"Счастлив тот человек, который может писать стихи, особенно - о любви", - снова цитирую Максима. Я с ужасом понимаю, что писать стихи сейчас не могу. Чтобы творить, нужна великая свобода и великое спокойствие, внутренняя цельность и собранность. А сейчас у меня такое чувство, что душу раздергали по клочкам.
Мои дневниковые странички - это, как ни странно, не раздумья... больше это похоже на видеомагнитофонные записи людей и событий. Почему? Объяснить? Элементарно. Я не могу каждый день садиться перед сном за стол и писать одно и то же: "Я люблю тебя, я скучаю по тебе, Алешка мой, Алешенька!"
Вру. Прогресс. Две перекрестных рифмы - первая и третья строчки:
Устав от горечи и злобы...
Когда б не ты, я ни за что бы...
Еще не знаю, о чем это будет.
Эдику я звонила раза два. Его не оказывалось дома. Милый мой Эдик! Сегодня он объявился сам; и сказал, что собирается с Мариной на вечер авторской песни, и пригласил меня пойти с ними. Сначала я попыталась тактично отказаться, справедливо полагая, что им будет приятнее вдвоем. Но Эдик настаивал: "Не стоит лишать себя радости. Не выдумывай разных глупостей. В полшестого возле трамвайной остановки буду ждать моих прекрасных дам". Я сдалась.
Еще издалека я увидела Эдика, переминающегося с ноги на ногу; он почти ежесекундно оглядывался то вправо, то влево. Я подумала - очень ласково и чуть-чуть грустно: "Ждет... И, конечно же, не я причина такого волнения".
Полчаса. Тридцать пять минут. Эдик растерянно взглядывал на меня: "Ну, где же она, Лиз? Может, мы неправильно договорились?.. Ой, Лиз, я, кажется, ляпнул ей: "В половину", а в половину какого - не сказал... Или сказал? Не помню!"
- Эдик, будь солнышком, не волнуйся, она молодая леди, ей положено опаздывать! Больше того, она просто обязана это делать! - успокаивала я. - Потерпи еще минут пять.
- Она! - Эдик рванулся навстречу.
Невысокая девушка в синем пальто и синем берете переходила трамвайные пути. "Юная, нежная, весенняя", - пронеслось у меня в голове. Русые волосы до плеч. Вокруг нее - словно синий мартовский свет. Поздоровались, улыбнулись, взялись за руки (прямо там, на трамвайных путях) и медленно направились ко мне.
- Познакомьтесь. Марина. Лиза, - представил нас Эдик. - Ну, что, все в сборе, идемте.
Эдик осторожно взял ее под руку. Девушка бросила на меня чуть-чуть недовольный взгляд: "Как, и ты с нами?" и поудобнее прижалась к локтю счастливого Эдика.
Идти было недалеко. По дороге Эдик рассказал, что его пригласила Наташа, бывшая одноклассница, одна из выступающих, гитаристка, которая когда-то давно, в десятом классе, пыталась научить его играть. Марина молчала. Я ругала свою сговорчивость.
Зал оказался очень уютным, совсем небольшим. Мы сели в последний ряд: Марина, Эдик, я. Эдик пропустил ее первой. Она снова чуть дрогнула губками, видя, что я оказалась по другую сторону от Эдика.
К счастью, на сцену вышел ведущий.
Первых несколько авторов я не запомнила: что-то очень средненькое о романтических вечерах у костра с лучшими друзьями и о неразделенной любви (как же без нее!).
Кажется, четвертой вышла Наташа. При ее появлении в зале в нескольких местах раздались аплодисменты.
Она стояла - такая одинокая на ярко освещенной сцене, натянутая и нервная, как струночка. Желтый свет слепил ей глаза, она слегка щурилась и смотрела куда-то поверх сидящих. Черная длинная юбка, черная жилетка, плотно облегающая талию, и светлое, очень светлое лицо, безжалостно ослепленное желтым прожектором. Она разжала твердо сомкнутые губы, собираясь заговорить. "Ласточка, - подумала я. - Стройная, резкая ласточка на бледно-голубом небе. Еще секунда - скрестит крылья, потом уверенно раскинет их - и рванется, не уследишь".
- Лиз, - прошептал мне Эдик (я вздрогнула, увидев, как изменилось его лицо и нервная судорога пробежала по губам). - Несколько месяцев назад ее парень погиб в Чечне. Если она будет петь свое "Памяти...", я не выдержу!..
Девушка на сцене произнесла одно слово - то самое, которое мы с Эдиком так боялись услышать.
- "Памяти..."
Что-то в ее тоне электрической искрой пробежало по залу. Она медленно взяла гитару. Села. На секунду прислушалась к почти нестерпимой тишине.
Я не помню, я не воспроизведу эту песню, более того, я уверена, написать ее только текстом - нельзя. Андерсеновская русалочка при каждом шаге ощущала лезвия на ступнях. Здесь было примерно то же самое: слова жгли губы Наташе, это было нечто большее, чем песня, чем поэзия, чем музыка, чем творчество. Это был взмах крыльев, резкий и гордый взмах крыльев ласточки, подбитой камнем... Так - не творят. Так - раздирают на части окровавленное сердце свое, а потом, со щемяще-юной улыбкой протягивают его другим: "Берите, оно больше не для меня... Мне его не надо..."
Первые полминуты ей не смели аплодировать. Памяти любимого... "Памяти..." Наше молчание было "памятью".
Рядом со мной тяжело дышал Эдик.
Остальные песни я уже не могла полноценно воспринимать. Целый час я находилась где-то вне времени.
Эдик помог нам одеться. "Лиз, мы тебя проводим," - шепнул он. Марина рядом поправляла волосы перед зеркалом, взгляд Эдика потянулся к ней... Мы вышли на улицу. "Ай, как холодно-о," - протянула Марина и передернула плечами.
- Замерзла? - наклонился к ней Эдик.
- Да, ужасно! - мило пожаловалась она.
Или я ничего не смыслю в женской психологии, или она хотела таким образом от меня отделаться.
- Извини, Лиз, - виновато произнес Эдик, - в следующий раз пройдемся...
- Да что вы! Все в порядке! - лучезарно улыбнулась я.