, скаля зубы в безрадостной улыбке.
  - Я - пойду, - четко, ясно произнес он. - И мне не придется объяснять моей убиваемой семье, почему я бежал и бросил товарищей в беде. Почему допустил врага к своему порогу. А вы - трусливые зассанцы - бегите. И ждите трибунала, который вас даже судить не станет, сразу вызовет расстрельную команду.
  И он пошел по дороге.
  - А мы? - растерянно донеслось вслед с какой-то детской обидой.
  - А вам пусть будет стыдно, - бросил через плечо Терентьев.
  - Вы куда, инспе... вашбродь! - позвал кто-то с бесконечным недоумением.
  - Туда, куда зассанцы не ходят. Там место только людям, - ответил инспектор.
  Идти оказалось не то, чтобы тяжело, скорее нудно-утомительно. Дорога была в скверном состоянии, приходилось высоко поднимать ноги, чтобы не споткнуться. Иван снова безрадостно улыбнулся, на этот раз архаичному и забавному "вашбродию". Вот уж воистину забавно - на старости лет, после долгой службы в советском государстве, слышать в свой адрес "господин" и даже "вашбродь".
  Очередной огненный цветок рассыпался безобидным на вид фейерверком впереди-справа. В нос ударил острый, непередаваемый запах фосфора, смешанный с уже привычной вонью сгоревшей пластмассы и газойля. Иван мерно шагал, без лишней спешки, сохраняя достоинство, но при этом не задерживаясь. Это единственное, что ему оставалось - постараться увлечь собственным примером. Обстрел усилился, снаряды рвались один за другим. Одни далеко и совсем не страшно, другие - опасно близко к дороге. В воздухе визжал металл осколков и шариков шрапнели, впрочем, их было маловато, все-таки плотность обстрела оставляла желать лучшего.
  Шаг за шагом... Вперед, только вперед. Иван не оглядывался, понимая, что лишь непоколебимая уверенность, то, что здесь назвали "харизматической силой" может победить чужой страх. А сильные люди не оглядываются, чтобы посмотреть - идет ли кто-нибудь за ними.
  Он посмотрел вверх, в небо, начинающее сереть, на ходу незаметным движением проверил, на месте ли противогазная маска. Иван обошел большое пятно, курящееся вонючим дымом - след фосфорной бомбочки. Зажигательная смесь уже прогорела, но ступать на раскаленную поверхность не хотелось даже в сапоге на толстой подошве. Жесткая стоячая ткань комбинезона шуршала и поскрипывала при каждом движении.
  "Скерлы-скерлы, костяная нога..." - от этого скрипа вспомнился обрывок из сказки, которую он слышал в далеком детстве и давно забыл. Вновь завыли приближающиеся снаряды, невидимые в темноте. Серия взрывов прогремела совсем в стороне. Терентьев вдохнул поглубже, выравнивая дыхание, чуть сбитое в меру быстрой ходьбой и тут же сбился с шага, едва не упав. Он захлебнулся на вдохе - что-то острое быстро и глубоко кольнуло под ложечку, разбежалось по диафрагме острой болью. Осколок пробил комбинезон и нейлоновую поддевку, глубоко уйдя в тело.
  
  Глава 26
  
  Каждый шаг давался с боем. Ноги почти не слушались, они онемели, превратившись в две колоды, которые приходилось переставлять движением всего корпуса. В животе пульсировала огненная точка, словно уголек, разгоравшийся все сильнее.
  "Больно, как же мне больно..."
  Останавливаться было нельзя, даже задерживаться, сбиваться с шага - нельзя. Но с каждой секундой идти становилось все труднее. Поле зрения сузилось до узкого тоннеля, в котором хаотично мелькали куски асфальта, пятна копоти, дымящиеся на холодном утреннем воздухе железные обломки. Все остальное заволокло багровым туманом. В ушах шумело, биение сердца отдавалось в барабанных перепонках гулкими неритмичными ударами. Иван задыхался, дыша мелко и часто, стоило вдохнуть чуть поглубже, и засевший в животе уголек превращался в костер, сжигающий внутренности.
  "Я не могу... больше не могу..."
  Кровь не проникала через ткань, наружу не выступило ни капли, но жаркая сырость расползалась по животу и ногам, хлюпала в левом сапоге.
  - Я больше не могу, - выдохнул Иван, пытаясь расстегнуть комбинезон, чтобы вдохнуть больше воздуха. Ослабевшие пальцы беспомощно скользили по гладкой жесткой ткани. Нейлоновая поддевка лежала на плечах, как тесный, тяжелый, сделанный не по мерке рыцарский панцирь.
  - Можешь, - сказал кто-то, идущий чуть в стороне. Голос показался знакомым, очень знакомым...
  - Ты кто? - прохрипел Терентьев, продолжая механически передвигать тяжелые ноги.
  - Ты сможешь, - игнорируя вопрос повторил невысокий, но очень широкий в плечах краснолицый человек, приглаживая раннюю лысину. - Иначе зачем мы с тобой столько возились?
  - Тебя нет... я брежу... кровопотеря... - пробормотал себе под нос Иван. - Ты умер два года назад.
  - А ты, небось, и тело видел? - ехидно подколол майор Басалаев. Он то приближался, то отдалялся на грань видимости, расплываясь в бесформенное пятно.
  - Ты умер, тебя нет, - упрямо повторил Иван. Короткая фраза из четырех слов потребовала немало времени, каждое слово приходилось произносить на отдельном шаге и выдохе.
  - Не без того, - легко согласился краснолицый майор. - Но сейчас это не имеет значения. Шагай, давай. Ноги выше, пока не споткнулся. Дальше три метра сплошной щебенки.
  Кровь просочилась и в правый сапог, Иван уже не чувствовал кончиков пальцев на руках, озноб прокрался под обмундирование, скользнул по коже ледяными коготками. Инспектор отстраненно подумал, что очень скоро он потеряет сознание от потери крови, а затем, скорее всего, умрет.
  - Что тебе нужно? - сквозь зубы проговорил он. - Ты мой бред...
  - Я тебе помогу, - отозвался призрак. - Добрым советом. Может быть.
  - Ты мертв.
  - Повторяешься. Да, я умер. Убит в пятьдесят девятом, четырнадцатого октября, в приюте имени Густава Рюгена. Твоими заботами, кстати.
  - Пришел, чтобы мучить меня?
  - Нет.
  Несмотря на вспышки боли при каждом вдохе, Иван хрипло, каркающее рассмеялся.
  - Беда с вами, материалистами, - укорил его майор. - Хуже детей, а уж те, как известно, вообще зло. Какая тебе разница, есть я или нет, если за душевной беседой мы прошли уже почти десять метров? И ты пока на ногах.
  - Да... я потерял много крови. Мозг отказывает. Я галлюцинирую...
  Иван не понял, подумал он это или все же произнес вслух.
  - Суровые времена, дружище, суровые, - рассуждал между тем покойник, спокойно вышагивая рядом. - Может быть я призрак. А может быть, когда целому народу придется сразиться за свое существование, даже мертвецы станут в общий строй. О, вот и еще метр. Но собственно говоря, речь не о том...
  Иван пошатнулся, носок сапога зацепил кусок дорожного покрытия, торчащего, как обломанный зуб. Инспектор едва не упал, чувствуя, как холодный пот течет по лбу. Терентьев замедлил шаг, ступая едва ли на длину стопы.
  - Тогда, в октябре пятьдесят девятого, ты убил меня и еще немало хороших людей, - продолжил Басалаев. - Не своими руками, но своим бездействием. Почему?
  - Дети... должны были жить, а солдаты - умирают, - выдавил через силу Иван, тускло удивляясь - зачем он что-то объясняет своему подсознанию?
  - Те, кто погиб, вытаскивая тебя, тоже имели семьи, детей, - немедленно отозвался Басалаев. - Не все, конечно, но многие. И за это тебя совесть не мучает. Не так ли?
  Иван не ответил. Мышцы ног начали конвульсивно подрагивать, сбивая и без того рваный ритм движения. Сердце колотилось где-то у самого горла, во рту проступила ощутимая едкая горечь.
  - Не мучает, - подытожил майор. - Солдаты гибнут, это их долг и судьба, а дети должны жить, потому что это - правильно. А вот теперь скажи мне...
  Призрак что-то говорил, но Иван уже не слышал, что именно. Все плыло перед глазами, краски и звуки мешались между собой, Терентьев закрыл глаза, чтобы не видеть этого дробного мельтешения, от которого начинала кружиться отяжелевшая голова.
  - Сдай правее, а то сейчас выйдешь на обочину, - посоветовал Басалаев и терпеливо повторил. - Итак, если для тебя детские жизни так много значат... Скажи, что такое твои нынешние страдания в сравнении с жизнью твоего сына?
  - Мне больно, - выдохнул Иван. - Я теряю силы и сейчас свалюсь.
  - Но ты должен двигаться, должен идти и показать, что все не так страшно. Иначе водилы не пойдут дальше. Пока их пнут как следует и пригрозят оружием, пройдет время. А "время - это кровь", ты ведь помнишь эти сталинградские слова?
  - Чуйков... так сказал Чуйков... ты этого знать точно не мог. Значит, мой бред... Или мог?.. Ты говорил, что читал мои черновики... Но все равно не смогу, есть предел того, что посильно человеку.
  - Красиво сказано, - заметил мертвец. - Тогда они придут к нему, к маленькому Ивану, у которого болят режущиеся зубы. Не сразу. Со временем. Но неизбежно придут.
  - Один человек не может решить исход сражения. Только усилия миллионов приносят победу. А я уже умираю, - прошептал Иван непослушными губами. А может быть, только подумал.
  - Да, ты умираешь, - бесстрастно согласился Басалаев. - Но ты в долгу перед нами. Перед Морисом Лешаном, который помог тебе войти в новую жизнь, не требуя ничего взамен. Передо мной и аэродесантниками, которые погибли, спасая тебя. Перед Зимниковым и Талановым, которые, наверное, уже мертвы или скоро погибнут. Этот мир был добр к тебе, зачастую незаслуженно. Может быть, пора расплатиться?..
  Басалаев чуть приотстал, выйдя из поля зрения Ивана, поэтому когда его голос раздался над самым ухом, инспектор вновь споткнулся и едва не упал.
  - Только усилия миллионов вершат судьбу мира, это правда, - прошептал бесплотный голос. - Но все эти миллионы складываются из множества отдельных людей. И если ты сам не готов дойти до конца и перешагнуть через него, разве ты можешь ожидать того же от других?
  
  В броневике было тесно, очень шумно, затхло воняло потом, бензином и кровью. Сергей трясущимися руками кромсал ножом комбез и одежду, густо пропитанную красным. Наготове были бинты и тампоны, но солдат уже понимал, что не успевает.
  - Нельзя на восьмой, - отчаянно прокричал водитель в пол-оборота, одним глазом кося на дорогу, а второй в отсек машины. - Если повернем, они тоже могут снова встать! Сворачиваю в сторону, там медсанбат гвардейцев! Будем через четверть часа!
  Сергей бросил взгляд в узкую прорезь смотровой щели, на вереницу тяжелых грузовиков, идущих по дороге к фронту.
  - Господи, никогда такого не видел, - пробормотал второй боец, пытаясь закрыть рану тампоном. - Километр, почти километр, едва ли не строевым шагом отмахал... Да если бы мы знали...
  Между его пальцев снова плеснуло красным.
  - Крепче держи! - воскликнул Сергей, зубами надрывая пакет с бинтом. - Не довезем ведь...
  Раненый инспектор неожиданно пришел в себя, открыл бессмысленные, подернутые поволокой глаза и попытался что-то сказать.
  - Молчи! Молчи, - рычал в отчаянии Сергей, стараясь остановить кровотечение, липкие пальцы скользили, тампон сбивался, никак не желая закрывать рану.
  Бледные бескровные губы вновь шевельнулись, пропуская болезненный хрип. Иван глубоко вдохнул, закашлялся, разбрызгивая крошечные капли почти черной жидкости. И, наконец, произнес, почти разборчиво, несколько слов.
  - Что? - второй сопровождающий склонился ниже, ловя каждый звук
  - И нам... не страшно будет... умирать... - раздельно и внятно проговорил Иван, глядя в низкий потолок броневика и улыбнулся самыми краешками посиневших губ.
  
  * * *
  
  Зимников сам не понял, как ему удалось вырваться из подземного плена. Точнее, поначалу он даже не понял, что погребен под слоем горячей земли, досками и еще каким-то мусором. Полковник приходил в себя рывками, в голове мешались обрывки путанных воспоминаний - свет, гром, удар. Чей-то истошный вопль, оборвавшийся так же резко и сразу, как начался. Затем тьма - горячая, удушливая чернота и тяжесть, сдавившая все тело колючими тисками. Только десятилетия военной службы позволили немного приглушить панику, и комбриг осознал, что похоронен заживо. Чувство равновесия не помогало, он даже не мог определить, в какой стороне поверхность и сколько до нее копать. И все же, каким-то чудом - получилось. Блаженная пустота охватила простертую руку, и вслед за ней сам оглохший, ослепший Петр вырвался из земляного плена, нечленораздельно вопя.
  Он долго отплевывался от сухой, песчаной земли, забившей рот и нос, протирал глаза. Легкие работали как сломанный компрессор, закачивая густой, как смола, воздух в грудную клетку, где, похоже, не осталось ни единого целого ребра.
  Наконец, он смог оглядеться, часто моргая и щурясь, веки опухли, превратившись в плотные подушечки, глаза слезились и горели, как от солнечного ожога.
  Оборонительные рубежи исчезли, испарились, словно их никогда и не было. В мелких засыпанных канавках и холмиках искушенный взгляд еще мог опознать бывшие траншеи и части дерево-земляных сооружений. Но все остальное превратилось в неописуемую мешанину рваного и местами обгоревшего железа, какого-то тряпья, измочаленных столбов и раскрошенных в щепу досок. В воздухе повисла густая взвесь белесой пыли, похожей на измельченный до состояния невесомого праха пепел.
  Зимников откопался окончательно и осознал, что видит все окружающее без всяких фонарей. Вокруг разливался желтовато-зеленый, с какими-то красными всполохами свет. Он исходил от горящих кустов, тлеющей травы, отчасти - от предрассветных сумерек. Полковник зажмурился и помотал головой, стараясь унять жжение в глазах. Бесполезно. Ощупал себя негнущимися, искривленными пальцами, попутно неловкими движениями обрывая клочья разодранного противохимического комбинезона. Петр закашлялся, тяжело, как чахоточник в последней стадии. Раскаленный, пыльный воздух, попав в носоглотку, почему-то становился очень холодным, как будто пронзая грудь изнутри ледяными иголками.
  Пыль медленно оседала, вращаясь в дымном воздухе множеством мелких смерчей. Как будто шел снег.
  - Вот ведь свинство, - проговорил Зимников. Вернее, хотел, но из пересохшего, как пустыня, горла вырвался только сипящий свист.
  - Свинство... - прохрипел полковник, пытаясь подняться на ноги. Левый протез отказал, на него пришелся удар чего-то тяжелого, металлические пальцы смяло и исковеркало. Культю неприятно покалывало - так нервы воспринимали поломку. Правый работал едва-едва, полковник понял, что не сможет взять даже пистолет - моторика не позволит. Калека, бесполезный и беззащитный. У него не было сил даже ужасаться этому.
  Петр с трудом встал, мышцы ног подергивались в непрерывных спазмах, как натянутые струны. Зимников плохо видел, все вокруг казалось странно-контрастным и как будто подсвеченным опалесцирующим светом. И шум... Несколько мгновений понадобилось понять, что это уже не галлюцинация. Впереди замаячили силуэты, не близкие, но все равно знакомые.
  Подняться так и не удалось. Зимников так и остался на коленях, прижав к груди бесполезную левую руку. Он взглянул на небо, серо-желтое, источающее мутный гнойный свет и страшно, каркающее рассмеялся, в смехе прозвучала отчетливая нотка безумия. Слезы потекли по лицу, промывая дорожки в корке из земли, пыли и подсыхающей крови.
  Как обидно... Столько трудов, столько усилий и веры, надежды... И все закончилось. Бригады больше нет, она исчезла за считанные часы.
  Нет...
  - Кто-нибудь! - заорал полковник, и крик получился неожиданно легко. - Кто-нибудь живой!
  Тишина в ответ... Гулкая, страшная тишина, в которую запустили когти шумы приближающейся техники.
  - Кто жив, отзовитесь! - крикнул Петр, и нечеловеческим усилием все же сумел встать.
  Никто не ответил.
  Зимников оглянулся в поисках хоть какого-нибудь оружия, но не увидел ничего, что было бы целым, и что он мог бы взять изломанными протезами. Полковник сделал шаг навстречу врагу, затем еще один, и еще. Жизнь была прожита, задание - не выполнено, теперь оставалось только умереть. Зимников достаточно хорошо представлял себе, что несет вездесущая мелкая пыль, похожая на пережженный пепел и понимал, что он уже мертв, как и все, кто оказался близ эпицентра. Но может быть он сможет хоть что-то сделать напоследок, убить еще хотя бы одного врага. Всепоглощающая мысль целиком заняла его разум, поэтому когда слева донесся слабый голос, полковник поначалу не обратил на него внимание.
  - Третий батальон! Есть живые!
  Неподалеку кто-то отозвался по-английски, бессвязно, непонятно, но это был живой, человеческий голос. Справа ответили:
  - Противотанкисты! Здесь!
  И еще дальше кто-то прокричал о пехоте. Слева тоже ответили - не речью, но длинной пулеметной очередью.
  Израненные, обожженные гвардейцы перекликивались, сообщали о том, что живые - есть.
  Зимников, наконец, встал твердо и почти прямо. Он понял, что больше не может командовать уцелевшими - не осталось ни связи, ни штаба. Ничего не осталось. Единственное, что мог сделать комбриг - вдохновить своих воинов, вселить в них храбрость и готовность сражаться.
  - Братья! - прогремел Зимников. Каждое слово буквально выпивало каплю жизни из его израненного тела, но Петру больше не нужно было экономить силы.
  Он не мог этого знать, но чувствовал, каким-то шестым чувством понимал, что каждое произнесенное слово жадно ловят все, кто мог слышать. В голове роились мысли и фразы, складываясь в зажигательные лозунги.
   "Вы - герои, вы - гордость ваших внуков и правнуков, вы - история своей страны, идите и разорвите горизонты. Вы не можете умереть дважды, вы уже мертвы, вы уже история. История принадлежит вам. Вперед, бессмертные!".
  Но все это было не то, не то... Требовалось что-то очень короткое и запредельно выразительное. Нечто запредельное, абсурдное, но запредельно значимое. Такое, что заставило бы живых мертвецов хоть на короткое время почувствовать себя сильнее, страшнее, выше надвигающейся орды.
  "Credo quia absurdum", так сказал однажды диакон Афанасий в ответ на какую-то шутливую подколку. - "Верую, ибо абсурдно". Что ж, в месте, где осталась только смерть, во времени, когда впереди лишь гибель, убеждение тоже должно быть соответствующим.
  - Братья! Нас не взяли ни пули, ни снаряды, ни даже атомный огонь! И мой последний приказ, - полковник сделал паузу, набирая полную грудь ледяного воздуха. - Пленных не брать!!!
  
  * * *
  
  Кривая игла, зажатая в иглодержателе, сновала, как ткацкий челнок, стягивая края раны. Тяжелый случай пневмоторакса с шоком - редкое исключение из правила "первично - не шить!". Впрочем, легкие случаи к нему просто не попадали. Либо особо сложные, либо те, кто уже шагнул на ту сторону и числился среди живых по ошибке.
  Ошибка смерти... Образ был сюрреалистичен и даже в чем-то безумен, но на взгляд хирурга точно отражал суть - даже Смерть не успевала забрать всех, кого щедро отправляло ей титаническое сражение.
  - Следующий, - коротко бросил медик, на мгновение закрывая глаза. Вспомнилось, как однажды Иван Терентьев мимоходом упомянул, что до сих пор не смог привыкнуть к местному искусственному освещению. Дескать, спектр странно сдвинут к синему, режет глаз. Сейчас Поволоцкий готов был поклясться, что понял сказанное. Мигающий свет ламп-переносок колол зрачки как иголками, и все казалось синюшным. Хотя, конечно, на самом деле причиной была обычная усталость.
  Если здесь можно хоть что-то назвать "обычным".
  Издерганные санитары положили на быстро промытый стол нового страдальца. Поволоцкий давно перестал считать тех, над кем сегодня заносил скальпель, но точно мог сказать, что будет еще больше.
  - О, неплохо, что-то новое... - сказал сам себе хирург, быстро оценивая поле работы. - Кассетные бомбы, но поражают не шарики. Посмотрим...
  У людей, которые регулярно и долго имеют дело с человеческим страданием, достаточно быстро формируется специфический профессиональный цинизм. Передозировка сострадания делает из хирурга неспособного оперировать неврастеника. А недостаток милосердия порождает мясника, который с недопустимой легкостью идет на калечащие операции и грубой работой усугубляет раны. Решение дилеммы отдавало безумием, но другого не было - сейчас хирург в буквальном смысле мыслил как два разных человека. Один искренне жалел беднягу, распятого на операционном столе, как мученик-страстотерпец индустриальной войны. Другой с отстраненностью профессионала отмечал специфическую комбинацию ранений - глубоко ушедшие в тело поражающие элементы, похожие на очень толстые граненые иглы и вдобавок к ним сильные ожоги. Не термитные и не фосфорные, больше похоже на фторид хлора.
   "Какой прекрасный материал для статьи"
  - Зажим, - коротко приказал он медсестре, протягивая руку не глядя. - Готовьте искусственную кожу.
  - Больше нет. Все использовали.
  - Тогда теплый гипертонический раствор, будем делать повязку по Преображенскому
  - Уже делают.
  - Прекрасно. Продолжаем.
  Думать нехорошее про Джона Кларка в очередной раз было уже некогда. Хотя, если вдуматься, именно ему были обязаны если не жизнью, то относительным здоровьем все, кто оказался в большой медицинской палатке, больше похожей на резинобрезентовый дворец.
  Зазвонил телефон. Поволоцкий кивнул, и сестра приложила ему к уху трубку.
  - Красное, - произнес искаженный противогазом голос дежурного у дозиметра.
  - А на втором диапазоне?
  - Красное.
  - На третьем?
  - Красное!
  - На четвертом?
  - Же... Зеленое. На границе...
  - Понял. Каждые десять минут записывать показания. Через двадцать... пятнадцать минут вас сменят. Я проконтролирую очистку и выйду сам.
  Поволоцкий щелкнул длинным пинцетом, очередная граненая игла с тихим стуком упала в подставленную кювету.
  - Сколько у нас крови? - спросил он.
  - Осталось пятьдесят доз, - ответил ассистент, ничуть не удивившись смене темы. - И двадцать литров физраствора. Воды пока хватает.
  - Я заканчиваю операцию и выхожу. Дежурных сменять каждые пятнадцать минут, возвращающихся и подаваемых раненых проверять рентгенометром очень тщательно. Секреты пока не выставляем, при таком уровне радиации толку нет. Если со мной что-то случится... когда будет "зеленое" на третьем диапазоне, выставляйте.
  Александр повел инструментами поверх крючьев ранорасширителей, раскрывших грудную клетку раненого, как стальные когти неведомого чудища, укрывшегося под столом. Два последних осколка укрылись глубоко и опасно, почти рядом с аортой. Сердце билось, как маленький красно-сизый зверек, но пока билось.
  - Бывает в жизни все, бывает даже смерть... - пробормотал себе под нос хирург цитату из любимого "Сирано де Бержерака" и точным решительным движением подцепил первую "иглу", вытягивая ее легко, аккуратно, словно извлекая осиное жало.
  - Но надо жить и надо сметь...
  
  Глава 27
  
  - Отсель грозить мы будем... кому угодно, - произнес Таланов, скорее сам для себя. - Георгий Витальевич, напомните, пожалуйста, какая у ваших истребителей предельная дальность?
  Подполковник Лежебоков поджал губы и повел плечами в неосознанном жесте отрицания, но после короткой паузы он все же ответил:
  - До четырех километров. Хотя при такой видимости - хорошо, если будем попадать на два-два с половиной.
  Таланов прекрасно понимал причину недовольства Лежебокова - подполковнику, тем более из бронечастей, как-то невместно подчиняться майору, да еще из "механиков", которые, конечно, повыше обычной инфантерии, но все же ни разу не "танкисты". Но сейчас Виктору было в высшей степени все равно, выполнял бы приказы, а остальное можно будет решить потом.
  Если останется, кому решать.
  Майор чувствовал странное облегчение, главным образом от однозначности и определенности происходящего. После внезапной вспышки атомного взрыва он испытал не страх или неуверенность, как многие другие, а скорее удовлетворение. Противник бросил на свою чашу весов самую крупную гирю, а это значит, что ничего более ужасного и непредсказуемого уже не последует.
  - Лезли бы вы в скорлупу, пока не началось, - крайне невежливо посоветовал подполковник, но Таланов игнорировал неприкрытую колкость и в свою очередь подчеркнуто вежливо поинтересовался:
  - А вы что скажете? Как специалист в противотанковой борьбе.
  Лежебоков засопел, как паровоз, одернул и без того длинные рукава плотного мешковатого комбинезона, поправил висящий на широкой ленте респиратор
  - Хорошая позиция, - вымолвил он, наконец, с некоторым усилием. - Холмы дадут нам укрытие и фору, а противник пойдет по равнине... Если пойдет.
  - Пойдет, - твердо сказал Таланов. - Я в них верю.
  Он скривился, поняв, что процитировал Зимникова. Где сейчас полковник, жив ли он вообще? Порывы ветра отзывались в ушах как вой голодных призраков, глуша любые посторонние звуки, а звуковой разведки у майора не было. Так что если гвардейцы еще сражались, услышать их все равно было невозможно.
  - Я в них верю, - повторил Таланов. - Они пойдут напролом, может быть даже близко к эпицентру. Здесь и встретим.
  - Могут и не пойти, - скупо отметил противотанкист.
  - Могут, - отозвался майор. - Тогда сами ударим им во фланг.
  - Как скажете. Вы командир, - сардонически сказал Лежебоков. - С вашего разрешения, пройду к своим. Радиосвязи нет и скорее всего не будет, еще раз всех проинструктирую.
  - Да, конечно, - задумчиво ответил Таланов.
  Майор еще раз мысленно перебрал в уме свой скудный арсенал. Батальон противотанкистов - двадцать одна машина. Рота шагоходов - пятьдесят бойцов в бронированных скафандрах, с пулеметами. И полк, который майор буквально "прибрал" по пути, численностью едва дотягивающий до батальона, сформированный из ограниченно годных после госпиталя, а так же ратников ополчения. Часть направлялась в подкрепление бригаде, но Таланов рассудил, что ему она нужнее. Майор резервист, комполка, поначалу сопротивлялся как лев, упирая на приказ командования. Таланов долго смотрел на него, молчаливый, мрачный, похожий на каменное изваяние, и сопротивление майора потихоньку угасало, сходя на нет.
  
  Комполка был уже немолодым человеком, ушедшим в почетную отставку после тридцати лет беспорочной службы, капитаном. "Беспорочная служба" в пехоте в мирное время означала, что все было в порядке с документацией, бойцы накормлены и трезвы, на учениях ЧП не случалось. Сейчас его выдернули из отставки, повысили на ступень и назначили командовать формирующимся полком - двумя сотнями человек, скверно обученных и ограниченно годных. Еще полк располагал целыми четырьмя самоходками, сделанными силами фронтовых ремонтных заводов на базе списанных "Медведей".
  - Там, - Таланов указал майору-резервисту в сторону атомного "гриба". - Вы уже не поможете. А здесь, - он ткнул пальцем себе под ноги, в сухую землю с чахлой травой, которая словно заранее пожухла и свилась жестким стеблями в ожидании танковых гусениц. - Вы нам очень нужны.
  - Приказ... - в последний раз попробовал возразить резервист, совсем неуверенно и тихо, скорее для порядка.
  - Отменяю, - внушительно произнес Таланов и перешел к делу. - Давайте думать, как будем расставлять наш "засадный полк".
  
  Что ж, подумал он, еще раз осматривая будущее поле боя, учитывая тотальную несработанность частей, низкое качество "присвоенной" пехоты и отсутствие каких бы то ни было сведений о противнике - получилось умеренно неплохо. "Драконы" растянулись в цепь поротно, маскируясь среди группы пологих холмов. Холмы - конечно, сказано громко, скорее возвышения едва ли по пояс взрослому, редко где повыше. Но для низких силуэтов танкоистребителей этого более-менее хватало. "Шагоходы" приготовились их прикрывать от вражеской пехоты и легкой бронетехники. Инфантерия резервистов была разделена на отделения, закрепленные за каждым "механиком", чтобы в свою очередь страховать и прикрывать передвижные пулеметные точки.
  Таланов не питал иллюзий относительно импровизированного заслона на пути вражеской орды. Вопрос был лишь в том, сколько продержится сшитая на живую нитку последняя оборонительная линия.
  Вот тебе и война, подумалось ему. Как всегда - сколько планировалось и отрабатывалось, а в конце концов все вышло криво, косо и на ходу. Жаль, не получилась идея с использованием "механиков" как средства резервной радиосвязи. Красивая была задумка. Интересно, а что на другой стороне? Все то же самое? Импровизация на ходу, ломающиеся планы, упорядоченный хаос?
  Впереди взлетели в небо три красных ракеты. Майор усмехнулся, безрадостно и злобно. Он угадал, передовые отряды противника двинулись напрямую через эпицентр, о чем теперь сигнализировал дозор. Зимников оказался прав. И он, Виктор Таланов - тоже. В душе было пусто и как-то... умиротворенно. Спокойно. Хотя казалось бы, для такого отношения нет ни малейшей причины.
  Виктор еще раз усмехнулся и пошел к ближайшему транспортеру, облачаться в самоходную броню. Подходя к трехосной машине с поднятыми панелями корпуса, открывавшими скелетообразные держатели на клепаной раме, он еще раз попробовал найти в себе хотя бы тень паники или просто страха. Тщетно. Хладнокровное бездушное спокойствие, даже не тянуло бросить взгляд на фотографию родных, как он привык делать перед боем.
  Обычный транспортер вез шесть скафандров, сейчас пять решетчатых ложементов пустовали, как и держатели для оружия. Оставался только один шагоход - командирский, самого первого выпуска, с царапинами и вмятинами, которые не могли загладить уже никакая краска и починка. Эта самоходная броня прожила недолгую, но очень бурную жизнь.
  - Ну, поехали, - негромко произнес майор, отжимая рукоять на ложементе, чтобы открыть узкий люк на "загривке" скафандра. В глубинах брони заскрежетало, как будто провернули обычный ключ зажигания. Чихнул и зарокотал дизель в горбу на металлической спине. Таланов подтянулся на импровизированном турничке и протиснулся в тесную утробу скафандра, подсвеченную лампочками на сигнальной панели.
  
  * * *
  
  Томас приник к перископу, обозревая окрестности. Зрелище привело бы в ужас натуралиста, но наполняло нобиля радостью. По обе стороны маршрута тянулась безрадостная пустыня, выжженная атомным взрывом и сглаженная ударной волной. Только очень внимательный и искушенный взгляд мог понять, что совсем недавно здесь была полноценная оборонительная линия - и это в стороне от эпицентра. Что же творится там, куда пришлась основная мощь взрыва?
  Ветер усиливался, прихотливо закручивал многочисленные черные дымы, тянущиеся от сожженной техники. Его порывы бросали в разные стороны хлопья пепла и пыльные смерчи. Заскрипел дозиметр, с тихим щелчком включилась система вентиляции и фильтров противоатомной защиты, Томас снова порадовался, что сменил штабной автобус на защищенный бронеавтомобиль, оснащенный специально для внезапных выездов командира. У новой машины не было полноценных средств штабного управления, в ней могли разместиться только сам Фрикке и два сопровождающих. Зато машина могла следовать в боевом порядке, не отставая от передовых отрядов. Томас рассчитывал преодолеть километров двадцать вместе с авангардом, отслеживая обстановку своими глазами, а затем дождаться штаб, чтобы вновь вступить в полноценное командование.
  Если бы Фрикке не был чужд суетным проявлениям эмоций, он бы запел. Да, не все в этой операции шло гладко, феерический успех чередовался с досадными заминками. Но теперь впереди ждал только триумф. Атомный взрыв деморализовал и практически вывел из боя гвардейскую бригаду. Панцерпионеры рванулись к цели напрямик, через зону эпицентра, а штурмовая дивизия подтягивалась за ними, практически не встречая сопротивления.
  Единственное, о чем жалел Фрикке, так это о том, что не принял предложения "брата" вместе совершить бросок к транспортному терминалу. Он предполагал, что использование убербомбы сильно затруднит радиосвязь, но не ожидал, что радио умрет вообще. Таким образом возможности управления действиями всей дивизии урезались до сигнальных ракет и посыльных. И то, и другое в условиях продвижения по пыльной и отчасти радиоактивной местности позволяло передавать лишь самые общие и запаздывающие указания. Впрочем, теперь это уже не существенно. Сопротивляться все равно было некому.
  Однако... после придется приложить некоторые усилия, чтобы не остаться забытым, не дать успеху атома и пионеров заслонить собственные усилия. Придется напоминать, что без усилий всей дивизии и самого нобиля неизбежная победа не состоялась бы.
  К впереди идущему бронетранспортеру шагнула странная фигура, Томас не понял, откуда взялся этот грязный, окровавленный человек, в изорванном комбинезоне химической защиты имперского образца. Еще один защитник, сошедший с ума или обожженный. Не стоит даже пули. Но что у него в руках?..
  Солдат, чьего лица Томас не разглядел даже через оптику перископа, что-то нес, овальный или дискообразный предмет. Нес странно, согнувшись под тяжестью, одной рукой - всем предплечьем - прижав предмет к животу, а другой подпирая снизу, как будто у него не действовали пальцы. Да и сами руки русского выглядели как-то неестественно, но Фрикке так и не успел понять, что именно казалось неправильным. Черно-зеленая фигура с неожиданной быстротой рванулась вперед, как раз к впередиидущему "Катцхену". Тяжелая машина вильнула, стараясь уйти от столкновения, выстрелил башенный пулемет, но промахнулся на какие-то сантиметры. Бегун с непонятным предметом... - миной? миной, черт побери! - видимо поняв, что не добежит, сделал резкое движение, и исчез в рваном облаке взрыва. Ударная волна хлестнула в лоб броневику Томаса, качнув машину как игрушку на пружинках, окуляр перископа больно ударил нобиля по лицу. Фрикке с шипением боли отшатнулся от прибора, но успел заметить напоследок, что оказавшегося гораздо ближе к смертнику "Катцхена" перевернуло набок.
  Водитель броневика ударил по тормозам, Томас приник к смотровому триплексу, как раз вовремя, чтобы увидеть, как откуда-то сбоку прилетела гирлянда вспышек, похожих на светящиеся теннисные мячики. Прилетела и запрыгала по броне поверженного транспортера, разбрасывая пучки ярких искр, пробивая сталь - это бил крупнокалиберный пулемет или небольшая автопушка. Еще одна машина загорелась, пораженная из ракетной установки. Реактивный снаряд буквально развалил транспортер пополам, словно рассек огненным ножом. Огонь невидимых обороняющихся креп на глазах. Будучи слабым, он, однако с каждой секундой обретал организованность.
  Шипя, на этот раз от бешеной ярости, Томас схватил, было, трубку радиоаппарата и сразу же бросил, вспомнив об ионизации воздуха, надежно вырубившей радиосвязь. Нобиль оттолкнул замершего в растерянности адъютанта и метнулся в корму машины, к большому барабану сигнальной установки, вспоминая на ходу, какая комбинация соответствует его намерениям. Повинуясь его быстрым точным движениям закрутился механизм, досылая сигары ракет в зарядный барабан.
  Прежде чем нажать последний тумблер, Томас на мгновение заколебался. А может быть наплевать на потери и ринуться вперед?.. Не может быть, чтобы гвардейская оборона сохранила прочность и устойчивость, не может! И, словно отвечая его сомнениям, за бортом что-то громыхнуло, зазвенело. Машину вновь ощутимо качнуло.
  Скрипя зубами от ярости, Томас ударил по кнопке запуска, зная, что сейчас высоко в небе расцветут несколько ослепительно ярких разноцветных кустов, обозначающих "развернуться в боевой порядок, передать сигнал дальше".
  Снова задержка, вновь промедление, пусть ненадолго, на время, которое понадобится для разгрома последних очагов обороны, недобитых крыс, выживших в подземных норах. Ну, ничего, панцерпионеров все равно уже никто не остановит...
  
  * * *
  
  Сала бы сейчас... Александр сглотнул слюну. Амфетамины хирургу заказаны даже больше, чем летчику, очередная порция кофе вызвала бы только сердцебиение и головную боль, поэтому для подкрепления сил оставалось только что-нибудь жирное и калорийное. Например, толстый ломоть сала на черном хлебе... с перцем да с чесноком... Но ни о каком перекусе снаружи сейчас и думать было нечего.
  Он втянул сухой воздух, насыщенный запахом резины и адсорбирующей химии. Взглянул на рентгенометр, подвешенный к выступающей над входом балке, как старый фонарь. Очень хотелось стянуть противогаз и вдохнуть настоящий, "живой" воздух. Но от таких мыслей удерживал вид стрелки прибора, которая тихонько ползла вправо по полукруглой шкале. Движение было почти незаметно, если смотреть на нее неотрывно, но вполне ощутимо, если проверять смещение, скажем, каждые полминуты. Третий диапазон, то есть "умеренно опасно". Согласно теории, после близкого атомного взрыва уровень излучения стремительно повышался, но затем должен был так же быстро снижаться из-за распада короткоживущих изотопов. Сейчас же процесс шел неровными скачками, из-за ветра, несущего радиоактивную пыль.
  С той стороны, где находился север, доносился ровный шум. Такой издает океан, когда плеск мириадов волн сливается воедино и порождает монотонный рокочущий гул. Там шла грандиозная битва, масштабы которой медик даже не пытался представить. На западе было тихо, пыльный "гриб" опал, почти растворился, разнесенный сильным ветром. Поволоцкий знал, что там продолжается отчаянное сражение, многократно меньшее по масштабам, чем на севере, но куда более значимое для его госпиталя. Но хирург запретил себе думать о том, что будет, если гвардия не выстоит.
  Конвоя с ранеными все еще не было. Это мелко, как-то исподтишка радовало - пока никого не надо отмывать от радиоактивной грязи. И расстраивало - сейчас кто-то истекал кровью, к кому-то подбирался шок, у кого-то кровоизлияние внутри черепа грозило сдавить мозг...
  Заурчал мотор. Один. Не грузовик. Александр машинально похлопал по бедру и мрачно усмехнулся - пистолет был запрятан под плотной прорезиненной тканью, да и не помог бы он против броневика. Впрочем, контуры машины были знакомы, а на башне виднелась родная красно-золотая эмблема.
  Из броневика потащили раненого, безвольно обвисшего на руках двух сопровождающих.
  - Господин военврач, помогите ему! - прогудел через респиратор один из носильщиков.
  - Сюда! - быстро скомандовал Поволоцкий, призывая на помощь санитара.
  Раненый был плох, это стало понятно с первого взгляда. Пульс слаб, повязки, наложенные не очень умело, но старательно, промокли насквозь - кровотечение не прекращалось. Хорошо - у мертвецов кровь не течет. Но смертельно опасно, поскольку кровопотеря зачастую убивает надежнее пули.
  - Пожалуйста, господин военврач!
  За раненых часто просят. Предлагают деньги и ценности, показывают удостоверения, порой грозят оружием...
  - Чушь не пори, - отрывисто приказал хирург. - У меня здесь все равны. Давно его ранили?
  - Меньше получаса назад!
  Захотелось выругаться. Тридцать минут - значит, никакая инфекция еще не успела развиться. Но хотя бы четверть часа такого интенсивного кровотечения... Если, не дай бог, редкая группа крови, не поможет даже чудо.
  На свет фонариком в глаз раненый отреагировал своеобразно. Неожиданно дернулся, тихо, но отчетливо он произнес:
  - В тыл меня везти запрещаю. Колонна повернет...
  И снова лишился сознания.
  - Бредит, - констатировал Александр. - Помраченное сознание. Тащите за мной.
  
  Терентьев погружался в туман, в котором не было ни верха, ни низа, никаких ориентиров. Только бесконечное падение в никуда и серая пелена, растворяющая любую, самую простую мысль. Но затем пришел Паук. Он прополз по телу, цепляя кожу острыми коготками и уселся на животе, запустив под кожу толстое длинное жало. Яд изливался во внутренности, разъедая их подобно кислоте.
  Рука... надо смахнуть мерзкого арахнида рукой... но рук нет, ничего нет...
  Больно, больно, больно...
  
  Несомненно, работа в зоне атомного поражения опасна - но свои преимущества у нее имеются. В частности, обязательный душ - без лимита времени и воды. Ну, понятно, что воду нужно экономить, и раненый не будет ждать бесконечно - но это не песочные часы и водомер. Борода, против опасений, не набрала пыли и осталась в неприкосновенности... но это уже мелочи. Все мелочи, кроме крохотной дырочки в чужом теле, из которой утекает жизнь.
  "Где же я его видел?" - подумал Поволоцкий, старательно - до красноты и жжения - растираясь жестким колючим полотенцем, разгоняя по телу кровь. Привезенный показался ему смутно знакомым, но точно вспомнить не удалось. Если они когда-то и встречались, то бледное восковое лицо умирающего слишком сильно изменилось, утратив сходство с прежним.
  - Запишите в карточку - проникающее ранение верхней части живота, близко к средней линии. Шок... второй-третьей степени. Состояние тяжелое. Полусознание.
  - Плох? - спросила медсестра из-за ширмы, прикрывавшей стол с бумагами от брызг.
  - Очень. Почти безнадежен. Потерял много крови, и непонятно пока, что натворил осколок. Если печень или почки - то совсем скверно. Вряд ли желудок, тогда его бы, скорее всего, вообще не довезли. Раздеть, отмыть, проверить рентгенометром. Согреть стол, две дозы крови и пятьсот миллилитров противошокового раствора внутривенно. Я пока продезинфицируюсь еще раз, - отрывисто скомандовал медик и проговорил про себя заученную последовательность действий:
  "Операция. Местное обезболивание, лапаротомия, поиск перебитой артерии. Резецирование пробитых кишок. Перевязка артерии. Брюшину шить, кожу не шить. Широкая плотная повязка. Далее в палату или к священнику, в зависимости от результата".
  
  Одежда раненого уже сгинула в одном из контейнеров для зараженных предметов. Безвольное тело лежало на теплом столе, обложенное грелками, укрытое стерильной простыней, ватным одеялом и снова простыней - все, кроме лица, рук и живота. Рана, как и ожидалось, казалась обманчиво маленькой и безобидной - самое коварное, что может быть. Привычные к бытовым травмам врачи, даже опытные, слишком часто полагались в начале войны на внешний вид крохотной ранки, не видя превращенные в фарш внутренности - пока за пациентом не приходил перитонит.
  "И все же, где я тебя видел?"
  - Новокаин! - скомандовал хирург, ощупывая живот раненого и прикидывая, как пойдет будущий разрез. На подносе рядом с правой рукой в готовности лежали скальпели, похожие в свете лампы на длинных узких рыб. Весь арсенал хирургии, хитрый и в то же время немудреный - пинцеты, зажимы, ножницы, лопатки, иглодержатель и иглы с шелком и кетгутом .
  Новокаин для местной анестезии, много новокаина. Бедняга и так на грани смерти, поэтому общий наркоз почти невозможен. Даже самый легкий может легко столкнуть его туда, откуда возврата уже нет. Так же как, впрочем, и малейшая боль.
  - Он в сознании?
  - На грани.
  - Документы достали?
  - Документы... нет, они там...
  - Бывает. Передайте в приемное, чтобы последний раз.
  Скальпель был походным, эрзац, используемый для экономии настоящих. Половинка бритвенного лезвия, схваченная малым зажимом Пеана, коснулась кожи, окрашенной бледно-желтым раствором йода. В такие мгновения Поволоцкий всегда чувствовал суеверный страх и робость от того, что сейчас он вторгнется в храм тела и души. Но это колебание никогда не длилось дольше мгновения.
  Черт побери, сколько крови... Как будто не было совершенно сумасшедшей кровопотери еще до операции. Вокруг инструментов сновал длинный пинцет сестры-ассистента, быстро протирающей тампоном операционное поле от темно-красной жидкости.
  - Аспиратор!
  Громкое название для прибора из двух банок, полутора метров трубки и ящика, отсасывающего жидкость из полости. Но ничего, работает. Натощак ранило, это в плюс. Минимум пол-литра крови в брюшной полости, не считая вылившегося и впитавшегося - это в минус.
  Кожа обезболена и разрезана. Теперь брюшина. Бритва рассекает напитанные новокаином мышцы без боли, но дальше куда сложнее - разрывы тканей мешают инфильтрату анестезии. Придется дать немного эфира.
  Уставшие глаза совсем некстати заволокло пеленой слез. Александр нетерпеливо дернул плечом и опытная сестра, поняв все с одного жеста, протерла ему лицо свежим тампоном.
  Разумеется, наркозные аппараты были погружены и эвакуированы вместе с незадействованным персоналом и всем лишним имуществом. Так что - маска имени господина Эсмарха, складная, образца казенного, 1886 года. Вообще-то, она для хлороформа, но и для эфира пойдет.
  - - Полкубика атропина, подкожно. Эфир, совсем немного, и осторожно. Следите за пульсом.
  - Сто десять, наполнение слабое.
  Не слишком хорошо, балансирует на границе. Операция может убить - но только может. А непрекращающееся внутреннее кровотечение убьет гарантированно.
  Теперь захваты, чтобы раскрыть края разреза и открыть доступ к внутренностям.
  Всякая огнестрельная рана опаснее, чем кажется - так писал Дитерихс, и был совершенно прав. Но, конечно, лучше так, чем широкий осколочный разрыв. Хотя... похоже, здесь все-таки не пуля.
  Тихо звенели инструменты, гудел компрессор, подававший отфильтрованный воздух внутрь павильона.
  Вот они, кишки, на первый взгляд - бессистемное переплетение сизых трубок с желтоватыми бляшками жира. Похоже, этот человек держал себя в форме, несмотря на возраст. Жировых отложений ровно столько, сколько должно быть у здорового мужчины лет сорока-пятидесяти - ни полкило лишнего. А вот направление раневого канала нерадостное - к печени. И ранение он получил наверняка, когда стоял, с тех пор его везли, перекладывали... канал изменился. Значит, придется в буквальном смысле перебирать кишечник. Обычно люди не представляют себе, насколько плотно "упакованы" органы в человеческом теле, как легко повредить отлаженный механизм анатомии.
  И кровотечение не останавливается, заррраза...
  Шум снаружи, гудение клаксона, быстрая речь. Кто-то в белом халате и марлевой повязке просунул голову в операционный бокс, но, оценив увиденное с одного взгляда, сразу же убрался обратно, не забыв тщательно закрыть клапан тамбура. Похоже, все-таки пришел новый автопоезд с фронта, но им сейчас займутся помощники. Как скверно... При кажущейся простоте ранения - предельно тяжелый случай. Длинный зазубренный осколок из твердой стали разделился на несколько узких фрагментов, разошедшихся в разные стороны.
  Продолжаем.
  - Сколько у нас крови?
  - Пятнадцать доз нулевой, по восемь второй и четвертой, десять третьей.
  - У этого какая группа?
  - Ноль.
  - Готовьте две дозы крови. И теплый физраствор для промывания готовьте, литров шесть. С риванолом.
  Зажим. Еще зажим. И еще. Уже дважды куски исковерканного металла с бряцанием падают на металлический поднос, такие безобидные на вид. Но откуда-то продолжает кровить, по капле... за час и даже за два по капле столько натечь не могло. Тромбировалось? Хорошо бы.
  Полная ревизия кишечника. Это значит - проверить каждый миллиметр, потому что малейшая ранка может привести к перитониту. И подумать только, когда-то все эти манипуляции делались голыми руками, без перчаток и антисептиков. А лет шестьдесят назад какие-то умники предлагали надувать кишечник водородом и искать места прорывов с помощью зажженной лучины .
  Господи, благослови науку и медицину.
  Еще зажим. Должен быть третий осколок, должен, но куда его унесло-то? Где-то около печени. Причем, с внутренней стороны. Почки целы, ну хоть в чем-то повезло. Хотя нет, не только. То ли пациент - тертый калач с опытом, то ли просто так карта легла, но, похоже, он ничего не ел, по меньшей мере, последние сутки. Не будет каловых масс между пальцев и, что важнее всего - в брюшине.
  - Пульс сто, наполнение улучшается.
  Это все переливание крови и создание запаса. Американцы говорили - "невозможно, такую систему нужно делать десять лет". А вот хренушки вам, заморские лекари. Забор крови от доноров в тысячу доз - пятьсот литров - за сутки прошли зимой. Сейчас уже почти полторы тысячи. К концу года выйдем на две.
  Под пальцами что-то маленькое и твердое. Малый фрагмент, о котором даже не предполагал. Пропустил бы - и пациент мог бы прожить с ним всю жизнь, даже не подозревая, что глубоко в утробе затаился капсулированный кусочек металла. А мог бы умереть через сутки-другие от стремительного перитонита.
  Кто-то страшно кричит снаружи. Наверное, ожоговый, у них всегда очень высокий, тонкий крик. Пусть кричит, сейчас его нет, он все равно, что на другом континенте.
  Вот осколок, прямо за печенью. Рассек внешнюю оболочку железы и замер, ожидая момента, когда можно будет чуть провернуться и вскрыть артерию. Так оно выглядит - обыденное медицинское чудо. Еще полсантиметра - и смерть.
  Последний кусок чужой стали опустился поверх уже извлеченных собратьев, злобно звякнув напоследок. Теперь два метра кишок резецировать, разрыв зашить. Пуговку Мэрфи ему... и, если все будет хорошо, отделается умеренным соблюдением диеты лет на тридцать, а то и на сорок... Медленно, осторожно. Сколько раненых ушло в лучший мир потому, что хирург расслабился и чуть поспешил. Что-то пропустил, что-то недоделал, недосмотрел.
  Теперь промыть.
  - Горячий физраствор. Аспиратор переключить.
  Струя физраствора - прозрачной, с легким лимонным оттенком жидкости - вымывает из разверстой брюшины сгустки крови, грязь, скудное кишечное содержимое.
  - Готовьте радиометр.
  Навряд ли что внутрь попало, но береженого...
  - Пульс не прощупывается! - тревожно сообщила сестра. - Кровь в вену не идет!
  - Вижу, - проскрипел сквозь зубы хирург.
  Из-за печени пробивается струйка крови, слабенькая, но крепнет. Здравствуй, вторичный шок, вот и ты. Когда раненый в шоке - это плохо. Когда уже вроде бы выйдя из него, пациент валится туда снова - это стократ хуже. Кровь в вену не идет, значит, кровоснабжение практически встало. Еще один шаг в ладью Харона.
  Казалось, стать более бледным невозможно, но раненому это удалось. Кожа обрела прозрачно-голубоватый оттенок, лицо походило на череп, туго обтянутый пергаментом.
  - Буду вскрывать левую сонную артерию. Аппарат Боброва, быстро!
  Наш последний аргумент. Внутриартериальное нагнетание крови - чтобы дать хоть какое-то давление жизненно важным органам. Бакулев пробовал, говорят, с того света вытаскивал.
  Иглу в артерию. Подогретую кровь - под давлением прямо в артерию, к мозгу, пока не наступило кислородное голодание. Держись, боец, мы тебя не отпустим.
  И тут сердце замерло, как уставший солдат, присевший отдохнуть на минутку, да так и замерший, привалившись к стенке окопа. Значит, ничего у нас нет срочнее, чем его запустить.
  - Камфору под кожу.
  Никакой реакции.
  Непрямой массаж сердца. Раз, два, три... Непередаваемое ощущение, которое никогда не поймет не-медик - почти что держать в руке сосредоточие человеческой жизни, жадно ловить его малейшее трепетание. Среди хирургов почти не бывает толстяков - трудно набрать лишний вес, когда каждая секунда такого ожидания сжигает калории, как атомный реактор.
  Есть сокращение, но это пока ничего не значит. Еще одно, и еще.
  Вдохнул... выдохнул.
  - Кислород.
  Дышит. Поверхностно, слабо, но дышит. То, что пульс не прощупывается - ерунда.
  - Лейте кровь. Две дозы в артерию, как пойдет в вену - две дозы туда. Среди оставшихся выздоравливающих есть такие, у которых можно взять кровь? Нужна нулевая группа. Поищите. Боюсь, с тем, что осталось, мы его не вытащим.
  - Есть пульс! Сто двадцать, очень слабый.
  Ну, что, дружище, держись. Сейчас затампонируем печень кусочком сальника, зашьем. Как новый не будешь, до конца жизни - диета и дважды в год медицинский осмотр.
  Но не умрешь. По крайней мере - не сегодня.
  - Что там за шум? - спросил Поволоцкий, снимая маску и с наслаждением протирая лоб и глаза. Боже, какое это счастье - самому взять и протереть лицо, которое будто закаменело от мышечных узелков.
  - Раненые. Еще три машины.
  - Радиометр?
  - На втором диапазоне - зеленый.
  - Примите этих и сменяйтесь. Я моюсь и перехожу в главную операционную.
  
  Мир вокруг Ивана рождался заново - из звона в ушах, сухости во рту, пелены перед глазами... "Палатка. Полевой госпиталь", подумал он, силясь сообразить, как же он сюда попал. "Судя по не слишком далекой канонаде - медсанбат. Значит, про День Победы был сон... ну, что ж, еще повоюем..."
  - Фы пришльи в сепя. Гут. Карашо.
  Над Терентьевым наклонился человек в белом халате поверх черной формы. Белые или светло-серебристые петлицы, одна из них - с черепом и скрещенными костями.
  "В плену... Досада какая..."
   С этой мыслью он провалился обратно во тьму.
  - Кислород, - скомандовал кто-то невидимый, на чистом русском языке.
  - Пульс отчетливый, - это уже другой, женский голос, да какой там женский - лет восемнадцать девчонке.
  Почему-то очень сильно замерз нос, как будто к нему приложили кусочек нетающего льда. Мутная пелена сползала с глаз, медленно, неохотно.
  - Если вы меня видите, моргните, - строго приказал кто-то расплывчатый и одноцветный, нависший над инспектором.
  - Ви...жу... - с трудом выдавил из себя Иван. Ему показалось, что для спасения от кошмара, в котором он попал в плен, почему-то было очень важно заговорить.
  Влажный тампон промокнул губы.
  - Пить вам нельзя, - сказал суровый врач. Забавно, какие они всегда строгие. Как с детьми малыми разговаривают.
  - Вы извините, - обратился врач к кому-то невидимому, - по уставу у легкораненых кровь брать нельзя. Но у нас остался только НЗ, и даже физраствора мало.
  - Ничефо, ничефо. Дойчьлянду я крофью послушил, теперь России послушу.
  Не рискуя поднимать голову, Терентьев осторожно повернул ее на голос. На носилках слева от него лежал немец, явный белобрысый немец с орлиным профилем, в черной форме под белым халатом. Между ним и Иваном протянулась резиновая трубка с огромным шприцом посередине. Молодой санитар, сидя на маленьком складном табурете, сосредоточенно нажимал на поршень, вводя Терентьеву немецкую кровь.
  Не в плену, понял инспектор. У своих. А немец, скорее всего, алеманнер - доброволец из европейских беженцев.
  Мысли Ивана понеслись вскачь, как пришпоренные лошади - где он, что за госпиталь, прошла ли колонна, как вообще дела на фронте. Когда, наконец, он сможет вернуться в строй... И, не выдержав скачки, разум снова провалился в бездонную пустоту, сопровождаемый последней внятной мыслью:
  "Отвоевался..."
  
  Глава 28
  
  Дизель тихо гудел за плечами, ровно и успокаивающе, словно на плечах у Таланова улегся огромный мурчащий кот. Майор поглубже вдохнул спертый воздух, прошедший фильтры скафандра, пропитанный специфическим кисловатым запахом пота. Изнутри скорлупа самоходной брони была выложена специальным каучуком, для облегчения чистки. Но от запаха подкладка не отмывалась.
  Плотная шерстяная повязка прижимала к голове наушники и защищала глаза от струек пота, ворсинки кололи лоб, как крошечные иголки. Таланов не пользовался обычным шлемом и в бой надевал повязку, которую ему когда-то сделала жена. Наушники... Совсем не подумал, что теперь это лишняя помеха, накинул по привычке и отработанному автоматизму. Теперь не снять до конца боя. Или, если уж быть честным с самим собой - до конца жизни.
  Врагов было много, на глазок Виктор определил, что на них идет примерно батальон тяжелых танков и батальон мотопехоты. Точнее, не наступали, а просто шли напролом, не маскируясь. Несколько плотных - не более десятка метров между машинами - цепей, в которых линия танков чередовалась с линией бронетранспортеров. Странное построение, но, наверное, оно как-то удовлетворяло намерениям противника.
  Таланов опустился на правое колено, под басовитое жужжание приводов чуть наклонил вперед массивный корпус. Так уменьшалась площадь поражения, хотя и сужался угол обзора - цельный торс скафандра не позволял вращать верхней частью "туловища". Некоторые бойцы приваривали дополнительную броневую пластину на одну из "голеней", специально для усиления защиты. Но Виктор предпочитал не экспериментировать с балансом - управлять скафандром и без того было мучительно трудно.
  Операторы часто подражали экипажам броневиков и прочих машин, забирая с собой в "шагоход" памятные фотографии, сувениры, талисманы и прочие безделушки, наделяемые неким сакральным смыслом. Виктор никогда так не делал, считая, что в бою есть место только человеку и его оружию. Все остальное - от лукавого, потому что может отвлечь в самый неподходящий момент. Но сейчас ему неожиданно захотелось, чтобы на узкой сигнальной панели оказалось что-то из другой, мирной жизни. Например, снимок семьи, который был совсем рядом, в старой кожаной фотографнице, в нагрудном кармане. При некотором старании можно было вытащить руку из бронированного "рукава", достать тонкий картонный прямоугольник и вставить его в специальный держатель для карт и прочих ценных мелочей. Но это требовало времени.
  А времени уже не оставалось.
  Таланов чуть наклонил голову, прикидывая расстояние до первой вражеской цепи по дальномерной шкале, нанесенной прямо на лобовое стекло. Уже следовало открывать огонь, но по уговору, первыми начинали "Драконы" и уже после - все остальные. Танкоистребители, как старинные арбалетчики, должны были нанести максимальный урон первым залпом.
  - Мы все останемся здесь, - прошептал Виктор, как будто его мог кто-то услышать. - Но они дальше не пройдут. Они не пройдут... Не пройдут...
  Он повторял это, как литанию, чувствуя твердые, теплые кольца копиров, охватывающих пальцы. До смерти хотелось сделать что-нибудь обычное, человеческое - передернуть плечами, подкинуть оружие, чтобы почувствовать его тяжесть. Но скафандр таких манипуляцией "не понимал", копиры либо не реагировали, либо преобразовывали сигнальные импульсы в судорожные бессистемные подергивания. Таланов ограничился тем, что поочередно пошевелил стальными пальцами левой руки, придерживавшей пулемет за рукоять в виде закрытой рамы, сбоку от массивного ствола.
  Пулемет был новый, не усиленный "Дегтярев-Штольц", а модель с водяным охлаждением и удвоенным боезапасом. По сути, малокалиберная автопушка. Почему-то вспомнились наработки, которые должны были пойти в части "механиков" ближе к осени - оптические дальномеры, самозарядные ракетные ружья, переломные и перископические прицелы. Огнеметы и автоматические дробовики-картечницы - для уличных боев.
  Хотелось бы все это увидеть, но не судьба.
  - Вы не пройдете...
  Вражеские танки приблизились, уже можно было различить узкие прорези наблюдательных приборов, таблетки фар и прожекторов, границы разноцветных пятен маскировочной окраски. Серьезные машины. Если батальон, то от тридцати до полусотни штук. В промежутках между танками виднелась вторая линия - угловатые, шкафообразные транспортеры. Техника не для боя, а для быстрой перевозки пехоты, но и у них хватает пулеметов. Третья линия - снова танки - скорее угадывалась. Ветер усиливался, бросая пригоршни пыли, как шаловливое привидение.
  Почему медлят "Драконы"? Дистанция уже вполне располагает, а ближний бой танкоистребителям категорически противопоказан...
  
  Обычно в тяжелом броневике экипаж состоял из четырех или пяти человек, но "Дракон" управлялся тремя - благодаря автоматизации перезарядки. Впрочем, сами танкоистребители свои машины называли "лучниками".
  Подполковник Георгий Витальевич Лежебоков оторвался от смотрового прибора командирской башенки и окинул взглядом боевое отделение, освещенное зарешеченными плафонами. По неведомой прихоти конструкторов кресла экипажей были сделаны "по-аэростатному", то есть с ремнями безопасности, которые сходились на спине "ракетчика". Далее через специальную прорезь в спинке кресла уходил тросик, намотанный на маленькую лебедку со стопором. Таким образом, противотанкист мог по желанию регулировать свободу движений, прихватывая себя к креслу намертво или отпуская трос на удобную длину. Были даже какие-то уставные требования - какой ситуации какой режим соответствует, но их, разумеется, никто не соблюдал, действуя в меру удобства и личных соображений.
  Мехвод, сидевший впереди, ниже всех остальных, вообще снял "упряжь" и замер над рычагами, крепко вцепившись в кожаную оплетку рукоятей. Его можно было понять - справа от водителя располагались топливные баки, поэтому, случись что, покидать машину нужно было очень быстро.
  Хотя, говоря по совести, у мехвода и так было самое безопасное место, к тому же и удобное - можно даже разложить сиденье полностью и дремать, как в шезлонге или первом классе автопоезда. Дальше начинался массивный механизм, объединявший собственно пусковую установку, автомат перезарядки и механизированный стеллаж с ракетами - каждая в собственном контейнере, похожем на длинный металлический ящик с ребрами жесткости. По разные стороны от пусковой сидели командир машины, в просторечии именуемый "пассажиром", и оператор-наводчик.
  Лежебоков взглянул на собственный блок приборов - радиостанцию, переговорное устройство и все остальное. Сбоку сиротливо пристроился бачок с питьевой водой. Затем командир посмотрел направо, на оператора ракетной установки. Юноша явно и откровенно трусил, ремни были затянуты намертво, тросик выбран полностью, так что парень сидел, спеленатый, как аэростатчик-испытатель. Лица не было видно из-за респиратора, но пальцы на панели дневного прицела и диссекторном блоке съема координат побелели. А ведь вроде бы ветеран, несмотря на возраст, даже герой, переведен из бронеходчиков после ранения, полученного в жестоком бою против превосходящих сил противника. "Георгий", пусть даже четвертой степени - награда почетная и очень значимая.
  Лежебоков поправил респиратор и провод переговорного устройства, встроенного прямо в "намордник", после чего вновь приник к окулярам наблюдательного прибора.
  Все не так, подумалось ему. Все не так, как должно быть... Сколько планов, расчетов и выкладок - каким образом следует наиболее эффективно использовать ракетные танкоистребители, какими силами прикрывать. И все насмарку. Вместо того, чтобы отстреливать самые опасные танки противника, скрываясь за "спинами" собственной "брони", "лучники" сейчас отработают как одноразовый эрзац-заслон, прикрываясь тощей линией слабосильной пехоты и горсткой "механиков".
  Если бы работала связь, если бы не ветер, поднявший тучи пыли и пепла после атомного удара... Танкоистребители могли многое - работать на дистанциях более трех километров и даже совершать групповые запуски, когда до пяти ракет сразу били в одну мишень, повинуясь указаниям одного наводчика. Но без связи, надолго вырубленной близким атомным взрывом, без нормального прикрытия, без хорошего плана, минных полей и ...
  Подполковник запретил себе прорицать, что неизбежно случится без всех этих полезных вещей. И только мимолетно подумал - интересно, а у противника все так же? Планы, которые приходится менять на ходу; проволочки, которые оборачиваются катастрофическими задержками; мелкие недочеты, скатывающиеся в огромный ком неразрешимых проблем?
  Наверное... Во всяком случае, хотелось верить, что это именно так.
  Он проверил дистанцию. Два семьсот. Видимость никудышная, но дальше ждать опасно, дальние расстояния - козырь "лучников".
  Было жарко, немыслимо жарко - дизель и сложная аппаратура давали огромное количество тепла, прогревавшего боевое отделение, как хорошую парную. Но Лежебокова ощутимо морозило - главным образом от радиотишины и некой усеченности происходящего. Не было обычных переговоров, скрипа в наушниках, отрывистых докладов и команд. Без них даже в гремящем и рычащем истребителе казалось тихо, как в забытой могиле.
  - Заряжай, - скомандовал он.
  Командир не торопился выводить оружие в боевой режим, чтобы не демаскировать низкопрофильную машину и ждал до последнего, теперь время пришло. Оператор пусковой, хоть и был испуган до смерти, свое дело знал. Загремела цепная передача автомата заряжания, длинный ящик лег в захваты пусковой. Наводчик оторвался от приборов и, изогнувшись, как цирковой акробат, потянулся к казенной части, чтобы подсоединить провода для управления ракетой в полете. Эту операцию механизировать не смогли, да и не стремились, управление должно было идти по защищенному радиоканалу, а провода оставались на гипотетический "самый крайний случай". Вот он и наступил, самый, что ни на есть реальный и очень-очень крайний.
  Загорелась желтая лампочка, сигнализирующая о том, что цепь замкнута, ракета включена в систему электропитания и наведения. Оператор развернулся обратно, мокрый как мышь, смахнул рукавом пот с лица и приник к стабилизированному прицелу.
  - Вывожу, - глухо доложил он.
  Лязгнули броневые створки, в открывшийся люк дохнуло ветром, несущим запах жженой травы и дизельного выхлопа. Проворачиваясь на шарнире, пусковая описала дугу, выходя в боевое положение над башней. Потому-то танкоистребители и назывались "лучниками" - ракеты располагались и подавались к зарядке хвостовой частью вперед, по ходу движения машины. А пусковая установка перемещалась вверх-вниз по траектории, сходной с движениями стрелка, достающего стрелу из колчана за спиной.
  Там, уже наверху, небольшие пирозаряды отстрелили панели контейнера, оставив лишь одну, донную, которая теперь служила одноразовой направляющей. В сложном движении, похожем на взмах крыльев бабочки, раскрылись длинные хвостовые стабилизаторы, ранее прижатые к цилиндрическому корпусу снаряда.
  Очередной парадокс техники, подумал подполковник. "Лучник" защищен от атомной угрозы вентиляторами для создания избыточного давления, сменными фильтрами, специальным противорадиационным подбоем изнутри. А вот закрытый кожух для пусковой довести до ума так и не смогли. Поэтому в бою экипаж при всех своих защитах может вволю дышать свежим воздухом и радиоактивной пылью.
  Подполковник выбрал цель и указал оператору, тот быстро щелкал тумблерами на блоке автоматической выработки команд. В целом подготовка к запуску требовала тридцати последовательных операций, но юноша ни разу не сбился, проведя их даже с некоторой лихостью.
  Лежебоков до боли, до хруста и звона в суставах сжал кулаки на рукоятях командирской оптики. Никто из танкоистребителей не стрелял, даже передовая линия молчала, замаскировавшись, хотя "механики", наверное, уже могли рассмотреть невооруженным глазом отдельные траки бронированной орды, накатывающейся на позиции. Все ждали его первого, "застрельного" пуска ракеты, которому надлежало открыть баталию.
  Георгий Витальевич хотел сказать "пли", но горло неожиданно пересохло, он не мог выдавить ни слова. Словно незримые пальцы легли на шею, перехватив и речь, и самое дыхание. Страх, леденящий ужас наконец накатил, как прибой, как цунами, затопив сознание офицера. Пауза тянулась и тянулась - грань, разделяющая ожидание и свирепый, беспощадный бой. Миг, который становился бесконечностью.
  Дальномер выдал "2.500". Лежебоков сорвал полумаску респиратора, судорожно вдохнул пыльный воздух и, по прежнему не в силах произнести ни звука, с силой ударил кулаком по основанию пусковой.
  Оператор все понял без слов и белой, как мел, рукой с чуть подрагивающими пальцами нажал красный рычаг, выпуская на свободу крылатого демона.
  
  Внешние динамики донесли гулкий и одновременно пронзительный шипящий звук, как будто миллиону гадюк одновременно наступили на хвосты. Из-за спины "механика" к вражескому строю устремились огненно-дымные следы, словно пылающие стрелы. Много стрел, Виктор точно знал, что "Драконов" меньше трех десятков, но в это мгновение казалось, что залп дало по меньшей мере в два раза больше.
  Не дожидаясь попаданий ракет в танки, Таланов нажал гашетку пулемета - мощный рычаг на пружине, непосильный обычной руке. Сноп огня рванулся из дула, бешено работающий затвор выбрасывал гильзы одну за другой. Масса скафандра и стальные "руки" погасили отдачу, Виктор стрелял как из фантастического гиперболоида, указывая красно-фиолетовым пунктиром трассеров на транспортеры второй линии. И, отвечая ему, с боков, слева и справа такие же огненные спицы тянулись к вражескому строю, нащупывали мишени, вычеркивали из жизни технику и людей. Бешеному огню "механиков" вторили стволы ратников ополчения, залпы четырех самоходок и пяти безоткатных пушек.
  "Мы все останемся здесь. Но и вы дальше не пройдете"
  "Не пройдете..."
  
  * * *
  
  Командир отдельного артиллерийского полка, в коем числилась атомная мортира со всеми приданными частями, пребывал в тщательно скрываемой ярости, приправленной не менее тщательно скрываемой растерянностью.
  Артиллерия - это расчет и порядок - то, что совокупно охватывается труднопереводимым определением "Ordnung". Стрельба из пушки, особенно большой, не терпит суеты, спешки и душевного смятения. Атомная артиллерия есть инструмент, который применяется, можно сказать, с изяществом, тяжеловесным шиком, как именная кувалда с гравировкой, на рукояти мореного дуба. Достаточно одного удара.
  Назначению и стилю орудия полностью соответствовал и персонал. Элитное соединение, все вежливы и подчеркнуто неформальны, обращение друг к другу только "камрад". У танкистов, в пехоте или в любом ином роде войск это казалось бы возмутительным, растлевающим панибратством. Но обслуга "мортиры" - совершенно иное дело. Здесь все чувствовали себя не столько солдатами, сколько смиренными служителями Бога Войны
  Самому полковнику его маленькая армия всегда представлялась воплощенным в металле и плоти Орудием Рока, которое движется неспешно, готовится тщательно, а действует наверняка. Тем неприятнее было чувствовать себя не всадником атомного апокалипсиса, а каким-нибудь суетливым пушкарем, как какой-нибудь рядовой минометчик из пехоты.
  Все шло не так, с самого начала этой кампании - пересмотр планов, раздергивание эскорта, в первую очередь ПВО. Резкие перемещения, лишенные всякой гармонии и смысла, отражающие скрытую растерянность командования и его желание победить сразу везде. Этот хаос оскорблял полковника, лишал веры в упорядоченность армии, этого великого механизма продуманного и последовательного разрушения. А еще более оскорбляла новая цель - не город, не оборонительный район, даже не вражеское соединение. Всего лишь жалкий транспортный узел - совершенно не та цель, что достойна очистительного огня убероружия.
  Но приказы не обсуждают, их выполняют, в точности и в указанные сроки. Об ухищрениях, к которым пришлось прибегнуть для соблюдения графика, можно было сложить поэму. Или страшную и назидательную притчу о нарушении техники безопасности, походного порядка и всех остальных правил. Для того, чтобы уложиться в срок, пришлось даже отказаться от бетонирования площадки для орудия - обязательной процедуры, без которой мортира с ее чудовищным весом и еще более чудовищной отдачей буквально "плыла" в грунте.
  Если бы не происхождение, закалка и ответственность, полковник рыдал бы навзрыд, собственными руками организуя такое вопиющее осквернение священного обряда подготовки к выстрелу. Но внешне он сохранил вид чопорного и справедливого командира, подчеркнуто доброжелательного ко всем подчиненным, от главного бомбард-мастера, ответственного за счетные машины, до младшего писаря. И один лишь Марс мог знать, каких усилий стоила командиру показная уверенность.
  Все, все шло не так, как должно было. Полковник не имел достоверных данных о происходящем вокруг, но даже обрывочные сведения показывали, что мир сошел с ума. И командир положил руки в тонких черных перчатках на маленький пульт с единственной кнопкой - большой, ярко-алой, закрытой прозрачным колпаком и прочной стальной решеткой, с отдельными замками. Кнопка была материальной и неизменной - остров предопределенности и предсказуемости в безумном мире.
  Бомбардиры закончили расчет координат и требуемой закладки пороха. Прожорливая утроба мортиры поглотила огромные "таблетки" пороховых контейнеров и длинный - в рост человека - снаряд с красно-черной маркировкой в виде двух скрещенных овалов и трикселя в центре. Полковник отомкнул кодовый замок, отпирающий решетчатый заслон. Затем снял с шеи специальный ключ, с его помощью откинул стеклянный колпачок, одновременно включив электрическую цепь.
  И нажал кнопку.
  
  Глава 29
  
  - В-ваше В-в-величество...
  Адъютант слегка заикался, протягивая Константину криво оборванный лист изографической распечатки.
  Император молча взял донесение и внимательно вчитался в чуть смазанные буквы. Отложил лист на рабочий стол (откуда тот немедленно испарился, будучи подшитым референтом в специальную папку) и откинулся на спинку кресла, плотно зажмурив веки.
  Атомный удар по восьмому опорному... Все-таки они дотянулись. Скорее всего - артиллерия, самолет не прошел бы. Каковы потери и существует ли терминал - неизвестно, связи нет, мезостат не помощник - "небесное око" отслеживает поле боя и тяжелую авиацию противника. Воздушной разведке нужно время. И если враг использует атомную артиллерию, обстрел скорее всего продолжится.
  Боль в груди усиливалась, обретала новые оттенки, терзая сердце острыми когтями.
  И ничего нельзя сделать... Сражение вошло в стадию "управляемого хаоса", когда радиосвязь до предела затруднилась ионизацией воздуха, а проводная регулярно выходила из строя или просто не успевала за стремительно перемещавшимися соединениями.
  Теперь остается только ждать, когда генералы и разведка доложат о переломе в ходе битвы - в ту или иную сторону.
  Сознание снова поплыло, голоса адъютантов и связистов то гудели прямо в ухо, то отдалялись куда-то вдаль. Что-то забормотал врач, звеня сменными сосудами на капельнице. Наверняка в очередной раз призывал немедленно отправиться в больничную палату.
  - Нет, - проговорил император, коротко и резко, не открывая глаз. - Отстаньте.
  Не то, чтобы он хотел как-то уязвить медика, просто на более полный ответ не осталось сил и дыхания.
  - Алюшников сообщает - ракетная батарея особой мощности развернута, заканчивает заправку топливных баков, - доложил связист. - Но нет целеуказания. Гвардейцы продолжают сражаться с штурмдивизией, подробности неизвестны.
  Терентьев пропал без вести, предположительно убит. Гвардейская бригада почти разгромлена. Восьмой опорный вычеркнут. Спешно перебрасываемые подкрепления не успевают. И все это когда, казалось, что почти устояли. Неужели конец? Несмотря на немыслимые усилия, рискованную игру и решительные действия - все-таки поражение?..
  - Разведку... отправьте разведчика. Что с Восьмым.
  Он говорил медленно, дыша коротко и неглубоко, старательно выговаривая отдельные буквы и слова. Левую часть тела охватывал скользкий холодок, крадущийся под одеждой, как стая ледяных мокриц. Константин сосредоточился и представил, что его поливают обжигающе-горячим душем. Это ненадолго помогло.
  - Вы умрете... - донеслось откуда-то издалека, но в тоже время очень отчетливо.
  Константин открыл глаза и посмотрел в лицо врачу-кардиологу, который в свою очередь взирал на монарха с выражением тоскливого и безнадежного отчаяния.
  - Вы умрете, - повторил медик. - Пожалуйста. Позвольте помочь Вам...
  Константин улыбнулся. Вернее, скривил холодные непослушные губы.
  - Скоро, - пообещал он. - Еще немного. Я должен... знать.
  
  * * *
  
  - Свинские собаки! Бездельники! Шпицрутенов на вас нет!
  С командира атомной мортиры моментально слетел весь лоск "товарищества", и, срываясь на визг, он орал, как, наверное, орал когда-то его предок, требуя - "Бей, не жалей, король на замену пришлет другого!".
  У крупнокалиберных орудий с раздельным заряжанием обычно производится сначала прогревающий выстрел холостым. Затем пристрелочный, обычным снарядом, для определения отклонений, связанных с качеством разных партий пороха. Из-за этих действия, а так же из-за отказа от бетонирования площадки, одна из опор просела непосредственно перед выстрелом. Снаряд покинул ствол с отклонением от заданной траектории, ошибку усугубил сильный ветер. Вместо запланированного поражения получилось лишь частичное накрытие.
  Старший бомбардир был не виноват, но дефицитный атомный снаряд оказался использован нерационально. Следовательно, нужно было "переустановить" махину и повторить. И пока команда мортиры манипулировала огромными гидравлическими домкратами, полковник заранее представлял позор грядущего доклада по расходованию специальных боеприпасов и вымещал бешенство на тех, кто попадался ему под руку.
  Если бы он был ясновидящим и мог проникать взглядом через пространство, то, вероятно, смог бы увидеть, как в десятках километров к северо-востоку мучается отчасти похожими проблемами его альтер эго со стороны Империи - командующий ракетной батареей особой мощности. Два реактивных снаряда с атомными боеголовками - последний и неприкосновенный резерв Ставки - были готовы и заправлены. Но не имели точного указания цели, а без этого даже самое мощное оружие оказывалось бессильным.
  Полковник так же мог бы узнать, что в течение последних часов русский ракетчик аврально рассылал запросы и курьеров, требуя любой ценой найти ... геолога или агронома, любого, но обязательно с опытом работы именно в том самом районе, где могла бы расположиться мортира. Но даже если бы слуга Евгеники узнал об этом, он все равно не придал бы значения причудам извращенного ума недочеловека.
  Бледный от ужаса бомбардир доложил, что следующий залп пойдет с абсолютной точностью. Но полковник не торопился, понимая, что если и второй выстрел ляжет со смещением, на карьере можно ставить жирный крест. Требовалось все перепроверить и наконец нанести последний удар - точный и сокрушительный.
  
  * * *
  
  Тяжелый черный дым то низко стелился по серой земле, то рвался вверх раздерганными клочьями, повинуясь шквальным порывам. Вездесущий пепел танцевал на ветру невесомыми хлопьями, как страшный снег, отсыпанный из самой преисподней. Пылала щетина травы, разлившееся из пробитых баков топливо, железо и трупы. Казалось, горит даже земля. Вспышки танковых орудий чередовались с огненными метлами ракет, разноцветные линии трассеров полосовали дымный воздух, расцвечивая поле боя замогильной иллюминацией.
  Гедеон поймал в прицел очередную грязно-серую, с зелеными разводами, угловатую тушу. Танк бешено водил длинной пушкой, странными рваными движениями, словно наматывал на ствол невидимую нить. Видимо, старался выцелить особо верткую, трудную мишень. Молодой наводчик прикусил губу - до крови и соленого привкуса в пересохшем рту - и подкручивал верньеры надстройки, стараясь успеть прежде, чем его "коллега" в квадратной рубленой башне танка.
  Что-то кричал мехвод, вцепившись в рычаги с такой силой, будто старался сплющить металл стальной хваткой твердых жилистых ладоней. Ему отвечал командир - кажется, мехвод хотел отойти под прикрытие соседнего холма, но подполковник требовал оставаться на месте, чтобы не сбивать прицел оператору.
  Огонь!
  Обычно ракета стартовала под небольшим углом, вверх, чтобы компенсировать неизбежную просадку и не врезаться в землю или преграду перед "лучником". Далее включались механизмы корректировки, они выводили снаряд к мишени по пологой дуге, схожей с очень втянутой баллистической параболой. На этот раз ракета ушла свечой к грязно-серому горизонту, не реагируя на команды наводчика. Гедеон запоздало понял, что забыл подсоединить провода, поэтому снаряд стал неуправляем.
  Опять загремел автомат перезарядки, пусковая установка опустилась в корпус машины, раскрыв захваты для нового контейнера. Гедеон механически считал - боезапас насчитывает тринадцать ракет, три уже выпущено. Одна попала в мишень, но с непонятным результатом, вторая срикошетила от башни, третья использована впустую. Осталось десять.
  Что-то взорвалось совсем рядом, в раскрытый люк намело мусора. Дым сильно ограничивал обзор оптики, это было очень плохо. Противник рвался вперед, стараясь как можно быстрее войти в ближний бой, танки стреляли на ходу, не обращая внимания на тонкую линию пехотного заслона. Мехвод ворочал рычаги, стараясь одновременно и маневрировать, уходя из вражеских прицелов, и не сбивать поле обзора для наводчика. Что-то говорил подполковник, но Гедеон его уже не слышал, обратившись в живое продолжение аппаратуры наведения.
  Технически максимальная скорострельность "Дракона" составляла один запуск в десять секунд. Практически - не чаще раза в полминуты, иначе механизм заклинивало. Оператор навел маркер прицела на вражеский танк, на мгновение оторвался от визора, разворачиваясь к пусковой, но увидел, что Лежебоков сам подключает провода к ракете - неумело, медленно, но тем самым освобождая наводчика. Гедеон вновь уткнулся в маленький желто-серый экран.
  Ракета заняла боевое стабилизированное положение, о чем просигнализировал соответствующий указатель. Гедеону было страшно, смертельно страшно. Океан ужаса плескался совсем рядом, отделенный от сознания тончайшей перегородкой тающего самоконтроля. Все как тогда, в "Медведе"... Только противник на сей раз гораздо страшнее, и никто не придет на помощь.
  Сброшены панели, освобождены рули ракеты. Оператор нажал пуск. Стартовый двигатель толкнул в воздух вытянутый снаряд почти полутораметровой длины. В считанные доли секунды скорость "стрелы" достигла более двухсот метров в секунду, после чего включился маршевый двигатель, а станция наведения перевела ракету в режим управляемого полета. Теперь оператор должен был удерживать маркер на мишени, остальное делали автоматика и пневматические приводы рулей.
  На последнем участке траектории порвались провода, аппаратура мигнула предупреждающим сигналом, сообщая о потере управления. И в этот же момент танк увеличил ход, Гедеон довернул маркер, но неуправляемая ракета не приняла корректировку и попала в цель под слишком острым углом. Вдоль вражеского борта шоркнула длинная огненная полоса - словно о коробок зажгли гигантскую спичку, и броня устояла.
  Минус четыре ракеты, осталось девять, пока ни одной гарантированно уничтоженной цели.
  Перезарядка.
  В это мгновение в них попали, сразу дважды.
  Первый снаряд врезался в башню, оставив на гладкой броне глубокую, идеально круглой формы вмятину, в которой металл пошел "морщинами" и оспинами, как будто удар пришелся в пластилин. Второй - оперенная бронебойная стрела - прошел над топливными баками и пронзил боевое отделение наискось, застряв в борту слева, у моторного отделения. Подполковник был убит на месте, остальных тяжело контузило.
  
  Смерть парила над полем боя, она легко, как мотылек, перепрыгивала с машины на машину, указывая на бронированных мастодонтов костлявым пальцем, и от ее прикосновения стальная туша вспыхивала ярким огнем или замирала недвижимой. Танкоистребители выбивали свои цели, а пехота сражалась с "черными братьями". Когда Таланов понял, что перед ними не просто "ягеры", а панцерпионеры, стало уже поздно печалиться и о чем-то сожалеть. Тем более, что он и не надеялся выйти из схватки живым.
  Майор стрелял, менял позиции, снова стрелял - экономно, расчетливо, пользуясь тем, что скафандр неуязвим для легкого стрелкового оружия и большинства осколков. Он укрывался от крупнокалиберных пулеметов, старался не тратить боеприпасы, всаживая короткие очереди в уязвимые места бронетранспортеров. Кожух с охлаждающей жидкостью, закрывающий ствол, курился паром, как маленький вулкан, но чутье опытного солдата пока не ощущало признаков перегрева пулемета. Маленькая пушка работала как хронометр - идеально четко.
  На глазах Таланова ближайший танк вильнул и, резко сменив направление движения, подмял под себя "механика", который не успел вовремя отодвинуться. Гусеницы рвали броню, высекая длинные метелки искр, стальные манипуляторы раздавленного "шагохода" выкрутило в конвульсивном рывке. Таланов выстрелил прямо в "лоб" танку, надеясь хотя бы повредить приборы управления, отгоняя мысль, что сейчас придет и его очередь. Но откуда-то сбоку, мелькнул огненный хвост - то ли от безоткатки, то ли ракета "Дракона". Бронепрожигающий меч вонзился меж катков, обездвижив стального монстра, но оставив ему возможность продолжать стрельбу. Танковая пушка выплюнула порцию пламени и плотного белесого дыма. Если бы не защита скафандра и отключенные микрофоны, майор - самое меньшее - сразу же оглох бы. Но даже в "шагоходе" грохот отдался, как в огромном колоколе, заставив завибрировать каждую клеточку тела.
  Таланов стиснул зубы и шагнул навстречу танку, поднимая пулемет. Одновременно, краем глаза, он отметил, что вражеская пехота покидает транспортеры, быстро выстраиваясь в цепи. Это было прекрасно! Пионеры решили, что прорыв с наскока не пройдет и решили организовать более "правильный" бой. Значит, они потеряют еще немного времени - немного, но все же сколько-то минут.
  
  Тело Лежебокова повисло на ремнях, разорванное пополам, множество карминовых капель хлестнули по отделению, как будто кто-то выпустил щедрую порцию красной краски из пульверизатора. От страха Гедеон не мог даже кричать - рассудок отказал ему, пав под напором всепоглощающего ужаса и паники. Мехвод что-то бормотал, сжимая руками окровавленную голову, но его все равно никто не слышал. Тяжелый запах газойля распространился по машине - снаряд все же взломал один из баков. Экипажу повезло, бой начался при полной заправке, и двигатель не успел выработать столько топлива, чтобы в баке образовалось пустое пространство, заполненное взрывоопасными парами. Да и поджечь газойль не так легко, как бензин, хотя если уж загорится - хрен потушишь.
  Подвывая и роняя капли слюны с распяленного в гримасе рта, Гедеон рвал непослушными пальцами застежки ремней. Он проклинал тех, кто придумал эту систему, себя - за то, что старательно сам себя привязал к креслу, и весь мир, который снова заставил его переживать смертный ужас человека в подбитой бронемашине. В душе не осталось ничего, кроме всепоглощающего желания бежать. Бежать куда угодно, только подальше отсюда, от места, где убивают и умирают с необратимой легкостью. В эти мгновения Гедеон забыл стыд, который преследовал его столько месяцев. Забыл мучительные угрызения совести, выедающие душу при похвале соратников, при каждом взгляде на незаслуженную награду за "храбрость". Не осталось никого, кто мог бы его упрекнуть и разоблачить, однако легче от этого не становилось. Сам он прекрасно знал, что струсил в бою, бросив товарищей, и от этой памяти укрыться было некуда.
  Однако сейчас юноша забыл все, что пережил, забыл обещания, которые давал себе ежедневно и еженощно, когда оставался один на один с демоном совести. Он хотел жить и если бы в этот момент кто-то встал между ним и дорогой наружу, за пределы подбитой машины, Гедеон убил бы его, не колеблясь, бездумно.
  "Трусливая тварь, все такой же остался..."
  Кто это?
  Казалось, испугаться сильнее было невозможно, но у Гедеона получилось. Мгновение назад неконтролируемый инстинкт самосохранения диктовал только одно устремление - бежать. Сейчас же оператор замер в кресле, несмотря на повисшие дохлыми змеями ремни, которые наконец удалось расстегнуть. Он узнал голос, страшно знакомый, хрипло-перхающий. И Гедеон был готов поклясться, что в полутьме "лучника", в неверных тенях, на мгновение увидел бледное лицо, перечеркнутое кривым шрамом. Из-за этой рваной, плохо зажившей метки командир "Медведя" казался гораздо старше своих двадцати девяти лет.
  Казался...
  Потому что он был мертв, как и весь остальной экипаж броневика, кроме самого младшего - радиста Гедеона.
  "Беги, трус, беги!"
  И этот насмешливый голос молодой наводчик тоже помнил.
  "Беги!" - повторил мехвод "Медведя". - "Кавалер ордена дважды труса!"
  Что-то сломалось в голове у юноши, как будто натянутая до предела струна порвалась с пронзительным стоном, рассекая разум на бритвенно-острые осколки.
  - Я не могу! - завыл он, сжимая лицо в горячих ладонях, с такой силой, будто хотел выдавить липкий, омерзительный страх. Что угодно, только не думать о том, что он почувствует после, когда придет осознание того, что он не выдержал вторично, вновь предал все клятвы, долг и самое себя.
  Острая, пронизывающая боль ударила по голове. Водитель танкоистребителя перебрался через свое кресло и отвешивал Гедеону увесистые оплеухи, одну за другой.
  - Стреляй! Стреляй! - орал он, перекрикивая шум двигателя "Дракона" и неутихающего боя за броней.
  Увидев, что юноша отчасти пришел в себя, водитель, измазанный сажей и газойлем, быстро, громко заговорил:
  - Я буду сдавать назад, ты стреляй!
  - Я не могу, - сказал Гедеон, тихо и невыразительно. Водитель даже не понял, что подергивание губ мальчишки означало речь. - Не могу...
  "А ты попробуй" - прошептал над ухом бесплотный голос мертвеца.
  
  * * *
  
  Командир имперской ракетной батареи посмотрел в мутное грязно-серое небо, словно там можно было прочитать координаты вражеского орудия. Потом перевел взгляд на бронированное стекло в окне передвижного командного пункта. За окном угадывались очертания массивного гусеничного транспортера, одного из двух. Ракета была заправлена и готова к запуску, осталось лишь ввести координаты в инерциальную систему наведения.
  Ракетчик вновь взглянул на карту и продолжил заниматься техническим шаманством, соотнося условное расположение соединений, примерную дальность стрельбы атомной пушки, траекторию пролета снаряда, а так же еще тысячу и один фактор. Задача была бы не решаемой, если бы не старый геолог, наполовину немец, наполовину поляк, местный уроженец, которого чудом нашли в ополчении. Когда командир кратко описал предполагаемый вес пушки и возможную отдачу, старый мастер помусолил карандаш и указал три возможных позиции, где грунт позволял установку и стрельбу из такого "колоссальканон".
  Три позиции. А ракет было только две, и одну из них уже нацеливали на иную цель.
  Командир долго и тоскливо выругался. Без особой изобретательности, только чтобы выпустить пар. Как он радовался, когда получил назначение в ракетную батарею главного резерва Ставки... И с какой радостью поменялся бы сейчас местами с противотанкистами поля боя. Да, там можно было умереть, и умирали - в среднем на двадцатой минуте сражения. Но отвечали только за себя, орудие и расчет, и за просчеты расплачивались в худшем случае только собственной гибелью. Здесь цена ошибки измерялась совсем иными категориями.
  - Пора решать, - хрипло проговорил инженер-химик, ответственный за топливо и заправку. Он плохо выглядел - красные глаза, бледно-желтое лицо и хронический кашель. Постоянное общение с высокотоксичными смесями "в поле" не располагало к крепкому здоровью.
  - Пора решать. Потом еще с кулачковыми механизмами намучаемся.
  - Да, - эхом отозвался командир. - Пора. Хоть монету бросай...
  - Да хоть монету.
  - Выйди, - полуприказал, полупопросил командир. - Сейчас еще раз все прикину, в тишине.
  - Что, и в самом деле бросать будешь? - инженер хотел, было усмехнуться, но зашелся в очередном приступе кашля. - Все... ухо... хожу.
  Гулко хлопнула овальная дверь, командир остался один.
  Три возможных позиции. Десятки факторов и условий.
  Одна ракета. Одно и окончательное решение, после которого останется либо легенда, либо пуля в висок.
  
  Глава 30
  
  Гедеон вопил во все горло, стараясь выкричать леденящий, липкий страх. Но в громыхающей машине некому было услышать его крики - водитель сорвал наушники и тоже что-то орал, ворочая тяжелые рычаги. "Лучник" сдавал назад, узкой "змейкой", сбивая прицел вражеским танкам. Оператору приходилось проворачивать башню, ловя врагов в прицел, потому что пусковая установка могла перемещаться только по вертикали.
  В книгах или фильмах бойцы всегда ведут счет свои достижениям, сражаются один на один и одерживают зримые победы. Но в настоящем бою все происходит быстро и непредсказуемо. Как кавалерист врубается в чужой строй и обменивается стремительными ударами, не в силах оценить их результат - так же "лучник" Гедеона петлял меж низких холмов, отстреливая ракеты одну за другой.
  В истребитель попали еще трижды, но вскользь или малым калибром, машину лишь качало, как лодку на волне. Пальцы оператора сбились и кровоточили - раз за разом подключать провода оказалось слишком тяжело, контакты шли в разъемы на контейнерах туго и плохо. Из-за этих разворотов туда и обратно, Гедеон то и дело терял цели из виду и тратил драгоценные мгновения, меняя кратность оптики, вновь ловя в прицел ненавистные танки.
  Танкоистребители оказались трудными целями - с низким силуэтом и хорошо бронированными, но врагов было больше. Кроме того, пусковая установка очень уязвима в боевом положении. Гедеон видел, как пылающий, словно облитый бензином, "Дракон" пошел на таран лоб в лоб, вломившись в танк. Видимо, от сотрясения, танковый двигатель заглох. Массивный аппарат замер, а танкоистребитель расстреляли сразу с нескольких сторон, до взрыва топливных баков. В поле зрения наблюдательных приборов попадали уничтоженные машины - свои и чужие. Одни горели, дымясь, как подожженные горы покрышек. Другие замерли в неподвижности, на вид почти неотличимые от целых. Но шестое чувство, присущее тем, кто вел в бой тяжелую технику, безошибочно подсказывало - это уже не "живая" машина, а стальной склеп.
  Работать было неимоверно трудно - требовалось установить маркер, а затем выдвинуть пусковую, сразу же пустить ракету, и убрать хрупкий механизм обратно, в толстобронную башню. Оператор работал, как автомат, забивая страх криком и предельной концентрацией на выполняемых действиях. Нажать кнопку, повернуть рычаг - все так, словно это самое главное действие на свете. Он попадал, но с какими последствиями - не смог бы сказать даже под страхом смерти. Впрочем, та и так уже стояла за спиной.
  Когда на стеллаже осталось пять контейнеров, механизм заело.
  "Все" - подумал Гедеон, с каким-то извращенным облегчением. Так человек, ненавидящий свою работу, радуется, узнав, что работодатель разорен. Осознание того, что теперь он безработный, приходит после, а поначалу - лишь радость от мнимой свободы.
  "Еще нет" - подсказал мехвод. Не тот, что с рычанием управлял "лучником", а другой, мертвый. - "Это перегрев и плохая "притирка" движущихся частей. Ударь, как следует".
  Юноша посмотрел на свои сбитые в кровь пальцы, оставлявшие красные следы на пульте.
  "Не руками, дурень. Ключ справа от сиденья".
  - Да, один раз ударю... - прошептал Гедеон, нащупывая твердый металл гаечного ключа и стараясь не смотреть в сторону мертвого полковника.
  Один удар. Безрезультатно. Второй. То же самое.
  Истребитель остановился. Шумя и сопя, живой мехвод протиснулся между наводчиком и пусковой, вырвал у Гедеона инструмент и от всей души врезал по сложному механизму. Раз, другой, третий. Водитель страшно матерился, перекрикивая все шумы. Четвертый удар вышел невероятно мощным, что-то тонко и пронзительно вжикнуло, даже истребитель ощутимо шатнуло. Хотя нет, похоже, это было новое попадание. С душераздирающим скрежетом установка ожила, новый ящик с ракетой двинулся к зацепам. Мехвод повалился на металлический пол, тихо, почти беззвучно - осел, как манекен. Последний снаряд не пробил броню, но отколол большой кусок, который вонзился бойцу в голову и убил наповал.
  Гедеон застыл. Его чувства обострились, обнаженные страхом и обстановкой - один, в тесной железной коробке, рядом с двумя трупами. Даже неяркий свет приборных панелей бил по глазам, а уши сверлил страшный вибрирующий грохот, доносящийся снаружи, сбитый из множества выстрелов, взрывов и лязга. А обоняние... нос чуял запах дыма и газойля.
  Истребитель загорелся.
  
  - Сдохните! - рычал Таланов, повторяя одно слово, как языческое проклятие. - Сдохните!!!
  Шерстяная повязка на лбу промокла насквозь, если бы не она, пот давно залил бы оператору "шагохода" глаза. По броне непрерывно стучало и колотило. Казалось, что "механик" находится в зоне "огненного вала" и кругом горит, взрывается абсолютно все. Таланов потерял ориентацию и уже не заботился о правильном положении относительно врага, чтобы подставить под вражеский огонь толстую броню фронтальной проекции. Все смешалось, остались лишь квадратные формы вражеской техники, выступавшей из дыма. Еще длинные, черно-серые плащи-накидки и антигазовые маски с маленькими прямоугольными глазницами стекол - со своими не спутать.
  И пулемет. Оружие уже заедало, механизм начинал "плеваться", но времени остановиться и охладить его не было. Казалось, боезапас давно должен был закончиться, но огненные нити трассеров продолжали сечь дымный воздух. Дважды на "механика" бросались вражеские пехотинцы, то ли совсем очумев в горячке боя, то ли намереваясь сунуть гранату под ноги или в детали экипировки. Первого он расстрелял, буквально разрезав пополам очередью, второй бежал прямо на Таланова, размахивая странной штукой, похожей на очень короткий зонтик. Наверное, это была кумулятивная граната с раскрывающимся оперением. Враг решил действовать наверняка, а пулемет снова дал сбой. Кто-то застрелил черного пехотинца из-за спины "механика", и Таланов не мог даже обернуться, чтобы поблагодарить спасителя хотя бы взглядом.
  Очередной транспортер возник впереди и немного сбоку, как демон из индустриальной преисподней - высокий ящик на гусеницах. Машина не столько для войны, сколько для перевозки пехоты через зоны химического и радиоактивного заражения. Пулемет в конической башенке крутился, выцеливая "механика", но стрелок определенно не представлял, как быстро может передвигаться шагоход на короткие дистанции. Особенно если его ведет опытный владелец, хорошо координирующий собственные усилия и их передачу копирами к приводам машины.
  Таланов присел, и первая очередь прошла поверх купола "головы", лишь одна пуля слегка зацепила металл, отозвавшись в тесной утробе самоходной брони громким звоном. Опираясь на левую "ногу", "механик" сделал шаг вперед, опять сбивая прицел башнеру, и открыл ответный огонь.
  Не отпуская пусковой рычаг, Таланов водил стволом, как брандспойтом пожарной машины, поливая транспортер одной непрерывной очередью. Кожух плевался дымными струйками, казалось, он вот-вот лопнет от давления пара изнутри. Пулемет захлебывался и кашлял, но гильза за гильзой падали на почерневшую землю, а крупнокалиберные пули пронзали тонкую броню, не оставляя экипажу и пехотному отделению ни малейшего шанса.
  - Сдохните!
  Виктор не слышал щелчка затвора и не мог оценить, как изменился вес пулемета, но когда красные трассеры сменились короткой серией зеленых, понял, что короб пуст. Так делал каждый оператор, не надеясь на капризные счетчики боезапаса - заряжал последние десять-двадцать патронов трассерами иного цвета.
  Стрелять нечем.
  
  Считается, что бензин и газойль загораются быстро и сразу, обычно так и происходит. Обычно, но не всегда. Горение нефтепродуктов - достаточно сложный процесс, зависящий от разных условий - состава, температуры, влажности и многих иных. Смесь может вспыхнуть сразу, разгораться потихоньку, даже понемногу выгорать, как свеча с фитилем. Или не воспламениться вообще.
  Искра, случайный осколок или что-то еще подожгло щедро пролитое из пробитого бака топливо, и танкоистребитель загорелся. Система пожаротушения, спроектированная на коленке, мигнула предупреждающим сигналом и, зашипев, скончалась. Пламя захватывало машину мелкими шажками, как бы нехотя, но в любой момент ленивый огонь мог обернуться всепожирающим погребальным костром.
  Отделение "лучника" затягивало дымом, резкий запах душил оператора, кружил голову. Только сигнальные лампы на пультах светились тусклыми разноцветными огнями, да экран наведения рябил желтым и серым.
  Перед внутренним взором Гедеона мгновенным калейдоскопом пронеслись лица многих людей. Следователь, пожалевший расхитителей. Экипаж броневика, погибший в бою. Отец, ушедший добровольцем на войну. Друзья детства, соседи... Живые, которые верили, что он герой. И мертвые, которые уже ничего не могли рассказать.
  Еще одна ракета, еще один пуск - и все. Как чернокнижник древней и страшной сказки, юноша накладывал на страх заговор, запечатывал его страшной клятвой - только один выстрел, и он покинет горящий истребитель.
  Маркер лег на силуэт танка.
  "Слишком близко, а старт с возвышением" - шепнул незримый помощник. - "Возьми ниже".
  "Лучник" выстрелил и попал, Гедеон впервые увидел последствия удачного поражения. Адская игла из раскаленного металла и газов пробила подставленный борт и вызвала детонацию боезапаса или полупустого бака. Сила взрыва выбила все люки, башня удержалась, но скособочилась на прогоне. Даже на маленьком прямоугольном экранчике яркий столб огня и дыма из башенного люка выглядел устрашающе.
  Гедеон дал слово и сдержал его.
  Но разве мужчина не может дать еще одно обещание?..
  Мертвый экипаж "Медведя" одобрительно кивал.
  Прозрачно-желтоватые язычки пламени прыгнули на плечи черного комбинезона, заплясали по черной ткани. Одежда была огнеупорна и несколько секунд действительно удерживала капли жидкого огня. Затем сдалась, и Гедеон застонал от безумной боли.
  Каким-то чудом еще работал аккумулятор, ток бежал по проводам и со сбоями, но действовала аппаратура наведения. Словно сами боги войны проверяли - как далеко может зайти солдат, задушивший страх и презревший смерть. Загорелись рукава, потрескивали кончики волос, тлея и скручиваясь от жара. Газойль горит не так бурно и стремительно, как бензин, но если уж воспламенился, потушить его почти невозможно.
  Лязг автомата перезарядки, очередной комплект проводов к контейнеру, скрежет поворотной оси пусковой установки. Новая мишень, новый пуск, уже на такой дистанции, когда надо целиться в нижний край гусеницы, чтобы попасть в башню. Иначе ракета пройдет поверх цели. Гедеон кричал, не переставая - от боли, и заглушая мерзкий, отвратительный вой собственного страха, инстинкта самосохранения. Но продолжал заряжать, наводить и стрелять.
  Лампочки мигнули и разом погасли, одновременно с заглохшим двигателем. За бортом бушевал ад, но тишина внутри истребителя показалась немыслимой. Она навалилась как толстое одеяло, сквозь которое пробивалось лишь задорное потрескивание языков пламени. Огонь был уже почти везде, он жадно лизал ладони, кусал ноги даже сквозь толстые ботинки.
  Гедеон обернулся и увидел пустые ложементы. Стеллаж с ракетными контейнерами был опустошен, лишь валялись пустые кассеты-катушки с проводами для управления
  Он отстрелял весь боезапас.
  Оператор рванулся вверх, пытаясь открыть люк, вытянуть слабеющее, тяжелое тело, но обожженные пальцы бессильно скользили по горячему металлу...
  
  Последний "Дракон", ведущий беглый огнь с места, вспыхнул, как бочка с бензином. В поисках хоть какого-то оружия Таланов панически оглядывался, если так можно назвать топтание на месте с разворотом всего корпуса. Но в узкой смотровой щели оказывались лишь трупы и горящая техника. И не-горящая тоже.
  Танк проехал мимо Таланова и двинулся дальше с тяжеловесной, ленивой грацией хищного динозавра. Виктор сделал шаг вслед ему и понял, что в тихоходной броне не догонит врага. Но даже если и догонит, то все равно не причинит многотонной туше никакого вреда. Даже будь с ним верный пулемет - обстреливать такое чудовище малым калибром бесполезно, если только оно не тащит навесные баки. А их не было.
  Неожиданно, совсем рядом - в пяти-шести метрах от себя - он увидел неисправное безоткатное орудие. На вид пушка была цела, но сброшена с искореженного станка. Рядом, прямо на земле, сидел одинокий солдат из ратного ополчения, зажимая ладонями окровавленную голову.
  В скафандре нельзя бежать - не позволяют масса и инерция. Но Таланову показалось, что пронесся эти метры подобно спринтеру. Калибр безоткатного орудия из легких сплавов - сто миллиметров или немного меньше, вес около ста килограммов, без станка. В пределах возможностей "шагохода" если учитывать теоретическую грузоподъемность. И за пределами, если принять во внимание размер и баланс пушки.
  Таланов помолился бы и попросил помощи у всевышнего. Или вспомнил родных. Если бы у него было на то время. Но времени не было. Присев, как штангист перед штангой, "механик" подхватил орудие - длинную трубу с широкой "метлой" шести конических сопел. Замигал индикатор перегрузки, копиры стонали, как натянутые до предела связки. Надсадно гудела гидравлика - уже порядком изношенный скафандр протестовал.
  - Родной, ну пожалуйста!!! - заорал Виктор, умоляя верного железного друга совершить еще одно чудо. И ноша подалась. Одним рывком Таланов забросил орудие на плечо, отставил правую ногу для баланса. Танк отдалился на порядочное расстояние, "механик" не мог ни сделать прицельный выстрел винтовочным патроном, ни целиться "по стволу". Оставалось надеяться на опыт и удачу.
  - Огонь! - приказал он и только тогда вспомнил, что за пределами брони его не слышно.
  Майор ударил подбородком по кнопке и вновь прокричал невидимому ратнику:
  - Жми на спуск, я не смогу!
  Ожидание тянулось мгновение за мгновением, и Таланов почувствовал, что шагоход теряет равновесие. Вес и габариты не давали упасть быстро, но боевая машина все ощутимее клонилась вбок.
  "Все" - с черным отчаянием подумал майор, и в этот миг тяжелый удар сотряс скафандр. Ратник все же понял приказ-мольбу. Виктор целился в корму, но попал ниже и левее. Танковая гусеница взорвалась кусками разбитого трака, ведущее колесо затянуло перебитую стальную ленту. Танк остановился, слепо заворочал башней.
  Майор опустил руки, роняя ставшее бесполезным орудие. Мелькнула мысль, что фокус можно было бы и повторить. Но сразу угасла - то, что он сделал, и так граничило с чудом. Второй раз не удастся даже поднять безоткатку, не то, что куда-то попасть. Таланов посмотрел на ратника, сраженного пулей в момент выстрела. Оглянулся в поисках нового врага, чтобы сразиться и, наконец, обрести смерть.
  Но она сама нашла его.
  Майор даже не понял, откуда стреляли, яркие щупальца трассирующих снарядов тянулись сбоку, из клочьев дыма. Но палили по нему прицельно и из чего-то большего, чем простой пулемет. Град страшных ударов обрушился на скафандр, проминая броневые пластины, вырывая целые куски композитной защиты. Треснуло и рассыпалось армостекло в смотровой щели, с кашляющими хлопками остановился дизель за плечами. Аварийная система переключилась на аккумулятор, но и он отказывал, изорванный в клочья. Электролит стекал на землю, смешиваясь с топливом.
  Светограммы на внутренней стороне шлема пульсировали красным, указывая на отключение энергии и стремительное падение давления в гидравлике. Скафандр умирал, как живое существо, истекающее маслом и топливом вместо крови.
  Таланов не боялся, он давно отучился пугаться смерти. Было лишь очень обидно, что удалось сделать так мало. Конечно, он хорошо поработал в этот день, но все равно - недостаточно. И еще хотелось, чтобы все закончилось поскорее - как любой человек, майор не любил боль.
  Горячий ветер овевал потное лицо, проникая через разбитое стекло. Скафандр медленно, рывками опустился на колени. Из дыма выходили высокие, кажущиеся прямоугольными фигуры - одна за другой. То была вражеская пехота, такой странный вид солдатам придавала защитная противоатомная экипировка. Ближайший солдат поднял раструб огнемета, направив его на шагоход.
  В последнем движении Таланов поднял правую руку, растопырив стальные пальцы. Враг неожиданно отшатнулся, словно человек в разбитом вдребезги скафандре действительно мог дотянуться до него. И это неосознанное движение огнеметчика, полное инстинктивного страха, наполнило душу Таланова радостью.
  А затем океан жидкого огня затопил весь мир.
  Было очень больно, немыслимо больно. Но недолго.
  
  Кругом простиралась равнина с высокой травой - по пояс взрослому человеку. Ветер скользил по зеленой глади, колыша ее, словно морскую волну. Солнце улыбалось с мирного синего неба. Больше не было боли, страха, ярости. В душе Виктора остался лишь покой и умиротворение. Он расправил плечи, глубоко вдохнул полной грудью чистейший воздух, наполненный тонким ароматом жизни и счастья. Навстречу ему шли люди, много людей. Виктор всматривался в их лица и узнавал, одного за другим.
  Высокий пожилой мужчина - таким мог бы стать сам Виктор, проживи он еще лет тридцать. Отец - Савелий Таланов.
  Невысокий толстяк, почти не изменившийся, похожий на пупса, накачанного концентрированной жизнерадостностью. Губерт Цахес - минер-подводник на пенсии, погибший под развалинами приюта имени Рюгена в Барнумбурге.
  Молодой человек в форме аэродесантника старого образца и с высоким задорным чубом. Так мог бы выглядеть Петр Зимников лет в двадцать.
  И еще множество людей, которых объединяло одно - все они были ему рады.
  Виктор осмотрелся, почему-то ему казалось, что здесь не хватает еще одного человека, который обязательно должен быть в окружении детей. Того, кто много лет искал искупления и, наконец, обрел прощение. Но этого человека майор так и не заметил.
  Но он увидел красивую женщину в легком летнем платье и две светловолосые головки, мелькающие над густой изумрудной травой. Его семья - жена, сын и дочь. Такими Таланов запомнил их августовским днем пятьдесят девятого года, когда видел в последний раз.
  Виктор раскрыл объятия и шагнул в вечность, навстречу тем, кто так долго ждал его.
  
  Глава 31
  
  Лохматый куст разрыва ознаменовал конец еще одной артиллерийской точки русской гвардии. В воздух полетели обломки и щепки. Томас стиснул кулаки, с такой силой, что коротко остриженные ногти впились в ладони. Не будь на Фрикке перчаток, непременно выступила бы кровь. Попискивал дозиметр, здесь, в бронеавтомобиле, было безопасно.
  Это несправедливо! Нечестно!
  Нобиль всегда был любимцем судьбы, тем, кто не ждал удачи, а сам хватал ее. Пригибал непокорную шею к земле, седлал и мчался вперед, к новым победам. Так было всегда, недаром он сохранил жизнь и положение даже после провала с безумным Айнштайном. Сейчас высшее достижение, абсолютный успех оказались на расстоянии вытянутой руки. Второстепенный участок фронта стремительно стал ключевым, маленькая точка на карте обратилась осью, на которой вращался весь мир.
  И все рушилось...
  Несколько часов назад Фрикке проклинал хитрую физику атомного оружия, ограничивающую радиосвязь. Сейчас он радовался, что избавлен от разговора с командующим группой армий. Томас понимал, какой вопрос задаст генерал. И понимал, что сейчас ему ответить нечего. Точнее, нобиль мог бы подробно расписывать, как проворачивались маленькие шестеренки случайностей и непредвиденных помех, раскручивая уже по-настоящему значимые события и проблемы. И для каждой в отдельности имелось очень практичное, адекватное объяснение. Но в целом будущее все явственнее рисовало одно короткое слово - "провал".
  Дивизия двигалась вперед, но медленно, непростительно медленно. Соединение словно продиралось через мелкий частый кустарник, оставляя на мелких шипах капли крови и частицы плоти. Штурмдивизия увязла в мелких стычках, вынужденная не рваться вперед на всех парах, а планомерно продвигаться, добивая очаги сопротивления. Потери были ничтожные, но время, драгоценное время! Оно уходило, испарялось, как капли воды в пустыне.
  Томас возлагал все надежды на панцерпионеров. Но последнее известие, которое доставил вестовой, гласило, что "братья" натолкнулись на узел противотанковой обороны и ведут тяжелый бой. Изощренный ход с рывком через эпицентр, чтобы избавиться от встречи с противником - не удался. Кто стал на пути пионеров - случайная часть, импровизированный заслон, подходящие резервы?.. В любом случае, они оказались достаточно сильны, чтобы затормозить "черных", а сколько таких заминок еще впереди?
  Фрикке бесился, как пошедший вразнос паровой котел - тонкие стенки еще сдерживали бешеный напор ярости, но даже стальная выдержка начинала давать трещины. Кто-то должен заплатить за то, что штурмовая дивизия застряла в нелепых и смешных тенетах. Кто-то страшно заплатит...
  Томас вновь сжал кулаки, прислушиваясь к канонаде за бортами автомобиля. Надо перегруппироваться, усилить фланги. Еще не все потеряно, пионеры наверняка уже смяли преграду, а его "ягеры" добьют настырных русских самоубийц. Немного - самую малость - приукрасить действительность, составить надлежащим образом доклад, преподнести гвардейцев в надлежащем виде, как элиту элит, которую тем не менее...
  Мир рухнул на нобиля, взорвавшись коротким резким ударом, огненно-красной вспышкой и грохотом, который хлестнул по ушам, как плеть. Осязание, зрение, слух - все послушные и верные слуги его тела и разума возопили одновременно, корчась от запредельной боли.
  И оставили хозяина безвозвратно.
  "Где я?"
  "Что со мной?"
  Некому было сообщить нобилю, что его бронеавтомобиль лежит, перевернутый, обожженный до черноты световой и температурной вспышкой русской ракеты с атомной боеголовкой. Тяжкий молот взрыва причесал огненным гребнем порядки штурмовой дивизии, превратив непобедимых "ягеров" в разрозненные группы смертельно испуганных людей.
  Ракетчики понимали, что обрекают на смерть тех немногих гвардейцев, кто еще оставался в живых. Но командир батареи принял решение, зная, что никогда не сможет примириться со своей совестью.
  Томас этого не ведал. Как не ведал и того, что вторая ракета накрыла атомную мортиру. Интенсивность применения сверхоружия на второстепенном участке фронта оказалась невероятной. Уровень разрушений и радиоактивного загрязнения превратили район в смертельно опасную и непроходимую пустыню.
  Есть ли загробная жизнь, существует ли преисподняя - этого не дано знать смертному. Но одно можно сказать точно - последние минуты жизни Томаса Фрикке стали для него вечностью. Вечностью, проведенной в собственном аду, сотканном из всепожирающей, бессильной ненависти и ужаса.
  
  * * *
  
  - Донесение воздушной разведки.
  - Говорите.
  Пальцы связиста, читающего с листа, чуть подрагивали. Дрожал и голос, самую малость, так что только опытное ухо императора чувствовало запредельное напряжение офицера. Тот в самом прямом смысле слова держал в руках судьбу страны. Уже свершившуюся, но еще не оглашенную.
  - Доклад... Связь восстановить не удалось. Воздушное наблюдение показывает... показывает, что Восьмой опорный пункт серьезно поврежден... Но продолжает действовать.
  Связист поднял белое лицо от бумаги, взглянул на Константина, серого и больного даже на вид, прикрывшего веками воспаленные глаза.
  - Дальше, - спокойно, словно нехотя повелел монарх.
  - Продолжает действовать, - повторил офицер. - Пожары тушатся, в завалах проложены проезды. Автоколонны идут к фронту, к терминалу подтягиваются наши войсковые части и военная полиция, они готовятся защищать узел. Дальнейшее наблюдение невозможно - разведчик был поврежден воздушной ударной волной и попал в радиоактивную полосу, пришлось возвращаться. Разведка фронта готовит следующих.
  - Восьмой устоял... - негромко сказал Константин, опуская руки на колени. Его дыхание, и без того частое и мелкое, перешло в череду всхлипов, тонко и высоко запищали приборы. Кардиолог бросился к креслу, но самодержец уже не видел этого.
  Сердце понеслось с немыслимой скоростью... и неожиданно замерло. Император почувствовал, как будто в груди лопнула струна, которую долгие недели наматывали на ворот - понемногу, по миллиметру выбирая запас прочности. И, наконец, истончившаяся нить не выдержала.
  Наверное, ему следовало испугаться. Могучий инстинкт тела кричал, что время вышло, пора уходить туда, где все равны - и правитель огромной державы, и последний бедняк. Но Константин думал не об этом.
  В свое время он поделился с Терентьевым сокровенным - страхом перед безликим Координатором. Можно ли победить не человека, но символ, аватар абсолютного зла, у которого и лица то нет? Теперь император знал - можно. Бесплотный призрак, два года стоявший за каждым провалом, каждой неудачей, съежился и отполз за грань сознания. Как и положено тени, оказавшейся на свету.
  Константину казалось, что даже сквозь невообразимую даль пространства он слышит безумный вой, полный отчаяния и безнадежности. А еще - нечеловеческого ужаса того, кто считал себя высшим существом, но был повержен и остался один на один с безжалостной предопределенностью.
  "Я уйду, но мой народ будет жить" - с отчетливым спокойствием подумал русский император. - "Ты останешься и увидишь гибель своего".
  
  * * *
  
  Время шло, часы сменяли друг друга, но для Поволоцкого время остановилось. Точнее, утратило смысл. Непрерывный, неостановимый конвейер раненых, умирающих не оставлял возможности для посторонних мыслей. Да и не посторонних - тоже. Разум словно отгородился непроницаемой стеной от ужасов, разворачивающихся на операционном столе.
  Всех легких везли в тыл, но десятки тяжелых и безнадежных - оставались.
  Хирург работал, как автомат, механически совершая заученные действия, которые следовало проделать в каждом конкретном случае. Скальпель, зажим, нить. Никогда еще война так не старалась показать медику свое убийственное совершенство. Ранения всех видов и разновидностей, ожоги, облучение, минно-взрывные травмы, отравления - по отдельности и во всех мыслимых комбинациях.
  Когда жажда становилась нестерпимой, медик, не отрываясь от очередного пациента, двигал плечом и говорил "воды". Он даже не смотрел, откуда берется трубка или стакан. Хирург не ощущал голода - это чувство тонуло в мертвенной, свинцовой усталости, растекающейся по членам. Многочасовой марафон со скальпелем наперевес сделал тело чрезвычайно чувствительным - почти любое движение отзывалось острой болью в мышцах. Поволоцкий сжимал зубы, заканчивал обработку и говорил "следующий".
  В конце концов, Александр отстраненно понял, что он близок к полной потере годности - пальцы начинали подрагивать, яркий свет операционных ламп резал глаза, проникая в зрачки толстыми зазубренными иглами. И случилось чудо.
  - Все, - просто и коротко сказала медсестра, похожая на привидение - бледное изможденное лицо с глубоко запавшими глазами.
  Поволоцкий хотел было спросить "что?", но голосовой аппарат отказался служить - он словно забыл все слова, не относящиеся к медицине. Пришлось размассировать непослушными пальцами челюстные мышцы, вернуть подвижность закостеневшему языку.
  - Что?
  - Больше никого нет.
  - Не может быть, - негромко сказал Александр, отступая от хирургического стола, недоуменно оглядываясь. От поясницы до шеи каждая мышца словно превратилась в натянутую веревку. Суставы в руках немилосердно ныли, колени одеревенели.
  Он вышел из операционной, похожий на высокого, страшного и бородатого мясника, держа руки на отлете. Борода неприятно колола шею и, казалось, хрустела при каждом повороте головы. Или то были позвонки?..
  Поволоцкий сел за небольшой канцелярский стол и закрыл голову руками. Он должен был идти, командовать, принимать отчеты. Следить за радиологической обстановкой, налаживать связь... Должен был.
  - Прибыло пополнение. С медикаментами. Пробились, как только чуть спал уровень радиации. С ними еще какие-то чины.
  Это сказал санитар. Постоял немного, ожидая указаний, не дождался и ушел.
  Никогда медик не ощущал такой всепоглощающей, запредельной усталости. Он всегда считал, что когда говорят о "не шевельнуть ни рукой, ни ногой", это по большому счету лишь оправдание душевной слабости. А сейчас сам чувствовал, что проще умереть, чем открыть плотно зажмуренные глаза и что-то сделать. Хотелось лишь одного - сидеть вот так, в неподвижности, отгородившись от всего мира стеной безразличной апатии. Слишком много смертей для одного медика. Слишком много страданий несчастных, кому не помогло даже его искусство хирурга.
  Еще минута покоя, и он соберется с силами, чтобы встать. Только одна минута... Нельзя спать сидя за столом, это роняет достоинство хирурга-консультанта армии... и встать после пары часов такого сна - совершенно невозможно. Нужно разобраться в обстановке... принять пополнене... не... не спать...
  Кто-то опустился на стул напротив. Скрипнула старая заштопанная обивка. Поволоцкий молчал, не открывая глаз, стараясь продлить еще хотя бы на мгновение импровизированный отдых.
  - Александр... Саша...
  Этот голос не мог прозвучать здесь ни при каких обстоятельствах. И все же - медик его слышал, если только это не была галлюцинация. Он вскинул голову, уронив на стол безвольные руки, и увидел ее. Анну.
  В резком электрическом свете ее лицо казалось болезненным и угловатым, землистым от усталости. Потеки пота и пыли виднелись на висках и скулах. В комбинезоне химической защиты, с противогазом на поясе Анна Лесницкая казалась почти неотличимой от обычного солдата. Уставшая, почти некрасивая женщина, появившаяся там, где ее быть не должно и не могло.
  Самая прекрасная на свете...
  - Ты живой, - прошептала она, положив на ладони Александра узкие длинные пальцы, кажущиеся невероятно тонкими по сравнению с широкими мешковатыми рукавами комбинезона.
  Она не плакала и не улыбалась. Только смотрела на хирурга огромными, бездонными глазами, в которых читалось все - страх за любимого, тяготы возвращения, сумасшедшая радость.
  Александр крепко сжал ее руки своими широкими ладонями, стиснул с такой силой, будто только это пожатие связывало его с реальным миром.
  - Да, - прошептал он в ответ. - Я живой.
  
  Эпилог
  Мы были смертны...
  
  1991 год
  Путь оказался долгим, гораздо дольше, чем он ожидал. Хотя, наверное, дело не в путешествии, а в самом путешествующем. Самолетом до Люблина, дальше на поезде до Варшавы, а затем монорельс - когда тебе без малого восемьдесят лет это уже не так легко, как в молодости (увы, теперь очень далекой). Теперь даже комфортабельные кресла изнуряют тело больше, чем когда-то - простые лежанки в военных дирижаблях.
  Никто не молодеет, к сожалению.
  За окном сменяли друг друга промышленные районы варшавского промышленного узла, небольшие селения, фермы. Маленькие леса, больше похожие на большие ухоженные парки. Странно было наблюдать за мирной жизнью из вагона быстро мчащегося монорельсового состава - люди в разноцветной одежде, автомобили... В памяти накрепко засели совсем другие пейзажи и картины - серые, хмурые пустоши, эвакуированные города, толпы беженцев, военная техника и усталые солдаты, идущие по разбитым дорогам.
  Тридцать лет прошло, а как будто все случилось вчера. Стоит закрыть глаза, и прошлое становится близким, ощутимым, почти таким же реальным, как твердый подлокотник кресла в "сидячем" вагоне или легкое стеснение в груди.
  Поволоцкий достал из кармана маленькую пластмассовую колбочку и вытряхнул на ладонь овальную таблетку. Положил ее под язык и отправил колбу обратно, мимолетно улыбнувшись при взгляде на этикетку с золотыми буквами на черном фоне "Поставщик армии Его Величества. Вместе в труднейшие годы". Это давно стало чем-то вроде семейной традиции - каждый раз, сталкиваясь с продукцией "Козинов и партнеры", супруги Поволоцкие переглядывались и, не сговариваясь, улыбались, вспоминая давний шестьдесят первый год и первое знакомство. К сожалению, лекарственные этикетки сопровождали Александра куда чаще, чем хотелось бы. С другой стороны, гораздо реже, чем могли бы, учитывая долгую напряженную жизнь военного хирурга и разные жизненные коллизии.
  Записанный на пленку голос сообщил из динамика, что через четверть часа поезд прибудет к конечной станции. Александр вытянул вперед руки, пошевелил пальцами, притопнул ботинками по ворсистому искусственному покрытию на полу вагона. Хорошо быть восьмидесятилетним и достаточно здоровым для дальних самостоятельных поездок. Замышляя путешествие, Александр немало помучился, думая, как тактично сообщить многочисленной родне, что этот путь он должен проделать сам, в одиночестве. Но разъяснять, в общем, ничего и не пришлось.
  Хорошо, когда тебя понимают.
  Взгляд путника упал на рекламный плакат, вставленный в специальную рамку. За последние дни Поволоцкий видел его неоднократно, в самых разных вариациях. Новый визографический фильм в нескольких частях. Впрочем, теперь их называли "телесериалами". С красочного многоцветного рисунка на Александра смотрело хорошо знакомое лицо Ивана Терентьева.
  Поезд замедлил ход, тихо зашипели пневматические тормоза. Большая часть пассажиров вышла на предыдущей остановке, в салоне осталось совсем мало людей. Проходя к выходу, медик пропустил вперед совершенно лысого человека с военной выправкой и солидным набором орденских планок на груди. Тот кивнул, молчаливо благодаря за услугу.
  Судя по желтоватой лоснящейся коже без пор, перчаткам и характерным дерганым движениям, незнакомец когда-то был страшно изувечен, получив сильнейшие ожоги, лишившись рук и ног. В нынешние времена искусственная кожа и биомеханические протезы были почти неотличимы от настоящих, но по какой-то причине увечный не хотел или не мог пользоваться современными образцами.
  На лацкане его куртки Поволоцкий заметил редкий значок - маленькая стилизованная ракета, расположенная горизонтально, и три языка пламени над ней. Знакомый символ. Знакомый и очень редкий - слишком мало осталось в живых тех, кто когда-то надел форму с эмблемой танкоистребителей. Еще у калеки оказался "георгиевский бант" наград, но почему-то без самого первого, четвертой степени. Полных георгиевских кавалеров было меньше трех тысяч за всю войну. "Висла" - значит, они с Александром дрались где-то рядом. Две "Отваги". "Крест заслуг". Кто-нибудь из молодых энтузиастов военной истории по одному списку наград мог бы, наверное, вспомнить имя, фамилию и боевой путь героя...
  Человек из прошлого, такой же, каким иногда чувствовал себя Александр. Каким был Терентьев, про которого теперь пишут книги и снимают фильмы - кинографические и "телевизионные".
  
  Заслуги Ивана были слишком значимы, чтобы скрыть их обычными приемами сохранения государственной тайны. Терентьев много сделал для победы, стал известен, после излечения занимал весьма значимые посты, как в ходе войны, так и после нее. Скрыть его роль и происхождение казалось почти невозможным, поэтому "попаданец" был забыт, навсегда похоронен в тайных архивах, под грифом "Только для Его/Ее Величества; хранить вечно". Вместо пришельца из иного мира в историю шагнул гениальный аналитик, резидент имперской военной разведки, работавший в западной Европе до вторжения Евгеники, отозванный на родину с началом войны, для ответственной штабной работы.
  Естественно, что такая удивительная жизнь, полная приключений, да еще с любовной историей Ивана и Ютты, привлекла внимание писателей и кинографистов. Это немало веселило самого "гения разведки", до самой его смерти в восемьдесят восьмом году. Даже самые совершенные, новейшие методы лечения, предоставленные Империей и Конфедерацией, оказались бессильны - организм, изнуренный ранениями, а так же многолетней работой на износ, просто исчерпал запас прочности и отказался служить дальше. Иван угас в течение трех месяцев, но до самого конца с пролетарской прямотой посылал подальше тех, кто пытался ему соболезновать. Как говорил сам Терентьев - пережить революцию, гражданскую смуту, две мировые войны, повидать социализм и империализм, уйти в отставку товарищем канцлера, обрести семью, увидеть внуков и умереть в твердой памяти и здравом рассудке - о чем жалеть? И в этом с ним трудно было спорить.
  
  Покидая вагон, Поволоцкий бросил прощальный взгляд на плакатик. Терентьева играл очень хороший, известный актер, даже внешне похожий на прообраз. И все же... никакое актерское мастерство не позволяло в полной мере повторить впечатление, которое Иван производил в личном общении. Не могло воспроизвести его взгляд, спокойную, сдержанную мудрость человека, дважды заглядывавшего в преисподнюю войны на истребление.
  Обожженный противотанкист так и остался на перроне, он стоял, положив на перила ограждения руки в тонких черных перчатках, сквозь которые проступали узлы искусственных суставов. Просто стоял и смотрел вдаль, на неяркое послеполуденное солнце, почти не щурясь. Его глаза странно блестели, словно от сдерживаемых слез, но Александр не всматривался. Медику хватало своих мыслей и переживаний.
  Тропа была вполне видна. Здесь явно ходили, не слишком часто, чтобы протоптать настоящую тропинку, но достаточно, чтобы буйная трава раздалась в стороны, указывая путь. Поволоцкий склонился и провел рукой по зеленым стрелкам, тянущимся вверх, к солнцу. Среди трав виднелись какие-то дикие цветы желтые и сиреневые - Александр не знал, как они называются. Растения легко щекотали ладонь - словно муравьи перебирали крошечными лапками по коже. Легкий ветерок колебал усатые метелки ковыля.
  Три десятилетия сгладили, стерли все следы того, что когда-то здесь шло страшное сражение, в котором погибли тысячи людей. Даже чаши стеклоподобной корки, оставшиеся на месте атомных взрывов, растрескались, скрылись под напором кустарника и молодых деревьев. И все равно - поисковые команды до сих пор находят в здешних местах кости убитых воинов, ушедшие в землю. А на фасах "Огненной дуги" поисковики работают круглогодично, и все равно не видать конца их тяжелому труду.
  А где сейчас нет работы для них к западу от Вислы?..
  
  Война продолжалась еще пять лет - страшные, немыслимо ожесточенные бои, в которых одной из сторон было некуда отступать и нечего терять. Дифазер одну за другой перебрасывал армии, подгоняемые страхом и арктическим холодом, стремительно убивавшим мир Евгеники. Но их противники твердо вознамерились оплатить все счета, с очень щедрыми процентами. На каждого солдата Евгеники Мир Воды выставлял пять своих, на каждый самолет, танк, артиллерийский ствол - десять. Не было низости, на которую не пошли бы "семерки" и примкнувшие к ним прихвостни, и им отвечали хладнокровной немилосердной жестокостью. Это называлось возмездием.
  Но слишком часто "возмездие" становилось трудноотличимым от самого преступления...
  Западная Европа и Британия вымерли, перепаханные вдоль и поперек огненными валами артиллерийского огня, вытравленные химическим оружием, выжженные атомными бомбардировками. Победа досталась тяжело и трудно, но после того, как пал последний вражеский солдат, мир так и не пришел...
  
  Александр сам не заметил, как перешел на очень быстрый шаг, и сердце не преминуло указать, что так поступать не следует. Одышка перехватила дыхание, чуть придавила грудь невидимым прессом. Пришлось сбавить ход. Тяжелый, пряный запах какой-то пахучей травы навязчиво преследовал его, лез прямо в носоглотку. Медик расчихался, полез в карман за носовым платком. Он купил сразу кипу таких на варшавском вокзале - новомодных, без каймы, но с вышитым рисунком, отчасти похожим на символику Правящего Дома.
  Дома Рюриковичей...
  
  Константин Второй умер через две недели после переломного дня, того самого, в который, наконец, стало ясно и очевидно, что фронт устоял, а решающее наступление Евгеники захлебнулось. Не помогли не медикаменты, ни экстренная трансплантация. Лидеры Евгеники возрадовались, надеясь на хаос и неизбежную заминку, связанные со спорным вопросом престолонаследия - у Константина не было прямых наследников. Но в Империи слишком хорошо понимали, насколько гибельно может быть промедление, и на престол взошла двоюродная сестра покойного, Надежда Первая. Та самая, которую Поволоцкий так старательно гнал с фронта. Надо сказать, императрица не забыла настырного медика и в том, что Александр ушел в отставку в солидном чине генерал-майора медицинской службы, была доля ее пристального внимания.
  Когда память о первых, самых страшных годах Вторжения чуть сгладилась, на могилу Константина принесли много мусора. Монарха обвиняли в недальновидности, многочисленных ошибках, просчетах, сотнях тысяч, даже миллионах жертв, которых можно было избежать. Но Александра не было среди критиков, а когда в его присутствии некто позволял себе дурное слово в адрес покойного, медик, как правило, отвечал без промедления. И отнюдь не всегда - только словами.
  
  Цель его долгого пути уже виднелась впереди - длинный узкий шпиль, издалека похожий на иголку, устремленную ввысь. Александр почувствовал неожиданную усталость, сковавшую ноги свинцовыми оковами. Повинуясь порыву души, он остановился и лег навзничь, бездумно уставившись в синее небо. Прожужжало какое-то насекомое, наверное, пчела или шмель. В стороне стрекотал сверчок, выводя монотонную руладу.
  Все казалось таким мирным, спокойным...
  
  Да, война закончилась, но мир не пришел вслед за ней. Кто-то из экипажа "Пионера" - субмарины, совершившей разведывательный рейд в мир Евгеники - оставил в своих записках страшноватое наблюдение:
  "Нельзя победить врага, не уподобившись ему хотя бы в малости. Нельзя победить того, кто лишен души, и сохранить собственную в чистоте. Харон уже везет нас, весь наш мир, в неизвестность. Никому не дано вернуться обратно".
  И он оказался прав.
  Прежний мир исчез, растворившись в прошлом. Он остался лишь в книгах, фотографиях, кинографических лентах и зыбкой, неверной людской памяти. Золотой Век, великое и сказочное время, которое ушло безвозвратно. Отвоевав свободу и саму жизнь, Империя и Конфедерация стали друг против друга на развалинах старой цивилизации - огромные флоты, миллионные армии, вооруженные современным оружием, закаленные свирепыми боями. Но главное - знающие, что можно все.
  Евгеника погибла, но успела перелить толику своей ядовитой крови в жилы Мира Воды, показав, что такое настоящая война, не скованная никакими правилами, законами, нормами. Война, которая заканчивается только когда последний враг брошен под ноги победителя окровавленным трупом.
  "Пока придерживаются правил, это не война, а забава.
  Война начинается тогда, когда закону приходит конец" .
  Великие державы вновь делили мир, и никто не собирался уступать, пребывая в твердой уверенности, что честно заслужил свое - трудом и кровью. И еще пять лет после Победы легионы двух титанов и их сателлитов пробовали друг друга на прочность.
  Разум все же переборол приобретенные инстинкты хищника, и когда казалось, что ограниченная война вот-вот перерастет в новое побоище, еще страшнее прежнего, военные опустили мечи, пропуская вперед дипломатов и политиков. Мир выздоравливал - медленно, тяжело, с мучительными рецидивами. Но выздоравливал.
  
  Высоко в небе, в ультрамариновой синеве, не имевшей ни краев, ни дна, чертил тонкую белую линию сверхзвуковой самолет. Тихий, на грани слышимости шум двигателей, следовал за ним, наглядно доказывая тезис о расстоянии и скорости звука. Наверное, пассажирский трансконтинентал, на таком летал старший сын Александра, пилот гражданской авиации. А младшая внучка собралась "пайти в космолетцы", чтобы стать первым человеком (и первой девочкой!), которая ступит на Луну.
  
  Война уничтожила богатую и многообразную индустрию Мирового океана, перечеркнула десятилетия романтической эпохи, когда человек был равен божествам моря. Экономисты предрекали, что повторный поход в Глубину неизбежен, но ренессанс случится не ранее чем через четверть века. Человечество вынужденно ушло из океана, но воспарило вверх, в атмосферу и выше - в космос.
  Дирижабли, гиропланы остались важным и почтенным инструментом воздушных перевозок и иных работ, но теперь с ними соперничали быстрокрылые самолеты и ракеты. Стремительно развивалась индустрия искусственных спутников, обеспечивавших радио- и телевизионное вещание, связь, картографию. А то, что очень скоро первый человек шагнет за пределы атмосферы - было настолько понятно, что даже не нуждалось в каких-то обоснованиях. Вопрос ставился лишь "когда же, наконец?" и "кто окажется первым?". Так что чаяния внучки Поволоцкого были не такими уж и сказочными...
  
  Тело наполнилось легкостью, как будто близость к земле вытянула усталость и добавила сил. Оставшийся путь Александр проделал быстро, размашистым шагом, почти не чувствуя одышки.
  Стела из темно-коричневого, почти черного гранита, уходила ввысь на десять метров. Восемь граней, полированных до блеска - по одной на каждый батальон гвардейской бригады Петра Зимникова, включая англичан, танкоистребителей и ратников, с которым бок о бок сражался Таланов. Золотые буквы на черном фоне - имена, тысячи имен и фамилий. Все погибшие на поле боя, пропавшие без вести, умершие в госпиталях. Александр обошел памятник, всматриваясь в надписи, ища знакомые имена, но букв было слишком много. Бригада погибла почти в полном составе. Остались лишь те, кому "повезло" оказаться ранеными и отправленными в тыл до первого атомного взрыва.
  После войны история сводной гвардейской бригады долго, старательно разбиралась историками и исследователями, далеко не все из них проявили похвальную и должную добросовестность, а то и обычную честность. Действия соединения и его командира критиковались с самых разных сторон, решения объявлялись необдуманными и ошибочными, а сам ход баталии зачастую назывался "хаотичным", даже "бессмысленным". Таких "знатоков" Александру тоже случалось укорять и опровергать. А иногда и бить.
  Вокруг стелы шел узкий пояс, так же из гранита. И тоже с буквами, складывавшимися в надпись. Поволоцкий знал, что здесь написано, но все же прочитал полностью.
  
  Железный ветер бил им в лицо, но они продолжали сражаться, и чувство суеверного страха охватило противника: смертны ли те люди?
  
  Слова, которые произнес Иван Терентьев в октябре пятьдесят девятого, перед штурмом приюта имени Густава Рюгена, когда казалось, что это - конец, и никто не уйдет живым. Откуда они стали известны тем, кто установил стелу?.. Медик не знал. Но лучшей эпитафии здесь быть не могло.
  Он опустился на колени и тихо проговорил окончание, которое, казалось, было давно забыто, но внезапно всплыло из глубин памяти. Как будто Александр слышал его не тридцать два года назад, а буквально вчера.
  - "Да, они были простыми смертными, и мало кто уцелел, но они сделали свое дело".
  Повинуясь неосознанному, мгновенному порыву, он положил ладони на гладкую каменную поверхность и закрыл глаза. Налетевший ветерок зашумел, заскользил по граниту, выпевая глухую замогильную песню, и Александр зажмурился, боясь открыть глаза. Как будто вокруг снова простиралась выжженная пустошь, усеянная трупами и сожженной техникой, к небу поднимались черные дымы, а на землю опускалась смертоносная радиоактивная пыль.
  К горлу подступил тяжелый, горький ком, веки дрожали, а краешки глаз увлажнились.
  - Мы были смертны... - прошептал он. - И мало кто из нас уцелел...
  Наверное, даже наверняка, это было обманом чувств, иллюзией, но в это мгновение Александру показалось, что гранит под старческими пальцами потеплел. Как будто те, кого он знал, и те, кто остались безвестными, протянули бесплотные руки через годы и небытие, передавая дружеское рукопожатие живым.
  - Вы были смертны, - тихо произнес Поволоцкий. И закончил, уже от себя:
  - Но вас не забыли и не забудут.
  Страх сгинул, исчез безвозвратно. Ушла и тяжесть, придавившая, было, сердце. Пожилой хирург встал, еще раз окинул взглядом памятник. Он посмотрел на темный полированный камень, на простые золотые буквы, сияющие под солнечными лучами. И пошел обратно, к остановке монорельса, сопровождаемый гулом очередного самолета, пролетающего в небесной дали.
  
  Спят воины. Ржавеют их мечи.
  Лишь редко-редко кто из них проснётся
  и людям из могилы постучит...
  
  Конец

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"