Незванов Андрей Семенович : другие произведения.

Беседы с Мастером Вальтером

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Великолепный пример европейской Упанишады, где очень многие духовные вопросы, волновавшие и теперь волнующие европейца Новейшего Времени изложены в форме живой беседы ученика с учителем.

  
  

Манфред Людвиг фон Экте

  

Беседы с Мастером

Вальтером

  
  

Великолепный пример европейской Упанишады, где очень многие духовные вопросы, волновавшие и теперь волнующие европейца Новейшего Времени изложены в форме живой беседы ученика с учителем.

  
  

Независимое некоммерческое издательство

ИОСИФ

2004

Ростов-на-Дону

  
  
   ОГЛАВЛЕНИЕ
   Беседа 1-я. Жизнь - средоточие. И центр человека - Бог.
Беседа 2-я. Сыновство - отношение, исчезающее в рефлексии.
   Беседа 3-я. Крещение Смыслом; спасение Истиной
   Беседа 4-я. Сопротивлялся ли злу Иисус Назарянин?
   Беседа 5-я. Где двое соберутся во Имя Моё...
   Беседа 6-я. Свобода человека, как свобода выбора вождя: Бога или Противника.
   Беседа 7-я. Общество как вещь и как живое единство.
   Беседа 8-я. Имейте соль в себе...
   Беседа 9-я. Верю ли я в Бога? Бытие как инобытие.
Границы Бога. Посланцы Бытия в инобытии.
   Беседа 10-я. Человек - Дом. Иисус - Род Родов.
   Беседа 11-я. Созидающий и Общающийся. Кто главнее?
   Беседа 12-я. Внутреннее домостроительство.
   Беседа 13-я. Место в интерьере.
   Беседа 14-я. Ветхий и Новый Заветы
   Беседа 15-я. Творец и Судьба. Элевсин в Евангелии.
   Беседа 16-я. Значит, проблема "троицы" есть
   пробле­ма логическая?
   Беседа 17-я. Сколько богов на свете?
   Беседа 18-я. Что такое время?
   Беседа 19-я. Смерть предшествует бытию в понятии
Беседа 20-я. Научите меня жить, Мастер!
   Беседа 21-я. Образ Града Божия.
   Беседа Первая
   Смысл жизни. Уход от мира.
   Сердце человека как коммунион.
   - Дорогой Мастер, мы давно хотим представить широкой публике ваши сочинения, но вы не даёте на это согласия...
   - И правильно делаю. Вы хотите выставить меня на посмешище. Во-первых, нет у меня никаких сочинений, а только ненужные глупые мысли, которые я позволил себе слабость записать. Во-вторых... Что во-вторых? Просто не хочу!
   - Но ведь сейчас так много людей ищут знания, которое помогло бы им обрести так называемый "смысл жизни", а ваши "глупые мысли", - я убеждён,- совсем не так глупы, как вы хотите представить...
   - Вот-вот, смысл жизни... Что есть наша жизнь? Попытка жить без веры - вот наша жизнь. А чтобы жить без веры, нужен "смысл", то бишь, какая-то убедительная схема, какое-то учение, которое пос­лужило бы опорой разуму. Но разум ничего не может, в ключе жизни. Отрицание мощи ра­зума - вот высшая разумность.
   - Значит, вы отрицаете роль мировоззрения в жизни человека?
   - Можно ли отрицать роль винтика в машине? Суть не в роли, а в том, что мировоззрение, - всякое, хотя бы и мистическое или теисти­ческое,- всего лишь компонент машинообразного существования или сценического, игрового. Словом, чего-то искусственного, сотворённого человеком: артефакта, могущего паразитировать на жизни, но не могущего жить самостоятельно. Подлинная жизнь, которая всё несёт на себе, и которую ничто не поддерживает извне, просто не имеет нужды в мировоззрении: оно, скорее, будет мешать жизненному порыву. Ведь, нет такого субъекта, который мог бы объять Жизнь, обозреть её каким бы то ни было зрением; и нельзя корректно представить себе такого субъекта. Поэтому жизнь нельзя описать сколько-нибудь полно, жизнь можно только прожить. И если находится человек, который стремится жить, согласно описанию жизни, он неизбежно будет мешать себе жить. И, главное,
   субъект знания не мо­жет жить сам, не может подавать жизнь во все составы персонального существования; т.е. не может стать во главе личности.
   - Отчего так?
   - Оттого, друг мой, что понятийное знание пря­мо не переходит в жизнь, не воплощается. Ведь это знание не включено органично в составы воли, оно есть внешняя информация о чём-то: субъект такого знания что-то представляет себе, основываясь на своих теориях и сведениях. Ну, соответственно, и получается представление! Так что напрямую оно может породить только театр, интеллигентные игры, в которых знание просто перекодирует себя: из речевой формы в ролевую и жестовую (сценическую).
   Современная культура (увы!) такова, что человек получает многое знание, но совершенно не знает, что с ним делать, - если только это не специальное техническое знание, а общее, гуманитарное. Люди, многие, пытаются прямо воплощать это зна­ние: быть творцами себя и жизни; поэтому они не живут, а всё толь­ко делают, творят, создают формы, бесконца цитируя всё то же знание, которое остаётся тем, чем и было; истощают колодцы воды живой в этом тщетном созидании. И, если всё таки живут в духе, то не бла­годаря своим усилиям по претворению в жизнь знания о жизни, а вопреки ним,- каким-то чудом.
   - Однако никто не живёт без мировоззрения...
   - Никто не живёт и с мировоззрением, но - все мертвы; потому что отлучены от Древа Жизни и привиты на древе Познания.
   - Но, может быть, мировоззрение всё-таки нужно, как некая карта, по которой ориентируется человек в мире? Пусть мировоззрение мертво, но и мир наш тоже во многом не жив: он сделан, искусствен; и сделан, кстати, с помощью разума. Значит, разум может помочь ориентироваться в нём, как в вещи разумной: примерно, как техническая схема позволяет ориентироваться в машине.
   - С этим не поспоришь, Манфи; но проблема в том, что на разум возложили не только задачу ориентации внутри этой музыкальной шкатулки, называемой миром человека, но отвели ему роль Бога, Жизнедателя и Законодателя.
   - Но, в чём же, по-вашему, причина такого положения?
   - Ты ловкий интервьюер, Манфи. Не подозревал в тебе таких способностей. Тянешь старика за язык и, небось, записываешь мои ответы на магнитную ленту? Придётся быть настороже с тобой.
   - Надеюсь, вы всё же не откажетесь ответить.
   - Бессовестно пользуешься моей слабостью к тебе. Ну, хорошо. Так, что ты там спрашивал? "В чём причина?", - говоришь. Но причина чего? Того, что мировоззрение бесполезно для жизни? Или того, что миросозерцательная философия Нового Времени, которой заменили религию, погрузила нас во тьму?
   - И того, и другого. Думаю, вещи взаимосвязаны.
   - Не знаю даже, уместно ли говорить о "причине"... едва ли причинная логика способна вообще судить о человеке. Но, если угодно считать причиной такой феномен, как соблазн, то причина в соблазне. Люди соблазнились знанием и созиданием; пошли прочь от центра, над бездной по мостам, создаваемым умом. А жизнь концентрируется. И центр - Земля, а центр Земли - человек, центр же человека - Бог.
   Человек, не имеющий опоры в Боге, крайне зыбок; его свет всякий раз оборачивается тьмой, поэтому он поражён слепотой. Что же ему делать? - он ищет сфокусировать свет ума, который постоянно рассеивается и теряется в далях; поймать его в ловушку, закрутить в кольцо. Этому и служит систематический Логос, на который он уповает; который должен придать ему внешнюю цельность и устойчивость, взамен утраченной внутренней.
   - Но Иисус сказал, что "должно прийти соблазну..."
   - Он сказал,- что я могу добавить?
  -- Но почему "должно"?
  -- Ну вот, ты меня уже до того доводишь, чтобы я комментировал выс­казывания Учителя! Право, на посмешище выставляешь.
  -- Но я же знаю, что вы, Мастер, понимаете Его, как никто другой. Ведь Он не всё раскрывал.
  -- Он не раскрывал, а я, смертный, буду толковать, и меня за это будут потом на вертеле поджаривать,- этого ты хочешь?
  -- Ну, не ворчи, Вальтер, старина, ты же знаешь всё...
  -- Льстец негодный, сатана! Хорошо же, будем гореть вместе! Отвечаю: должно потому, что человек свободен в выборе, за каким ду­хом ему идти. Вот он и выбирает Люцифера, как и описано в пер­вой книге Бытия.
  -- А Люцифер, какой он?
  -- О, блестящий субъект! Само совершенство! Но самонадеян. Полагается сам на себя и больше всего ценит тонкое кружево понятий.
  -- Но Бога он знает?
  -- Разумеется, знает, но не уважает. Считает ограниченным моралис­том. Находит, что следовать советам так называемого Бога иногда в его интересах, но что верховная цель жизни сосредоточена в нём самом и в его активности. Он думает, что через знание и творческую волю он сам становится Богом.
  -- Вот вы говорите, что Люцифер соблазняет знанием, но есть же простецы наивные, которые не больно-то задумываются, и живут боль­ше инстинктами, так сказать, - какая власть над ними у Люцифера, "погубляющего многомудрых"?
  -- А для таких "простецов", как ты выразился, Лукавым уготовано знание, воплощённое в искусственных предметах и объективированное в социальных отношениях,- сиречь, мир.
  -- Значит, "мир" - это воплощенное знание?
  -- Да, если мы говорим о самонадеянном мире, мире без Бога, мире строителей Башни.
  -- Поэтому, наверное, во всех урбанистических религиях присутствует призыв ухода от мира. То есть, уход от мира - необходимый компонент отказа от знания; так я по­нимаю? Вот и Иисус удалился в пустыню...
   - Удалиться в пустыню... Значит ли это уйти от мира? Думаю, что нет. Скорее, напротив,- ни в чём, быть может, не проявляется столь сильно власть мира над нами, как в этом акте. Ведь уходя, мы вов­се не уходим: вначале это, обычно, протестный акт - отвержение именно этого, погрязшего в пороках мира; в нём проявляется власть идеала над миром без Бога; потом, когда "бегство в пустыню" становится общественно признанной практикой, беглец становится уже просто воплощением идеи ухо­да от мира, и его акт есть осуществление одной из идеальных ценностей, - то есть часть того же "мира". Такими деяниями, прямыми воплощениями мыслей, - о которых сказал уже, что они бесплодны, - мир как раз утверждается и воспроизводится. Это часть механизма обновления господствующих идеи и habitus`a, или общепринятой жизненной практики.
   Беда в том, что эти деяния образуют лишь формальную "культуру", которая всегда только изображает некую жизнь, но сама не есть эта жизнь. Все её содержания (такой культуры) суть только цитирование, тиражирование, перефразирование и перекодирование всё тех же мыслей, того же знания.
   Что же до ухода от мира Христа Иисуса, то перечти внимательно Евангелие и заметь, что нашёл Иисус в пустыне(?). Искушения Сатаны, - вот что он там нашёл. Не поддался им и вернулся опять в мир. Таковы факты.
   - Но почему Он вернулся?
   - Видимо, Он понял, что ничего кроме бесконечных абстрактных дуэлей с Дьяволом не ждёт Его там.
   "Самостийные" попытки сотворить себя, идя непосредственно от зна­ния, от подсмотренных с помощью рефлексии законов естественной жизни, давно известны и заклеймены в традициях как путь ракшасов, демонов, ко­торые набирают свою демоническую силу, предаваясь в уединении тапасу (сиречь, аскетическим упражнениям). Иисус отверг этот путь.
  -- Значит, Иисус не уходил из мира?
  -- Иисус был в миру, но в нём не было мира, - а это уже другое. Если помнишь, перед тем, как быть ему схваченным, сказал, что вот, грядет Князь мира сего и не найдёт в Нём ничего своего. Не значит ли это, что Иисус не уда­лился от мира, а удалил мир из себя, когда отверг искушения Сатаны в пустыне? Таким образом, он не принял мира, как произвольного творения, в котором полностью владычествует Противник. Но это не значит, что он был вовсе не причастен миру.
  -- А разве Он был причастен миру?
  -- Конечно. Ведь он был человеком, и у него были родители, и он был в обществе и имел статус...
  -- Как же тогда Он освободился от власти мира?
  -- Он не освободился. Ведь мир его осудил и казнил своей властью. Он стал больше мира, вместил его в себя, когда осознал себя Царём небесного Города. И через это, в общине своих учеников и последователей, вместе с ними, прежний грешный мир, произведение самонадеянных творцов, стал правильным миром - включённым в Полный Город, продолженный в Небо.
   Именно эта полнота (плерома) и позволила ему побороть искушения Дьявола в пустыне, так как Он видел ограниченность его благ.
  -- Разумеется, через причастность Отцу Он изначально превосходил ущербный мир; имел трансцендентное личное начало. Поэтому, фигурально говоря, ему доволь­но было лишь перенести тяжесть свою с одной ноги на другую.
  -- Каково же это "надмирное" личное начало?
  -- Он определялся, как личность, исходя из преданности Отцу, любящему всех людей, а не из своего положения в сложившейся общественной структуре.
  -- А что означает "определиться как личность"?
  -- Это означает реализовать свою свободу разумного выбора, обнаружить свою духовность в структурах разумной воли. И вот здесь отличие - свои выборы Иисус делает, сообразуясь не только с общественным порядком, но, прежде всего, с волей Отца, превосходящего этот порядок. И вот этот источник волеопределения мы и называем "надмирным". Хотя, должен сказать, мне не нравится эта монашеская фразеология, разделяющая людей на "мир" и надмирное священство, или "клир". Этот язык неадекватен. Иисус вовсе не презирал мир; больше того, Отец послал его к людям из любви к миру, - как утверждает общепризнанное богословие. Так что дело тут не в мире и не в уходе от мира.
  -- Тогда в чём же?
  -- В плероме.
  -- То есть, в полноте?
  -- Именно. Истина, или Бытие исполнились Им: исполнился Человек и исполнился Бог, соединившись в одно.
  -- В чём же более конкретно состоит это совершенство?
  -- Иисус надстроил над земным градом (который обычно и называют "миром") Град Небесный, и поставил лестницу в Небо, и устроил Дверь. Так что теперь всякий человек может стать гражданином полного града, и через то исполниться, избавившись от ущерба, понесённого вследствие первородного греха.
   И заметь, всё это свершилось (и мы об этом говорим) но не стало содержанием "мировоззрения" Иисуса. То есть, Он никогда не имел предметом созерцания собственную миссию, чтобы руководиться сознанием её.
   - Из чего это видно?
   - Хотя бы из того, что, по Его заверению, Он не творит ничего от себя, но творит Отец; он же лишь исполняет Его волю. Ясно, что это исключает какое-либо "мировоззрение", в качестве руководства к действию.
   - В самом деле, Иисус, когда его просят объяснить причину своего поведения, ссылается на Отца. И, в связи с этим, не только фарисеи, но и ученики просили, чтобы Он показал им своего таинственного Отца. В ответ на их просьбу Иисус указал им на себя. Указал не только как на "дверь", которою входят к Отцу, но также как на "окно", через которое видно Отца. Иные поэтому говорят, что Иисус явил Отца в чудесных делах своих, иные же, что Он явил Отца в своём характере. А мне хотелось бы знать, как вы, Мастер, видите то отношение между Отцом и Сыном, которое имел в виду Иисус, указывая на себя тем, кто просил Его показать им Отца. Что именно означали его слова: "Видевший меня видел Отца"?
  -- Наблюдая всякого человека, мы в видимом прозреваем невидимое, как то: намерение, сердце, характер, душу, и т.д.. Точно так мы, глядя на Иисуса, прозреваем присутствие невидимого Отца. Примерно так же, как, наблюдая говорящего по телефону, мы понимаем, что у этого человека на другом конце провода есть собеседник; что он не разговаривает сам с собой.
   Присутствие невидимого Отца легко понять, если мы в своем понятии отделим персональность от телесности. Вот ведь, все тва­ри на Земле обладают телесностью, но из них только человек об­ладает персональностью. Причём персональность его никак не выво­дима из телесности, - т.е. не может быть объяснена генетической индивидуальностью. Скорее наоборот, наша телесная индивидуальность во многом создаётся персональностью, и была бы гораздо менее вы­раженной без последней. Персональность наша, в частности, определяется нашими выборами, совершаемыми в нетелесных логических сферах ценностей, отношений, позиций и т.д.,- то есть, тем, как мы употребляем в обществе свою смысловую свободу. (Понятие смысловой свободы совершен­но ортогонально телесному пространству, она существует лишь в пространстве социальном. Например, свобода эмигрировать - это ведь не свобода двигаться по определённому азимуту. И наоборот, свобода телодвижений есть лишь физическая беспрепятственность, и ничего не значит в социуме, если только эти движения не нагружены значениями). С другой стороны, если рассуждать логически, определённость моей персоны предполагает инобытийность, наряду с моим бытием. Это иное меня есть другая персона, с которой я пребываю в общении. Таким образом, моё лицо оп­ределено в отношениях и общениях с другими лицами, но никак не определено моей, и, значит, также иной телесностью.
   Из этого мы можем заключить, что персональность не связана с телесностью обязательным образом: что в круге общения может су­ществовать личность, не имеющая тела. Опыт подтверждает, что та­кие персоны есть полнейшая реальность. Они суть неотъемлемая часть (принадлежность) всякого человека, всякого общения людей, всякого социума. Они невидимы для телесного зрения, но от этого не менее, а скорее более реальны.
   Вообще, человек - это совсем не то, что мы привыкли понимать под этим. Человек - это, как минимум, две персоны, находящиеся в общении друг с другом. (На этот минимум как раз и указывает Иисус в своём определении человека, как священного собрания, когда молвит от Отца: "Где двое соберутся во имя Моё..."). Человек, стало быть, не вмещается в физическое прос­транство-время. То, что мы видим телесными очами, и на что ука­зываем, как на человека, есть лишь его малая часть,- подобно то­му, как корень, укреплённый в земле, не есть всё растение. Ведь существуют же стебель и листья, а главное,- множество других по­добных и неподобных живых существ, с которыми растение находит­ся в постоянной связи, и без которых мыслить растение есть непра­вомерное абстрагирование. Поэтому, "видеть Отца" значит не только прозревать духовными очами внутренний Свет предстоящего тебе человека, но также осуществляться в отношениях любви к этому человеку. Этот аспект раскрыт в другом высказывании Иисуса, которое приводит в "Строматах" Климент Александрийский: "Видевший брата, видел Отца". Следовательно, "видевший меня, видел Отца" означает также: видевший во мне брата, видел Отца.
  -- То есть, вы хотите сказать, что я, вы, равно как Иисус, это не единичности, а как бы общины, включающие в себя персон трансценден­тных телесному пространству?
  -- Совершенно верно. Это ведь отражено и в догматике. Кто такой Христос? Это Отец и Сын неразделимые, и к ним ещё Дева - Дух Свят, которую Иисус часто называет невестой. И Отец, и Сын, и Дух, полностью трансцендентны телесному миру и присутствуют в нём только посредством общения с тем, кто имеет земной корень, - а это Сын человеческий. Именно ему надлежит быть распятым ради сохранения Единения Сына со Отцом и Духом Святым. Смерть Сына человеческого подобна обрезанию пуповины, которым завершается рождение Сына Божьего, который отселе принадлежит только Небу, но которым Небо спущено на землю, ради того, чтобы те, кто на земле, могли взойти в чертоги Отца.
  
  
  
  
  
  
   Беседа вторая
   Истина Сыновства. Святой Дух.
  -- Хотя вы, Мастер, и не признаёте достоинства за своими сочинени­ями, я всякий раз нахожу в них замечательные мысли, которые вызы­вают порой просто благоговение.
  -- Преувеличиваешь, как всегда.
  -- Нет, нет,- вы послушайте! Вот, хотя бы это: "Прямые пути, уготованные Господу, выглядят на Земле очень извилистыми. И напротив, то, что прямо на Земле, криво пред Богом".
  -- Недурно. Это что, действительно я написал?
  -- Несомненно.
  -- Уверен, что подобного немного.
  -- Напротив,- очень и очень много. Вот ещё пример: "...насколь­ко легко человеку, поражённому первородным грехом, возлюбить фантастический рай теологов, настолько же нелегко возлюбить то Царство, что лежит за живой Дверью, кою являет собой Иисус. Трудно потому, что мы не находим там привычной иллюзорной устой­чивости мира. Вечное - текуче,- исчезновение, постоянное исчезно­вение... И как трудно понять и поверить, что исчезновение - это не смерть".
  -- Подмечено верно, хотя приблизительно; не правда, а правдоподобие. Ну, хорошо, что ж мы так и будем цитировать старые записки?
  -- Да я бы не прочь...
  -- Нет, нет. Не стоит забивать голову. Может быть, у тебя есть ка­кие-нибудь вопросы, так задавай их,- не то пойду отдыхать.
   - Один вопрос есть.
  -- Ну, давай.
  -- Я встречаю довольно много ищущих людей, которые исповедуют гу­манистический идеал. Под Богом они понимают высшее совершенство, идеал человека. По их мнению, человек может и должен возвыситься до этого идеала путём всякого рода подвижничества. И в христианстве, насколько мне известно, был ведь такой Пелагий, который утверждал, что усыновление Богу, достигается не по благодати, а на пути собственных усилий в добродетельной жизни. Что вы скажете по этому поводу?
  -- А ты Евангелие внимательно читал?
  -- Да, Мастер, думаю, что "да".
   - Тогда ты должен был заметить, что Иисус никогда не говорит: "Я Сын Божий", хотя неоднократно поминает Отца своего Небесного. Отчего это; как по-твоему?
  -- Вероятно, Он желал сохранить своё Сыновство в тайне?
  
   Ну, какая же "тайна", ежели Отец Небесный? Он всё время ссылается на Отца и в то же время упорно избегает таких самоотождест­влений, как "Я Сын" или "Я Царь иудейский". Помнишь ли как Пилат спросил у Него: "ты царь иудейский?", а Иисус ответил: "ты говоришь"; то есть опять уклонился от того, чтобы произнести слово "Я". Это, конечно, не случайно. В отличие от упомянутых тобою искате­лей самообожения на путях самосовершенствования, Иисус знает, что Бог есть принципиально иное по отношению к любому представлению, в том числе и само-представлению, или "Я-представлению". Иисус знает, что "Сын Божий" - это не медаль на шее у манекена, не социальная регалия: что Сыновство, как истина, как бывание, существует толь­ко в актуальных отношениях с Отцом, в живом общении с Ним. Истина Сыновства - совсем не то, что понятие о сыновстве или идея Сыновства. Поэтому Он никогда не говорит о себе: "есмь Сын"; но говорит о своём Отце, а это, безусловно, качественно иная интенция, не­жели та, что сопряжена с заявлением о Сыновстве.
  -- А в чём отличие?
  -- Когда он говорит об Отце, он обнаруживает своё отношение к Нему; а когда говорит о своём Сыновстве, обнаруживает отношение к самому себе через логическое отражение. Ясно, что отношения с Отцом - это живой коммунион; а отношение к себе посредством логической рефлексии - это, скорее, инструментальное отношение творца к своему ваянию.
   Если говорю: "я сын", то отношу себя к какому-то классу, к некоторой социальной номинации, и этим сам укладываю себя в прокрустово ложе преобладающих мнений, чаще всего невежественных и лживых; навлекаю на себя невыгодные сравнения и разоблачения. Какое отношение это имеет к живому сыновству, к бытию сыном? Сыновство в истине это жизнь, дар и судьба: судьба иметь отца, быть одарённым его присутствием и общением с ним, жить в этой доле. Поэтому Иисус говорит об Отце, ссылается на Отца,- чем манифестирует присутствие в его жизни этого Отца,- но никогда не называет себя Сыном Божьим. Он называет себя Сыном человеческим, то есть, социально номинирует себя через принадлежность к такому бесцветному классу, как "человечество". При этом избегается как номи­нация, включающая имя Божье, что могло бы означать принадлежность к священству, так и всякая другая социальная определённость. Едва ли это случайно, как тебе мнится?
   - Да уж, наверное, не случайно.
   - Если бы он номинировал себя священником, то это означало бы отрицание церкви как организации, как кристаллического тела,- что, собственно, в конечном итоге и привело Иисуса к столкновению с Синед­рионом.
   Таким образом, Сыновство как истина есть "вещь в себе": оно становится "вещью для нас" лишь постольку, поскольку мы узнаём о существо­вании в жизни Иисуса некоей персоны, которую Он именует Отцом. Но на него не навешено социального ярлыка.
   - Хочу спросить попутно: вы сказали о "бесцветном" человечестве именно в смысле отсутствия социальных ярлыков?
   - Ты верно понял, Манфи; в арийском обществе различные варны имели свои цвета. Отсюда, бесцветное общество означает безсословное.
   На этом остановлюсь, - теперь тебе всё ясно?
   - Слава Богу, мой Мастер. Вы прочитали целую проповедь. Я не смел на это рассчитывать.
  -- Я тоже.
  -- Нынче вы, как говорят, в ударе, и мне не хотелось бы упускать столь благоприятного расположения светил. Может быть, позволите ещё один вопрос?
  -- Ладно, спрашивай, хотя устал и, боюсь, разочарую тебя.
  -- Этого никогда не будет, Учитель,- вот мы с вами только что бе­седовали об Отце и Сыне, и невольно возникает вопрос о Духе, хотя, наверное, это очень пошло - мыслить по ассоциации в таких вопросах.
  -- В самом деле. Но я знаю,- ты хитришь, Манфи, ты так не мыслишь, просто хочешь выудить из меня побольше эзотерического знания.
  -- Да, я хочу спросить, что такое Дух?
  -- Слово из трёх звуков, обозначаемое тремя буквами.
  -- Да, но это слово что-то обозначает?
  -- Вот именно, "что-то",- твоё представление о Духе. Но Дух - это не "что"; Дух - это "кто". Духом ведом был Иисус в пус­тыню: ведом не чем-то, а кем. Бог есть Дух. Дух всегда пер­сонален, а мы используем имя нарицательное, указывая этим не на конкретного духа, а на класс живых существ, именуемых "духами". Это всё равно, как если бы о тебе, распрекрасном, говорили только как о "человеке", никак не выделяя изо всей массы людей.
  -- Отчего же мы не называем духа?
  -- Оттого что ум наш во власти метафизики, которая занимается "чтойностями", родами и видами их. Но даже, в том случае, когда мы понимаем персональность духа, мы не всегда даём Духу имя (или, точнее, узнаём его имя) из-за недостаточного знакомства с ним, но дух не перестаёт быть персоной от этого. Ведь не станешь ты, к примеру, утверждать, что одна из ипостасей Святой Троицы безлична; а ведь Дух - Ипостась. Персону же можно познать только в соответствующем общении, метафизика здесь бесполезна.
   - Но, вот, говорят же: "он исполнился духом пророческим", или "на не­го снизошёл Дух Святой", или "обуян он был духом злым" и т.п.,- как понимать это в свете ваших утверждений о персональности и общении, в котором только и узнаётся персона?
   - В отличие от Господа и Отца, отношения с которыми предполага­ют известную дистанцию,- на что указывают уже сами эти имена,- Дух - это то Лицо Тройцы, с которым Сын Человеческий сочетается священным браком. И как, сочетаясь с же­ною, становится человек с нею плотью единой, так, сочетаясь с Духом, становится он с Нею душой единой. И тогда, помимо лица, присутствие духа в доме души обнаруживается движущей силой; а сила эта, в свою очередь, имеет качественную определённость от рода того духа, с которым брачевался.
  -- Говоря о Духе, Вы сказали: "с Нею"; - это может прозвучать странно для некото­рых ушей.
  -- В русском языке "дух" - мужского рода, но это чистое недоразумение. На деле, дух - женского рода, так как традиционно возводится к жен­ской ипостаси божества, к Его Ашере, или Шакти, которой оли­цетворяется психическая сила (энергия), эманируемая божеством. В Евангелии, Дух - это Дева, и на Неё, как на Невесту, указывает Иисус, на­зывая себя Женихом. (В других контекстах, правда, невеста дева, есть Небесный Иерусалим).
  -- Насколько я знаю, Святой Дух нисходит в виде Голубицы, а не в виде Лица,- не так разве?
  -- Представление Духа в виде голубицы имеет две опоры в традиции: первая - это птица (существо воздушной стихии, находящейся между небом и землёй) как медиатор-переносчик с неба на землю; и вто­рая - это птица, как существо, в которое переселяется душа человека после смерти. Нужно учесть, что в виде голубицы Дух по­является в Евангелии в определённом эпизоде, именно: когда Иоанн видит Духа, сходящего на главу Иисуса с небес, - это схождение, видимое плотским очам, естественно передаётся в образе медиатора - голубицы - образа, доступного чувствам. Но когда мы знаем Дух как персону, то речь должна идти о единении персон, высшей формой какового в позитивном плане является брак. В трансцендентном же храме души человеческой свободное "Я" сочетается с тем или иным духом. Там совершается истинное служение духам, только изображаемое в храме внешнем.
Подчёркивая то, что Бог есть дух, Иисус указывал на храм души, противопоставляя его каменному строению, именуемому "храмом". Могу добавить, что и Сатана есть дух, и воинство его суть духи.
   Это всё, что я могу сказать на настоящий момент. И довольно, Манфи,- я ухожу.
   - До свидания, Учитель.
   Беседа третья.
   Переживание бессмысленности существования.
   - "Жизнь бессмысленна,- и для того, кто пожертвовал всем в поис­ках смысла, истина эта обладает ужасающей натуральностью: ибо у него и в самом деле не осталось ничего из того, что составля­ет смысл жизни для большинства людей".
  -- Откуда это?
  -- Это цитата из ваших трудов, Мастер. "Этика", параграф одиннад­цатый.
  -- Вот как... Значит, я прошёл этим путём до конца.
  -- Каким путём, Мастер?
  -- Путём Знания, конечно. По стопам Соломона. "И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это - томление духа".
   Все дети Неба первоначально этим путём идут: никто не минует. Связанные Адамовой природой, мы, по стопам земного отца нашего Адама, следуем за Люцифером и отлучаемся от Отца Небесного. Поэтому и первое крещение наше - Люциферово.
   - Что это за крещение, Мастер?
   - Ты знаешь.
  -- Но другие не знают.
   - Ты упорно хочешь, чтобы я вывернул на публике все свои духов­ные карманы.
  -- Они у вас всегда полны, Учитель.
  -- Добро бы так...
  -- И всё же, что это за крещение?
  -- Простая вещь. В какой-то момент наступает обособление личного эона, выделение его из первоначальной слитности с эоном семьи...
  -- Постойте, постойте, Мастер; насколько я понимаю, "эон" это век, целостный, связный в себе исторический период; а у вас получается, что у каждого свой век?
  -- Именно. Неужели тебе нужно это объяснять? Не верю.
  -- Другим нужно.
  -- Другим! Что ж, пусть твои "другие" знают, что единого плавно текущего времени не существует, - доказано наукой. Всякий человек и всякая общность - если она не контингентная, а укоренена в Начале, имеют свой век. Такова жизнь: она квантована, как и физический космос. Потому и говорю о выделении личного эона из эона общности становления; так начинается личность.
   В результате, молодой человек теряет не то чтобы способность, но - охоту жить как все: он начинает искать "смысл жизни", чтобы жить не просто так, а в соответствии с "высшими универсальными ценностями", с которыми связывает своё рефлективное "Я". Это - естественное стремле­ние к самореализации и, вместе, соблазн самовозвышения и деклассирования: так можно освободиться от социального давления, завысить свою самооценку, произвольно связывая себя с универсальными или трансцендентными ценностями; и, таким образом, избегнуть конкретной кармы и ответственности, посчитав себя, прекрасного, предназначенным к лучшему и более возвышенному.
   При таком небезболезненном переходе сначала теряет смысл обыч­ное человеческое существование, как ложно-ценностное и неподлин­ное, но позже, если путь пройден до конца, и если этот человек наделён благодатью не лгать самому себе, он приходит к знанию, что всякий смысл - только иллюзия. Здесь он останавливается в
мрачном отчаянии перед лицом пустоты. И заглянуть в безглазье этой пустоты необходимо ему прежде, чем он сможет опереться на ментально и социально необоснованное существование без будущего, без прошлого и без значения.
  -- Это трудно?
  -- Да, это нелегко.
  -- Но почему?
   - Потому что нужно жить без возбуждающей социальной энергии, отторгнуться от соблазна самосотворения (самоделания) вне и вопреки существующим институтам становления личности, и от соблазна самооценки, выдаваемой за оценку общественную; а это значит отказаться от ярких, легко возбуждаемых душевных сил. Для таких отказов нужно иметь под собою альтернативную витальную опору. Нужно иметь возможность опереться на длань Божию. Помнишь, как Петр сошёл с лодки и стал тонуть, и тогда Иисус подал руку ему...
  -- Думаю, такой "отказ от смысла" очень высок и не имеет ни­чего общего с ипохондрическим и скептическим утверждением бес­смысленности жизни, происходящим от гуны "тамас", сиречь, от темноты душевной, - не так ли?
  -- Разумеется, ничего общего. Последнее есть, в основном, каприз­ная игра, "демпфирующая" сознание личных неудач, несоответствие ре­ального статуса претензиям и т.п.,- смысл этой игры в том, чтобы привлечь к себе внимание Князя Мира сего как раз тем, что отказы­ваешься клевать его приманку. Примерно так же подчинённый подаёт
прошение об отставке с намерением провоцировать начальника на то, чтобы тот уговорил его остаться и заверил в сверхценности и сверх­нужности его для "фирмы".
  -- Итак, если жить без "смысла" нелегко, то это, как я понимаю, оз­начает, что множество людей находят таки для себя "смысл"?
  -- Ищущий да обрящет! Творец миросозерцательной предметности объемлет своим умозрением всю эволюцию Жизни, всю Историю, и получает в осмыслении этой перспективы опору для самоопределения. Он делает себя фокусной точ­кой, в которой сходятся лучи ретроспективы, с тем, чтобы вновь разойтись, образуя перспективу. Осознание себя агентом мирового процесса, персонификацией мировых сил - вот тот "высший смысл", который способен намертво захватить личность, подчинить её "программе", каковой и является миросозерцание в кибернетическом плане.
  -- Но отчего "смысл" так крепко захватывает, где его "когти"?
  -- Статус сверхценной личности, уникального гения, проводника кос­мических сил, вершителя судеб человечества и т.п. - вот "когти".
Такой статус позволяет отстраниться от мелочной обыденной жизни с её плотными кармическими связями (т.е. ожиданиями, требованиями, обязательствами), и замкнуться в башне мыслей, чисто мысленных усилий и только знаковых действий, не переходящих в настоящий труд общения и делания, и значит не обращённых ни к какому конкретному лицу.
  -- А к кому тогда?
  -- К отвлечённому "Старшему": к учителю, воспитателю, родителю. Это - не изжитая инфантильность.
   - А зачем ему отстраняться от мелочной жизни?
  -- Затем, что так называемая "обыкновенная жизнь" выявляет нас, не поз­воляя обманываться насчёт себя; ставит, так сказать, на место, - а это неприятно, и включает на полную мощность как раз те "комп­лексы неполноценности", которые мы и пытаемся скомпенсировать насчёт придания своей жизни большого смысла.
  -- Наверное, все мы,- в большей или меньшей степени,- пробавляемся самообманом, и что же, у нас нет никакой надежды освободиться от власти "смысла жизни"?
  -- Помнишь ли, Иисус сказал: будете поклоняться в Истине?
  -- Разумеется.
  -- Вот это поклонение и помогает спастись. Кто не убегает правды о себе, не уклоняется от "вскрывающих" отношений, того Царь понемногу двигает к Выходу.
   Деятельному Субъекту может казаться, что он ведёт борьбу с Лю­цифером на его же поле,- то есть, приходит к "бессмысленности" на путях Знания, но на самом деле победить здесь нельзя без по­мощи Иисуса Царя.
  -- Любопытно, что в ходе нашей беседы слово "смысл" приобрело то же значение, что имеет в индуизме слово "майя".
  -- Совершенно верно. И мы высказали таким образом следующую догму: человек не в состоянии сам, своими силами освободиться от мировой иллюзии. Скорее наоборот, он ещё глубже закутывается в "покрывало Майи", так как заявленная им "остановка бытия в мире" имеет подкладку приоб­ретения значения в мире.
   Нельзя, двигаясь в пространстве, выйти за пределы пространства. Мы при этом будем отрицать лишь часть пространства, остающуюся за нашей спиной. Точно так же, чтобы "остановить" что-либо, нужно постоянно это возобновлять,- иначе теряешь себя, своё субъектное определение,- ведь ты в данном случае определился как "останавли­вающий". Чтобы каяться, нужно всё время грешить, поэтому те, кто занимается самоделанием представляют себе Бога, как Свет в конце туннеля, и соединение с Богом, как результат усилий по прохожде­нию туннеля. Но ясно ведь, что они называют Богом цель, которую сами себе поставили.
  -- Выходит, это - безбожие?
  -- Ты сказал.
  -- Но каково же тогда "полное отрицание смысла"?
  -- Полное отрицание - это переход на другой уровень личного сущест­вования. Так, когда ты переходишь на уровень общения, уровень дея­тельности со всеми его атрибутами просто исчезает для тебя,- в том числе и "самоделание".
  -- И здесь уже нет "смысла жизни"?
  -- Никакого. Здесь другие смыслы: смыслы сообщений, которые получаешь от партнёра общения и взаимоотношения. А созерцательные "смыслы" могут присутствовать лишь на периферии общения, как некие связанные с тобой или с ним объекты, как принадлежности, имущество сознания. Они, конечно, могут быть информативны для партнёра общения в его узнавании тебя, но подчинение себя созерцательному смыс­лу необходимо рождает отчуждение.
   И это всё на сегодня. Давай прощаться.
   - Спасибо, Учитель.
  
  
  
  
  
   Беседа четвёртая
   Непротивление злу.
   - Доброе утро, Мастер! - Какое же оно доброе, если ты опять здесь, да ещё и с блокнотом.
   - Да, с блокнотом...
   - И в нём, конечно, куча вопросов.
  -- Совсем не куча,- всего несколько, Мастер. Если бы я удостоился чести возникновения в уме моём многих вопросов, то я был бы на пути к блаженству.
  -- Но тогда ты не удостоился бы аудиенции у меня. Подумай-ка, что ты выбираешь?
  -- Я выбираю и то, и другое: и вопросы, и аудиенцию.
  -- Вот как. Тогда придётся тебя ограничить.
  -- Мне остаётся в таком случае одно - беречь время, и я бросаюсь места в карьер!
  -- Ну, давай, попробуй.
   - Скажите, Мастер, вот церковь изображает Иисуса кротким, смирен­ным, не противящимся, подставляющим щеку, и т.п. И эта проповедь, как известно, послужила поводом к обвинению, или, вернее, к "об­личению" христианства, как "религии рабов", носителя рабской морали. В то же время многие доказывают, - и не без успеха, - что церковная трактовка проповеди Иисуса и его поступков неверна. Ведь Иисус сказал, что принёс Он на землю меч: Он жестоко нападал на священников иудейских, делал дерзкие заявления о своём пророчес­ком достоинстве, провозгласил себя царём, нахулиганил в храме, разогнав торгующих силой, ругал людей, приходивших к нему со сво­ими болячками, обзывая их родом неверным и прелюбодейным, и воп­рошал: доколе буду среди вас?. Был Он также непочтителен с родс­твенниками, не пожелав к ним выйти; отругал мать свою Марию на браке в Кане Галилейской; преступал открыто все иудейские обычаи; ученики его таскали с собой под одеждой акинаки (короткие мечи), и т.п.,- то есть, он вёл себя отнюдь не кротко, но как воинствую­щий еретик, за что, собственно, иудеи и потребовали от Пилата казнить его.
   Так как же примирить всё это со "второй щекой", с "последней срачицей" и с "двумя поприщами" там, где зовут на одно?
  -- Это извечный вопрос, задаваемый христианам.
  -- Верно, извечный. И что же,- на него нет ответа?
  -- Есть.
  -- Но где?
  -- Там же, в текстах Нового Завета.
  -- О, молю, расскажите, Учитель!
  -- Ну, во-первых, текст Писания мы получили в традиции, а не в прямом откровении. Следовательно, любой здравый ум должен подходить к тексту с научной критикой, герменевтической и текстологической. И, между прочим, кроме того очевидного факта, что увещание подставлять вторую щёку мы находим только в одном Евангелии (от Матфея), да ещё в составе так называемой "нагорной проповеди", которая по всем признакам является беспорядочным сборником логий, а отнюдь не описанием реального факта жизни Иисуса. Добавь к этому, что, согласно новейшим текстологическим анализам, логия о "второй щеке" является вставкой, датируемой третьим веком по рождеству Христову; то есть тем веком, когда церковь начала бороться с эпидемией мученичества в своих рядах. Ясно, что в свете этой борьбы уместна была проповедь кротости и покорности. Во-вторых, после научной критики наступает черёд критики Святого Духа, который точно укажет на искажения Истины, если они есть в тексте, и внушит верное понимание.
  -- Ах, Учитель! Что же делать тем, кто не стяжал Святого Духа?
  -- Таким следует ограничиться научной критикой. В остальном же положиться на авторитет наставника, которому они доверяют.
  -- Вы для меня как раз такой наставник; поэтому, молю, растолкуйте, учитель!
  -- Ну, ты же помнишь, у Луки Евангелиста, когда приспело время Свершения, сказал им Иисус: "ныне, кто из вас имеет суму, да возьмёт также и мех, а кто не имеет, пусть продаст ризу свою и купит нож". Апостолы же отвечали Ему, говоря: "Господи, вот но­жа здесь два". Он же сказал им: "довольно сего".
  -- Помню, разумеется,- но что же сие значит?
  -- Говоришь "разумеется" а сам не разумеешь. Или притворяешься, Манфи?
  -- Помилуйте. Учитель!
   - Актёришка! Ну да ладно, не для тебя стараюсь. Так вот, слушай: сума и мех принадлежности суть пути дальнего, а ножи - орудия самозащиты. О чём, по-твоему, свидетельствует то, что Иисус ве­лел запастись всем этим своим ученикам? А о том, что не собирал­ся Иисус смиренно позволить слугам Архиереевым взять себя и при­готовился к отпору вооружённому, и к тому, чтобы уйти в странствие новое, прочь из Иерусалима.
  -- Но как же так!? Ведь Он решил уже испить чашу горькую, согласно Воле Отца Его...
  -- Верно говоришь. Согласно Воле Отца, но не по воле первосвящен­ников иудейских. И Он должен был показать им, что не своею влас­тью предают они его поруганию и суду неправедному, но что Он сам предает себя в руки их, исполняя Волю Высшую.
  -- Но какой же вывод следует отсюда? Значит ли это, что злу следу­ет сопротивляться?
  -- Безусловно, да; и безусловно нет.
  -- Как это?
  -- Видишь ли, строго говоря, справиться со Злом - не в силах общественных. Потому, если кто надеется, что может победить зло внешним образом, внешним воздействием, заб­лудился тот далёким заблуждением. Также и сам человек, вознамерившийся победить в себе зло, не сможет этого сделать, возбудив в себе силы общественные, исходящие из усмотрений пользы, блага, законосообразности и т.д.; Только открывая в себе вход в небесный Город, в союзе с Царём, человек может избыть зло в себе и помочь сделать это другим.
   Смысл разбираемой теперь проповеди Исусовой в том и заключён, чтобы человек в отношениях с ближним своим не полагался бы на себя, и на общественные силы, повелевающие возмездную справедливость; а полагался бы на Бога. Не препятствовать другому обнаружиться для себя самого в своих действиях, даже потерпев при этом от его действий, означает предоставить Господу совершать свою работу в сердце ближнего, не отвлекая внимание и силы ближнего на себя, на своё противление ему. Ведь если мы не предоставим ближнему то­го, чего тот хочет, то он будет думать, что он несчастлив оттого, что не имеет желаемого, и что мы - тому препятствием. Тогда, вмес­то того, чтобы прислушаться к сердцу своему, он в ослеплении бу­дет стараться устранить препятствие и добиться своего. Если же он получит желаемое и увидит, подобно Соломону, что это не принес­ло ему счастья, тогда он задумается, и твой благой пример жертвы собой и своим укажет ему путь к Спасению. Тогда и проповедь твоя возымеет силу. А в противном случае ближний будет думать, что ты проповедуешь ради собственной выгоды в нём. Но это только одна сторона дела. Равным образом и сопротивление имеет свою вразумительную силу. Поэтому в жизни присутствуют и противление и непротивление, но - каждое на своём месте: где уместно одно, неуместно другое.
  -- Ну, хорошо, в каких же тогда случаях необходимо оказать соп­ротивление?
  -- Теоретический ответ невозможен. Противление и непротивление неотделимы друг от друга: присутствуют рядом. Иисус, будучи уже пленён, возразил слуге архиерееву, сказав, "что ты меня бьеши...", и т.д. А потом замолчал, и ничего уже не говорил. Отсюда виден смысл сопротивления - напомнить противнику о своём достоинстве и равном праве на жизнь.
   Отсюда понимаем, что Иисус не руководился правилом: когда сопротивляться, а когда покоряться. Он заботился о душе ближнего. И если видел, что ближний сей увлекаем бесом, и работает бесу на погибель душе сво­ей, и находится в ослеплении лжи, то Иисус считал нужным отрез­вить его, привести в сознание, разрушить соблазнительную ложь и вернуть челове­ка на путь правды.
   Всё, что происходит с человеком, происходит в обществе; поэтому речь всегда идёт о восстановлении справедливой общественности; равно, выходе из общественности беззаконствующей. В разбираемом нами случае,- когда Его брали,- многие люди шли как на поимку злодея, и Иисусу нужно было остановить их, отрезвить и показать, что берут они не злодея, а человека свобод­ного, достойного и не знающего за собою никакой вины. Только при этом условии мог свершиться Суд, который привёл Собой на землю Иисус: суд ясного выбора между добром и злом; и задача вовлечённого в такой суд - сделать выбор ясным. Так и поступал Иисус.
   Вообще, в отношениях людей очень важно бывает заявить себя рав­ной и полноценной личностью: напомнить ослеплённому страстью, что он живёт не в царстве теней своего воображения, но среди автономных и рав­ноценных существований, чрез которые и вблизи которых проходят "границы Бога", охраняющие их как Божье достояние. И такое заявление себя пред другим может включать и оказание ему силового соп­ротивления. Ну, а что до моральных максим, то проекция жи­вого личного Откровения Бога на императивную сферу обязательно будет противоречивой, точно так, как проекция объёмной фигуры на плоскость неизбежно даст пересекающиеся линии; так что правильно и то и другое - и противиться и не противиться. Теперь тебе понят­но, Манфи?
  -- Да, Мастер, вполне.
  -- И довольно на этом.
  -- Ну, пожалуйста, ещё один вопрос. Вот, непорочное зачатие...
  -- Опять извечный вопрос. Ты бы спросил что-нибудь полегче.
  -- Легче неинтересно, Учитель.
  -- Но ответ будет краток.
  -- Я весь внимание.
  -- Так слушай же: Дева видимая носит во чреве видимое, а Дева невидимая носит в себе невидимое. И это невидимое животворит видимое. Видимое и невидимое идут вместе, но не сливаются, и каждое идёт своим путём. Всё. На эту тему можно ещё посмотреть в "Теософии", параграф 64, кажется...
   * * *
   Приложение к четвёртой беседе с Мастером Вальтером: В. ЭГОТТ, ТЕОСОФИЯ, § 64.
   Воплотился или вочеловечился? Непорочное зачатие.
   Об Иисусе говорят часто, что "Бог воплотился", допуская этим большую неточность. Гораздо правильнее выражаются те, кто говорит о вочеловечении Бога. И это, конечно, больше, чем "воплощение", ибо человек - гораздо более не плоть, чем плоть. На воплощении же делается упор, чтобы воспрепятствовать трактовке присутствия Бога только лишь в уме, или как бестелесного призрака. Тем не менее, бестелесное в человеке важнее телесного, для определения человека как такового.
   Соответственно, и таинство вочеловечения Бога проис­ходит главным образом на бестелесном уровне. И уж нам, во всяком случае, оно доступно только на этом уровне, так как тела Иисусова мы не видели и, соответственно, лишены возможности обнаружить для себя в его теле черты Богоявления. Нам нечего, к примеру, возразить тем, которые утверждают, что Иисус был низкоросл, хромоног, крив и плешив.
   Знавшие Иисуса донесли до нас Его проявление в социальном по­ле (или поле общественной жизни, жизни народа). Именно на этом поле, в основном, разыгралась для нас драма столкновения Живого и Мёртвого, Христа и Его Противника, "Князя мира сего": драма столкновения живого Откровения - в личности и мёртвого, искажённого передачей, - в писаном законе, и оседлавшей его бюрократии писцов, называемых в славянском тексте "книжниками". Драма эта сама по себе не нова; новое же здесь то, что личность выступает не орудием Бога, а сама и есть Бог в полноте явления Его.
   Приоткрыто нам также, хотя и немного, душевное поле, и борьба с Соблазном, которая шла на этом поле. О плоти же, то есть, о поле телесном мы ничего не зна­ем. Говорят иные, что Господь был некрасив, но я не верю этому.
   Более того, плотски Иисус родился по времени раньше, чем Бог вочеловечился Им. Не случайно Евангелие, написанное Его учеником Иоанном Богосло­вом начинается с момента крещения Иисуса Иоанном Предтечей. Возникает, в таком случае вопрос, изменилась ли плоть Иисуса, и как изменилась по вочеловечении им Бога? Апостол Павел, к слову, говорит об образовании нового тела, которым Иисус и "люди Пути" воскресают после смерти прирождённого тела.
   К тому же, для вочеловечения Бога потребна не только плоть, но и сформи­ровавшийся социальный человек: творец, сын плотника, - поэтому нисхождение Духа Свята на Иисуса случается уже в зрелом возрасте тридцати лет; и только в этом возрасте он рождается в Сына Божия, ибо только на Иордане, у Иоанна Баптиста Отец небесный возвещает Иисусу: Днесь родил Аз тебя. И лишь пос­ле вочеловечения можно говорить о воплощении, которое является нам как преображение прирождённой плоти, ибо не через плоть Гос­подь восходит к вочеловечению, но через вочеловечение спускается во плоть, как в нижнее человека. И, хотя начинается вочеловечение с духовного семени, привнесённого в мать, однако, это не плотское семя и привносится оно не во плоть, а в какую-то область ментальную. Далее, развитие этого семе­ни происходит своими путями и по-настоящему начинается с момента плотского рождения, когда начинается социализация. Ясно, что оно (это развитие) использует скрытым образом растительные силы плоти, но едва ли, при этом, как-либо определяется этими силами. Сказанное развитие увенчивается духовным рождением, которое у Иисуса Христа отстоит по времени от плотского рождения на тридцать лет. И это есть истина, поскольку Иисус это образец человека. В Евангелиях духовное рождение Иисуса отмечено такими вехами как крещение Иоанново с горним возглашением о Сыновстве Божьем, а также искус в пустыне самим Дьяволом, духовным Антагонистом Христа. До этого времени Иисус, хотя и был Божьим Избранником, носителем духовного проростка, но ещё не родился в Бога и не мог ещё считаться Сыном,- ибо нет Сына до рождения, но есть плод. Сыном же Он стал по духовному рождению в возрасте тридцати лет от момента рождения плотского.
   Беспочвенно поэтому говорить о Марии как о Богоматери, так как духовное семя хотя и внесено было в сердце её, но прикреплено бы­ло к Иисусу, а не к ней. Сказанное подтверждается также и отноше­нием к ней Иисуса, как к обычной земной женщине, земной матери.
   Невозможно всерьёз говорить о Марии как о деве в физиологическом смысле этого слова, но, говоря корректно, а не расхожим языком, "дева" есть поня­тие, как минимум, социально-психологическое, но ещё больше - духовное; ибо "дева" - это прежде всего определённый тип личности,- и в этом смысле мы обя­заны предполагать в Марии именно Деву, как личность, с напряжёнными, но не разряженными потенциями; устремлён­ную к идеальному, - в отличие от Женщины, устремлённой более к реально-бытовому, со значительно разряженными потенциями эго. Именно Дева, как социально-психологический тип, имеет сродство с Небесной Девой - Духом Святым, которая и является небесной Матерью Иисуса; тогда как Жена имеет сродство с Евой, или Великой Матерью (Кибелой).
   Хотя мы видим, что духовное рождение, по видимости, значительно запаздывает по отношению к плотскому, тем не менее, из откровений Бога мы знаем также, что Дух существует в вечности, то есть вне времени, поэтому можно говорить о духовном человеке, как сущем до плотского рождения, - что и дано нам в Благовещении Марии. Кроме того, как характер, человек принадлежит историческому веку (Эону) и сохраняется в поколениях, - так что предок возрождается в потомстве, образуя непрерывную линию "рода избранного".
   Вот в таком смысле вневременного существования духовных предпосылок биологического зачатия, совершающегося во времени, и говорится о беспорочном зачатии как о зачатии невидимого существа человека, которое соединяется с плотским зачатием, но не сливается с ним и не замещает его, - как это пытаются преподнести в профанных толкованиях. Логика некоего таинства, совершающегося в трансцендентных сферах, предваряющего зачатие ребёнка, известна религиозным традициям многих народов.
   В заключение надо сказать, что проблема "беспорочности" волну­ет в основном "сексуально озабоченных" моралистов от богословия, которые усматривают неч­то порочное в плотском рождении. Это пережиток древних понятий о ритуальной нечистоте рождения, связанной с пролитием крови, и о "чистом" рождении богов (вспомним Афину, родившуюся из головы Зевса или самого Зевса, выношенного в бедре). По легенде, Будда тоже родился непорочно.
   Кто свободен от подобных предрассудков относительно плоти, то­му незачем концентрироваться на этой дихотомии: "порочное-беспо­рочное", - в ней не содержится ничего большего констатации двух природ человека - духовной и плотской. Хотя слишком многие понимают это в фарисейской логике "чистого-нечистого", и в своём надмении берутся оградить Бога от "нечистоты" плотского рождения, чем обнаруживают свою духовную скудость.
  
  
   Беседа пятая
   Церковь видимая и невидимая.
   (начало утрачено)
   - Иисус пришёл призвать и забрать "своих". И когда Его упрекну­ли в том, что Он якобы совращает народ, то Он отвечал: успокой­тесь, ни один не придёт ко Мне, кроме кого пошлёт Отец Мой. Этим не можете воспрепятствовать.
   Тем самым Иисус явно выделил из толпы человеческой неких "своих", которые уже прежде назначены Ему Отцом Небесным. Эти "свои" суть одна общность, которую можно назвать Церковью Христовой, - не так ли, Мастер?
  -- Безусловно, так.
  -- Но вот, наряду с этой церковью, Иисус намечает и другую. Он го­ворит: "где двое соберутся во имя Моё, там и Церковь моя". И вот, мне кажется, что эти две Церкви существенно разнятся меж собой, и это различие отмечено неоднократно в ваших богословских сочи­нениях, Мастер. Вот, например, вы считаете, что нужно "понять соотношение между Церковью Христовой невидимой (как общности небесного рождения) и церковью видимой - функциональным коллективом, хранящим знание духовной жизни в вербальных, мимических, предметных и иных знако-несущих формах". Я ведь не ошибаюсь, сопоставляя эту цитату с указанным мною различием между "своими" и теми, которые соберутся во имя Иисуса? Ведь "свои" - это рождённые свыше, не так ли? Го­воря о Царствии Божьем, Иисус опять же указывает на их отличие от про­чих: "кто не родился свыше, не войдёт в Царствие Небесное",- вер­но я понимаю, Мастер?
  -- Может быть и так, хотя с тобой опасно соглашаться, Манфи, так как не вижу, пока, куда ты клонишь.
  -- Сейчас всё разъяснится, Мастер. Как только мы в своём рассуж­дении перейдём от внешнего различения к внутри-личностному. Ведь когда мы говорим о "своих" и "не своих", мы как бы сортируем лю­дей внешним образом, отделяя одних от других. Но, в сущности, это ведь не наша компетенция. Так как Бог знает "своих". Зато мы имеем компетенцию внутри самих себя, и меня очень интересует вопрос, могут ли в одном че­ловеке сосуществовать оба, "свой и "не свой": то есть, небесно-рождённый, единый с братьями во Отце небесном, и тот, кто объединяется с другим лишь "во Имя", - то есть не сущностным, а контингентным образом? Также мне хотелось бы услышать от Вас, Мастер, какова роль Иисуса в собирании и Спасении "своих", ежели те и без того заранее предназначались Царствию небесным своим рожде­нием?
  -- Для начала, думаю, нам следует уточнить понимание приведенных тобой слов Иисуса. Надо учесть, что здесь он говорит от лица Бога. Притом не Бога Отца, а Единого Бога восточного эллинизма, Имя которого и есть Христос Иисус. Знающие же это Имя Бога спасутся. То есть это не богословие Сыновства, это богословие Имени. Отсюда, собравшиеся во Имя, суть собравшиеся во Христе Иисусе. Так что, строго говоря, нет различия между "своими", которых собрал Христос Иисус из рассеяния в миру, и собравшимися во Христе Иисусе.
   Что же до различия между членом церкви видимой, позитивной, и членом церкви мистической, невидимой, то в одном человеке могут сосуществовать эти двое. И если бы этой двойственности не было, то Спасителю мало нашлось бы работы на Земле, ибо Он пришёл как раз за тем, чтобы помочь небесно-рождённому узнать себя, как такового, и разделиться с собой же, но рождённым от Люцифера.
  -- От Люцифера?
  -- Именно. Вспомни, как называет Иисус священников иудейских, про­тивопоставляя их Себе и своим: он говорит им, что они - дети от­ца своего, Люцифера. И это внешнее номенклатурное разделение манифестирует разделение внутреннее, по сердцам человеческим. Таким образом Иисус уничтожает ложь неправильных имён, чем и заявляет Себя как Имя истинное.
   "Свои" стоят ближе к Богу, чем священники. Потому что, во-первых, они сами священники по чину Мелхиседека, во-вторых, они дети Божьи, о чём свидетельствует молитва, ко­торой обучал их Иисус: "Отче наш..." Это означает, что указанное разделение в первую голову обнаруживает себя в сфере Служения, как высшей сфере персональной воли.
  -- Раз те и другие служат, то разделение их означает, что служение их различно, не так ли?
  -- В корне.
  -- В ваших записках, кажется, я нашёл описание этого различия. Вот послушайте:
   "Экзистенциальные акты веры и публичная манифестация та­ких актов, с акцентированием их внешней, жестовой стороны; с тем чтобы они читались как сообщение о существовании такой вещи как вера, несущее знание о Вере,- это раз­ные вещи". И далее: "В экзистенциальном акте веры Субъект Свободы, находящийся в тайном для мира, скрытом внутри личности Общении с Отцом, выказывает доверие Ему, несмотря на влияние и противо­действие иных духов, и определяет свою волю, исходя из этого до­верия, вручая себя Ему в плане возможных последствий выбора.
   В актах публичной манифестации веры человек-тектон совер­шает знако-несущие действия, которые не обязательно являются экспрессией подлинных актов веры, но могут быть лишь отображениями их внешности, созданными творческой силой человека-тектона. Эти знако-несущие действия образуют сообщение, которое лишь рас­сказывает об экзистенциальном акте веры. То есть, он созидает искусственную коммуникативную форму, и созидание этой формы объединяет его с ему подобными в функциональное коллективное тело, которое есть "собрание во имя" в вульгарном понятии; то есть не во Христе Иисусе, а в какой-то работе по созиданию образа веры. Это и есть внешняя церковь".
   - Насколько я понял из этого вашего описания, различие между пер­выми и вторыми заключено, грубо говоря, в том, что первые суть, а вторые толь­ко изображают первых?
   - Именно. Ведь это - характерная черта Люцифера. Он подвигнул себя на великое свершение: соперничать с Богом, основываясь на своём знании Неба. Он имитирует Бога, и этой своей имитацией хочет вытеснить жизнь, подчинить её живые проявления придуманной игре. Человек-тектон, в подобии отца своего, Дьявола, соблазняет сам себя образами.
   Придание сверх-значимости способности видения в умном свете, то есть, знания - вот его признак. Но фун­кция эта сама по себе не ценна. Даже Откровение Бога, трансформированное в знание, столь превознесенное гностиками, есть только форма архивации памяти общения с Богом. В этой форме оно отдаётся на хранение миру, чтобы дети Неба в условиях потери "парампары", то есть непосредственной передачи от Учителя к ученику, могли в зем­ной своей жизни прийти к адекватному своей сути самосознанию, пользуясь опытом братьев своих, живших здесь прежде них.
   Это знание есть сообщение, обра­щённое к ним предшественниками, свидетельствовавшими о своём опыте Общения, и архивированное в социуме, как союзе орудийного присвоения природной среды обитания. Ведь что такое на самом деле знание, как не составляющая воли к подчинению и присвоению посредством орудия? Общественная функция хранения архивированной информации о бывшем прежде Откровении Бога институируется в то, что мы назвали внешней церковью. Своей организующей стороной внешняя церковь может выступать социальным регулятором, как и любой социальный институт. Внутренняя духовная "аксиальность" чело­веческого бытия, его устремлённость к святости, зачастую манифестируется в социуме внешней экспансией видимой церкви, старающейся прев­ратить весь народ в священников внешнего образа Служения.
  -- Так, вероятно, образуются "избранные народы"?
  -- Совершенно верно. И последний ярчайший пример такого "Израиля" - новейшая Россия, разыгрывающая перед народами ми­ра мистерию Социализма, как новейшего богоборчества XIX века. Но подлинный избранный народ везде и всюду - дети Неба; род которых, как и Царство, не от мира сего. Народ этот невидим и растворён в "языках". Видимый же "избранный народ", ритуально выделяющийся из прочих, лишь имитирует подлинный, на деле образуя своей жизнью (формами её) только сообщение, ска­зку о существовании подлинного Избранного Народа.
  -- Да, такое чёткое проведение границы между земным и небесным воодушевляет. Но вот хотелось бы спросить, если институциональные служение, вера, избранничество только имитируют подлинные служение, веру и избранничество, то значит их собственная основа - другая. И какова же, в таком случае, та жизненная основа, которая несёт
на себе имитацию, узор, повествующий об ином бытии? Я ясно выра­жаюсь?
  -- Вопрос ясен, Манфи, но не прост. Дело в том, что существует иерархия поддерживающих друг друга основ, или уровней человечес­кого существования. Поскольку ориентированная на Единого свобод­ная воля имеет, по Божьему Промыслу, верховенство надо всем человеческим естеством, то она присутствует на всех уровнях (соответственно каждому уровню) и вместе с нею на всех уровнях присутствует Служение, как жертвоприношение и поклонение Богу, открывшемуся в личности Иисуса. Но, вместе с тем, каждый уровень обладает своей автономией, своими естественными формами, поэто­му Служение, влитое в эти формы, может выступать как квази-самостоятельное, при распадении единого человека. А таким распадением как раз и характеризуется состояние греха. Поэтому и Единый, там, где подлежащие уровни выступают, как автономные, присутствует не персонально и не в истинных силах, но в изображениях, и других силах, привлечённых этими изображениями. Соответственно, и служение Ему является лишь изобразительным. И никакие посторонние (не Божьи) силы, вовлекаемые в это служение, не могут сделать его истинным, - сколь бы интенсивны не были эти силы (вплоть до трансов, видений, пророчеств, стигматов и пр.)
   Таким вот несовершенным образом, через запечатление на чуждом субстрате, Откровение Единого в личности Иисуса частично подчини­ло себе явное священно-служение. Под­чинение это выразилось, в частности, в том, что "светлые" духи были отделены от "тёмных"; соответствующая практика общения с тёмными духами стала запретной, а общение со светлыми духами стала трактоваться как общение со Спасителем через небесных пос­редников. Соответственно, в сфере внешнего человека вся реаль­ность служения была перекодирована, кумиры получили новые имена, а ритуальная практика очистилась от крови, блудодеяния и разгула страстей. Вот и всё. Разумеется, такой институт исторически явился не столько институтом христианской веры, сколько институтом окультуривания "внешнего и внутреннего пролетариата" Римской Империи, если пользоваться терминологией Тойнби.
  -- Замечательно! Но, интересно всё же узнать, замешан ли в делах внешней церкви Сатана? То есть, хочу спросить, поддерживается ли запечатление Имени Бога на языческих, в основе, культах "Князем мира сего"? Имеет ли он там свой интерес?
- Да, конечно. Но его интерес не в самом служении, а в том чтобы скрыть отражённый проективный характер этого служения: выдать его за истину. Людям внушается, будто они избавились от первородного греха волшебным образом, без усилий с их стороны, чисто по благодати Божьей. И добро бы так, но на деле ведь люди остаются во грехе. Не сын Божий живёт в них, а человек умелый, творец. И раз орудийный, функциональный человек овладел формой, источником которой в Начале было Откровение, и нашёл себе применение в реализации этой формы, то он, конечно, образует и соответствующую общность, некое коллективное орудийное тело. Это коллективное тело занято изготовлением жестового артефакта: исполнением мистериальной пьесы, образа Служения, которая выдаётся за само Служение. В лучшем случае эта пьеса носит пайдейтический характер: провоцирует соответ­ствующий психологический и волевой настрой, потребный для ментальной поддержки акта подлинного Служения.
   Искажённая проекцией Форма жизненного феномена, в отрыве от породившей её духовной сущности, может существовать, конечно же, только если она под­держивается какими-то низкими, относительно бесструктурными ду­хами, сиречь, бесами. Известно, кто есть Хозяин бесовского войс­ка. Ну, а в качестве Начальника над функциональными коллективны­ми телами Он есть Князь мира сего. Вот, приблизительный ответ на твой вопрос.
   - Я полон благодарности за вашу нынешнюю откровенность, Мастер; просто в восторге от сегодняшней беседы и жадность моя велика. Вот если бы мы могли обсудить ещё линию "Субъекта Свободы", и кто это, собственно, такой...
  -- Нет, нет, Манфи,- это оставим до следующего раза. Ты же сам видишь, как я устал. Прощай.
  -- До свидания, Мастер.
  
  
  
  
  
  
   Беседа шестая
   О свободе человека.
  -- Доброе утро, Мастер!
  -- У тебя до сих пор ещё утро? Долгонько же ты валяешься в постели.
  -- Грешен, знаю, но всегда хочется продлить день. Поздний вечер у меня - самое продуктивное время. Как-то покойно вечером. Забо­ты отходят,- все дела переделаешь к вечеру, и душа как-то успо­каивается...
  -- Успокаивается?
  -- С одной стороны. А с другой - какое-то томление, чувство не­завершённости, - и это помогает серьёзно настроиться.
  -- Знакомая картина. Ну, да ладно, что у тебя сегодня?
  -- Один вопрос.
  -- Один?
  -- Ну, для начала...
  -- Так и говори. Уж знаю, что от тебя скоро не отвяжешься. Сам не могу понять, отчего я тебе так поддался? Но видно, дело та­кое, что, раз начавши, надо заканчивать. Давай твой вопрос.
  -- Скажите, Мастер, вы знакомы с Бердяевым?
  -- Увы, нет. Мы ведь с ним, хотя и современники, но всё же раз­новозрастные.
  -- Но вы читали его труды,- "Философию Свободы", например?
   -К сожалению, нет. Не пришлось как-то.
  -- Тогда это замечательно!
  -- Что замечательно?
  -- Ваше духовное тождество с Бердяевым.
  -- Даже тождество?
  -- Ну, пусть не тождество, но единство несомненное.
  -- Любопытно, что же нас так с ним объединяет?
  -- Свобода.
  -- С чего ты взял?
  -- Я просматривал ваши записки,- темы их различны, и нет ни од­ной рубрики или заголовка, в которых фигурировало бы слово "сво­бода", и, тем не менее, именно свобода является той стержневой темой, которая пронизывает все ваши труды. Вот подтверждающие примеры: "Свобода воли не означает беспрепятственности, не озна­чает равновесного выбора между равнодоступными возможностями... Когда мы говорим о свободе воли, мы вовсе не имеем в виду, что человек - всегда в своей воле, и что всё его бытие - всегда в его власти. Нет, мы говорим лишь о том, что человек может причас­титься Богу только по собственной воле: никто не приведёт его к Богу неволею: он может оставаться вне Бога, в "кромешности"; и в этом - свобода человека. И, вместе, несвобода, - потому что от этой свободы никто не может избавить человека: она - его сущностное свойство. Человек бежит этой свободы, потому что боится и не хочет жертв, которые - он предвидит, - потребует от него Господь; и в этом бегстве отдаёт свою волю миру (обществу). Но отдачей воли миру человек не избавляется от сво­боды, и потому, не избавляется от трансцендентной ответствен­ности за выбор между Богом и Противником Его". И, "как субъект это­го выбора, человек есть Субъект Свободы". Далее: "Субъект Свободы сам по себе не может стать господином дома души своей: он не может сам дать жизнь Чувствен­ному Субъекту. Открытие источников Жизни - не плод голого воления, но -плод уже реализованной свободы, результат правильного выбора: припадания к источнику Жизни Вечной". И ещё: "Несвобода порождается свободной волей человека: оковы есть изобретение человека: он налагает их на себя ради придания жиз­ни идеального облика. То есть, плен - тоже результат выбора".
   "Всякий несвободный акт имеет внешнюю причину. Свободный акт потому и свободный, что такой причины не имеет. В Боге - наша совершенная и полная свобода и, в то же время, полная определённость и однозначность. Бог даёт нам свободу от мира, но свобода от мира равна полной определённости в Боге, ибо, не получив полной определённости своей воли от Господа, человек неизбежно будет доопределён миром и, следовательно, несвободен".
   "Помимо града земного мы принадлежим Граду Небесному. Нас свя­зывает град земной и освобождает Град Небесный..." "Свобода не­отделима от Благодати". И так далее, и так далее.
   Я мог бы привести много цитат, и все они трактуют о свободе.
  -- Мне эти цитаты мало что говорят в плане сопоставления с Бер­дяевым, так как я не знаком с ним, о чём уже и сказал тебе,- но, в общем, всё тут как будто правильно сказано. Что можно добавить? Остаётся лишь спросить, чего ты добиваешься?
  -- Ну, как же, всё очень ясно,- если помните, в предыдущей нашей беседе мы коснулись различия в Служении между детьми Отца Не­бесного и собравшимися во Имя, и в ключе этого разли­чения речь зашла об экзистенциальном акте веры; и вот, согласно вашей концепции, этот акт совершается "Субъектом Свободы", которого, мнится мне, можно отождествить с "Субъектом Благодати" Бернара Клервосского, - как вам кажется?
  -- Да, пожалуй. Во всяком случае, из приведённых теперь цитат совершенно яс­но, кто таков Субъект Свободы: тот, кто совершает выбор между добром и злом; и поскольку он не может совершить этого выбора без помощи Божьей, то он - Субъект Благодати. Здесь, впрочем, важно уяснить себе, что, когда мы рассматриваем какой-либо человеческий акт, то соотносим его обязательно с субъектом, который его совершает; иначе это не будет акт, но - пассивное движение, причиняемое внешней силой. Однако, всё это логика, и термины, и фигуры ей - плод абстракции. Это значит, что личность в реальности всегда несколько обширнее наших логических моделей. Поэтому в этой логике для большей полноты описания приходится различать многих субъектов в составах личности, - соотносимых с различными видами активности. И, в этом смысле, Субъект Свободы есть один из множества субъектов, различаемых в сложном сущес­твовании, именуемом огульно "человеком".
  
  -- Может быть, назовёте нескольких таких "субъектов"?
  -- К примеру, мыслит не тот субъект, который ест, и командует людьми не тот субъект, который молится, и творит не тот, кто ищет Воли Божией.
  -- Мм..,да. И как только они все уживаются друг с другом?
  -- Хороший вопрос, как говорят британцы. В самом, деле, чтобы им уживаться, они должны образовать в доме души иерархию со-подчинённости, каковая со-подчинённость может нарушать­ся, и тогда дом превращается в нестройную толпу.
   - Не похожа ли эта субъектная множественность и иерархия на иерархию, различаемую в человеке Ведантой? Я говорю о соподчинённых по восходящей: Индриях, Манасе, Буддхи и Атмане.
   - Очень даже похожа. Более того, тут видны прямые соответствия: Индрии - это чувственный Субъект, имеющий пять ипостасей по пя­ти разновидностям чувственного восприятия. Манас - это Субъект Созидатель, или Манипулятор. Буддхи близок к Социальному Стар­шему, а Атман - Субъект Свободы, или Имя восходящее к Богу; ведь именно Атман сообщается с Богом, и сам Бог в определённом срезе Богопознания постигается как Атман (или Имя Его, сиречь Личность Бога).
  -- Но ведь все эти индрии, манас, буддхи,- это, как будто, не субъекты, а безличные сущности, таттвы?
  -- То, что ты говоришь, есть плод позднейшей метафизики - такое понимание яви­лось в последнюю эпоху: эпоху преобладания в человеческой воле интеллигенции человека-созидателя. Исходно же это, безусловно, субъекты. Посмотри внимательно в тек­сте Гиты или Мокшадхармы - всё это субъекты, так как совершают акты: Индрии уходят в страны, Манас странствует за ними, Буддхи возвращает Манас к размышлению о дхарме, Атман знает и созерцает их всех, как причастный Брахману. Они безличны лишь в контексте нашего дискурса, где они не носят личных имён, а только нарицательные, потому что типологичны, как различаемые во всяком человеке. Но типологичны они только в нашем рефлективном знании, в реальности же они неотделимы от конк­ретной человеческой индивидуальности, и потому сами конкретны.
Их конкретность обеспечивает то, что называют индивидуальной кармой. Таким образом, в реальности они вполне персональны, - ведь действует не какой-то Манас вообще, а твой или мой Манас; а ещё точнее - Я, как Манас, или Ты, как Манас.
  -- Прекрасно. Я удовлетворён. Но вот, читая ваши записки, я всё время сталкиваюсь с двумя: с "Субъектом Свободы" и со "Свободным Субъектом",- что это: одно и то же, или тут есть какое-то разли­чие между ними?
  -- Да, различие есть, и оно, думаю, просматривается в тех же записках. Ты же набит цитатами, как подушка перьями, вот и приведи парочку для ясности.
  -- С удовольствием, вот послушайте:
   "Пока Свободный Субъект находится в плену у Орудийного Субъ­екта, его творческое усилие направлено вовне: он ищет овладеть жизнью в себе через овладение внешним". "В какой-то момент сво­его развития Субъект сознает себя свободным. Конкретно это соз­нание выражается в том, что все свои зависимости субъект видит как добровольные". "Спонтанно возникая из потенции, Свободный Субъект вдруг обнаруживает себя закованным Социумом..." Ну, как, достаточно "перьев", то бишь цитат?
  -- Вполне, мстительная твоя душа,- так что же тебя здесь смущает?
  -- Субъект Свободы - это тот, кто совершает выбор между Богом и Противником Его, - это мы выяснили. Ну, а "Свободный Субъект" - что за фрукт?
  -- Это из другого плана различения. Если рассмотришь человека (себя, например) не в плане акции, а в плане воления, то также сможешь распознать множество субъектов воления,- ведь хочет или обнаруживает волю всегда "кто-то", а не "что-то". И в то же время такие различные устремления, как желание тепла и пищи, стремление к престижу и славе, стоическая отрешённость от благ, отсутствие всякого воления вовне, - их нельзя ведь отнес­ти к одному субъекту. Так вот, в плане воления, Свободный Субъ­ект - это тот, кто хочет освободиться от власти "объективного", которое он рассматривает как зависимое от него не сущее, как "объективацию", то есть его собственный произволь­ный акт, отделившийся от него самого. Словом, это творческий субъект, которому инструментальный логос обеспечивает власть над чувственным субъектом, - отсюда его некоторая свобода, которую он преувеличивает. Вслед за Юнгом можно сказать, что этот творческий субъект не хочет своей диссимиляции в объекте, который сам создаёт. Он сам назвал себя "Свободным", потому что познал себя как потенциально свободного, хотя и несвободен теперь. В этом само-име­новании заключился вызов миру и призыв к собратьям: ты свободен! Освободить себя и других - вот его миссия, которую он берёт на себя,
  -- Любопытно. Но этот "миссионер", он соотносится с каким-либо из субъектов, различаемых не в плане воления, а в плане акции?
  -- Да, конечно. Это всё тот же Созидатель, доросший до созидания собственной экзистенции, ставший "заклинателем духов", стяжате­лем собственного высокого одушевления. В поисках истины челове­ческого бытия он стал созидать концептуальные миры, свою собст­венную "майю" и обнаружил, что он равен Социуму в этом качестве.
 Он обнаружил, что нет ничего подлинного в том, что имеет статус "объективного", что всё это - лишь объективации субъективного, значит, подвластного волящему "Я". И страстно захотел разрушить это царство призрачности, так как счёл унизительным для себя пребывать в его плену.
  -- Но, откуда такое желание?
  -- Вначале, его собственные объективации вступили в конфликт с коллективными, обобществлёнными объективациями, получившими ста­тус социальных стандартов и норм, и он боролся за "подлинную нор­му" против "ложных": за естественную для него норму против навязываемых извне. Затем, убедившись в бесплодности этой борьбы,
он нашёл корень проблемы в самом акте объективации. Он понял, что чужие объективированные жизнепроявления имеют над ним власть только потому, что он объективирует свои жизнепроявления. И через это конкурирует с другими.
  -- А зачем он объективирует?
  -- Ну, во-первых, это почти естественный непроизвольный акт, за­ложенный в нашей социальной природе, в нашем способе мыслить. С одной стороны, мы подчиняемся социальной команде, голосу Вожака, и, когда мы сами начинаем командовать собой, мы делаем это путём помещения вовне, рядом с собой приз­рака Вожака, в уста которого вкладываем команды, долженствующие подчинить нам наше природное существо. То есть, фактически, в таком положении, мы, не будучи сами господами себе, привлекаем к делу род, силу общества, социаль­ного авторитета. Это - признак незрелости личности. с другой стороны, инструментальный характер нашей речи приводит к автоматическому "поставу", - когда всякое имя трактуется ка знак какого-то внешнего предмета, доступного вооружённым чувствам.
  -- Призрак Вожака - это похоже на "тень Императора"?
   - Может быть. Но продолжим о Свободном. Его проблема в том, что он сделал ставку на этот способ самоорганизации и самосозидания - через овнешвление себя. Он так органи­зовал своё мировосприятие, так создал свою человеческую ситу­ацию, - ради обеспечения себе притока психической энергии от видового стад­ного и орудийного человека.
   Но вот, на каком-то этапе, он отказывается от это­го способа "самоподкачки": вначале неявно для самого себя - под лозунгом "борьбы с миром", как тираном. То есть, он находит способ освободить душу от воздействия обоб­ществлённых объективаций и уйти тем самым от терзающего несоот­ветствия общепринятых норм и оценок его собственным нормам и оценкам. Именно, он находит, что если он не объективирует сам, то объективации других теряют свою силу, ибо перестают быть "объ­ективными": теряют свой императивный статус и свою зна­чимость. Они теряют свою значимость уже не как установки прези­раемого, неправедного общества, а более существенно - как иллю­зия, как искусственный человеческий продукт, ложно выдаваемый за нечто данное свыше или существующее независимо от субъекта - "объективно".
   И здесь, как ему кажется, он открывает выход в уникальную свободу и неуязви­мость, и делает эту свободу своим манифестом. Он говорит себе: "Я свободен", и описывает человеческую экзистенцию как бытие Свободного Субъекта, закованного в колодки собственных и коллек­тивных (обобществлённых) объективаций, образующих иллюзорную оболочку, отделяющую от подлинного бытия и превращающую субъек­та в марионетку. Он говорит себе и своему собрату: "посмотри, ты сам создаёшь свой плен; не делай этого, и никто не сможет пле­нить тебя, ибо только вера в "объективное" придаёт последнему его силу". Высказываясь так, Свободный обнаруживает себя поч­кующимся из унитарности социаль­ного тела, обусловленного обобществлёнными объективациями и пребывающим в состоянии отчуждения, которое предсто­ит преодолеть ещё только в будущем с помощью (или на пути) Любви.
  -- Чудесно! Может быть, ещё...
  -- Нет, нет,- довольно на сегодня. Я устал, Манфи, оставь меня те­перь.
  -- Но минуточку, Мастер! Скажите, каким образом "манифест Свобод­ного Субъекта" попал в ваши записки?
  -- Я сам был таковым.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Беседа седьмая
   Общество как артефакт и как живое единство.
  -- Доброе утро, Мастер! Как вам спалось сегодня?
  -- Право, не помню. Где-то был, и было не то, чтобы "хорошо", но занятно, интересно: не хотелось уходить. Но подробностей не помню.
  -- А люди там были?
  -- Разумеется. Люди всегда есть. Что за жизнь без общения?
  -- Ну вот, видите, я и получил от вас оправдание своей сегодняш­ней темы: как раз сегодня хотел поговорить с вами об обществе.
  -- Об обществе? А что это такое?
  -- Так, так, прекрасно,- узнаю вас, Мастер, вы сразу включились...
  -- Да уж ты выдрессировал.
  -- Значит, вы не знаете, что такое общество?
  -- Ей Богу, нет.
  -- Должен ли я понимать такое нарочитое ваше "невежество" в ключе сомнения, высказанного вами в §12 "Философии общества", а именно: можно ли общество делать объектом изучения, рассмотрения, действия? Может ли вообще общество быть объектом для кого бы то ни было?
  -- Долго ты будешь мучить меня этим цитатником? Понимай, как зна­ешь, право, но я и в самом деле не хочу иметь перед своим умст­венным взором "общество" как некую вещь, нахожу это гре­ховным: nefas, как говорили римляне.
  -- Да, я знаю, вы давно видите в так называемом "обществе" преж­де всего "совместное житие людей, живой корень которого, Единение есть "совместный экзистенциальный акт", а не связь рядо­положенных предметов или взаимопричинение. И это живое бытие неуловимо извне, без участия в совместном акте существования". Так, по крайней мере, записано всё в том же §12 вашей Философии Общества.
  -- Ну и что?
  -- Как "что"? Люди ведь не обладают вашим видением, и очень важно для многих проследить становление этого видения, научиться у вас.
   - Ты становишься подлинным Эготт-миссионером.
   - Конечно, - вы ведь не хотите учить...
   - Не хочу.
  -- Ну, так я сделаю это за вас. Не зря же я у вас учился.
  -- Чёрт побери! Пора видно и мне поступить к тебе в ученики.
  -- Похвальное стремление. И коли так, то вернёмся к нашему "бара­ну", то бишь, к обществу. Вот, читаю я замечательную мысль: "Есть живое единение в Боге и есть распад или выпадение из единства, как следствие разлуки с Бо­гом в себе, в своём душевном доме. В распаде возникает социальное тело, как система внешних согласований". То есть, по-вашему, общество, как объект, как некое "тело", возникает только в состоянии разлуки человека с Богом, так?
  -- Совершенно точно.
  -- И вы это подтверждаете, когда пишете: "мы можем ухватить общес­тво в качестве объекта, лишь имея его как некое функциональное тело..." Таким образом, мы знаем уже два аспекта общества, как объекта: "систему внешних согласований" и "функциональное тело".
  -- Ну, это, в общем, одно и то же.
  -- Кроме того, мы знаем, что эта апперцепция неистинна, что это - так называемая "майя".
  -- Вот именно.
  -- Но ведь "майю" очень важно познать; иначе, как же от неё из­бавиться?
  -- Может быть, ты и прав, хотя скорее, нет.
  -- Вот, в §30 Ф.0. я нахожу некоторое раскрытие аспекта "внешних согласований": "В норме, между любыми двумя присутствует третий, невидимый и щедрый, но не имеющий власти. Если люди теряют контакт с этим неве­щественным третьим, то всякая истина (право), оспариваемая меж­ду отчуждившимися двумя, требует вещественного третьего, имеющего власть - судью. Эта функция "вершителя" закрепляется в обществе за определёнными лицами". И вот ещё цитата из §8: "Жизнь возникает и бытует в непосредственных, конкретных отношениях лиц друг к другу. Но, в этих непосредственных и конкретных отношениях присутствует не­кое ограничивающее и сковывающее отчуждённое Всеобщее, разруша­ющее чистую феноменальность Жизни наложением на феномен внешне­го определения. За этим абстрактным Всеобщим стоит, в индивиду­альном плане, духовное небытие отдельного человека, а в плане коллективном - институализованное духовное небытие многих лю­дей; небытие в Любви Отчей".
   То есть, отсюда мы можем заключить, что Живому Единению, неп­редсказуемо являющемуся между двумя, по благодати Любви, противостоит априорная, по отношению к спонтанному союзу, форма, обобществлённая в коллективе.
   - Плохо, если противостоит. Культурная формула общения препятствует симбиозам и нечестным союзам, охраняя дом духа Божия, дом Любви, - хотя бы и пустой в настоящий момент.
   - Прекрасно, мастер! Отсюда делаю вывод, что неистинное омертвелое бытие, ложно именуемое "обществом", и правильно называемое "социальной машиной", возникает всё-таки неслу­чайно и является как бы компенсирующим утрату духовного Едине­ния механизмом. Ведь если единство в Боге потеряно, то оказыва­ется под угрозой деструкции от низших духов взаимосвязанное су­ществование людей, - должно же оно быть как-то поддержано, в та­ком случае, - хотя бы внешней регуляцией, с помощью запомненной формы - следа пребывания Бога между людьми. Поэтому, мне кажет­ся, общество, как некое тело, не может быть лишь самостоятель­ным художеством Человека-Созидателя. Может ли оно, в таком случае, быть рас­смотрено как вырожденное состояние Единения?
   - Безусловно, да. Оно есть и то, и другое разом. Это и плод без­божного конструирования отпавшего духа, и, вместе, плод Созида­теля, верного Красоте, который избирает в качестве идеальной формы следы, оставленные Богом.
   - Поскольку Господь персонально входит в мир человеческий там, где он возвышается над природным, и Его присутствие обнаруживается в позитивной воле человека, как "благоволение", то, я думаю, и "след" Его присутствия, оставляемый на обобществлённых рефлексиях, должен быть найден нами в коммуникативных формах созна­ния, которые определяют волю лица; в частности, в форме некоего им­ператива или заповеди. Таким образом, След Господа следует ис­кать в той компоненте общества, которую вы определяете, как "сигнальное тело", подчёркивая отличие последнего от вещного тела общества. Сигнальное тело общества-машины - это его информационная часть, и - главная часть. Пользуясь современными аналогиями, я назвал бы её "программной", или управляющей. И это "сигнальное тело", - сог­ласно вашему мнению, - не самодовлеет, но несёт символ, - и я, наверное, не ошибусь, если предположу, что След пребывания Господа меж людьми принадлежит к такого рода символу, несомому сигнальным телом социума. Он потому - символ, а не просто "программный файл", что, воспринимая его, дух не просто считывает знание, но трансцендирует за пределы позитивно схватываемых смыслов. Не так ли, мастер?
   - Твоя логика безупречна, Манфи,- ты успешно открываешь мне неизвестного Эготта. Не знаю только, благодарить ли мне тебя за это?
   - Я и без того благодарствую, получая просветление от чтения ваших трудов, Мастер. Однако, вижу, что вы уже посматриваете на солнце, вычисляя час по его склонению, поэтому спешу вернуться к нашей теме.
   Верно ли я мыслю, что когда исчезает Единение в Боге, и на пер­вый план выступает общество в образе трёх тел: вещного, функционального и сигнального, мы всё-таки не можем утверждать, что искусствен­ные скрепы этих тел достаточны для того, чтобы удерживать их от распадения. То есть, общество всё равно удерживается в целости благодаря Богу, не так ли?
  -- Да, конечно, я так думаю. Хотя актуальное Единство в Боге и утрачивается вместе с отъединением личной воли от Воли Царя, потому что при этом исчезает та верховная инстанция, или "верхний этаж" личности, которая непосредственно подчиняла бы себе все подлежащие составы человека, которые, освобождаясь, начинают разрушать общественную гармонию; тем не менее, Единство (уже не в Боге, а с помощью Бога) осуществляется в таком случае опосредованно, через хранителей печатей Присутствия и Откровения Бога в общественной организации. Эти хранители проводят окормление моей личной воли через запечатление Воли Божьей в общественной иерархии, - то есть с помощью авторитетных Старших, которых я уважаю и к которым прислушиваюсь.
  -- Отсюда я немедленно делаю вывод, что слом общественной иерархии авторитетов, которую теперь презрительно именуют "патриархальщиной", опасен для духовного здоровья. Прав ли я?
  -- Совершенно. Но вернёмся к нашему вопросу. Так вот, продолжая тему единства в Боге, необходимо также учесть наше единство на природном уровне, где всегда сохраняется естественное Присутствие Бога; в частности в единстве, обеспеченном "субфеноменальными обменами" - в первую голову между существами одного вида, а затем и между всеми существами Вселенной.
  -- Но, "в промежутке", так сказать, между обеспеченным Богом естественным единением мира и верховным единством, обеспеченным Его духовным присутствием в обществе как Церкви Христовой, существует ведь и Князь зер­кального мира, и его социальное формотворчество. Последнее тоже ведь не могло бы быть устойчивым, если бы в отражениях не было, хотя и искажённого, отражения Бога,- не так ли?
   - Совершенно верно. Под оболочкой созижденного человеком бушует дух разрушения, низкие силы бытия (наглядным примером могут служить хотя бы ядерный реактор, автомобильный двигатель или даже обычная печь). Но, вместе с тем, это же созижденное удерживает своей информационной мощью хаос, ограниченно впущенный в Космос и используемый для движения артефактов. Здесь является уподобление человека богу, но богу космическому, далёкому от существа человека: уподобление ложное, исходящее из представления о боге, как о Творце.
   - Но, каким образом?
   - Очень просто. Знание, которым направляется созидание чело­веческое, те отражённые формы, которые служат образцами, вклю­чают в число своё и отражённые фрагменты Богооткровения, несущие эстетику Царствия Божия. Эта эстетика противостоит в рефлективной культуре эстетике Сатаны. Грубо говоря, Господь в человеке любит сложное, тонкое и тёплое, а Сатана любит прямое, твёрдое и холодное; Господь любит дерево, Сатана - железо. Господь любит траву, Сатана - асфальт. Господь любит слабое, Сатана любит сильное, и т.д., - этот ряд можно продолжить.
   - Замечательно, Мастер, вы поистине открываете мне глаза!
   - Полноте, неловко, право. Лучше продолжим, если нравится.
   - Хорошо, иду далее: несмотря на утверждаемую вами связь созидания с Богом, вы ополчаетесь на созидание, как на "небытие". Вот пример из §17 Ф.0.:
   "Есть бытие в Боге и есть бытие вне Бога - тут кардинальный водораздел внутри человеческого существования. Единство людей в Боге есть, с одной стороны, "сверх-феноменальное", а с другой, "суб-феноменальное" Единство. В среднем же слое человеческого бытия нет связи. Так что воспринимаемые формы Единения существуют не иначе как явления вышеуказанных Единств, или явления духовного и естественного присутствия Бога в человеках, в сумме сво­бодных, заранее неопределённых, индивидуальных проявлений от­дельных лиц, хотя бы эти индивидуальные проявления и были подчи­нены, - в результате свободного выбора, - какой-либо априорной структурной форме, закону. Но эта структурная форма, как топология и метрика пространства деяний, создаёт пространство для свободы, но не задаёт форму деяния; не превращает его в трудовую технологическую операцию, создающую мёртвый облик, не являющий никакой субстанции.
   Напротив, единство в отпадении от Бога образуется в среднем слое, на путях взаимодополнения и сцепления заранее заданных форм маскарадной персональности, фантомов, ожив­ляемых бесструктурными духами и объединяемых за счёт унификации масок" (конец цитаты).
   Судя по этому тексту, вы хотели бы уничтожения всякой искус­ственности человеческого общежития... То есть культура, как артефакт, для вас равна небытию.
  -- Помилуй, здесь нет речи ни о каком уничтожении! Просто конста­тируется два типа Единения людей - жизненное и нежизненное, или благо и злое,- если угодно. Что же касается искусственности или естественности, то, разумеется, ритуальная форма должна поддер­живаться, если не самим проявлением Высшего Начала, то, по мень­шей мере, признанием и почитанием этого Начала. Как в общественности, так и в разуме, который чтит это Начало в его отражении в сферу идей. Если же ритуальная форма держится стад­ной мимикрией, погоняемой страхом репрессии, то, в этом случае, она совершенно оторвана от своего источника и может стать орудием зла и смерти.
  -- Ложем Прокруста?
  -- Именно. И довольно на сегодня, пожалуй.
  -- Но вот ещё...
  -- Нет, нет,- прощай пока. Даст Бог, наступит и завтра.
  -- До свидания, Мастер.
  
  
  
  
  
  
   Беседа восьмая
   Вы соль земли
  -- Добрый день, Мастер.
  -- Добрый день, Манфи. Как это ты разыскал меня здесь?
  -- Интуиция.
  -- Не иначе, знаешься с нечистой силой.
  -- Упаси Бог! Просто ищу общения с вами, и желание это, видимо, достаточно велико.
  -- Да, вижу: шпаргалка с вопросами торчит у тебя из кармана.
  -- Ох чёрт! В самом деле! Чуть не потерял...
  -- Что, память слабеет? Не рано ли?
  -- Память в порядке. Просто, цитатки тут у меня из Евангелия вы­писаны.
  -- Из Евангелия? Я же говорил тебе, что Евангелие комментировать не буду.
  -- А не надо комментировать. Нужно только истолковать образ широко известной притчи, а именно соль. Вот я прочитаю,
Матфей, 5,13:
   "Вы есте соль земли: аще же соль обуяет, чем осолится? Ни во что же будет к тому, точию изсыпана будет вон и попираема человеки". То же у Марка, 9,48: "Всяк бо огнём осолится, и всякая жертва солию осолится. Добро соль: аще же соль не слана будет, чем осолится?: имейте соль в себе..."
   Как это понимать, "вы - соль земли"? Почему "соль"? Сколько я слышал, большинство проповедников церковных толкуют так, что пища, мол, без соли неудобосъедобна, что соль необходима чело­веку, и так же необходимы миру праведники, ибо ими оправдится земля пред Богом. Верно ли это?
   - Не совсем. Иносказание это невозможно понять, не имея в виду еврейской ритуальной практики, связанной с пищевыми запретами. Как ты знаешь, евреям кровь возбранялась в пищу, ибо в крови заключалась душа живая. И хотя при убиении жертвы кровь слива­лась, всё же в мясе оставалась кровь мелких сосудов. И вот, для
того, чтобы удалить эту кровь, применялась соль, как кровевытя­гивающее средство. Пища с кровью считалась нечистой, - она оск­верняла. Отсюда ты можешь понять роль соли. Именно с её помощью пища очищалась в сакральном смысле этого слова: очищалась от возможного греха убийства, потребления души живой. Таким обра­зом, значение соли,- как и следовало ожидать,- вовсе не гастро­номическое, а священное, культовое. Именно в этом смысле метафора соли была применена Иисусом к ученикам его. Это подтверждает и приведённое тобою место из Марка: "Всяк бо огнём осолится, и всякая жертва солию осолится..." Это высказывание контаминиру­ет с предвестием Иоанна Предтечи о том, что Грядый за ним будет крестить огнём. То есть, смысл таков: всякий человек да очистит­ся огнём Духа Свята, а всякая жертва, как и прежде, да очистит­ся солью, но солью невещественной: солью преданности Отцу Небес­ному.
   Иисус говорил: "имейте соль в себе",- это соотносится с проти­вопоставлением чистоты внутренней чистоте внешней. То есть, Он разрешал ученикам нарушить внешнее предписание иудейской рели­гии о "кошерности" пищи и не пользоваться внешней, минеральной солью для очищения пищи, но иметь соль в себе, и тогда эта внутренняя "соль" очистит внешне неочищенную пищу.
   Говоря ученикам своим: "вы есте соль земли", Он имел в виду, что через их посредство земля очищается от греха, от крови про­роков и Самого Иисуса. Понятно?
  -- Всё понятно, но вот эта фраза: "аще же соль не слана бу­дет...",- она, как будто, указывает на гастрономическое свойст­во соли. Не противоречит ли это вашему толкованию?
  -- Нет. Это следует понимать в рамках метафоры. Ясно, что мине­ральная соль не может перестать быть солёной, тогда как внутрен­няя святость может быть утрачена. Этим, однако, не исчерпывается содержание метафоры "соли" в Евангелии. Для полноты картины нужно учесть ещё и "аттическую соль".
  -- А это что такое?
  -- В эпоху эллинизма, которой, собственно, и принадлежит Евангелие, занятия риторикой, как и сама риторика, были очень популярны. И признаком риторического мастерства считалось включение в речь архаических языковых оборотов и слов классического греческого. Такие включения и назывались "аттической солью". Так вот, в этом контексте, именование апостолов "солью" указывает на их связь с классической религиозной традицией: на возобновление в их лице культа приносимого в жертву и воскресающего бога, и связь через это с религиями Думузи, Осириса, Диониса Загрея, которыми структурировано "коллективное бессознательное", как сказал бы, наверное, К. Юнг. Такие вот дела с солью. Больше мне нечего добавить.
  -- Я восхищён, Мастер!
  
  
   Беседа девятая
   Верю ли я в Бога? Бытие как инобытие. Гра­ницы Бога. Посланцы Бытия в инобытии.
  -- Дорогой Мастер, рад видеть вас в добром расположении духа!
  -- Все врёшь, Манфи,- я как раз зол теперь, и совсем не рад тво­ей радости.
  -- Отчего же?
  -- Оттого, что "радость" твоя - прагматического свойства.
  -- Ну, неправда. Кто-нибудь другой на моём месте обиделся бы.
- Но ты, конечно, не таков...
  -- Да, я не таков, и вам меня не провести, и не избавиться от ме­ня с помощью такого простого трюка.
  -- Помилуй, я вовсе не думал от тебя избавляться. Просто ты врёшь, да и всё.
  -- Ну, Бог с ним. Что я могу поделать, если "вру" и "не вру" в данной ситуации у меня совпадают? Вообще, вы замечаете, что у нас выработался уже известный ритуал: мы будто разогреваемся пе­ред беседой, как деревенские любовники?
  -- Ты всуе употребил имя Божие!
  -- Да есть ли Он вообще, Бог?
  -- Богохульник, еретик, отступник!
  -- Да вы же сами не веруете.
  -- Я не верую?!
  -- Конечно,- пишете же вы в §54 "Этики", что вам трудно отвечать на вопрос, веруете ли вы в Бога.
  -- Ха-ха-ха... ловко подвёл, ничего не скажешь, тебе бы в цирке служить, ха-ха-ха-ха... Ох, Манфи, уморил ты меня.
  -- Ну вот, говорил же я, что вы сегодня в добром расположении. А если серьёзно, то в этом самом 54-м параграфе меня очень за­интересовало следующее высказывание:
   "В конкретной экзистенциальной ситуации этот вопрос (верю или не верю я в Бога) стоит не в словесной форме. Он стоит в виде дилеммы поступка, содержание которой: поступлю ли я, полагаясь целиком на Господа, или полагаясь более на себя, на свою способ­ность внешне влиять на ситуацию? Во многих случаях более конк­ретно можно сказать так: предоставлю ли я действовать в людях (с которыми соотношусь) Богу или буду стараться поправить их реакцию на меня (их отношение ко мне) своими коммуникативными средствами. В этой дилемме заключён фундаментальный вопрос всей человеческой жизни: будем мы едины в Боге или объединимся как-то иначе? Нелишне, может быть, подчеркнуть, что Единство в Боге не имеет ничего общего с обществом, организованным по религиоз­ным заповедям, подкреплённым авторитетом Бога. Когда мы едины в Боге, мы полностью свободны внешне, и лишь живой Бог своим Бытием в каждом из нас объединяет нас, и нет никаких внешних скреп, которые могли бы сфальсифицировать непричинное ноуменаль­ное Единство".
   Вот такая длинная цитата. Достаточно хорошо зная себя и ближ­них своих, я могу констатировать, что мы, конечно, много чаще поступаем, полагаясь на себя, нежели на Бога. А также, исходя из того факта, что мы несвободны, я должен заключить, что наше человеческое единение не есть Единство в Боге. И если даже об­щество, организованное по религиозным заповедям, не имеет ничего общего с Единством в Боге, то значит мы, как в личном плане, так и в плане общественного единения принадлежим небытию, ибо Бытие - это Бог, который единственно есть.
  -- Совершенно верно. И, по-моему, намедни мы достаточно осветили с тобой эту тему. Указали природу живого единства, как коренящуюся в Бозе, в плане естества и в плане духа. Соответственно, заключили, что позитивная сфера видимого (воспринимаемого) в человечестве должна быть сферой феноменальной; т.е. сферой явлений божественных субстанций, и, значит, сферой свободной воли. Если же мы сплетаем здесь какое-то искусственное кружево, отвечающее нашему уму, то это будет лишь образ единства, в котором мы не можем истинствовать.
  -- Да, я всё помню, учитель. Но хочу добавить сюда ещё немного метафизики.
   Вот, Иисус говорит нам: "Царствие Божие внутри вас есть"
  -- Аминь.
  -- И, поскольку Царство Божие - Истина, значит, можно сказать, что наше небытие, есть инобытие Царствия Божия внутри нас: некоторый, так сказать, "меон", который по отношению к Сиянию Царства есть Тьма?
  -- Правильно.
  -- Но эта тьма,- хочу я спросить,- она ведь как-то оформляется Светом, если она есть инобытие этого Света. Или, если угодно, не обрамляет ли она свет? Должны же быть в нашей тьме какие-то линии, которые граничат со Светом?
  -- Конечно. Наше бытие (которое есть инобытие, по отношению к Царствию) обретает определённость, структурируется как раз этими границами. Таким образом, - если пользоваться твоей анало­гией,- наша тьма несёт образ Света.
  -- Можно ли это понять так, что наше бытие, хотя и есть иное, по отношению к Бытию Бога, всё же связано с Ним неотрывно?
- Не то что можно, но нужно так понимать. Наше бытие не самотно, не абсолютно, иначе оно было бы не инобытием, но бытием; и мы имели бы два рядоположенных бытия, что на самом деле логически невозможно.
  -- Но как же возникает инобытие, если в корне своём Бытие едино?
  -- Да, Бытие едино, но Оно ведь не бессодержательно, не пустотно: Оно различено в себе. Инобытийность возникает, когда некто, от­личённый, но не отъединённый от другого, замыкается в своей квазисамостоятельности, уединяется и не знает своего источника.
  -- Вы сказали "некто", а не "нечто", как это обычно принято в он­тологии,- это не оговорка?
  -- Нет, не оговорка. Все одушевлено, и всё субъектно. Понятие "нечто" вообще принадлежит сфере заблуждения, зла и неподлиннос­ти. Если ты хочешь проникнуть в суть какой бы то ни было реаль­ности, то ищи субъекта!, - так можно сказать, перефразируя извес­тную французскую поговорку. Поэтому я избегаю говорить "нечто", но говорю: "некто".
  -- А могли бы вы рассказать о "ком-то", кто в своей отдельности по­рождает себя, как инобытие?
  -- Ближайший ко мне некто - это я сам. Можно обличить чужие грехи, но правильнее начать с себя. Я для себя и есть тот центр, в котором рождается и из которого распространяется инобытие, вов­лекая в свою эволюцию и ближних.
  -- А каким же конкретно образом явлена вам ваша же инобытийность Бо­гу?
  -- Я обнаруживаю, что моя воля подчинена не Образу Воли Божьей, запёчатлённой в том, что пророк Мухаммед называет "Границами Аллаха", а увлекается идеальной конструкцией, созданной мною самим в сфере пла­нирования, принадлежащей Субъекту-созидателю. Здесь с Волей Божьей, никак не опёртой на мою волю и не обязанной с нею согласоваться, соперничает претенциозное "знание о боге", в котором объективирована моя воля.
  -- Но откуда берётся ваша способность к такому "обнаружению"?
  -- Тут несколько источников. В первую голову это, конечно, авторитетная традиция, передающая нам от Начала указанную разницу между истиной и ложью (в бытийном смысле этих слов); и только во вторую очередь это плод жизненного опыта, длительного отстранённого самонаблюдения и соответ­ствующей умственной работы, опирающейся в частности на эмпири­ческое различение качественно разных жизненных дыханий, и стремление обрести наиболее полное и животворящее дыхание, и из­бегнуть омертвляющего и иссушающего.
  -- А как различаются дыхания?
  -- Ну, как? Это ты сам можешь узнать. Могу лишь указать для ориен­тации, что Дух Божий конечно отличается от ветра кармы, а ветер кармы отличается от вихрей ада. Вот, самовольное создание образов Бога, как правило, подгоняется вихрями ада, поэтому я желаю освободить
свою волю от власти этих образов.
  -- Можно ли это понимать так, что вместо соблазняющих меня картин самоустройства и мироустройства мне следует держать пе­ред своим умственным взором скрижаль с заповедями Божьими?
  -- Мы ведь говорили уже, что общество, организованное по заповедям, принадлежит инобытию, если под "заповедями" понимать ритуальные предписания, или так называемый "закон чистоты и праведности". Если же под "заповедями" разуметь, включённые в "закон" нравственные запреты Бога, оберегающие ближнего, - которые собственно и образуют то, что называют Границами Бога, - тогда нужно иметь перед умственным взором эти заповеди, хотя они и не включают в себя всех границ Бога... Во всяком случае, заповедь может носить только запрещающую форму, но не предписывающую.
   Однако, очень часто к заповедям относят позитивный религиозный "За­кон", то есть, предписывающие установления, или, того хуже, нрав­ственные идеалы. Как первый, так и вторые - это, в лучшем случае, отображения Божьей Воли второго и третьего порядков, искажённые самоволием. Что же касается живой Границы, как образа Любви Божьей в ментальном поле нравственного императива, то она постоянно присутствует в Потоке личной экзистенции и да­на мне в экзистенциале общения, как актуального (общения и отношения к авторитетному Старшему), так и потенциального, продолжающегося в сферу деяний посредством памяти.
  -- Но Социальный Старший, так сказать, "мировой старшина", наблюдающий за соблюдением закона, он ведь тоже присутствует в моём внутреннем коммунионе?
  -- Присутствует, но не знает Границы. Он знает лишь отображения Границы на свою функцию управления паствой. О Грани­це же дают знать Посланцы Бытия.
  -- Но как это происходит?
  -- Очень просто. Небытие разворачивается в себе по своим автоном­ным законам: возникает, к примеру, хотение, - вначале не совсем определённое, - и я, желающий нести этому хотению удовлетворение, синтезирую образы желаемого и нахожу нужный, который доопределя­ет и усиливает хотение. Моя услужливость по отношению к хотению вознаграждается частью энергии этого самоусиливающегося хотения.
И вот, на фоне такой моей работы присутствует сознание греха. Оно неуловимо, так как моё внимание захвачено образами желаемого; оно возникает спонтанно и может вовсе не проникать в сферу логического сознания, захваченного миром, но, тем не менее, оно оказывает своё дей­ствие. Благодаря скрытому сознанию греха, - хотя и не находящему себе логической формулы для обнаружения в ангажированном сознании, - воз­никает параллельное, противодействующее поощрительному возбужде­нию самоощущение, эмоция удовлетворения теряет опору, и т.п. И если я не прислушаюсь к этому противодействующему ощущению, то моё оживление начинает терять человеческие черты, и вы сможе­те видеть, как человек превращается в демона. Но, если я прислу­шиваюсь, то могу заметить противодействие, и в осознании витальной важности послед­него мне может помочь и Социальный Старший и мой Знающий, ставя на чашу моральных весов также гирю общественного значения. Но ис­ходным всё равно остаётся присутствие Бытия как инобытия в моём существовании. Оно присутствует отрицательно и ощущается скорее как отсутс­твие глубины, опорности дыхания, как низкое витальное ка­чество потока моей экзистенции, как беспокойство и ментальная некомфортность.
  -- Ну, а посланцы Бытия, кто же они?
  -- В явленном виде о них можно говорить только когда рождённое сознанием греха противодействие проникло в сферу восприятия и в общение,- тогда могут быть восприняты и голоса и образы, и при­сутствие некой персоны. Но, вообще-то, само сознание греха (совесть) и есть посланец Бытия, феномен Присутствия.
  -- А мой внутренний Социальный Старший, этот интериоризованный Авторитет общины, он, что же, совсем не причастен Бытию?
  -- Ну, это, смотря о ком идёт речь... Твой внутренний неформальный Старший, как представитель живого Рода в тебе, он, разумеется, прилежит Границе, и в нём может открываться Бытие, так как через него в ментальную сферу входит естественное (природное) бытие Бога в человеке. Но, он ведь живой и поэтому нефиксируем, непредсказуем и не привязан жёстко ни к какой общественно одобренной системе ценностей. Напротив, функциональный Старший, начальник общественного строительства, формален, привязан к системе ценностей, предсказу­ем и, следовательно, принадлежит инобытию. В лучшем случае, в сфере действия этого функционального Старшего можно говорить об отображении Границы в область коммуникативных формул управления, технологических социальных команд. Такое отображение рождает правосообразные организационные формы, которыми Границы Бога проникают в область коллективного созидания (или Башни). И эти формы суть печать Истины. Но, помимо этой печати, существуют произвольные идеальные формы, которыми соблазняется человек со слабоструктурированной ментальностью. Вот в них мы действительно "меонствуем", или "инобытийствуем", как угодно. Соблазнённым кажется, будто эти ложные формы скрепляют общество, но на деле они мгновенно рассыпаются, как только устраняется поддерживавший их террор или подкуп. На самом деле, только печать Бытия по-настоящему скрепляет мир. Без печати Бытия мы имели бы не общество, а тюремную зону. Главное же, что требования к созидательной деятельности и соответствующей организации людей, которыми обнаруживает себя эта Печать, суть свидетельство и напомина­ние всякому о существовании чего-то приоритетного по отношению к его волениям. И не просто приоритетного, но и не укоренённого ни в чьём уме, что более всего возмущает агностика и неверующего. А раз не принадлежащее уму, значит выходящее за область мнений, и потому бесспорное.
  -- Ну что ж, я уяснил себе, примерно, соотношение бытия и небытия человека, и благодарен вам за это, Мастер. Но, скажите ещё, правильно ли, имея в виду всё вышесказанное, заключить о том, что Бытие сосредотачивается внутри человека, в его душе и духе, а внешнее выступает лишь как вспомогательное: несёт на себе печати Бытия?
  -- Ну, разумеется, живёт всё-таки человек, а не какие-то формы, которые мы абстрагируем, наблюдая его. Тем не менее, у человека, кроме внутреннего, есть и внешнее, - иначе как бы осуществлялась общественность? И здесь нельзя говорить, что внутреннее - главное, а внешнее - что-то вспомогательное. Потому что они непрерывно перетекают друг в друга: душа и дух, выходя вовне, в сферу телесных движений, служащих носителями информации, сообщаются ближнему; и обратно, возвращаются из общения в интимное человека.
   Таким образом, нельзя границу между бытием и небытием отождествить с границей между внешним и внутренним.
   Граница между Бытием и инобытием проходит также и во внутрен­нем личности, скрытом от глаз, или, если сказать лучше, внутри Дома.
  
  
  
  
  
  
   Беседа десятая
   Человек - Дом.
  
  -- Вот вы говорите: "Дом", "внутри Дома" и т.д., - что это, собст­венно, значит?
  -- А это очень древнее представление о человеке как о Доме, - и самое, на мой взгляд, удачное.
   "Дом" этот расположен, само собой, не в физическом простран­стве, а скорее в коммуникационном. У него, конечно, есть соприкосновение с физическим пространством, но не прямое, а через комму­никативный знак. Ну, например, я помаваю рукой, приветствуя сво­его знакомца. При этом я не выхожу в физическое простран­ство, так как не имею в нём никакой цели и не желаю колебать воздух, но мановение моей руки, "рисующее" знак приветствия, обращённый к моему знакомцу, создаёт воздушные волны - явление, совершенно постороннее моему жесту. Кроме того, согласись, что "дом" это в последнюю очередь укрытие и обиталище; ведь если бы не так, то чем бы он отличался от логовища зверя? Скорее дом - место общения: совета, любви, заботы, гостеприимства... Понятно?
  -- Пока понятно.
  -- Ну вот, далее, в доме этом множество обитателей и множество как бы отдельных обителей, - в том смысле, в каком Иисус говорил: "в Доме Отца моего обителей много". То есть это не убежища, а места встреч. И можно в доме встретить и людей, и духов и символических зверей. И всякого рода сообщения наполняют его эфир, и вся­кая в нём атмосфера бывает, разные ветры. И многие входят, выхо­дят, проходят сквозь переднюю толпами. И "умершие" в Доме живы, пока дом жив; и бывшие живут как настоящие - в том числе и ты сам вчерашний, и третьеводняшний, и третьего­дишный, и ребёнок, - и с ними тоже происходит общение. Есть в до­ме и тайная дверь, местоположение которой нельзя указать, - че­рез неё входят и уходят ангелы, как сказал о том Иисус, яко "узрите ангелов сходящих с неба и восходящих". Дом этот подвержен постоянной тран­сформации, преображению.
   Всякий "Я" пребывает в таком вот "виртуальном" обиталище. Во всяком случае, эта картинка кое-что даёт для понимания человека. А то ведь, что мы имеем под "человеком", двуногое без перьев?
  -- Кстати, о "двуногом", - скажите, тело человеческое пребывает в Доме или в другом месте?
  -- Хороший вопрос. Отвечаю: да, но только информационно. Гомункул, "мальчик с пальчик", спрятанный внутри Дома, чувствует тело и знает его: оно представлено в полях его восприятий (то, что называют внутренними чувствами). Это относится как к самому телу, так и к его позиции в системе других тел: к так называемой "физичес­кой реальности".
   Дело в том, что субъект, полностью слитый с телом, так что тело - энтелехия души, есть животное. Человек давно уж не таков. Поэтому тело - это нечто отличное от нас, личностей. Оно есть сообщество существ другого уровня, и у него своя реальность. Мы же имеем де­ло с символьной реальностью: даже чувственная реальность, хотя и доступна нам, строго говоря, не на­ша, а принадлежит Видовому Человеку. Нам доступна лишь косвен­ная информация о "физической реальности", прошедшая несколько каскадов трансляции и кодирования. Ведь посмотри, скажем, какое большое расстояние между солнцем как физическим телом и нашим восприятием солнца как Божества или посмертного обиталища душ.
  -- Ну, а видовой человек?
  -- С Видовым Человеком мы довольно жёстко "склеены". Его обитали­ще представляет собой как бы нижний этаж нашего дома. В информа­ционной иерархии кодов и языков он непосредственно предшествует обитателям Дома. Синтезируемые им гештальты восприятия служат субстратом-носителем языков более высокого уровня, подобно тому
как и речевая артикуляция служит звуковым носителем слов как логем (знаковых конструкций).
  -- А что, речевая артикуляция не принадлежит Видовому Человеку?
  -- Ну, это зависит от того, включать ли в определение вида Чело­века Умелого. Артикуляция, это ведь не естественное использование гортани, а искусственное, орудийное: гортань здесь вполне подоб­на руке, что, кстати, вполне доказывается жестовой речью глухо­немых, которая есть отображение движений гортани в движение рук.
Но, повторяю, мы крепко "склеены" с Видовым Человеком и есть опасность, что при резком аффекте он может вытащить нас из Дома в свой подвал. При этом человек превращается в животное.
   - А как отклеиться от Видового Человека?
   - Знать его надо, как отдельного от тебя, и понимать, что все смыслы, которые "модулируют" чувственную реальность, выполняющую здесь роль носителя знаков, отделимы от нее и принадлежат существам ино­го уровня, обитателям Дома, в числе которых и ты сам.
  -- Выходит, человек есть существо не столько телесное, сколько информационное?
  -- Я думаю, что - совсем не телесное, а чисто информационное.
 Ведь если я перестану быть человеком, в духовном смысле этого слова, то не перестану быть от этого телесным, и напротив,- теряя тело, я не перестаю быть че­ловеком, и, может быть, как раз в акте потери тела только и становлюсь человеком поистине.
  -- Так что же такое тело для человека?
  -- По-моему, тело - это ездовое животное. Обыденное сознание не отделяет наездника от лошади, называя всё вместе всадником, то есть, "человеком". Но я поступлю благоразумно, если отделю себя от ездового живот­ного. Можно сказать о том же на техническом языке. Если условно разделить систему, именуемую "человеком", на "хард-веар" (hard wear) и "софт-веар" (soft wear), то я целиком принадлежу "софт-веар",- но, в то же время, я - "человек", в обыденном смыс­ле слова, лишь до тех пор, пока я связан с "хард-веар". Отделяясь, я становлюсь призраком, духом...
  -- Тогда, человек - это дух?
  -- Вспомни, Иисус сказал, что Бог Дух есть. Иисус есть бог, и, в то же время, он - человек. Отсюда можешь сделать вывод.
  -- Удивительно.
  -- Да что тут удивительного? Ты присмотрись к фактам. Если, до­пустим, блокировать нервы, несущие информацию о ноге, то, - хоть режь, хоть жги её - нога чужая. И наоборот, нога отрезана, а по твоим ощущениям она - на месте. Следовательно, ты имеешь дело только с информацией, а не с телом как таковым. Ведь, если я не чувствую тело, это ведь не значит, что оно перестаёт быть; и напротив, я могу чувствовать тело, а его-то и нет.
  -- И что же, у моего личного существования нет никакого физичес­кого аспекта?
  -- Есть, но он иной, чем у тела. Энергии смысловой дифференциации много более низкие, чем энергии телесных состояний, но эти энер­гии есть. Современная физика, по-моему, очень близко подошла к пониманию этого. Ты ведь знаешь, что всякое упорядочение обязательно сопровождается появлением соответствующих калибровочных полей.
  -- Но, может быть, это просто тонкая энергетика того же тела?
  -- Думаю, что нет. Тело тут, скорее, подобно ферменту в химической реакции: с помощью фермента образовалось химическое упорядочение, затем фермент вышел из реакции, не оставив в продукте ничего из своего субстрата, затратившись в реакции чисто информационно, а упорядочение осталось, и существует теперь без помощи фермента. Тело в экзистенции играет, думаю, ту же роль, что и фермент, - снижает энергетические барьеры становления духа, отдавая свою негэнтропию.
  -- Значит, смерть тела, это не смерть личности?
  -- Нет, конечно. Это просто "отклеивание" от видового субъекта. Заметь, что у тела есть индивидуальность, генетически обусловленная, но вовсе нет персональности; она существует на теле лишь в виде знаков: татуировок, шрамов, украшений, одежд и т.п. Поэтому персональность, фактически, чужда телу. Но зато она не чужда "интериоризованной общественности", так как определяется через общение, и осуществляется в общении. Отсюда забота человека больше лежит в сфере общественного устроения, чем в плане собственного простого телесного выживания; последним он часто с готовностью жертвует за общественные идеалы (Жизнь за Царя!).
   - Не происходит ли подобное же "отклеивание" знака от предмета-носителя при сжигании, скажем, жертвенных денег, вообще при жер­твоприношении?
   - Похоже, что именно так и происходит. Здесь, между прочим, мож­но усмотреть одну из основ Ведовства - манипуляции с предметами-носителями знаков с целью исказить несомые ими информационные структуры, связанные с "программной частью" существа человека, и тем самым повредить человеку. Нелишне отметить, в этой связи, эпистемологическую ценность компьютерной аналогии. В са­мом деле, если вы посмотрите на культуру и культурное творчество людей, в плане определения свободной воли, то программный аспект культуры станет для вас очевидным. Постоянно творимая и возобновляемая программа существует, - притом довольно автономно, - и всякое человеческое зло, разумеется, имеет свою программную часть в виде различного рода программных вирусов, и злое колдовство чаще всего направлено именно на создание таких "вирусов".
   - Замечательно.
   - Что касается "отклеивания" от Видового Субъекта, то ты должен знать, что все образы и знаковые структуры, наклеиваемые на при­родный "субстрат", не существуют без твоего личного участия, т.е., без твоей активной синтезирующей работы...
   - Вообще не существуют?
   - Не существуют для тебя. Так вот, если ты поймаешь се­бя на деле объективации и "наклеивания", то в этом акте отстра­нения ты уже отделился от "Программиста" и можешь остановить его полуавтоматическую деятельность. Прекращение объективирующей де­ятельности уже есть отделение от "объективной" и внешней реальнос­ти; неподверженность ей напрямую...
   - Значит, я - и не тело, и не Видовой Субъект, и не Программист... А кто Я?
   - Дом и обитатель своего Дома; в правильном домостроении - домохозяин. Сиречь, в твоём доме я гость, а в своём я хозяин, или главный съёмщик: в общем, от меня кое-что зависит в моём до­ме, я имею некоторую власть над входами и выходами. Я - тот, кто может стараться жить лучше здесь, в своём доме. От меня зависит, кого впустить в дом, кого не впустить, с кем сблизиться, от кого оттолкнуться...
   - Ну, а если отрефлектировать в предметных понятиях, если определить метафизически, то, кто вы?
   - Любишь ты метафизическое. Рефлексия, она же всегда относительна: в одной из множества понятийных систем вершится, в каком-то одном логическом "зеркале" из многих возможных,- а ты в каком хочешь?
   - На ваш выбор.
   - Ну, ближайшим образом, я существо моральное. Большинство моих переживаний связано с нравственными проблемами. Затем, я - партнёр общения; термин отношения и т.д., - всё, что связано с коммуникациями и общественностью. А можно также видеть "самость", как активное начало, как особую точку поля восприятия, но это уже не подлинный "Я", потому что в таком случае речь идёт не о персоне, а о субъекте деятельности.
  -- Да-а..., матерьялу вы порядком сегодня дали. Тут нужно разби­раться. Я даже не прошу сегодня о продолжении беседы.
  -- Слава Богу! Наконец, не ты меня, а я тебя заездил.
  -- Спасибо, мастер. Пожалуй, пойду разбираться со своими записями.
  -- Успеха, Манфи!
  -- До свидания, Учитель.
  
  
  
  
  
   Беседа одиннадцатая
   Ещё о человеке как Доме
  -- Добрый день, Мастер!
  -- Добрый день, Фреди!
  -- Вы всегда звали меня Манфи!
  -- Не всё тебе равно?
  -- Пожалуй, но.., как-то привык уже. Мы так давно не виделись.
  -- Разве?
  -- Конечно, уж месяцы прошли...
  -- Кажется я уезжал куда-то. Во всяком случае, меня не было здесь.
  -- Но как же так? Я ведь видел вас прогуливающимся в саду чуть ли не ежедневно!
  -- Не говори чепухи! Кого ты видел? "Двуногое без перьев"? Мне-то уж лучше знать, есть я или нет меня...
  -- Ну да, конечно, если говорить по-вашему, Дом ваш здесь, но вас в нём нет, так?
  -- Едва ли. По отношению к Дому неверно говорить "здесь",- он вне пространства. Ведь Дом - это не house, но home; то есть, это не строение, это определённая наиболее близкая тебе общность людей, и связанные с этой общностью логические поля - микрокультура, не в смысле малости, а в смысле "микрокосма".
  -- Виноват, значит я не понял. Но я очень хотел бы продолжить наш предыдущий разговор по существу его и обязательно в терминах До­ма, или, может быть, точнее, человека как Дома.
   Если вы помните, речь у нас шла о нашем персональном бытии, как инобытии по отношению к Бытию Бога: о том, что бытие наше хоть и причастно Божественному, но отражённым образом, и, как инобытие, определено через границы.
  -- Что-то помню.
  -- Ну так вот, вы сказали, что "граница между Бытием и инобытием проходит внутри Дома". Вы верно хотели этим сказать, или подчер­кнуть, что граница" в истине её сокрыта внутри личности и не имеет объективного существования?
  -- Совершенно точно. Именно это я и хотел подчеркнуть, имея в ви­ду то, что всё, обыкновенно обобществляемое в качестве "Границ", как-то: заповеди, моральные максимы, законы и т.п., есть лишь отражения, которые столь же мало есть Граница, сколь отражение Луны есть Луна.
  -- Вы сказали "обобществляемое". Это, наверное, не случайно, и как-то противополагается концепции Дома?
  -- Да, конечно,- у тебя цепкое внимание, Манфи. Дело в том, что Дом никогда не обобществляется,- он твой и только твой. Можно вывесить одинаковые занавески или похожие вывески, но не больше.
  -- Следовательно, из "домов" не составляется никакого общества?
  -- Разумеется, нет.
  -- Но вы сказали, что человек - это Дом, и что это - самое удач­ное из древних представлений о человеке. Однако же, люди образу­ют общество. Не следует ли отсюда, что представление человека в виде дома страдает неполнотой?
  -- Кроме того, что Манфред Экте дурак есть, отсюда ничего не сле­дует.
  -- Но почему? Не понимаю!
  -- Ладно, ладно, знаем мы твою репортёрскую "искренность" и "наив­ность".
   - Ну, не для меня,- для читателей хоть объясните.
  -- А что, и читатели будут?
  -- Уже есть.
  -- Ловок, фанфарон! Ну да ладно, что с тобой поделаешь... Но при одном условии: "дурака" из текста не выбрасывать.
  -- Есть, не выбрасывать, Мастер.
  -- Ну, гляди, проверять не буду, - много чести.
  -- "Дурака" оставлю и.., может быть вернёмся к нашим баранам?
  -- Вернёмся. И зарубите себе на носу, дражайший герр,- древние представления ничем не страдают. Страдают такие вещи, как "об­щество", и болезнь их трудноизлечима - они попросту не существу­ют.
  -- Общество не существует?
  -- Как и многое другое.
  -- А что же существует?
  -- Дом и его обитатели.
  -- То есть, вы хотите сказать "дома" или "домы",- как правильно во множественном числе?
  -- Спасибо тебе за знание моих хотений. Никаких домов! Реально можно говорить только о Доме, об одном Доме. Дома же,- во мно­жественном числе, - это предположение, притом вовсе не обязатель­ное. Потому что нет такого наблюдателя, который сам был бы вне дома и видел людей, как Дома. Человек - дом, и есть внутри дома; иначе быть не может. Так как "дом" здесь не обиталище, но постоянное раскрытие тайного. Я, как познающий открывающееся, приходящее в дом, нахожусь всегда в доме; и всё иное мне поистине знаю не как нечто вовне сущее, а как приходящее в дом. Всё иное и не моё суть гости Дома, почта Дома, виды из окон Дома, стуки в двери Дома и т.д.
  -- Понятно,- хотя и не совсем. Но я хотел бы пока вернуться к Бы­тию и инобытию, которое есть наше существование. Что-то неу­довлетворительное есть для меня в этой логике Границы. Понятие Границы как бы закрепляет субстанциальность бытия и небытия, а ведь это, наверное, не субстанции, и не так же ведь просто об­стоит дело, как, скажем, в случае границы воздуха и воды?
  -- Действительно, такой метафизический язык диссонирует с пред­ставлением о Доме и его обитателях. Вообще, по-идиотски звучит: "пребываю в небытии",- во-первых, противоречие, оксюморон, а во-вторых "небытие" здесь - будто среда пребывания...
  -- Скорее, состояние.
  -- Или состояние, то есть, какой-то модус существования. Но, что поделаешь, язык представлений несовершенен. Хоть мы и начали нашу беседу с противопоставления бытия и небытия,- красивым показалось нам поумничать, - ничто, однако, не мешает нам вовсе от этой диады отказаться, - язык должен быть адекватен предмету.
   - Тогда, наверное, нужно возвратиться к сути вопроса, который у нас незаметно подменился в результате избранной нами логики.
  -- Ну, давай вернёмся.
  -- У нас было три противопоставления, которые мы обняли диадой "бытие-инобытие". Это I)полагание на Бога и полагание на себя, 2) Единство в Боге и единство помимо Него, и 3) Царство Божие во мне и то моё внутреннее, которое внешнее Царству. Пос­кольку мы решили отказаться от языка субстанций, то взаимоотношения членов диады мы не будем теперь описывать как Границу. В таком случае, я хочу спросить, каковы взаимоотношения членов диады в иных понятиях?
   - С "границей" это нас метафора Света попутала. Определённость восприятия действительно ведь создаётся границей света и тьмы, но природа умозрения в этом аспекте совсем не подобна физиологи­ческому зрению. Хотя, может быть, удобно рассматривать Заповедь, как границу, разделяющую творческие волеопределения и разруши­тельные, - и тогда есть умозрение, включающее в себя эту грани­цу, и оно обладает "контрастностью": различает "свет" и "тьму" в человеческом волении. И есть умозрение, небрегущее этой гра­ницей; это умозрение сумеречное.
   - Опять метафора света?
   - Увы. Это, видимо, не случайно, а происходит, верно, от того, что наш ум привык работать с визуальными гештальтами (чего не скажешь о слепых), так что мы хотим иметь перед глазами пространственную картину собственного существования. Об этом Анри Бергсон говорил, как о пространственном представлении времени.
   - А какие есть альтернативные логики?
   - Можно воспользоваться противопоставлением явлений (=феноменов) и образов. Ведь есть явления и есть образы, или: проявления скрытых субстанций человека и артефакты, образы, построенные тектоном, исходящим из знания о проявлениях. И хотя работа тектона есть тоже человеческий феномен, но - вторичный: изображения прямого человеческого феномена, с чем, наверное не согласятся ритуалисты и манерные люди. Если бы эти изображения не из знания исходили, а из простого наблюдения, то мы назвали бы их подражаниями, имитацией. А, грубо говоря, обезьянничаньем. Так вот, в людях есть проблема - подлинность существования, бытийная истина. Надо, наверное, как-то соединяться с Субстанцией, чтобы действительно быть, а не изображать бытие. А для этого нужно жить и обживаться в своём Дому: открыть его, наконец, для себя, прежде всего, как свободу, как выбор между деланием и общением. А то ведь иные всю жизнь торчат на крыльце собственного Дома и лицедействуют, - и ближнего своего далее притвора не пускают, и сами никогда не покидают сцены,- раз­ве что в антракте забегут за кулисы и там репетируют, репетируют, переигрывают по своему сценарию сыгранные акты, но всё ж на сце­не приходится пьесу чужую играть, не то за сумасшедшего сочтут.
  -- Ну вот, видите, оказывается, вам есть что рассказать про Дом. Как я понял, в Доме и театр есть?
  -- Обязательно. Это очень важная вещь - домашний театр. Я же говорю, что многие из нас всё время в игре. Кто больше на публике, а кто сам с собой, за кулисами или на репетиционной сцене. И кино в доме есть. Экран такой, на который мы фильмы проецируем и слайды всякие, и сами же их смотрим. Этот экран для нас - наместо реальности. И без этого экрана мы - никуда! Всё время носим его пред собою - разве ненадолго когда отвернёмся и - опять в экран. И роли свои на театре тоже не без помощи "кино" играем. И многая наша суета устроительства и уравновешивания, и все наше познание - кино, картинки на экране. Сами себя обманываем: нарисуем какую-либо войну и - бегом, в добровольцы записываться.
  -- И всё это - небытие?
  -- Да, это небытие,- если тебе так нравится. И так называемое "общество" - это традиционные пьесы на множестве сцен и заезженные ленты на многих экранах. Так получается согласование и "вза­имопонимание", и относительная стройность коллективного движения.
  -- Значит, театр и кинозал,- в отличие от собственно Дома,- могут обобществ­ляться?
  -- Да. Загнать всех в один зал и крутить один фильм - необходимая предпосылка унитарного общества.
  -- А какова предпосылка не унитарного?
  -- Право лица на частную жизнь. Хотя и там находим театр и обобществление представлений, - но не тотальное, как в унитарном обществе, а групповое.
  -- А какова настоящая жизнь?
  -- Настоящая жизнь - вне всей этой игровой, и сценарной, и про­екционной деятельности. Настоящая жизнь - в общении внутри Дома.
Тут надо в отношениях разбираться: с кем дружишь, кого слушаешь, кем небрежёшь, с кем в брак вступил, в существо одно слился, - вот этим надо интересоваться: знать на ком женат - вот знание, а не картинки всякие...
  -- А мы, значит, женаты внутри Дома?
  -- Да это уж обязательно. Уж с кем-нибудь да образуем "плоть едину", химеру какую-нибудь. Все эти кентавры, да сатиры козлоногие, откуда они, по-твоему? Это наше брачевание со скотом, сиречь, с животным человеком, который у нас в состоянии неестественном пребывает. А нельзя со скотом брачеваться. Вот, погляди, Боги порядочные, они со скотами не слиты воедино, а у них скоты служат в качестве "ваханы", ездового животного. У Шивы - бык Нанду, у Брахмы - лебедь белый, у Индры - слон Айравата и т.д. Это - обра­зец тебе, что животное должно быть ездовым для тебя, а не женою, или того хуже, - женою, у которой под каблуком.
  -- Значит, содомский грех, это...?
  -- Метафора, конечно, для пневматиков, разумею, т.е. для духовных. Наивно думать, будто Откровенное Слово несёт плоское морализирование. Последнее - лишь профанная "съедоб­ность" духовного хлеба. Так сказать, повидло на камне, которое слизывать можно, и так неволею камень полировать.
  -- А с кем лучше брачеваться, с кем слиться воедино?
  -- Ну, если посетит твой Дом Дева Света, или Дух Свят, то с ней бы. Но, это не так просто. Прямо не даётся. Брачеванье с Девой, в качестве цели есть тоже только умственное желание, основанное на рефлективном знании. Добро, конечно, брачеваться с Девой Света, но достоин ли ты? Раз­ве не знаешь, кто её Жених?
  -- Кто?
  -- Сам Христос Иисус. Так что с Девой брачеваться - всё равно, что Помазан­ником стать. А тебе поначалу хотя бы принять Его, как Гостя почётного в Дому, да приветить; да потом, избравши Его в Господина себе, следовать Ему в своих выборах и решениях, не огорчать Царя. Для того тебе и Евангелие, чтобы мог ты среди гостей и обитателей Дома твоего узнать Гостя, с виду неприметно­го, скромного, невелеречивого, и вот Он-то - Царь. Помнишь, в сказках: жеребчика самого захудалого выбирай, он-то и есть Волшебный Конь. Сие - притча о Царе Небесном. То же о странниках го­ворится: зайдёт к тебе незнатный, небогатый и вида худого, но ты принимай его по-царски, ибо не знаешь, не Господь ли тебя по­сетил? Ежели узнаешь Иисуса в Дому своём и пойдёшь с Ним, и ради Него, на лишение, страдание, умаление, перенесение суда неправед­ного, и прочее,- по грехам людей,- то считай, поверил ты Ему и почтил. А Дева сама к тебе придёт, по преображении твоём.
  -- Ну, а кроме Иисуса, могут быть другие достойные гости в Доме?
  -- А как же,- другие Роды. К ним люди больше слушают.
  -- Какие такие Роды?
  -- Ну, Гении, по-римски, если так нравится. Кровный Род прежде всего, и душевный Род, и общинный, и национальный. Вот Роды, они как раз суть носители единства людей естественного. Без них никакого общест­ва не будет. И спектакль рассыплется. Если спектакль какому-либо Роду не отвечает, то будет этим Родом разрушен.
  -- А вот, "тотемы" - тоже Роды?
  -- Обязательно. Смешанный облик Тотема как раз показывает, с од­ной стороны, брачевание со скотом, а с другой - универсальность: то есть, не исключительную антропоморфность, а также единение в Боге с Природой, или физическим космосом.
- А Иисус - тоже Род?
  -- Да, Иисус - всеобщий Род человеков. "Се человек!" - сказал Отец о Нём устами Пилата прокуратора. В Нём все люди едины, родня. Другие Роды - частичны, не всех объединяют.
   Есть ещё ложные роды - бесы. Это, как раз, отражённые сущ­ности. Рефлективное знание сообщает им форму. Созидатель вместе с Вожаком Стада лепят их из страха и либидо. Самый может быть мелкий и распространённый ложный Род - это Род присвоения, или притяжания. В нём живые тела, вещи, идеи и фрагменты бытия произвольно объеди­нены рефлективным "Я". Этот ложный Род - беспокойный. Ну, да есть и другие, похуже.
   - Ну, а, скажем, Кришна, Будда, Брахма, Индра и им подобные, - они могут быть гостями дома?
  -- Ты, брат, разнородное в кучу свалил. Кришна и Будда - не то же самое, что Индра и Брама. Последние - отчасти гибридные существа.
В основе их - Роды универсальные, обнимаемые Спасителем, но явлены эти Роды не прямо, а проективно: через маски театра и героев "экрана", - поэтому гибридные. Понятно?
  -- То есть, они - отчасти, идолы?
  -- Можно и так сказать.
  -- Да-а, голова кругом идёт.
  -- Ну, значит, закончим на этом. Всего сразу не скажешь всё равно. Да и вредно это. На опыте изучишь свой дом. Может по-другому всё увидишь. А теперь, прощай.
  -- Нет, нет, - мне не всё ясно с Родом. Сомнение у меня насчёт то­го, Род ли Иисус. Ведь если он Род, то Его отношения с меньшими Родами должны быть охватывающими, однако Иисус вступает в проти­воречие и даже отрицание кровного Рода. Он говорит, например, о ненависти к отцу и матери даже как об условиях следования Ему: Он отвергает братьев своих и мать, стоящих снаружи собрания: го­ворит о том, что "враги человеку домашние его" и т.п. Следова­тельно, выступает против кровного Рода. Отрицает Он также и со­циальный Род, так как разрушает обычаи, маркирующие данное общес­тво, поступает против традиции, называя еврейский закон "установлениями человеческими", и через это перестаёт узнаваться как еврей, и т.д. Следовательно, Он не совмещается как Род с другими Родами, и нет здесь отношения вложения меньших Родов в больший. Кроме того, кровный Род, скажем, желает блага индивиду плотскому, а вот Иисус может пренебречь таковым благом ради че­го-то другого: так, Он говорит, например, о том, что лучше выр­вать глаз, чем соблазниться им, или отсечь руку, ногу лучше, чем целому быть ввергнуту в Геенну после смерти, и т.п.
   - Хороший вопрос, Манфи, но противоречие тут только кажущееся. Посмотри, как в Природе, так и в обществе, индивид всегда при­носится в жертву Роду, а Род рождает новых индивидов. Но, в случае человека, приходится говорить не только о кровном роде, но и о духовном: совершенный человек, Иисус, одновременно есть сын Иосифа, плотника, и Сын Господина духов (см. "Книга Еноха"); и второй приносит в жертву первого. Но то ду­ховное существо, Отец, которому Иисус при­носит в жертву себя плотского, есть существо Родовое, ибо в нём есть любовь к человеку, как сыну; и Род этот - больший, нежели кровный Род, поскольку Он блюдёт ту "кость" духа, на которую плоть нарастёт, - тогда как потеря этой "кости" (= личного начала) влечёт окончательную смерть - сущностную смерть человека. Так что Иисус сам - не род, но Он - первородный, и вместе со своими братьями суть актуализация и манифестация Рода, небесного Отца.
   При этом неплохо помнить, что Род есть существо трансцендентное, являющее и осуществляет себя в индивидуумах и лицах, - он есть то корневое их единство, которое обеспечивает особое жизнетворное сопряжение в общении их. И ни в коем случае нельзя путать Род, как живую сущность, с искусственными псевдо-родами функциональных коллективов, с отображениями рода в царство социальных машин. Функциональный коллектив вполне может быть враж­дебен Иисусу, но не от причастности Роду, а от сво­ей машинообразной природы, враждебной живому феномену по существу.
   - То есть, вы хотите сказать, что плотский род не враждебен личности, а духовный род не враждебен индивиду?
   - Разумеется, нет. Но вот искусственные контингентные собрания людей, хотящих вдохнуть в себя жизнь привлечением родовых энергий...
   - То есть, мафию создать?
   - Вот именно. Такие собрания легко превращаются в фальсификацию проявлений того же Рода, и блокируют самый Род, от­ражением которого они пытаются быть.
   Ну, и на этом всё, хватит болтовни. Прощай, Фреди.
   - До свидания, Учитель.
  
  
  
  
  
  
  
   Беседа двенадцатая
   Два в одном: Созидающий и Общающийся.
   - Доброе утро, Мастер!
   - Привет, хитрый грек.
   - У меня, верно, греческий профиль?
   - Твоей швабской роже далеко до греческого эталона. Но ты есть хитрый Улисс, и приохотил меня к болтовне. Разве мне благодарить
тебя за это?
   - Хотя бы не ругайте.
  -- На ком же мне тогда отвести сердце?
  -- Ради покоя вашего сердца я согласен на всё.
  -- Врёшь, как всегда. Твоё цыганство мне давно известно.
  -- Слава Богу! Значит можно не притворяться!
  -- Тише, тише, мой друг,- ведь мы в Саксонии.
   - Так что же?
   - А то, что в Саксонии теперь порядочные люди не говорят о Боге. Это стало здесь неприличным.
   - Ну, значит слава Тому, кто внушил саксонцам столь верное поня­тие о приличном.
   - Ей, Слава! И,- твой вопрос..?
   - Извольте. В известной вам беседе с Иисусом Пётр спросил Его: "...Ты сказал, Раввуни, что пришёл исполнить Закон, а сам ходишь без Закона. И мы вслед за тобой. А фарисеи кличут нас беззаконниками и проклятыми людьми. Ежели Ты ходишь без Закона, то в чём же тогда исполнение Закона?"
   - Припоминаю. И, что же?
   - Так вот, слова эти, по-моему, напрямую относятся к проблеме стеснённой человеческой "свободы", и проблема эта, как мне кажется, не умозрительная, но вполне практическая. Дело в том, что "справа" свободе угро­жает Закон, а "слева" сверхчеловек, претендующий на полное сво­еволие. И каждый из нас мечется между этими могущественными двумя. Один говорит ему, что свобода - в законе; другой говорит: нет, тебя обманывают - свобода в произвольном творчестве. А есть ещё и третий - киник, этот не слушает двух первых и утверждает, что свобода, это делать, что нравится. Так вот, мне кажется, Иисус как-то разрешил эту дилемму (или трилемму) посредством Любви, но мне не вполне ясно как. В чем тут за­ковыка?
   - "Заковыки" тут нет. Так же, как нет для человека свободы от закона. Кто не подчиняется закону, тот рабствует извращённой природе (а именно такова она у человека - извращена) и будет неизбежно наказан по закону. Зато есть свобода в законе. Если человек входит в ограду закона, то обнаруживает, что там много простора для любви; он узнаёт, что закон не стесняет любви.
   - Но как же тогда ради любви Иисус нарушал закон; в частности, фарисеи упрекали его в разрушении субботы - самого святого закона еврейского?
   - С чего ты решил, что так было?
   - Ну, как же, в Евангелии сказано...
   - Всё это, видишь ли, довольно сомнительно. На Иисуса клеветали, что он разрушает закон, и Синедрион призвал клеветников, чтобы осудить его, но сам он не признавал своей вины, чего не могло быть, если бы вина была, хотя бы и формальная. Но Иисус призывал свидетелей, говоря: все видели, что я делаю, и слышали, что говорю; аз не прятался, но был с вами во всякий день. В свидетелях неложных было ему, однако, отказано. Исторические изыскания показывают, что во время земного странствия Христа, еврейские учителя Закона, такие как Гиллель, трактовали закон так же, как Иисус Назаретянин. Они не считали исцеления в субботу нарушением закона. Кроме того, мы знаем, что Иисус призывал подражать фарисеям в строгости следования закону. Также практика общины Иакова, брата Господня, показывает, что они очень строго соблюдали закон. Их убивали ведь не за нарушение закона, а за богохульство (как и Сократа, кстати); за то, что Иисуса Назорея почитали Мессией. От еврейского закона же начал отходить Павел, потому что проповедовал евангелие среди эллинов, которые еврейскому закону не подлежали. Как прозелиты нового века они были свободны от всего ветхого, потому что могли быть водимы воскресшим Христом, чего нельзя сказать о тех, кто ходил вместе со Христом, во время земного Его пути. Так что конфликт с еврейским законом принадлежит, скорее, эмансипирующейся от еврейства эллинской церкви, чем самому Иисусу.
   К сказанному добавлю, что не нужно путать закон, который позволяет провести разграничительные линии в случае конфликта интересов (или закон, помогающий иерархически выстраивать составы человека, а так же заповеди, как ограды человечности) и "прокрустовы ложа" тиранических предписаний и оценок.
   - А кто есть тиран?
   - Тот, кто своё миропредставление считает "сущим объективным миром", единым для всех, в котором все якобы живут, - и не понимает принципа относительности реальностей. Он стремится к образованию функциональ­ного типа общности на основе обобществления своего миропредстав­ления, что по существу является экспансией, превращающей ближних в звенья механизма, развёртывающего своё движение в едином пространстве. А ведь единого пространства нет, как нет и единого времени, не говоря уж о более сложных психических обpазованиях, - это нынче даже физика знает. Поэтому такой субъект утеснителен и разрушителен для других,- он сминает чужое пространство в стремлении обязательно объективировать свои структуры. И, поскольку самобытие других не представляется ему ценным, - напротив, оно кажется ему неправильным, - постольку этот субъект не в состоянии быть ко благу другого. Поэтому он должен быть ограничен и направляем, как слепец, не могущий ходить без поводыря и ограждений. Для него-то и существуют непреложные правила и житейская церемония; они образуют приличную форму поведения.
  -- Оттого, наверное, на приличиях так настаивают именно в общении с посторонними? Чтобы избежать невольной тирании?
  -- Совершенно так. Ибо с ближними у нас худо-бедно есть любовь, а вот чужие должны быть защищены от следствий чуждости.
  -- Всё это замечательно, Учитель. Но вот как же чётко разделить в себе этих двух субъектов: послушного закону любящего, который внемлет закону и тиранического творца, который стремится сбросить ограничения закона? Они ведь достаточно синкретично бытуют в человеке, и открытость поминутно сменяется отчуждением, а признание бесконечной самобытности ближнего сменяется обобщёнными вердик­тами относительно других и чужих, как представителей классов и типов...?
  -- Ну, скажем сразу, общающийся не может быть предме­том нашей рефлектирующей всё и вся заботы, ибо он свободен и определяется всякий раз тем субъектом, с которым он общается, а не нами, отстранённо рефлек­тирующими. Зато отчуждённый весьма нуждается в нашем контроле с позиции авторитетного Старшего. И отдаче себя этому контролю рациональной установкой предпосылается презумпция самоценности и особности ближнего. Конкретно, это выражается в слежении за тем, чтобы не навязывать сопереживательной общности на основе своего видения, понимания и чувствования, памятуя о том, что и то, и другое, и третье у ближнего могут быть совсем иными, чем у меня. И главное, надо твёрдо знать, что это несовпадение не есть недостаток, а напротив - норма и предпосылка плодотворной живой общности. Также нужно следить за тем, чтобы не преступать тех невидимых границ и барьеров, за которыми лежит то, что англича­не называют "приватностью". У нас же привыкли, напротив, преодолевать особность, индивидуальность другого, привыкли ставить все в строй и полагать идеалом единое чув­ство, единый разум, единые волю и действование. Подобному ложно­му пониманию общественности мы обязаны всем ужасом и ложью нашей жизни.
  -- Вы упомянули об "относительности всякой реальности", - последние сло­ва ваши, кажется, имеют к этому касательство?
  -- Да, единой предметной реальности нет, и это,- ещё раз повторяю, - не вывих, а норма. На уровне понимания этого факта обществен­ность осуществляется не путем навязывания единообразных представ­лений и оценок, а через право, охраняющее особность и неповтори­мость каждого.
   Миропредставляющий творец не может и не должен образовывать приоритетных человеческих единств.
  -- Это касается идеологических общностей, - насколько я понимаю?
  -- Да, оргиастически питаемая обобществлённая объективация любого понятия служит основой злого объединения. Живое же единство подлинно общающихся опирается не на предметность, не на оргиазм, но - на родство.
  -- Иисус, однако же сказал: "Отец наш небесный", и этим ввёл обобществлённую объективацию, - не так ли?
  -- Думаю, что нет. Эти слова не заставляют нас единообраз­но представлять себе некоего "бородатого отца" и строем ходить на молитву ему. Это лишь утверждение о том, что мы, люди, имеем сверхчувственное сверхразумное родство; и это родство есть основание и источник одушевления для нас, в уверенности, что мы найдём в себе источник любви к ближнему, - кто бы он ни был. "Видевший брата (в ближнем) видел Отца" - сказал Иисус. Эпитет "небесный" указывает на трансцендентность этого родства рукотворной причинности субъекта-созидателя; так же как ортогонально ему естественное кровное родство. Вот и всё. И довольно на сегодня.
  -- Но, погодите, погодите, мастер! Ещё один, только один вопрос... Он касается как раз ложного преодоления власти Закона. Не кажет­ся ли вам, что русская революция во многом явилась плодом анархического псевдохристианства?
  -- А точнее?
  -- Ну, разве одним из главных соблазнов революции не был соблазн анархии, преодоления закона и авторитетной власти? И разве поставление себя вне и над законом не основывалось на идее "всеобщей любви"? На любви к народу, к чело­вечеству, к будущим поколениям, к угнетённым всего мира и т.д.? Ведь, по этой логике, "любовь" и сопряжённая с нею ненависть к злодеям лучше знает, что есть во благо, чем какой-то "мёрт­вый закон", за который, пожалуй, захочет спрятаться "контра" от бдительного революционного ока, - не так ли?
  -- Да, Манфи, это ты верно подметил. Революционеры действительно воспользовались внешним знанием о приоритете Любви перед законом. И это псевдо-знание идёт как будто от Нового Завета. Но, конечно, они солгали, ибо любовь может быть только между двумя. А любить "народ", "бедных", "человечество" и т.п. - значит любить соб­ственные идеи, то есть, пребывать в состоянии отчуждения от ближ­него, или вне всякой любви. А отчуждённый строжайше и безусловно подлежит закону. И, конечно же, никто не сможет стать христиани­ном, не став прежде иудеем, не избыв оргиазм язычества, не под­чинившись Заповеди. Это тебе, заодно, и ответ на вопрос, почему Христос явился середь иудеев, а не середь эллинов. Русский же народ оказался к христианству не готов, и знание христианской свободы послужило ему к соблазну, а в результате...
  -- А в результате, Россия двинулась не вперёд, к правовому поряд­ку, а назад - к языческой оргии. И бесовская оргия эта унесла жертвы несчётные.
  -- Да, так было. Свобода, не подкреплённая внутренней верностью человека Закону, взрывается изнутри язычеством, ищущим власти идола, миража и оргиастического начала.
  -- А теперь?
  -- А теперь прощай.
  -- До свидания, Учитель.
  
  
  
  
   Беседа тринадцатая
   Место в интерьере
   - Дорогой Мастер, после наших с вами бесед, в которых вы развили представление о человеке, как о Доме, я уже знаю, что не принад­лежу к физическому и чувственному мирам (куда помещаю только свой образ), так как пребываю в Доме, стоящем вне физического пространства. Соответственно, я не отож­дествляю себя более с телом - терминалом Дома в животном слое бытия. Я также не сигнален, то есть, я не текст, - сигнальные тела лишь указывают на меня; и т.д. В ключе это­го понимания я хочу спросить вас, где же в Доме, во внутреннем его пространстве, я собственно нахожусь (или могу находиться), и каковы контуры моей свободы внутри Дома: т.е., каковы мои воз­можности и способы менять положение, вступать или не вступать в общение с обитателями его, брачеваться или отчуждаться...? Подобно Блаженному Августину я брожу впотьмах по внутреннему жизненному простран­ству и ищу самого себя, ищу Царствие, которое внутри нас есть. Где же тот покой моего Дома, в котором является Господь, и как мне войти в него и остаться там?
   - Плохо ищешь, брат Манфред. Но, шутки в сторону, наконец-то я услышал от тебя вопрос, достойный ответа. И я отвечаю с удоволь­ствием и надеждой на то, что ты и, те, для кого ты стараешься, сможете подняться каждый в свою горницу по ступеням своего крыль­ца. А найти себя совсем не трудно, ибо вы, дети грешного Адама, в основ­ном лежите в одних и тех же яслях: это - кокон ощущений, образу­емый потоком внутреннего чувства, непрерывно текущим в теле; это - локус внешних восприятий, образуемый схождением проективных линий поля воспри­ятия; это центр поля имажинаций (воображения), которое проекцион­но совмещается с полем зрения и с ролевым пространством.
   Это - "киндер-локус" во внутреннем коммунионе, где-то рядом с "мамой или "дядей", которым мы всё время сигнализируем о своём самочувствии и положении.
   Это - "по­ляна гона", энергетический холм в присутствии сексуально-значимого объекта, создающего возмущающее поле притяжения.
   Это судебное ристалище, где присут­ствует судья, некий значимый третий, пред лицом которого мы об­виняем, оправдываемся, обличаем; которому приносим обиды...
   Про­бегитесь по указанным "местам", и в одном из них вы обязательно найдёте себя. Это как раз те "чуланы", в которых мы более всего задерживаемся. А может быть вы найдёте себя в "комнате ожидания" или "комнате невыполненных заданий" или "срывающихся планов"... Это всё места беспокойств. Они принадлежат "аттракциону деяний", именно об этой области говорится: "человек предполагает"...
   Можно забрести также в лабораторию футурологии, где в "диорамах" размещены красивые макеты нашего будущего. В эту "лабораторию" мы заскакиваем во время марафона деяний, чтобы отдохнуть и под­крепиться "праной". Есть также плановый отдел и проектное бюро,- там разрабатываются планы на ближайшее и более отдалённое буду­щее.
   Одно из главных пребывалищ - это "ателье куклы-манекена". В ка­честве сомнительного подарка от общества мы получаем манекена, о котором нам говорят, показывая пальцем: смотри, это - ты. Его мы постоянно совершенствуем, украшаем и т.п. Его внешность: визуальная, моторная, и знаковая - это твой "Я-облик". Ты влеза­ешь в эту куклу, как оператор в шахматный автомат ХУШ века. Особенно хорошо видна эта кукла, когда, придав ей определённое, приличествующее ситуации положение и гримасу, ты оставляешь её присутствующим и уплываешь в отсутствие на лодке грёзы. Случайное падение в холодную воду внеш­них сигнальных потоков позволяет мне обнаружить застывшего ма­некена, который закрепостил на минуту мое тело и особенно мышцы лица, - по этому закрепощению мы его и узнаём, как мёртвого, и движимого только тобой, находящимся в принципе вне его.
   Кроме кокона ощущений, в котором, в общем-то, скучно, есть кокон культуры. В него погружаешься с помощью ТВ, радио, магнитофона или книги, газеты и т.п. Это место релаксации или развлечений, но пребы­вание в нём легко становится наркотиком. Есть трибуна, или ка­федра, с которой вещаешь, проповедуешь, обличаешь и т.д. Есть и корыто. У корыта предаёшься чревоугодию, а между тем, кормить тело нужно у жертвенника, у алтаря.
   Это то, что касается "мест", - теперь, насчёт общения. Свято место, как известно, пусто не бывает. Во всех местах, что я тебе перечислил, обязательно кто-то есть, - сидит и ждёт тебя. Ты приходишь и соединяешься с ним, а вернее сказать с ней. "Она" - хозяйка места, сила места. Эта сила тебя и привлекает: ты помнишь о ней, помнишь опыт единения с ней, - поэтому брачуешься. Ведь Дом твой по природе нечист, и в доме, как он прирождён тебе, нет места Богу.
Сколько бы ты не бродил по своему Дому, не найдёшь в нём святого алтаря, Креста, - ты найдёшь в нём только капища языческие. То есть, изначально твой Дом не является Храмом Христовым, - он должен быть преобразован в Храм.
   - А как это сделать?
   - Увы, этого нельзя сделать самостоятельно. Краеугольный камень должен быть заложен любящим Старшим. Точнее говоря, строение должно быть заложено и выстроено в детстве и отрочестве в общении с любящими Старшими. Затем это строение (место) может быть освящено, и тогда его посетит Господин небесный. Но, если строения нет, то и освящать нечего. Такие вот дела.
   - Ясно, учитель. И всё же "строение" - это аналогия. А нельзя ли узнать точнее, как собственно ментально выявляется наличие такой храмовой постройки?
   - Это существование для тебя, в твоём личном мире, любимых и почитаемых старших, а также превосходных людей, перед которыми ты преклоняешься. Или, по меньшей мере, возможность существования таких людей для тебя. И твоя способность и желание жить с этими людьми, быть в их присутствии. Если в тебя заложена такая способность, то тебя не затруднит предположить даже и незримое присутствие высокого Господина в доме и вести себя почтительно. Совершить соответствующую "пуджу", "намам", и т.п.
   Эти акты общения, совершаемые в предположении присутствия высшего благого существа, помогут ус­тановить связь с таким существом. Эта связь на санскрите назы­вается "йогой" (на русском - "иго" или "ярмо"). Какое конкретно это будет существо, с которым ты установишь связь посредством презумпции его присутствия, оп­ределится твоей духовностью.
  -- Говорят, Бог присутствует везде и всегда,- это, наверное, и есть утверждение названной вами презумпции присутствия?
   Совершенно верно. Часто это утверждение понимают в ключе опи­сания структуры мироздания (т.наз. "пантеизм") и роли в нём Бо­га. Или, ещё лучше, в ключе описания "природы Бога": его "везде­сущности" и т.п. На самом деле, религия не занимается вопросами мироустройства и анатомии Божества, - это как раз те вопросы, на которые отказывался отвечать Будда. Любые религиозные суждения прежде всего предлагают организацию твоей воли. Утверждение присутствия Бога всегда и везде требует от тебя постоянного и повсеместного оказания ува­жения присутствующему Господину, неоскорбления Его своим неподобием. Приноси в жертву и бросай в "огонь" поклонения и почтения свои планы, горести, радос­ти, интересы, выгоды, оценки, обиды, гневы, похоти и т.п. Чти Бога в детях и творениях Его, поклоняйся в них красоте и величию Его: чти Бога в законе, поклоняйся в нём разуму и справедливос­ти Его, и т.д. и т.п.
  -- Значит ли это, что я должен "бороться со страстями"?
   Ну, если у тебя есть почтение к тому, кто тебе это предписал, то - безусловно. И тогда у тебя будет для этого правильная сила. Но, по-моему, борьба эта неуспешна будет. Почтение, любовь, поклонение сами по себе гасят страсти. Ведь посмотри, какова природа наших так называемых "страс­тей". Все они замешаны на отношениях к людям, к окружающим, к соседним, так сказать, "домам" и хозяевам. Это - ничто иное, как кипение и напряжение валентностей отношений, готовых к актуали­зации. В отсутствие интеракции с ближним мы пребываем в потенции, готовности к такой интеракции. И, находясь в полном одиночестве, мы всё равно пребываем на агоре. Таким образом, мы несём в себе общественное бытие, потенциальное, которое стремится стать актуальным. Так вот, нужно смотреть, каково то социальное бытие, та "общественность", которая готовится в твоём отношении, твоём потенциальном поступке. Наш потенциальный социум не должен быть репрессивным, агрессивным, - то есть, мы не должны быть репрессивны прежде всего внутри своего Дома.
   В нашем теперешнем "научном" знании о душе последняя метафизирована: представлена в виде набора качеств. Мы говорим о гневе, зависти, ревности, заносчивости и т.п., - но ведь всё это - отношения к людям и с людьми. Если мы будем "бороться со страстями", то мы обречены на поражение, так как это будет абстрактная борьба с аб­страктными сущностями в условиях самоизоляции. Если же мы отб­росим метафизику и увидим, что нет никаких страстей самих по се­бе, а есть наше отношение к ближнему, как источник их, то нам нужно лишь изменить это отношение, что гораздо проще, конкретнее и перспективнее.
  
   Всякое общение протекает не в вакууме, но в структуре какого-то "царства", потому что человек - животное политическое. И если ты - в царстве Люцифера, то сколь бы ты не рыскал по нему, в нём не найдётся места для Христа. Это царство нужно просто отменять явочным порядком в своём Доме и вводить нормы иного Царства. Или, вернее сказать, нужно вывести свой дом из этого царства, как Моисей вывел Дом народа своего из Египта. И вот здесь-то твоя роль и твоя свобода. Только ты своей интенцией создаёшь место для Господа, и только на этот отвоёванный тобой пятачок вражьей земли Господь и сможет ступить. И тогда можно будет сказать: Он здесь, Он за моей спи­ной.
  -- Вы говорите, вводить нормы Царства Божия, - а как я узнаю, каковы эти нормы?
  -- Резонный вопрос. Вообще-то предполагается, что ты их знаешь, но, строго говоря, "нормы" - это язык отражённых образов. На этом языке речь идёт лишь о смене источника этического струк­турирования того виртуального социума, который несёт с собой вся­кое "Я". Мы ведь не абстрактные субъекты, но каждый имеет "скри­жаль Закона" при себе. В этой скрижали уже изначально, по наслед­ству, так сказать, мы имеем некоторые предпочтения и различения законов света и тьмы. Это - отправная платформа. Но от неё отходят разные поезда. От неё Праджа­пати - отец светлой жертвы ведёт нас к рождению в царс­твие. От неё же Люцифер ведёт в пустыню гордыни. И на этом остановимся пока. Прощай.
   - До свидания, Мастер.
  
  
   Беседа четырнадцатая
   Ветхий завет и Новый.
   - Дорогой Мастер, давно хочу у вас спросить, как вы относитесь к Библии?
   - К Библии? Ты имеешь в виду Ветхий Завет или и Новый тоже?
   - Нет, я их не смешиваю. Под Библией я подразумеваю только Вет­хий Завет, еврейские книги.
   - На мой взгляд, Ветхий Завет - книга безбожная.
   - Безбожная?! Но там, как будто, всё о Боге...
   - Если исключить Книги Бытия, которые, собственно, не принадлежат евреям, а есть общее культурное достояние Ближневосточной, или, как говорит Тойнби, Сирийской цивилизации, то частое упоминание слова "Бог" не должно вводить в заблуждение: в то время не было атеизма, как ты знаешь, а социальная и политическая идеология были слиты с рели­гией. Если почитать надписи хеттских, или ассирийских, или
вавилонских царей, и политические договоры того времени, то можно видеть, что их тексты не отличаются от текста Торы в том, что касается ссылок на Бога. Это вполне светская, политическая литература; и другой она, собственно, не может быть. Слово Бог и описания вмешательств Бога в дела человеческие и привлечений Его самими людьми, в различных формах, не должны вводить нас в заблуждение. Несмотря на наличие этих слов и рассказов о договорах и обетах, и чувствах, и политических деяниях Бога, эти книги не религиозные.
   - Но, как же так?
   - Штука в том, Манфи, что в те древние времена, к которым относятся книги Ветхого Завета, не было религиозных или священных книг, так как в те времена из обрядовой прак­тики не выделялись тексты для письменной фиксации, не записывались и не существовали в виде книг. То есть священных "текстов", как таковых, вообще не было; сущест­вовали рецитации, сохранявшиеся только в устной священнической традиции. Не зря эти ев­рейские книги легко нашли своё место в объективированной книжной культуре эл­линистической цивилизации, в условиях культурного плюрализма и религиозной свободы личности. Культуре, которая может возникнуть только на развалинах общинных культов, в условиях, когда традиционные общины подвер­глись разрушению, и человек, оторванный от корней в условиях отчуждённой культуры мегаполисов, должен сам конструировать свой этос, и для этого, вне живой коренной общины и живой традиции, ему нужна книга, чтобы создать культовую общину (вместо общинного культа - чувствуешь разницу?). Существование книги, как возможности самосто­ятельного приобщения к культуре и, более того, создания культуры, явилось культурным обеспечени­ем свободы человека, гражданина мира.
   - Значит, вы считаете, что содержание Ветхого Завета - полити­ческая идеология?
   - Да, политическая идеология, соединённая с Домостроем и фрагментами Эпоса. Функционально она мало отличается от той же марксистской идеологии, как эта последняя работала в России в Новейшие времена. Библейскую идеологию сформулировали и скомпилировали в послепленный период, для искусственного воссоздания исчезнувшего еврейского мира. Это сделала та часть иудейской знати и верховного священства, которая решила вернуться на землю отцов и воссоздать Израильское Царство. Я назвал бы их сионистами древности.
   Это было нечто новое, и не очень качественное. Впервые История стала Лгуньей. Послепленный Израиль положил начало дальнейшей череде псевдообществ, неукоренённых в Истории; каких-то головных конструктов без органического габитуса, с большим перекосом в пользу умозрительных идеалов. И люди там - раскрашенные деревяшки.
   - Точно! Сам Христос сказал о них: "гробы окрашенные".
   - Вот именно. Неудивительно, если в таком обществе чрезмерное значение получает "праведность", идеальная внешняя форма. Что ещё, если содержание недоступно. А ведь евреям была недоступна культура той цивилизации, в которую они решили втиснуться. Что они и показали, когда вся ойкумена стала Римом, они одни продолжали корчить из себя Ниневию.
   Скажи, что тебе мнится, случайно ли, что спаситель миру явился именно в Иудее?
   - Думаю, не случайно. Но, почему?
   - Отвечаю вопросом: не потому ли, что вот такое искусственное общество, основанное на знании "правильного", и есть удел Противника Бога, так наз. "Князя мира сего"? Где Противник, там и Воитель.
   - Неожиданен для меня ход вашей мысли... Может быть, я пойму её лучше, если вы поясните, в чём вы видите сходство библейской идеологии с коммунистической?
   - Как и коммунизм Маркса, Моисеев Завет с Богом это подчинение общества политической утопии. Посюсторонние и беззаконные цели (сладкая жизнь на чужой земле с убийством коренного населения), а также неперсональ­ный, политический характер умозрительной псевдорелигии Моисея, с её функцией организации войска (варварское культовое воинство, сплочённое жестокой дисциплиной вокруг переносного алтаря не укоренённого ни в какой земле безродного бога, ищущего осёдлости и собственного дома, чтобы достойно войти в сонм цивилизованных богов), достаточно обличают её.
   Как известно, в истории всё повторяется, и новые на­роды проходят путём, которым прошли уже их старшие собратья. Хорошую иллюстрацию этой мысли даёт ис­тория арабов, весьма близкого к евреям семитического народа, ко­торый сохранил номадический быт, присущий евреям времён Моисея, и который в послеримскую эпоху оказался в условиях такого же "вы­зова" со стороны окружающей их цивилизации, как и евреи в своё время. Раннее мухаммеданство эпохи за­воевания доли римского наследства может дать весьма хорошее представление о Моисеевой революции. Тем более, что само оно определяет себя, как возвращение к исходной вере Авраама.
   Здесь мы находим те же посюсторонние цели, то же геополитическое мышление, решающее судьбы народов (как верных или неверных), ради завоевания своему варварскому народу места под Солнцем цивилизации. Формирование нового народа вокруг богословского толка, используемого в качестве политической идеологии. Такое происхождение и характер мусульманства вполне подтверждается его нынешними особенностями, его неизбывной политизацией.
   - Я готов с вами согласиться, но, всё же, вы сами сказали, что под политической шелухой прячется ядро религии, - каково это ядро?
  -- Ну, ядро всякой религии - миф, и в данном случае это иудео-христианский миф, но уже лишённый самоценности, и служащий лишь поводом для коньюнктурного толка, который и перелицовывается в политическую идеологию.
   Отсталость иудеского мифа в сравнении с мифом христианским очевидна: в отличие от обожения человека в христианском мифе, иудейский миф весь пронизан ничтожеством человека пред Богом и непереходимым расстоянием между тем и Другим. Человек не толь­ко навсегда изгнан из Рая и отдан ради эксперимента во власть Сатаны, но - хуже того - он вообще перестаёт существовать для Бо­га как личность. Если в христианстве Сын Божий это человек, то в иудействе сын божий - это народ Израиля. Иудейский Бог занимается исключительно геополити­кой: судит народы, творит Историю, и сообщается только с народом в целом, разумеется через вож­дей, которым он сообщает цели и законы, и через политических пророков, которые играют роль политической оппозиции. Сообщение вождей с Богом окутано тайной и недоступно народу: народ не может теперь присутствовать при сём, как это было раньше, когда каждый участ­вовал в мистериях и радениях. Да и Бог теперь совсем не тот, что раньше. Это не тот, близкий всем и каждому личный и родовой, и де­ревенский, и местный Божок, не Мать-прародительница, не весёлый Загрей, не щедрый Баал. Это Бог, унаследовавший худшие черты грозных ду­хов тайных воинских культов. Чуждый всем непосвящённым, окутанный тайной бог "пастырей народа", которые огнём и мечом стремятся подчинить всех своей власти. Ясно, что это государственный бог. Все личные и общинные боги - его враги; отныне они изгоняются из среды народа. Это значит, что человек остаётся без бога-покровителя, а значит и без личных достоинства и независимости. Теперь он весь опутан грехом от прес­тупления бесчисленных законов, и не может очиститься от них ина­че, как в столичном храме, то есть, иначе, чем через поклонение государству и закону. Поклонение же Богу фактически изгнано, так как оно невозможно без мифа. А ведь мифа теперь нет, если исклю­чить унижающий человека миф об Адаме, кладущий на человека пе­чать несмываемого греха. Вместо мифа теперь - политическая исто­рия. Это ли не марксизм? А ведь содержанием мифа должно быть по­вествование о жизни Бога, его жизнеописание,- иначе религия не­возможна: возможны только идеология и философия, работающие с абстрактным понятием о "боге".
  -- Но, почему так?
  -- Шутишь, Манфи? Будто не знаешь, почему?
  -- Но, всё-таки...
   Потому что религия лежит в сфере межличного обще­ния, а не в сфере деяния. Только в сфере личного общения возмож­ны любовь и приобщение тайне другой души или духа. Поэтому в религии главное - облик бога, а не ритуальные предписания. Отсюда важность мифа. Если убрать миф и оставить одни правила (законы), то это будет что угодно, кроме религии. (Должен заметить, a propos, что, строго говоря, "религия" есть поклонение подземным богам, тогда как для небесных богов больше подходит "святость"). С богом общаются, и облик бога, обрисованный в мифе, позволяет идентифицировать его в общении. Законы же, как голые правила, без присутствия законодателя, целиком принадлежат сфере деяния. Владычест­во закона в этической и религиозной сферах означает, что человек не причастен святому Духу. (Напротив, если вы во благодати духа, то вы не рабы закону, как говорит Святой Павел). Живой Дух последовательно изгоняет­ся законниками, что мы и видим на примере Иисуса из Назарета. Ты думаешь, почему Искупитель пришёл именно к евреям, - оттого, что они народ избранный, как мнили о себе?
  -- А отчего же, если - нет?
  -- Ты должен знать изо всей мировой традиции, что Бог спускается на землю там и тогда, где и когда воцаряется безбожие. И именно потому, что евреи фетишизировали закон, к ним пришёл святой дух,
чтобы обличить закон, как безбожие: чтобы явить себя ярко имен­но на фоне омертвления духа законом.
   - Теперь тебе понятно, Манфи?
   - Теперь немного понятно. Но каким же должен быть настоящий миф, если Библейский миф, по-вашему, худосочен?
   - Персонажи и герои Мифа должны быть достаточно вочеловечены и восуществлены, чтобы можно было сопереживать им, впуская их в серд­це. Ветхозаветного Бога невозможно любить, так как он проявляет­ся в надличной сфере истории народов и нависает над человеком в виде грозной судьбы. Его и не любят, с ним заключают сделки. Как сказал Иаков, если вернусь домой и успешен будет дом отца моего, сделаю этого господина Богом себе.
   Это Бог - каратель грешников, который являет­ся в виде потопов и извержений огня...
  -- Но почему же? Не только... Праведникам Он является иначе: пре­дупреждает о Потопе, о войнах и разрушениях, и помогает достой­ным, вроде Лота, избежать исторических судеб грешных народов...
- Да, ты прав, наверное,- это подлинный Бог Нового Времени, времени интенсивной и разрушительной истории. И всё же, на мой взгляд, ему не хватает человеческих черт. Даже геотектонику "первобытные люди" умели излагать лучше. Вот послу­шай самоанский миф:
   "Хаэле-феке и еще один дух с Самоа приплыли на острова Хаапаи. И они украли кусок острова Фоа, оставив на том месте огромную ды­ру. Вот там-то и расположено теперь болото Малаэ-амохо. Но всё это видел тонганский дух Тафа-кула. Он решил преследовать вори­шек. Отправившись на остров Тофуа, он забрался там на гору, сбро­сил набедренную повязку и обнажил свой красный зад. Яркий свет, исходивший от зада Тафа-кула, был похож на свет заходящего солн­ца. Напуганные самоанские духи тут же бросили украденный кусок земли..."
   Ну, как, нравится?
  -- Неплохо.
  -- Ветхому Завету не хватает Бога, которого каждый мог бы лично знать и любить; который не только бы вёл народ, давал законы и спасал от исторических судеб в составе народа, но который не стеснялся бы обнажить свой зад; который давал бы повседневный Хлеб Духов­ный и личное спасение.
   Разве такая ограниченная политическими видами вера не приводит в конечном итоге к обожествлению тирана, пекущегося о народе, вождя с неограниченными полномочиями? Я вижу в ней что-то архаическое: продолжение космического бога, ответственного за урожай, трус, глад, мор и потоп, на политические обстояния. Дай нам теперь не только урожай и плодородие скота и женщин, но ещё и политическую позицию среди других народов, теснящихся в старой культурной ойкумене. Таков вот, мнится мне, дух Ветхого Завета. Есть в нём духовная ущербность. То есть, может быть, для жизни, довольной лишь посюсторонним, достаточен Бог Пастырь народа, трансцендентный вождь, но для жизни
ищущей основания личного начала, избегающей растворения в роде, нужен Бог - Спа­ситель личности.
   Приход Иисуса, живого и персонального Бога знаменует переход от родового существования к индивидуальному; к личности, как откровению Бога. Этому предшествуют этапы, отражённые в тексте Ветхого Завета: Открове­ние в Природе и Откровение в родах человеческих. Эллинистичес­кий мир созрел к такому переходу, но - не евреи, которые и по сей день в остатке своём упорно сохраняют политическую веру. И в этом сво­ем упорстве сомкнулись на новейшем историческом витке с отсталыми народами, пытающимися обрести современное национальное тело с помощью политических квази-религий. Ведь, что такое коммунизм в Рос­сии, как не направляемое умозрительной рефлексией искусственное становление индустриального общества, исторический век которого очень короток? Русские последовали соблазну войти с головой в эту узкую нишу, сделали ставку на преходящие идеалы. И проиграли. Их бог - соблазнитель.
   В отличие от политических и технических "молохов", Христос Иисус близок личности, а не родине или народу, и проявляется не столько в Истории, сколько в повседневности: в сущем здесь и теперь моменте жизни, простирающемся в вечность.
   И это всё на сегодня.
   - Спасибо вам, Мастер.
  
  
  
  
  
  
  
   Беседа пятнадцатая
   Творец и судьба.
  
   - Доброе утро, Мастер!
   - Доброе утро, старый друг. С чем пожаловал?
   - Ну, во-первых, пожелать вам здравия, и, во-вторых, задать до затрака несколько вопросов.
   - Может быть, лучше после завтрака?
   - Думаю, лучше до, ибо вопрос такого рода, что требует предва­рительного поста.
   - Ого! Любопытно, что же это за вопрос такой,- уж, конечно, бо­гословский?
   - Вы угадали.
   - Это было нетрудно, - ты неоригинален. Ну, и довольно расшарки­ваний, - давай, говори, чего ты хочешь.
   - Уверен, вы не могли не заметить, что в Евангелии совершенно отсутствует Бог Творец. Есть присутствующее здесь и теперь Небо, соединённое с землёй, и есть Царь Небесный, ходящий средь нас; и у этого Царя
есть Отец, от которого он получает свою власть. Но Творца мира - главного персонажа первых книг Бы­тия - начисто нет. Это ведь неслучайно, я думаю.
   - Так уж и "начисто"... А, по-моему, там есть упоминание о Боге Авраама, Исаака и Иакова...
   - Вот именно, упоминание. Он присутствует лишь как цитата из Вет­хого Завета, в рамках аргументации Иисуса по поводу возможнос­ти воскресения из мёртвых, в Его споре с писцами дома Первосвященника. То есть "Бог Авраама" в Евангелии выступает как чисто книжный персонаж, присутствующий в книжных же спорах, но как Хозяина космоса, вмешивающегося в историю и жизнь людей с помощью космических сил: гладов, трусов, потопов и т.п. - каким мы находим Его в Ветхом Завете, - такого Бога Творца в Евангелии нет, и этим, по-моему, Новый Завет радикаль­но отличается от Ветхого.
   - Ну, как же, а Вифлеемская звезда, а мрак в часу девятом над всей землёй, а землетрясение, от которого разорвалась завеса в храме? Добавь сюда также многие обещания Иисуса о грядущем гневе Божьем именно в виде гибели земли и неба, и т.п. Разве всё это не манифестации того самого Бога Творца?
   - Верно, но всё это как бы в стороне от основного богословия Нового Завета, которое - в тайных отношениях Иисуса с Отцом.
   - Ну что ж, раз ты так упорен, признаю, что наблюдение твоё не лишено меткости. В самом деле, похоже на то, что богословие Иисуса, если брать Его в плане истори­ческого развития религии, действительно обнаруживает отход от поклонения Демиур­гу; и в этом Евангелие решительно отличается от, скажем, Кора­на, в котором выпячивается как раз Творец самодержец, который властен раз­рушить то, что создал; который выступает в Истории и личной Судь­бе как иррациональная, внечеловеческая прихотливая мировая сила.
   - Не является ли Творец, в Его абсолютной и непредсказуемой власти над миром и че­ловеком заменой Судьбы? То есть не является ли такая вера в Творца сотворённого мира, самодержца "по авторскому праву", модернизированной верой в Судьбу, в Фатум?
   - И да, и нет. Судьба - это всё-таки отвлечённый от какой-либо властной персоны космический порядок, которому подчинены сами Боги.
Судьба установлена от Начала, и ее можно предузнать, тогда как Воля всемогущего Самодержца непостижима, непредсказуема, и можно только старать­ся заслужить Его милость. И всё же Судьба духовно "ниже" Космократора, поскольку личные отношения, хотя бы и с позиции раба, несравненно лучше детерминации отвлечённым и неподвижным миро­вым Логосом. Ведь даже в такой твар­ной и рабской ничтожности человека утверждается его большая сво­бода, - и как раз в плане преодоления Судьбы. Судьба ведь неизме­няема, тогда как пред лицом Самодержца человек может заслужить своей праведностью изменение Участи. Таким образом, мир перестаёт быть только "кармичным", машинообразным: в нём появляется место личному подвигу, появляется место для Дхармы и имманентной ей добровольности и добродетели (последняя не имеет смысла в случае власти Судьбы). Безусловно, тварь может быть уничтожена Творцом в любой момент, и эта возможность необусловленного уничтожения мира хороша, так как она подрывает самодостаточность мира, как однажды запу­щенного механизма, и таким образом освобождает человека от непре­ложности посюсторонних законов мира, перенося основания его бы­тия в трансцендентное, с которым может быть установлена прямая связь.
   Творец любит тварь, и кара небесная может быть лишь следстви­ем поведения твари в её отношениях со Творцом. То есть тварь свободна и, как следствие, детерминизм судьбы сменяется ответственностью за использование свободы. В самих свободных от­ношениях твари и Творца, Властелина и раба, заложена уже возмож­ность более близких отношений с Богом, а именно Сыновства, что и было открыто нам Иисусом.
   - Это очень интересный ход мысли, но меня, честно говоря, интересует теперь историко-религиозный аспект проблемы. А именно, нельзя ли усмотреть в отсутствии в Евангелии Творца и в Сыновст­ве Иисуса возврат на новом, так сказать "витке", к исконной ре­лигии Рода; возврат от чисто урбанистической, - по моему мнению, - религии Творца, в которой мир предстаёт искусственно созданной вещью (а именно таковы ведь город и гражданское общество)? И человек в городе сотворён, - как функционер, как орудие, как менеджер орудия, по меньшей мере. Согласно же Иисусу человек есть Сын, следовательно, рождён, а не сотворён; рож­дающий же Бог есть Род.
   - Такое мнение не лишено оснований. Оно, кстати, находит выражение в архитектуре русских церквей, с их множест­вом куполов. Если, скажем, посмотреть на известную церковь в Кижах, то, что может означать это скопление барабанов, увенчанных луковицами, как бы вырастающих из земли?
  -- Ну, если один такой барабан поставить отдельно от прочих, то это - типичный лингам, или фаллос.
  -- Совершенно верно. Точно ту же форму имеет пасхальный кулич. Это ничто иное, как Род, манифестируемый здесь своей плодотворной силой. Как известно, место, занимаемое храмом, не принадлежит топологии дольнего ми­ра, - это либо Парадиз (рай), либо Ирей, либо "Аува", либо Небо. То есть место, где обитают Роды. Совокупность Родов, представлен­ных фаллами, и в совокупности символизирующих Рода родов, или Бога Отца, как раз и образует архитектуру помянутого храма. Роды не случайно соб­раны воедино в архитектурном ансамбле православного храма, ибо Иисус, как универсальный Род, объемлет их всех. Если мы поставим церковь "правильно", то есть перевернём её и укрепим основанием на Тверди небесной, то увидим, что оплодотворяющие члены прорастают с Неба к Земле, и на концах их - крестики, то есть семя.
   - В самом деле! Ведь крест - символ смерти и воскресения, то есть как раз того, что происходит с семенем, брошенным в землю,- и этой метафорой семени неоднократно пользовался Иисус в своих про­поведях!
   - Верно. А если мы поместим эти прорастающие фаллы (колосья) в Раю, то получим Древо Жизни, что посреди Рая, несущее новое и новое рождение, преодолевающее смерть.
   - Есть ещё одна подробность Евангелия, которая наводит меня на размышление в этой плоскости. Как вы помните, Иисусу на кресте не перебили голеней, - и это особо подчёркивается в Евангельском повествовании. Мне кажется, по логике всё должно быть наоборот, - то есть, именно Иисусу и должны были перебить голени.
  -- Любопытно, почему же?
  -- Перебивание голеней - ритуальная казнь. Такой казни подверга­ется бог-Хлеб, когда Ему подрезают ноги серпом, и это убиение есть необходимый этап, или звено в той цепи событий, которые ве­дут к воскресению Хлеба. В перебивании голеней можно угадать также операцию молотьбы, которая может совершаться колесом, сим­волом Солнца, что также может указывать на Иисуса как Сына Солнца.
   Излишне, наверное, говорить, сколь велика символика Хлеба в Евангелии. Иисус кормит людей хлебом и постоянно говорит о Хле­бе Небесном, подаваемом Отцом. Больше того, в таинстве Евхарис­тии Он прямо отождествляет себя с преломленным хлебом. Всё это знаменует для нас Иисуса как Духа Зерна. Да и само повешение на кресте, то есть на дереве, обличает в нём Духа Расти­тельности. Всё это наводит на мысль, что текст неграмотно отредактирован: как раз разбойникам, которые были евреями, и не должны бы перебивать голе­ней, а Иисусу, как богу-Хлебу, должны.
   - Очень возможно, что ты прав. Евхаристия - это как раз то, чего евреи совершенно не могли переварить. Сохранение в целости кос­тей восходит к древнему охотничьему и пастушескому верованию в воскресение как нарастание новой плоти на прежние кости (отсюда ритуал сбережения костей убитого животного). Поэтому кости еврея должны быть целы и лежать, дожидаясь страшного Суда. Тогда как в мистерии Хлеба ноги ломаются у колоса, и само тело хлеба пре­ломляется при вкушении. Возможно, что в этом эпизоде столкнулись эллинская (элевсинская) и иудейская традиции, и вполне возможно, что до нас этот эпизод дошёл в еврейской редакции, а правильное понятие о нём даёт, между тем, эллинская редакция. У тебя всё на этом?
   - Да нет. Я хотел ещё провести параллель с героем кавказского эпоса "Нарты" Сосланом-Сосрыко, - ему тоже перебивают голени ко­лесом, спущенным с горы, (солнечным диском) - а затем он уходит под землю, где отнюдь не умирает, а остаётся живым...
   - Давай уж оставим Сосрыко на следующий раз, а на сегодня доволь­но. Прощай пока.
   - До свидания, Учитель!
  
  
  
  
  
  
   БЕСЕДА ШЕСТНАДЦАТАЯ
   Проблема Троицы, как логическая
   - Добрый день, Манфи!
   - Здравствуйте, Мастер!
   - У тебя нынче вид совсем отсутствующий. О чём это ты так заду­мался, что даже не здороваешься?
   - Прошу прощения, Мастер. Вы правы, я в самом деле крепко заду­мался, так что не заметил даже, как вы подошли.
   - Так, и теперь ты, конечно, расскажешь мне, о чём задумался...
   - Если вы желаете...
   - Всё врёшь. Это твоя очередная уловка, с целью вызвать меня на разговор.
   - Ну, что вы, Мастер, смею ли я хитрить в обращении с вами?
   - Смеешь, смеешь, негодник! Меня не проведёшь. Ну, да ты неис­правим. Ладно уж, выкладывай, что там у тебя такое?
   - Да вот, удивляюсь, как много копий турнирных сломано богосло­вами по вопросу о единственности Бога. Среди мусульман, к примеру, могут найтись, пожалуй, и такие, которые зарежут за исти­ну единственности Бога - "нет Бога, кроме Бога" и т.д. А христиане много заняты тем, что извиняются перед монотеистами за свою "Троицу": всё доказывают, что "три равно одному", - такая вот новая ариф­метика.
   - Что ж, ярые видно философы, твои "мусульмане", ежели за "аз единый" готовы душу чужую сложить. Как говорится, Платон мне друг, но истина дороже его головы! Впрочем, философия занятие для юношес­тва весьма пристойное. Ибо юны те умы и языки, что горячатся вокруг "истин".
   - Но, всё же: мы говорим с вами о Боге и понимаем, о ком речь, не уточняя. Разве это не свидетельствует о единственности Бо­га? А ежели не так, то я сказал бы: дай, Мумба!, а вы бы ска­зали: отврати, Габал!, - или что-нибудь в этом духе.
   - Именно, так и сказали бы, если бы употребляли имена собствен­ные, т.е. называли бы своего бога по имени его, - так, как де­лаем в сокровенном общении с ним. В дискурсе же мы употребляем не имя собственное, а нарицательное имя: "бог". Таким образом, это слово ("бог") не принадлежит актуальному религиозному опыту общения с богом, в котором звучит имя личное, а не нарицательное; но принадлежит некоему умозрению, словесному описанию такого возможного опыта вчуже. Разумеется, такой "бог" будет един для нас постольку, поскольку мы принадлежим одной умственной культуре и говорим на одном языке: актуализируем в беседе один и тот же спекулятивный дискурс, которым образованы наши умы. Заметь также, что имя нарицательное, по свойствам языка, от­носится всегда к классу предметов, даже если имеется в на­личии всего лишь один представитель данного класса; то есть это - родовое понятие.
   Но суждение о том, что Бог един, по смыслу его не может быть понято так, что мы говорим об одном единственном представителе рода богов. Напротив, этим суждением утверждается сингулярность, то есть исключительность и неповторимость Бога; исключается его "растворение" в роде. Однако сингулярность исключает общность и взаимопонимание на основе типического; и, напротив, общность не может основаться на сингулярности, сиречь неповторимости.
   - То есть?
   - То есть из того, что мы с тобой говорим о "боге" и даже обме­ниваемся своим опытом по этому поводу, нельзя заключить об уникальности обсуждаемого, предмета. Скорее, напротив, возможность обсуждения говорит о типическом, - потому что уникальность предмета, помноженная на уникальность личного опыта, сделала бы, наверное, невозможной какую-либо идентификацию предмета в языковом обмене. И обратно сингулярности личного опыта не дают необходимого основания для суждения об уникальности познанного в этом опыте объекта. То есть, я хочу сказать, что уникальность (сингулярность) бога в поле языкового обмена может существовать только как суждение, относительно которого достигнуто соглашение обменивающихся, то есть это вопрос конвенции. А всё, что является предметом конвенции, принадлежит к недоказуемому и неочевидному. Так что "единственность бога" это не более чем согласное мнение. Продукт соглашения теологов определённой конфессии. Сингулярность же Бога в личном общении с Ним коре­нится в личности Бога и в моей личности, - ведь личность это сингулярность. То есть, мой личный бог, это не какой-то "бог" вообще. И у меня нет никаких оснований полагать, что мой бог это тот же самый бог, что и твой бог. То есть мой бог единственен и уникален, как составное уникальности моей личности и моего личного опыта. Но, "мой единственный" это вовсе не одно и то же, что "единый", в смысле - один на всех. Эти суждения не равнозначны, не тождественны.
   Если же бог безличен, - наподобие персонифицированных языческих эйдолов, которые суть маски (т.е. типы, характеры), - термины обобществлённые по определению; то всё равно остаётся сингулярность опыта поклонения им, коренящаяся в моей личности, и не позволяющая в полной мере обобществить религиозный опыт, с тем чтобы вынести согласное суждение о единственности бога. Напротив, посылка множественности богов (независимо от того, верна она или нет) не противоречит личному опыту и обменам впечатлениями от таких опытов разных личностей.
   - Значит ли это, что самое, наверное, популярное в Новом веке богословское утверждение о единственности Бога (или о едином Боге) ложно?
   - Я не сказал: ложно; я сказал: невозможна достоверность подобного суждения. Это значит, что только сам Бог открывает о Себе, един Он или не един. То есть это вопрос откровения и веры. Рассуждения здесь не способны ни добавить, ни прибавить.
   - Понятно. Но вот, многие говорят ещё, будто Бог, дескать, един, но ликов у него много...
   - Именно, "ликов(!)", то есть обличий, но не лиц. А что такое "лики"? Это суть маски. Следовательно такой бог безличен и есть персони­фикация какой-то душевной силы, типичной для человека. Оттого люди и могут сделать эту силу предметом общего дискурса, что она типична. Несомненно, "единый бог" поздней античности, христи­анства и около-христианства это маска, или эйдол, сконструированный философами.
   - Ну, и как? Видится вам, что это за маска?
   - Видится, - но ответ не может быть односложным. Прежде нужно на­помнить, что после крушения традиционных обществ и появления цивилизации мы живём в "потоке" техногенной рефлексии, в сконструированном и созижденном мире; и сами, как персоны, являемся конструкта­ми, функционирующими в машинообразном мире. Иными словами, жизнь цивилизованных людей давно перестала быть непосредствен­ной жизнью, но стала жизнью, опосредованной техногенным умом, так что мы живём уже не в космосе, а в логической модели космоса. И вот, так наз. "единый Бог" есть элемент такой модели, ставшей достоянием всей цивилизованной ойкумены через культурную экспансию и заимствование.
   - То есть, "единый бог" это конструкт рефлектирующего сознания?
   - Именно.
   - И, значит, проблема "троицы" есть проблема логическая?
   - Да, вопрос здесь заключается в совместимости логики техноген­ного сознания и соответствующего ему языка, с языком откровения и мифа. Более конкретно, концепт единого бога, интенционально предопределённый моделью цельного упорядоченного мира, потребо­валось как-то совместить с традиционным богознанием, которое не строит моделей, обнимающих всё, но только "озвучивает"
частный опыт, и поэтому разорвано. Отсюда, единое в опыте и в традиционном языке ока­зывается разорванным в логике объективирующей модели; как это случилось, например, в христианской теологии, когда совер­шенно прозрачное в религиозном опыте единство Отца, Матери и Сына, легко постижимое в традиционных терминах родства и родственного обще­ния, оказалось разорванным в метафизической модели Космоса; так что пришлось теологам подучиться у Плотина логике единого и многого. Таким вот образом Бог Спаситель послужил развитию техногенной логики. Я думаю, это не осталось без последствий для научной мысли и технического прогресса.
  -- Несомненно, Мастер; только это, наверное, не тот "прогресс", которого ожидал "Христос?
  -- Раз уж люди впали в соблазн рефлективной жизни, то, я думаю, человек, мыслящий более сложно, всё же предпочтительнее прими­тивно мыслящего. Так что, хотя и отражённо, но прогресс всё-таки был.
  -- Вы прекрасно всё объяснили, учитель, но я хотел бы пройти в нашем рассуждении ещё и по другой линии. Давайте оставим в сто­роне техногенную рефлексию и моделирование себя и мира и обер­нёмся к эмпирическим реалиям. Разве опыт не говорит нам о том, что люди, хотя и разные, но всё же в основном одинаковы, и ду­ховная природа людей единообразна, благодаря чему мы можем об­меняться относительно своего духовного опыта и установить в ходе этого обмена некоторые общие термины, отсылающие к сходным денотатам в личной сфере каждого? Например, у каждого че­ловека есть мама, и она совершенно уникальна и единственна для каждого, тем не менее, в общении нам удаётся установить общий термин "мама", который отсылает каждого к его неповторимому личному общению с его, однако, совершенно сингулярной мамой. Не происходит ли того же самого с богом?
  -- Ты уже ответил на свой вопрос, Манфи. Общий термин для обозна­чения сингулярных "мам" вовсе не даёт основания думать, что существует одна на всех Мама. Точно так и с "богом": речевое взаимопони­мание и понимающее сочувствие не предполагает обязательно единственности предмета, о котором наше общение: речь может идти просто о сходных предметах. Мы можем много говорить о "боге" и как будто понимать друг друга, но если мы, на этом основании, вынесем суждение о существовании "единого бога" и, как следствие, несуществовании прочих богов, наше суждение не будет иметь статуса истины.
  -- Значит, по-вашему, богов много?
  -- Предположение о том, что богов столько, сколько и людей, ра­зумно, непротиворечиво, и едва ли может быть опровергнуто. Тогда как представление о "едином боге" кажется убедительным только наивно мыслящим людям и существует только в рамках особой "космократической" модели мира; но вне этой модели такое суждение кажется совершенно надуманным и софистическим. Это всё.
  -- Но как же Священное Писание?
  -- А что Писание? В Писании всего лишь сказано, что народ составляется из детей одного отца (сиречь нарождается), а церковь - из детей одного бога. То есть, многое происходит из единицы (генады), которая есть двойца, рождающая третьего, и через это едино в себе. Если все заранее едины в едином боге, то зачем же обеспечивать единство через происхождение от единицы (множества)? Ведь получается так, что новое человечество составляется из детей Авраама, а новая церковь составляется из детей Бога Израилева, то есть Иаковлева...
  -- Да нет же, вы ошибаетесь, учитель! Просто в людях не стало бога. Как говорит Писание, "несть Бог в человецех сих", ибо "все совратились"; и только в одном праведнике Аврааме есть Бог, поэтому он и становится отцом нового человечества, которое едино в едином боге.
  -- Значит, может существовать человечество, единое, как общество, имеющее религию, и без бога? Таким образом, бог не един для всех, но только для тех, кто в нём един. Разве не так?
  -- Не так.
  -- А как?
  -- Человек может существовать без бога, но тогда это не человек, или не настоящий человек. Единство нелюдей, или не настоящих людей, скрепляется не богом, а "Князем мира сего", мира без бога.
  -- Но как может быть мир без бога?
  -- В естестве мир скреплён богом, и в естестве людей присутствует бог, но духовно люди свободны: могут принадлежать богу или не принадлежать ему, - это вопрос их свободной воли. Так что речь идёт не о всеобъемлющем единстве...
  -- Пардон! Речь как раз идёт о Единстве всего космоса и о едином Боге космократоре.
  -- И "да", и "нет". Всё дело в процессе. Божье домостроительство не окончено; единство Космоса не достигнуто. Последнее звено - человек. В нём Бог встречается с Собой. Это духовный уровень. Поэтому, когда мы говорим, что нет бога в человеках, мы подразумеваем, что нет бога в духе их. А не то, что они могут существовать без бога и вне бога. По естеству, все боговы, но духовно они не боговы, и духовное единство их ложное, и слово их не истинно. Но если они обратятся и вернутся к богу, то разумеем здесь Единого Бога, Отца настоящего Человека и всех сущих на земле.
  -- Ну вот, видишь, Манфред, ты всё знаешь лучше меня. Рад за тебя. На этом дозволь откланяться.
  -- До свидания, Мастер.
  
  
  --
   БЕСЕДА СЕМНАДЦАТАЯ
   Сколько богов на свете?
   - Дорогой Мастер, продолжая тему, затронутую во время нашей предыдущей встречи, и взволновавшую меня, нетерпеливо спе­шу спросить: что же это,- выходит, раз богов столько же, сколько и людей, то значит есть иные боги помимо Иисуса Хри­ста; и, сверх того, Христов существует столько, сколько есть людей, исповедующих его. Неужто вы так думаете?
   - Я вовсе никак не думаю, в том смысле, чтобы придерживаться мнения по этим вопросам. Но, если кто хочет быть логичным, так надо быть логичным, и не бояться этого, памятуя, что ло­гика самостоятельна и вовсе не следует рабски за реальностью. Что же до существования других богов, то религиозная жизнь язычников и самих евреев достаточно свидетельствует об этом. Мы можем сколько угодно называть этих богов ложными, злыми, бесами, идолами и т.п., тем лишь подтверждая их реальное существова­ние. Само Св. Писание вовсе не отрицает иных богов: Моисей запрещает евреям поклоняться иным богам, кроме Яхве, и лишь подтверждает существование их этим запретом.
   От поклонения (служения) богам следует отличать идолопоклон­ство; сиречь поклонение сотворённым разумом и руками людей призракам и их символам.
   А ещё правильнее: отличать поклонение идолам, бесам и пр. oт сопротивления и противостояния им. Последнее гораздо более актуально, нежели пустое отрицание их сущест­вования. Думаю, что отрицание существования богов - верный путь оказаться в их власти. Да и невозможно, думаю, познать Бога Человеколюбца, не отличая его от иных богов. Псалмопевец молвит: "Восстал Бог в совете богов...". Христос Иисус свидетельствует о существовании богов, когда говорит: "не знаете, коего вы духа", что можно перевес­ти, как "не знаете, коего вы бога", ибо "бог есть дух"; и ещё говорит иудеям: "вы дети отца своего, Люцифера, или Дья­вола". А Дьявол, между тем, есть существо небесное, один из сыновей Божьих.
   Что же до якобы множественности Иисуса Христа, как личного бога, то ты ошибаешься, если думаешь, что я утверждаю такую множественность. Я говорил уже, что конкретное лицо, имярек, всегда единственно (сингулярно), иначе оно не будет лицом, - и здесь нас подводит несколько русский язык с его средним родом: не "оно", а он (она) единствен (на)
   Всё, что я действительно утверждаю, так это то, что измыш­ления о единственности бога есть ложная метафизика, выходящая за пределы разумности. Я не могу назвать имя моего бога, кроме как наедине с Ним, в обращении к нему. Поэтому не могу обеспечить идентификацию твоего опыта. И ты не можешь мне сообщить имя своего бога. И этого не перепрыгнуть. Остальное - от Лука­вого.
   - И всё же: вот, мы с вами христиане; и ваш личный бог - Иисус, и мой - Иисус; но, согласно сказанному вами, личный религиозный опыт каждого из нас уни­кален и непередаваем средствами языка до конца. Как мы можем знать, что ваш Иисус и мой Иисус - одно и то же лицо?
   - В такой постановке, - никак. Но, если от своей бесценной уни­кальности обратиться к личности бога, которого любишь, то становится очевидным, что независимо от нашего субъективного восприятия и "уникального опыта" возможность любви к Богу, а не только страха и верности, соз­даётся для нас исторической личностью Иисуса Христа, его человеческой конкретностью, о которой имеем свидетельства, и благодаря кото­рой он не только узнаваем для нас в нашем духовном опыте трансцендирующего общения, но и может быть по-человечески любим, - с тем большим основанием, что донесённый до нас через века об­лик Его оживает для нас в единении с его настоящим живым и бла­гим вмешательством в нашу жизнь, как детей Его.
   - Значит, реально нас объединяет историческая личность Иисуса из Назарета, которого мы признаем Христом Царём?
   - Именно. Любя в нём небесное начало, мы приближаемся к Богу. А все предшествующие призывы Второзакония, вроде: "возлюби бога твоего всем сердцем твоим..." - политическая демагогия. Не может быть любви без лица, которого любишь. Эта "любовь" к Богу сильно напоминает пресловутую "любовь к Родине" и к делу "мирового пролетариата". Думаю, ты согласишься, что это ложное употребление слова "любовь"?
   - Согласен, мастер. Так вы думаете, мы - Его дети? Некоторые считают его "братом", а за отца почитают Бога Творца.
  -- Он сказал: "я и Отец - одно". Чего же ещё?
  -- Вам хорошо: вы рождённый в духе; а как быть тому, у кого нет духовного опыта, которым оживился бы смутный евангельский портрет? Чему тут быть раньше: любви к Иисусу или
духовному опыту, который инициирует любовь?
  -- Думаю, что нельзя просто душевно полюбить Иисуса через посред­ство его евангельского портрета; более того, Иисус претит обычной "влажной" человеческой душе, не прокалённой небесным огнём. Помнишь ли, как сказал Он Петру: "человечески судишь, не по Божески"? И поэтому, кто захочет душевно полюбить Иисуса душой влажной от испарений земли, неизбежно будет лгать, прит­воряться.
  -- Если так, то каким же тогда образом может человек привлечён быть к Иисусу?
  -- Иисус сказал ученикам своим: Духа истины пошлю вам, Он научит вас всему. Именно Дух истины и приводит к Иисусу. Поэтому пер­воначальный духовный опыт христианский есть жертва истине. И тот, кто пожертвовал истине и через то стал дышать сим ду­хом, читая евангельскую повесть, ощущает родство с Иисусом, - ибо Он Истиной дышал, и был Истина.
  -- Следовательно, возвращаясь к начальному вопросу, Иисус Христос всё-таки один?
  -- Несомненно. Но отсюда всё равно нельзя сделать заключения, что Бог один.
  -- А как быть?
  -- Не нужно задавать таких вопросов, и не нужно отвечать на них. Должна быть дисциплина ума и языка. Если бог один, то кто такой Сатана, я спрашиваю. Говорят иные, что это просто "нехватка Бога"(!), но, простите, Бог это ведь не стакан с водой, который, когда полон, то - "бог", а когда непо­лон, то - "сатана". И что такое Ложь?, я спрашиваю; что это, "неполная правда"? или всё-таки нечто иное по сути (субстанциально)?
  -- Но вот ещё, многие, как бы выводя за поле зрения злых богов, утверждают, что поклоняющиеся благим божествам на самом деле поклоняются Иисусу Христу, но только не имеют совершенного зна­ния о Нём; они как будто бы поклоняются гениям, составляющим
свиту Иисуса...
  -- Это позиция удобная для миссионеров, желающих плавно привести язычников от их богов ко Христу; да так собственно ортодоксаль­ная церковь и поступила в нашем случае, то есть, окультуривая нас, европейских варваров, она заместила языческих богов христиански­ми Святыми, пребывающими на небе рядом с Иисусом. Против этого невозможно возражать в категорической форме, но, я полагаю, здесь потребны известная осторожность и трезвость, так как легко стереть грань между духовным и душевным мирами. И на этом я хотел бы закон­чить. Прощай.
  -- До свидания, Мастер.
  
  
  
   Беседа восемнадцатая
   Что такое время
  -- Доброе утро, Мастер!
  -- Доброе-то оно доброе, но, как видно, не для всех; я не попадаю в сонм счастливцев...
  -- Помилуйте, Мастер,- кому, как не вам, почитать себя счастливейшим из смертных при вашей учёности и добродетелях...?
  -- Довольно врать, я ведь знаю, что ты тут поджидаешь меня вов­се не с тем, чтобы пожелать мне доброго утра.
  -- Ну вот, говорил же я,- ко всему вы ещё и провидец! От вас не скроешься... Это ли не счастье?
  -- Нет, это не счастье. И перестань, ради бога, паясничать; вык­ладывай лучше поскорее, что у тебя ко мне.
  -- Да вот, перечитывал на днях ваши труды и пришёл к неутешительному выводу, что вы совсем и не философ.
  -- Та-ак, любопытно. Но возражать не смею,- это ведь ты возвёл меня в ранг "философа", ты же волен и разжаловать опять в "софисты". И слава Богу! Я только рад, - меньше регалий, меньше и спрос. И всё же любопытно, как ты пришёл к такому выводу?
  -- А я просмотрел всех известных философов, приискивая для вас местечко среди "школ" и "течений", и обнаружил, что каждый из них посвящает изрядное внимание "бытию" и "времени", а у вас - ну ни словечка ни о том, ни о другом.
  -- Да ты что? Не может быть!
  -- Ей богу!
  -- Ай-яй-яй! Какая, право, досада! Ну, что ж, промашка вышла; не оправдал высокого доверия: не потянул на "философа". Но ты не огорчайся за меня,- может оно и к лучшему. Прощай, пожалуй, мне пора.
  -- Как же так, "пора"? Легко сдаётесь, Мастер. Ведь легко може­те реабилитировать себя и сдать экзамен на "философа": изволь­те только рассказать нам про "время" и "бытие", а после уж - вольному воля.
  -- Заманчиво, конечно, - сдал последний экзамен и - получи мантию Сорбонны. Но, так это сразу, экспромтом, что я тебе расскажу? Право не знаю...
  -- Ну, хоть что-нибудь. Вот, скажите, откуда, к примеру, это такое модное в ХХ-м веке "время" взялось?
  -- Как "откуда"!? Из въедливого позитивизма века XIX, из феноме­нологии. Философы давно мучились вопросом, куда приткнуть в материальном мире вещи нематериальные, невещественные, не занимающие места, или, говоря одним словом, "атопии"? И вот они об­наружили, что вещи не сущие в пространстве, такие как: душа, страсть, характер, поэтический дар, ум, а также права, ценности и т.п., существуют во времени; то есть открывают себя как последовательности событий, образующие единства, которые можно анализировать, разместив все события в условном пространстве представлений как одновременные рядоположенные, - и таким образом сформировать понятие, которое затем уже может существовать в идее некоей вещи в системе концептуальных вещей. Так непространственное по сути представляется как пространственное, то есть неизменяющееся.
   Такие вещи можно назвать темпоральными. Условная (или проективная) пространственность темпоральной вещи, её неизменное здесь и всегда, не означает реального отсутствия движения во времени, но лишь - что век (????) данной темпоральной вещи берётся здесь как целое, и рассматривается одномоментно и целиком.
  -- А нельзя ли уточнить, что вы понимаете здесь под веком?
  -- В данном контексте, это связный отрезок времени, в течение которого темпоральная вещь полностью осуществляется и открывается. В сущности, здесь техника та же, что и в случае пространственных измерений. Ведь чтобы полностью открыть для себя пространственную форму вещи, нужно обозреть её со всех сторон, со всех точек зрения, - а это предполагает перемещение в пространстве. Точно так, чтобы темпоральная вещь полностью открылась необходимо перемещение во времени. Для нас, живых, это означает проживание и сопереживание.
  -- Такие связные последовательности событий, открывающие темпоральные вещи, и есть, собственно, основа чувства времени, восприятия времени и представления о нём. Здесь нет, конечно, ничего принципиально нового (как и вообще нет нового в нашей эпигонской культуре), - ведь ещё Плотин говорил о речевом звуке, о слове, что они не имеют места, суть везде и нигде конкретно; то есть слово в пространстве - это нечто бесконечное, и тем не менее мы воспринимаем слово как нечто конечное, и эта его конечность - во времени; и есть коне­чность связной последовательности; последовательности событий: состоя­ний протяжённой материи и состояний души воспринимающей, соответствен­но. Между прочим, вполне квантово-механическое суждение.
   Таким образом, феноменология вывела пространство за пределы философии, как обиталище косной материи, и отдано естественным наукам. Зато время стало ареной подлинного бытия: бытия идеальностей. Не обошлось тут, конечно, и без дедушки Канта: он определил пространство-время как априор­ности ума; ну вот, феноменологи и начали исследовать эти априор­ности с целью их "редукции", ради чистого восприятия. Тут и худож­ники концептуалисты внесли свою лепту. В результате время и пространство психологизировались, стали формами существования субъекта, а не объективных вещей, как думали раньше. Исчезло время-пространство как единое для всего вместилище. Несомненно, именно это "размягчение" време­ни и пространства позволило Эйнштейну выдвинуть его гипотезу "относительности", а Сальватору Дали нарисовать стекающие со стола часы. Ну, что ещё сказать? Всё, пожалуй...
  -- Ну, блестяще, Мастер! Вы находчивы, как всегда. Но я прожорлив на знание. Поэтому спрошу ещё. Допустим, "время" ХХ-го столетия вы изъяснили; а как насчёт времени в более широком культурном контексте? Посмотрим, удастся ли вам здесь импровизация.
  -- Экзамен?
   - Вы же хотите стать бакалавром философии. Бакалавром? Всего-то... Хочу? Нет, это ты хочешь, Манфи.
   - Ну, нельзя же сразу в доктора...
   - Так уж и нельзя? Дал бы хоть магистра.
   - Ну, вы сначала расскажите про Время, а там посмотрим.
   - А что Время? Думаю, вначале Время было именем смерти. Его представляли в виде чудища, пожирающего мир божий. И кажется, именно от страха перед этим чудищем и придумали "время" как безликий процесс: прошлое-настоящее-будущее; ни конца, ни края. Ведь если есть "будущее", то какая же смерть? Как в анекдоте: "умер, швуммер, зуммер, - лишь бы был здоров!" А вот можешь ты представить себе время без будущего: в виде одного только про­шедшего, которое всё разбухает, толстеет, за счёт настоящего, за счёт твоего мира, твоих близких...? А твой мир всё умаляется, тощает, редеет. Это видение и породило, я думаю, веру в воскре­сение мёртвых (читай: проглоченных Временем): веру в Победите­ля, который придёт однажды и заставит Чудище отрыгнуть всех проглоченных им, как это сделал Зевс по отношению к Кроносу. Чудовище, пожирающее Луну, вот кто такой Время. А процесс заг­латывания и есть время с маленькой буквы, циклическое. Ведь проглоченный Месяц рождается вновь, и так снова начинается время. Луна умеет рож­даться, умеет обмануть Время, поэтому умершие люди идут к Луне, чтобы получить от него умение родиться вновь, и рождаются в по­томках.
   Суди же сам, сколь отличен этот безжалостный зверь, Время, которого тем не менее можно обмануть, от бесконечной и безучастной конвейерной ленты, текущей из абст­рактного будущего через абстрактное настоящее в абстрактное про­шедшее. И никакого страха перед этой лентой. Ведь это "процесс", и он понят, следовательно освоен. Чтобы поверить в такое время-процесс, время-ленту, нужно отчуждиться от себя и ближ­них, стать развлекающимся созерцателем, кинозрителем. Русский философ-подвижник Фёдоров чутко угадал эту природу абстрактно­го времени, как нелюбви к тем, кто уходит и ушёл уже; и он гениально-дерзко предположил, что, быть может, и ушли-то они из-за нелюбви, и призвал живущих вернуть мёртвых запозда­лой посмертной любовью. Теперь тебе ясно?
   - Не совсем, но впечатляет.
   - Ну, так слушай дальше. Итак, Время - это прошедшее, проглаты­вающее настоящее, которое, будучи проглочено этим зверем, становится одно с ним, прошедшим. Рассмотрим теперь, что же такое
настоящее? А "настоящее" это рядом стоящее; то, что можно пощупать, а не только вспоминать; это не призрак, не тень, не обман зрения. Полнокровные люди не согла­шались на призраков; они остро чувствовали потерю человека при невозможности обнять его, пощупать, съесть, наконец. Думаю, боль­ше всех любил Иисуса Фома Неверующий: он требовал плоти: полного, всамделишного воскресения: он хотел щупать, а не просто смотреть. Это означало отмену времени. Там, где можно пощупать, никакого времени нет, там - полнота жизни. Там же, где отсутствие, ущерб, недостаток, замещаемый призраком, там - время. Острое чувство утраты, рождённое любовью, может быть утолено лишь воскресением. И вот, Бог человеколюбец предложил Воскресение, как награду лю­бящим. А Сатана предложил "время": всё течёт, всё изменяется, и нет ничего вечного под солнцем: нет никого и ничего,- лишь разв­лечения сменяют друг друга, образуя троицу предвкушения, вкуше­ния, забвения. И вот, вместо жизни, бывание. Всё бывает и всё за­бывается,- на то Время; понимать надо... Теперь ясно?
   - Ясно, но что такое "бытие" не совсем ясно?
   - Ей богу, не знаю. Что-то ещё худшее, чем "время". Никого не лю­блю совсем, и тогда - бытие. Это всё.
   - Да-а, вы точно не философ.
   - Эк, тебя заело на "философе". Давай прощаться; недосуг болтать с тобой.
   - Что, время заедает?
   - Пошёл к чёрту!
   - До свидания, Мастер!
  
  
  
  
  
  
  
  
   Беседа девятнадцатая
   В понятии смерть предшествует бытию
  
  -- Добрый день, Мастер!
  -- Привет, старина!
  -- О, вы вспомнили студенческое обращение, это здорово!
  -- Отчего ж?
  -- Оттого, что вы точно ответили моим ожиданиям,- ведь вы у меня пока что в студиозусах ходите.
  -- Вот как? Весьма польщён.
  -- Но не по возрасту, а потому, что я не нашёл пока возможным присвоить вам звание бакалавра философии, несмотря на ваш за­метный успех в прошлом испытании.
  -- Помнится, ты обещал мне "доктора", а теперь, выходит, и до ба­калавра не дотягиваю? Что же тебя не устроило в моей защите?
  -- Проблему "бытия" вы совсем не раскрыли, а между тем - это пресловутый "ос­новной вопрос философии"; так что, ежели желаете "бакалавра" получить, извольте раскрыть.
  -- Э-э, плевал я, "пардон!", на бакалаврию твою вместе с "бытием"! и откуда только набрался ты этих глупостей? Как нибудь уж дотяну до судного дня и в студенческом звании, лишь бы не обсуждать "основных вопросов".
  -- Нет, никак невозможно.
  -- Ой ли?
  -- Не можете уклониться, - это ваш нравственный долг.
  -- Ну, это ты явно через край хватил!
  -- Нисколько. Разве вы не согласны в том, что нужно, наконец, по­кончить с этой религиозной метафизикой, с этим философским эл­линистическим богословием, которое прилипло к христианской ве­ре, в качестве платы, которую пришлось заплатить церкви за об­ращение таких высоколобых язычников, как Августин. От этого богословия церкви пришлось догматически защищаться. Ведь вы можете сказать здесь весомое слово, и от вас этого ждут.
  -- Кто же?
  -- Благодарные потомки.
  -- Эк, куда хватил! Достал ты старика. Ну, ладно, так и быть, приосанимся перед взором потомков... Насколько я понял, ты хо­чешь, чтобы я низвёл "бытие" с высот божественного атрибута и тем прекратил онтологические спекуляции вокруг персоны Бога; спекуляции, которые всегда чреваты обезличиванием Его, - так? Хочешь, чтобы я объявил войну людям, для которых великое ОНО всегда больше любого лица?
  -- Точно так.
  -- Что ж, попробуем. Мне они давно досаждают.
  -- Я весь внимание, Мастер.
  -- Мы с тобой не скованы рамками "науки логики" и поэтому с "бы­тия", конечно, не начнём. На мой взгляд, "жизнь", как понятие, гораздо почтеннее "бытия", - если выстраивать иерархию понятий по смысловой значимости. И в Центре жизни - Двое, Элохим, две персоны в неразрывном рождающем союзе: и эти Двое суть Бог. Истина эта стара. Едва ли возможно подвергнуть её ревизии. Опять же и в Богочеловеке божество Его раскрылось как трое в союзе любви - Мать, Отец, Сын.
   Первый человек являет собой пару: Адама и Еву, в подобие божественной Паре, Элохим. Рождающая двойца осуществляется, когда они, Элохим, рождают Сына и образуют Тройцу - прообраз человечества. Подобно Им, Адам и Ева рождают третьего, Каина, и с ним всё человечество (такова логика числа). Новый Завет говорит нам о Третьем, предвечном Сыне божьем, - чем и дополняет недоговорённость Ветхозаветного мифа, которому не хватает Третьего для логической полноты.
  -- Элохим - это действительно двое (и, потенциально, даже трое), как вы утверждаете, но вот Яхве, как будто, один (?).
  -- Это в александрийской платонической философии он "один". В дей­ствительной же религии он мыслился вместе с супругой его, Ашерой. Статуя Ашеры стояла в храме Яхве. Вообще, одинокий бог... - сомнительная вещь; на этом может остановиться только злой ум. Разве не очевидно, что одиночество - атрибут Дьявола? Ему оно к лицу, - ведь он не сообщается, он строит; строит свой мир, альтернативный Божьему.
   Союз - это ведь не просто "связка", как внушает этимология слова, но - живая актуальность, общение; и в союзном общении каж­дая сторона валентна в отношении другой; то есть это любовь, - ведь слово "валентность", думаю, произошло от имени Св. Вален­тина, или, по крайней мере, не без соответствующей ассоциации: будь моим Валентином! - вот отношение любви: валентность. И энергия любви, дыхание любви - это дух божий и дух жизни.
   Дыхания же, вылетевшие из уст божественной пары - сыны духов­ные, духи небесные. И что тогда суть Небеса, как не Лица союзные, об­щающиеся, любящие друг друга; и суть свет разумения друг друга, и тепло любви друг к другу; и это жизнь, отличаемая от смерти, которая есть тьма, холод и бездна.
   Первые порождения Элохим - сыны божьи, насельники неба; и у них первая нелюбовь и восстание, и соперничество с Отцом. И Лю­цифер, сын Божий, перенёс тепло любви на своё отражение в зер­кале разумения, и разумение ближнего исказилось у него обра­зом себя: явились сравнение и мера совершенства подобия. Он из­мерил себя и нашёл себя лучшим других: подобие украло у Любви первородство. И Люцифер отказался от жертвы образом своим ради брата своего: сладкая жертва, жизнеподательница, ложно привиде­лась ему, как смерть, разрушение Эго; и он отверг­нулся смерти и провозгласил бессмертное совершенство. И он показал Еве смерть, и она испугалась разрушения образа сво­его, который познала через Люцифера; испугалась жертвоприношения, совершаемого у корней древа жизни; и он соблазнил Еву бессмертием в образе, и в таком разумении было недоверие к Отцу-Матери, Эло­хим, которые велели нести жертву, обещая плоды Древа Жизни. Соперничество в совершенстве, в образе, привело к первому убийству: возревновал Каин Авеля к Отцу и убил его. И это стало первой смертью души: Каин погубил свою душу, ут­ратил Дыхание Отца. Авель же был взят Отцом на небо, и Каин не видел более своего брата Авеля; сонм же малых союзных, что были телом Авеля, стали пищей. И тогда Каин уже не мог сказать телу Авеля: "ты", и тогда впервые в мире живого явилось оно, мёрт­вое тело, и с ним - недостача в плероме.
   Авеля нет - ощущение отсутствия, и это -небытие; и, вместе с ним, навязчивое присутствие мёртвого тела: чуждого, не­понятного, иного , в сравнении с бывшим живым Авелем: меон в эоне; и это присутствие трупа,- парное отсутствию Авеля, безликое и постороннее, есть бытие .
   Итак, вот тебе философское резюме: бытие и небытие суть модусы убийства: присутствие трупа и отсутствие живого человека. Это всё, что я знаю о бытии. Устроит ли это тебя?
  -- Вы говорили, как пророк. Я преклоняюсь, Мастер; но степень при­судить не могу: это не философия: ваша трактовка ненаучна.
  -- Ну вот, говорил же, что помру студиозом. Зря ты обеспокоился. Прощай, однако, заболтался я с тобой.
  -- До свидания, Мастер.
  
  
  
  
   Беседа двадцатая
   Научите жить, Мастер!
  
   - Дорогой Мастер! За время наших встреч мы уже обсудили с вами множество философских вопросов и проблем богословия, и это за­мечательно. Но всё же ощущаю некоторый недостаток, неполноту своего самосознания и, соответственно, ущербность практической воли. И неполнота эта такого рода, что, когда я, так сказать, "крылат" и "парю" в поднебесье, как ласточка, то я схватываю летающих там мошек - теологических казусов; но, когда я бескрыл и влачусь в долине жизни, то у меня нет лестницы, чтобы поднять­ся, и никакого интереса я не чувствую к богословской софисти­ке, уже просто потому, что у меня не возникает никаких вопро­сов, на которые хотелось бы получить ответ. Словом, я в силе только среди партий, в столкновении мнений, на ярмарке полити­ческого тщеславия, где идёт борьба за символ. Но вне этих ин­теллектуальных кулис политического театра я получаюсь бессилен и безопорен. Это-то и побудило меня обратиться нынче к вам, как к своему учителю и просить вас без околичностей, чтобы вы просто научили меня жить...
   - Ловок, бездельник! Теологические казусы для него, значит, мош­ки(!) а научить жить, значит, просто?! Нет у меня палки с собою, не то я тут же научил бы тебя, и очень даже "просто" А за от­сутствием у меня под рукой палки живи, как знаешь, чёртов бас­тард! Я же,- к твоему сведению,- богослов и философ, и в этих качествах желаю быть полезен ближним. И в сферах этих возвышен­ных я не "ласточка", как ты, а скорее "эскимос", для которого богословский вопрос - большой кит, которого нужно вначале выследить и загарпунить, а потом можно долго и с при­ятностию кушать.
   - Ну, полноте, не сердитесь, учитель. Вы, я уверен, лучше меня можете понять, в чем я нуждаюсь, а уж я выразился, как умел.
   - Врёшь, негодяй. Не далее, как на прошлой неделе, до меня дош­ли слухи о том, что ты выпустил в свет какую-то книжонку, в которой учишь других жить, а сам, выходит-то, и не умеешь?
   - Если вы говорите о "Мокшадхарме", учитель, то всю честь созда­ния этой книги я должен приписать вам, так как составил её, опираясь исключительно на ваши труды.
   - Опять "труды"! Нет у меня никаких "трудов", мошенник!
   - Я готов отречься ото всех своих утверждений, и ото всего, что когда-либо написал, если только вы, дорогой Мастер, смените гнев на милость и научите меня, полного невежду.
   - Невежд не учу! Эх, жаль, палки нет. Прицепился, репей! Чего ты хочешь, наконец, господин Вагнер?
   - "Вагнер"? Ученик Фауста? Что ж, согласен и на Вагнера. Вы час­то повторяли мне: познай себя, и я усвоил ваш урок, и не хочу ничего большего, чем если бы вы помогли мне познать себя тонь­ше. Чувствую, именно пробелы в знании себя рождают те области "полного душевного штиля", попадая в которые мой корабль бес­помощно дрейфует в житейском море, а я не умею вызвать порыв божьего ветра, который наполнил бы мои паруса.
   - Прямо поэт! Тебе бы Кодзики переводить, - больше пользы бы­ло бы. Или давно не посещал тебя Господь, давно не испытывал, что ты ищешь божьего ветра?
   - Да нет, испытаний хватает. Но только на следующий день, как отступит Он от меня, я уже и не знаю, как мне жить?
  -- Ты просто спишь.
   - Да, я сплю; и сон мой смерти подобен, а пробуждение - воскре­сению. Поэтому я хочу пробудиться, и хочу уметь пробуждаться всякий раз, как засну; пробуждаться здесь, чтобы не спать там. Я сплю, и что толку говорить со спящим о проб­лемах бодрствования, - они не существуют для меня, иначе я был бы занят их решением. Расскажите мне о сне так, чтобы я мог всякий раз осознавать немедля, что я заснул; и расскажите мне о пробуждении: какая из реалий сна (ведь я во сне!) способ­на вывести меня из сна в бодрствование?
   - Если судить по пространной редакции твоих вопросов, то ты зна­ешь поболее меня, - чем же я могу помочь?
   - О, нет, нет, Учитель! это Вы во мне знаете,- я же сам не знаю ничего. Сжальтесь, Учитель. Припадаю к вашим лотосовидным стопам...
   - Немедленно встань, комедиант! Мы не в Индии, и не в китайском романе о Сунь У-куне, а в современной европейской книге, поэто­му ведите себя соответственно, герр Манфред!
   - Вагнер.
   - Молчать! Болван.
   - Слушаюсь и повинуюсь, мой Мастер.
   - Чем фиглярничать бестолку, ты бы лучше спросил у меня о моих проблемах. Вам всё кажется, будто я железный: будто у меня и проблем не бывает...
   - Я просто никогда не осмеливался, боясь показаться дерзким, но, - верьте, учитель,- что для меня нет большей чести, чем если вы поделитесь со мною, недостойным, своими печалями, как с равным.
   - Так-то, брат, лучше. А что до печалей... Печаль моя и есть моя проблема. Как говорит Лествичник: печаль безвременная. Угнетает меня, что не могу противоставить радости язычников, преуспе­вающих в грешных делах своих, мою радость спасённого в Боге. И хуже того: их жизнерадостность оскорбляет меня, а шумные про­явления досаждают. Вот и получается, что они,- хотя и безбожни­ки,- зато живые, а мы - мёртвые. Жизнь же, - какая ни есть, - всё лучше смерти.
   - Но как же, учитель,- ведь их жизнь и смерть, и радость - вовсе не их на самом деле; ведь они живут в долг, который неспособны вернуть, проживают не принадлежащее им. А что же будет, когда они проживут чужой капитал? Когда иссякнет источник, из кото­рого они черпают? Что станется с их радостью? Мне кажется, вы просто немного устали, учитель.
   - Возможно.
   - Радующие себя язычники (я продолжаю), они ведь создают себе искусственное сердце; краденое сердце; выкрадывая у живой плоти и животной души их силу. Разве не об этих людях сказано: "строя­щие храмину на песке"?
   - А что же мы? Чем мы лучше?
   - Но, мы ведь из тех, кто, по крайней мере, пытается утвердить свой дом на камне, пытается нащупать этот камень в потоке личной экзис­тенции.
   - Близкие символы; вызывают в душе какой-то отклик, пробуждение, расправляют плечи, лицо будто светлеет.
   - Браво, Учитель! Вы сами почувствовали, что при одном только упо­минании о "камне", качество вашего жизнеощущения изменилось. Это значит, что к существованию мира, который в вас, вашего микрокос­ма, добавилось ваше личное существование: Вы пробудились; Вы (Лицо, Я) начали существовать.
   - И это "камень"?
   - По меньшей мере, это уже грунт, а не песок зыбучий.
   - То есть..?
   - То есть Вы обладаете своей особой душой, и поэтому вам совсем не нужно заимствовать душу у плоти, у видового природно­го человека. И эта ваша душа сразу же пробудилась, как только я ввёл вас своею речью в свойственную этой душе реальность.
   - И что же это за "реальность" такая?
   - Ну, во-первых, очевидно, что она (реальность) осуществляется в поле дискурса, или речевого поведения, и выделяется среди прочих выражений смыслами, отнесёнными к свободной во­ле, т.е. воле необусловленной чувственностью; воле, которой свойственна вина; которая не принимает индульгенции аффектов.
   Эти смыслы, существующие в речевом обмене между сво­бодными и виноватыми "лицами" и сообщающие ситуации свободы и вины, как раз и были восприняты вами, как свободным, сущим в обще­нии со свободными, могущими определяться помимо аффектов, - силой того Ветра, который несёт слова истинные (неложные).
   - А слова ложные, какие это?
   - Слова ложные несёт аффект,- но он ведь не родитель слова, он - вор и маска.
   - Так, так... Любопытно, Манфи. Ты молодец.
   - Не перехвалите, Учитель!
   - Ты говоришь о словах и смыслах, значит моя особая душа - это душа разумная, и Я пробуждаюсь как Разум?
   - Как Разум, но не как "ум", который есть логическая машина: некоторая модификация природной хитрости для жизни в знаковой среде. Ум может ориентироваться в готовой системе раз­витого понятия, но развивать понятие может только Разум, или "Я" сущее в потоке божественного Ветра и поэтому могущее услы­шать и произнести истинные слова.
   - Итак, ты утверждаешь, что разумное "Я" имеет своё дыхание, отличное от дыхания плоти; и что это дыхание есть ветер в пространстве Речи (Акаше; санскр.), оформленный истинным сло­вом?
   - Именно это я утверждаю: и нахожу здесь, - с вашей помощью,- от­вет на свой вопрос о "пробуждении от сна духовного".
   - И каков же ответ?
   - Меня пробуждает слово истинное, говорящее мне о моей свободе и ответственности. Оно говорит, что от меня зависит: жить или, заснув при жизни тела, окончательно умереть после его смерти.
   - Следовательно, тебе нужно вступить в общение с износящим ис­тинное слово?
   - Именно так
   - И в этом слове заключён божий ветер?
   - Да. И это слово к свободному о его свободе, к господину о гос­подстве, об истине и лжи, и о бытии за порогом телесной смерти.
   - Ну, вот, Манфред, ты, оказывается сам всё знаешь. Не мне тебя учить; но самому впору у тебя учиться.
   - Когда вы рядом, Мастер, я знаю. Но чаще ведь бывает так, что не от кого услышать слово истины, когда Бог Человеколюбец не вочеловечен в ближнем твоём; и тогда живёт рефлективное "я":
маска, персона; и она, схваченная житейскими определениями, вертится в системе оформленных страстей, в маскараде...
   - То, что твоё рефлективное "я" не имеет "зацепки" для выхода из самоё себя, свидетельствует о том, что наш космос лишён важнейшего упорядочения, исходящего от проекции трансцендентного "Я" на мир; что в нашу само­идентификацию не включено понятие о возможности второго "Я", духовно-рождённого.
   В традиционном обществе молодому человеку довольно вспомнить свою "инициацию", клятвы и обеты, которые он тогда произнёс; вспомнить те истины, которые ему под секретом открыли старшие, и он получает возможность самоотделиться от суеты житейской. Вот и ты так: вспомнил бы своё второе рождение, своё крещение; те обеты, которые ты дал, те истины богооткровенные, которым тебя тогда научили, и помогло бы...
   - Думаю, что помогло бы. Но беда в том, что не произносил я ника­ких клятв и не давал торжественных обещаний: не было у меня такого вот обрядового "крещения". Хотя нравственный переворот и кардинальный выбор в моей жизни состоялись, но они как бы рас­творены в общем потоке экзистенции, и осуществились не в общем торжественном дискурсе Истины, а в конкретных исторических дис­курсах, обусловленных, - как говорит Фуко,- рассеянием субъекта во множестве социальных позиций.
   - Вот, видишь, как плохо, когда внутренний переворот не обозна­чен социально, в обществе братьев; не зафиксирован в памяти торжественным ритуалом. А ведь когда "Я" духовное засыпает, то ты забываешь сам себя; а маска, персона не знает ничего о Нём. Устранение из мира, как текста, трансцендирующих символов играет здесь с нами дур­ную шутку.
   - Но, разве это не плата, вносимая нами ради освобождения истинного духовного братства от клоунов духа?
   - Наверное, плата достойная. Но кто сказал, что нужно отменить символ? Думаю, задача состояла в том, чтобы вырвать у клоунов их моно­полию на символ. Возможно, ради этого пришлось выплеснуть и ребёнка вместе с водой. Но теперь-то, когда монополии нет, кто нам мешает пользоваться символами по своему усмотрению? Иметь, например, второе, духовное имя? Тогда, уже одно только неравновесие вносимое наличием второго, тайного имени, давало бы возможность пробуждения.
   - Верно, верно, Учитель. Спасибо вам.
   - Ну, а теперь прощай.
   - До свидания, Мастер.
  
  
  
  
   БЕСЕДА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
   Образ града Божия
  
   - Дорогой Мастер, в своем близком кругу вы суровы и авторитарны, и требовательны к ученикам; настаиваете на доверии и послушании; и в то же время вы стойкий приверженец либеральной демократии, хотя часто поругиваете свободу, которую демократия предоставила согражданам, - как это объяснить? Почему вы так уверены в правильности демократии, как общественного устройства? Ведь есть же много примеров других политических моделей. Однако вы даёте право на существование только демократии. На чём основано это ваше убеждение?
   - Слышал ли ты об узком пути и тесных вратах?
   - Разумеется. Христос Иисус говорит о тесных вратах, ведущих в Царство Божие.
   - Вот именно, тесны врата спасения. Но широк путь и просторны врата, ведущие в погибель.
   - Да, мне знакомы эти слова.
   - Ну и как, по-твоему, они чего-то стоят, или это просто красивая образная риторика?
   - Воспринимаю их как истину.
   - Но если это истина для всякого отдельного человека, чтобы войти ему в Царство Божие, то может ли быть так, что когда мы берем людей в их соборном бытии, положение бы менялось?
   - Думаю, что справедливое для каждого отдельного человека обязательно справедливо и для сообщества людей.
   - А иначе?
   - Иначе общество было бы или меньше человека, или больше.
   - Верно. Однако общество не больше и не меньше, но равномощно, - потому что человек существо общественное, и вне общества мыслим только абстрактно. Отсюда вывод: как узок путь и тесны врата для отдельного человека, так и для сообщества людей, чтобы преобразиться ему в Град Царя небесного. Поэтому в части политического устройства общественной жизни присутствует та же свобода, что и в личном образе жизни. Практически это означает свободный выбор граждан между многими возможными устройствами их града. Но свобода выбора не означает равнозначности или равноценности возможных к выбору политических устройств. Как грешит человек, злоупотребляя своей свободой, так и сообщество согрешает коллективно. Итак, люди, активные граждане могут выбрать правду, а могут выбрать и соборный грех. И как многообразны пути греха и пространны врата, ведущие в погибель одного человека, и узок путь спасения его, так же и для общества широк путь греха, но тесны врата для соборного вхождения в Небесный Иерусалим. В действительности эта узость пути выражается в том, что изо всех мыслимых политических устройств только одно отвечает образу Града Божия.
   - И этот образ - либеральная демократия?
   - Да. Либеральная демократия, конституированная биллем о Правах личности. Из каковых прав, заметь, первое есть право свободно исповедовать свою веру во Христа Иисуса. Что это право есть заглавное в корпусе прав личности как раз и свидетельствует о том, что христиане обрели эту форму общественного устройства не на путях нестеснённого творческого конструирования, а на своём узком пути к Богу Отцу. То есть эта форма есть плод благодати, посылаемой Иисусом верным своим, и духа Свята, наставляющего их на путях. И это единственная истинная политическая форма.
   - Что означает в данном случае "истинная"?
   - Означает, что только внутри такого сообщества человек может истинствовать, то есть быть самим собой: тем, кто он есть поистине, как открылось это в Иисусе Христе. Ведь если даже ты истинен как личность, то в греховном обществе не сможешь раскрыться и реализоваться, но тебя ждёт участь Иисуса Назорея и других мучеников за Имя Господа духов.
   - Вы сказали, что билль о правах открывается правом исповедовать Христа Иисуса, но разве либеральная демократия не предоставляет всякому исповедовать ту веру и того бога, который ему близок?
   - Предоставляет, но иначе. Право исповедовать христианскую веру является тем Началом, которое рождает весь корпус прав человека. А уже внутри этого корпуса, как проявление христианской свободы, распространяемой на всех, оформляется терпимость к заблуждениям людей. Но эта терпимость имеет свои границы: любое исповедание или атеизм не должны нарушать те принципы человеческих взаимоотношений, которые утверждаются в христовом духе любви, который жертвует, милует, долготерпит, заботится и ждёт; и верности, что блюдёт закон и суд беспристрастный. Таким образом, в рамках либеральной демократии человек может исповедовать любую веру (с указанными выше ограничениями), но никакое исповедание, кроме христианского, неспособно породить эту самую демократию. Поэтому либеральная демократия конституированная корпусом Прав личности принадлежит исключительно христианам, и только через них - всему человечеству.
   - Я понял, мастер. И всё же у меня вызывает некоторое сомнение ваше утверждение о том, что либеральное демократическое общество есть образ Града Божия. Я всегда думал, что церковь есть таковой образ. Может быть, ваше утверждение слишком сильно?
   - Попробую сказать точнее. Либеральная демократия есть та единственная форма, в которой успешно может осуществляться образ Града Божия. И поэтому она чревата Градом Божиим, как из него же исшедшая, иные же формы бесплодны в этом смысле.
   - Таким образом, у вас получается, что политическое устройство, или государство исходит из религии; между тем то самое государство, о котором вы это утверждаете, отделено от религии и церкви и само настаивает на своей "светскости".
   - Я не говорил, что государство исходит из религии; я сказал, что оно исходит от Бога, а осуществление воли Бога в нём может, в том числе, означать и отделение государства от религии. В исхождении же правильного государства от Бога я не изобретаю ничего нового. Политическое устройство классической Эллады, от которой мы получили в наследство сам термин "демократия", древние эллины получили от богов. Как известно, Гефест и Афина вложили в умы благородных мужей Эллады понятие о государственном устройстве (см. КРИТИЙ Платона). Так что здесь мы вполне в рамках гуманистической традиции.
   А насчет отделения государства от веры, так это больше идеи французской революции, подхваченные большевиками в России. Что же касается главного оплота либеральной демократии, то вспоминай, что на американском долларе написано: In God we trust, или Мы верим в Бога; и едва ли в Америке выберут в сенаторы или президенты человека неверующего, тем меньше - атеиста. И больше мне нечего добавить.
   - Благодарствуйте, Мастер!
  
   146
  
  
   145
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"