У Чёрной речки

Крестьянин в телеге привстал и посмотрел назад в поисках ориентиров, однако ничего знакомого не обнаружил. Уже и перекресток пропал из виду, что могло означать лишь одно - теперь вперед или назад расстояния были примерно равными. То есть случись какая загвоздка, и на хутор крестьянину засветло не вернуться, под теплый бочок к своей бабке не подвалить.

Он снова примостился на мешках и, задумавшись, нахмурил брови, подергал жиденькие усы. Как же незаметно он и его Хельми сделались для окружающих дедом и бабкой. Вот жил себе человек, среди русских звался Матвеем, среди карел и финнов именовался Матти, а вдруг стал дедом Матвеем.

Хотя когда-то его и по имени-то не называли. Карелы и финны окликали прозвищем Лаппари, на свой лад переиначив род Матвея. Потом обращались всегда с уважением и только по-русски - Матвей Лопарёв. А как же по-другому? Ведь перед тобой состоятельный хуторянин, в иные годы до двадцати работников нанимающий, с купцами из Сердоболя близко знакомый и ведущий с ними торговлю. И тут раскатом грома среди чистого неба. Трах-бабах! В одночасье стали звать крестьянина Лопарева дедом Матвеем, а Хельми - Лопаревской бабкой.

С одной стороны понятно: как появились у твоих детей свои ребятишки, так и станешь ты дедом. Ничего тут непостижимого нет. Первой дедом его начала звать Хельми, а он жену - бабкой, затем такие обращения подхватили работники и соседи, и пошло-поехало. Но с другой стороны сам Матвей Лопарев себя дедом не считал. Крепок еще и телом, и душой, разум его чист, когда трезв. По всему выходило, вовсе он не стар, чтобы такое прозвище носить. Стоит взглянуть на кое-кого из соседей да оценить, так некоторые деду Матвею в подметки не годятся, пусть и сильно они его моложе.

В позапрошлом году к нему в работники нанялась Окулина, дочка однорукого Юрги, на которую виды имели многие женихи. Но пока молодые крутились вокруг пышногрудой девахи, искали, как бы ловчее пристроиться к ее крутым бедрам, Матвей времени даром не терял и быстро взял Окулину в оборот. Что ж, и пусть те безбородые да безусые лентяи продолжают его дедом звать.

Эх, Окулина. Она-то его величала не так, как все, а сладко-сладко. До чего же по-особенному в ее устах звучало имя крестьянина, сделавшееся за долгие годы привычным, но получившим какое-то второе, что ли, значение.

Сначала Окулина его сторонилась, а уж как слюбилось у них, то сама искала возможность, чтобы Матвея в амбар заманить или на сеновал. Одно время у него в голове все, натурально, перемешалось, и закрутились мысли недозволенные. Он опасался, что Окулина понесет, и хлопот после не оберешься, но вскоре махнул рукой на любые последствия, решив, что пусть будет так, как будет. Дети Матвея Лопарева взрослые и обросли собственными семьями, бабка же у него совсем старая, и лет десять как Хельми своими дряблыми телесами его мужское естество не тревожила. То ли дело Окулина - в самом соку красавица.

Практически перестали они таиться от окружающих. Матвей именно по этой причине с Хельми до сих пор разве что парой слов по хозяйству перекинется, а в остальном... ну не интересна она ему более. Разумеется, не чужой человек рядом живет, но и не близкий.

Ох и ругалась Хельми, такими непотребными словами бранилась. Хорошо еще, что с кулаками не бросалась, но однажды взбрело ей в голову брякнуть об оскоплении треклятого блудника. В пылу гнева, конечно. Матвей, прежде державший себя в руках, в тот раз сильно осерчал, не выдержал и ответил жене. С тех пор у Хельми двух передних зубов и не хватает.

А с Окулиной не сложилось. Утонула она этой весной в озере. Матвей какое-то время горевал. На сороковой день отец Окулины удавился. И ведь как все обставил, собака драная! Ночью тайком пришел на хутор деда Матвея, накинул веревку на ворота у его двора и повесился.

- Это он тебе так отомстил, - бубнила Хельми.

- За что? - искренне недоумевал Матвей.

Хоть снимай мертвеца с перекладины ворот, оживляй и выпытывай, за что же он ему отомстить сподобился. Одним словом, полоумным был этот Юрги.

Ходили неприятные разговоры, дескать, утопил Окулину не кто иной, как отец, когда та ему призналась в отношениях с Матвеем Лопаревым. Впрочем, тут даже дураку ясно, что язык человеческий костей не имеет, и не нужно великим умом обладать, чтобы трепать им, нести глупость несусветную.

***

Набежавшие сероватые тучки скрыли солнце, уподобились качающемуся пологу, натянутому низко-низко и занявшему небо от горизонта до горизонта. Поймав взглядом солнечный проблеск, Матвей прикинул, сколько времени, и стал соображать, где устроится на ночлег.

Поблизости не было ни одной деревеньки, пусть и самой захудалой, однако крестьянина это нисколько не беспокоило. Самая середина лета: тепло, и ночи очень короткие. К тому же сейчас не дождливо и по окрестностям не шастают лихие людишки. Да и не впервой Матвею ночевать под открытым небом, без собственного угла.

Когда-то Матвея Лопарева звали иначе, и довелось ему пережить самые худшие времена. Вспоминая сейчас о тех годах, Матвей ловил себя на мысли, словно не с ним все приключилось, не с его родными. Как будто о голоде и холоде, о плевках и пинках с затрещинами ему известно от кого-то постороннего, с чьих-то слов. Но нет, с ним это было, с ним. Его гнали, проклиная как вора, ему платили гроши за тяжелый труд и при этом попрекали без повода.

Матвею было лет десять, когда по его родным краям прокатилась голодная смерть. Сначала она забрала с собой несметное количество оленей, далеко от берегов отогнала всю рыбу, заставила дикого зверя уйти вглубь леса, потом собирала дань человеческими жизнями. Матвей Лопарев прекрасно помнил, что такое голод. Его семье повезло. Они выжили, потеряв только двух младших детей. Семья радовалась и благодарила духов, не зная, что на самом деле смерть собрала слишком большой урожай и не смогла утащить всех разом. Она снова пришла менее чем через год, и на этот раз не скрывалась за образом тощей старухи. Хотя, ушедшим с нею от этого не легче.

Вернувшийся с охотничьего промысла отец Матвея сильно кашлял. Он хвалился добычей и, несмотря на уговоры, оставил дом, чтобы отправиться на русский погост - поторговаться и обменять на продукты все добытое в лесах.

Добрые люди привезли отца домой, потому что к тому времени ходить самостоятельно он уже не мог. Его лечили сообразно обычаям, не замечая, как слабели сами, как чахли и заходились в кашле. Из всего рода уцелел только Матвей.

Собрав нехитрые припасы, он ушел, куда его вели глаза. Он надеялся повстречать добрых людей, которые бы сами остановили его, приветили и приняли. За всю свою жизнь таких нигде не встретил и сам таким не сделался. Матвей нищенствовал и батрачил, оставался голым и босым посреди зимы, но никогда не сдавался и верил, что соберется с силами, найдет лазейку, не упустит случая и непременно выкарабкается. Так и получилось: своими стараниями, собственным трудом он добился того, что имел. Он выстрадал и был вознагражден.

Рассказывая немногочисленным близким знакомым истории из своей тяжелой юности, Матвей Лопарев очень любил сравнивать себя с праведником Иовом, чью веру в стародавние времена испытывал Господь, вот только вся праведность самого Матвея сводилась исключительно к знаниям о житии и тяготах благочинного библейского старца.

Погрузившись в воспоминания, крестьянин не сразу разобрал шорохи в кустах на границе леса - будто кто-то крался, пристально наблюдая за ним. Едва он стал гадать, что следует предпринять, остановиться или напротив, стегануть свою понурую кобылку, как шорохи неожиданно прекратились, и до Матвея донесся хруст ломаемых веток.

Матвей живо представил себе необъятных размеров медведя, готовящегося к броску. Хищник опасный и очень быстрый, каким бы неуклюжим увальнем не казался. Отведав однажды человечины, так и будет он вертеться возле людей, выискивая, кем бы полакомиться.

Стало тихо, как если бы вековечный лес проглотил шорохи, и эта наступившая тишина пугала Матвея сильнее любого звука. Он посмотрел на лошадь, трезво оценивая ее способности в беге, обратив внимание на то, что кобыла вела себя смирно. Это обстоятельство в значительной степени успокоило крестьянина, прекрасно знавшего, до чего хорош лошадиный нюх. Добрая кобылка не подвела бы хозяина и давным-давно обнаружила прячущегося косолапого. Рассудив так и найдя свое мнение справедливым, Матвей в последний раз бросил взгляд на заросли шагах в десяти от края дороги. Он успел избавиться от страхов, потому все дальнейшее оказалось для него совершенно неожиданным.

Кусты не раздвинулись, не переломились. Их просто вырвало с крупными кусками дерна, и комья жирной земли, преодолев немалое расстояние, прилетели несчастному мужику точно в лицо. Матвей зажмурился, но не от страха, который еще не успел возвратиться и сжать его нутро, а от того, что сыпануло глаза. Перед этим он различил серую шкуру неведомого зверя: густую, косматую и зловонную. От мощного удара в грудь Матвея вышибло из телеги и так швырнуло на землю, что напрочь выбило дух из ослабевшего тела.

***

Против всякого ожидания Матвей очнулся отнюдь не в преисподней, а в дорожной пыли, лежащим лицом вниз. Тело ломило, и было очень трудно дышать.

- Прочь от него! - кричал кто-то издали. - Уходи!

Как же крестьянин радовался, слыша человеческий голос и понимая, что в столь безвыходном положении он, тем не менее, не остался один на один со смрадным зверем. Радости немного поубавилось, когда Матвей собрался с чувствами. Пусть его никто не терзал, не выгрызал позвоночник острыми клыками и не рвал спину длинными когтями, но то, что мужчина ощутил, уже не сулило ничего хорошего.

Массивная, как ствол векового дуба, лапа хищника придавливала его к земле. Не сильно, но властно, как обычно прижимает добычу пес, первым дорвавшийся до подстреленного зайца. Скалится на других собак и всеми способами показывает, что это его трофей, и он так просто своего не отдаст.

- Оставь его! - рявкнул незнакомец много ближе. - Уходи прочь!

Недовольно заворчав и глухо рыкнув, зверь нехотя убрал лапу со спины Матвея. Взметнулась над дорогой пыль, завертелась столбом и застыла. Когда крестьянин осмелился поднять голову, то напавшую на него тварь уже не увидел. Только шум стоял по всему лесу, и хрустели ветви кустов, словно гнуло их бурей.

Пыль не осела и только сгустилась более прежнего, отчего сделалась похожей на кусок плотной материи. И тут словно кто-то невидимый разрубил пыльное облако саблей сверху-вниз, отчего то разошлось на два рваных лоскута. Матвей увидел перед собой пару волосатых ног, черных, как сажа. Каждая нога оканчивалась блестящим, будто бы лакированным, копытом.

Вскочив, как кипятком ошпаренный, Матвей чуть ли не руками ловил сердце, норовившее от ужаса выпрыгнуть через разинутый рот. Он поднял правую руку, чтобы перекреститься, и только тогда наконец разглядел своего спасителя в мельчайших подробностях.

Это был всадник в долгополом черном плаще, в черном же, но с атласным отливом сюртуке и брюках из такой же удивительно красивой ткани. На вид мужчине было около тридцати. Приятный молодой мужчина, которого портило слегка вытянутое худое лицо. А вот прикрытые густыми ресницами темно-синие глаза, что приковывали все внимание, отвлекая от мелочей, вроде шрамов на сухой коже, чудились сущим дьявольским омутом.

Во взгляде спасителя читались непоколебимость, спокойная уверенность, и одновременно с этим насмешка, свойственная многим среди молодежи. Казалось, взор говорил: ну-ка, поставь передо мной задачку, измысли что-нибудь посложнее, и удивишься, увидев, как я легко разрешу ее.

Восхищения заслуживал и жеребец мужчины, минуту назад едва не заставивший Матвея навсегда лишиться дара речи. Конь был холеным, крепким, мускулистым. Дугой изогнув шею, он смотрел на Матвея изучающе, а ощущение складывалось, словно глазами насквозь пронзает крестьянина и всю его подноготную вызнает. Не глаза у этого животного, а прямо-таки колючки.

- Не знаю, как и благодарить за спасение, - начал Матвей и осекся, подбирая нужное обращение к всаднику. - Сударь, простите бедного безграмотного хуторянина, но как мне следует называть вас?

- Уж точно не сударем, - подмигнул всадник. - Происхождением я тоже из простых и безграмотных хуторян. Так что давай по-простому, без сударей и баринов. Кем же ты сам будешь?

- Матвей Лопарев, крестьянин.

- А я торговец из Черной речки, прозванный Авьтмуссом.

- Из Черной речки? - удивился Матвей. - Каюсь - не слышал. Где же такое селение?

- Селение?! - расхохотался Авьтмусс, спешиваясь. - Ну ты и даешь, дядька Матвей! Город это. Большущий город. Да я тебе потом расскажу.

***

По торговым делам Авьтмусс отлучился из дома, и, расставшись с приятелями на том перекрестке, который недавно миновал сам Матвей, совсем не ожидал встретить кого-нибудь на дороге да еще и при подобных обстоятельствах. Однако подоспел вовремя: Матвей кубарем летел с телеги после невообразимого броска медведя.

- Медведя? - недоверчиво переспросил крестьянин.

- Да, медведя. Скажу тебе, матерый зверюга. Мне таких видеть прежде не доводилось ни живыми, упаси господи, ни мертвыми.

На расспросы Матвея, как же матерый зверюга столь легко сдался, не помышляя вступить с людьми в поединок, всадник долго пожимал плечами, хитро улыбался, потом все-таки признался:

- Видимо, есть у меня некий секрет, который другим знать не положено. Вдруг звери меня слушаются? Бывает же такой дар?

- Да, бывает, - согласился Матвей, предпочтя поверить и довериться, нежели перечить своему спасителю.

Решено было убраться подальше от места нападения дикого хищника и расположиться на ночлег в месте, где Авьтмусс всегда останавливался, бывая в разъездах. Солнце упало за холмы, поросшие лесами, когда путники добрались до пункта назначения. На скорую руку обустроив стоянку и рассевшись у костра, они погрузились в неспешные и увлекательные беседы.

Разливая по стопочкам припасенную бутылку водки, первым рассказы завел Матвей Лопарев.

- Отправились мы, значит, со старшим сыном на ярмарку, где я уже давненько вел торговлю с одним купчишкой. Не высокого полета птица, но достаток имеет, и прибыток ровный. А у того девка на выданье, - всплеснул руками Матвей и, хлопнув себя по бедрам, засмеялся. - Грех не воспользоваться случаем. Я сыну-то шепнул. Он у меня в умниках не ходил, однако тут все правильно смекнул. В общем, сладилось у них. Внукам сейчас пять лет и три годика. Я поначалу противился, что сын не с родными остается, не в мое семейство свежей крови вливает, а наоборот - уходит в чужой род. Потом стал размышлять и пришел вот к чему. Три сына у меня, хутор меж тем один, пускай и большой. Что же, делить землицу и хозяйство, дробить диамант в пустой прах? Вроде бы, предки наши так жили и нам завещали от основных заповедей не отходить. Тогда вместо одного хуторянина Лопарева появится трое, только на нищенских наделах? Э-э, нет. Я своих детей знаю: перессорятся и передерутся. Я бы точно подрался и не смотрел, кто мне брат, кто сестра. И тогда старшему сыну, уже от семьи отколовшемуся, выдал я средств, дабы он сразу чем-то вложился в предприятия тестя-купца, окромя ума да пары рук. Не нахлебник то есть, а какой-никакой сотоварищ. Среднего сынка три года тому назад пристроил я в Озерске к знакомцу одному, владеющему гостиным двором. Там сыну, разумеется, никакого наследования не светит, зато опыт, люд разный на виду, опять же связями нужными обрастет. По нынешним временам связи да знание громких имен могут службу сослужить получше звонкой монеты. Младший пока при мне. Простоват младший. Работящий, этого у него не отнять, без ветра в башке, но простой. Пока не спешу куда-то его определять.

- Ну, дядька Матвей, головастый ты, оказывается, мужик, - восхищенно сказал Авьтмусс.

- Так, есть малость, - нетрезво покачал головой крестьянин, не скрывая гордости и радуясь похвале.

- И не бывает обидно, что старший и средний, коли решит остаться в Озерске, забудут свой род?

- Навещать следует обязательно, - плескал по стопкам Матвей. - И всегда с подарками, с гостинцами. В курсе своих дел детишек держать, с внуками возиться, как бы утомительно это не было. Тогда завсегда будут помнить и знать, что Лопаревы они, стало быть, нашего роду-племени.

Выпив и закусив Авьтмусс снова пристал:

- Дядька Матвей, а ты вот сам какого рода-племени? Не тутошний ведь?

Хуторянин кивнул, подергал себя за ус, как будто оценивал, стоит ли посвящать спутника в историю своей нелегкой юности, а потом начал безо всяких вступлений. Говорил он долго, и пузатая бутылка успела опустеть. Заканчивая повествование о жизни, Матвей прикладывался к фляжке с горькой настойкой, предложенной Авьтмуссом:

- Вот так и попал я в хозяйство к отцу моей Хельми. Ох и скота-то у него было! Земля добрая, река с собственной мельницей. Чудился мне тогда хозяин самым богатым человеком во всем мире. На самом же деле просто не видел я до той поры людей по-настоящему богатых. Мы с Хельми сошлись, и как-то все в дальнейшем срослось. Ну, достаточно обо мне, Авьтмусс. Рассказывай-ка лучше, чем ты занимаешься. Видно, что не бедствуешь, однако что это за торговые дела у тебя, если товаров и нет никаких? Или ты в сумке с овсом что припрятал?

Пододвинувшись к костру и склонившись так, что красные всполохи от огня заплясали в его глазах-омутах, Авьтмусс ответил:

- Все мои товары представляют великую ценность, подчас имея самые ничтожные размеры, позволяющие спрятать их, скажем, как сейчас, в табачном кисете, - за плетеный шнурок он достал из-за пазухи мешочек для табака и покрутил на пальце.

- А-а, - догадался Матвей, но не успел озвучить догадки.

- Нет, это не золото и не драгоценные камни. Мои товары - вещи более редкие и более ценные.

- Неужто бывает что ценнее? - почесал затылок Матвей и искренне, хотя и с дрожью в груди, рассмеялся: - Уж не души ли случайных попутчиков ты собираешь?

Еще ближе придвинулся к костру Авьтмусс, и полы его черного плаща заколыхались, сам собой приподнялся непослушный широкий ворот, хотя, кажется, не было ни ветра, ни намека на ветер. Молодой мужчина спросил, заглядывая в глаза Матвею:

- Ты точно хочешь знать?

- Пуще жизни, - не стал врать Матвей. - Авьтмусс, говори уже, ради Христа, не томи.

***

Развалились дрова в костре, образовав светящийся и пульсирующий красным узор. Авьтмусс подбросил хворост, подождал, пока займется новый огонь и, развязав расшитый золотой нитью кисет, извлек из него нечто здорово смахивающее на человеческий ноготь: что-то желтое и, вроде как, треснутое посередине.

Только Матвей отпрянул, как спутник поспешил успокоить объяснениями:

- Это оленья косточка, но не обычная. С нею рождаются все самцы, однако стоит олененку явиться на свет, как кость истончается, постепенно разрушается, будто бы само тело ее съедает. В косточке этой скрыта часть жизненной силы самца. В течение первого года она полностью исчезает. Один мудрый и много знающий человек попросил меня достать ее и привезти ему для некоего важного обряда.

- И зачем она? - изумился Матвей, принимая в ладонь невесомый предмет, выглядящий совершенно ничтожным, ничего не значащим.

- Конкретно эта? - переспросил Авьтмусс и не стал дожидаться ответа: - Не знаю. Слышал, что с ее помощью лечат некоторые болезни. Поскольку сам я этими делами не занимаюсь, потому не могу сказать.

Жадным взглядом изучая косточку, Матвей судорожно сглотнул и осведомился:

- Сколько же денег ты будешь за нее просить?

- Мне заплатят не деньгами, а встречной услугой, - сказал Авьтмусс и, предугадывая интерес Матвея, развел руками: - Какой именно услугой, сказать не имею права. Тут уж извини, дядька.

- Хорошо, - с досадой обронил хуторянин. - Но ведь она не может дорого стоить? С чего бы простой косточке да дорого стоить? Пусть олени в наших краях редки, но ведь есть другие места, где таких костей хоть веником сметай.

- О ней далеко не всем известно, впрочем, и сведущие вряд ли смогут найти. В этом состоит мое умение: отыскать, добыть, собрать и суметь сохранить. Сам посмотри, как она переменилась в твоих руках, усохла. Оставь я косточку при тебе, она скоро обратилась бы в труху, рассыпалась в ничто.

Матвей пригляделся и заметил, как за то время, что косточка находилась вне кисета, она покрылась серой коростой, и на ее поверхности прибавилось трещин.

- Змеиная трава в кисете помогает сохранить такие вот предметы в надлежащем виде, - пояснил Авьтмусс, забрав и спрятав драгоценную вещицу. - Кроме того, все, что находится в моей власти, дольше сохраняется.

- Ты, вроде, говорил о разных товарах?

- Верно. Кому-то нужна кровь белой кобылы, другой, живя на берегу Мурманского моря, попросит печень дикого кабана и пообещает купить цветы красного щитовника, да чтоб обязательно были крупными и свежими. С одним заказом не возникает хлопот, а поиски чего-то иного вынуждают основательно попотеть. Попробуй-ка найти красный щитовник на севере, где даже деревья не поднимаются выше нашей травы.

- Кому же могут понадобиться кости, кобылья кровь и цветок папоротника? - поинтересовался Матвей с неодобрением, но боязливо, стараясь не обидеть вопросом Авьтмусса. - Колдунам?

- Им, - нисколько не смущаясь, ответил тот. - Но не торопись осуждать и призывать на их головы кару господню. Разве в твоем роду не было своих колдунов? Может быть, твой дед или прадед были нойдами, то есть шаманами, и творили обряды у священных камней-сейдов. А может, и твой отец-охотник, отправляясь на промысел, приносил жертву лесному хозяину. Разве назовешь ты их колдунами?

- Это было частью их жизни, - неуверенно проговорил Матвей. - Полагаю, они сами себя колдунами не почитали, а просто были...

- Были мудрыми и много знающими людьми, - закончил Авьтмусс, - как и тот шаман из окрестностей старой Корелы, что просил меня добыть эту оленью косточку.

***

Фляжка собеседника чудилась Матвею Лопареву бездонной. Уж сколько они выпивали, а настойка все не заканчивалась. Однажды крестьянин решил большим глотком уполовинить содержимое, однако и после этого бесчисленное количество раз фляжка кочевала из рук в руки, но, судя по весу, в ней не убывало.

К горькому вкусу напитка Матвей привык, вот только, требуя еды, заурчал желудок, поскольку сухого ужина ему, видимо, оказалось недостаточно. Теперь стал угощать Авьтмусс. Из седельной сумки он достал сверток, уверенной трезвой походкой вернулся к костру и продемонстрировал кирпичик вяленого мяса. Тот был темно-красным, насыщенного цвета, с тонкими белыми прослойками жирка и источал дивный аромат, от которого у Матвея побежали слюни. Заурчало в животе, капризно и с новой силой.

Преотлично пошли с настойкой тонкие, таявшие во рту ломтики мяса, и принявший щедрое подношение желудок перестал препятствовать продолжению неспешной беседы.

- Признайся, Авьтмусс, - заплетающимся языком выспрашивал Матвей, - все ли заказы столь безобидны или случалось разыскивать что-нибудь такое-эдакое?

- Что ты имеешь в виду?

- Ну-у, такое, за что власти, прослышь они о твоих товарах, по головке бы точно не погладили.

- Нечего скрывать, бывают редкие заказы, - утвердительно закивал Авьтмусс. - Но не думаю, что тебя они заинтересуют.

- Наоборот! - едва не вскинулся Матвей. - Ты не бойся, Авьтмусс, я ведь осуждать не стану и докладывать властям не побегу. Можешь не сомневаться во мне. Ты только расскажи, а?

По всему было заметно, что признаваться Авьтмуссу было неловко или же откровенно тяжело. Он понурил голову, сдвинул брови, но все-таки осмелился начать:

- Иногда меня просят отыскать и привезти кое-что из человеческих останков.

Матвей еле поборол в себе желание испуганно прикрыть ладонью рот, хотя только что сам выспрашивал у человека те самые пугающие подробности. Поперхнувшись воздухом и откашлявшись, он уточнил:

- И где берешь?

- Ты говорил о властях, которые могут прослышать. Так вот, чаще всего беру у них, у властей. Конечно, не открыто, но в любом случае в осквернении могил меня обвинять неправильно. В городах, особенно крупных, мертвецкие переполнены и там для меня найдется все нужное: левая рука висельника, например, или мизинец некрещенного младенца.

На последних словах Авьтмусса передернуло, он поморщился и, буквально вырвав у Матвея фляжку, жадно припал к пьянящему настою.

- Что-то вспомнил? - выждав время, спросил крестьянин.

- Неприятное событие. С моим занятием малодушие непозволительно, но как вспомню об одном случае, и сердце заходится. Довелось как-то наткнуться на покинутое людьми поселение. Ничего примечательного, подумал я тогда, бросили и бросили. Мне следовало срезать путь до дороги через лес. Выискивая места посуше, я увидел человеческий череп. Присмотрелся - детский. Не больше двух лет дитю было. Очистил его от земли, мха и лишайников, собрал останки воедино и, пока возился с этим скорбным занятием, даже не заметил, что топчусь в полушаге от костей второго ребенка. Судя по волосам и бусам с оберегом, была девочка. Лет пять-шесть. Словами не передать, насколько же противно стало на душе, невыразимо гадко. Решил я детишек похоронить по-человечески да хоть какой-нибудь приметный знак поставить, ведь не звери они неразумные и бездушные. Отошел в сторонку и только принялся могилку копать, глядь - еще череп. Ты, дядька Матвей, наверное, сам догадался, что третий тоже детский. Не поверишь, выкопать могилы там мне не удалось. Всего же собрал я останки девяти детишек. Мальчики и девочки. Никого старше десяти лет.

- Кто же их?

- Голод, дядька Матвей. Большой голод. Вроде того, про который ты мне рассказывал, который на твоем веку встретился и часть твоей родни погубил.

- И как ты понял, что это именно голод?

- По костям. Были они тонкими и ломкими. Верный признак. Страшно было не только это. Я осмотрел кости тщательнейшим образом, и на них не обнаружил следов умерщвления. Разумеется, можно допустить, что не вынесли тела пытку голодом, ослабели и потому позволили жизни их покинуть. Однако не по себе становится от отвратительной догадки, что детей просто принесли и оставили в лесу умирать. Сознательно сотворили такое.

- Слышал я, при власти шведов, бог знает, сколько лет тому назад, нечто подобное случалось на севере в голодные годы, - добавил Матвей.

- Твоя правда. И мне доводилось слышать. Подобное и сейчас вполне может быть. Не из-за голода и лишений, чаще всего. Из-за корысти, из-за ненависти и мести.

- Всё, Авьтмусс, - замахал руками Матвей. - Хватит с меня твоих ужасов. Давай лучше спать укладываться.

Подкормив огонек в костре, Авьтмусс вытянулся на траве как был, в одежде и сапогах. Сильно захмелевший Матвей еще блуждал в собственных думах, но нить размышлений все время от него ускользала. Он лежал и гадал о том, какая все-таки удивительная штука - память. Брат с сестренкой, которые умерли от голода, стояли у него перед глазами, будто живые, а вот, как они умирали, как их хоронили, крестьянин не помнил. С родным языком приключилась у Матвея та же история. За те долгие годы, что он не говорил на наречии семьи, прежние знания выветрились, от них почти ничего не осталось, кроме догадок и утомительных попыток вспомнить.

Взять то же имя молодого спутника, чудившееся Матвею смутно знакомым. Нет, как ни силился он, вспомнить не получалось. В шаге от сна, хуторянин прошептал:

- Авьтмусс, не спишь?

- Засыпаю.

- А что твое имя значит?

- Первый, - с прохладцей в голосе ответил Авьтмусс и протяжно, с сопением зевнул. - Я ведь первенец у батюшки моего.

***

Тяжелый и путаный сон измучил Матвея Лопарева. Он не понял, от чего проснулся, однако самому факту пробуждения был несказанно рад. Вокруг еще царил сумрак, костер практически угас, но Авьтмусс уже бодрствовал. Не сразу Матвей различил, чем занят молодой спутник. От кирпичика вяленого мяса осталось всего ничего, и Авьтмусс буквально колдовал над маленьким, прямо-таки невидимым кусочком, отрезая от него и вовсе крохотные ломтики.

- Хочешь?

Непривычный раскатистый голос Авьтмусса прокатился по поляне и умчался в лес, притихший перед рассветом. В желудке у Матвея сжалось, требовательно закрутило, будто крестьянин не ел целую вечность. Первый ломтик он проглотил, не жуя и не чувствуя вкуса, затем сразу же потянулся за следующим, и только теперь, поднявшись на ноги и как следует продрав глаза, Матвей увидел, что Авьтмусс полностью обнажен. Полный недоумения Матвей замер, но спросить ни о чем не успел.

В животе Авьтмусса виднелась кровавая рана. Ножом с коротким лезвием Авьтмусс выковыривал из себя кусочки мяса. Один он протянул Матвею и по-доброму улыбнулся со словами:

- Бери-бери. Ешь. У меня еще много.

Матвей шарахнулся назад, оступился и упал, продолжая неотрывно следить за действиями Авьтмусса. Тот перестал протягивать кусок, закинул его подальше в лес и вновь принялся неторопливо резать свою плоть, разбрасывая ее всюду. Почва под Матвеем заходила ходуном да так, что мешок, который он подкладывал под голову, затанцевал, поднимая пыль.

Словно привлекая к себе внимание, кто-то стукнул из-под земли. Дерн треснул и раздвинулся. Тоненькая детская ручка, до невозможности худая и грязная, показалась из трещины, подхватила брошенный Авьтмуссом кусочек мяса и исчезла.

- Братец, - донесся до Матвея тоскливый шепот. - Покорми нас.

Крестьянин обернулся на зов и обнаружил прямо перед собой, гораздо ближе, чем ожидал, своих младших сестру и брата.

Все перевернулось вверх дном, превратилось в сплошные размазанные пятна, суматошно кружившие вокруг, и в следующий миг Матвей Лопарев опомнился в жутком полумраке бурелома, где среди изуродованных деревьев с воем метались тени.

- Покорми нас, - просили они и хватались острыми коготками за кожу хуторянина. - Лучше сам покорми...

Катился по лесным дебрям громоподобный смех Авьтмусса.

***

Очнулся крестьянин от того, что кто-то тормошил его за плечо, ощутимо так шлепал по щекам.

- Дядька Матвей, проснись! - тряс его Авьтмусс. - Привиделось что?

Разлепив веки, надрывно дыша, Матвей затравленно озирался и смахивал с лица крупные капли пота.

- Привиделось, да, - кое-как просипел он и перекрестился: - Слава Богу, просто привиделось.

Собрались быстро. Не глядя, Матвей покидал вещи в телегу, запряг лошадь и тронулся, будто не собирался дожидаться чуть замешкавшегося спутника. Крестьянин пытался вычеркнуть сон из памяти, раз и навсегда забыть его, но некие обрывки ночного видения постоянно тревожили и возвращали к кошмару. Не мог он смотреть и на Авьтмуса, вид которого будил в памяти случившиеся накануне разговоры.

Когда тронулись, молодой спутник не запрыгнул в седло, а шел возле телеги с явным желанием начать новую беседу. Наконец Матвей не выдержал:

- Хочешь что-то спросить?

- Нет. Не спросить, - отрицательно помотал головой Авьтмусс. - Дорассказать.

- О, лучше не надо. Твоей ночной истории мне хватит надолго, - попробовал отшутиться Матвей, однако из-за крайне кислого выражения на лице у него это вышло неважно.

- Я собирался завершить твою историю, дядька Матвей. Нашу историю.

Без какой-либо команды хозяина, по своей воле жеребец Авьтмусса обогнал телегу и встал перед кобылой Матвея Лопарева, преградив путь и буравя лошадку невыносимо тяжелым взглядом.

- Это что за...

Авьтмусс не позволил хуторянину закончить фразу, ухватил того за горло и стиснул так, что взор Матвея заполнили серые, как пепел, снежинки.

- Слушай меня, крестьянин Матвей Лопарев, - приказал Авьтмусс. - Без малого сорок лет назад ты нанялся в работники к отцу своей Хельми. Она не была ни умна, ни красива, впрочем, ты совсем не этого ждал от нее. Тебя интересовало приданое. Вот только как добиться, если отец Хельми на дух тебя не переносит и чего доброго прибить может? И ты стал искать тропку через саму Хельми. Как ты говорил вчера: все в дальнейшем срослось? Еще бы ведь ты сделал ей ребенка, надеясь таким образом пробраться в богатую семью. Правда расчет не оправдался. Отец Хельми был так зол, что прогнал прочь и тебя, и собственную дочь. Когда жена родила мальчика, твоего первенца, вы впроголодь жили на заброшенной ферме.

- Но я не бросил Хельми, - просипел Матвей. - Мог уйти, но не ушел ради нее, ради ребенка.

- Не мог, - грозно прикрикнул голос Авьтмусс. - Ты и тогда надеялся, что отец Хельми проявит сострадание, если не к дочери, то хотя бы к младенцу. А он не проявил. И как же ты тогда поступил, отец? Вспомнил, как поступили с младшими детьми твои родители, и решил совершить подобное?

- Боже ты мой, - зашептал крестьянин, тайком шаря в соломе, устилавшей дно телеги, в поисках припрятанного ножа. - Сынок, ты выжил. Бог сохранил тебя, не иначе.

- Бог? О-о, ты не угадал, отец. Сохранивший мне жизнь и тебе малость знаком. Вчера я не позволил ему расправиться с тобой. Потерпи и скоро познакомишься поближе.

Среди мешков, узелков и каких-то склянок Матвей с грехом пополам нащупал нож и тут же вскинулся, сжимая деревянную рукоять, намереваясь не полоснуть по руке Авьтмусса, а всадить острие ему в грудь.

Молодой мужчина не шелохнулся, хоть и угадал помыслы крестьянина без особого труда. Одежды его распахнулись и распались плотной тучей из мух, слепней и мошки: одинаково черных и поблескивающих на свету. Рой закружил вокруг Авьтмусса, часть их откололась и облепила ничем не защищенную кисть Матвея. Пальцы, удерживавшие нож, разжались, стоило тысяче жал вонзиться в руку, точно раскаленными иглами разрывая плоть до костей.

От крика хозяина кобыла попятилась назад. Громко заржав, жеребец вскинулся на дыбы, его шерсть поползла клочьями, полетела обрывками по ветру, а голова запрокинулась на спину. Грудина коня лопнула и разошлась в стороны, обнажая желтые ребра, похожие на жуткие клыки, клацающие перед мордой жертвы. Жеребец обрушился на кобылку сверху и в считанные мгновения проглотил ее без остатка.

Ломая кусты, из чащобы показался лесной дух, тот, что вчера нападал на Матвея. Темно-синими глазами, похожими на глубокие омуты, он уставился на крестьянина и замер, давая себя рассмотреть. Голову его венчали два ряда коротких и круто изогнутых рогов. Передней частью дух походил на могучего быка, покрытого серой шерстью, длинной и местами свалявшейся в космы. Крепкая и широкая спина была голой. Под серой кожей перекатываются узлы мышц, будто бы и не мышцы то вовсе, а нечто живое копошилось внутри, двигалось под кожей, тщетно ища способа вырваться на свободу. Задняя часть существа казалась сплетенной из корней деревьев, потемневших от земли и времени.

- Мы отправляемся домой, - крикнул Авьтмусс лесному духу. - Возвращайся, и передай жителям Черной речки, чтобы ожидали.

Очутившись в седле, Авьтмусс поднял Матвея, словно пушинку, и кинул поперек хребта своего жеребца.

***

Беспрестанно укорял себя Матвей за то, что от него скрылось вполне очевидное. Всадник старше, чем показалось на первый взгляд, так что по годам все сходилось. Приглядись крестьянин к лицу Авьтмусса должным образом, и не укрылись бы от него знакомые черты. Имей подсказку, понял бы сразу, что это их с Хельми сын: ее форма лица и светлые волосы, нос в точности как у самого Матвея и как у него же пухлые мочки ушей. Вот только глаза у Авьтмусса совсем не человеческие, а те же дьявольские, что и у косматого лесного духа. Но от рождения не были они такими.

Давным-давно, в жизни другого Матвея Лопарева, совершенно другого человека, потерявшегося за высокими вершинами лет, были долгие дни беременности Хельми, наполненные унынием и ожиданиями, которые ни во что не вылились. Даже с рождением ребенка ничего не переменилось в лучшую сторону, лишь осознание проигрыша накатило, пришли отчаяние и ненависть ко всему миру, отвращение к самому себе. Матвей сам выкопал яму, в которую добровольно прыгнул.

Роды у Хельми протекали тяжело. С появлением младенца она впала в беспамятство и, борясь с горячкой, практически не приходила в себя. Матвей сообщил о рождении сына, а на седьмой день явился к родным Хельми, чтобы рассказать о тяжелом состоянии жены. Ее отец не удостоил Матвея ни единым словом, жестом указал вытолкать негодяя взашей.

Он ушел на ферму, откуда их наверняка погнали бы пинками в самое ближайшее время. Его встретил шумный бред Хельми и надрывный плач сына. Сжимая кулаки, скрипя зубами, Матвей сокрушался: прежде он жил один и пусть влачил жалкое существование, но был предоставлен самому себе, ни в чем ни за кого не отвечая. Да, было хлопотно, однако не настолько хлопотно, как теперь, когда на голову капает дождь, сыпется труха с прогнивших балок, а сердце рвется от стонов умирающей Хельми и плача голодного дитя. Хоть как-то он мог облегчить свою неподъемную ношу?

Матвей отнес мальчика в лес, как в голодные годы поступили его родители с двумя младшими детьми. Оставил его в глуши, в непролазных дебрях и ушел, не оборачиваясь. Враз полегчало на душе, немного разъяснилось. Он даже принялся строить кое-какие планы на будущее, размышляя, вплетать ли в эти планы Хельми или помочь ей умереть?

Помогла мать Хельми. Ослушавшись мужа, она прислала доктора и договорилась со своим старшим братом, уединенно и бездетно жившим на собственном хуторе, что тот примет к себе ее непутевую дочь.

- Догадайся я сразу, все бы предпринял, только бы не попасть в эту передрягу, - жаловался Матвей.

- Ничего бы ты не сделал, - попыхивал трубкой шаман из окрестностей старой Корелы, к которому заехал Авьтмусс. - Твой сын подобен человеку, но силу имеет лесного духа, что выкормил его в младенчестве, защитил от зверей и тем спас.

- Старик, помоги мне отделаться от него, - умолял Матвей.

- А ты разве связан? Вставай и беги.

- Пробовал - не получается. Едва удаляюсь от него, как ноги тут же тяжелеют, и шагу ступить не в состоянии.

- Ха-а. Отведавший его плоти навечно в его власти. Так что никуда от Авьтмусса не убежать, он не отпустит.

- Что он затеял? - спрашивал крестьянин.

- Воздать тебе по заслугам, должно быть, - равнодушно ответил шаман. - Почем же мне знать?

- Неужели ты так просто позволишь ему...

- Извини, это не мое дело. Тебе ничего не остается, кроме как подчиниться.

***

- Он явился забрать мою душу, напитать ею свою сущность нежити, - рассказывал Авьтмусс про свое спасение. - Иногда, редко-редко, лесные духи щадят людей и даже начинают оберегать. Это мой случай. Дух не тронул меня. Напротив, защитил, прогнал хищников и забрал к себе. Он выкормил меня, наделив частью своей силы. Немного повзрослев, я стал нуждаться в присмотре и воспитании, тогда лесной дух привел меня в город, где обитают такие же найденыши.

Жеребец бодро поднимался по каменистому склону лысой горы. Пахнуло тиной, рыбой и холодной сыростью. Матвей понял, что их путь завершен, и сейчас он увидит Черную речку с ее обитателями. Ничего доброго от встречи с ними он не ждал, поскольку теперь прекрасно знал, кто они. Жеребец преодолел гору, и хуторянин увидел у изгиба реки огромное поселение, которое даже издалека не имело ничего общего с городами людей.

Домами служили высокие деревья, сросшиеся кронами. Их могучие стволы, искореженные и перекрученные между собой, образовывали высокие купола. Таких деревьев Матвей отродясь не видел, и чутье подсказывало ему, что эти гиганты остались в тайной части леса с неведомых времен. Так сразу и не скажешь, живые они или давно обратились в камень.

Купола на берегу реки использовали в качестве домов сотни местных жителей, и крестьянина пробрал озноб, стоило представить, сколько же тут обитателей, похожих на Авьтмусса. В центре города располагалась небольшая неприметная площадь, от которой к воде шла широкая дорожка, выложенная замшелыми каменными плитами. Над рекой, до самой ее середины, протянулись мостки из чего-то гладкого и белоснежного. На противоположном берегу высился густой темный лес. Он сплошной тенью накрывал поверхность реки, действительно делая ее черной, без единого блика.

Жители - множество людей в разнообразных, но одинаково черных одеяниях - сходились к площади, стоило Авьтмуссу въехать в город. Его встретил похожий на серого быка лесной дух, верхом на котором с веселыми криками восседали двое ребятишек: маленький белобрысый мальчишка и девочка лет пяти-шести. Они живо и до мелочей напомнили Матвею его родных брата и сестру, только у этих ребятишек, как и у прочих обитателей города, глаза были темно-синими. Хуторянин и гадать не стал: они это или нет. Собственная судьба заботила его пуще других загадок.

В начале улицы, ведущей к площади, Матвей заметил еще одного лесного духа, представшего в невероятном образе. Тело его было, без сомнений, человеческим, правда будто собранным из частей разных людей, и венчалось это уродство черепом крупного лося. Издав трубный рев, он призвал задержавшихся горожан поторопиться, упал на четвереньки и проворно умчал к мосткам у реки.

Всем телом Матвей дрожал от страха и наблюдал, как улицы заполоняла нежить в самых разных обличьях. От стены одного из домов отделилась часть, тоже оказавшаяся лесным духом. Существо легко было принять за кривое дерево с ободранной корой, если бы не огромная пасть, утыканная острыми изломанными клыками. Бежали вперед облезлые лисы с изможденными человеческими лицами и волки с шестью лапами. Плелись по улицам, оставляя за собой пыльные следы, ни на что не похожие существа, состоявшие из пахучих трав, веток, гниющей листвы.

Здесь не найти спасения, думал Матвей. Здесь нельзя договориться, поскольку никто не станет слушать его оправданий. Было очевидно, что обитатели Черной речки ждали от него отнюдь не слов, а крови и мучений. И тогда Матвей принялся каяться, да так, как никогда не каялся перед образами. Припав к сыну, везущему его на место священнодействия, прижавшись к его одежде, Матвей умолял сжалиться и пощадить. Он и чувствовал, и видел, как шевелятся черные насекомые, складывавшие костюм Авьтмусса, однако ничего другого ему не оставалось. Не к кому обратиться с мольбами, кроме как к сыну, некогда обреченному на гибель, отданному на съедение лесу.

По мере приближения к реке росла уверенность, что не столь и ужасна участь быть заживо съеденным мухами и слепнями. Беда, ожидавшая Матвея на мостках у реки, чудилась ему более жуткой.

Авьтмусс был нем, даже когда тащил отца к столбу на краю мостков. И крепко привязывая Матвея, он не проронил ни слова.

Снова затрубил лесной дух с черепом лося на крепких плечах, и наконец Авьтмусс заговорил, будто не к отцу обращался:

- Мы приносим дары тем, кто сотворил лесных духов, а ныне хранит нас всех. Раз в год полагается жертва. Но мы не звери и не рыщем по лесам в поисках заблудших. Мы жертвуем теми, кто лишь этого и заслуживает.

Оставшись у столба в полном одиночестве, Матвей Лопарев не кричал, так как еще не до конца осознал приближение гибели и ее ужас, а потом всякие звуки стихли, постепенно стерлись, и мир умолк.

Крестьянин всматривался в непролазные дебри на противоположном берегу реки. Они вселяли трепет одним видом, но кровь в жилах стыла еще сильнее от мысли, что из густого и мрачного леса вот-вот явится нечто непостижимое, чтобы пожрать его тело и душу.

Лес казался слишком мрачным, неестественно темным. Однако прежде чем закрутились в голове Матвея догадки, он заметил, как померк солнечный свет - не исчез, а изменил свое течение, обратившись в сторону леса, словно кто-то жадно всасывал его, подобно воде из стакана. Свет лился ручьями, границы которого стали весьма четкими, струился к лесу и бесследно пропадал, терялся в непроглядном мраке.

Мостки под ногами Матвея, сложенные из ребер какой-то гигантской твари, минуту назад были абсолютно белыми, а сейчас медленно серели, превращаясь в подобие старых растрескавшихся бревен, готовых сию секунду развалиться. И вовсе невообразимым чудилось, что голубой цвет срывался с небес, обращался в серые струпья и летел к лесу, тая в беспросветной мгле.

Все быстрее и быстрее менялся окружающий мир. Матвей увидел, как катила ему навстречу кромешная тьма, жадно поглощавшая свет, цвета и саму ткань мироздания, делавшая все вокруг одинаково пепельным, а потом пожиравшая этот пепел. Тьма вышла к Черной речке, проплыла над водой, приковав к себе взгляд крестьянина. Перед тем, как навечно провалиться в холодное ничто, Матвей Лопарев почувствовал, как тело его сорвало со столба, в мгновение ока вытянуло, переламывая все кости, скрутило и втащило в беспощадную темноту.

Тем не менее разум его не угас. В жутком мраке, лишенном малейших лучиков света, он обнаружил в себе способность видеть. Звукам в этом черном царстве не нашлось места, однако Матвей каким-то чудом различал голоса. Мимо плыли лица, перекошенные от нестерпимых мук и безумия. Они пронзительно вопили, оглушая. Вторя им, закричал и он.