Аннотация: Рассказ про смерть.
Много смерти.И - жизней.
.....
Он даже не успел понять, где находится (Окружение: предметы мебели, коричневые обои на стенах, искусственные цветы в хру-стальной вазе и телевизор "Рекорд" - казалось знакомым.), ему только и хватило времени - оглянуться на шум за спиной. В этот миг раздался хлопок выстрела. Как будто пробка вылетела из горлышка "Советского" шампанского. Еще тише. Нежнее.
Оседая восковой куклой, немеющее тело постаралось вытолкнуть душу, залетевшую сюда ненароком на огонек. Прочь! Потом, ко-гда душа, всхлипнув, вспорхнула к потолку, тело осыпалось на пол безжизненными руками, ногами, пуговицами и медными монет-ками.
А душа вновь (в который уже раз?..) устремилась в тоннель.
.....
День сменялся вечером, который приводил с собой ночь. И так на протяжении веков, времени, которое для отдельно взятой души не имело значения. Отдельно взятая душа страдала.
Выдумке божьей, изощренной и циничной, можно было позавидовать. Собственной рукой ОН взял душу (смело можно причислить ее к разряду грешных, а куда еще отнесешь человека, на счету которого не один десяток невинных жизней?) и бросил ее в водоворот прошлого. Душа вновь попала в реальный мир обычных людей, человеческого общения и шекспировских страстей. Но радоваться пришлось недолго - тем же вечером ее (вернее, ее носителя: мужчину среднего возраста, плотного телосложения, очки, залысины и сломанный нос) убили без малейшей видимой причины. Одно из тех убийств, которые зовутся "глухарями" и никогда не доводятся следователями до логического финала.
После смерти душа не успела даже опомниться и опять оказалась в реальном мире, но вновь радость (... а вдруг навсегда? а вдруг, новая жизнь и возможность прожить ее по-другому?..) сменилась отчаянием.
Смерть.
.....
И раз за разом, повинуясь высшей воле, душа убийцы вселялась в тела своих прошлых жертв.
За секунду до смерти.
За минуту, плюс-минус секунды.
За полчаса.
Как получится.
.....
Сначала душа начала узнавать глаза убийцы: две щелочки и карие кругляши со зрачками наведенных оптических прицелов. Они будили память.
"Где я могла("Мог, не могла, черт тебя раздери, а мог!" - он все еще считал себя мужчиной, хотя проблем пола здесь не существо-вало.) их видеть? Во сне? Но о чем этот сон?"
Сон был обрывком памяти, в нем рассказывалось о смерти ни в чем не повинного человека, первого в цепочке точно таких же.
Милиция сбилась с ног. По городу ползли слухи, сливающиеся в одну уверенность: не человек из плоти и крови, но сам враг Гос-пода вышел на охоту. Его имя боялись произносить. Двадцать шесть жертв было на счету маньяка к новогодним праздникам, а после уже - двадцать семь. Наутро дворник нашел в парке мальчишку, пропавшего накануне. Ранец валялся рядом с телом, разорванный надвое. И только книги - аккуратной стопкой они лежали на заснеженной скамейке.
Несколько раз местные любители экстремального туризма видели образ старца, скачущего по склонам гор.
- Это он, - испуганно шептали они, - мы видели самого Дьявола. Его тень тянулась от гор через всю долину и касалась крайних домов. Вы бы видели его тень!..
В Дьявола верили, Дьявола боялись.
После третьего десятка убийств, причин которым никто не находил, ему начали подражать. Одного из "пародистов", двадцати двух лет от роду студента юридического факультета гуманитарного вуза, взяли на месте преступления. При задержании он не признавал свою вину и утверждал, что находится здесь случайно. Просто мимо шел, а тут менты... Той же ночью студент разбил себе голову, прыгнув с нар головой вниз на бетонный пол.
"Щучкой, - удовлетворенно говорили соседи по камере, размешивая холодные макароны с выменянной у охранников на сигареты тушенкой - все равно не жилец был".
Народ шептал: Его нельзя копировать. Он все видит, все слышит и ничего не прощает.
А он видел только глаза своих жертв. Каждый взгляд навсегда отпечатывался его фотографической памятью и хранился глубоко внутри. Рядом с сердцем.
Первые три фотографии пролистываются на скорости.
Фотография за номером четвертым. Испуганные светло-серые глаза восемнадцатилетней девчушки. Длинные ресницы напоминают крылья стрекоз... в их возрасте у всех такие ресницы.
На пятом: женщина с мужчиной, но женщину можно не принимать в расчет. Она пережила мужа почти на восемь лет.
Открытые лица, губы, изогнутые в "чи-и-изе", нет, это не может быть последней фотографией, у них есть еще... как они всей семь-ей ездили к морю, как гостили в деревне у ее матери, многочисленные фотографии с детьми...
А потом женщина... женщина и мужчина... снова? Нет, это другие, совершенно другие характеры. И судьбы.
И снова женщина. Блондинка в ядовито-зеленом. Это она однажды спала на собственной даче или то была другая?
Фото двадцать седьмое. Детские глаза, глаза мальчика, влажные. Он шел под дождем? Он плакал... плачет? Не может такой боль-шой мальчик плакать! От нижнего века правого глаза прямо по щеке катится слеза...
Ее можно даже слизнуть.
Соль.
Ненавижу соль!
Меня тошнит!
- Не могу смотреть на фотографии, не могу, не могу, не могу, не заставляйте меня, прошу вас, прошу, прошу, прошу, прошу, про-шу...
- Ты сам оставлял файлы в памяти, сам извлекаешь их время от времени.
- Кто ты? Где? Ты - Бог? Память - она сама по себе и мне не подчиняется: что хочет - выбрасывает...
- Памяти нет, страха нет, любовь и сумасшествие не существуют. И меня нет. Есть только ты.
- Кто ты? Кто ты? Кто? Кто? Кто? Ответь!
Молчание, помноженное на головную боль.
- И сколько у тебя в запасе фоток? Пять? Десять?
- Не считал.
- Сорок восемь. Это если не брать во внимание фотографию старого солдата, заживо сгоревшего в собственном дачном домике.
- Сам знаешь, зачем спрашиваешь?
- А я и не спрашивал.
- Кто ты? Кто? Кто?
- А ты?
Головная боль.
Хотя, если нет головы, то боль - абсурд.
Он старался не прикасаться к страницам памяти без особой надобности. Пусть себе пылятся в заброшенном доме, в подвале дома, среди кучи книг, на самой нижней полке, в виде пепла...
Потом, скорее на ощупь, чем визуально, вспомнился подбородок: сколько раз я брил (брила?..) его? Каждое утро! Нет, иной раз я не брился совсем, предпочитая ходить с небольшой щетиной. Мне казалось, щетина придает лицу мужественность.
Теперь, глядя на собственную двухнедельную бороду, он не мог сдержать приступа неприязни: как паршиво он выглядел в то вре-мя. Этот взгляд, и эти заросли вокруг рта.
После очередной смерти (Удар током - это был электрошокер, купленный в ломбарде по улице Герцена за чисто символическую сумму в сто пятнадцать рублей. Потом ему на голову натянули прочный полиэтиленовый пакет. Он сопротивлялся, пытаясь ударить убийцу в лицо, но тело как-то сразу перестало слушаться...) душе не хотелось просыпаться: открывать глаза.
"Останусь в таком состоянии навсегда... Настоящая смерть..." Чего еще было желать, кроме спокойствия?
Но - вновь удары, приносящие с собой боль и тьму.
.....
Можно ли привыкнуть к смерти, если умираешь ежедневно, если эта старуха в грязном черном комбинезоне с острой косой прихо-дит к тебе всякий раз в новых обличиях, но все же приходит? Сегодня она прилетела с пулей девяти миллиметров в диаметре, а вче-ра приползла за удушающим газом. А завтра? Нож? Она возьмет нож?
Он сидел в облеванном подростками подъезде и трясся от боли и страха.
"Сейчас убийца вернется. Он поймет, что промахнулся, промахнулся на какую-то десятую долю миллиметра, осознает это и не-медленно вернется добить жертву. Сделать еще один удар, контрольный".
Теперь ему стал ясен смысл происходящего. Это чистилище, от слова "чистить". А он проходит очищение, раз за разом вселяясь в тела своих недавних жертв. На протяжении долгого времени ему много раз предстоит на своей шкуре испытывать все те чувства и эмо-ции, которые разрывали когда-то их. Но он выдержит, выдержит, выдержит: у него внутри есть цельный стержень, его не сломить. Никому. Никогда.
Кровь вытекала из раны в животе, медленно унося с собой остатки сил. Надо было подняться на ноги, выйти на улицу и кричать о помощи. Должен же кто-нибудь вызвать скорую.
И вдруг он понял, что обречен.
"Сейчас я умру и перестану существовать. Меня просто не станет. И, может быть, все эти реинкарнации прекратятся".
Почти мертв.
Почти - это насколько? Можно ли быть немножко живым? Или недостаточно мертвым, зарезанным, но не принятым в рай, умер-шим, но оставшимся где-то между... сидящим в темном подъезде и ожидающим, что тот, кто в спешке покинул место преступления, вернется. Он войдет и добьет жертву.
Это же самоубийство в энной степени.
.....
Иногда он висел в пустоте, отдаленно напоминающей космическое пространство, и вспоминал свою прошлую (и, если быть точ-ным, единственную) жизнь. Жизнь, которую он сам оборвал на цифре сорок восемь.
Сорок восемь - хорошее число, чтобы сломаться. Подобно старому видеомагнитофону "LG".
Но он не сломался.
Он сделал последнее, что должен был сделать - отравился.
Долго сидел, глядя во двор, и курил "Беломор". Докуривал папиросу и, поджигая от старой, начинал новую. Пока не прикончил ос-таток пачки. Пока не накурился. Пока не затошнило.
Вытащил из аптечки таблетки, целую пригоршню, даже не влезло, часть положил на стол, чтобы принять их после. Тянул время, пытаясь насладиться последними минутами жизни, постичь какие-нибудь сокровенные смыслы... Не удавалось. Перед глазами стоя-ли сорок восемь фотографий, и особенно фото мальчика. Маленькое безжизненное тельце на снегу и аккуратная стопка книг рядом.
Неужели у человечества нет будущего? Никакого, даже самого задрипанного? Впереди лишь тьма, черная дыра бездушия?
Начал глотать таблетки, прося прощение. У кого? У себя самого, у Бога?
В глазах мутилось, а он все глотал и глотал, не понимая, когда же придет старуха в плотно запахнутом плаще с косой...
А потом из СИЗО выпустили троих, которых обвиняли в многочисленных убийствах. Выпустив, перед ними не соизволили изви-ниться, полагая: раз сидели, значит было за что.
.....
А он начал умирать.
Умирать.
Умирать.
.....
Он не сразу понял, что все тела, в которых он проживает от пары секунд до нескольких дней и даже недель - его бывшие жертвы.
Однажды перед очередной смертью он узнал убийцу. Не узнал, а просто отметил, что раньше уже видел эти подернутые поволокой карие оптические прицелы, этот подбородок, заросший щетиной.
- Не надо, - только успел шепнуть самому себе, и наступила темнота.
.....
Он вспомнил, как еще при жизни читал Сашу Черного.
"Хочу быть незлобным ягненком,
ребенком,
которого взрослые люди дразнили
и злили,
а жизнь
за чьи-то чужие грехи
лишила третьего блюда".
Нет, это не он, это сам Саша Черный читал свои стихи, а он сидел и слушал. Молча, прикрыв глаза, зачарованно слушал.
.....
"У тебя ничего не получится! - в остервенении шипел он кому-то, ища выход из создавшегося положения. - Я умнее, я способнее, я и есть все сущее".
Попадая в прошлое со своим багажом знаний, он был готов к смерти как к чему-то неизбежному, что нельзя изменить. Но ведь он даже не пытался!
"Я понял, что нужно сделать. Ты просчитался. Я сделаю это!"
Во время одной из вынужденных реинкарнаций он решил поменять историю. Его память услужливо помогала восстанавливать факты того вечера.
Во время этого воплощения он был спортивного вида мужчиной, владельцем двух магазинов в центре. Вспомнив место и время своей будущей смерти, он купил на черном рынке "грязный" пистолет и начал тренироваться в стрельбе. Пистолет давал осечки где-то двадцать на восемьдесят процентов, его пришлось разбирать и чистить. Стрельбы проводились за городом в лесополосе. Он стре-лял по шишкам и пустым пивным бутылкам.
В запасе было два дня.
В час ноль, времени, когда он по идее должен был стоять в городском парке и мочиться на одну из густо разросшихся лип, а потом получить удар ножом в спину, он прятался в кустах. Сжимая выдраенный до зеркального блеска пистолет, он ожидал прихода убий-цы.
"Вы еще меня не знаете! - ликовал он, чувствуя уже забытое со временем нервное возбуждение. - Я еще вам всем покажу кузькину мать!"
Удар в спину застал его врасплох.
Резкая боль.
За которой - тело начало медленно отторгать душу.
.....
Взлетая над кустами, он видел убийцу, склонившегося над телом очередной (одиннадцатой по счету?..) жертвы, видел и кричал всему миру:
- Играй по правилам, черт тебя раздери! Ты, недоносок, я тебя ненавижу!
Крик летел вслед за ним, буквы материализовывались, превращаясь в сладкие булочки. Запах жженого сахара и ванили окутывали парящую в пустоте душу.
.....
Он вспоминал фотографию девятнадцатую, ничем, впрочем, не примечательную на фоне остальных. Женщина, почти сорок, сын, собака двортерьер, неоплаченные счета за квартиру и пьяный блеск в глазах.
- Я вообще-то книжки не читаю, ну, не нравится мне это занятие, - произносит она, приваливаясь к его плечу. Он ведет ее до дома. Просто в попытке найти хоть какое-нибудь общение подсел за столик в подвальном помещении грязного бара и угостил выпивкой некрасивую, уже изрядно к тому времени набравшуюся алкоголем, женщину и теперь вынужден был слушать пьяный бабий треп. - В школе читала "капитанскую дочку", не помню даже, о чем она, там, кажется, что-то о Стеньке Разине. Из-за о - о - о - острова на стрежень, на просто - о - о - ор речной волны!.."
Он, конечно, понимал: главным и единственным на сегодняшний, да и на завтрашний день, и на двадцать лет вперед, ее желанием было завладеть мужиком. Довести его до своей коммуналки, делая вид, что сама идти не может, и это он ведет ее, нежно подставляя локоть и плечо. Оставить его на чай с прошлогодними сушками и затащить в постель.
Или не то? Или ей хочется найти человека, который бы мог слушать ее не перебивая, слушать часами, носить ее грузное тридцати-девяти (с довольно большим уже хвостиком)... летнее тело на руках, звать ее Мишеньку сыном, ну, не звать, так хотя бы помогать парню с математикой...
- А вот фильмы я люблю. Индийские. Я не запоминаю, кого там как зовут, но больно уж песни хорошие. Джимми, Джимми, ача, ача. А - а - а - ача!
Головная боль, она то пропадает, то возвращается, начинаясь уколами в висках несильными и непродолжительными, растет, по-добно живому организму. Расцветает.
Боль.
- Мне больно. Так, как не было больно ей. И страшно. Стыдно признаться, но я боюсь, сам не знаю чего, но боюсь. Вроде бы к по-ложению грешника и веренице смертей начал привыкать, поэтому откуда бы, спрашивается, взяться страху?
- Так боялись все те, кого ты убил. Так боялась и она.
- Она глупая дура. Такие тянут человечество в пропасть невежества и мракобесия. Им даже не нужно читать, чтобы сущест-вовать: жрать жизненную баланду, срать под кустами малины и там же трахаться. Это животные.
- По-твоему, если обезьяна станет пытаться что-либо нацарапать палкой на песке, она автоматически перейдет в разряд сапи-енсов?
- Естественно. Что отличает нас от животных? Стремление к обновлению.
- Ну и черт бы с ними, с прочими... Скажи, за что ты убил старика?
- Помнишь, он рассказывал, как собственными руками сломал шею немецкому офицеру? Фамилия офицера была Гетте. Солдат голыми руками расправился с Гетте и всей немецкой культурой, а потом, смеясь, рассказывал мне о том, как хрустели у тех шей-ные позвонки. Понимаешь, Гетте мертв, а с ним под грязными солдатскими руками отдали Богу душу Шиллер и Дюрренматт, Гессе и Гофман, никого из них больше нет... И это ужасно.
- А мальчик? Кого убил он, в чем провинилась детская душонка?
- Он сидел на скамейке в парке и рвал учебник. Брал страницу за верхний угол и тянул вниз - ш - ш -ш - х! И ему это доставляло удовольствие. Тогда я спросил у него, любит ли он читать вообще? "Сам читай, баклан!" - выплюнул он мне в лицо. Но не за плевок убивал я, отнюдь, а за пренебрежение человеческими ценностями. Ты должен знать об этом:
"И шум газет летящих вдоль
за вкривь и вкось
как небо или человек
на речи ось".
- Знаю, но не понимаю. Не - по - ни - маю.
- А тут и не надо ничего понимать, просто верь в меня. Ведь это я выпал из тех самых книг, которые люди никогда не читали и посмели о них судить, одним движением разрывая страницы напополам; это я однажды очнулся от целлулоидного сна и шагнул с киноэкрана прямо в черный зрительный зал или вместе с ремиксом старинной баллады влетел в раскрытую форточку. А чей взгляд ты видишь, когда рассматриваешь подделки Тициана и Дали? Уверен, что не мой?
До скончания дней грешного мира быть мне тенью людей и предметов, тем сосредоточием всего сущего, которое прячется, едва лишь поднимается солнце.
И быть ничем.
.....
Он не оставлял попыток обмануть судьбу. Раз за разом оказываясь в телах своих жертв, он искал способы предупредить смерть. Ему хотелось жить, пусть даже в чужом (толстом, потном или наоборот худощавом, мужском, женском или детском) теле.
Он был согласен прожить жизнь плешивого щербатого охранника автостоянки. Или женщины в черной сорочке, что так мило спа-ла у себя на даче. Мальчугана с ранцем, переброшенным через правое плечо. Он смирится даже с телом паршивого мальчишки.
Однако у распорядителя бала насчет него были иные планы.
И поэтому он подыхал в грязной канаве, на улице и на собственной кухне, он хрипел и харкал кровью, он полз на коленях по соб-ственным испражнениям и молил о пощаде, зная наперед, что все равно умрет, умрет, чтобы вновь вернуться в пустоту, вернуться, с ужасом ожидая нового воплощения.
- Так это и есть чистилище?
Ну, так вы меня не очистите!
Грязь - ее либо соскабливают, либо оставляют в покое.
А свою соскабливать я не позволю.
.....
Ни разу не видя Господа, он чувствовал его присутствие. Однажды он выкрикнул в пустоту:
- Тебя не существует, здесь есть только я и мои воспоминания. А тебя нет... Ответь! Ты ведь не существуешь!
Никто не соизволил отозваться, что вновь поселило в его душе сомнения. И сомнения в сомнениях. И так далее. Он ждал. Долго. А потом его прорвало:
- Это ты заставил меня стрелять в Маяковского... за его флейты, за его звезды, которые кому-то надо зажигать; это не я, а ты довел Рыжего и Рубцова, что они тебе сделали? "Есть только музыка одна..." Ты обиделся, что тебя не упомянули? Или суще-ствует еще что-то, чего мне не дано понять? Признай: "Грехи, грехи, грехи, грехи, которые не искупить словами". Это ведь про тебя, про тебя и меня - про нас. Это мы не принимали Шукшина и сожгли "Мертвые души, два", мы заставили ослепнуть Борхеса, мы обрекли Ван Гога прозябать в нищете, а у Ницше навсегда отняли разум.
А потом стояли и смотрели, как Саша Башлачев шагает в пустоту...
Знаешь, недавно я навещал Васю Филиппова.
"Поэт - есть глаз (...)
Глаз, выдранный, на ниточке кровавой,
На миг вместивший
Мира боль и славу..."
У нас с тобой нет славы, есть только боль - за каждого человека в отдельности. А за все человечество пусть душа болит у кого-нибудь другого... не те масштабы.
"Так, утри ж глаза. Чума их сгложет, прежде
Чем мы решимся плакать из-за них.
Подохнут - не дождутся..."
.....
Вереница смертей не желала прекращаться. Наконец он дошел до фотографии девятнадцатой, ничем не примечательной на общем фоне.
Он был в теле немолодой уже женщины, пьяной, повисшей на локте убийцы. Они покинули грязную пивнушку и теперь медленно брели по направлению к дому, где у нее была комната в коммуналке.
"Мне не удастся нанести упреждающий удар, - понял он, краем глаза рассматривая мощное плечо спутника, - он задушит меня своими огромными лапами. Именно так поступил когда-то и я сам. Что же делать? Что делать, делать, делать..."
И вдруг он понимает, как надо вести себя, чтобы остаться в живых, чтобы покончить со смертями. Ему надо полностью довериться убийце, ведь они из одного теста.
"Знаешь, милый, - торопливо бормочет он, подражая женским интонациям, - ты, наверное, не поверишь, но я обожаю читать. Большую часть времени провожу с книгой. Да ты и сам должен знать.
"Ни жить ни любить ни рожать,
Не жить не любить не рожать
смерть".
Он (и, соответственно она, если принимать в расчет, чье тело он занимал), все плотнее прижимаясь к плечу убийцы, уже верит, что нашел верный способ избежать смерти.
"Покажу ему все, что знаю. А знаю я немало. Столько же, сколько и он, только чуточку больше".
Он ликует.
- Куда катится мир? - возбужденно шепчет он. - В пропасть? И не катится - летит, сломав крылья об острые выступы скал. Люди перестали верить в то, что добро в конце всегда побеждает зло. Их поработили компьютерные чудовища с искусственным интеллек-том. А слово, живое, пульсирующее, свободной птицей бьющееся в наших руках, отходит на второй план. Его выбросили за борт. За ненадобностью.
И с осознанием того, что немного перегнул палку, слишком резко раскрыл объятия и двинулся навстречу судьбе, он (в теле своей недавней жертвы) видит тягучий, как сладкий ликер, страх в глазах убийцы. И еще видит две огромные волосатые лапы, сомкнув-шиеся на его горле, образуя кольцо.
Кольцо.
Круг.
Замкнутый.
Смерти так и не закончились. Они продолжали крутить несчастную жертву в хороводе, потом опрокинули ее навзничь. И затопали грязными ногами по спине. Теперь он был уверен, что его мучения не прекратятся на цифре сорок восемь, все пойдет по второму, по третьему кругу, пока он окончательно не свихнется. Если только это уже не случилось...
.....
Период активности сменился бездействием. Усталостью. Погибая в очередной раз, он действительно почувствовал, что жизнь за чьи-то чужие грехи (не его сегодняшнего, а его, но умершего много лет назад, того, который давным-давно перестал быть им) лиши-ла третьего блюда. Почему все так паршиво?
Но никто не отвечал, и руки сами собой опускались. Хотя рук у него не было. Как и остального туловища.
Он потерял интерес к собственному существованию: не злился, не спорил, не смеялся. Покорно принимал смерть, желая, как мож-но скорее слиться с ней, стать одним целым с болью и страданиями.
Могу я устать или не могу? И что такое усталость, когда физические законы ко мне не применимы? Это ли усталость духов-ная?..
Какая к чертям собачьим, духовная? Я задолбался ежедневно разговаривать с самим собой, я устал висеть в безвоздушном про-странстве, зная наперед, что еще сотни тысяч, миллионы лет (Бесконечность - невероятно, я начал говорить о бесконечности, как о чем-то естественном!) мне точно так же болтаться говном в проруби. Если Бога нет, то я хочу прекратить свои муки, я хочу отпустить себя, потому что я все понял. Я подонок. Но я и не хочу возвращаться к людям. Дайте мне такой мир, где я, подо-нок, буду, если не счастлив, то хотя бы спокоен.
У - ми - ро - тво - рен. Неужели таких миров нет?
Смерти следовали одна за другой, а он не замечал ничего, что происходило вокруг.
Морщился от боли, замирал от страха, тем не менее, стараясь не обращать внимания ни на что. Для этого приходилось концентри-роваться на состоянии своего внутреннего "я": он начал обследовать тайные закоулки своего мира.
И однажды боль (он притерпелся к ней, как к чему-то неизбежному) перешла в иное качество. Перестав терзать плоть, она засвер-бела глубоко внутри.
"Что произошло?" - не понял он, неприятно удивившись. И тут же осознал, что выбранный им способ ухода от действительности начинает играть против него. Копаясь в собственной душе, он пытался понять, что послужило причиной того или иного действия, почему жизнь пошла этим, а не каким другим путем. Ведь он мог стать музыкантом...
Наверное, мог. Но, как говорили соседи по площадке после его смерти (первой, одной из многих), "съехал напрочь". Так что же являлось причиной того, что он больше пристрастился к ножам и стволам, чем к струнам? И он шипел во тьму, но только ради того, чтобы не молчать:
- Я понятия не имею. Ты - специалист, вот и ответь мне! А я не знаю, и знать не хочу.
Но то была ложь, знать он хотел. С некоторых пор (после первого десятка смертей, когда лицом к лицу встречаешься с самим со-бой и не понимаешь, как сделать, чтобы очередная встреча стала последней) он пытался понять: почему? Ему казалось, найди он от-вет на этот вопрос, и замкнутый круг будет разорван, смерти прекратятся. Он даже начал считать смерть живым существом, мужчи-ной с небритым подбородком и шрамом на левой щеке.
.....
Он помнил, как получил тот шрам.
Детьми они любили лазить по садам: яблоки, груши или ягоды не доставляли им такого удовольствия (их полно было на собствен-ных участках), как выброс адреналина, когда осознаешь, что за воровство можно поплатиться.
"Дурачье, - думал он, - острых ощущений не хватало".
Однажды он поплатился.
Нарвался на старого контуженного на войне солдата, который схватил мальчишку за ухо и молча отвел в свой домик. И уже там за-ставил несчастного ребенка сожрать все яблоки, выпавшие у того из-за пазухи. Вместе с косточками, листьями и небольшими ветка-ми. После чего принес еще яблок. Во время пытки фруктами старый солдат вспоминал про то, как однажды убил немецкого офице-ра. Голыми руками разорвал ему горло.
А потом его рвало не пережеванными листьями и яблочной кожурой.
Но шрам он заработал неделю спустя, когда поздним вечером прокрался на территорию коллективных садов и поджег домик ста-рого солдата. Стены занялись огнем, окна брызнули в разные стороны. Мальчик отшатнулся и вдруг, испугавшись содеянного, бро-сился через забор, зацепился ногой за колючую проволоку и...
- Откуда? - безо всякого интереса спросил отец, кивком головы указав на порванную щеку. - Иди, мать промоет. А то сдохнешь.
.....
И наступил момент, когда он, находясь в теле мальчишки лет двенадцати, упал на колени и обхватил ручонками ноги убийцы.
- Дяденька, не надо, прошу вас, не убивайте меня, - молил мальчишка, - я все понял, это был урок для меня, жестокий, но понятый мной урок. Только оставьте мне жизнь. Прошу ва...
И чувствуя, как боль, резким уколом вонзившаяся в горло (а это означало только одно: никакого спасения нет, и прощения тоже нет, есть наказание, кара за грехи, от которой никуда не деться), подобно некоему растению разрастается в теле, заполняет все его пустоты, он расплакался. Не как мужчина, познавший все: и жизнь с ее непредсказуемостью, и даже смерть, - а словно мальчик, ма-ленький и испуганный. Он плакал, несмотря ни на что мечтая о том времени, когда все смерти (действительно все, все до одной) за-кончатся, их чреда иссякнет, как высыхающий источник.
И тогда он проснется в чистой постели, чтобы создать собственный мир, такой, в каком жить ему еще не доводилось. Представит этот мир и начнет творить, вдыхая в него жизнь. В этом мире будут и мать с отцом, и собака, стерегущая дом, и стекла с изморозью, и елка в центре зала. И он сам будет елкой, и стеклами, изморозью - он станет этим миром, прекрасным и счастливым...
.....
Однажды смерть перестала восприниматься.
"Я действительно не могу больше".
Он молил, он плакал навзрыд, понимая, что еще немного, и он свихнется - начнет грызть пустоту, ломая несуществующие корни зубов. Но никто не отвечал, никто даже не моргнул в ответ. Хоть бы свет на секунду зажегся, тогда бы стало понятно, что его не за-были, за ним все еще пристально следят.
Но он оставался один.
.....
- Даже если я изменюсь (стану чище, лучше, праведнее, хотя, это невозможно, потому что я не знаю, как этого добиться), ниче-го не изменится.
- А ты не думал, что всего-то надо придерживаться десяти заповедей? Не убий. Не укради. Не возжелай.
- Ты ничего не понимаешь, дело не в заповедях.
- А в чем тогда?
- Человеку надо измениться изнутри, попытаться понять самого себя, разобраться в душе... а заповеди - это бесплатное при-ложение к Библии.
- Ну, было у тебя время разобраться, и - что? Понял себя, разобрался?
- Ни хрена я не понял, чем дальше забираюсь внутрь, тем все становится запутаннее. Лабиринт, из которого не видно выхода.
- Дурак. Не надо лезть в дебри. Твоя душа - на ладони.
- Ха, видишь: обе мои ладони, где на них душа? На правой, на левой?
- Ты бы еще сказал, что и ладоней самих не видно...