'Не люблю громкие звуки. Не люблю, когда по утрам у мужа громко и противно звонит будильник на сотовом телефоне. И сколько раз я уже просила его сменить мелодию.
Не люблю, когда кто-то слишком громко разговаривает или смеется. Еще хуже, если начинает ржать, простите за выражение, как конина последнего сорта и при этом трястись как эпилептик в припадке, брызгать слюной и размахивать руками. Отвратительное зрелище.
Не люблю, когда кто-то слишком громко слушает музыку. Сядешь ты в маршрутку или впихнешь свое бренное тело в общественный троллейбус, а рядом находится некто или нечто в зависимости от количества извилин в голове, косметики на лице, одежды и прически (хотя последние три прямо вытекают из первого), и долбится в наушники. Но громкость такая, что ты слышишь не только музыку и текст песни, но даже отдышку исполнителя в паузах.
Не люблю, когда с непонятной периодичностью сосед сверху что-то сверлит, пилит, долбит, перетаскивает. Особенно в выходные дни.
Не люблю, когда муж засыпает под включенный телевизор. Не люблю, когда включается сигнализация соседского авто у меня под окнами. И когда под ними же дерутся дворовые коты или лает собака. Не люблю, когда пищит микроволновка, не выключенная вовремя. Не люблю наш дверной звонок. Хотя нет, его я просто ненавижу. Не люблю...
Я люблю тишину и покой. Иногда, чтобы расслабиться и отдохнуть душой, я включаю классику или церковный хор. Но так, чтобы она была еле слышна. Легкие неназойливые звуки меня не раздражают. Они успокаивают, привносят гармонию в расстроенное хаотичное скопление мыслей и эмоций в голове '.
Эти мысли посещали ее всякий раз, когда новая серия мерзких противных звуков раздавалась рядом. Портила настроение, заставляла морщиться, ускорять шаг или зажимать уши. Но всем в мире, казалось, было наплевать. Они продолжали кричать, громко смеяться, топать, сверлить, громко слушать музыку, нажимать на клаксон и всяческими другими способами портить жизнь и настроение Людмиле.
Звуки большого города - это как биение сердца. Без этого никак. Издержки жизни в мегаполисе. Люди к ним быстро привыкают. А когда их нет, им чего-то не хватает. Они становятся частью твоего существования, отмеряют его, проводят черту под каждым прожитым тобой днем. Тишина не так многогранна и странна как шум - выхлоп города. Один из продуктов деятельность живущих в нем людей.
Но сегодня был особенный день. Это был ее праздник. Ее день. Людмила вышла с работы, и в приподнятом настроении зашагала к остановке. Все было, как и всегда. Целая куча мелочей, способных испортить настроение кому угодно. Скользкая дорога, наполненный людьми, специфическими ароматами и звуками общественный транспорт. Иначе до дома не доедешь. Если бы спартанцы дожили до наших дней, то сбросились бы со скалы сами от стыда и позора. Ибо даже они не смогли бы пробиться в маршрутку через всю эту оголтелую толпу. Поэтому выбора особого не было.
Сосед как обычно поставил машину в проходе и пришлось пробираться через небольшой зазор между грязной стеной и не менее грязной машиной. На этаже соседи-алкаши опять свинтили или разбили лампочку, а ключ поначалу все никак не хотел находиться в ставшей вдруг безразмерной сумке, а потом входить в замочную скважину. Но Людмила, наконец-то, попала домой. Она с наслаждением высвободила ноги из сапог, а себя из, пропахшей запахом города, верхней одежды, окунувшись в тишину и спокойствие собственного дома. Она поставила купленный по дороге тортик на кухне. На глаза ей попался лист бумаги с неровными краями. На нем корявым почерком было написано всего два предложения: 'Буду поздно. С днем рождения!' Людмила слегка приподняла брови. Но это вовсе ничего не значило. Она не удивилась и не рассердилась. Даже была немного рада. Значит этот вечер - ее вечер не надо ни с кем делить. Его полностью можно посвятить себе любимой.
Но день рождение в одиночестве все же было довольно мерзким праздником. Это лишь поначалу кажется, что здорово не готовить еду на ораву гостей, не прислуживать им, а потом не мыть горы посуды. Даже самый сладкий торт, съеденный в одиночестве в день рождения, отдает горчинкой. В каждой самой нежной или веселой мелодии присутствуют нотки фальши. И в каждом уголке комнаты притаилось немного грусти, все ближе и ближе подкрадывающееся к хозяйке по мере наступления сумерек.
Людмила включила телевизор. Но там не было ничего интересного. Или это просто ей было все не интересно. Она взяла со столика книгу, которую никак не могла дочитать вот уже вторую неделю. Но первое же предложение расплылось перед глазами и предстало безобразной кляксой. На глаза Людмилы набежала маленькая грустная слезинка. И звали ее одиночество.
Она отшвырнула книгу. Подслеповатые от застилавшей влаги глаза устремились в сторону медленно затухающего светила. Солнце погрузилось под землю уже больше чем на половину, озаряя яркими всполохами последние минуты. Оранжевое пятно заставило зажмуриться. Людмила стерла слезы тыльной стороной ладони. Получилось зло и резко. Усилием воли, сдержав стон, она провела языком по пересохшим губам.
Она сидела на диване в сумерках и смотрела в темнеющий провал окна. Рядом лежал телефон. Он безмолвствовал. Не было ни звонков, ни сообщений. Словно все забыли про нее. Как будто сегодня был обычный день. Такой же, как был вчера. Для них он и был обычным днем. Для них он был наполнен каким-то событиями, встречами, знакомствами, неожиданностями, радостями, сюрпризами. А для нее это был еще один пустой день. Никто не вспомнил, что у нее сегодня день рождения. И даже муж отбыл в неизвестном направлении, словно так и надо.
Уголки губ опустились, придав ей еще более унылый вид. Большие карие глаза смотрели на мир с укором и невыразимой печалью, но постепенно становился все более пустым и безучастным.
Людмила прошла в комнату. Посмотрела на их кровать, сейчас такую холодную и неуютную. Она повернулась и, раскинув руки, медленно упала на спину. Слегка спружинив, она окончательно опустилась на постель. Было уже темно. Она включила ночник. Желтый свет ярким пятном замер на потолке.
'Слышишь? - обратилась Людмила сама к себе, - Это тишина. Тишина, уют и спокойствие'.
Она всегда хотела и просила именно этого. Чтобы люди не шумели, не смеялись, так что люстра тряслась, а стаканы вот-вот грозились лопнуть. Не топали как слоны на арене цирка, не громыхали посудой, разговаривали на полтона ниже. И вот сейчас она, наконец-то, была в тишине. Лежала на кровати в свой собственный день рождения и разговаривала сама с собой. Пускай и мысленно. Но почему же ей сейчас было так плохо и тошно.
А потом она услышала ЭТО. Легкое и ненавязчивое жужжание. Так бы показалось каждому, но не ей и не в пустой замершей квартире. Звук этот, казалось, наполнил собой все помещения и прокатывался по ним все более стремительно, наращивая темп и громкость.
'Чертовы мухи! Неужели хотя бы сегодня нельзя оставить меня в покое' - раздражение вновь прорвало плотину спокойствия и равнодушия, смело островок скорби и жалости к себе, что уютным клубочком свился в душе.
Людмила понадеялась, что сейчас она, либо успокоится, найдя что-то интересное или съедобное, либо вылетит через какую-нибудь щель, дырку, да все, что угодно. Но ее надеждам не дано было сбыться. Муха, все также издавая гаденькие звуки, продолжала летать где-то в квартире.
Людмила вздохнула и приподнялась, опираясь локтями о кровать. Она прислушалась, пытаясь определить, откуда доносится этот безобразный звук, поняла, что это с кухни. Не без кряхтения, ворчания и более емко обозначивших сложившуюся ситуацию слов, она спустила ноги на пол и направилась из комнаты. По дороге Людмила взяла из коридора большую мухобойку, на губах появилась хищная улыбочка, не предвещавшая источнику звука и нарушителю спокойствия ничего хорошего. Женщина включила свет и сразу же увидела маленькую черную точку, что металась бесцельно и нелепо вдоль окна по одну и тому же пути - вверх и вниз, вверх и вниз, снова и снова.
Женщина, крадучись, приблизилась к жертве. Замахнувшись, она несколько секунд смотрела на муху, выбирая более удачный момент, чтобы одним ударом покончить с ней. И он настал. Удар, что разрезал воздух и выстрелом бабахнул в самые уши, возвестил об окончании охоты. Муха навсегда застыла маленьким сморщенном комочком на подоконнике. Людмила удовлетворенно улыбнулась, откинув небрежным движением орудие убийства, она покинула кухню и возвратилась в комнату к мягкой кровати и созерцанию потолка с наступающими на него тенями медленно втягивающегося в квартиру сумрака.
Но радость ее была недолгой, ибо не прошло и десяти минут, как вновь восстановившуюся тишину разорвал тот же мерзкий звук, что потревожил ее ранее. Людмила распахнула глаза и прислушалась, с вновь накинувшимся на нее раздражением. Теперь она даже не попыталась ему сопротивляться. Она вскочила с кровати и вновь направилась в кухню, но уже отнюдь не медленной походкой крадущегося хищника, а стремительно и порывисто. Вспыхнул свет на кухне, и вот искомый источник помех был обнаружен летающим возле окна. Удивление промелькнуло на лице женщины, когда она увидела, что и эта маленькая мерзкая насекомина совершает те же маневры, что и предыдущая.
Людмила, решив, что к делу это не имеет совершенно никакого отношения, стремительно приблизилась к окну, подхватив со стола мухобойку, она, не прицеливаясь, несколько раз хлестнула ею по оконному стеклу. Удовлетворенно и с некоторой долей злорадства, она отметила, что невесомая тушка ухнула на подоконник. Но тут же все это пропало, когда она увидела, что останки первой ее жертвы отсутствуют. На подоконнике лежала лишь одна муха.
'Хм, наверно, слетела, когда я размахивалась', - предположила она и, полностью удовлетворившись, покинула кухню на этот раз, аккуратно, положив мухобойку на холодильник.
Людмила не стала больше ложиться в кровать. Вместо этого она села в глубокое кресло, что стояло в глубине комнаты в самом темном углу. Положив ногу на ногу, а руки устроив на подлокотниках, она откинулась на спинку и закрыла глаза. Последние багровые отсветы заката прочертили дорожки на ее бледном лице, делая ее похожей на статую, величественную и умиротворенную. Она полностью расслабилась, погрузившись в мысли, что не сразу услышала звук. Губы Людмилы скривились, ладони пришли в движение и сжались в кулаки, впиваясь ногтями в мягкую податливую кожу. Женщина тяжело задышала, но звук не думал пропадать. Он становился то слабее, словно удаляясь в глубину квартиры, то сильнее, приближаясь к ней. Иногда ей казалось, что он заполняет все пространство вокруг, а порой ей чудилось, что рождается он внутри нее. Не выдержав более пытки, Людмила вскочила и опрометью бросилась в кухню. Дикий не то вой, не то вскрик вырвался из ее горла, когда она увидела, что по всем поверхностям на кухне мельтешат крошечные черные тела, издавая мерзкие присущие им звуки. Они облепили стол, холодильник, шкафы, их было много, очень много и с каждой секундой становилось все больше. Женщина не могла поверить своим глазам. Но слабые отсветы, что проникали еще через окно, пока свободное от плена насекомых, не давало ей ни одного шанса на обман, на иллюзию. Женщина с новым диким криком, рожденным, казалось, из потаенной глубины ее естества, бросилась в самый центр. Она не стала выискивать похороненную под мохнатыми тельцами мухобойку. Вместо этого в руках ей появился молоток для отбивания мяса. Она металась по кухне, поднимала и опускала орудие, наносила удары, с каждым из которых что-то в ее душе бухало и захлебывалось от странного ощущения эйфории. Но в тоже время это чувство могло смениться другим - все более нарастающим в душе мерзким раздражением, все явственнее приобретавшем черты порочной злобы и ужасающей ярости. Когда она разбила стеклянный чайник, когда на пол полетела любимая ваза, что была подарена ей мужем на первую годовщину свадьбы, когда раскололась и с шумом рухнула картина с неброским натюрмортом, Людмила не обратила на это внимания. Ведь все оно было поглощены простыми ритмичными действиями по уничтожению тех, что посмели нарушить ее покой, осмелились появиться в ее доме. Она работала с ожесточением, но паника все ближе и ближе подбиралась к ней. Отчаяние готово было принять женщину в свой омут, когда она поняла, что все ее усилия тщетны. Мух не становилось меньше. Несмотря на обилие мертвых тушек на полу, их копошащиеся тела уже плотно облепили все в кухне и начали прокладывать дорожки дальше в дом. И чем быстрее она взмахивала молотком, чем больших из них она сражала, тем сильнее возрастало их количество. И что-то щелкнуло внутри. Все чувства, что обуревали ее, давали сил бороться, исчезли, словно перегорели. Людмила всхлипнула, молоток выпал из слабеющей руки. Она бросилась прочь от них, влетела в спальню. С облегчением обнаружив, что эта комната была девственно чиста, она с шумом захлопнула дверь. Устроившись вновь в том же кресле, она закрыла глаза, пытаясь отгородиться от нарастающего шума, что грозил поглотить ее целиком подобно штормовой волне. А потом они начали проникать сквозь щель под дверью. Но теперь их интересовала лишь она...
Мужчина очень тихо, стараясь производить как можно меньше шума, пытался вставить ключ в замочную скважину, но сделать это непросто, когда на руке болтается огромный торт, балансируя на ненадежных тонких завязках, а в другой зажат букет цветов. Выругавшись, мужчина поставил торт на пол подъезда и, наконец, с легкостью справился с задачей. Приотворив на узкую щель входную дверь, он протиснулся внутрь, в последний момент перед тем, как она захлопнулась, затащил туда же мешавшую ранее сладость. Удивившись тому, что в доме царила полнейшая темнота и тишина, он скинул ботинки, небрежно скинул на пуфик пальто, и, не выпуская из рук цветы и торт, двинулся вглубь на поиски жены. То, что она должна была находиться дома, он не сомневался. Он слишком хорошо знал ее и понимал, что даже в этот день идти ей просто некуда. Дело было не только в ее неуживчивом характере, было в ней еще что-то, что иногда заставляло его сомневаться не только в зрелости, но и в разумности супруги. Но было то столь кратковременно и несерьезно, что он всякий раз отмахивался, считая ерундой. А потому погруженную в тишину темную квартиру он посчитал ее очередной придурью. А может она просто сидит где-нибудь в углу и плачет. Мужчина почувствовал себя немного виноватым, отчасти он был замешан в этом. Просто не хотел, чтобы она раньше времени догадалась, что он готовит ей этим вечером сюрприз. Проходя мимо кухни, мужчина бросила мимолетный взгляд, но что-то заставило его обернуться и взглянуть повнимательнее. Какая-то неправильность. Мужчина включил свет и чуть не выронил свою ношу от удивления. Кухня была разгромлена. Все некогда стеклянное и бьющееся осколками и черепками усыпало пол вместе с другими вещами. Чайник, точнее оставшиеся от него ручка и сколотый носик, лежал в луже, вылившейся из него, воды, там же покоились фрукты и конфеты, что раньше лежали в двухъярусной красивой хрустальной вазе, чьи останки лежали тут же. По столу был размазан торт, точнее сливки, что покрывали коржи, ставшие рассыпавшимися повсюду крошками, были размазаны, а коробка отлетела куда-то в сторону. Чашки и тарелки в раковине были перебиты, а сам кран, из которого тонкой струйкой вытекала вода, свернут. Дверца одного из шкафов висел только на честном слове, грозя вот-вот ухнуть вниз, внеся еще больше раздрая в общую картину.
Людмила нашлась в их спальне. Она сидела в кресле: руки на подлокотниках, спина прямая, застывший взгляд устремлен на открытую уже дверь в комнату. Она никак не отреагировала на зажегшийся свет, не повернула головы, когда он опустился возле нее на колени, не взглянула на положенный ей на колени букет благоухающих цветов, не отозвалась, когда он позвал ее, не шевельнулась, когда его рука легла на ее ледяную ладонь. Лишь из уголка правого глаза медленно скатилась слеза. Она замерла на уровне губ, словно в нерешительности, а затем одним быстрым движением закончила путь и сорвалась вниз...