Аннотация: Жизнь... она воспринималась как угол в кладовой у господа за убийство себя в раю.
Последний день осени.
Осень сдувает мертвые листья
Их ускользающий силуэт
На белом листе белой краской без смысла
И лишь бесцветие времени - цвет.
Сколько помню, здесь всегда воняло сыростью и болью. За лучи света, что проскальзывали сквозь решетки на окнах хватались грязными руками и били себя по лицу, что бы очнуться от пожирающего осознания собственной отвратительности. А вой ветра с чавканьем старых гнилых ставней заглатывал тех, что умели мечтать. Было дозволено ныть от грызущих страхов, отсутствия оных, выковыривая грязь из-под ногтей, бродящим босяком по пустым и до омерзения одинаковым коридорам. Были зеркала и были в лица в них: без зубов, волос, глаз, губ, чувств. Их били и резали стёклами кожу, дабы верить, что все одинаковы. Глядя на последнюю дверь с позалоченой ручкой, продолжали стоять в кишащем крысами тазу, что безконца кусали за левый мезинец. А всё, что оставалось под гаснущей керосиновой лампой - яркая обёртка от невообразимо вкусной, но всегда единственной шоколадной конфеты...
Все что я помню - это глухой туман в глазах своей матери, которая в ту ночь топила в ведре новорожденных котят. Мне казалось, что если бы ведро было чуть больше, она бы засунула в него и меня. Она покупала дешевое курево и, раскачиваясь на детской качеле ненавидела всё, что её окружало. Она была мертва все двадцать два года, а в последний день осени повесилась на связке рваных капроновых колготок рядом со своей качелей. Но я не знал ни лиц, ни имен, ни дат. Меня научил этому старик, в течение шестидесяти лет не останавливаясь твердивший себе под нос: "Не обращай на них внимания".
Сколько помню, я всегда ненавидел его, вечно таскающегося за мной по пятам, натягивая на свой разум веру в нашу безграничную дружбу; ненавидел эту белену на его глазах сквозь которую он воспринимал окружающий мир. Хотя мира и небыло. Была лишь эта зловонная дыра в которой мы гнили с растущей ненавистью к самим себе. Только не он. Его трахали с шести лет, а он приходил ко мне, улыбаясь и рассказывал о звёздах, уверяя, что их не возможно сосчитать.
Нас было много и мы все были одинаковы, все разные и все знали, что все умирают. Наверно, поэтому Санта к нам никогда не приходил. Нас всегда учили неумению верить, наверно, поэтому Санта к нам никогда не приходил. Нет... тенями по облупленным потолкам ползало чувство пустоты, которого с излишком хвалало на всех. Мы пялились на бетонную стену, что стояла перед каждым и знали, что никогда не попытаемся её сдвинуть, обойти или разрушить. Всё это было не важно, а что было важно - этого не понимал никто.
Его притащили в приют две отвратные жирные старухи. Он был похож на лабораторного крысеныша, такой же жалкий, с неестественно белыми волосами и глазами разных цветов. Все тыкали в него пальцем, и гоготали, а тот молча улыбался нам в ответ, еле держась на тощих ногах. Он никогда небыл человеком. Он не мог быть человеком... нет... человек не мог быть таким как он. Спустя время по ночам его начали забирать монашки, а к утру он возвращался в свою кровать в синяках, засосах, из которых не вылезал, и коробочкой шоколадных конфет. Всегда разных. Монашки даже не стригли ему волосы, что бы тот больше походил на девчонку. Дети в приютах взрослеют быстрее и к третьей весне его присутствия все начали понимать, что приют существует на деньги, которые старые извращенцы платят за задницу этого щенка. Никто никого не осуждал.
Были мы, были они и были те, которых небыло. Все драли глотки за свою гордость, иные молчали, озираясь по углам и шастая за шестиногими пауками. Последний глядел на серые потолки стеклянными глазами и вечно улыбался, протягивая свои костлявые руки к моим плечам. Я мог лишь ненавидеть его, позволяя забираться к себе в постель во время грозы. Он трясся от холода и нашёптывал моей мокрой от слёз подушке сказки о звёздах. Я не верил ему. Каждый раз, спотыкаясь о собственные ноги, он раскладывал конфеты по одной рядом с каждой кроватью. Благодарности не следовало, но на утро угощение поглощалось с чавканьем и охами доносившимися из грязных ртов. Во время тихого часа, сидя на ободранном мраморном фонтанчике в мёртвом саду, путаясь в длинных волосах, он черкал на желтом клочке бумаги слова, что тенями расплывались в его голубом глазу, потому что цвета второго я никогда не знал.
Оскал кривых зубов, смердящие пасти истекающие слюнями, лапы хватались за осколки света и пожирали всё, что попадалось под ноги. Словно стая голодных зверей выли от удовольствия, утопая в собственном дерьме. Его имели поочереди шестеро старших воспитанников приюта. А он улыбался, впившись в меня своим взглядом и безконца терял сознание. Тоненькие струйки крови сползали по его ногам, и меня тянуло блевать. В ту ночь он подарил мне четыре строчки.
Сухие, морщинистые взгляды шарили по дырам в полу, а голоса трещали в потоке брани за бестолковость подонков, но ночь была похожа на стирательный ластик, которому под силу отковырять с листа жизни даже самые грязные пятна. "Жизнь"... она воспринималась как угол в кладовой у господа за убийство себя в раю.
В последний день осени его четырнадцатого года он умер.
...Когда облака расступаются, обнажая синеву небес, я вижу звёзды. Они прекрасны и их не возможно сосчитать. Они сияют и вечны, а падают лишь те, что должны упасть, ради новых и еще более прекрасных. В последний день осени своего сорок второго года я крепко сжимаю в своей руке другую руку, мне есть куда вернуться и есть куда идти, есть кому рассказать о том, что мне есть о чем мечтать. И я уже давно забыл о нём.