Я не героиня. Я - рассказчик, как в фильмах Роу, этакая румяная старушка-веселушка, что открывает расписные ставни, окидывает взглядом леденцовые небеса, сахарные берега вокруг рек медовых, и сказку начинает.
Начнем, пожалуй, так: в атмосфере черно-белого старого кино, снятого на шосткинской пленке "Свема", с плакатными добромолодцами и крепко сбитыми молодицами сделать бы дыру... разодрать бы ногтями экран и ввалиться на сцену провинциального дома культуры, в пыль, в шелуху, в вопли испуганных черно-белых зрителей, чтоб разукрасить все это, разрисовать люминесцентными красками.
А потом взять иглу-цыганку у бабушки, сидящей на приставном стуле первого ряда, чтобы сшить края холста крупными стежками, включить проектор и смотреть в те же лица, тех же героев, думая, что это качество пленки такое. Паршивое, надо признать, качество, оттенков не видно совсем, краски поблекли, при таком-то освещении...
Сюжет.
Жил-был Мастер. Нет, прах Булгакова ворошить не будем, так уже звали кого-то, когда-то и звать будут вечно. Наш герой, конечно, мастер, но он никогда не знал, как выглядят хризантемы, не имел специального филологического образования. Писал по наитию, чаще о себе, но, признаем, - мастерски. С психушкой был знаком только по рассказам очевидцев, по некоторым книгам, да по своим мыслям, подчас дурацким.
Значит, жил-был - Дурак. Нет, наверное, все-таки не будем его так называть, ведь Дурак - это призвание и судьба. Да, наш герой, иногда сидел в метро с отвислой губой. Да, частенько тупил в ответ на чьи-то умные вопросы. Да, снилось всякое: вперемежку голые тела, похоть и небо. Да, деньги приходили ниоткуда, как в сказке, и уходили, не задерживаясь. Но все-таки Дураками не становятся, а рождаются, и чаще в русском народном творчестве.
Тогда, может быть, жил-был Поэт. Ну, любил наш герой рифму, с задрогом врожденного перфекциониста, сам в ямбы и хореи с головой нырял, фыркал, плескался жирной тушкой. На один бочок повернется, как в нецензурном анекдоте - красота! На другой бочок - то же! Сам писал, скрупулезно считая слога, вылизывая мелодику, иногда, наплевав на смысл. Но Поэт - это слишком пафосно, слишком обязывает.
Хорошо, жил-был Триедин, с характерными чертами Мастера, Дурака и Поэта. И была у Триедина мечта, которую он ее холил, лелеял и вскармливал. Мечтал Триедин написать поэму о Дездемонах. Да-да именно во множественном числе. Не нужно подозревать нашего героя в кровожадности и цитировать классика - "мы их душили-душили", - нет. Мотивы написания были совершенно иные, как обычно жизненные, как обычно из собственного опыта.
Поэт в Триедине сразу призвал Музу. Та прилетела на одомашненном Пегасе с кружевной попонкой и нарисовала первый образ.
Мелким шрифтом (курсив): фильм черно-белый, пленка, как помнится, не лучшего качества, но запах булочек с маком и кипяченого молока пробивается сквозь ветхость деревянных стульев и плюша на окнах заштатного дома культуры... зритель, почувствуй его...
Дездемона - жена.
Она ведь была первой. Она была светлой, теплой, родной и привычной. Мастер, а он уже им был, лепил ее из податливого несмышленого материала. Дездемона смущалась, краснела, закрывала глаза и надевала в постель ночнушку. Мастер терпеливо пояснял, что кружева и бантики, - почему-то на женском белье всегда так много бантиков, пошлость какая! - конечно притягательны, но тело должно быть телом. При этом объяснении в нем тут же просыпался Поэт и слагал что-то на манер: "души шагреневая кожа, в мурашках и ознобе страсти, и мерзнут плечи, множат счастье, чтоб тело душу не тревожа, кормило сердце...". Дездемона ахала, потом стонала, потом орала, что ему Дураку, не стихи сочинять нужно, а деньги в дом приносить, ребенка одевать-кормить. Дурак огрызался, называл Дездемону, соответственно, - дурой набитой с мещанской психологией, и шел на балкон смотреть на звезды: "раньше видел небо в твоих глазах, теперь оно спряталось в руки, которыми ты стираешь пеленки сына, а я жду звездопад...".
Мелким шрифтом (курсив): рассказчица поводит плечами, как от холода, смотрит в сторону от экрана, закуривает первую сигарету, прокашливается...
Первым крупным гонораром и первой норковой шубой Триедин убил первую Дездемону, мастерски, нужно отметить. Дездемона угасла тихонько: спряталась за плитой на кухне, растаяв там под запах огуречного маринада. Осталась жена - счастливая супруга Мастера, в норковой шубе, с прежней нелюбовью, но уже уважением, к поэзии. Дурак в Триедине - успокоился, а Поэт потерялся от обилия закусок. Поэт должен быть голодным и несчастным, чтобы писать о счастье: "и мирно тикают минуты, волос твоих касаясь нежно, в вязанье - спицы, воздух мутен, и седина платком небрежным...", о Муза, где ты?
Муза сняла с Пегаса кружевную попону, щелкнула кнутом так, что конь закусил удила и понес Триедина куда-то далеко, где темно, тепло, влажно, где нарисовался второй образ.
Мелким шрифтом (курсив): на пленке появляется больше штрихов, проектор скрипит, звук с экрана, как стеклом по асфальту по барабанным перепонкам... зритель, не затыкай уши пальцами...
Дездемона - страсть.
Никто не знает, как это начинается, как из потуг пузырей на воде выползает пуповина затяжного дождя. Триедин нырял в лужи, выставив вперед рожу Дурака, пьяного коньяком и пивом, убегающего от привычного, от банального, от повсеместно правильного. Лужи оставляли на губах болезного грязь, но смывали мусор. Дурак плакал, цитировал Поэта, поносил последними словами сытого Мастера, иногда даже матерными, не в рифму: "сколь веревочка ни вейся, а в финале мордой в стол, нам не надо эдельвейсов, нам давайте прочный кол" - чушь, бред, пьяные сопли, нетрезвые мысли, опохмелочные сухие кошмары. Вот тут, вдруг, появляется она, - преждевременно, стремительно, опередив сроки, хлюпнув водой в лицо Триедину, для пробуждения (а он решил, что это пена, из которой Афродита...). Мастер сразу снял шляпу, потерял голову и нашел слова для Поэта. Тот нагородил околесицу из палиндромов, акростихов, суицидальных мотивов для глубины и от новизны навалившегося. А Дурак покупал шикарное женское белье (заметьте, с бантиками!), туры в Египет, запасные рубашки. Он научился носить в портфеле полотенце вместе с презервативами. Мастер постигал гармонию, парил мыслью по эзотерике, видел потоки открытых чакр, стремился к единению чувств и мыслей. Дурак врал жене, что очень много работы, а в транспорте так тесно, так тесно... Поэт рифмовал карму и магму: "потом, когда дышать учиться буду, когда по-новому узнаю потолок, на белом небе нарисую Будду, пусть землю держит, ту, что из-под ног"...
Мелким шрифтом (курсив): рассказчица кутается в шаль, закуривает вторую сигарету, пускает фигурные колечки дыма... разного диаметра... сейчас в профиль, она одновременно похожа на Марлен Дитрих (полуопущенные веки, длинные ресницы, мундштук, тонкая кисть, белый локон) и на учительницу младших классов (не замужем, за двадцать пять, больная мама, однокомнатная квартира, вчера послала директора школы - надоел)...
Смертельный приговор Дездемона подписала своим намереньем развестись с мужем. Триедин испугался и сразу потерял все атрибуты бурной страсти, кроме страстной мечты выпутаться из возникшей ситуации. Мастер в нем возмутился: "Как? В бытовуху? В тюрьму распланированной жизни? Это после слияния любящих душ, после парения и возвышения к вишудхе?" Дурак засуетился: "Ну, ты же понимаешь, я еще не готов, у меня дети, для жены это будет такой удар, разве нам плохо сейчас?" Поэт стал приводить в примеры Петрарку и Лауру, Есенина и Айседору, Осипа и Надежду (милый, но они были мужем и женой? - да, но жили порознь, а если б вместе, то что бы он написал о Воронеже?)... "Он рисовал ее глаза в Мадонны лик, она ж смеялась, и фреска стыла - покрывалась, как пылью, трещинами вмиг"...
Муза сидела на холодном ветру. Отпустив Пегаса, она напоминала цыганского врубелевского Демона на пороге Кирилловской церкви, где с иконостаса смотрели те самые глаза, - погибшей Дездемоны - страсти...
Мелким шрифтом (курсив): первая часть фильма закончилась, по экрану царапнуло обрывком пленки под жирным крестом финала, остались грубые стежки на белом фоне и тишина, пять piano... ее можно потрогать, как протянуть руку в пылинки, вьющиеся в луче проектора... потрогай ее, зритель...
Саундтрек.
Предлагаемый текст песни:
я делаю весною маникюр,
срезаю на фиг мертвые чешуйки,
и пополняю стадо юных дур,
с надеждою взирая на сосульки.
я отгрызаю краешки гриба,
ища необходимую размерность,
и манит Кролик и зовет дыра,
и косячок коту дарует нежность.
в его улыбке мудрость пустоты.
давай, Алиса, на помойки глянем:
там зацветают первые цветы,
там зазеркалье запахами манит,
там ива обрыдалась над водой
над судьбами русалок и селедки.
как иронично шутит автор твой -
варкалось...
и хотелось - очень - водки...
Ох, ива, ива, ива, ива...
Точно знаю, что тебе любимый, не терпится узнать: "кто я такая?",- но ведь не там ищешь. Наверное, более важно пытаться понять - почему? Почему такая. Вот жила обычная девочка Алиса, упавшая однажды в волчью яму. После этого ей начали сниться сны о белом кролике в перчатках, а иногда об ожившем яйце всмятку. Любопытный сосед расспрашивал безумную девочку, записывая услышанное в толстую тетрадь. На тетрадной обложке был нарисован глянцевый Тауэр. А знаешь, в одной из его башен венчали. Я сумасшедшая сестра Алисы, хотя не стала такой, а такой родилась... да и волчья яма еще впереди. Мне часто снится зверинец в Лайон-Тауэр, "Ворота изменников" в вербное воскресенье, и обязательно дождь. Дождь, который моет лицо Фитцстивена, монаха из Кентербери. Тот приподнимает рясу, месит ногами известь для Блади - Тауэр. Вода смывает глину и кровь с рыжих волос на икрах преподобного... меня ведь никто не расспрашивал о снах... Già nella notte densa sestingue ogni cimor... все спокойно, пока я сплю... все спокойно во мраке ночи.
Помнишь, как-то малиновым утром (подсвеченные солнцем задернутые шторы), я попыталась тебе рассказать об этих снах, любимый? Кажется, была суббота... кожа на плече, подогретая светом и дыханием, смуглая, безволосая, слушала мой рассказ, излучая невидимые нити уюта. Услышав о моих снах, Мир вокруг стал винтовкой, чтобы прицелиться в синюю беспомощную жилку на виске. Испугавшись за тебя, я попыталась ладонью заслониться от убийцы. Все обошлось, только все чаще наши зрачки стали отражать красноватые лучики оптического прицела.
Ох, ива, ива, ива...
Когда-то в детстве меня не вовремя забрали из детского сада. С кем не бывало? Просто мама задерживалась. Воспитательница нервничала, у нее явно срывалось что-то важное, поэтому меня не забранную отправили в группу "ночников" - тех детей, кого по разным причинам оставляли ночевать в саду. Я не плакала, а просто вцепилась в перила на крыльце так, что отодрать не могли ни угрозами, ни посулами, ни мокрыми пальцами нянечки Дуси. Любопытный сосед с клеенчатой тетрадью под мышкой, объясни эти детские страхи! Mia madre... aveva una povera ancella... моя мама пустила бедную девушку... mia madre...не забудь в объяснении сослаться на внешнеполитическую жизнь Союза в период тихих брежневских репрессий... на эффективность электротерапии при лечении шизофрении. Впусти мои страхи в пометки на полях своего дневника. Может быть, там откроется их тайный, глубокий смысл, а призраки с Тауэр-хилл покинут затянувшийся детский сон - из-за них боялась в школе уроков истории. Нет, все-таки Фрейд был понятнее тебя, мой любопытный сосед, он бы просто сказал, что неполные семьи всегда оставляют детям комплекс вины за несовершённое.
Знаешь, любимый, я часто вспоминаю, как мы строили наш дом. Стараюсь не думать о том, на чем строили. Наверное, монах из Кентербери обзавидовался бы количеству примесей к извести, но нам нравился процесс, и мы повторяли, повторяли, и еще раз повторяли. Будто боялись забыть. Не забыли, но натерли мозоли от строительства, а, как известно, чувствительность на ороговевших участках кожи снижается. Наверное, инфаркт - это когда отпавший мозольный струпик не сразу затягивается новым защитным слоем. Поверь, очень не хотелось, чтобы ты заболел, любимый... "ее великодушье, без края, как природа"*... я ничего не путаю?
Ох, ива, ива, ива, ива...
Твое лицо расплывалось в центре полей зрения. Все сущее стало пикториальной фотографией, черно-белым источником знаний с массой серых оттенков. Только лицо - теплое, живое, кричащее - стало смутным пятном в новой картине мира, исчезло и растворилось, как глаза Чеширского кота. Любимый, ты не думал, что я смогу сделать именно этот выбор? Зачем же тогда мне его предложил лукавый сосед, расставив акценты при трактовке тюремно-дождливых кошмаров? Цитирую его потрепанный сонник: "тюрьма - ошибиться в своих ожиданиях или начало новой жизни, монах - наветы, сплетни или облегчение для душевных страданий, дождь - к неожиданным тревожным новостям или благополучие в семье". Видишь, любимый, всегда есть выбор. Алиса проснулась у ручья, а я предпочла не просыпаться и мокнуть под дождем, слушая проповеди преподобного Уилкокса о причине чумы в Лондоне. Ведь уход в прошлое не всегда - шаг назад.
Помнишь, в четвертом акте трагедий Шекспира исполнитель главной роли не появляется, он копит силы на финал.
А в финале волчья яма и предложение: "Вот ты в обмен на целый мир, смогла бы?"... и тут же оправданьем: "Мир вещь большая. Этакий мешок, за маленький грешок!"**
Чему же ты удивляешься, любимый? Что ты пишешь на полях, наблюдательный сосед? Неужели вы не видите, что это Миру надоело следить за движущейся мишенью, и хаос белковых структур стал математически точной формулой окислительно-восстановительных реакций! Я наивно полагала, что, получив "мир взамен", тут же смогу все исправить, но пришлось месить ногами известку для нового строительства, а построенное оказалось Тауэром, где по-прежнему венчали...
Ох, ива, ива, ива, ива...
Комментарий бегущей строкой под видеорядом: "В песне об иве трудности грандиозные, как для композитора, так и для артистки исполнительницы, - писал Верди. - Нужно было бы, чтобы эта, последняя, подобно Пресвятой Троице обладала тремя голосами: одним для Дездемоны, другим для служанки Барбары и третьим для слов "...ива! Ива! Ива!"
Предлагаемый видеоряд (черно-белый, только вода и глаза девушки с зеленоватым прокрашиванием):
Девушка едет в автобусе, смотрит в окно, ранняя весна, полдень, голуби. Автобус выезжает на мост. Дорогу перебегает серая кошка. Водитель выворачивает руль (крупным планом его руки), автобус сбивает ограждение (крупным планом кошка на ступеньках моста). Окно автобуса, через экран жидкости, при этом вода заполняет салон не сверху, а снизу. Девушка не суетится, она прижимается лицом к стеклу, внимательно и немного грустно всматривается в глаза зрителям. Лицо девушки перечеркнуто буквами, написанными по стеклу: in case of emergency push the glass . На заднем плане люди превращаются в рыб и уплывают через открытый аварийный люк, только кондуктор, выпучив глаза, хватается одной рукой за карман форменной курточки, а второй придерживает всплывающую фуражку.
Тот же автобус, та же девушка. Кошка греется на солнце, сидя на ступеньках моста, никуда не бежит. Люди заходят и выходят, покупают билеты у кондуктора, тот приподнимает фуражку, когда в автобус входит очередной пассажир. Героиня опять прижимается лицом к стеклу, опять внимательно и немного грустно всматривается в застекольное пространство (изображение фокусируется и отчетливо видна надпись на стекле: in case of emergency push the glass).
Девушка. Сидит в комнате. Руки на столе, рядом телефон со снятой трубкой (крупным планом - билет с компостерными метками). За окном - ранняя весна, полдень, голуби. Героиня смотрит в пустоту. В воздухе появляются буквы: in case of emergency push the glass. Девушка подходит к окну...
Эпилог.
Вторая часть фильма, к сожалению, была утеряна.
Рассказчица сообщает об этом немногочисленным зрителям. Зал пустеет. Тетенька в цветастом платочке заметает окурки, огрызки яблок и обертки от конфет.
Неожиданно полотнище экрана разрывается изнутри по старым швам. На сцене появляется мужчина.
- Кто ты? - спрашивает рассказчица.
- Триедин...
- Что ты здесь делаешь?
- Я искал тебя, станешь моей Музой? Может, напишу все-таки поэму о Дездемоне.
- А зачем?
- Потому что мы все умрем, а Дездемона должна жить...
- Это твое субъективное мнение.
- Все мнения - субъективны, и сама смерть - субъективна. Я же дошел до сцены, хотя все казалось навсегда потерянным. Правда, для этого мне тоже пришлось умереть, поочередно пройдя через гибель Дурака, Поэта и Мастера. Последний, нужно отметить, умирал особенно витиевато, намучился я с ним. Вот когда пришла пустота, когда мир вокруг стал первым клетчатым листом в тетрадке первоклассника, я увидел за какой шнур нужно тянуть, чтобы выдавить стекло.
- Что ты имеешь в виду?
- Ну, ты никогда не обращала внимания на надписи в транспорте: "При необходимости: выдернуть шнур, выдавить стекло"? Так вот, я нигде не видел этот шнур и всегда боялся, что автобус сорвется с моста в воду, и я не смогу выбраться.
- Сейчас так не пишут, сейчас у двери висит миниатюрный молоточек, чтобы стекло можно было разбить.
- Но сейчас мне не страшно упасть, потому что я тебя нашел.