Вымазанный "жигуленок" нырнул в подворотню, пронесся по луже, обрызгав жидкой грязью кирпичную стену и резко затормозил в дальнем конце двора. Водитель, парень двадцати двух лет, одетый в тёплый ветровочный спортивный костюм, с натянутой на самые глаза вязаной шапкой, спешно покинул его и, осмотревшись вокруг, быстрым шагом пошел прочь. Он оставлял ворованную машину незапертой, дальнейшая судьба её была ему безразлична.
К стеклянному вестибюлю метро он подходил на пике нервного возбуждения и сперва проследовал мимо, как можно незаметнее оценивая обстановку внутри, у пропускных автоматов. С трудом превозмогая волнение, он жадно глотал сырой апрельский воздух и часто оглядывался по сторонам.
Патрульных работников милиции на входе не оказалось, что немало успокоило его и позволило беспрепятственно проследовать в метро.
"Дело сделано. Теперь - уйти. Уйти! Уйти!.." - кругами наматывалось в голове, помимо прочего сотрясаемой от пережитого напряжения тупыми ударами боли.
Уйти, убежать, рвать когти, исчезнуть, испариться, раствориться, замести следы, схорониться, упасть на дно, в конце концов, умереть, - разумеется, образно. Он бежал от сотворенного злодеяния, и падший побег свой расценивал не более, чем временную необходимость своего существования. Существования, давно граничащего с настоящим безумием.
Его кинутся искать. Он знал. О преступлении напишут в газетах, покажут в теленовостях. Его будут усиленно искать месяц, два, может три. Не больше. Далее, в милиции одно наложится на другое, потеряет остроту, актуальность и возможно вовсе перечеркнется, будучи "повешенным" на шею какому-нибудь вовремя попавшемуся, подходящему неудачнику. Но пока - бежать! - осторожно, продуманно, уверенно.
На эскалаторе он бегло просматривал плывущих снизу навстречу законопослушных горожан. Притворные, деланно серьёзные, лицемерные, надушенные, нарядно обмотанные дутые пузыри, вот как он расценивал их. И он естественно невзлюбил их, особенно продвинутых модников, посредством неординарности внешнего вида привлекающих к себе внимание. Там, откуда был он родом, таким модникам приходилось несладко. Там, откуда он был родом, жители вообще старались не отличаться от остальных, ни в одежде, ни в поведении, ни в материальном положении, дабы не пробудить в окружающих легковозбудимую, зло порождающую зависть.
Но столица жила по своим специфически выработанным законам, потешаясь экстравагантными причудами, утопая в пороках и чрезмерной расточительности. Она была для него лакомым пирогом, который он, изголодавшись в провинции, с жадностью откусывал и уходил в тень.
Вот как сегодня, удачно осуществив спланированный налёт и ничуть не укоряя себя за избыток безнравственного и антигуманного в совершенном поступке, он уносил, гнал свою давно опостылевшую телесную оболочку прочь от содеянного, чтобы спрятаться и отсидеться некоторый срок в заранее приготовленных берлогах.
Он поневоле взглянул на всё ещё дрожащую руку и заметил застывшие овальные пятна чужой крови на тыльной стороне ладони. Он тут же сплюнул и стал соскребать их ногтями. Тело под одеждой насквозь взмокло, и лоб под вязаной шапкой норовил вот-вот пустить на переносицу, щеку предательскую каплю пота. Ему пришлось проводить пальцами от виска к виску и вытирать испарину о штанину.
Под курточкой, в области подмышки судорожно сжимался полиэтиленовый пакет с деньгами, на мысли о котором он ежесекундно скатывался. Находящаяся в нём сумма была, пожалуй, самым богатым уловом за всю историю его грехопадения. Оттого он особенно нервничал, хоть и старался не подавать виду и сохранять самообладание.
Но обостренное воображение поневоле искажало действительность, и ему казалось, что едущие по эскалатору навстречу люди, пристально всматриваясь, будто вкрадываются в его сознание, вламываются без спроса в его летящую под откос судьбу, дабы ускорить падение, и неровен час кто-нибудь высмотрит, узрит преступную затаённую крамолу и громко вскрикнет, оповещая всех, демонстративно тыча в него слегка искривленным ухоженным пальцем с подстриженным, наманекюренным ногтем, дескать, вон он! Это он! Я узнал! Он ограбил только что! Держите!
Приступы паранойи являлись верными спутниками каждого его бегства.
Спустившись к поездам, он визуально оценил обстановку, сразу же свернул к перрону, спрятавшись за толстыми колоннами, вне поле видимости двух милиционеров. Липкие, вязко-кисельные секунды тянулись невыносимо долго. Боковым зрением и звериным чутьем он пеленговал меняющую формы людскую массу, пребывающую к перрону, акцентируя особое внимание на мужской боеспособной ее части.
Но всё обошлось, мучительно-тревожные полторы минуты вытекли в сквозняк из туннеля, затем гул и слепящее приближение стального жителя столичного подземелья.
Беглец вошел в вагон, встал у противоположной двери и уткнулся в стекольное отражение, с помощью него же аккуратно прострелив все отмечающим зрением категорию пассажиров. Ему предстояло проехать расстояние в девять длинных станций, сохраняя при этом трещавшее и рассыпающееся на куски хладнокровие.
По мере приближения к центру города вагон набивался всё плотнее. Пассажиры напирали, теснились, и вскоре беглец ощутил, как в его ногу, выше щиколотки, сперва слабо, а затем всё беспардоннее стал давить твердый инородный предмет. Он обернулся и увидел сидящую в детской коляске юную девочку, в сопровождении позади, видимо, мамаши. В него упирался носок неподвижно сидящего ребёнка, обутый в маленький чистый ботиночек.
Взгляд, с которым парень обозрел напиравших, по всей вероятности показался женщине злобным, поэтому она тут же отодвинула коляску и попросила прощения.
Запечатленная в момент оборачивания зрительная картинка тотчас вывалилась из его сознания, но затем вернулась и начала странным образом его бурить. Девочке лет четырнадцать, размышлял он, по всему видать, инвалид с детства, какой-то там паралич и так далее. Привлекательная, даже очень. Жалко.
Он пробовал переключиться, но - что за чёрт?! - не мог. Она капризно требовала к себе внимания, хотя на физическом плане не проявляла ни малейших к тому движений. Привлекательная, повторял он, пробуя мысленно воспроизвести её облик. Да. Но было ещё что-то в её замершей в инвалидных оковах внешности, что казалось ему необычным, разжигало пожар любопытства и держало в цепкой хватке назойливого зуда. Что именно, понять не мог, потому решился обернуться снова и присмотреться к ней внимательнее. Это требовало некоторой тактичности, поэтому, прежде чем взглянуть, он какое-то время обозревал битком набившихся в вагон пассажиров.
На ней был повязан светлых тонов деревенский старушечий платок, по?верх воротника простенького пальтишка на узел завязан шарф, и ручёнки, в детских вязаных узорчатых варежках, слабо сжимали букетик пахучих мимоз. Когда наблюдение коснулось глаз, в его грудь вдруг с чудовищной силой вонзилось копьё. Она глядела на него, - спокойно, неотрывно, доверчиво. Она глядела не глазами, а будто голубыми сапфирами небесной чистоты, лицезреющими ума лишившийся мир с кротким, божественным чувством сострадания. Большие, нежные, наивные, удивительно красивые, исполненные той неземной чистоты, которую всю жизнь ищешь, а найдя, - сраженный и простреленный навылет, - оставляешь нетронутой, ибо - грех прикасаться. Чистоты, не замаранной грязью мира.
Он повидал достаточно красивых женских глаз, чтобы понять - они лгут, но эти... эти оконца неподдельной доброты, по-детски непосредственные и милые, буквально разорвали стены его неприступного внутреннего бастиона мощнейшим, победоносным взрывом. Десятки чувств читались в них, глядящих доверчиво, ласково и открыто. И пока он считывал их, откуда-то пришло осознание, что она видит его насквозь, - алчного, прокаженного, озлобленного шакала. Он обернулся, чтобы избавиться от накрученного заблуждения, но она продолжала неотрывно глядеть на него, теперь сквозь кротость с хорошо различимой, как ему узрелось, долей укоризны. Будучи нема и неподвижна, она, казалось, непостижимым образом осуждала его, обладая паранормальной способностью видеть всю подноготную чужой человеческой доли.
"Кто она?.. Откуда?.. Чем больна?.. - забил он тревогу, сыпля градом вопросы на пораженное сознание. - Почему смотрит? Что со мной происходит?.. Почему она так смотрит?!!"
Чтобы как-то упорядочить рассыпавшийся ход мысли и успокоить взметнувшиеся метелью впечатления, он отвернулся. Но какая-то неведомая воля вновь приковывала его к девочке, её варежкам с мимозами, и изумительным, таящим в своей глубине непостижимую тайну, ангельским глазам.
Он пытался понять, что скрывается за ними, - мысли, переживания, обозреваемый ею мир, наверняка как-то по-особенному, чище. И внезапно его потрясло элементарное прозрение, - примитивнейшая истина, до которой он почему-то никогда не додумывался, - мир в ее глазах, абсолютно не таков, каким видит его он! Иначе говоря, несмотря на то, что декорационная модель его для всех одинакова, каждый лицезрит её по-своему.
Основополагающее положения позволяло выводить бесконечную череду дальнейших заключений, однако он не стал развивать их, потому как на данную минуту его беспокоили вещи куда поважней. Он постарался хорошенько намотать на ум интереснейшее открытие.
Посетило его также предположение того, что застывшая в коляске девочка может совершенно не понимать, что вок?руг происходит. Кровавая борьба за место под солнцем. Вечное противостояние человека с государственной системой. Искушения могуществом, властью, деньгами, славой, сексом, наркотиками. Ложь. Кровь. Боль. Страх. Одиночество. Отчаяние. Злость. Тюрьма. Смерть... Его мир катился в пропасть, и не сегодня-завтра готов был взорваться на миллионы мелких осколков. Тогда как её - напротив! Видимая им вековечная война, казалось ему, совершенно не имела с ней точек соприкосновения, с ней - болезнью отгороженной от эпидемиологических пороков его и окружающих.
С острым приступом жалости к непорочному ребёнку, его вдруг охватило безудержная ненависть ко всем остальным, как временно заполонившим вагон, так и миллиардам, расползшимся по необъятным просторам Земли. И чем исступленней он ненавидел человечество, тем горячей возгорался милосердной любовью к этому ущемленному невинному ребенку, по чьей-то жестокой воле оказавшемуся в не по годам детской коляске.
Желание чем-то помощь сдавливало его горло. И, просунув руку под куртку, он принялся, дабы добраться до содержимого, рвать ногтями смотанный полиэтиленовый пакет.
- Возьмите, - твердо сказал он женщине, державшей коляску, и насильно всунул небрежно скомканный комок денежных купюр. Вслед за чем, развернулся и, жестко работая плечом, стал протискиваться к выходу.
- Постойте же! Зачем?.. - услышал он позади удивленный её возглас, желающей вернуть пугающе крупную сумму.
Но преступник-беглец уже вылизнул из вагона и в считанные секунды растворился в кишащей толпе.
Вскоре он летел по улице, преодолевая остаток пути пешим ходом и стараясь отогнать непонятные, едва минувшие события. Проснувшаяся чувствительность виделась проявлением слабости. Слабости, не достойной зверя. Его терзала жгучая необходимость забыться, и он с нетерпением предвкушал, как, закрывшись на два замка в чужой, съемной квартире, с наслаждением затянется успокоительным наркотическим дымом травы.
Он удалялся по улице, но продолжал ощущать на затылке неземной взгляд неподвижной девочки. Бежал... и еще не догадывался, что эти ангельские глаза будут преследовать его годами, пока окончательно не растерзают, не сломают, не растопчут и не убьют в нём ублюдка.