Неудачин Анатолий Михайлович : другие произведения.

Федоткин ковчег

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Федоткин ковчег

   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   ГЛАВА ПЕРВАЯ

1.

  
   В ночь на новый век приснилась Федотке Благообразову девушка обнажённая, а попросту говоря - голая. Стоит, значит, та девушка, ручкой Федоту машет, и говорит такие слова: "Мы, Федотка, решили для спасения жизни человеческой тебя выбрать. Начинай строить ковчег. В будущем катаклизме только ты один спасёшься".
   И исчезла.
   Проснулся Федотка. Вышел во двор, взял рубанок, начал доску строгать.
   Раньше Федотке совсем ничего не снилось, потому, как фантазии у него было маловато. Другой бы на его месте удивился бы такому небывалому сну, даже тому бы удивился, что вот не снилось, не снилось, а тут раз - и приснилось. Но не таков был Федот. Он в своей жизни совсем ничему не удивлялся и всему верил. Раз приснилось, что ковчег надо строить, пошёл во двор, начал рубанком махать, а удивляться снам, или, допустим, недоумевать, почему, мол, именно его - Федотку Благообразова выбрали для спасения жизни человеческой, это пусть другой какой удивляется и недоумевает, у кого с фантазией всё в порядке.
   А в это время мимо его дома проходил евонный же сосед Николай Иванович Дикобразов. Николай Иванович был ростиком маленький, подошел он к Федоткиному забору, его из-за забора и не видать. Нашёл он дырочку от сучка в заборе и трубит в неё:
   - А что, - интересуется, - ты никак, Федот, спозаранку себе гроб решил состругать?
   Федот голос соседа слышит, а понять никак не может, откуда он раздаётся. Повертел головой для приличия, на небо взглянул и снова своим делом занялся. Николай Иванович же обиделся, что Федот на его слова не откликается. Он, если честно, очень обидчивый был, как только с ним жена живёт целых пять лет - непонятно. Обиделся, значит, Николай Иванович и в дырочку от сучка в заборе говорит:
   - Эй, Федот, ты чего же не откликаешься, хоть бы поздоровался с соседом.
   Федот опять на небо взглянул. Ему, вроде как, показалось, что голос-то с неба раздаётся:
   - А ты где, сосед? - спрашивает. - На небе, что ль? Уж не умер ли?
   - Да на каком небе, - рассердился Николай Иванович, - какой умер. Тут я, возле твоего забора.
   - Ну, заходи, раз так.
   Открыл Федот калитку, Николай Иванович зашёл во двор.
   - Ты что, Федот, - Дикобразов снова разговор начинает, - решил себе гроб спозаранку состругать?
   - Да нет, какой гроб, мне ещё умирать рановато. Мне всего-то четырнадцатый годок.
   - Вот и я подумал, - говорит Николай Иванович. - Думаю, чего это Федот спозаранку себе гроб, что ли стругает. Умирать ему ещё рановато по причине младости лет.
   Федот сел на чурбачок, достал папироску:
   - Это, - объясняет соседу, - вовсе и не гроб стругаю, а даже совсем наоборот - ковчег. Нынче ночью, понимаешь, мне сон был: приходит ко мне голая баба и говорит, чтобы я ковчег строил.
   Николай Иванович плотоядно улыбнулся:
   - А баба-то ничего хоть была?
   Федот на него рукой махнул:
   - Я на это внимания не обратил. Не это главное.
   - Вот чудак! А что же тогда главное?
   Николай Иванович до бабьего полу очень охочий был. Где какую новую мордашку увидит, сразу туда. А так как он роста был маленького, и ровни себе среди женского населения не находил, то на гулянки обычно ходил со стремянкой или с табуреткой. На каком-нибудь празднике залезет на стремянку и балансирует под самым потолком. Огромного росту сразу становится. Потом выберет себе девушку под стать, и манит её пальчиком. Та сразу и млеть. Всякому хочется с высоким мужчиной пообщаться.
   Так что кроме бабьего полу Николай Иванович вокруг себя ничего интересного больше не видел.
   Федот на вопрос соседа отвечает:
   - А главное, - говорит, - в том, что выбор пал на меня. Я, мол, буду спаситель жизни человеческой, и один я спасусь.
   - А я? - вырвалось у Николая Ивановича.
   - Ну, тебе же ничего подобного не снилось?
   - Нет.
   - Ну, значит, не спасёшься, - спокойно сказал Федот.
   Николай Иванович насупился. Он-то всегда думал, что его жизнь намного ценнее, чем Федотова. Тут присутствовала явная несправедливость, и Николай Иванович почувствовал себя обделённым. Федот вёл жизнь неинтересную, скучную, и, можно сказать, никому не нужную. Такие люди, как Федот, могут появиться на свет, а могут и не появиться. От этого ничего не изменится. Себе же Николай Иванович отводил роль значимую. Так может случиться, что он ещё станет одним из вершителей судеб. Как это получится и когда, он не знал, но то, что это случится обязательно, он знал точно. Главное, думал Николай Иванович, выбрать нужного человека и держаться его, быть преданным ему как собака. И когда этот человек вознесётся до небес, он уж и про него, про Николая Ивановича, не забудет.
   - А мне нынче, кстати, - сказал он Федоту с обидой в голосе, - тоже голая баба снилась. Правда, по другому поводу.
   И ушёл.
   А Федотка снова принялся за доску.
  
   Начался наш век, если кто помнит, очень бурно. Много таких событий было, что думается, вот он уже - катаклизм. Федотка не удивлялся ничему, а просто как-то отчуждённо думал: вот, мол, не успеваю с ковчегом. В отличие от соседа своего он не был о своей персоне какого-то особенного мнения. Ничем он от других не отличался, те же две руки, две ноги, в голове что-то помаленьку варится, ну ещё плотничает, зато каких-то других вещей не умеет, на что другие ловкачи. В общем, по-хорошему, удивиться бы ему, что его выбрали, но и этого он не умел. Видно просто ткнули пальцем наугад, и попали в него, вот и весь разговор.
   В это время началась на Руси первая революция, хотя никто ещё тогда пока не знал, что она первая. Шли разговоры, что, якобы, в столице расстреляли мирную демонстрацию, которую вёл к царю поп Гапон, оказавшийся, в свою очередь, провокатором и царским наймитом. Многие не знали что такое "наймит", но на всякий случай решили повылавливать всех этих "наймитов", а заодно показать царю, где раки зимуют.
   В столице начали строить баррикады, прибежали и к Федотке, схватили построенный им остов ковчега, и убежали опять в столицу. Так как Федоту остова было жалко, он собрался и пошёл следом, выручать своё творение.
   Пришёл Федотка в столицу, ходит по улицам, остов унесённый ищет. Видит, - улица перегорожена. Какого-то хламу натаскано со всех домов, ни пройти, ни проехать. На этом хламе люди с винтовками лежат и внимательно вдаль смотрят. Федотка ходил, ходил возле этого хлама, то там потрогает, то тут потянет. Недолго он так незамеченным ходил. Заметили его люди с винтовками. Один такой бравый в женской тужурке подходит, интересуется:
   - Ты чего это здесь ходишь, что ни попадя, трогаешь? - спрашивает.
   Федотка сначала оробел. Каждому неприятно, когда в тебя винтовкой тычут, а потом подумал, а что, в самом деле. Рассказал все как есть:
   - Где-то здесь у вас, а может и не у вас, а совсем в другом месте, лежит мой остов ковчега. Его какие-то люди нынче у меня со двора молчком уволокли. Так вот мне его непременно надо найти, потому, как я гляжу, у вас здесь уже какая-то катаклизма намечается, а мне к этому времени ковчег уж достроить надоть.
   Мужичок в женской тужурке на Федотку руками машет:
   - Какой ковчег, какой остов? Не видишь, что происходит? Не до этого нам сейчас. После боя найдёшь. А если кто и забрал у тебя чего, так явно для дела.
   Тут к их разговору ещё один мужичок с винтовкой подошёл:
   - Слушай, Роман, - говорит, - чтой-то этот парень на попа Гапона похож.
   Первый пригляделся к Федотке и подтверждает:
   - Точно, вылитый поп Гапон, - радуется. - И как ты, Абрикосов, всё замечаешь? Мне бы так.
   Федот им отвечает:
   - А что здесь особенного? Многие люди друг на друга похожи.
   Первый жмурится:
   - Нет, ты погоди. Многие, да не многие. Тут особый случай.
   - А может, поставим его, Роман, к стенке, - предложил второй, - и делу конец. Вдруг он к нам вредить посланный?
   Первый, в женской тужурке, почесал затылок и рубанул рукой:
   - А пожалуй ты прав, Абрикосов. Давай его к стенке. Революция всё равно без жертв не обходится, так пусть этот будет сегодня первым.
   Подбежали тут ещё люди, Федотку к стене тянут. Один пожилой вроде как засомневался:
   - Я Гапона близко видел, он, кажись, постарше будет.
   Другие на него зашикали:
   - Да что ты, Михеич? Кажись, не кажись. Шлёпнем, да и всего делов. Сейчас казаки наскочат, а мы с этим валандаемся.
   Михеич пригляделся к Федотке повнимательней:
   - Нет, не он. У того Гапона на носу вот такая бородавка сидела, а этот Гапон без бородавки.
   Стали все по очереди у Федотки бородавку искать. Или может не саму бородавку, так хоть след от бородавки. Ничего не нашли.
   - Да он её, поди, бесследно свёл, - кто-то выкрикнул из собравшихся. - Тут неподалеку одна старуха живёт, она бородавки хорошо сводит. Пошепчет, пошепчет, глядишь, бородавка и отвалилась, и следа от неё не видно.
   - Признавайся, - говорит тот, что в женской тужурке, - ходил к старухе сводить бородавки?
   - Да я ж вам уже говорил, что ищу свой остов ковчега.
   Вокруг все смеются:
   - Ты бы поумнее что придумал. Видать вас в полиции плохо обучают.
   И неизвестно, чем бы закончилось это разбирательство, но неожиданно появился на баррикадах Николай Иванович Дикобразов. Он был тоже с винтовкой, грудь его была перемотана пулемётными лентами крест на крест. А в руках любимая стремянка. Он подошёл к собравшимся и, увидав Федотку, обрадовался ему несказанно:
   - Федотка, а ты чего здесь? Вот уж не думал.
   Тот, что в женской тужурке повернулся к Дикобразову:
   - Так вы знакомы? А мы уж хотели дружка твоего к стенке. Думали, что он поп Гапон. А это, оказывается, дружок твой. Ты, товарищ Дикобразов, за него поручись, и мы его с собой возьмём на баррикады, поскольку у нас народу, сам знаешь, не так много.
   Николай Иванович подошёл к Федотке поближе:
   - Поручиться? Хотели расстрелять? - спросил он у того, что был в женской тужурке. - Революционное время этого требует. Что ж, расстреливайте!
   Тот, что был в женской тужурке, даже немного опешил:
   - Ты же сказал, что это, вроде, дружок твой?
   Николай Иванович рукой махнул досадливо:
   - Да какой там дружок, - просто сосед. Но вот подошёл я поближе, гляжу - и не сосед это вовсе, а самый натуральный поп Гапон. Расстреливайте, даже и не думайте больше.
   Сказав так, отошёл в сторону.
   И тут Федотка не удивился: всякие люди на свете бывают.
   В это время на баррикаду налетели казаки, и про Федотку все позабыли.
   Отошёл он, сел на крылечко какого-то дома, закурил папироску. Вот покурю, думает, и пойду свой остов ковчега искать.
   А на баррикаде битва идёт жаркая. Казаки пулемёт приволокли, пуляют из него, прямо, куда с добром. К Федотке подскочил тот, что был в женской тужурке, кричит ему:
   - Слушай, хлопец. Тут, через два квартала, ещё одна баррикада есть. Всё равно без дела сидишь, сбегай туда, найди товарища Ворона, и передай, что на Пустомелевской патроны заканчиваются. Если уж не свидимся больше, знай, что разговаривал с самим Романом Алюминиевым. Ну, обнимемся что ли на прощание?
   Он крепко обнял Федотку и поцеловал в губы. Потом подтолкнул его к арке, а сам кинулся обратно на баррикады.
   Федотка не знал города. Он проплутал до самого вечера, но никакой другой баррикады, ни товарища Ворона не нашёл. Наконец в сумерках он вышел на какую-то улицу, и наконец-то заметил груду хлама, наваленного поперёк. Оказалось, что это было то же самое место, откуда он ушёл утром. Баррикада опустела, была развалена, и усеяна трупами её защитников. Походив по горам мусора и не найдя никого живым, Федотка решил идти домой. Остов ковчега, по всей видимости, искать было уже бесполезно.
  
   К тому времени, когда Федотка опять сделал остов ковчега и начал уже обшивать его досками, в далёкой Сербии студентом Гаврилой Принципом был убит эрцгерцог Фердинанд фон Эсте. Федотку это событие никак бы не коснулось, если бы не началась первая мировая война, только ещё никто не знал, что она первая, и Федотку забрали в солдаты.
   Одели Федотку в полинялую, тесную гимнастёрку, дали в руки винтовку Мосина, и отправили воевать. И тут Федотка не удивился, только подумал, что вот, мол, наступила катаклизма, а он ковчег не достроил.
   Привезли Федотку вместе с другими солдатами в какую-то степь, приказали окопы рыть. Вырыли солдаты окопы, сели в них, и стали ждать неприятеля. Долго ждали. А неприятель с другой стороны тоже окопы вырыл, тоже сел в них, и русских поджидает. Так полгода и просидели. Первым неприятелю надоело, стал он русские позиции газом травить. Если бы поручик Зелинский не придумал противогаз, туго бы нашим пришлось. С этими противогазами ещё полгода просидели.
   Ни много, ни мало, провоевал Федотка на первой мировой войне до самой Февральской революции, по счёту уж второй, только ещё никто не знал, что эта революция не последняя.
   Как-то раз, сидел Федотка вместе с остальными в окопе, глядит - какой-то мужичонка резво так к ним в окоп спрыгивает. Федотка его только по женской тужурке и узнал. То ж Роман Алюминиев был. Прошёлся Роман Алюминиев по окопу, солдатам говорит:
   - Ребята, - говорит, - собирайте всех на стихийный митинг, я речь скажу. Только смотрите, чтоб офицеры не прознали, а то заругаются.
   Собрались солдаты вокруг Алюминиева, он речь начал:
   - Вот, ребята, царь наш кровавый смалодушничал, и от престола отрёкся. Теперь у нас в столице революция. Пока, конечно, буржуазная. Ну, а потом, само собой, через полгодика, мы и свою сделаем - рабоче-крестьянскую. А теперь, раз такое дело, уходите с фронта, за чужие интересы не воюйте, пожалуйста.
   Отбарабанил Алюминиев так своё, на бруствер карабкается. А как вскарабкался, солдатам ручкой помахал и пошёл восвояси.
   Только смотрит Федотка и все остальные, возвращается тот с полдороги. Да не один. С ним офицеры.
   Офицеры у солдат спрашивают строго:
   - Этот агитацию проводил? Потому как новое правительство постановило войну продолжать до победного конца, этот, стало быть, немецкий шпион.
   На Алюминиева жалко было смотреть. Он сделал вид, что он здесь совсем ни при чем, - просто прохожий. Один из наших солдат пожалел его, говорит:
   - Этот, - говорит, - агитировал. Произносил и ещё более страшные вещи.
   Повели офицеры Алюминиева за горку.
   А Федотка решил оставить окопы и идти к себе домой, ковчег достраивать.
   И дезертировал.
  
   Алюминиев оказался прав: прошло немного времени, и произошла новая революция, на этот раз третья, только никто этого не знал, потому как уже и со счету сбились.
   Когда это случилось, Федотка над своим ковчегом хорошо потрудился. Он у него формой подводную лодку напоминал. Но кончились у Федотки гвозди, и решил он пойти в столицу, у новой власти гвоздей попросить. Вроде поговаривали, что она за трудовой народ радеет.
   Собрался Федотка и пошёл.
   Пришёл в столицу, по улицам ходит, ищет, где бы ему гвоздей раздобыть. Повстречал каких-то мужичков, у них спрашивает:
   - Как бы мне, мужички, гвоздей раздобыть?
   А они ему отвечают:
   - Пошли с нами к самому главному, он всё могёт. Он тебе и с гвоздями пособит.
   Пошёл Федотка с мужичками к самому главному. Зашли в какое-то здание. У всех про самого главного спрашивают, а им вежливо отвечают:
   - А вон там, дальше по коридору.
   Они дальше и идут.
   Нашли дверь, за которой самый главный находился, стучатся.
   - Кто там? Заходите, - в ответ из-за двери.
   Зашли. А там дяденька приятный сидит за столом, чай с лимоном пьёт, на Федота и мужичков ласково щурится:
   - Ходоки? - весело спрашивает. - Присаживайтесь, товарищи. Сейчас вам чаю подадут, и непременно с лимоном.
   Принесли всем чаю с лимоном, дяденька спрашивает: в чём, мол, нужда?
   Тут мужички наперебой стали говорить: можно ли теперь, раз такое дело, всех бар своих из домов ихних выгонять, а самим, мол, в эти хоромы заселяться?
   Дяденька ручкой машет нетерпеливо:
   - Выгоняйте, - весело кричит, - всех к чёртовой матери!
   Откланялись мужички, к двери задом попятились. А Федотка сидит, где сидел. Его-то дело ещё и не начиналось даже.
   Дяденька на него лукаво взглянул:
   - Ну, а вы что хотели, товарищ?
   - Мне бы гвоздей.
   - И для какой же, простите меня, надобности?
   - Я, понимаете ли, ковчег строю.
   Дяденька совсем развеселился. Из-за стола поднялся, по комнате прохаживается:
   - Ковчег? Что-то из библии? И на что же этот ковчег у вас похож?
   В это время в комнату вошёл ещё один дяденька. В очках. Федотка посмотрел на него, потом посмотрел на самого главного, и ответил:
   - Да на подводную лодку похож.
   Самый главный остановился перед Федоткой:
   - На подводную лодку? Вот видите, Яков Михайлович, какие умельцы у нас есть. За такой народ в огонь и в воду.
   Второй дяденька тоже ласково улыбается:
   - Подводные лодки нам, Владимир Ильич, ух как понадобятся.
   - Правильно! Классовая борьба ещё далеко не закончилась. И очень заблуждаются некоторые, когда думают, что враг захочет добровольно расстаться с награбленным у народа добром. Веками такой вот мужик гнул на них спину, а теперь мы говорим этому мужичку: на, возьми, вот твоя власть, только её надо сначала защитить. Та революция чего-то стоит, которая умеет защищаться. Кажется, я себя правильно цитирую?
   Самый главный дяденька обернулся к Федотке:
   - Так вам что, товарищ?
   - Так ведь, гвоздей.
   - Ах да, гвоздей. Распорядитесь, Яков Михайлович, чтобы непременно гвоздей. И напоите товарища ещё чаем с лимоном.
   Федотка вышел вслед за вторым дяденькой, и вскорости получил горсть гвоздей.
   - Больше никак не можем, - сказали ему. - Разруха.
   - И на том спасибо, - ответил Федотка и пошагал к себе домой.
   Опосля узнал Федотка, что вскоре после его ухода в тех двух хороших дяденек стреляли. Первого, слава Богу, только ранили, а второму повезло меньше - его убили. Покручинился Федотка немного, да дела не ждут, - принялся свой ковчег достраивать.
  
   Шла гражданская война. Местечко, где жил Федотка, попеременно захватывали то белые, то красные, и недоделанный ковчег использовали как укрытие. Однажды, когда ни красных, ни белых поблизости не оказалось, местечко посетил сам батька Махно со своими людьми. Федотка смотрел на этих веселых людей и лишь головой качал. Сам батька был роста маленького, лицом хмур, папаху имел высоченную. Ходил он раскорякой, а в руке постоянно таскал маузер.
   Заинтересовался Федотовым ковчегом:
   - Это еще чего за хреновина? -- поинтересовался он с маузером в руке. - Похожа на дирижаблю.
   - Дирижабля и есть, - подтверждает Федот. - Только та по небу летает, а энта по морю будет плавать. (Он как раз дирижабль в городе подсмотрел, когда был там).
   Батька Федотке маузером в рыло тычет:
   - Врешь, контра! Нет такой дирижабли, чтоб по морю плавала.
   Ну, потом, слава Богу, разобрались. Такие друзья с тем батькой стали, все им только позавидовали. Батька милостиво Федотку в Федоткин же дом пригласил, самогонки ему наливает.
   - Ты, Федотка, не боись, - увещевает батька. - Мы к твоему изобретению сейчас колёсья приляпаем, как броневик у нас покатится.
   Но колёсья к ковчегу приляпать батьке не пришлось. Прибежал вестовой, запыхался, кричит: будто бы красные на подходе, и, вроде бы как, сматываться отседа надо.
   Заторопился Махно, про всё забыл, не только что про ковчег. Вскочил на тачанку и исчез в поднятой его же тачанкой пыли.
   А через полчаса в местечко Красная армия зашла. Впереди, на коне в серых яблоках, едет, улыбаясь, в женской тужурке - кто бы вы думали? Сам Роман Алюминиев собственной персоной. Тут бы уже и Федотке, по хорошему, надо бы удивиться. Но он лишь хмыкнул, глядя на представителя такой счастливой судьбы: и на баррикадах его убивали, и офицеры на фронте расстреливали, а он по-прежнему - живой, живёхонек. Соскочил Роман с коня, ласково его похлопал по холке, оглядывается. И тут же Федотку увидел. Обрадовался несказанно знакомому лицу. Подошёл. Ну, само собой, обнялись.
   Тут надо сразу объяснить, почему у Романа Алюминиева была такая фамилия. Откуда она, стало быть, взялась, и всё такое прочее. Раньше-то у него другая фамилия была - то ли Баранов, то ли Бараков. В общем, неприглядная фамилия была, прямо скажем. Для революционной борьбы совсем неподходящая.
   А на заре образования революционного движения у революционеров как раз мода пошла на псевдонимы: все выбирали себе звучные фамилии, многие выбирали такие, чтоб с металлом было связано. Некоторые псевдонимы, связанные с металлом, потом даже в историю вошли.
   Ну и вот, стало быть, набрали революционеры себе псевдонимов, связанных с металлом, а Роман замешкался что ли, или на партийном задании был, - экспроприировал экспроприируемое, но как-то, видимо, опоздал, и все хорошие металлы на псевдонимы без него разобрали - остались одни не очень хорошие. Да что уж греха таить - плохенькие остались, можно сказать, - гадость. Но Роман всё же выбрал - Алюминиев. И так ему показалось это красиво, что он даже подхихикивал себе в чапаевские усы: какие, мол, болваны эти партийные товарищи, такой прелестный псевдоним не заметили, - пропустили.
   Однако, вслед за этим, начались у Романа сложности другого порядка: он не знал, как написать свою новую фамилию. Он, понимаете, по причине раннего вступления в революционную борьбу, не смог получить должного образования. Кое-какие буквы кумекал, да арифметики немножко, а больше и не успел. Сначала написал он свою новую фамилию с одной "Л", но показалось ему мало, потом с двумя, но и этого показалось как-то недостаточно, и стал он подписываться, вставляя в свою фамилию аж целых три буквы "Л". Такое написание Роману очень нравилось. Когда выдавалась свободная минутка, он с удовольствием садился где-нибудь в уголку, и на клочке бумаги писал огрызком карандаша: "Алллюминиев". Победоносно оглядывая окружающих, и удивляясь, почему те не разделяют его радости, он снова погружался в сладостное написание придуманного им псевдонима. Роман очень любил букву "Л", ведь с неё начиналось самое дорогое имя для каждого большевика. Будь его воля, он бы в свой псевдоним вставил четыре буквы "Л", а то может быть и целых пять. А то и шесть.
   Но как-то раз получилось так: Роман Алюминиев к белым в плен попал.
   На допросе, на вопрос толстого полковника, как, мол, его фамилия, Роман с достоинством ответил: "Алллюминиев", тщательно делая акцент на этих трёх "Л". Полковник акцента не заметил, и записал так, как его научили такое слово писать в гимназии. Увидев, как написана его фамилия, Роман не выдержал, и, разбросав по сторонам охранников, вцепился полковнику в горло. Еле его оттащили. Долго Алюминиев плевался и выкрикивал: "Контра! Контра!" в сторону полковника. А полковник, вытирая платочком оплёванное лицо и изумляясь такому внезапному приступу бешенства, впервые подумал об обречённости "белого движения".
   Роман ещё долго не мог успокоиться от такого оскорбления. Но когда позже, уже освободившись из плена и служа в Красной армии, он увидел в списке свою фамилию в том же написании, как её когда-то написал белогвардейский офицер, он опять же очень оскорбился, и хотел уже штабного писаря поставить к стенке, как врага трудового народа. Ему помешали это сделать его старшие товарищи, которые закончили университеты. Авторитет старших товарищей был непререкаем, и Роман с тех пор стал подписываться правильно, то есть с одной буквой "Л", хотя считал это несправедливостью. Иногда, знакомясь с людьми, он всё же представлялся: "Роман Алюминиев. Через три буквы "Л".
   Такая история с псевдонимом получилась.
   Ну, вот, значит, встретились Роман с Федоткой - само собой, обнялись. Решили из Федоткиной избы штаб сделать. Роман Федотку в штаб приглашает, наливает ему оставшейся от Махно самогонки. А сам любезно расспрашивает насчет той машинки, что у Федота во дворе стоит, - маячит. И как бы, то есть, к ней крылья приделать: чтоб она над вражеской позицией летала, и все бы там хорошенько высматривала. Третьим с ними в компании сидел какой-то умелец, самородок, одним словом. Он от стола голову поднял, говорит:
   - Сделаем. Как орел будет парить! - и снова мордой об стол.
   - А еще бы хорошо, - мечтает Алюминиев, - приспособить к этой хреновине спереди такой бур, и пустить под землю на манер крота, чтобы наших товарищей из белогвардейских казематов освобождать.
   И тут только они хотели самогоночки по пятому разу употребить, прибегает взмыленный вестовой: "Так, мол, и так - белые кордон прорвали. С минуты на минуту будут здесь".
   Не получилось к ковчегу крылья приделать, чтоб как орел парил. И чтобы как крот землю рыл тоже не получилось. Сели все на коней и ускакали вслед за батькой Махно.
   Через какое-то время в местечко зашли белые. Тоже все на конях. Соскочил с коня тот, что во главе отряда находился, прямо к Федотке подошел.
   - Я, - говорит, - полковник Палисандров. Обращаться ко мне следует: ваше благородие, господин полковник. А кто этого не вразумит, так тому сразу кулаком по зубам, чтоб неповадно было.
   Подошел к ковчегу, со всех сторон его оглядел:
   - Это ты что ли, такую вещь сляпал? - спрашивает у Федотки.
   - Я, ваше благородие, господин полковник, больше ж некому.
   - Хороша, - полковник восхищается. - Где-то я уже такое видел.
   И идет прямиком в Федотову избу. И Федота зовет. Объясняет, что теперь это вовсе и не Федоткин дом, а канцелярия второго добровольческого полка, и посторонним сюда без стука заходить нельзя, не то он самолично кулаком все зубы пересчитает. Чтоб неповадно было.
   Сел полковник Палисандров за стол, Федота тоже усадил. Выпили по стакану самогонки.
   - Красные давно отсюда ушли? - спрашивает.
   - Незадолго до вас, ваше благородие, господин полковник.
   Выпили по второй.
   - К сожалению, надо признать, мужик не за нас. Мужик к красным подался. Ему там интересней.
   - А что за мужик-то, ваше благородие, господин полковник? - Федотка интересуется. - Как по фамилии? Может, я его знаю?
   Полковник посмотрел на Федотку посоловевшими глазами:
   - Нет у него фамилии. Это обобщенный образ, понимаешь? Мужики за наши идеалы воевать не хотят, понимаешь? Ты вот за кого?
   Еще по одной выпили.
   - Да ни за кого, ваше благородие, господин полковник. Я сам по себе.
   - Вот так и все. Кто сам по себе, а кто за красных, - и уже дальше продолжает плаксивым голосом. - Взять бы твой кораблик и уплыть отсюда далеко-далеко, в какую-нибудь банановую страну. Как бы славно было.
   После этого полковник еще долго болтал что-то, может быть даже по-французски.
   - Это, вы на каком языке сейчас изволили трепаться, ваше благородие, господин полковник?
   - Да не называй ты меня "ваше благородие", - печалится Палисандров. - Зови просто Паша, - так меня в детстве матушка звала.
   А у самого слезы в три ручья:
   - Пропала Россия, - плачет.
   Тут как раз прибежал вестовой. Федотке даже показалось спьяну, что вестовой этот во всех трех случаях - и с батькой Махно, и с красными, и с белыми, был один и тот же. Так вот, прибежал вестовой и как заорет:
   - Ваше благородие, господин полковник, красные на подходе! Комиссар ихний - Алюминиев с силой собрался, сюда движется!
   Полковник слезы утер, высморкался в некогда белоснежный платочек с вензелем, команды отдает:
   - Этого высечь, изобретение его сжечь, - и быстрым шагом вон из дома.
   Сечь человека канитель большая - не стали, а вот ковчег сожгли, сами же ускакали.
   Посидел немного возле пепелища Федотка и пошел в сарай за рубанком.
  
   А Николай Иванович Дикобразов в это время всё среди соратников лидера искал, чтобы, значит, быть преданным ему как собака, и ежели тот когда-нибудь пробьётся в большие люди, вслед за ним туда проскочить. Ходит он, ко всем приглядывается: на фронте или в другой ситуации кто как себя ведёт, - всё Николай Иванович на ус мотает. Правда, усов у Дикобразова в то время ещё не было.
   И приглядел-таки.
   Видит он среди лидеров средней руки такого невзрачненького, ничем особенным не блещущего. В гражданскую-то войну многие в герои вышли: там, допустим, Василий Иванович Чапаев, или Котовский, и Лев Давидович Троцкий, - да многие! А этот - нет, не дождёшься. Ходит, сопит, исподлобья смотрит, и вроде даже как бы всё про всех запоминает, а может ещё чего доброго и в блокнотик записывает. Соратники взяли моду над ним насмешничать, кто прямо в лицо ему смеётся, кто подножку норовит поставить. Мол, увалень провинциальный. А тот и не отрицает, - такой и есть, что же сделаешь?
   Вот к этому человеку и решил примкнуть Николай Иванович. Что-то ему, вишь, подсказало, что этот ещё себя покажет. И решил Дикобразов действовать: то подарок маленький, но от всей души, преподнесёт, то на партийном собрании во всеуслышание скажет про будущего благодетеля хорошее. Через какое-то время стал замечать Николай Иванович, что и тот как-то по-особому на него заглядывает, а раз встретились в коридоре, ответил Дикобразову долгим рукопожатием.
   Не много, не мало - назначили этого невзрачненького на хорошую должность. Да для смеха назначили, позабавиться решили, а только тот всё всерьёз воспринял. Взял, да и развернулся. Ну, само собой, про Николая Ивановича не забыл.
   Это уже после гражданской войны было. Пристроил его в какой-то наркомат. Как увидел Николай Иванович на официальном бланке отпечатанную свою фамилию, а потом ещё и на двери собственного кабинета крупными буквами, так и заважничал. Великое предназначение его в жизни осуществлялось.
   Жизнь пошла весёлая, и всё веселей и веселей становилась, и лучше. О том, что жизнь весёлая пошла и лучше, люди опосля узнали из уст того самого благодетеля, что для своей карьеры Николай Иванович выбрал, а без подсказки может и не догадались бы.
   Как уже говорилось, пристроили Николая Ивановича в какой-то наркомат, он и доволен. Он вообще теперь от жизни ждал только положительных эмоций.
  
   А Федотка ковчег достраивал, - уж и сбился, какой по счёту. То на баррикады утащат, то сожгут. Напала на нашего героя тоска, уже без прежнего энтузиазма мастерит. Когда ещё гражданская война шла, он про катаклизм думал, торопил себя с ковчегом. Но вот закончилась, и что же дальше? Потом, правда, голод начался, тоже, надо сказать, настроение не улучшал. А теперь вроде и незачем строительство это. Правда жизнь лучше не стала, но так все уж попривыкли.
   Всё больше задумывался Федотка: как же, мол, так - для продолжения человеческого рода выбрали, а он и не женат ещё. С кем же потомство оставлять. Да и так, даже не для спасения человечества, а просто для жизни, жену всё ж таки надо бы выбрать. Бросил тогда Федот своё строительство и решил себе жену поискать. И чтоб непременно добрую и хорошую. И на внешность симпатичную. Подумал так, встал и пошёл от недостроенного ковчега восвояси.
  

2.

  
   К тому времени жизнь, вроде, полегче стала. Дяденька тот главный, что Федотке гвоздей расщедрился, а потом еще как-то ранен был, так вот он ввел по всей стране НЭП. Мол, непременно чтоб НЭП, непременно чтоб всерьез и непременно чтоб надолго. Такое указание дал. Строгим таким голосом сказал, и даже, кажется, кулаком при этом об стол стукнул, или, вроде бы, башмаком по трибуне - уж и не помню. Ну, да это и не важно. Главное, что сильную речь сказал, а может, и статейку написал, и жирным шрифтом нужную цитату выделил, чтобы всем ясно стало, на что в первую очередь в той статье внимание свое обращать надо.
   НЭП у него получился такой хороший, прямо загляденье. Некоторые даже решили, что новая власть раздумала строить своё светлое будущее. Потом, правда, дяденька тот, что Федотке гвоздей дал и ранен был, от тех ран умер. А может и не от ран вовсе, а по какой другой причине, но умер. Соратники про него не забыли, построили ему на большой площади посреди столицы домик, такой же, как у монгольского императора, и стали на этом домике праздники разные устраивать, приплясывать на могиле вождя. Дольше всех тот плюгавенький выплясывал, которого для своих тайных планов Николай Иванович облюбовал. А когда и плюгавенький умер, его поначалу тоже в тот домик монгольского типа положили. Вскоре, правда, вытащили, и захоронили неподалёку. Мол, недостоин, чтобы на тебе правители выплясывали. Только это опосля случилось, а пока вот - НЭП, и вроде бы уже и не всерьёз, и не так надолго, раз того дяденьку, который этого хотел, уже и на свете нет.
   Федотка же наш пришёл в столицу. Ну, думает, здесь себе невесту подберу, всем на удивление, себе на радость.
   Подошёл он на улице к какой-то очереди. Очередь эта за чем-то жизненно необходимым стояла. Кстати, вот когда объявили, что НЭП не всерьёз и не недолго, так сразу почему-то и очереди появились. Никто не знал, отчего так.
   Подошёл Федотка и тоже встал. А перед ним в той очереди девушка милая стояла. Какая-то работница с фабрики. Стоит и семечки грызёт, а шелуху подсолнечную на ботинки Федотке сплёвывает. Федотка молчит, в столице-то уж давно не был, может, здесь теперь так полагается. Или может Федотка ей приглянулся, и она так ему внимание оказывает. В общем, не удивился Федот поведению девушки, он только и сказал ей, чтобы выяснить отношение: мол, с каким намерением мне, девушка, на новые ботинки изволите шелуху подсолнечную сплёвывать? Ежели, мол, с намерением познакомиться и завести семью с детишками, то, пожалуйста, сколько угодно, а ежели так просто, то извольте посторониться. Девушка вычурности такого обращения не поняла. Поняла лишь по тону, что какая-то претензия у молодого человека к ней есть. Развернулась она к Федотке всем телом, и вот пока она молчала, то очень своей внешностью Федотке нравилась, но как только рот раскрыла, то сразу и понял наш герой, что видно не судьба.
   Отвернулся Федотка, в другую сторону смотрит. А девка разошлась не на шутку, на Федотку нападает:
   - Чего морду-то отворотил? Интеллигент вшивый! Не нравится ему, вишь ли!
   И самое-то обидное, что незаслуженно интеллигентом обозвала. Ну, морда, ну, вшивый - что же сделаешь, раз жизнь такая, но вот это слово девушка употребила совсем уж зря, видно в запальчивости. И чтобы не было сомнений, что Федотка не такой, он взял да и оттолкнул девушку от себя. И вроде, легонько оттолкнул-то, но видно силы не рассчитал, та и полетела на тротуар, прямо на задницу плюхнулась. Девушка к такому обращению, видать, была привычная, и видимо, этого только и ожидала для продолжения разговора. Она вцепилась Федотке в уши, благо там было во что вцепиться, и с диким рёвом стала их ещё больше оттягивать. Вот как встречает приезжих столица. В очереди оживление. А то ведь скучно по полдня в очередях-то стоять. Все на этот инцидент развернулись, принялись обсуждать, кто этот бой выиграет. Какой-то мужичонка с побитым лицом стал утверждать, что с женщинами вообще связываться опасно, особенно обозлёнными. Он, мол, как-то по молодости связался, до сих пор синяки с морды сойти не могут. Какая-то тётка, скандального вида, стала этому мужичонке перечить словами, типа:
   - Так вам паразитам и надо!
   Мужичонка, не найдя аргументов повесомей, ткнул тётку кулаком в пузо, от чего та мгновение стояла с перехваченным дыханием. Потом ответила мешком с каким-то тяжёлым содержимым, да попала не в мужичонку, а в его соседа. Тот, само собой, ответил ей своим мешком, который был нисколько не легче. В общем, повздорили. Сцепилась вся очередь. Со всех рук друг друга по мордяхам хлещут. И скуки как не бывало.
   Федотка и девушка прекратили свои выяснения отношений, от очереди отошли. Девушка виновато на Федотку взглядывает, теребит на своем пальто пуговичку.
   Федотка её спрашивает:
   - Тебя как зовут, милая?
   - Катюша, - девушка улыбнулась. - Хотите семечек?
  
   Катюша оказалась девушкой симпатичной. С богатым духовным миром. Работала она на трикотажной фабрике, была комсомольским вожаком, и вообще активисткой. Любила Советскую власть, Ленина, Сталина и других соратников. Хорошо отзывалась о Маяковском, и немножко осуждала Есенина за опрометчивый шаг, но тоже, в общем-то, любила. Часто в разговоре сбивалась на стиль газетных статей, и долго, со смехом пересказывала фельетон Михаила Зощенко, напечатанный в журнале "Бегемот". Мол, какие ещё пороки в наших людях сидят, метко товарищем Зощенко подмеченные.
   Федотке она понравилась, и недоразумение, с которого началось их знакомство, отошло далеко-далеко в глубину сознания, словно и не было его вовсе. Он рассказал Катюше, что пришёл в столицу найти себе невесту, что непременно ему надо оставить потомство, потому что в будущем катаклизме ему предначертано одному выжить со своей семьёй.
   Катюша внимательно слушала Федотку, лишь, когда он упомянул про невесту, зарделась, а когда сказал о потомстве, - глупо хихикнула. Слова "будущий катаклизм" поняла как "всемирный коммунизм", и потому ответила, что с приходом "будущего катаклизма" не только Федотка будет жить счастливо, но и все люди на земле. Потом немного помолчала и продолжила, что думать "в период нарастания противоречий" о своём личном благе может только человек, либо искренне непонимающий политики партии, либо враг народа. Хотя сама она, в принципе, не против замужества, можно и расписаться, ежели человек хороший.
   А шли они в это время как раз мимо Загса. Думают, а что тянуть, в самом деле. Зашли и расписались.
   Не надо, конечно, думать, что у Федотки не было принципов. Что ему лишь бы жениться. Принципы у него были. И женский идеал он себе представлял отчётливо. Когда-то, если кто помнит, идеал этот ему во сне приснился, и сказал, что он, мол, Федот, является избранником, и что срочно должен строить ковчег. Федотка ту девушку во сне хорошо рассмотрел и запомнил. Это он Дикобразову тогда соврал, что не рассмотрел, а сам ещё как рассмотрел-то. Только он в первую очередь внимание своё сосредоточил на лицо, а не на те места, на которые их бы сосредоточил Николай Иванович, - так это другое дело.
   В общем, и целом, полюбилась девушка из сна Федотке. Он, когда ковчег строил, и когда на фронте воевал, и вообще на протяжении всей своей последующей после сна жизни, об этой девушке постоянно думал: "Вот бы, - думал,- на такой крале жениться для продолжения рода, или просто для любви красивой".
   Расписались Федотка с Катюшей, и поселились в коммунальной квартире, где в отдельной комнатке Катюша и пребывала. Зажили они там замечательно, окромя тех случаев, когда им по какой-либо нужде в общий коридор или кухню, или ещё куда выходить приходилось. О совместном проживании с соседями в коммунальных квартирах тех времён лучше у того же Михаила Михайловича Зощенко почитать, или посмотреть рисунки Константина Ротова, а мы свой рассказ будем дальше продолжать.
   Неплохо зажили молодые, и Федотке даже казалось какое-то время, что жена его законная и есть та девушка из сна. Но, правда, не долго он так думал. До одного определённого случая.
   Когда этот показательный случай произошёл, у Федотки уже сынок родился. Имя ему дали звучное - Иовист. Такое имя ребёнку Катерина придумала. И очень этим именем гордилась. Федотка не сразу догадался, что оно означает, хотя и ему это имя тоже понравилось.
   Катерина была женщина активная, и с рождением сына "активничать" не бросила, а, оставив домашние дела на мужа, ещё больше погрузилась в общественную жизнь коллектива своей фабрики.
  
   В это время как раз по фабрикам и заводам, да и по другим разным учреждениям, стали обнаруживать обманом туда проникших врагов народа. Столько их расплодилось из-за преступной халатности простых советских граждан - просто беда. Эти враги народа, воспользовавшись беспечностью этого самого народа, проникли во все области народного хозяйства, и как могли там вредили. Но одно радовало, что их быстро разоблачали, и вместе с некоторыми представителями народа, которые допустили халатность и беспечность, свозили на какие-нибудь грандиозные стройки. Там у них, под неусыпным оком охранников, уже не было возможности вредить, и они работали добросовестно.
   Самым активным в деле разоблачения врагов народа стал Николай Иванович Дикобразов. Он как раз служил в наркомате, который занимался этими вредителями. Дикобразов работал не покладая рук, и ему удалось расправиться со многими врагами трудового народа. Так же убрать и своих личных врагов, а свою ненавистную жену и всех её родственников сослать в Сибирь.
   Развернуться в такого рода деятельности Дикобразову помогло убийство Сергея Мироновича Кирова, которое произошло, как известно, первого декабря 1934 года. В связи с этой трагедией Николаю Ивановичу удалось не только посадить за решётку самого убийцу и множество иного народу, якобы являющихся пособниками убийцы, но также и всех друзей и подчинённых самого Кирова, а, кроме того, всех их родственников, родственников их друзей, друзей их подчинённых, подчинённых их родственников, друзей их друзей и родственников их подчинённых. И всё это оказались разные люди, - можете себе представить? Народу набралось очень много, и Николай Иванович чуть сам не запутался, кто кому кем приходится.
   В итоге такой бурной деятельности, он сместил начальника наркомата, в котором служил, и сел в его кресло. Вождю всех народов это так понравилось, что он лишь лукаво погрозил Николаю Ивановичу пальчиком, и ничего не сказал.
   Став начальником грозного ведомства Дикобразов не успокоился. Он продолжал бороться с врагами народа. В тайных своих мыслях Николай Иванович был убеждён, что на самом деле врагом советского народа является сам советский народ, но вслух эту мысль не высказывал, как несвоевременную.
   Пока.
  
   Жена Федотки Катерина тоже боролась с вредителями, не так, правда, масштабно как Дикобразов, но так же результативно. На собраниях, или на других мероприятиях, она больше всех выступала: лицо её теперь постоянно было багровым от усердия, глаза лихорадочно блестели и вылезли из орбит, рот от постоянных криков стал огромен, как щель в ящике "Для писем и газет", а её ручищи, вытаскивающие из зала на сцену для раскаяния очередного врага народа, стали сильными и мускулистыми, как у хорошего мужика. От долгих сидений на конференциях и собраниях зад у неё стал широким и расплющенным. Свой массивный бюст Катерина носила, далеко выпятив вперёд, как тараном прокладывая им дорогу в толпе.
   Очень редко теперь она дома появлялась. То на конференцию по обмену опытом уедет, то делегатом очередного съезда партии выберут. Жизнь бурная.
   И таких высот Катерина достигла, что однажды даже за одним столом с товарищем Сталиным и соратниками посидела.
   Собрались как-то вожди на гулянку. Чей-то день рождения справляли, кажется того же Николая Ивановича Дикобразова. Наприглашали артистов всяких, ударников труда, спортсменов известных. Катерина от своей родной фабрики в подарок преподнесла Николаю Ивановичу расписанную серпами и молотами рубашку, где поперёк пуза было вышито в стиле художника Малютина: "Так держать, железный нарком". Николай Иванович как увидел Катерину, сердце у него зашлось от волнения. Особенно ему в Катерине её грудь понравилась. Потом повнимательней пригляделся: зад тоже не плох. Посадил он Катерину возле себя, комплементами сыпит:
   - Вот бы, - говорит, - ваш бюст, уважаемая Екатерина Макаровна, в бронзе отлить и поставить на вашей родине, на главной площади.
   Катерина жеманится:
   - За что же честь такая, Николай Иванович? Я, кажись, ещё ничего особенного не сделала.
   А Николай Иванович ей на ухо жарко шепчет:
   - А вам ничего и делать-то не надо. За вас, Екатерина Макаровна, ваш бюст всё решает. Я такого отродясь не видел.
   Если кто помнит, был Николай Иванович до женского полу охочий. Вот опосля будет на этой должности деятель, так тот любыми способами женского расположения добивался, а Николай Иванович не таков был. Он, понимаете, своим служебным положением не пользовался. Хотелось ему, чтоб его непременно полюбили. Такую себе блажь в голову вбил. По несколько часов кряду перед зеркалом проводил, всё себе на голове пробор ровнёхонько выкладывал.
   Катерина в тот день до трёх часов ночи с вождями за столом просидела, ухажёра сальности слушала. Потом перерыв объявили. Николай Иванович еле-еле этого самого перерыва дождался. Вывел Катерину в коридор, будто бы прогуляться, а сам улучил момент и в какой-то тёмный чуланчик её затащил. Прижал к стенке и стал прелести Катеринины трогать, до каких достать мог, естественно. Только не очень хорошо у него это получалось. Дала знать профессиональная выучка. Как на допросах привык людей обыскивать, и тут так же поступает.
   Катерина в ответ на его такие действия притворно возмущается:
   - Как же так можно, Николай Иванович. Я ведь замужняя жена.
   Дикобразов от Катерины отлип, глаза поднял и этак с любопытством на неё возрился:
   - И кто же муж?
   Катерина, как школьница, привыкшая всегда отвечать на вопрос учителя, вытянулась по стойке смирно, и с выражением отчеканила:
   - Мой муж Федот Фёдорович Благообразов.
   Николай Иванович чуть не поперхнулся слюной, выработанной в связи со сладострастными впечатлениями минутой раньше. "Вот так фокус!" - подумалось ему. В слух же он произнёс:
   - Уважаемая Екатерина Макаровна, право слово, он вас не достоин, - и с силой зарылся лицом в пиджак Катерины, где под материей колыхалась и трепыхала огромная Катеринина грудь. В этой груди билось большое женское сердце, постепенно наполнявшееся чем-то похожим на любовь к такому маленькому, но такому всесильному человеку.
   Николай Иванович долго что-то бубнил, плотно вжавшись лицом в пиджак. Слышалось только какое-то бессвязное мычание, ничего нельзя было разобрать из того, что он говорил. Но Катерина всё понимала.
   Николай Иванович говорил о том, как он устал без простого ласкового взгляда женщины, как устал есть в сухомятку, хоть и из спецраспределителя, как соскучился по простой домашней еде, приготовленной заботливыми руками любящей жены. Потом Дикобразов стал умолять Катерину бросить своего никчемного мужа, с который кроме горя и бедности она ничего больше не познает. Сулил ей райскую жизнь, обещал окружить её дорогими безделушками, и каждый месяц возить в Сочи или в Гагры.
   - Ты, Катенька, будешь у меня на золоте сидеть, из золота есть. В шампанском плескаться. У тебя только обслуги будет человек сто.
   В конце своего дикого монолога Николай Иванович поднял своё полное слёз лицо на Катерину и жалобно спросил:
   - Катя, Катенька! Что бы ты хотела, чтобы я сделал для тебя прямо сейчас?
   И увидел, что Катя впервые за весь вечер несколько засмущалась. Николай Иванович явственно представил себе, как Катерина с криком: "Ничего мне не надо, окромя тебя самого, Николенька!" - жарко и чувственно вопьётся своими губами в его губы. Затем он вкарабкается на эту женщину, как советские альпинисты на пик Коммунизма, такой маленький, но такой сильный. Потом...
   Катерина немного отстранилась от Дикобразова, поправила взлохмаченный им свой пиджак, и, заливаясь краской стыда, попросила с придыханием:
   - Николай Иванович, представьте меня, пожалуйста, товарищу Сталину.
  
   А Федотка в это время занимался воспитанием своего сына. Всё чаще и чаще они вместе уходили в то местечко, где родился Федотка и вырос, где оставил свой почти достроенный ковчег, и где, затосковав по семейному очагу, ушёл в город и женился на Катерине. Федот стал уже понемногу забывать о ковчеге, столько времени у него отнимали домашние дела, а как-то приснился он ему, и решил Федот его попроведовать, словно это не просто деревянная "посудина" какая-то, а самый надёжный и верный друг. После первого посещения и зачастил.
   - Папа, - спрашивал в первое их посещение маленький Иовист, которому Федот раньше неоднократно рассказывал про ковчег, - это на этом кораблике мы спасёмся?
   - На этом, сынок.
   - И мама с нами?
   - И мама...
   - И дядя Сталин?
   Федот не знал, стоит ли брать с собой "дядю Сталина" на ковчег, когда наступит катаклизм, поэтому благоразумно промолчал.
   В первое же посещение ковчега выяснилось, что достроить его совсем немного осталось. Зато ремонт надо хороший дать. Некоторые доски прохудились, сгнили, - работы много. Федот засучил рукава, соскучился по настоящей плотницкой-то работе, и принялся за дело. Маленький Иовист помогал ему как мог, - то гвоздь подаст, то реечку. Федот работает, да нет-нет, украдкой посмотрит на сына: "А всё-таки хорошо, что я женился, - думает. - Вот какой славный сынок у меня растёт - помощник".
   Много ли, мало ли времени прошло - восстановили ковчег, а что дальше с ним делать, не знают. Но на всякий случай пусть под руками готовый стоит, потому как тут каждый день словно преддверие катаклизма, - поди, угадай, когда наступит.
  
   Катерина же к своему хахалю переселилась. Иногда прибежит, попроведует сына и назад к полюбовнику. С Федоткой хоть бы парой слов перекинулась, как на пустое место смотрит.
   А Федотка и сам уж охладел к жене. Поначалу-то он думал, что жена его и есть та девушка из сна, а теперь всё больше и больше видел, - нет, та другая, и на внешность другая, а уж внутренним содержанием так скорее всего.
   Тут ещё такой случай в жизни Федотки произошёл, что он и совсем о своей жене позабыл. Да только она о нём не забыла. И Николай Иванович Дикобразов не забыл, но об этом дальше рассказ будет.
  
   Вот как-то сидели Николай Иванович и Катерина за утренним кофе. Николай Иванович ещё, помнится, на пианино "Аппоссионату" играл или что-то подобное. Играет Николай Иванович, кофе цедит, и говорит:
   - А что, - говорит, - Екатерина Макаровна, ваш муж Федот всё ещё строит свой ковчег, али как?
   - Строит, Николай Иванович. Поначалу, вроде как, забросил, а теперь снова принялся. Постоянно в Местечко ходит. За мной так никогда не ухаживал, как сейчас за своей посудиной.
   - А про катаклизм что говорит?
   - Что скоро наступит, и только он с Иовистом спасётся, никто более.
   Николай Иванович доиграл "Аппоссионату", допил кофе и подошёл как обычно к огромному зеркалу в прихожей, чтобы уложить на своей голове красивый пробор. Волосы у Николая Ивановича были густые, красивые, и чуть ли не в половину его роста высотой.
   Вдоволь насладившись своим отражением в зеркале, Николай Иванович взял частую расчёску, и провёл ею по волосам. Расчёска за что-то два раза зацепилась. Не придав этому обстоятельству особого значения, Дикобразов надел шинель, фуражку, поцеловал в щёчку Катерину и пошёл на службу, к себе в наркомат. Про себя же решил, что хорошо бы кого-нибудь из подчинённых отправить проследить за Федотом. Вдруг, действительно, не спроста всё.
  
   В наркомате, в подвале ждал своей участи один из когорты старых большевиков, который, как не трудно в это поверить, был завербован вражеской разведкой в последнюю свою поездку за границу. Этим преступником Николай Иванович хотел заняться сам, и так как мало было на свете людей ниже или вровень с ним ростом, то Дикобразов решил захватить с собой в подвал любимую стремянку. Впрочем, сам он её уже за собой не таскал, отошло то время. Теперь её за ним таскал специально для этого поставленный и обученный человек.
   Надо сразу сказать, что стремянки Николай Иванович очень любил: этот предмет быта был чуть ли не единственной радостью наркома. Стремянок у него было около двух дюжин - дома и на работе. Разные по цвету, высоте и применению. Были стремянки для любовных утех, - Дикобразов пользовался ими в первые минуты знакомства с понравившейся ему женщиной, - он взбирался по стремянке, чтобы поцеловать свою избранницу. Были стремянки для допросов, для разговора с подчинёнными, для прогулок на загородной даче и прочее, прочее, прочее... Были стремянки под настроение: если Николай Иванович залезал на чёрную, то все знали, что у него мрачное настроение, если на жёлтую, то настроение было так себе - кислое. На розовую стремянку Дикобразов залезал, когда пребывал в настроении благодушном, хотя это с ним происходило очень редко, - практически никогда.
   Раньше Дикобразов, ещё не достигнув высот власти, стремянки свои чистил и мыл сам. Это был целый ритуал. Обычно он выбирал один из свободных дней недели, и посвящал его весь своим любимым детищам. Постепенно, с восхождением по служебной лестнице, он набрал штат прислуги, чтобы они это делали за него, а он только ходил и проверял их работу, и горе было тому из слуг, кто недостаточно ревностно следил за чистотой стремянок.
   Дошло до того, что свою самую любимую голубую стремянку он одно время даже клал с собой в постель, и, обняв её, лежал с ней словно муж с женой.
   Стремянки - это была настоящая страсть Дикобразова.
  
   Прежде чем зайти в камеру к старому большевику, Николай Иванович прошёл в соседнюю.
   В этой соседней комнате Дикобразов мастерство своей профессии оттачивал и на дальнейшую борьбу с врагами народа вдохновлялся.
   Стены комнаты были все выляпаны красной краской на манер крови, орудия пыток: клещи, гвозди, кувалды и прочее валялись во всех углах. Но самое главное - куклы, лежавшие вдоль стены, были сделаны по специальному заказу Николая Ивановича точными копиями соратников в полный рост. Поскольку никому нельзя было доверять, и неизвестно, кто завтра станет врагом народа, куклы у Николая Ивановича были сделаны на всех соратников, кроме его самого и его благодетеля, естественно.
   Быстрым, решительным шагом Дикобразов прошёл в комнату, схватил куклу - точную копию Тухачевского, и оторвал ей голову. Потом вцепился зубами в нос кукле Блюхера. Постоял немного в задумчивости, не выпуская изо рта нос куклы Блюхера, затем со злостью откусил и выплюнул. Тут же с яростным рёвом бросился на куклу Зиновьева, и долго бегал с ней по комнате, хлеща ею по стенам, пока она не лопнула по шву и из неё не полетела набивка. Только тогда Николай Иванович успокоился, присел на стремянку - отдышаться.
   Конечно, можно было обойтись и без всего этого, но, будучи человеком злым не от природы, Николай Иванович должен был время от времени так себя настраивать. Тем более что для посещения узника, который сидел сейчас в соседней камере, такое особое его настроение и требовалось.
   Человека, сидевшего в соседней камере, и даже не повернувшего голову в сторону заскрипевшей двери, конечно, трудно было узнать. Знаменитой женской тужурки, по которой его многие раньше узнавали, на нём теперь уже не было.
   Да, узника было трудно узнать. Частые изнурительные допросы, да и время, сделали с ним своё чёрное дело. Но, однако, это всё же был он - Роман Алюминиев.
  
   После окончания гражданской войны жизнь кидала Алюминиева в разные стороны. Кем он только не был. И беспризорников по подвалам выискивал, и с продотрядом по деревням ездил, и даже в строительстве самолёта-тяжеловеса "Илья Муромец" участвовал. А потом ещё по барханам басмачей вылавливал. Говорят, оченно много поймал. В общем, везде успел. Со стороны казалось, что Алюминиев был в нескольких местах одновременно, - вот как обрадовался Советской власти.
   Когда Троцкого с власти спихнули, и куда-то в ссылку на пароходике отправили, Алюминиев, говорят, успел ему с пристани платочком махнуть на свою голову. Потом он, правда, отпирался от этого факта, мол, стечение обстоятельств: якобы, на том же пароходике уезжал его родственник - какой-то двоюродный брат жены с материнской стороны в Казахстан, и ему-то он и махал платочком на прощание. А про то, что на этом же пароходе ещё и Троцкий плыл, так он даже и не знал. Даже и не догадывался. Его нужные люди в нужном учреждении строго спросили: "А если бы знал? Если бы догадывался? Тогда бы непременно помахали?" На что хитрый Алюминиев ответил просто: "Нет, тогда бы не помахал".
   В общем, отвертелся.
   И отправили его после этого колхозом руководить. К тому времени колхозы уже появились. Но, правда, не появилась ещё знаменитая статья о головокружении от успехов.
   Алюминиев новое для себя дело принял с воодушевлением, последнее, что ещё можно было спасти - развалил. Ему орден дали и почётную грамоту. И сразу же перевели заведовать литературой.
   Здесь он первым делом обязал пролетарских писателей описать для будущих поколений его собственные подвиги, начиная с отлавливания беспризорников и заканчивая беганьем по барханам за басмачами. Тут он, правда, недолго задержался - до первого ордена. До почётной грамоты дело как-то не дошло.
   Затем его отправили на строительство метрополитена. Потом на строительство ВДНХ. Или сначала на ВДНХ, а уж затем на строительство метрополитена, честно говоря, автор уже и не помнит за давностью лет, но то, что он побывал в обоих местах, это известно доподлинно. Если вы, читатель, получше приглядитесь к скульптуре Мухиной "Рабочий и колхозница", то увидите, что и рабочий, и колхозница подозрительно кого-то напоминают, хотя на скульптурах и нет женских тужурок. То же самое сходство можно заметить, если приглядеться, и в некоторых скульптурах на некоторых станциях московского метро.
   А опосля ещё успел с наганом по Мадриду побегать. С самим Хемингуэем был на дружеской ноге.
   К тому времени в Германии уже года четыре как большинством голосов к власти пришла Национал социалистическая Рабочая партия во главе с Адольфом Гитлером. Сам он, в стойке футболиста, защищающего ворота от одиннадцатиметрового удара, уже вовсю проповедовал о мировом господстве немецкой расы. А в Москве шли процессы пособников этой самой фашисткой Германии. И чем больше находилось таких пособников, тем легче дышалось в нашей стране простому советскому человеку. Вождь всех времён и народов как-то даже очень мило пошутил по этому поводу: "Меньше народу, больше кислороду". И все соратники дружно заулыбались во всю ширь лица и поддержали его аплодисментами.
   Хотя временами вождь всех времён и народов очень даже дружил с германским вождём. Говорят, что есть где-то в спецхране такая фотография, на которой изображены эти два лидера, целующиеся в засос. А может это всё и неправда. Вот будет потом у нас главой государства другой правитель, так он перецелует в засос больше полмира, возможно, его-то фотографии в спецхране и хранятся.
   В то время, о котором идёт наше правдивое повествование, вождь всех времён и народов что-то очень сильно рассорился с германским вождём. То ли тот у него пять раз подряд в шашки - в "Чапаева", выиграл, то ли другие какие дела, не знаю, и врать не буду. Но поссорились уж очень сильно. До драки. Друг другу в волосья вцепились, тянут чубы. А когда расстались, приказал наш вождь всем писателям и карикатуристам писать и рисовать германского вождя самыми гнусными красками.
   Те, кто сразу не сориентировался, что у нас теперь с Германией дружбе конец, сильно пострадали. Вот среди них-то как раз и оказался Роман Алюминиев. Он в это время был в Германии с дружественным визитом, пил в каком-то кабачке баварское пиво и ел сосиски с квашеной капустой. Когда посетители кабачка в едином порыве вскакивали и приветствовали друг друга вытягиванием к потолку верхних конечностей и кричали: "Хайль Гитлер!", он одобрительно и сыто мотал головой.
   Из Германии Алюминиева доставили уже под конвоем. Как был, с недоеденной сосиской на вилке в одной руке, и с поднятой в приветствии - другой.
   Вот так и оказался герой гражданской и других войн Роман Алюминиев в отдельной камере в тюрьме. И к нему-то сейчас и заходил со стремянкой для допроса всесильный нарком Николай Иванович Дикобразов.
  
   Наркома мучила совесть. Найдя среди простых людей и среди соратников столько пособников фашистской Германии, засадив за шпионаж Романа Алюминиева, он чуть было не прозевал одного, возможно, самого главного пособника - Федота Благообразова. Самое большое подозрение против Федота заключалось в том, что никто из арестованных никогда не называл его имени, даже под тяжкими пытками. Хотя для оправдания себя составляли целые списки других пособников. А Роман Алюминиев, к стыду своему, даже забыл кто это такой.
   Николай Иванович рассуждал так: "Почему же Федот снова начал строить свою посудину, и именно в тот момент, когда обостряются противоречия с германским фашизмом и всемирным империализмом? Уж не хочет ли он со своими подельщиками в самый ответственный момент нанести молодой республике Советов удар в спину?"
   Здесь было о чём задуматься.
   "Роман же Алюминиев, - размышлял далее Дикобразов, - являясь доверенным Федота, подготавливал в Германии почву для беспрепятственного вторжения в нашу страну. Мол, ничего не бойтесь, граждане фашисты, у нас уже всё для вашего прихода подготовлено. И лишь одного они не учли: Николая Ивановича Дикобразова, который развенчает их гнусные планы".
   Зайдя в камеру, Николай Иванович сразу же залез на стремянку, и ударил вставшего с нар Алюминиева кулаком в лицо. И когда тот упал, быстро соскочил со стремянки, и уже бил лежащего сапогами.
   - Говори, сволочь! - орал Дикобразов над поверженным. - Всё рассказывай! Кто приказал тебе развязать террор против молодой республики Советов? - Ему хотелось, чтобы Алюминиев сам назвал фамилию Федота.
   Вдоволь наскакавшись и напрыгавшись, нарком так ничего от Алюминиева не добился. Пообещав через полчаса вернуться, Николай Иванович почесал в том месте у себя на голове, где что-то ему сегодня с утра мешало, и вышел из камеры.
   Вернувшись в камеру, как и обещал, через полчаса, он к своему глубочайшему удивлению не нашёл в ней Алюминиева. Николай Иванович даже ошалел от увиденного. Несколько раз слазил под нары, заглянул в парашу, проверил буквально каждый сантиметр камеры. Арестант как испарился. Дикобразов снова почесал у себя на голове в том месте, где ему что-то с утра мешало. Но и это не помогло. Алюминиев пропал бесследно, словно и не был никогда в этой камере. И охранники, что бы Дикобразов с ними не делал, ничего по этому поводу не могли ответить толково.
   Николай Иванович был скорее удивлён, чем раздосадован. Люди, наблюдавшие за ним в это время, замечали за наркомом странное поведение. Он надолго задумывался, вертел руками как мельничными лопастями и гримасничал получше всякого Муссолини.
   К счастью для Николая Ивановича, вскоре вождь всех времён и народов опять подружился с германским правителем, а то бы, может ему бы даже и попало за побег пособника. Писать и рисовать про германского вождя всякие похабности опять стало небезопасно. Правда, посаженных за пособничество фашистам так и не выпустили. В нашей стране, и особенно в то время, вообще моды такой нет однажды посаженных выпускать на волю.
   Эта самая дружба вождей на время помешала Николаю Ивановичу подкопаться к Федотке, и всё красиво в рапорте закомпоновать. Оно, конечно, можно было, взять Федота и без всякого дела. Да так оно и бывало в других случаях.
   Однако у Дикобразова была мечта. Мечтал он, будучи человеком с амбициями, хотя бы раз в жизни поймать не надуманных диверсантов и вредителей, а самых что ни есть настоящих, каких в кино показывают. И хоть знал прекрасно всесильный нарком, что этим самым усложняет себе жизнь, но ничего с собой поделать не мог. Мечтал, и всё тут. Кто-то ему изнутри подсказывал, внутренний голос или ещё кто, что с делом Федота спешить не надо, что оно, это дело, если немного подождать, может раскрутиться в очень и очень громкий процесс, в процесс с большой буквы. Посильнее процесса продармии.
   Послал Дикобразов человека за Федотом последить, да тот вскоре ни с чем вернулся. В рапорте написал, что занимается его подопечный "всякой ерундой", образ жизни ведёт скучный, однообразный, и попросту говоря - нелепый. Ни с кем не общается: и сам ни к кому не ходит, и у него гостей не бывает.
   Дикобразов читал этот рапорт с нескрываемым восторгом: по его мнению так и должны поступать вредители. И решил Николай Иванович наблюдения с Федоткиного дома не снимать, и дело это до конца довести.
  
  

3.

  
   Пока в ведомстве Дикобразова происходили такие события, Федот жил своей простой, незатейливой жизнью. Он из города совсем в родные края перебрался, в старый свой дом. И жили они там с Иовистом очень даже замечательно. Федот, как и положено, в колхоз поступил - плотником, а сынок в сельскую школу пошёл - учиться.
   А рядом с их домом стояла изба под красной крышей. Жила в ней одна молодка. Она в Местечке-то давно обосновалась. Но, правда, и не так давно, чтобы знать Федота. Звали молодку все Алевтиной.
   Ту Алевтину в Местечке все очень боялись, да и не только в Местечке, а по всей, надо сказать, округе. Нарочно ещё зайдите в тех местах в любой дом, да и назовите её имя, от вас шарахнутся как от чумы холерной. По сей день так. А почему? На то была своя причина. Уж больно Алевтина мужиков донимала своими притязаниями. Девица она была ума недалёкого. Притязания у неё были не интеллектуального порядка, а такие, чтобы поближе к сеновалу.
   Столько она мужиков добрых перевела - со счёта все сбились давно. Да что уж там говорить о мужиках красивых да видных, - последнему замухрышке и калеке спастись от неё не было никакой возможности. Такие человеческие изъяны как рябь на лице, лысина, отсутствие конечностей, или близкая смерть не были основанием для того, чтобы Алевтина оставила мужика в покое...
   Своими особенными качествами она была обязана своей прапрабабке Глафире, которую по причине её необузданной тяги к мужчинам все называли Ненасытной. Та, по преданию, извела своей нежностью всё население мужского полу в своей деревне и в нескольких близлежащих тоже.
   Алевтина и не подозревала, кому обязана такой страстью, но перещеголяла свою прапрабабку по всем статьям, за что жители Местечка прозвали её - Алевтина Ещё Ненасытней.
   Когда же в Местечке и в близлежащих деревнях перевелись с её помощью все мужики, Алевтине чтой-то взгрустнулось, и она уже собиралась пойти поискать счастья где-нибудь в других краях, как тут-то и появился Федотка, который и думать никогда не мог, что может кому-то доставить столько удовольствия одним только своим появлением.
   Очень Алевтине сосед показался интересным мужчиной. И решила она издалека зайти. Мужичонка-то холостой, поди, уж забыл давно, как в постиранной да заштопанной одёжке щеголять. А может и пол помыть надобно, обед сготовить, - мало ли дел по хозяйству.
   Вот идёт как-то Федот мимо её избы, а она уже возле плетня маячит:
   - А не надо ли вам, Федот Фёдорович, рубашечки простирнуть али заштопать что из одежонки? - интересуется.
   А Федот ей в ответ, чтобы не обидеть хорошего человека, вежливо отвечает:
   - Да нет, Алевтина Прокопьевна, не надо. Спасибо, конечно, на добром слове.
   Да только Алевтину вежливостью от предмета воздыхания не так просто оттолкнуть. Она и не сдаётся, в спину кричит:
   - А вы, Федот Фёдорович, зашли бы с сыночком ко мне, пообедали. Я щей целый чугунок наварила, одной не съесть.
   Федот, правда, что-то такое уже в округе слышал про похотливую бабу, но решил, что при ребёнке-то, поди, не посмеет домогаться. Вот сдуру и согласился.
   Алевтина литровую бутыль самогону на стол для дорогого гостя выставила. А Иовисту, после того как он до отвала наелся щей, дала кусочек сахара и потихоньку спать на печку отправила. Федот и понять не успел, как у него в одной руке оказался стакан с самогоном, а в другой - пышные формы самой Алевтины.
   В то время в деревнях стало модно патефоны иметь и пластинки на них крутить. Так у Алевтины эта страсть сразу после первой шла. Завела она пластинку и снова к Федоту на лавочку поближе уселась, а евонную руку на прежнее место к себе положила. Сидят они так чинно, самогоночку из кружек цедят да из патефона песенки разные слушают.
   Тут Алевтина и говорит:
   - Чтой-то вы, Федот Фёдорович, молчком сидите, даже разговоры не разговариваете?
   А Федот, действительно, больно уж неразговорчив, хоть бы какое слово вымолвил. Нет, не дождёшься. Тогда Алевтина решила опять инициативу в свои руки взять:
   - Вы, Федот Фёдорович, у нас, говорят, городским жителем побывали?
   - А то...
   Вдохновлённая тем, что сосед хоть какое-то слово сказал, Алевтина продолжила свою тактику дальше:
   - Мне вот интересно, как в городу люди живут-поживают, а то я в ём ни разу и не была вовсе?
   Федот вытер губы ладонью, расправил плечи и принялся рассказывать:
   - В городу, уважаемая Алевтина Прокопьевна, люди ведут жизнь праздную. Каждый день у них то гулянки, то поминки. По театрам ходят. Это, уважаемая, такая большая изба, куда народу набивается каждый день бессчётно, - представлению смотреть. Как-то мы со своей бывшей женой тоже соблазнились... Да!
   Федот усмехнулся, крякнул, видно что-то вспомнив в связи с этим, но, однако рассказ продолжать не стал. Алевтина во все глаза на Федота смотрит, каждым словом его и каждым движением восхищается. "Как вы, - говорит, - интересно всё рассказываете, да какие у вас глаза красивые, да какие волосы пышные, а мускулы!.." Вконец Федота смутила, сидит он - этими самыми красивыми глазами хлопает. Никто ему никогда таких хороших слов не говорил.
   Стемнело.
   Сидят Федотка с Алевтиной рядом друг с другом, свет не зажигают, в полной темноте. Глаза пялят. Наконец Алевтина не вытерпела, схватила Федотку за грудки, прижала к себе и впилась своими губами в его губы.
   А тут и пластинка кончилась.
  
   "Дикобразова-Благообразова-Дунай Екатерина Макаровна".
   Так теперь официально именовалась Катерина - бывшая жена Федота, и в паспорте так же было написано. Дунай - это девичья её фамилия.
   Оченно такое написание своей фамилии Катерине нравилось: ни в какую анкету, ни в какую графу такая фамилия не влазила. Красота!
  
   В семье Дикобразовых всё оставалось по прежнему. После завтрака Николай Иванович обычно минут десять играл на пианино, затем быстро переодевался и подходил к большому зеркалу в прихожей укладывать ровнёхонько на своей голове пробор. Потом, после скромного прощального поцелуя Катерины в щёчку, он уходил на службу.
   Единственное, что доставляло Николаю Ивановичу неудобство, так это то, что во время причёсывания своей "двухэтажной" шевелюры, он неизменно за что-то два раза в ней цеплялся расчёской. Столько расчёсок сломал, если честно. "Что же там такое?" - думает. Уж он и голову свою прощупывал, и Катерина на десять рядов просматривала - ничего не нашли, однако, вот, поди ж ты - всяких раз, расчёсываясь перед зеркалом, Николай Иванович неизменно за что-то расчёской цеплялся два раза в своих дебрях по-над ушами.
   И это обстоятельство очень Дикобразова огорчало. Казалось бы, ну что такого - ведь и не мешает же, и не болит. И вспоминает-то Николай Иванович об этом неудобстве только тогда, когда подходит по утрам к зеркалу и тянется к расчёске. А иногда даже и в этот момент не вспоминает.
   Стал замечать за собой Николай Иванович, что он реже и реже стал подходить к зеркалу для того, чтобы расчесаться. Подойдёт к зеркалу, вспомнит о неудобстве, плюнет и уйдёт на службу непричёсанным.
   Так что в своём наркомате всесильный нарком ходил теперь лохматым.
   Через какое-то время стали те места у Николая Ивановича на голове, где расчёска цеплялась - чесаться. Так чешутся - спасу нет.
   Катерина этому явлению очень обрадовалась:
   - Даже если и было там у тебя чего, так ежели чешется, значит заживает. Потом короста отвалится и всего делов.
   Однако другие на Дикобразова косо поглядывать стали, - мало ли чего может завестись в такой густой растительности.
   Даже вождь всех времён и народов, нет-нет, да и подумает: "Чего это он всё чешется, интересно. Может, пока не поздно, избавиться от него, а то перезаразит мне все кадры своими бациллами". И впервые за многие годы их знакомства грубо отчитал Николая Ивановича в присутствии его подчинённых.
   Что-то странное происходило на голове у Дикобразова, в его прекрасной шевелюре, и не всем это нравилось, как выясняется.
  
   Прошло две или три недели. А может быть и месяц. Федот жил теперь на два дома.
   Похудел страшно. Одёжа на нём прежняя болтается как на чучеле огородном. Кормиться, живя у Алевтины, он стал лучше, но любовные притязания хозяйки всё же давали о себе знать. Чуть выдастся свободная минута, Алевтина Федота скорее в постельку тянет. И хоть женщина она была тёмная, никаких любовных пособий, явно, не читала, да и не выпускались тогда такие пособия, а хоть бы и выпускались, всё одно она читать не умела, - в любви же действовала согласно инстинкту, и что она порой с тем Федотом в постели вытворяла - рассказать, так это просто стыд и срам какой-то.
   Федот уж прятаться от неё начал, или, допустим, сказывался очень занятым по хозяйству, или кашлять начинал, - прикидывался смертельно больным, - плохо это ему помогало. У Алевтины всегда находился весомый аргумент против этих отговорок. И если бы не один случай характерный, то участь Федотова была бы проста - последовать за всеми остальными полюбовниками Алевтины.
  
   Вот как-то вечером выглянул Федот в окошко, и показалось ему, что в его ковчег кто-то юркнул. Какой-то здоровенный мужик, вроде бы, залез. А немного погодя ещё один вскарабкался и исчез в чреве ковчега. Странным это показалось Федоту. Неужто кто в ковчеге обосновался? Подумал так, хотел уж пойти - проверить, да какие-то другие дела его в тот вечер ждали, - может быть, его Алевтина требовательно в постель позвала, так он и не сподобился сходить, - проверить.
   А ещё через неделю, опять же под вечер, увидал Федот похожую картину: какой-то мужик пробирается вдоль плетня, через кусты малины лезет, матюгается шёпотом, а затем - шасть в ковчег, якобы незаметно. Очень такое зрелище Федоту не понравилось. Пошёл он проверить: кто же это там всё-таки до чужого добра падок.
   Сначала-то по хозяйски хотел зайти, а потом думает: а вдруг как с палкой у самых дверей поджидают, лихих-то людей много, - решил подобраться крадучись, по пути ещё дрын с земли взял, чтоб уж совсем не с пустыми руками идти.
   Заходит он, значит, крадучись, а в ковчеге было бы совсем темно, если бы лучина в глубине посудины не теплилась. На этот свет и пошёл наш герой.
   Подходит Федот почти вплотную к лучине, а возле неё на рваном матрасике сидит человек, весь щетиной заросший, и луковицу ест. Увидал Федотку, руку с луковицей за спину спрятал, зарычал угрожающе.
   Раньше-то Федотка этого человека по женской тужурке узнавал, а теперь как узнать? Никаких примет не осталось. Не узнал-таки Федотка Романа Алюминиева. Зато тот Федотку хорошо узнал. Мычит радостно, руками машет: мол, узнал я тебя, Федот, брат ты мой названный!
   Федот разозлился. Ему, вишь ли, показалось, что человек этот над ним издевается и насмешничает. Схватил он Романа за шкирку и поволок к выходу, не смотря на то, что оба одинакового росту.
   - Я тебе покажу, как гримасничать, - стращает.
   А Роман-то и не думал гримасничать, это он так радость от встречи со старым знакомым проявлял.
  
   Ну, потом-то, слава Богу, разобрались. Обнялись, как водится. Федот приглашает Романа в избу своей сожительницы. Алевтина, видя такое дело, на стол по быстрому угощения собрала.
   От обилия съестного у Романа ажно голова закружилась. До этого-то он две недели не жравши ходил. Только сегодня вот с отчаяния в колхозном поле луковицу украл, - поел. И хорошо ещё, что никто не поймал его за этим делом, а то за милую душу указ от седьмого августа применить могли. Сам применял не раз, когда одно время председателем колхоза работал, - знает.
   Познакомил Федот Романа с хозяйкой. Та на нового мужика во все глаза смотрит.
   - Какой у вас аппетит хороший, Роман Романыч, - восхищается.
   А Роман Романович, если бы ему две ложки за раз дали, так и этого было бы мало. Жутко проголодался.
   Когда же наелся, рассказал свою историю. Читателю большая часть этой истории уже известна.
  
   Оставили мы Алюминиева в тот самый момент, когда захлопнулась дверь камеры за Николаем Ивановичем Дикобразовым.
   Сидит Роман Алюминиев, - пригорюнился, плохим словом соратников поминает, а особенно бывшего своего дружка Дикобразова. Совсем скис. Слюни и сопли по морде размазывает. Слёзы стаканами глотает.
   Вот в такие приступы страха случались иногда с Романом чудеса, можно сказать, необыкновенные. Впервые такого рода чудо с ним случилось на баррикадах в 1905 году (в то время Федотка свой унесённый ковчег разыскивал, а познакомился с Романом).
   Помнится, разбили тогда казаки Романову баррикаду, один он остался. Отстреливался, сколько сил и патронов хватило. А как кончились патроны, сел он тогда в этом хламе, со всех мест стасканном, и горько заплакал. Не за себя плакал, за не сбывающиеся чаяния рабочего класса и всего человечества. Столпились казаки над этим вселенским горем, винтовками Роману в морду тычут. Тот сначала даже и не понял, какая угроза его жизни над ним нависла. А когда понял, тут-то и испугался по настоящему. Глазки зажмурил. Да как ещё крепко зажмурил-то.
   И представил себе в воображении свою родную деревню, где всё своё детство провёл. Матушку с папенькой вспомнил. И так ему хорошо и блаженно стало от таких видений, что, открыв глаза, он вокруг себя никого не увидел, - ни казаков, ни кого другого. И главное, - сидит он не на баррикаде, среди кучи хлама, и не в городе даже, а на какой-то поляне зелёненькой. Огляделся Роман по сторонам, - это ж родная евонная деревня, что только что ему привиделась. Вот как порой бывает.
   А казаки потом ещё долго обсуждали: сидел, мол, человек, горько плакал, а затем словно в воздухе растворился. Что за мистика, вашу мать?
   Однако следующий случай почуднее был, он своими необычными свойствами от первого сильно отличался. Тогда, если кто помнит, Романа офицеры поймали. Он ещё агитацию проводил. Федотка при этом тоже присутствовал.
   Как повели офицеры Алюминиева за бугорок, так и понял Роман, что уж теперь-то точно погибель ему неминуемая. Зажмурился сильно. Идёт с закрытыми глазами, обо все, что ни попадя, спотыкается, а перед глазами, в темноте, та же самая картинка: дом родной, из которого ушёл в двенадцатилетнем возрасте делать революцию, на крыльце папаня с маманей стоят, а вокруг природа красивая, и главное - пруд, где купался с другими пацанами, и во-от таких карасей таскал.
   Сделал Алюминиев с закрытыми глазами ещё пару шагов, и прямо со всего размаху в воду упал. Скорее глаза открывать, глядит - в пруду плещется. Откуда ж вода? На позициях, где только что агитацию проводил, никакой воды, даже лужи рядом не было, тут же целый бассейн природный. И офицеры с наганами куда-то растворились. А вместо офицеров подходят к пруду Романа Алюминиева папаня с маманей и руки ему подают. "Вылезай скорее, Ромушка, - говорят, - не то застудишься, заболеешь". Смотрит на родителей Роман ошалелыми глазами: "Вы ж умерли давно. Вы же давно в могилах лежите" - удивляется. А они ему: "Нет, - говорят, - ни в каких могилах мы не лежим. Можешь даже посмотреть пойти". Никуда не пошёл Роман, только папане говорит: " А что, папаня, - говорит, - караси-то в нашем пруду ещё водятся?" "Водятся. Куда ж им деться. Завтра с утречка сам увидишь".
   Провёл Роман с родителями весь день, уснул за столом, а когда на утро проснулся, ничего из того, что намедни привиделось, вокруг себя уже не нашёл.
   Видать, то всё-таки красивый сон был, но всё же от смерти и в этот раз спасся.
   Такие чудеса с Романом происходили не единожды. Стоило ему только по настоящему испугаться, глазки крепко зажмурить, тут же ему родная деревня мерещилась, папаня с маманей. А как только глазки откроет, сразу в родных местах и оказывается, подальше от опасности.
   И вот сидит Роман Алюминиев в одиночной камере, глаза жмурит, щурит, от страха помирает, однако, никаких видений, связанных с родными местами, не видит. "Что же такое? - думает. - Неужто не тот случай? Может быть, дар пропал?" В эти полчаса, что дал ему нарком Дикобразов, Роман Алюминиев всё передумал. И неожиданно, за пять минут до заявленного возвращения всесильного наркома, к Роману вернулось видение. Правда, теперь это был не родной дом, а совсем даже наоборот, места незнакомые, но вроде бы однажды Алюминиевым виденные. Два дома привиделись, один под красной крышей, посреди огорода какая-то бандура, формами похожая на баклажан, а размерами даже больше рядом стоящих домов. Когда ключ в замке входной двери лязгнул, Алюминиев уже ни о чём больше не рассуждал - что привиделось, то и привиделось, нехай будет "баклажан". И в тот же момент возле этого самого "баклажана" и очутился. А как очутился, так и вспомнил, что это за бандура. Это ж ковчег Федота Благообразова.
   И решил Алюминиев, пока суд да дело, в этом ковчеге пожить. Всё ж, какое никакое, а помещение.
   Вот такая история.
  
   Федот выслушал друга внимательно, однако и тут не очень удивляется:
   - Интересная твоя история. Однако кроме тебя в ковчеге ещё кто-то обретается. Я в тот вечер два силуэта видел. Один, допустим, был твой, а другой тогда чей?
   Роман лишь плечами пожал. Видно и он не знал. Ковчег-то огромный.
  
   В те времена, о которых идёт наше правдивое повествование, жизнь была разная, но в основном - плохая. Хотя, по всей видимости, и хорошего в ней было немало. А может и мало, но для многих - достаточно.
   Люди рождались, учились, женились или выходили замуж, растили детей, работали, старели и умирали. Государство время от времени выхватывало из их рядов лучших, особенно талантливых и даровитых, калечило и уничтожало их. Или не особенно талантливых и даровитых, и тоже уничтожало и калечило. Под удар "праведного" государственного клинка могли попасть даже бесталанные и бездарные, - бывало и такое, но очень редко. Именно таких людей государство всегда любило и холило. И чем бездарнее и серее человек, тем больше у него было шансов дожить до старости. У талантов же почти не было никаких шансов выжить, даже если они с особой искренностью и усердием работали на систему. Государство зорко и внимательно следило за такой мимикрией талантов, и не особенно верило в их искренность и преданность системе, и чтобы особенно не рисковать, на всяких случай свозило их в специально огороженные места, где таланты и гении с кайлом и киркой в руках принесут больше пользы, но уже под более пристальным присмотром.
   Однако, честно говоря, государство всё же не поспевало, как не старалось, за гениями и талантами. Уничтожит десять человек - родится пятнадцать, уничтожит пятнадцать - родится двадцать. И если бы простая русская баба таким образом, не противостояла бы государству, то было бы сейчас уж совсем тоскливо.
  
   Николай Иванович Дикобразов занимался делом, - просматривал список людей, которые в это солнечное утро ещё шли по улицам городов по своим, как им казалось, очень важным делам, делали прогнозы на ближайшее будущее, и вообще радовались жизни, хотя жизни этой у них, по сути дела, уже почти не оставалось, потому что всесильный нарком Николай Иванович Дикобразов в это солнечное утро уже сидел у себя в кабинете и просматривал список, в который вносил всё новые и новые имена.
   Подняв голову к потолку, Николай Иванович ненадолго задумался, потом лицо его просияло, и он довольно резво вписал очередную фамилию. Человеку, который шёл в это время по улице и спешил на работу, из-за того, что кто-то где-то вписал его фамилию в какой-то список, даже не икнулось.
   А зря.
   Критически просмотрев список, Николай Иванович остался недоволен: мало! Не может же быть такого, чтобы враги советской власти отказались от своих мерзких планов вредительства. Значит, те, кто не видит вредителей на своих участках народного хозяйства, сами являются вредителями. Обрадовавшись, что такая нехитрая мысль даёт в его список ещё порядка полсотни фамилий, Николай Иванович стал с удовольствием эти фамилии записывать.
   Но и этого было, конечно, очень мало.
   Поглядывая в потолок и почесывая по привычке в темечке, Дикобразов почувствовал, что в том месте на голове, где ему так давно что-то мешало, появились два явственных бугорка. Он подскочил к зеркалу, разгрёб руками свою шевелюру и увидел, - там, где ему всё это время что-то мешало, пробивались рожки. Они были маленькие, можно сказать крохотные, но сомнений не оставалось - это были самые натуральные рожки, какие бывают у телят, козликов или барашков. Николай Иванович сел прямо на пол перед зеркалом и недоуменно уставился в пространство: "Что же это такое? - спросил он себя. - Откуда?"
   Сначала ему пришла нелепейшая мысль, что обычно рога растут от измены одного из супругов, но это, кажется, всего-навсего народный юмор, шутка, и воочию этого никогда не происходит.
   Потом он подумал о том, что, возможно, он очень мало бывает на свежем воздухе, и глупеет от недостатка кислорода, и как следствие - рога, вроде тех, что носят бараны или козлы. Николай Иванович даже внимательней пригляделся к своему лицу, не стало ли оно походить на баранье или козлиное. Ничего такого он в своём лице не заметил. Тут он вспомнил, что на самом деле бараны и козлы всю жизнь свою проводят на воздухе, значит, отсутствием кислорода не страдают, а всё-таки, не смотря на это, рогаты.
   Сидя на полу возле зеркала, и собирая в уме всю эту бредятину, Николай Иванович терялся в догадках.
   И тут он вспомнил о чертях.
  
   Николай Иванович Дикобразов вспомнил, как в детстве мама (не удивляйтесь, у Николая Ивановича, как это не странно, тоже была мама), рассказывала ему сказки. В одной из сказок, вспомнил Дикобразов, герой продал чёрту свою душу, и, совершая низкие и подлые поступки, сам, в конце концов, превратился в чёрта.
   Вспомнив эту сказку, Николай Иванович поднялся на ноги, подошёл к столу, и упал на стул. "Неужели это и со мной случилось? - подумалось ему. - Но почему?"
   Взгляд его упал на только что составленный им список. И он словно заново его прочитал. Вот вписана фамилия. Почему она здесь? Ведь это фамилия старинного друга Николая Ивановича. С ним он жил в ссылке в одном доме, делил постель и еду, а когда они вместе бежали из ссылки делать революцию, спас жизнь Николаю Ивановичу. Почему же эта фамилия в списке?
   А вот это имя? Перед этим человеком Дикобразов раньше приклонялся, считал его своим учителем. Почему он в списке?
   Ну, положим, этот-то, следующий, вписан сюда правильно, - недобитый кулак-мироед, и этот правильно - закостенелый "троцкист", но в основном, люди симпатичные Дикобразову, - почему они в списке?
   Поддаваясь порыву, Николай Иванович хотел уже разорвать список, с такой любовью составленный им всего несколько минут назад, и уже схватил листок характерным движением, но вовремя опомнился. Аккуратно составленный список лёг обратно на стол. "Нет, нехорошо, - подумал нарком, - всё ж таки документ!"
   Однако потрясение от обладания рожек было столь велико, что Николай Иванович, если уж у него не хватило духу порвать документ, должен был хотя бы предупредить жертвы о грозящей им опасности. Он поднял трубку телефона. И опустил её на место.
   Потому что онемел от пришедшей в его голову неожиданной мысли: а как же тогда все соратники и сам благодетель? У них уж никак не меньше на совести, чем у него. Почему же тогда у них рога не растут? А может, растут, только он этого не замечал никогда?
   Николай Иванович спрятал документ в папку, папку положил в стол, запер стол на ключ, и вышел из кабинета.
  
   Остался Алюминиев у Федота и Алевтины жить. Так хорошо прижился: валяется обычно на хозяйской постели кверху брюхом, - отдувается после сытного обеда. Похотливые Алевтинины взгляды на себе ловит. Кто-нибудь в гости к хозяевам придёт, он сразу в погреб прячется.
   А ещё, к месту ли, не к месту, пристрастился советскую власть ругать. Чуть что не по нему - советская власть виновата. Вот какую моду взял. Федот с Алевтиной сначала даже никак понять не могли, что он против советской власти ругается, думали - так просто, - критикует отдельные недостатки. Роман этот Алюминиев - он ведь советскую власть не напрямки ругал, - мол, терпеть её не могу, или ещё чего, - он ведь её исподтишка ругал, так, что порой и не поймёшь, - вроде и хвалить не хвалит, и ругать не ругает.
   В общем и целом, ярый антисоветчик стал. Это опосля, при другом правителе, у нас этих антисоветчиков разведётся как собак нерезаных, а в то время, может один Алюминиев и был такой.
   Сидят, бывало, все вкруг стола, за вечерним чаем, Иовист к дяде Роману с всякими вопросами пристаёт, а тот ему, чай швыркая, говорит:
   - На самом деле, сынок, тебя не Иовист зовут.
   Тут даже взрослые опешили, не только что маленький ребёнок. А Алюминиев разъясняет:
   - По настоящему, - объясняет Роман, - фамилия того дяденьки, из чьих инициалов тебе имя сляпали, начинается не на "СТ", а на "ДЖ". Значит, твоё имя должно звучать не Иовист, а Иовидж. Во как! - и смеётся, бестия.
   Иовист на отца смотрит, ничего понять не может. А Федот на Романа рукой машет:
   - Прекращай, - говорит, - ребёнку, Роман, голову дурить. А ты, сынок, не слушай дяденьку. Иовист твоё имя, даже и не сомневайся.
   - Как же - Иовист, - перечит Федоту Алюминиев, - когда совсем даже не Иовист. На самом деле он - Ионипр.
   Федот ажно чуть не задохнулся от возмущения:
   - Какого ещё Ионипра придумал?
   А Алюминиев не унимается:
   - Как же, простите, не Ионипр, когда самый натуральный Ионипр. Ты, Федотка, не волнуйся так, и сам рассуди: папа этого "ИО", начальные буквы которого есть "ВИ" и "ДЖ", на самом деле вовсе и не евонный папа. Папа этого "ИО" был на самом деле один путешественник, который очень лошадями интересовался. Он в то время блудил в селении "Г", где и жил этот "ВИ" "ДЖ" и прочие многочисленные родственники. Имя и фамилия этого путешественника начинались на "НИ" и "ПР". Стало быть, отчество и фамилия этого "ИО" тоже должно быть "Ни" и "ПР". А если ты, Федот, даёшь своему ребёнку имя по первым слогам этого "ИО", значит, оно и должно у него звучать как "ИОНИПР".
   Напрочь задурил всем голову этот Алюминиев, даром, что школу не кончал.
   Вот и пойми после этого, за советскую он власть или нет.
  
   Но, в общем-то, Алюминиев человек был неплохой, особых хлопот не доставлял. Только бездельник был отъявленный, да ещё покушать любитель.
   Сидели как-то за столом, опять же за вечерним чаем. Роман, отвалившись на спинку стула, отдуваясь и отрыгивая, долго и внимательно наблюдал за стоявшим во дворе ковчегом, а потом неожиданно спросил:
   - И всё-таки я не понимаю, Федот. Для какой холеры ты построил такую громадину?
   Федот почему-то сразу засуетился:
   - Да ведь разве я тебе не рассказывал, Роман?
   Алюминиев лениво перевёл свой взгляд с ковчега на Федотку:
   - Да нет.
   - Ну, как же, Роман... Это ж мне сон был. Явилась ко мне девушка голая и сказала, чтобы я ковчег строил.
   - И что?
   - Я пошёл во двор и стал строить...
   - И это всё?
   - А что ж ещё-то?
   Роман оглядел домочадцев: уж не шутка ли то, что он услышал, и не смеются ли они над ним под тихушку? Но нет, у всех были лица серьёзные. Никто и не думал смеяться.
   - И для какой же такой надобности ты все-таки его смастерил? - продолжил разговор Алюминиев.
   - Так ведь, Роман, наступит катаклизма, все люди погибнут, а мы вот с Иовистом и Алевтиной спасёмся. Тебя тоже прихватим за компанию. Хороший ты человек.
   - Ну, спасибо.
   Роман ещё какое-то время внимательно смотрел на ковчег. В общем-то, помещение удобное - сам почти месяц в ковчеге этом прожил, - не жаловался. Потолок не протекает, доски не щелятся - хороший мастер Федот, ничего не скажешь.
   - А какой именно катаклизм-то наступит? - спросил он.
   - Не знаю, - простодушно ответил Федот. - Просто сказано было - катаклизма.
   - Может всемирный потоп? - не унимался Роман.
   - Да не знаю я! - Федот отмахнулся от собеседника как от надоедливой мухи.
   Роман лениво зевнул и сказал в пространство, ни к кому не обращаясь:
   - У них там, наверно, гидроэлектростанцию прорвёт.
   Федот лишь пожал плечами.
   Алюминиев, опять взглянув на ковчег, сказал:
   - И всё-таки я не понимаю.
   - Чего же?
   - Эта девушка из сна, что же она часто к тебе приходила?
   - Один только раз.
   - И ты сразу вышел во двор и начал строить?
   - Да. Мне за всю жизнь может, один этот сон и снился.
   - М-да.
   Федот недоумённо глядел на Романа. Он никак не мог понять, чего же тот хочет. Не мог понять, почему его поведение вызывает у Алюминиева столько вопросов. Никто никогда не удивлялся ни необычному сну Федота, ни тому, что он ковчег строит. Уж на что была Екатерина, и то не задавала никаких вопросов. Да и сам Роман до этой поры принимал строительство ковчега как должное. И чего это он вдруг?
   Роман же всё не унимался:
   - Не могу поверить, чтобы один единственный сон так жизнь перевернул.
   Алюминиев искренне не мог понять. Революционеров хоть четыре сна Веры Павловны смутили, а тут всего один.
   Алевтина, до этого момента молчавшая, сказала хоть и с укором, но с симпатией глядя на Романа:
   - Ну что вы, Роман Романович. У человека может быть хобия?
   - Что-что?
   Алевтина потупилась, как всегда делала, когда произносила непривычное, незнакомое слово, боясь его исковеркать.
   - Ну, хобия, хобя, - начала сердиться она, всё ещё неуверенная, что произносит это слово правильно.
   - Хобби, - догадался Роман.
   - Ну, я ведь так и говорю!
   Алюминиев посмотрел на Федота и Алевтину, перевёл свой взгляд на маленького Иовиста, помотал головой, глубоко вздохнул, потом неожиданно сказал:
   - А, пожалуй, я ещё кусочек этого пирога съем.
  
   У Дикобразова рожки росли, как говорится, не по дням, а по часам. В богатой шевелюре Николая Ивановича они, правда, пока ещё не сильно видны были, но ведь это до поры до времени.
   Любимым его занятием теперь стало искать рожки и у других работников своего ведомства, а так же у соратников. Обычно он подходил к человеку сзади, когда тот сидел, и внимательно осматривал его макушку. Иногда в порыве отчаяния, что не может ничего разглядеть, он начинал шарить у обследуемого им человека в волосах, и всё-таки не находя никаких рогов, лез драться. Можно было слышать, как Николай Иванович при этом ругался нецензурной бранью.
   Работники ведомства теперь уж совсем стали его сторониться и украдкой вертели пальцем у виска. Соратники стали его побаиваться. Жена Катерина на всяких случай развелась с ним и отреклась от него.
   А Николай Иванович был в отчаянии. Ни у кого из тех, кто подвергся его обследованию, не было рожек и в помине. Последнее, что осталось Дикобразову - проверить шевелюру у Самого. И если уж и у того не будет, то железный нарком не знал, что и думать.
   Проверить, растут ли рожки у Самого, Николаю Ивановичу вскоре случай представился. И хоть было небезопасно заходить к вождю за спину, Дикобразов всё же рискнул. Любопытство пересилило.
   Вождь всех времён и народов, однако, быстро заметил этот маневр Николая Ивановича и хмуро пошутил:
   - Ты там ко мне не с ледорубом ли подкрадываешься?
   Глаза их встретились. "Вот где бесы-то живут" - подумалось невольно Дикобразову. Но привыкший всё честно рассказывать вождю, Николай Иванович торопливо и сбивчиво рассказал о рожках.
   Вождь всех времён и народов счастливо рассмеялся:
   - А ты что же хотел, товарищ Дикобразов, чистеньким остаться? Мы ж такое творим, что нам рогов мало, смотри - скоро копыта расти начнут.
   И затянувшись трубкой, продолжил, как бы разговаривая сам с собой:
   - А иначе с этим народом нельзя, рад бы - да нельзя. Тут, знаешь, что начнётся?.. Лучше об этом и не думать...
   Вождь снова затянулся:
   - Вот ты, товарищ Дикобразов, о всякой ерунде думаешь, а дело у тебя стоит. Смотри, - незаменимых у нас нет, сам, поди, знаешь?
   У Дикобразова внутри пробежал холодок, он попятился к двери поминутно кланяясь.
   - А рожки спиливай, - снова подал голос вождь. - Ножовкой по металлу. В любом хозяйственном магазине продаётся.
   И что-то ещё резкое добавил по-грузински.
  
   После того как в доме у Алевтины поселился Роман Алюминиев, хозяйка к Федоту несколько охладела. Ему-то, конечно, это и не горе было, да только всё равно чувствуешь себя лишним. Собрал Федот украдкой свои пожитки, перешёл обратно к себе в дом. Алевтина, правда, ради вежливости, прибегала два раза, расспрашивала: "Чего, мол, ушёл? Может, на что обиделся?" - да Федот разве путно ответит, так и кончилась их любовь.
  
   А ковчег по прежнему стоял вроде бы, как и без дела. Несколько раз уж приходил председатель колхоза, просил Федота отдать его под свинарник или под коровник, но Федотка всякий раз отговаривался.
   Председатель как-то раз даже с бутылкой самогона пришёл. В общем-то, он мужик был неплохой, вот только дела в колхозе шли из рук вон плохо, да районное начальство обязывало делать его всякие гадости, чтобы в свою очередь перед своим начальством благополучно отчитаться.
   Председатель, когда не просят, был человеком решительным. Пришёл, выставил бутылку на стол, и рубанул с плеча:
   - Вот тебе, Федот, аванс. Отдай свою бандуру под телятник, а то наши коровки эту зиму не выдюжат. Что ж он у тебя без дела маячит.
   Федоту председателя было жалко. Очень уж не хотелось обижать хорошего человека:
   - Очень не хочется обижать тебя, Игнат Степанович. Хороший ты человек.
   - Ну, так и не обижай, - схватился за эти Федотовы слова председатель как за соломинку.
   - Да ты не понимаешь, Игнат Степанович. А вдруг завтра катаклизма, а у меня в ковчеге коровы.
   - Так ведь не было до сих пор, - парировал председатель, разливая самогон по стаканам. - А у меня вот точно катаклизма наступит, если я на зиму колхозных коровок тёплым помещением не обеспечу.
   И уходя, добавил:
   - Я, конечно, Федот, человек малограмотный, но как-никак один класс церковно-приходской школы закончил, и помню, что по завету у того мужика в его ковчеге какие-то звери всё же обитали. А уж в индуистской религии корова вообще животное священное.
   С этим и вышел.
   В общем, путного разговора у них не получалось, хотя председатель не отставал.
  
   Проводил Федот председателя, по дому хозяйством занялся. А тут в дверь постучали.
   На пороге стоит незнакомый человек, весь в лохмотьях, а лицо ласковое.
   - Ты - говорит, - дяденька, меня не бойся. Это я снаружи такой потрёпанный, сам же я человек душевный.
   Провёл Федот мужичонку в комнату - не на пороге же стоять. Как увидел босяк на столе бутыль самогона початую (хозяин с председателем к ней уже хорошо приложились), глазки у него заблестели, языком губы облизывает. Пришлось налить.
   - Хороший ты человек, - радуется гость. - Все меня гонят как собаку последнюю, один ты не гонишь.
   Федот головой лишь машет.
   - Да ты не думай, добрый человек, - гость говорит, - я не надолго. Дай мне только краюху хлеба, и я уйду.
   Только гость за порог, снова стук в дверь. "Да что за напасть-то сегодня, - досадует Федот. - Может председатель подсылает в отместку?" Но всё же открывать идёт.
   На пороге опять какой-то прохожий. Этот одет прилично - как сов. служащий. Замашки же, как у настоящего грубияна. Федота отстранил, в комнату без спроса зашёл, налил из бутыли в стакан самогонки, выпил залпом, и тем же манером в дверь. "Ну, вас к чёрту! - досадует Федот. - Больше никому не открою, хоть застучитесь".
   И снова стук в дверь. Федот по хозяйству своё делает, на стук даже и не реагирует, будто и не стучит никто. Стук, однако, не прекращается. Надоело это Федоту, взял он метлу, дверь открывает.
   В дверях ещё один мужик. Этого даже и мужиком трудно назвать - настоящий франт, такие только в городах проживают, и работают либо в театре артистами, либо в конструкторских бюро изобретателями самолётов.
   - Очень прошу меня извинить, - начал франт, - но нельзя ли мне вашей чудесной самогоночки попробовать?
   Федот плечами пожал:
   - Да и не моя она вовсе, - сказал неуверенно. - Председателева.
   - Но, тем не менее, - улыбается франт и проходит в комнату.
   Федот за ним.
   Франт садится на табуретку, кладёт ногу на ногу, наливает из бутыли себе и хозяину.
   - Угощайтесь, Федот Фёдорович, - говорит.
   Федот даже не удивился, откуда франт его имя знает, - присел на другой табурет. Выпили.
   Гость быстро захмелел:
   - Вы уж простите моих товарищей, - никакой культуры у них нет. Вот так - посидеть, попить, побеседовать мило - такого от них не дождёшься.
   Выпили ещё по одной. Гость сделал послабее тугой узел галстука у себя на шее:
   - Конечно, не хорошо, что вы нас увидели, Федот Фёдорович, но очень уж была большая потребность выпить. Кругом завистники, интриганы - захотелось расслабиться.
   К вечеру Федот с франтом за бутылью самогона уж и совсем друзьями стали.
   Франт в окно выглянул:
   - Смотрите, ковчег-то стоит! - неподдельно удивился он, потом, повернувшись к Федоту, и пьяно улыбаясь, неожиданно сказал:
   - А хотите, Федот Фёдорович, я вам расскажу свеженький анекдот про Сталина?
  
   Все советские учреждения, как вы знаете, в те годы работали преимущественно по ночам. И не потому, конечно, что все служащие тех учреждений были, что называется, "совами". Они даже, скорее всего, были "жаворонками". Дело было в том, что вождь всех времён и народов любил работать по ночам. И вот, представьте себе, что, разбираясь в очередных документах, он решает уточнить кое какие цифры, звонит туда, где ему об этом могут очень подробно рассказать, а там никого нет. Что же ему из-за такой малости утра ждать? Вот то-то и оно! И сидят бедные "жаворонки" на своём рабочем месте, не уходят: вдруг позвонит Сам уточнить кое какие цифры, а они как раз здесь, на рабочем месте, и даже нисколько не спят, и даже не отвечают сонным голосом, и даже не зевают в трубку телефона до хруста в челюстях.
   Вождь всех времён и народов сидел в эту ночь и работал с документами. Встал, не спеша прошёлся по кабинету, так же не спеша вернулся к столу и поднял трубку телефона:
   - Товарищ Дикобразов, вы не спите?
   На другом конце телефонного провода, Николай Иванович категорически заверил благодетеля, что, мол, нет, не сплю, как можно.
   - А список подготовили?
   Николай Иванович клятвенно заверил, что конечно, - как не подготовить.
   - Мы тут с соратниками посовещались, - продолжил вождь всех времён и народов, - и решили устроить показательный процесс прямо по этому списку. Не могли бы вы, товарищ Дикобразов, прочитать нам его?
   Николай Иванович подхватил листок с фамилиями и начал сбивчиво читать. Вождь внимательно слушал, а когда Дикобразов дошёл до последней фамилии, мягко сказал:
   - В вашем списке, товарищ Дикобразов, не хватает одной фамилии.
   Николай Иванович робко поинтересовался:
   - Чьей же фамилии, Иосиф Виссарионович?
   - Вашей! - ответила трубка голосом вождя.
   Дикобразов отказывался верить, но переспрашивать было ужасно. Он уже привычным жестом схватился за темечко, где у него были рога, и за день подросли изрядно, и без сил опустился в кресло.
   - Товарищ Дикобразов, - весело взывала трубка голосом вождя, - вы что там, - в обморок упали?
   - Нет, нет, Иосиф Виссарионович, - крепче схватив вывалившуюся из рук трубку, вскричал Николай Иванович. - Я вас внимательно слушаю. А когда за мной придут?
   Вождь лукаво улыбнулся:
   - А разве вы в чём-нибудь виноваты? - а затем добавил: - Вы, товарищ Дикобразов, очень сильно утомились. Идите домой, отдохните. Сходите куда-нибудь, развейтесь. В Парк Культуры и Отдыха имени Алексея Максимовича Горького, хотя бы. На отдых вам даю один день.
   Николай Иванович внутренне похолодел, страх сдавил ему горло:
   - Уверяю вас, Иосиф Виссарионович, что я нисколько не устал. Работа для меня всё! Я люблю работать!
   Но собеседник уже дал отбой, и уверения Николая Ивановича в преданности вождю повисли где-то под потолком его собственного кабинета.
   Дикобразов рыдая, поднял смятый в порыве страсти листок со списком, расправил его на столе, и, дрожа всем телом, взяв непослушной рукой ручку, написал на этом листке под последней фамилией: "Дикобразов Николай Иванович".
   Потом уронил голову на руки и в голос разрыдался. А ведь как хорошо начиналась его карьера, и какой день сегодня солнечный был с утра. И ему даже не икнулось.
  
   Федот о своих недавних посетителях как-то быстро забыл, будто и не было их вовсе. Он решил выследить второго жильца своего ковчега. Больно уж интересно ему стало, кто это тут ещё ночует, кроме Алюминиева. Да только это не так-то просто было сделать. Жилец этот не каждую ночь приходил, а как ему вздумается, видно, - под настроение. Но уж и Федот, если ему что в голову втемяшится, будьте уверены, своего добьётся. Каждую ночь решил сидеть в ковчеге с мешком и толстой палкой в руке и поджидать.
   И как-то раз дождался.
   В одну из ночей Федот уже начал клевать носом, вдруг слышит - хруст веток под чьими-то ногами. Кто-то идёт, не иначе. Федот насторожился. Когда же в проёме показалась тень, Федот потихоньку к ней подкрался, и, не долго думая, накинул на голову её обладателя мешок, а чтобы не сильно противился, ткнул ещё палкой по темечку. Потом оттащил свой груз в дом и, нагнувшись над лежавшим без памяти человеком, при свете лампочки решил получше его разглядеть. И чуть не вскрикнул от удивления.
   Вообще-то, если помнит читатель, Федот никогда ничему не удивлялся, моды у него такой не было. Но, живя уже довольно долго в этой стране, где удивляться приходится буквально на каждом шагу, он постепенно стал изменять своей привычке.
   Так что, Федот теперь помаленьку тоже начал удивляться, не так, конечно, как другие люди, но всё ж таки...
   А удивиться было чему...
   Перед ним, в неудобной позе, в беспамятстве, лежал сам Николай Иванович Дикобразов собственной персоной - великий и ужасный нарком всесильного ведомства, бывший сосед Федотки.
  
   Николай Иванович медленно приходил в себя, - видно Федот сильно приложил его палкой. Почесывая затылок он сел на полу и огляделся.
   - Где это я? - первое, что он спросил.
   Потом он заметил Федота, и вторым его вопросом было:
   - А кто вы?
   Но Федот не стал отвечать на эти вопросы, а задал свой:
   - Как же вы в ковчеге оказались, Николай Иванович? Неужели ж вас со службы турнули?
   И тут к Федоту зашёл его друг Роман Алюминиев. Правда, была уже глубокая ночь, и время, вроде бы, не подходящее для визитов, но Роман, целыми днями отсиживающийся у Алевтины в доме, или, если того требовали обстоятельства - в погребе, всегда выходил размять ножки по ночам. И поскольку у Федота в комнате горел свет, - решил его навестить.
   А как только зашёл, не успев даже произнести заранее придуманную приветственно-шутливую фразу, так и наткнулся на сидевшего на полу Дикобразова, который всё ещё недоуменно оглядывался.
   Роман не стал выспрашивать у Николая Ивановича, как он здесь очутился, и пребыванию его на полу в доме у Федотки не стал удивляться, словно такое поведение наркома было в порядке вещей, а подскочил к нему и стал методично пинать Дикобразова, приговаривая:
   - Я тебе покажу, как в рыло кулаком бить!
   Человек, сидящий на полу и страдающий от несправедливых побоев, решил, что если он ещё немного помедлит с объяснениями, то будет либо изрядно покалечен, либо, учитывая ярость избивающего, - забит насмерть. Поэтому он закричал:
   - Я не Дикобразов!
   Но избивающий его мужик в ажиотаже этого не слышал.
   - Я не Дикобразов!!! - громче и как-то нараспев вскричал человек на полу.
   Федот остановил Романа:
   - Стой, Роман. Он что-то говорит.
   - Да что он может говорить? - с досадой огрызнулся Алюминиев занося ногу для очередного пинка.
   Увидев, что битьё прекратилось, человек, сидящий на полу, в полной тишине повторил:
   - Я не Дикобразов.
   Алюминиев чуть не задохнулся от возмущения:
   - Хорошенькое дело. А кто же ты тогда?
   Сидевший на полу человечек оживился, и, поглядывая попеременно то на Романа, то на Федота, начал сбивчиво объяснять.
  
   А дело было так.
   Человечка этого действительно звали не Николай Иванович Дикобразов, а совсем даже наоборот - Спиридон Васильевич Ласковый.
   Ничем особенным не примечательный, жил себе Спиридон Васильевич обычной жизнью, служил в какой-то заурядной конторе, ну очень уж на маленькой должности - то ли в архиве с папок пыль стирал, то ли ещё что - неважно, только все на него обычно смотрели как на пустое место. Бывало, идут служащие, спешат, торопятся, не хотят опоздать на работу даже на пять минут - так её любят, и обычно по дороге на что-то натыкаются, (Спиридон Васильевич был хоть никем не замечаем, но всё же не бестелесен), а понять и увидеть, что за препятствие - не могут. Обойдут, так и не понявши на что наткнулись, и опять по своим делам идут.
   И жил Спиридон Васильевич незамеченным до тех пор, пока в контору не пришёл новый сотрудник. Этот новый сотрудник свежим глазом и заметил Ласкового, да не просто заметил, а как-то в курилке даже обратил на него внимание всех собравшихся (а были там почти все):
   - Смотрите-ка! - говорит. - Вон тот мужичонка как на нашего железного наркома Николая Ивановича Дикобразова похож. Просто вылитый!
   Смотрят сотрудники на Спиридона Васильевича, - а ведь, действительно, похож. И не просто похож, а точная копия. "Где раньше наши глаза были, - думают. - Такого человека рядом с собой не замечали".
   Спиридон Васильевич о том, что он похож на железного наркома, узнал лишь на следующий день по поведению сослуживцев.
   Сослуживцы в это утро не только не натыкались на него, а даже останавливались перед ним на почтительном расстоянии и вежливо улыбались. Кто сгибался в полупоклоне: "Здравствуйте, Спиридон Васильевич", а кто и по дружески подходил, запанибрата: "Как, мол, здоровье, дружище Спиридон". Хотя и тем и другим накануне с большим трудом удалось выяснить, как зовут этого архивиста, или какая там у него профессия?
   Когда понял Спиридон Васильевич в чём дело, мысленно обрадовался.
   Он ведь, если честно, всю свою жизнь мечтал на кого-то из знаменитых быть похожим. Трезво оценивая свои способности, понял Спиридон Васильевич ещё в юном возрасте, что самому ему никаких высот и славы не добиться, так хоть стать бы похожим на кого-нибудь из великих. Маленький рост его не смущал, так как он придерживался той теории, что все гении были карликами.
   Все-все, кого не возьми!
   Даже Пётр I, по глубокому его разумению, был роста вовсе не гигантского, а лишь носил одежду и обувь несколько размеров больше, чтобы обмануть насчёт своей внешности потомков. Вот так и ходил государь, и путался в одеждах, хлябал в ботинках, и всё лишь для того, чтобы потомкам не было расхождений насчёт его внешнего вида и внутреннего содержания.
   То, что наконец-то свершилась мечта Ласкового, и он всё-таки похож на одного из великих, Спиридон Васильевич принял как должное, как какую-то своеобразную премию всевышнего за терпение. Вся его жизнь с этого момента изменилась к лучшему. Теперь уже он смотрел на сослуживцев как на пустое место. А те и не обижались, - ведь и в самом деле - такой человек, похож на такого человека, приближённого к такому человеку. Тут голова закружится, как подумаешь.
   Спиридон Васильевич оставил работу в конторе, тесно и душно ему стало при его славе сидеть в архиве папки протирать, тем более что слава эта теперь вперёд его бежала. В том городке, где жил и трудился Ласковый, он стал известен как какой-нибудь стахановец или челюскинец, а то и почище.
   Местная газета напечатала о нём большую статью с огромной фотографией под заголовком: "Знатные земляки". По радио вышла целая передача, где Спиридон Васильевич, человек всё-таки не глупый, очень лихо отвечал на вопросы. Школы городка приглашали его на встречи с пионерами. Городское начальство не брезговало при встрече первым пожать Ласковому руку.
   Были в городке и такие люди, которые при помощи пластической операции, изменяли себе внешность, уменьшали рост, и, принимая облик Дикобразова, как бы говорили: "А что здесь особенного, мы тоже похожи". Однако над такими людьми только потешались, и гнали отовсюду взашей. Да и то посмотреть - тут-то природное сходство, а там - просто смех один.
   Спиридон же Васильевич так раздухарился, что решил даже книгу написать, смешав биографии Николая Ивановича Дикобразова и свою. Хорошая книга получилась - душевная. Даже сам Николай Иванович её в своё время читывал, и хотя она ему очень понравилась, печатать её не разрешил. Автора же книги перевёл в столицу, поселил на даче, окружил вниманием и заботой, выставил охрану. Теперь постороннему на эту дачу попасть не было никакой возможности, хотя и до этого никто туда заходить не собирался. Самому Спиридону Васильевичу выйти с неё, по своему усмотрению, тоже было трудновато. Но Ласковый не очень расстроился. Жизнью такой он, если бы не случай, никогда бы не жил. А тут ещё Катерина - тогда ещё супруга Дикобразова, приехав на дачу и перепутав Ласкового со своим мужем, отдалась ему два раза, так и вовсе хорошо.
   В общем и целом, устроился Спиридон Васильевич отменно. Стал понемножку заплывать жирком от такой сладкой жизни, чего, конечно, делать не стоило, если хочешь остаться в своём радостном нынешнем положении.
   Жил Спиридон Васильевич на даче безвылазно, не считая случаев, когда его увозили в столицу на бронированном лимузине, ставили в местах большого скопления народа, правда, на почтительном расстоянии, и он с этого почтительного расстояния махал народу ручкой. Потом его опять увозили на дачу.
   В одной из поездок к народу, сидя в машине рядом с соратниками вождя, Ласковый спросил у соседа:
   - Скажите, пожалуйста, Вячеслав Михайлович, здесь едут все двойники или только я один?
   Тот посмотрел на Ласкового так, что Спиридон Васильевич не понял, кто же всё-таки рядом с ним - двойники или настоящие соратники, и если настоящие, то не подвёл ли он этим вопросом своего благодетеля.
   Вскоре на даче появились ещё двойники Дикобразова, и даже одна женщина-двойник. Женщина эта, если её нарядить в мужское платье, действительно была очень похожа на Николая Ивановича, даже больше чем все остальные, включая и Ласкового.
   Днём все двойники разъезжались на митинги, пленумы и в другие места большого скопления народа. Там они сидели в президиуме с надутыми щеками и изображали Дикобразова. К вечеру все снова возвращались на дачу и коротали время в рассказах о том, кто и где за день побывал.
   Почувствовав, что Дикобразов попал в немилость к вождю (а такие вести быстро разносятся), Спиридон Васильевич и другие двойники смекнули, что пора бы бежать с этой дачи. Все знали, что бывает, когда вождь всех времён и народов сердится. А Николай Иванович в свою очередь может подставить вместо себя кого-нибудь из них - двойников, и такая перспектива никому из этих самых двойников не улыбалась.
   Все решили бежать, окромя этой женщины, - у неё какие-то свои дела с хозяином были, - и ещё одного мужичка. Тот уж больно правильный был, не хотел поверить, что Дикобразов с ним может так поступить. Остальные над ним только посмеялись, а женщине посочувствовали.
   Сказали и сделали. Но по настоящему только один Ласковый смог убежать, других выловили.
  
   Рассказал Спиридон Васильевич свою историю, а тут к Федоту в дом Алевтина заходит. Она своего Алюминиева пошла искать, чтой-то он по её мнению где-то надолго задержался. Зашла она в избу, и только хотела что-то сказать, может заругаться на Романа Романовича, как увидела на полу сидящего Ласкового. И поняли Федот и Роман по её взгляду, что теперь у неё новый предмет воздыханий.
   - Что же это вы, мужчина, на полу сидите, - запричитала Алевтина. - Пол же холодный, ещё простудитесь.
   Так, слово за слово, и увела Спиридона Васильевича к себе домой, а на Алюминиева даже и не взглянула.
   Роман почесал в затылке, рукой махнул:
   - А ты знаешь, Федотка, оно может даже и к лучшему. Я ведь всё равно хотел от неё уйти.
   Но твёрдости в его голосе Федот не почувствовал. Что ни говори, а всё-таки жалко от такой крали уходить. Она ведь, - Алевтина, хоть и неверная, но уж если полюбит, то держись. И такая жаркая, словно печка, так и пышет.
  
   Роман же Алюминиев такие слова не спроста сказал. Он ведь и на самом деле хотел уйти от Алевтины. Одна причина, не дававшая ему покоя, у него была. Не сейчас, конечно, хотел уйти, а потом как-нибудь, изо дня в день всё откладывал, а тут вроде бы даже повезло, - замена есть. Хотя на душе было гадко: ведь одно дело, когда сам бросаешь, и совсем другое, - когда тебя бросают. Обидно.
   Причина же, из-за которой Роман хотел оставить Алевтину, состояла в следующем: чем дольше жил он в этой стране, тем больше и больше убеждался, что никакого социализма здесь не построено, никакой власти рабочих и крестьян нет. Алюминиев в своё время в революционном задоре даже не заметил, когда и где власть свернула с намеченного пути.
   Всё чаще и чаще задумывался об этом Роман, лежа без сна прижулькнутый к стене жарким телом Алевтины. И мысли от раза к разу приходили ему в голову всё крамольнее и крамольнее. Ну вот, например: "А может и не сворачивала никуда эта власть, и именно этой жизни добивались большевики, когда делали свою революцию". Роман отказывался в это верить, в мыслях своих он был само противоречие. Человек, с именем которого у Алюминиева были связаны все самые светлые и радужные воспоминания, по его мнению, не мог так с ним поступить.
   Вечерами теперь они с Федоткой подолгу беседовали. Роман пристрастился к самогоночке, которую хорошо делала в Местечке одна старушка. Примет, бывало, стакана два этого зелья, и начнёт рассуждать о житье-бытье.
   - Вот, Федот, помнится, ещё Владимир Ильич говорил: два шага вперёд, один шаг назад. Хорошие слова, и человек был, ни чета нынешним-то. Человечище!
   - Ну, кто же спорит, - поддакивал Федот, вспоминая, как тот ему гвоздей на ковчег расщедрился.
   - Нынешние всё норовят один шаг вперёд сделать, и два шага в сторону.
   В основном, конечно, говорил один Алюминиев, а Федот слушал. Реплики, которые иногда он вставлял в длинные монологи Романа, тот либо совсем пропускал мимо ушей, либо реагировал на них неадекватно, как то: орал, лез к Федоту драться с кулаками, громил посуду. На утро же не смел поднять на хозяина глаза, клялся и божился, что такого больше не повториться, и, озирая в комнате кавардак, наивно хлопал глазами: "Неужели это я такое учинил?"
   Вечера монологов его становились от раза к разу всё жутче и жутче:
   - Ну, положим, - говорил он словно в бреду, - сама идея была хорошая. Скажем прямо, очень хорошая. Идеальная идея! Много народу пыталось её осуществить: и Робеспьер, и декабристы, и ещё этот, - как его, чёрта? - Кромвель. Маленький такой, плюгавенький, на нашего Дикобразова похож! Хи-хи-хи! А ещё Кампанелла со своим "Городом Солнца". Так, где же они отошли от принципов? Ведь идея-то была хорошая. Просто отличная была идея! Но ты не поверишь, Федотка. Я уже придумал, как всё изменить. Никто не смог, а я смогу! Я такой социализм построю, все только ахнут! А потом и коммунизм! Ты что же мне не веришь? Да я тебе сейчас за это в морду...!
   И так без конца. Может, на человека разлука с Алевтиной так повлияла? И более сильные люди из-за баб ломались.
   С некоторых пор Федот уже всерьёз слова Романа и не воспринимал. По началу, вроде, прислушивался, искренне хотел понять, о чём тот толкует, а потом махнул рукой: пусть себе что угодно бормочет, в это бормотание решил больше не встревать, может хоть посуда и мебель, да и лицо в целости останутся.
   А зря.
   У Алюминиева действительно давно был план, как построить, по его словам, "правильный" социализм, и он его в скором времени собирался осуществить. Вот в чём его план состоял: поняв, в общем и целом, что развитие общества идёт куда-то не туда, а в других странах вообще не понятно, что происходит, но явно для него неприемлемое, решил Алюминиев бежать, ни много, ни мало, на другую планету, и уже, как говорится, с чистого листа начать строить светлое будущее с жителями другой цивилизации.
   А вот хотя бы на Марс. Чем плохо? Только есть ли там жизнь?
   Звучало это как типичный бред, но Алюминиев так не думал. Лежа бессонными ночами, Роман даже придумал, как осуществить такое путешествие.
   Достаточно лишь сильно испугаться. Очень сильно. Ведь способности своей перемещаться в пространстве и во времени при сильном страхе он не потерял. Здесь же, чтобы долететь до того же Марса просто надо очень-очень сильно испугаться. А где ещё можно так сильно испугаться, как не в подвалах НКВД? Только не малодушничать, как в прошлый раз при первой же опасности, а играть до конца.
   На утро, всё ещё раз хорошо взвесив, Алюминиев решил сдаться властям. Теперь, когда Алевтина его бросила, ничего больше не держало Романа на этой планете. А самогонкой он просто себя настраивал на этот шаг. Что ни говори, а всё-таки жутковато.
   Вдоволь набуянившись в очередной раз, Роман завалился спать на лавку, Федот же, как обычно, лёг спать с Иовистом на печку.
  
   Проснувшись утром, Федот поделал кое-какие дела по хозяйству, и даже не заметил сначала, что лавочка пуста. Но не удивился, может, Алюминиев по нужде побежал, а потом увидел записку:
   "Прощай Федотка. Улетаю на Марс. Желаю тебе, чтобы с ковчегом у тебя всё получилось. Не поминай лихом. С революционным приветом твой друг Роман Алюминиев".
  
   Остались Федот с сыном опять одни. И решил Федот в столицу сходить, то ли у него опять гвозди кончились, то ли ещё какая напасть приключилась. Встал и пошёл.
   Пришёл в столицу. Совсем по иному она встретила Федота. Мрачная и безлюдная стала. Если и повстречается на пути какой-нибудь прохожий, так или в землю глаза прячет или отворачивается. Одна радость - по улицам во множестве фургоны разъезжают с надписями: "Хлеб", "Молоко", а то и вовсе - "Мясо".
   Но да Федоту думать об этом некогда, он свою нужду справил, и совсем уж было домой собрался, да тут увидел, понимаете ли, девушку симпатичную. Она ему навстречу шла, хотя вернее было бы сказать, - летела. Огромный контраст получался между мрачной улицей, хмурыми прохожими и этой девушкой. Федот даже остановился от нереальности происходящего. Ему бы, по хорошему, по возрасту своему пора бы уже прекратить думать о девушках, да он, если честно, и не думал, а вот, поди ж ты, подвернулась ситуация, Федот остановился и залюбовался. Девушка очаровательно Федоту улыбнулась и проплыла дальше по улице. А герой наш так и остался стоять с открытым ртом, не смея оглянуться. Когда же оглянулся, девушки той уже и не видно было. Вот тебе и не удивлялся никогда и ничему, а тут красоте и удивился.
   Отправился Федот к себе в Местечко. По дороге сам себя ругает, - то ли за то, что не познакомился, то ли за то, что встретил. И какой чёрт его понёс в эту столицу, да и на улицу эту, только всю душу разбередил.
  
   Отношения Дикобразова с хозяином стали совсем плохими, и чем дальше, тем всё хуже и хуже становились. Раньше Николай Иванович понимал хозяина с полуслова, с полвзгляда даже, а теперь что не скажи, что не сделай, тот всё не доволен.
   Но вроде потом смягчился, только иногда ради смеха в компании соратников нет-нет, да и спросит лукаво у Дикобразова:
   - А что, Николай Иванович, ножовку по металлу для спиливания рогов не купил ещё?
   Соратники за столом противно смеялись, и отсаживались подальше от наркома. Плохой знак. Тем более что фамилию его из того списка вождь, внимательно просмотрев документ, так и не вычеркнул. А на немой вопрос Дикобразова: "Почему?" ответил: "Ты же сам вписал, тебе виднее".
   Чтобы вернуть былое расположение вождя, Николай Иванович готов был сфабриковать любое дело. Из пустяка он готов был раздуть процесс на всю страну.
   И вот тут-то он вспомнил о Федотке и Романе Алюминиеве, о которых в последнее время, если честно, забыл.
   Дикобразов даже забегал по своему кабинету, до чего ему понравились собственные мысли. "Только надо подойти к этому делу тонко, - думал Николай Иванович. - Федот только выглядит простаком, а сам хитрющий!"
   Железный нарком проработал у себя в кабинете всю ночь, а на рассвете у него был готов план грандиозного заговора. Даже жаль его такого кропотливого труда, потому что в это утро за ним пришли.
  
  

4.

  
   Наверняка ещё живы свидетели того грандиозного процесса, который был устроен накануне войны. Бывшие комдивы и соратники вождя, сидевшие на скамье подсудимых, не до конца поняли правила игры и вот за это-то их и судили.
   Среди подсудимых был и Николай Иванович Дикобразов. Сам ли он был, или согласно предположению Ласкового, подставил кого-то из двойников - не ясно. Но то, что этот Дикобразов, так же как и его двойники прежде в местах большого скопления народа, ничего не говорил и раздувал щёки, это было известно доподлинно.
   Подсудимые на перегонки обвиняли себя и друг друга во всех смертных грехах, демонстрировали у себя на голове пеньки от спиленных рогов, и в истерике кричали, что таким как они, нет места в советской стране, и, стало быть, их надо расстрелять как бешеных псов.
   И их желания выполнили. Хотя, конечно, они не думали, что их расстреляют, когда кричали о расстреле. Им, конечно же, сказали, что если вы будете на суде добиваться своего расстрела, то вас помилуют, и наоборот, если будете добиваться помилования, то расстреляют. Вот они и кричали, как было велено. Многие из подсудимых к концу процесса поняли наконец, в чём состоит их миссия: что бы они ни говорили или делали, они всё равно обречены. Но были и такие: когда одного из бывших соратников волокли на расстрел, он семенил ногами, упирался, хватался за все выступы в стенах и орал: "Я же на суде просил, чтобы меня расстреляли. Почему же меня ведут расстреливать?"
  
   Николая Ивановича тоже расстреляли. Впрочем, как уже говорилось выше, это мог быть и не Николай Иванович, а его двойник. По свидетельству одного из исполнителей расстрела, некоего Вдовушкина Ипата Терентьевича, родом из Смоленской области, деревни Верхние Чувичи, расстреливаемый Николай Иванович за несколько секунд до выстрелов грустно сказал: "А я даже и не Дикобразов". Больше никто из исполнителей приговора этой фразы не слышал.
   Известно так же, что Роман Алюминиев попал-таки в подвалы НКВД. Что-то он специально сделал, чтобы туда попасть: то ли письмо Самому написал, где называл его самыми последними словами, то ли ещё какую холеру придумал - неизвестно. Но попал. И его расстреляли.
   По свидетельству одного из исполнителей расстрела - Вдовушкина Ипата Терентьевича, родом из Смоленской области, деревни Верхние Чувичи, расстреливаемый Роман Романович Алюминиев за несколько секунд до выстрелов куда-то исчез. Больше никто из исполнителей приговора этого исчезновения не заметил.
   Да и был ли на самом деле этот Вдовушкин Ипат Терентьевич?
   Да и есть ли в Смоленской области эти самые Верхние Чувичи?
  
   А Федот Фёдорович Благообразов жив остался, и дальше стал жить. И ковчег его остался на прежнем месте. А что с ними потом приключилось, о том дальше рассказ будет.
  
  
   ГЛАВА ВТОРАЯ
  
   5.
  
   Федот с Иовистом ещё спали, когда война началась. И Алевтина со своим благоверным Спиридоном Васильевичем Ласковым спала. Все спали. Дело-то, если кто помнит, ранним утром было. Правда, уж и светло как днём. И птички щебетали.
   Теперь уж наверняка катаклизм.
   Открыл Федот глаза, посмотрел в окно: стоит ковчег - крутыми боками на солнце после дождя посверкивает. Красота!
   Из соседнего окна выглянул Спиридон Васильевич:
   - Слушай, Федот, я тебя давно спросить хотел. Как эта бандура у тебя называется?
   - Это вовсе и не бандура, а ковчег. Вот начнётся катаклизма, мы с сыночком на нём спасёмся.
   - А у тебя это как - наземный или водный транспорт?
   - Всякий. Хотишь по земле, хотишь по воде.
   - А ты его хоть раз на воду-то ставил? Он же тяжёлый. Небось, сразу потонет?
   Задумался Федот: да нет, вроде, не должен. Из дерева же! Так соседу и сказал.
   А тот своё гнёт:
   - Как знаешь. Я на твоём месте лучше бы проверил, пока катаклизма нет.
   Федот на него руками замахал:
   - Да что ты говоришь, сосед? Сейчас вон корабли из железу делают и то не тонут.
   В общем, поболтали так да разошлись. А потом уж и не до этого стало.
   Про войну узнали.
  
   Про войну им Алевтина пришла, - сказала. Она по холодку куда-то ходила с утречка, может корову на пастбище водила. Пришла назад вся расстроенная. Села на лавочку и говорит:
   - Пастух рассказывает, вроде германец на нас с войной напал.
   Ласковый только руками сплеснул:
   - Слышь, Федот, что моя Алевтина говорит: вроде бы, говорит, германец войной на нас пошёл.
   - Да нет, не может быть! - авторитетно Федот заявляет. - Мы с германцем бумажку подписали, не должон напасть.
   - А ты ихнего Гитлера на карикатурах видел? В журнале "Крокодил"? - ответствует Ласковый. - Такой паразит явно на всё способен.
   - Да, - согласился Федот. - Судя по карикатурам - способен.
   От таких слов Алевтина стала потихоньку всхлипывать.
   - Хотя, - продолжил Федот свою мысль, - наши чего только в тех карикатурах не нарисуют.
   - Не скажи, Федя, - перечит Ласковый. - Я когда в городе жил, был знаком с одним таким художником-карикатуристом. Он мне говорил, что все те, кто люто ненавидит Советскую власть, именно так и выглядят, как он их в своих карикатурах рисует.
   - А вот Дикобразов, - не согласился Федот, - оказался врагом народа, а его всегда в "Крокодиле" красиво рисовали.
   Алевтина тут и вовсе ударилась в слёзы.
  
   В то время, когда в столице художники Михаил Куприянов, Порфирий Крылов и Николай Соколов - "Кукрыниксы", рисовали свой знаменитый плакат (читатель наверняка помнит прорывающегося сквозь "Пакт о ненападении" Гитлера с хищными волчьими чертами), а другой художник - Константин Ротов - в далёкой тайге рубил деревья под конвоем, так вот, в это самое время в Местечке всё было пока тихо и спокойно. Война пока не коснулась этого уголка России.
   Да и вообще, может она уже и кончилась.
   В Местечке и старики, и молодёжь судачили, что, по-видимому, оно так и есть. Началась война и тут же кончилась. Накануне в местном клубе показывали киножурнал "Новости дня", правда, старый ещё, годовалой давности, так там, в этом киножурнале, очень даже наглядно отобразили всю мощь Красной армии. Танки, самолёты прямо кучами, несметно - ни земли, ни неба не видать, - во как! Может, действительно, сунулись к нам фашисты, увидели воочию нашу огневую мощь и скорее назад удрали. А стало быть, и войне конец.
   После киносеанса деревенские расходились почти счастливые. Алевтина под ручки с Федотом и Спиридоном Васильевичем шла и распевала полюбившуюся песенку из показанного после "Новостей дня" фильма "Сердца четырёх".
   - Хорошо всё-таки, что мы живём в Советском Союзе, - вдруг неожиданно сказала она. - Представьте, жили бы сейчас в какой-нибудь Америке среди этих капиталистов и гангстеров. Просто ужас какой-то, как представлю! Почему все честные американцы у себя тоже революцию не сделают? Неужели им хочется жить под гнётом? - Алевтина спела куплет из фильма, а потом продолжила: - А у нас, я в газете читала, уже семь лет как с бандитами покончено, а вот американцы со своими не могут справиться. Теперь нам только с врагами народа ещё разобраться, и жизнь вообще наступит чудесная.
   Алевтина глубоко задумалась, и уже возле дома спросила:
   - Неужели Роман Романович врагом народа оказался? В газетах писали, что его расстреляли за то, что он немецкий шпион.
   - Нет, Алевтина, - успокоил её Федот. - Роман Романович сейчас на Марсе, - строит для марсиан светлое будущее.
  
   Прошёл месяц. И война всё-таки продолжалась. Федот и Спиридон Васильевич ушли на фронт. Перед уходом Федот отдал ковчег колхозу под коровник, - что будет зря пылиться, а так всё хоть какая польза.
   А в Местечко приехало военкоматское начальство в лице майора Плешакова, увидело ковчег и спросило:
   - Это что же, вы, поди, для фронта всем колхозом этакую штуковину сляпали? Хороший почин! Надо об этом в нашей многотиражке написать.
   Хотел председатель всё как есть рассказать: про коровник и прочее, но застеснялся, да и в многотиражку каждому хочется попасть, а начальство в лице майора Плешакова дальше свою речь продолжает:
   - И хотя, как говорит товарищ Сталин, у врага остались только худшие дивизии и худшие части авиации, такие подарки фронту нам ещё ох как нужны. Напишите поперёк этой махины красной краской: "Смерть фашистским оккупантам!" и в бой!
   Председатель на такие его слова почесал в своей плешивой голове и говорит:
   - Тут понимаете, маленькая заминочка, товарищ майор. Никто из нас, видите ли, этой бандурой управлять не умеет. Оно, конечно, такую штуку хорошо против фашистских оккупантов послать, только единственный человек, кто этим управлять могёт, сейчас на фронте бьётся.
   Председатель хотел использовать последнюю возможность оставить ковчег у себя в колхозе в качестве коровника, но всё же говорил он вполне искренне - никто кроме Федота управлять этой махиной не умел. Более того, председатель подозревал, что и сам Федот не очень-то представлял, как к этой бандуре подступиться в смысле управления, однако к вышесказанному ничего не добавил, предоставляя начальству в лице майора Плешакова самому решать дальнейшую участь ковчега.
   И начальство решило:
   - Да уж, поди найдется, кому управлять. Посадим какого-нибудь. Недопустимо, чтобы такая техника в такое время простаивала. И запомните, - незаменимых у нас нет.
   Председатель, который перед этим приездом начальства совсем уж было, завёл колхозных коров в ковчег, решил пока погодить с этим делом. Оставил, как говорится, до лучших времён.
  
   Отступление наших войск было столь велико, что вскоре враги могли рассматривать в свои бинокли окраины нашей столицы, предвкушая, как они будут маршировать по её центральным улицам. Федот Благообразов, а с ним и Спиридон Васильевич Ласковый да ещё несколько бойцов, оставшихся от их роты, отступали, сколько могли и оказались, таким образом, в своём родном Местечке.
   Подъехал армейский генерал, и, обнимая каждого бойца, слёзно попросил продержаться здесь хотя бы до вечера, до прихода главных сил. Бойцы растрогались от такого внимания со стороны высокого начальства, и обещали продержаться. Генерал пытливо посмотрело в глаза каждому бойцу, как бы не до конца веря в их искренность, потом сел в автомобиль и укатил.
   Федот в это время вспомнил про ковчег.
   Поскольку враг был уже совсем близко, бойцы быстро написали поперёк ковчега первое, что пришло в голову, а именно: "Добро пожаловать, дорогие гости!", вооружились пулемётом, ружьями и гранатами, и стали ждать. Настроение у всех было бравое, особенно они гордились надписью. Получилось этак по-русски, с подвохом.
  
   Колонна немецких танков шла по пыльной просёлочной дороге уже глубоко в тылу страны и приближалась к какой-то очередной русской деревушке.
   На башне головного танка сидел белобрысый молодой немец по имени Руди Думкопф и играл на губной гармошке. Он первым увидел странное сооружение, возвышающееся над крышами домов в одном из огородов, и крикнул, чтобы танк остановился. За головным танком остановилась и вся колонна.
   Ковчег выглядел внушительно, он возвышался этаким Голиафом среди чахлой растительности Местечка, и мог, если уж не испугать, то, по крайней мере, удивить или рассмешить врага, что в данном случае было и не так уж плохо. По настоящему, сделанный из дерева, ковчег, конечно, никакое не препятствие для, положим, тех же танков, но он был настолько нелеп видом своим и так необычен для простого глаза, что, увидев этакое препятствие, немцы высунулись из танков поглазеть на чудо.
   Руди Думкопф молодцевато спрыгнул с башни и пружинисто зашагал по направлению к этому странному сооружению. Выскочили размять косточки и остальные танкисты. Весело переговариваясь, они потянулись следом за Думкопфом.
   И сам Руди Думкопф, и другие члены экипажей, конечно, знали о загадочной русской душе, вернее, что-то где-то об этом слышали, но, не встречая в течение нескольких месяцев никакого сколько-нибудь значительного сопротивления со стороны русских, немного расслабились. Руди даже не прекратил играть на своей губной гармошке. Федот Благообразов прицелился и нажал на курок своей винтовки. Пуля вошла в грудь Думкопфа, и он рухнул в пыль.
   И уже тогда немцев накрыли из ковчега шквальным огнём.
  
   Отбив атаку, уповая и в дальнейшем на любопытство фашистов, Федот, Спиридон Васильевич и другие бойцы принялись за еду, которую им принесли Алевтина и Иовист. Алевтина любовно гладила по голове то Федота, то Ласкового, то кого-нибудь из бойцов, и гордо приговаривала:
   - Защитники вы наши!
  
   В городке, который назывался Бердяевск, неподалёку от места боя, была настоящая паника. Люди бегали с какими-то мешками, с вещами, выносили из домов мебель, а какой-то дяденька метался по улице с огромным зеркалом наперевес, пугая людей их же отражениями.
   В одном из важных государственных заведений, возможно, самом важном в городке, и не только потому, что оно стояло в центре (стоять оно, кстати, могло и на окраине, от этого статус его нисколько бы не изменился), тоже было некоторое оживление: майор Иван Степанович Зверь и его помощник лейтенант Фактурин сжигали документы в печке буржуйке, чтобы они не достались врагу.
   Иван Степанович Зверь был начальников местного НКВД, и сжигал он доносы граждан друг на друга, тома дел с результатами расследований этих доносов, дела на шпионов мнимых и реальных, в большем случае, конечно, мнимых - являющихся плодами его необузданной фантазии, и прочие документы в том же духе. Лейтенант Фактурин подавал ему листок за листком, не забывая при этом хотя бы мельком ознакомиться с каждой бумажкой.
   - А вот посмотрите, какая интересная жалоба, - сказал он Ивану Степановичу.
   Зверь резко выхватил из рук лейтенанта листок:
   - Нашёл время развлекаться! - зло прошипел он и быстро сунул бумагу в огонь.
   Но бдительный лейтенант не унимался:
   - А вот сигнал на какого-то пособника фашистам... Кстати, здесь у нас - в Местечке...
   - В огонь! Всё в огонь! - с воодушевлением и злорадством приговаривал Зверь, заворожено глядя в топку печи на языки пламени пожирающие бумагу.
   Но лейтенант не передал майору для сожжения этот "сигнал" от неизвестного бдительного товарища, а аккуратно согнул его в четвёрку и сунул себе во внутренний карман кителя. На всякий случай, - мало ли что.
  
   Будучи уже далеко за городом, глубоко в тылу наших войск, на привале, лейтенант Фактурин развернул этот листок и с любопытством прочёл:
  
   "Довожу до вашего сведения, - писал бдительный анонимный товарищ, - что в деревне под названием Местечко окопался фашистский пособник по фамилии Федот Фёдорович Благообразов, построивший на своём участке земли боевую единицу непонятной конструкции, которую называет "Ковчег", явно для встречи врага. Его друг и подельщик Роман Романович Алюминиев, раньше не вылезавший из-за границы, в частности из Германии, подготовлял там почву для беспрепятственного и молниеносного проникновения врага на территорию СССР. Прошу поставить завравшегося врага народа Федота Фёдоровича Благообразова на место.
   С уважением и большим почтением к нашим органам
   Преданный друг".
  
   Увидев, что его помощник что-то увлечённо читает, Иван Степанович Зверь выхватил у него листок и после прочтения даже присвистнул:
   - Да тут же целый заговор!
   Счастливый лейтенант поддержал его, не преминув укорить:
   - А я вам что говорил?!
   Майор неодобрительно взглянул на своего помощника.
   Лейтенант примирительно замахал руками. Он никогда не перечил начальству, постоянно соглашался с ним, и это всегда имело хороший результат. Если он когда и делал что-нибудь наперекор, как с этим "сигналом", то всегда знал, что это только на пользу его начальству.
   Майор Зверь, всё ещё хмурясь, проговорил:
   - Если только наши снова займут Бердяевск и эту деревушку, как там её? - Местечко, мы послушаем, что нам споёт этот, как его там? - Благообразов, - и он мечтательно возвёл глаза к небу.
   Ему уже давно было положено повышение по службе и очередное звание.
  
   Если читатель помнит, приводивший в исполнение приговор над Дикобразовым некто Вдовушкин Ипат Терентьевич слышал, как приговорённый в последний момент сказал: "А я даже и не Дикобразов". Он не ослышался. У Вдовушкина вообще с детства слух был хороший. И то, что другие исполнители ничего не расслышали, это ещё ничего не доказывает. Вы нарочно пойдите как-нибудь по деревне Малые Чувичи и спросите там у жителей: "У кого в деревне самый хороший слух?", вам каждый не задумываясь, ответит: "А вот у Вдовушкина Ипата". У Вдовушкина, может, со зрением проблема была, никто не спорит, а уж со слухом у него всё в порядке, можете поверить.
   Расстреляли, действительно, не Дикобразова, а его двойника. Как это Николай Иванович смог организовать, одному Богу известно. Сам же скрылся. Отпустил бороду с усами, голову побрил наголо, и от прежнего железного наркома не осталось и следа. Далеко уезжать не стал, а поселился неподалёку от столицы, в городе Бердяевске, почти сразу удачно женился и, прописавшись на жилплощади жены под фамилией Николай Иванович Ратов (от слова "рать"), зажил припеваючи.
   Единственное, что не давало покоя Николаю Ивановичу, это его рожки, которые он довольно часто должен был заблаговременно спиливать. Теперь, когда на голове у него не было его прекрасной шевелюры, а была конспиративная лысина, Дикобразову надо было следить за своими рожками особенно тщательно, ведь малейшее их появление на голове было очень хорошо заметно для окружающих. Могли пойти разные пересуды, потом заинтересовались бы нужные люди и пошло-поехало... Для этой нужды Дикобразов сразу же по приезде в Бердяевск пошёл в хозяйственный магазин и стал просматривать витрины в поисках ножовки по металлу. Но были лишь лобзики для выпиливания из фанеры. Пришлось взять такой, да ещё несколько запасных полотен.
   Зато стремянки в том хозяйственном магазине были на любой вкус. Николай Иванович с мечтательной улыбкой переходил от одной стремянки к другой и любовно их поглаживал. Все прежние его стремянки были безвозвратно утеряны со времён мнимого расстрела. Он сознавал, что если кто-то, а вот хотя бы и сам продавец, донесёт нужным людям о том, что какой-то покупатель очень заинтересовался стремянками, ему не сдобровать, но ничего с собой поделать, не мог. Любовно поглаживая, и даже чуть ли не целуя каждую, Николай Иванович переходил от одной стремянки к другой и мечтал, как бы великолепно они выглядели в интерьере его комнат, и как бы красиво на них смотрелся он сам.
   Выпроводить его удалось только с закрытием магазина. Его подталкивали к выходу, а он всё оглядывался на милые ему предметы, потом ещё долго стоял и пытался разглядеть их в витрину. В жизни стремянки помогали Николаю Ивановичу изжить в себе комплекс неполноценности карлика, они были ему лучшими друзьями. Уходя уже глубоким вечером от витрины магазина, он с блаженной улыбкой думал: "Купить, что ли, завтра хоть одну стремяночку? И чёрт с ними, пускай поймают".
  
   Ещё одной заботой Николая Ивановича, кроме рожек и покупки стремянок, был Федот Благообразов. В то время как сам Дикобразов должен был скрываться, тот разгуливал на свободе. Этого факта Николай Иванович никак не хотел признавать.
   Именно поэтому в одну из ночей он сел на кухне за стол, вырвал из ученической тетради своего пасынка листок, и написал левой рукой то самое заявление, которое таким чудом сохранилось благодаря бдительности лейтенанта Фактурина. Водя старательно пером по листу бумаги, высунув от усердия язык, словно прилежный школьник, Дикобразов представлял себе, как к Федотке приходят нужные люди, берут его под белые ручки и уводят в нужное место. Видение это было таким ярким и реальным, что бывший "железный" нарком уставился в потолок и блаженно заулыбался. Жена его, проснувшись среди ночи и зайдя на кухню, очень удивилась:
   - Чего это ты сидишь здесь среди ночи и лыбишься?
   - Не мешай! - огрызнулся Николай Иванович. Однако огрызнулся без злобы. Настроения это ему не испортило.
   Написав донос, Дикобразов вскипятил чаю, налил его в красивую кружку, и, развалясь на стуле и, потягивая приятно обжигающий напиток, с удовольствием перечитал свой "шедевр". Потом стал не спеша придумывать подпись. Этому процессу он придавал большое значение. В уме Дикобразов уже перебрал множество псевдонимов. Назваться, к примеру, "Недремлющее око" очень было бы красиво, но, разбирая его донос, нужные люди в нужном месте могли бы задать законный вопрос: "На что он намекает своим "Недремлющим оком"? На то, что у нас око дремлющее?" А это было нехорошо, и для самого Дикобразова неприятно как недавнего главы этого ведомства.
   Вообще Николай Иванович не винил ни своё бывшее ведомство, ни, упаси Боже, советскую власть за нынешнее своё положение. Он даже всеми силами хотел сотрудничать, не смотря на то, что с ним так обошлись. Может он чего и не понимал в устройстве государства, но одно он знал наверняка: совсем никого не сажать было тоже нельзя. А персонально с ним просто вышла ошибка, завистников очень много, вот и наговорили чего ни попадя вождю, а тот и поверил.
   Словом, "Недремлющее око" не подходило.
   Под утро Дикобразов всё же придумал, как ему подписаться под доносом и счастливый пошёл спать.
   С началом войны Николай Иванович достал себе липовую справку об инвалидности, и укатил вместе с женой и её детьми в эвакуацию, кажется в Ташкент.
  
   Была ночь. Федот стоял на посту возле ковчега. Генерал просил продержаться всего один день до подхода главных сил, а уже заканчивались вторые сутки, а главных сил, обещанных генералом всё не было. Федот не знал, что и думать.
   От нечего делать он разглядывал звёздное небо. Разглядывал просто так, без каких-либо знаний астрономии. Из созвездий, положим, выделял разве что большую медведицу, да ещё малую в придачу, а больше и ничего. Вот Ласковый, он звёздную карту хорошо знал, можно даже сказать - отлично. Иногда объяснял Федотке, что к чему.
   Тот, слушая умные речи о звёздном небе, попросил как-то Ласкового показать ему Марс.
   - А сейчас его нет на небе, потому как уже утро, - принялся объяснять Спиридон Васильевич. - Вот завтра, как только стемнеет, ты его и увидишь во-он в том месте - красненькую точечку.
   - Красненькую? - задумчиво переспросил Федот. - Видать долетел всё-таки Роман до Марса.
   - Это почему же? - поинтересовался Ласковый.
   Но Федот не стал объяснять своих слов, а обратился к товарищу с вопросом:
   - А до этого Марс, каким цветом был?
   - До чего - "до этого"? Всегда был красным.
   - Ну и ладно...
   Ласковый внимательно посмотрел на Федота, - какими-то загадками тот говорит, уж не заболел ли? Однако промолчал, ничего у Федота выпытывать не стал.
   Стоя на посту и глядя в тот уголок неба, где, по словам Ласкового, вечерами появляется Марс, Федот прошептал с улыбкой:
   - Роман на Марсе. Сомнений нет.
   То, что Роман всё-таки долетел до Марса, у Федота теперь сомнений, действительно, не было. Долетел, и устроил там революцию. Только не такую, как на Земле, а, как и обещал - настоящую, справедливую. И о цвете планеты Федот спросил у Ласкового не даром. Красным Марс стал потому, что теперь там тоже постоянно демонстрации трудящихся проводятся. Как и положено - с красными флагами. Власть коммунистов, хоть и более справедливую, Федот без демонстраций себе никак не мог представить.
   Вот бы побывать там и своими глазами всё увидеть.
  
   Сменился Федот на посту, пошёл в дом. Вроде бы, теперь-то и поспать, а вот не спится. Мысли разные в голову сами собой лезут.
   Стал он размышлял о катаклизме. Катаклизм ли война с фашистами, и если - да, то тот ли это катаклизм, о котором ему говорила девушка из сна, или нет? Скорее всего, нет. Ещё немного подумав, Федот пришёл к выводу, что тот катаклизм, о котором ему говорилось во сне, всё-таки, скорее всего природного свойства, а не дело рук человеческих. И хоть знал Федот, что он один со своей семьёй в будущем катаклизме спасётся, и сам часто об этом всем говорил, но представить как это будет, не мог. Неужели совсем никого-никого не останется? Какой же, простите, силы должен быть этот катаклизм? Наводнение? Землетрясение? Что-нибудь, наверно, в этом роде. Поговорить на эту тему, кроме Спиридона Васильевича Ласкового, было не с кем. Федот встал, прошёл к соседнему дому, легонько постучал в окно. Высунулась заспанная Алевтина.
   - Слушай, Алевтина, - извиняясь, попросил Федот. - Позови Спиридона, очень нужен.
   - Что такое? - испуганно прошептал из-за спины сожительницы Спиридон Васильевич. - Фашисты?
   - Да нет, какие там фашисты, - успокоил друга Федот. - Немцы, говорят, такая нация - по ночам не воюют.
   - А что тогда?
   - Слушай, Спиридон, - тихо спросил у него Федот, - тот катаклизм, который мне во сне обещали, он, думаешь, какой будет?
   Спиридон Васильевич подумал маленько, и авторитетно изрёк:
   - Думаю, что глобальный!
   - Это ж как? - воскликнул Федот.
   Ласковый подумал ещё немного:
   - А это так, что всё под воду уйдёт. И города, и страны, и люди все. Я как-то до войны читал в одной "умной" книжке, что у Земли ось скоро сместится. Сместится, значит, земная ось, и там, где сейчас океаны плещутся, там суша будет, а там где суша - океаны. Когда-то уже такое было, миллионы лет назад. Были такие континенты - Атлантида и Лемурия. На них люди жили. И такая у этих людей техника была, нам ещё далеко. В космос летали.
   - Ух, ты! - восхищённо воскликнул Федот. - Надо же - в космос! - хотя смутно себе представлял, что такое "космос".
   - Да, - подтвердил довольный Спиридон Васильевич. - И, представь себе, всё это добро в миг один оказывается глубоко под водой, и всё из-за того, что ось Земли сместилась. А на отмели стала появляться новая жизнь.
   Спиридон Васильевич хмыкнул, и добавил тихонько:
   - Хотя большего катаклизма, чем наша Алевтина, я ещё не знавал.
   И скрылся.
  
   Мысли Федота потекли совсем в другом направлении.
   В последнее время стали происходить с Федоткой странные события. Вернее, эти странные события, по видимому, и раньше с ним происходили, только он просто не замечал их, или они не проявлялись с такой очевидностью.
   Дело было в том, что его, как Федот понял, нельзя убить. И не только убить, а просто какое-нибудь увечье ему сделать тоже невозможно. Допустим, кулаком ударить. О таких людях, как он, всегда говорили, что они заговорённые. Или в рубашке родились.
   В общем, не брали Федота ни пуля, ни штык. И в атаку сколько раз уж ходил, и в рукопашную с немцем сталкивался, а недавно чуть высунулся из окопа, - что-то мимо головы прожужжало, думал шмель, а оказалось - пуля, позади Федота ею товарища ранило. Пуля-то прямо в Федота летела, а в последний момент вдруг сменила траекторию. Вот такие дела.
   Стал Федот вспоминать: случалось с ним, когда подобное, ну, допустим, на прошлой войне? Ему, видите ли, край как хотелось выяснить, - всегда ли у него такая способность была или только сейчас появилась. Хорошо поразмыслив, решил всё-таки Федот, что всегда. Вспомнился ему случай, как его белогвардейцы хотели высечь, да не стали. А ещё на баррикаде чуть не расстреляли.
   А уж, сколько было случаев, про какие и сам Федот не знал, - ну вот хотя бы: на что Дикобразов был всесильным, к Федоту подбирался, но и он ничего не смог сделать, - в последний момент, будто что-то за руку держало наркома.
   Ласковый, когда Федот снова его разбудил и поделился с ним своим открытием, немного подумав, ответил:
   - Видать, Федотка, ангел-хранитель у тебя хороший. А может у тебя их даже несколько.
   Сам-то Спиридон Васильевич, как только от войны не страдал: он уж и в лазарете успел полежать.
  
   Прав был Ласковый насчёт Федотова ангела-хранителя, и даже в том был прав, что не один он у него был, а несколько. А вернее - троя. Эти ангелы-хранители никогда не должны были Федоту показываться, - нельзя им этого делать. Лишь один раз (если помнит читатель) не вытерпели, - показались, - очень им самогоночки хотелось попробовать.
   Зато уж работу свою знали отменно. Чуть кто в помыслах своих, а вот хотя бы и тот же Дикобразов, посягнёт на Федота, сразу же его мысли в другую сторону направляют, а если это не помогает, то тогда либо напоят до безобразия, либо ещё что-нибудь учудят, - ангелы шаловливые попались. Полковника Палисандрова, который Федота, помнится, высечь приказал, а ковчег сжечь, вместе с ОГПУ ловили, так их разозлила эта выходка полковника против их подопечного.
   Они теперь и за Иовистом должны были присматривать, да и за Катериной тоже, хотя терпеть её не могли.
   Работы много, особенно сейчас - во время войны.
  
   Поворочался Федот в постели, и незаметно для себя уснул.
   А на утро, как в знаменитом фильме о Чапаеве, неожиданно пришла помощь. Танковое соединение полковника Колоскова. Увидели наши защитники советские танки, из ковчега повыскакивали, и вперёд - на врага. Федот впереди всех оказался. Бежит впереди всех, Сталина и Родину поминает. "Ура!" - кричит. Всё как и положено в таких случаях. Пули вражеские от него отскакивают, обратно летят и в фашистов же попадают. Это всё Федотовы ангелы-хранители стараются. Если бы простому глазу их можно было увидать, так предстала бы перед солдатами картинка необычайная: летят перед бегущим в атаку Федоткой троя мужичков со здоровенными палками, и те пули, что непосредственно в Федота попасть стремятся, теми палками опять во вражеские позиции отбивают. Очень, я вам скажу, впечатляющая картинка. На русскую игру под названием Лапта похоже.
   Под таким прикрытием Федотка до фашистов первым добежал. Тут на него какой-то здоровяк немецкий налетел, хотел то ли из автомата застрелить, то ли просто кулаком огреть, но поскользнулся на ровном месте, головой о камни ударился. И здесь, видно, без ангелов не обошлось.
  
   После боя, полковник Колосков, подошёл к ковчегу, и, похлопав его по крутому боку, спросил:
   - А это, чья ж такая махина?
   За Федота кто-то из бойцов ответил:
   - Да вот этого бойца. Тут даже есть гвозди лично подаренные Владимиром Ильичём.
   Заинтересовался Колосков:
   - Это, какие же гвозди?
   Хотел Федот сказать командиру, что тот ковчег с гвоздями Ленина, давно сгорел, но, видя сияющее лицо Колоскова, постеснялся правду говорить.
   Но командир уже и сам "догадался":
   - А, вот эти! Вижу, вижу. Как серебро на солнце блестят! А вот эти, видимо, ещё при царском режиме рабским трудом сделаны, - погнили давно.
   И перед строем объявил Федотке благодарность за проявленное мужество при обороне столицы, и за прочую его доблесть.
  
   А Федотка подошёл к ковчегу, прислонился к нему, руки распростёр. Невольно слёзы из глаз у Федота потекли. Словно самый близкий родственник ему ковчег, и даже ещё ближе. Каждый гвоздик, каждая досточка ему дорога. Каждый гвоздик, каждая досточка имеет свою историю. Вот, допустим, эти гвоздочки: вспомнил Федот, как десять лет назад высылали в Сибирь "кулака" Митрия Бахнашина со всей семьёй.
  
   Председатель тогда вместе с уполномоченным из центра, да ещё несколькими активистами, типа Андрона Присыпкина, ходил по дворам богатеев и составлял списки на высылку. Федот плотником в колхозе работал, его тоже с собой взяли.
   А этот Андрон Присыпкин, щеголяющий в рваных портках и всю жизнь пролежавший на печи, поплёвывая в потолок, с особой ревностью следил, чтобы Бахнашин не взял из своего добра, по мнению самого Андрона, чего-нибудь лишнего.
   Как сейчас видел Федотка рябое бесформенное лицо Присыпкина с высохшими подтёками на лбу и щеках. Подтёкам на его лице было своё объяснение: когда Андрон, лёжа на печи, плевал в потолок, не все плевки, конечно, достигали цели, и многие падали назад. А вытереться Андрону было, естественно, лень.
   Когда председатель зачитывал постановление о высылке, смотреть на Митрия Бахнашина Федотка не мог. Он смотрел в сторону. В родной-то деревне всех отлично знал, и раньше, до того как уйти в город, был очень дружен с Митрием.
   Уже садясь на сани, которые должны были увезти семью Бахнашиных на вокзал, Митрий, сопротивляясь наглому натиску Присыпкина, который мелкой шавкой бегал вокруг него и подталкивал к саням, подошёл к Федотке и, протянув ему в тряпице горсть гвоздей, сказал: "Хороший ты мужик, Федот Фёдорович. Вот возьми гвоздочков. Пригодятся для твоего сооружения. Больше и нет ничего. Всё отняли".
   Много таких вот историй мог бы рассказать Федот, глядя на ковчег. Но самыми дорогими те гвоздочки Митрия Бахнашина были. Дороже, чем гвозди вождя мирового пролетариата.
  
   Неизвестно, что повлияло на дальнейшие события в той войне, но что бы там ни было, совсем скоро наши войска отстояли столицу и остановили наступление врага на главном направлении.
  
   Вождь всех времён и народов задумчиво курил трубку:
   - Всё-таки отстояли столицу!
   - Отстояли, Иосиф Виссарионович!
   Вождь до сих пор не мог в это поверить:
   - Всё-таки отстояли! - повторил он, вставая.
   - Отстояли! - вновь подтвердил радостный секретарь.
   - А что вы там такое говорили до этого?
   Секретарь покопался в документах и сказал:
   - Бойцы, поднимаясь в бой, кричали: "За родину! За Сталина!"
   - Как, как?
   - Иногда бойцы кричали: "За родину! За Сталина!", иногда: "За Сталина! За родину!", порой просто: "За родину!", но в большинстве случаев: "За Сталина!"
   Вождь добродушно улыбнулся в усы и одобрительно мотнул головой, как бы подтверждая этим кивком какие-то свои прежние высказывания и мысли.
   - А вот, Иосиф Виссарионович, беспримерный случай героизма. Возле деревни Местечко, это в пятидесяти километрах от столицы, небольшой отряд красноармейцев в наспех построенном доте, целых пять дней удерживал вражеские танки. И знаете, что было написано над амбразурой? "Добро пожаловать, дорогие гости!"
   Вождь всех времён и народов чуть не подавился дымом от смеха:
   - Прямо так и написали?
   - Именно!
   - Ну, уморили. Значит "Добро пожаловать", а сами по ним из пулемётов?
   - Именно так.
   - А кто же у них был главным?
   - Командир был убит, а командование на себя взял боец, некто Благообразов Федот Фёдорович. И надпись тоже он придумал.
   Отсмеявшись, вождь уже серьёзным голосом сказал:
   - Орден молодцу! И всем бойцам тоже!
   Довольный благожелательным настроением вождя, секретарь весело добавил:
   - И сына своего он назвал в вашу честь Иовистом.
  
   Вождь всех времён и народов издавна любил посидеть с соратниками за обильным столом на одной из своих дач. А так, как самое благоприятное время для него, как всем известно, была ночь, то и кутежи свои он обычно начинал глубоким вечером, а заканчивал ранним утром. Причём никто из соратников не мог, сославшись на дела, отказаться от гостеприимства вождя, не мог встать из-за стола посреди ночи и уйти, и уж тем более не мог не реагировать на шутки, которыми порой уместно, а порой неуместно, сдабривал застолье хозяин. Мишенями его шуток часто становились кто-нибудь из тех же соратников, сидящих за столом, но чаще всего, двоя: это Первый секретарь обкома партии Украины Никита Сергеевич Хрущёв и "всесоюзный староста" Михаил Иванович Калинин. Но, конечно, никто из прочих соратников так же не был застрахован от шуток вождя.
   С началом войны, когда вождь впал в глубокую депрессию, кутежи прекратились, но вскоре, как только дела на фронте стали понемногу улучшаться, возобновились с новой силой.
   Соратники и раньше не всегда понимали шуток хозяина, лишь заучено смеялись над его проделками, а теперь и вовсе с трудом разбирались, где у него всерьёз, а где он дурака валяет.
   Вот и в этот раз, рассаживаясь за столом и весело переговариваясь между собой, соратники услышали голос вождя:
   - А почему я не вижу нашего уважаемого Николая Ивановича? Почему его нет среди нас?
   Соратники так и застыли, их задницы остановились на полпути к стульям. Они даже боялись посмотреть друг на друга: а что сказать на такой вопрос? Может быть, хозяин забыл о своей санкции на арест и расстрел Дикобразова? А может, произошла ошибка, и он ни коим образом не хотел смерти "железного наркома", и им придётся сейчас держать ответ за это безобразие?
   Единственный человек, чья задница в этот момент встретилась со стулом, был новый нарком внутренних дел. Он был назначен на эту должность сразу же после ареста Дикобразова, и теперь наблюдая за реакцией соратников на слова вождя своими спрятанными за пенсне хищными маленькими глазками, растягивал свой большой рот в улыбке, прикрывая её пухлой ладонью. Он едва сдерживался, чтобы не расхохотаться в голос, глядя, как эти дураки растерянно застыли в очень неудобных позах, отклячив свои весьма неаппетитные зады. Но смеяться прежде, чем засмеётся хозяин, конечно же, было нельзя, поэтому он, в мыслях своих, катаясь от смеха под столом, в действительности вынужден был уже плотно зажать себе рот, чтобы предательский смешок не вырвался на свободу.
   Наконец кто-то из соратников решился сказать что-то нечленораздельное, вид его был настолько растерян, нелеп и жалок, что хозяин не выдержал и рассмеялся, хлопая себя от избытка чувств по ляжкам. Следом за ним смог уже засмеяться и новый нарком. Соратники облегчённо повалились на стулья и зашлись в таком гомерическом смехе, что с одним из них чуть не случился сердечный приступ от перенапряжения.
   И дальше всё пошло в привычном русле.
  
   Посреди ночи вождь всех времён и народов очнулся ото сна. Он был по-прежнему у себя на даче, за столом, уставленным бутылками и закусками. "Вот чёрт, я, кажется, заснул и отлежал себе руку", - подумал он недовольно и загнездился в кресле, чтобы сесть поудобней.
   В зале было выключено электричество. Но через широкое окно проникал свет полной, и какой-то неестественно огромной луны, так что вождь мог вполне сносно разглядеть, что происходит в зале. Соратники в самых фантастических позах спали на своих местах за столом. Некоторые неприятно храпели. Кто-то нервно всхлипывал, кто-то причмокивал во сне. Вся эта сонная какофония действовала вождю на нервы. Он судорожно передёрнулся. Огромная луна за окном тоже настроения не улучшала.
  
   Давным-давно, когда вождь ещё был юношей и учился в семинарии, один спившийся поп-растрига рассказывал ему, что ежели внимательно посмотреть на полную луну, то можно явственно увидеть на ней силуэты двух людей: один стоит с занесённым над головой оружием, а другой - перед ним на коленях молит о пощаде. Спившийся поп говорил, что это Каин убивает своего брата Авеля. И это, по словам священнослужителя, есть напоминание человечеству о самом страшном грехе, с которого начались все людские беды. Юный семинарист в эту историю не поверил. Сколько бы он не смотрел на луну, а смотрел он на луну, надо честно сказать, не так часто, изображения этого он никогда не видел.
   Сейчас же, проснувшись и устраиваясь поудобнее в кресле, привлечённый магическим светом луны, вождь вдруг вспомнил этот рассказ спившегося попа, и повернул голову на источник света. И увидел. И именно две фигуры. Одна фигура стояла перед другой с занесённым над ней, вроде бы мечом, а вторая фигура на коленях умоляла о пощаде. В фигуре на коленях вождь с ужасом узнал себя, а в первой, - трудно было разобрать, но неужели... Гитлера? Со страхом, почти животным, первобытным, вождь всматривался в фигуру с занесённым над жертвой мечом. Глаза его заслезились, он прикрыл их, но не веками, а ладонью, и быстро замотал головой, стряхивая наваждение и ругая себя последними словами. И привидится же такое!
   Но снова взглянуть на луну вождь не решился.
   И тут он увидел, как от противоположного торца стола к нему движется маленькая толстая фигура. В свете луны зловеще блеснули стёкла пенсне.
   - Лаврентий, это ты? - спросил вождь.
   - Нет, не я! - отозвалась фигура скрипучим голосом с явным грузинским акцентом.
   - А что здесь происходит, Лаврентий?
   - Я же тебе сказал, что я никакой не Лаврентий! - зло прошипел гость и опустился на стул рядом.
   Вождь присмотрелся, но именно так и выглядел его новый нарком внутренних дел: маленький, чуть выше своего предшественника, толстый, похожий на жабу человечек, с большим ртом, крючковатым носом, зажатым между жирных щёк, мелкими поросячьими глазками, скрытыми под пенсне и огромной лысиной с чахлым кустиком волос на темечке. Да, это был он, - его нарком внутренних дел, и всё-таки не он.
   - Я могу принимать любые обличья, - сказал тем временем гость. - Могу обратиться даже в тебя, хотя тебе, я думаю, после Геловани, не доставит это особого удовольствия.
   И вождь всех времён и народов вспомнил.
  
   В конце восьмидесятых годов, во время перестройки, многие учёные, писатели, и, можно сказать, все кому не лень, кроме прочих фактов биографии вождя, обсуждали: был ли он на заре своей революционной бурной деятельности завербован царской охранкой. Историки даже дату точную называли: в период между первой и второй ссылками. Потом в стране наступили экономические и прочие трудности, и всем стало глубоко наплевать на эту тему, да если честно, и на самого вождя. Единственно верными теме сталинизма остались какие-нибудь уж очень дотошные историки, да кучка фанатиков с выпученными глазами и с плакатами, восхваляющими вождя, бегающих в разных городах от площади к площади. Первые низвергали, вторые пытались вернуть на пьедестал.
   Между тем, историки не сильно и ошибались, и даже дату называли правильно, единственно, в чём они были не правы, это в том, что вождя завербовала царская охранка. Царская охранка была здесь совершенно не при чём. И вот теперь, в эту лунную жутковатую ночь, через столько лет один из вербовщиков предстал пред ясные очи вождя, и это несколько тревожило последнего.
  
   - Надеюсь, ты сохранил свой экземпляр договора? - спросил между тем гость, и, увидев, что собеседник мотнул головой, продолжил:
   - Разреши, я тебе напомню некоторые пункты:
   "Договаривающиеся стороны, далее именующиеся как Податель и Получатель, обязуются выполнять условия договора неукоснительно.
   Получатель обязан:
   а). Поставлять N-ое количество людей (количество оговорено ниже) ежегодно Подателю, умерщвляя их любыми доступными Получателю методами.
   б). Умерщвлять незамедлительно тех людей, на кого укажет Податель, независимо от того, кем они приходятся Получателю (родственниками, друзьями, соратниками и т. д.)
   При утере Получателем своего экземпляра данного контракта, он теряет возможность пользоваться премиями, получаемыми от Подателя. Однако Податель вправе потребовать от Получателя услуг, оговоренных в пунктах А и Б. Если Получатель нерадиво относится к своим обязанностям, оговоренным в пункте А, Податель так же может отказать в предоставление Получателю премий, однако требовать от него вышеперечисленных услуг.
   В свою очередь Податель обязуется в качестве премии за своевременно оказанные ему услуги:
   а). Поднять Получателя в течение пяти десяти лет до вершин власти.
   б). Предоставить Получателю Вечную жизнь (порционно), а так же постепенное омоложение.
   При утере Подателем своего экземпляра контракта... (читать выше пункт об утере, только в пользу Получателя).
   Податель так же обязуется:
   Для успешного осуществления Получателем его части обязанностей, подготавливать время от времени крупные и мелкие войны и конфликты, давать советы и прочее".
   - И так далее... и так далее... - весело проговорил гость. - Особенно мне понравились твои колхозы... Мы тогда такой урожай собрали.
   Гость предался воспоминаниям, причмокивая от удовольствия.
   - Что же вы хотите ещё? - спросил вождь.
   - Мы тебе такую войну развязали, а ты не используешь её в должной мере. Что же вы хотите ещё! - передразнил гость вождя. - Смотри, нам ведь разницы нет, кто из вас победит. С ним мы тоже контракт подписали, когда он ещё ефрейтором был. Кто усердней будет исполнять наши требования, тот и победит.
   И исчез.
  
   Очнулся вождь ото сна, и почувствовал сквозь опущенные веки, что кто-то за ним пытливо наблюдает. Он открыл глаза и сразу же зажмурился от обилия электрического света. Соратники разговаривали, смеялись, чокались, пили и ели. Веселье было в самом разгаре. Вождь украдкой пощупал фалду кителя, где у него был зашит экземпляр контракта и успокоился.
   Его новый нарком внутренних дел ласково смотрел на вождя:
   - Давай, Сосо, - сказал нарком, - выпьем на брудершафт?
   - Да мы, вроде, с тобой... - начал, было вождь. Он хотел сказать, что они и так с наркомом уже давно близкие друзья, но, поддавшись обаянию застолья и, увидев с какой любовью и преданностью смотрит на него нарком, потянулся к бокалу хорошего грузинского вина. Хотя больше всего на свете вождю сейчас в глубине души хотелось замахать на наркома руками и вскричать: "Чур, меня, чур!"
  
   Война понемногу откатывалась на запад, и в некогда оккупированных немцами городах и деревнях нашлось много работы для представителей НКВД. К Местечку подкатил на своём "Виллисе" полковник Глыбов вместе с майором Зверем.
   Подъехав к дому Федота и увидев ковчег, Зверь обратил внимание полковника на надпись:
   - Видите, товарищ полковник. "Добро пожаловать, дорогие гости!" Что понаписал, мерзавец!
   - На лицо вражеская диверсия, - спокойно изрёк полковник Глыбов.
   - Ну, я до него доберусь! - в благородном негодовании проревел Зверь.
   - А кто он такой, кстати? Как фамилия?
   - Да фамилия у него странная, не то поповская, не то ещё какая, сам чёрт ногу сломит - Благообразов. Завербовал его некто Роман Алюминиев - немецкий шпион, осуждён в 1940 году и расстрелян. А этот, вишь, окопался, гнида фашистская!
   Расспросив жителей деревни, они узнали, что полк, в котором служил Федот, переформирован, и он в составе другого соединения ушёл воевать дальше.
   На прощание полковник Глыбов напутствовал майора:
   - Вы, Иван Степанович, этого дела так ни в коем случае не оставляйте. Чем можем, всегда поможем.
   И укатил.
  
   К счастью, Иван Степанович Зверь был человек необязательный. И ещё он водочку любил. И всегда был то выпивши, то с похмелья. А иногда, вроде и не выпивши, но всё равно словно с похмелья. Вернулся он к себе в кабинет, достал из сейфа початую бутылку водки, и напрочь выкинул из головы и Федота, и его дело.
   Так и просидел Иван Степанович за своим столом до самого вечера, с тоской глядя, как постепенно пустеет бутылка водки. И чем больше он пил, тем больше жалел самого себя.
  
   С самого детства жизнь Ивана Степановича как-то не задалась. Может и пил от этого. Даже нечего рассказать о своём детстве, если вдруг кто спросит.
   А история его младенчества была очень даже занятная. И даже чем-то напоминала сказку о Маугли. Только тот воспитывался волками в джунглях, а Иван Степанович бродячими собаками на свалке. Когда чекисты, посланные небезызвестным Дзержинским на поиски беспризорников, нашли его маленьким на куче тряпья в какой-то сараюшке, он даже слова не мог сказать, только лаял и скулил.
   Сдали ребёнка в приют, и так как имени у него не было, назвали просто, без затей - Ваней, а поскольку воспитывался он среди зверья, то и фамилия ему стала Зверь. Отчеством Ивану Степановичу имя одного из чекистов послужило. Тот на прощание поднял маленького Ваню на руки, и сказал весело своим товарищам:
   - Вырастит, чекистом будет. У, волчонок!
   И как в воду глядел.
  
   Вырос Иван Степанович большим и стал чекистом. Был тогда такой комсомольский набор. После разоблачения Угоды. Чекиста по фамилии Медведь убрали, другого по фамилии Зверь поставили.
   И хоть повидал в свои, к тому времени, двадцать два года, Иван Степанович немало, и вроде уже не удивлялся после приюта, детдома, где существовали полутюремные режимы, порокам людским, придя на службу, поначалу ужаснулся. Захотелось на свалку, к таким родным и добрым бродячим собакам. В первый же день, лёжа ночью на койке в общежитии НКВД, вспоминая, чего насмотрелся на службе за день, он по собачьи завыл в темноту. Прибежал комендант, узнать, кто это провёл в общежитие собаку. Так собаки и не найдя, комендант, чертыхаясь, ушёл, а Иван Степанович, накрывшись одеялом с головой, потихоньку заскулил.
  
   Потом, слава чекистам, обвыкся. В какой-то момент привели к нему на допрос бывшего его воспитателя из детдома. Врагом народа оказался. Тут-то Иван Степанович и забылся. Еле его от этого воспитателя товарищи оттащили. А Иван Степанович из цепких рук товарищей норовил вырваться, непотребно ругался, брызгал на воспитателя слюной, и всё пытался кулаками своего бывшего мучителя по физиономии повозить.
   А потом и вовсе легко и просто Зверю на службе стало. Как только приведут к нему обвиняемого на допрос, он представит, что перед ним его бывший детдомовский воспитатель сидит, и рука сама тянется со стола чего-нибудь потяжелее взять.
  
   Выпил всю бутылку Иван Степанович, о Федотке так и не вспомнил. В комнате постепенно сгущались сумерки. В какой-то момент показалось Зверю, что в комнате кроме него ещё кто-то присутствует. Спиной почувствовал.
   Но майор был не робкого десятка. Резко рванув в сторону, он одновременно развернулся и нанёс сокрушающий удар противнику. От удара зеркало соскочило с гвоздя и с грохотом упало на пол, забрызгивая комнату сотнями осколков, в которых в одно мгновение отразились множества маленьких Иванов Степановичей.
  
   6.
  
   Федот в это время на войне был, и даже не догадывался, какая награда его поджидает. Кто вперёд до него доберётся, такая награда и будет. С одной стороны вроде бы как медаль или орден, а с другой, поди, и лагерь с лесоповалом.
   Но как уже было сказано, Федотка ничего такого не подозревал. Он в это время спал в землянке, и снилось ему что-то хорошее.
  
   Корреспонденту газеты "Правда" Михаилу Гольдину пришлось добираться до полка, в котором служил Федот, на попутках. Редакционный транспорт застрял на просёлочной дороге в весенней распутице, и Гольдин, оставив шофёра матюгаться возле автомобиля, браво зашагал вперёд, надеясь выйти на большую дорогу и остановить там попутную машину.
   Гольдину дали задание прибыть в N часть, найти там рядового Федота Благообразова и написать о нём статью, как о самом выдающемся защитнике столицы. Михаил даже придумал статье название: "Добро пожаловать, дорогие гости!". Ведь именно такой остроумной надписью встретил фашистов этот солдат.
   Было раннее утро, местность вокруг заволокло туманом. Михаил вытащил из кожаной куртки, подаренной ему писателем Симоновым, папиросы "Москва-Волга" и закурил. В этом тумане он не знал, куда ему идти. Михаил уже пожалел, что не остался возле автомобиля.
   Но особой беды всё же не было. В том случае, если он не доберётся до воинской части, статью можно написать прямо здесь, где-нибудь притулившись на пенёчке. Ведь до этого момента и он, и некоторые другие корреспонденты писали в газету всякие выдумки, так, зачем же сейчас начинать с правды. "А газету надо было, - размышлял Михаил, - назвать "Неправда", или "Полуправда", а то и вовсе "Ложь". Уже несколько раз по пьяни в тесной компании Гольдин предлагал такие названия.
   Михаил не сразу услышал шум мотора. В густом тумане ничего нельзя было разглядеть, но шум мотора становился всё явственнее. Гольдин вскочил с пенька и поспешил на этот шум. Из-за поворота показались два прыгающих огонька и стали медленно приближаться к Михаилу.
   Гольдин почти счастливый подскочил к остановившейся машине. Однако радость его сразу улетучилась, как только он, рванув на себя дверцу кабины, вскочил на подножку. В кабине сидели люди в серых, как этот туман за окном, шинелях. Гольдин хорошо знал работники какого ведомства носят такую форму и мысленно перекрестился.
   - Чего надо? - рявкнули из нутра, и перед Гольдиным в тумане замаячил мощный торс офицера в чине лейтенанта.
   Делать было нечего. Без объяснений уйти было уж совсем нельзя.
   - Довезёте до N-ской части? - как можно более жалостливо спросил Михаил.
   - Не положено, - рявкнул офицер из тумана.
   - Да что уж, товарищ лейтенант, давайте довезём. Всё равно туда едем, - отозвался из глубины кабины шофёр.
   - Вечно ты, Абрикосов, добренького из себя строишь, - огрызнулся лейтенант.
   - Ну, а чего, в самом-то деле...
   - Ладно, садись. Да не сюда - в будку!
   Но шофёр Абрикосов весело сказал:
   - Да пусть в кабину садится, товарищ лейтенант. У него курточка на рыбьем меху, в будке замёрзнет.
   Лейтенант недобро взглянул на Абрикосова, но ничего ему не ответил, лишь нехотя начал подвигаться. Видно было, что каждое движение ему даётся с большим трудом, но не по причине немощности, а очень уж не хотелось нагретое место уступать и сдвигаться на холодное.
   Михаил Гольдин сел рядом с хмурым начальником.
   - А вы для чего в N-скую часть? - весело стал расспрашивать свежего человека словоохотливый шофёр.
   - Статью написать, - скромно ответил Гольдин.
   - И про что же статья? Я закурю, товарищ лейтенант.
   Лейтенант, прижатый журналистом к переключателю скоростей, хмуро мотнул головой.
   - Статья о солдате - защитнике столицы. Он с тремя бойцами, понимаете, целых пять дней удерживал фашистов под Москвой. И удержал.
   Абрикосов восхищённо присвистнул.
   Некоторое время ехали молча.
   Абрикосов неожиданно вздохнул.
   Гольдин, чувствуя что с шофёром у него установились дружеские отношения, спросил:
   - Что вздыхаете?
   - Жизнь - смешная штука, - снова вздохнув, сказал Абрикосов. - Вот вы едете в эту часть про героя писать, а мы туда же - фашистского пособника арестовывать.
   Лейтенант толкнул шофёра в бок:
   - Молчи, Абрикосов!
   - А чего молчи, чего молчи-то!
   - Я сказал, молчи, значит - молчи.
   И опять некоторое время ехали молча. Но не таков, видно, был Абрикосов, - заставить молчать его было трудно. Ровно минуту он молчал, а потом, повернувшись к журналисту, предложил:
   - А вот вы, товарищ писатель, заодно со своим героем, напишите и про нашего вражину. Пусть народ прочтёт в газете про этого оборотня.
   Гольдин сделал вид, что заинтересовался предложением Абрикосова:
   - И кто же это такой?
   - Да вражина самый натуральный! - в сердцах сказал шофер. - Подготавливал почву для вторжения фашистов.
   Абрикосов немного подумал и продолжил:
   - Германия - страна аграрная, крестьянская, - то есть, а земельки-то воробушек какнул, вот ихний фюрер и сделал запрос у этого нашего вражины: как, мол, в России с почвой, хороша ли? Этот вражина по нашей стране проехал, всё везде высмотрел, отвечает фюреру...
   - Ну что ты городишь, Абрикосов? - скривился лейтенант.
   Однако Гольдину казалось всё это забавным, и он внимательно слушал.
   - ...отвечает фюреру, - продолжал между тем Абрикосов, - что все земли на Руси посмотрел, и есть, мол, оченно хорошие почвы - на Украине, допустим, есть похуже, а есть и совсем никудышнее, но в целом для аграрной Германии, которая со своими скудными землями мается, вполне подходящие. Будет, мол, где ихних бюргеров с ихними бюргершами и бюргерятами разместить. Видишь, какое дело? И после такого своего предательства, понимаешь ли, ещё и наряжается в бойца Красной армии, и делает вид, что вместе со всеми честными людями, воюет против фашистов.
   Абрикосов от избытка чувств хлопнул себя по ляжке.
   - Приедем обратно в управление, - угрюмо процедил сквозь зубы лейтенант, - я тебя посажу.
   - Да за что же, товарищ лейтенант, - искренне удивился Абрикосов.
   - За болтовню.
   - А что я такого сказал? - снова завёл своё Абрикосов.
   Лейтенант не стал ему ничего объяснять, только украдкой взглянул на Гольдина. Тот под этим взглядом поёжился, и хоть интересен был ему рассказ шофёра, он тоже бы сейчас предпочёл, чтобы тот помолчал. Но как уже говорилось раннее, Абрикосова не так-то просто было остановить.
   Повисла томительная пауза. Михаил, думая, что шофёр больше ничего не скажет, сам начал рассказывать. История этого героя солдата, о котором он ехал писать статью, так вдохновила журналиста, что у него была большая потребность высказаться на эту тему, при чём неважно в какой аудитории.
   - Этот солдат, товарищ лейтенант, - Гольдин почему-то счёл нужным обратиться именно к своему грозному соседу. Может ему показалось неудобным снова обращаться непосредственно к шоферу, оттесняя тем самым главное здесь лицо, а может он хотел просто что-то объяснить или доказать этому истукану с казённой внешностью. - Этот солдат, о котором я пишу статью, сам из себя неказист. Можно сказать, аляповатой наружности солдат. Если бы он был богатырь, литые мышцы и прочее, а так... Вы бы на него посмотрели, товарищ лейтенант, вы бы со смеха умерли...
   Лейтенант скосил глаза на Гольдина и покачал головой. По его лицу было видно, что он умрёт от чего угодно, только не от смеха. Вообще-то, с его профессией и в его должности, он был на редкость выдержан. Можно было сказать даже, что он был деликатен, но у представителей его профессии таких слов, как "деликатность" в лексиконе не было.
   - Росточка он, среднего, - продолжал рассказывать, улыбаясь, Михаил, - и вот представьте, товарищ лейтенант, такой неказистый солдат встаёт на пути у фашистов, - Гольдин в запале рубанул рукой воздух и ударил лейтенанта кулаком по ноге, - и побеждает их! Ой, извините.
   Шофёр Абрикосов давно уже ёрзал на своём сидении, намереваясь вставить в рассказ журналиста что-нибудь своё. Пока Гольдин извинялся за свою неуклюжесть, Абрикосов поспешил взять инициативу в свои руки:
   - А наш тоже, говорят, из себя простоват. Это фашисты специально таких сереньких людей в шпионы набирают.
   - Самое-то интересное, товарищ лейтенант, - продолжил Гольдин, - была у этого солдата в огороде этакая махина, на дирижабль похожа. Он в мирное-то время плотником был, вот и смастерил на досуге. Что-то вроде ДОТа...
   - ...Штуковина в виде огурца, только здоровенная, - рассказывал между тем шофёр неизвестно кому. Его болтовня уже и Михаила стала понемногу раздражать.
   - ... Этот наш герой вместе с ещё тремя бойцами... - рассказывал Гольдин, - засели в этом ДОТе...
   - ... Залёг наш вражина, понимаешь, в этом своём огурце с такими же как он вражинами... - Абрикосов рассказ свой долдонил.
   - ... И поджидают фашистов, чтобы дать им бой, и не допустить в святая святых - столицу нашей родины...
   - ... И ждут, понимаешь ли, своих хозяев, чтобы пропустить тех беспрепятственно в столицу нашей родины Москву...
   - ... И главное, как остроумно на том дирижабле надпись придумали!
   - ... Ещё и надпись на том своём огурце накарябали...
   Гольдин чуть не захлебнулся от смеха:
   - Написали: "Добро пожаловать, дорогие гости!"...
   Абрикосов чуть не задохнулся от гнева:
   - Добро, мол, пожаловать, дорогие гости. Нет, вы понимаете, - добро пожаловать, дорогие гости.
   - А сами по фашистам из всех орудий! - Гольдин последнее слово уже проговорил с явным затуханием в голосе. Неожиданно он понял, о чём рассказывал шофёр параллельно с его рассказом.
   Понял это и лейтенант. Сопоставив две параллельно рассказанные истории, он понял, что речь идёт об одном и том же человеке. И засуетился. Во-первых, расправил плечи и освободился от зажавших его с двух сторон Гольдина и Абрикосова. А во-вторых, глазки его, до этого по рыбьи тусклые, замерцали каким-то таинственным зловещим светом, и он повелительно сказал, обращаясь к журналисту:
   - А ну-ка, эту историю снова, поподробней и помедленней...
  
   Снится ему, - будто бы он растёт.
   Вот уж ему и в квартире тесно. Выбегает он скорее на улицу, и продолжает уже там расти. Никаких ему препятствий, в смысле потолка и прочего, только голубое небо над ним, и оно всё ближе и ближе становится. Кроны высоких сосен уже руками трогает, словно это кустики возле ног. И такая при этом лёгкость во всём теле обнаруживается, такое необычайное чувство счастья и молодецкой удали, что вот так бы набрал полные лёгкие воздуха и крикнул что-нибудь этакое, да погромче. Чтобы все услышали.
   Так он всегда мечтал - такого роста быть. И к чёрту эти стремянки, хоть какие пусть красивые, ему теперь ничто не почём, раз он так вырос и ещё растёт.
   Взять бы сейчас, упереться головой и плечами в небо, а ногами засеменить по земле, раскрутить её посильнее, чтобы все эти людишки с неё разлетелись в разные стороны в космос.
   На земле только такие великаны как он должны жить.
   Огляделся Николай Иванович вокруг себя: что бы такого учудить или сделать? Смотрит, - далеко-далеко, почти у самого горизонта, вроде как бой идёт. Вспышки огня, грохот, стрельба. "Да это же война у нас с германцем" - вспомнилось ему.
   Сделал два шага и вот он уже на поле битвы. А там бой идёт не шуточный. С обеих сторон танки, пехота, стреляют друг в друга - дело серьёзное. Да только Николаю Ивановичу смешно. Глупостью показалась ему - великану, эта мышиная возня. Вспомнил, как в детстве играл в "солдатиков". И когда игра надоедала, что он делал, - тоже вспомнил. Сгрёб в горсть все фашистские танки и зашвырнул их в угол комнаты... Простите, не в угол комнаты, конечно, а далеко в поле от места битвы.
   Потом взял коробку из-под обуви и стал бережно складывать в неё советские танки и пехотинцев...
   ... И тут проснулся.
  
   У деревни Зубодеево в эту ночь шло жаркое танковое сражение. Силы были хоть и равные, но фашисты словно с цепи сорвались. Дрались отчаянно. Видно, всё ещё не желали поверить, что судьба поворачивается к ним задницей. Исход боя не был известен ни той, ни другой стороне.
   И тут случилось нечто.
   Командир танкового соединения полковник Колосков, сидевший в одном из танков, не мог поверить своим глазам.
   - Вашу мать! - удивлённо воскликнул он, глядя в смотровую щель. - Это же танки, а не самолёты!
   Видимость была, конечно, плохая. Какая же видимость ночью, хоть и с включенными фарами. Полковник решил, что он тронулся умом. Сказалась и физическая утомлённость.
   В общем, то, что увидел своими глазами полковник Колосков, ни чем иным, как чудом, назвать было нельзя.
   Какая-то неведомая сила неожиданно стала подхватывать вражеские "Тигры" и "Пантеры" и уносить их в небо.
   Полковник нетерпеливо протиснулся к головной башне и, открыв люк, вылез наружу. Достал бинокль.
   Боже ты мой! Теперь он отчётливо видел происходящее. Неведомая сила хватала немецкие танки и отбрасывала их в сторону. Те летели куда-то за чахлый лесок и превращались там в груду металла. Картинка была - реальней не придумаешь. Колосков всё же лихорадочно стал тереть глаза и линзы бинокля. Но всё было без толку - наваждение не исчезало.
   В изнеможении полковник скатился в недра танка и бессмысленным взглядом уставился на членов своего экипажа. Танкисты тоже, оказывается, наблюдали за происходящим, и в свою очередь уставились на командира, как на старшего, который всегда, в случае чего, объяснит и подскажет.
   Но у Колоскова никаких объяснений происходящему не было.
   Бой закончился в течение следующих нескольких минут, поскольку воевать нашим было не с кем.
  
   Лежит Николай Иванович в постели, глаза в потолок вперив, ошалевший ото сна, и ничего не понимает. Рядом жена ворочается. Рука её прямо на лицо ему упала. Николай Иванович знает, что жена спит, и рукой его по лицу ударила во сне, но всё равно неприятно. И вообще, опротивела она Дикобразову - глупая, неряшливая женщина. Николай Иванович со злостью откинул от себя руку жены и поднялся с постели. В одних трусах прошёл на кухню, отпил прямо из носика чайника чаю, и дальше - по утреннему расписанию - в туалет.
   "И всё-таки, что это за сон такой? - размышлял Николай Иванович, внимательно следя за физиологическим процессом. - Что это было?"
   Дикобразов вернулся в тёплую постель, прижался к телу жены. Вот же рыба холодная ещё! При всей неприязни к супруге, ему, как и многим другим мужчинам в его положении, иногда и с опостылевшей женой хотелось интимной близости. Сейчас был как раз такой случай. Физиологию не обманешь, а никого интересней и доступней рядом всё равно нет.
   Развернув спящую жену на спину, и машинально делая всё, что делается в таких случаях, Николай Иванович продолжал думать о странном недавнем сне: "Я расту. Хорошо бы. А то только рожки растут и ничего более. Вот бы я показал себя. Я бы их всех... Я бы их... Но всё-таки... Может, я вчера поел чего-нибудь тяжёлого? На ночь яйца плохо. А я целых три уделал. Говорил же себе: стаканчик кефира с печеньицем, но нет... И эта тоже хороша! "Скушай яичко, Николенька". Вот и снится теперь всякая жуть. Да нет, конечно, не жуть. Но почему так тоскливо после этого сна?"
   - Спи, спи, - торопливо сказал он просыпающейся жене.
   - А сколько время? - сонным голосом откликнулась супруга, стараясь попасть в ритм Николая Ивановича.
   - Ещё рано. Шестой час только.
   Немного погодя жена деловито спросила:
   - У тебя всё?
   - Ещё минуточку, солнышко, минуточку...
   Когда Николай Иванович обессилено распластался на жене, та энергично стряхнула его с себя на постель и поднялась приготовить что-нибудь к завтраку.
   - Хороший сон, - блаженно улыбнувшись, сказал вслух Дикобразов.
  
   Стоял густой туман.
   Грузовичок, очень похожий на те, в каких развозят по городу хлеб, остановился возле штаба полка N-ской части, и из него вылезли двое человек. Из кабины со стороны водителя выскочил ещё один. Явственно прозвучали в тишине несколько ударов сапога по скатам колёс.
   Двое человек прошли в штаб.
   Через какое-то время из штаба появились четверо. Следом, поминутно поправляя портупею, выбежал ещё один, и, присоединившись к остальным, что-то с жаром стал объяснять последнему в группе.
   Один голос явственно прозвучал в тумане. Уставший голос командира полка:
   - Делайте, как считаете нужным.
   В самом начале войны командира полка чуть не постигла участь генерала Павлова. В отличие от Павлова, полковник остался жив, но страх перед представителями карательных органов навсегда поселился в его сердце.
  
   Тут же стоит отметить, что журналист Михаил Гольдин, первоначально собиравшийся написать о подвиге Федота Благообразова, неожиданно передумал о нём писать, в этом решении ему помог представитель СмерШа. Оставшись в N-ской части, он написал статью о других подвигах, и довольный, после этого был переправлен на большую землю самолётом.
   Уже, будучи у себя в редакции, он сдал свою статью в набор, а на вопрос главного редактора: "А как же твой герой?", ответил осторожно:
   - А никакого героя и не было. Был провокатор, и наши доблестные органы с ним разобрались.
  
   Раскрыв утреннюю газету "Солнечный Узбекистан", Николай Иванович прочитал статью о танковом сражении в районе деревни Зубодеево и опешил.
   Правда, если честно сказать, опешил он немного позже, а в тот момент не придал этому событию никакого значения. Откинул газету и принялся швыркать зелёный чай.
   Николай Иванович был в благодушном расположении духа. Даже позволил себе в виде юмора два раза легонько ударить крутившуюся неподалёку жену по её крутому заду. Разморенный горячим чаем, он прикрыл глаза, и ему привиделась Катерина. Боже, как давно это было. Красавица. Где же она сейчас?
  
   Забегая немного вперёд, скажем то, о чём Николай Иванович знать не мог, и никогда не узнает, ибо он Катерину больше не встретит.?
   Так вот, забегая немного вперёд, мы скажем, что Катерина в то время, когда Николай Иванович благодушествовал после горячего зелёного чая, находилась в партизанском отряде под командованием товарища Лешака, или как называли его фашисты: Сволочного мужика, а иногда и попросту - Сволочи.
   Воевала Катерина отчаянно. Сейчас она Федоту снова бы понравилась. Это была прежняя Катерина, та, что встретилась когда-то Федоту в середине двадцатых годов.
   Однако не будем забегать вперёд уж слишком далеко, и вернём наше правдивое повествование к моменту чаепития Николая Ивановича.
  
   Вспомнив Катерину, Дикобразов долго наслаждался тем, что гадал, чем она сейчас может заниматься.
   Вполне возможно, что её куда-нибудь сослали как члена семьи врага народа, то есть его - Николая Ивановича семьи.
   Но тут Дикобразов вспомнил, что она же тогда от него - Николая Ивановича отреклась, а Советской власти чего ещё надо? Начинай, пожалуйста, жизнь с белого листа.
   Скорее всего, пристроилась к какому-нибудь вождишке низшего звена и поживает в своё удовольствие.
  
   И тут мысли Николая Ивановича пошли совсем в другом направлении. Неизвестно, что его натолкнуло на эти другие мысли, может что-то в обстановке кухни? Ведь натолкнули же его на мысль о Катерине крутые бока жены. Вот здесь, например, только что лежала газета. А что же в газете? Статья о танковом сражении возле деревни... как её там, бишь?
   - Вот чёрт! - неожиданно даже для себя воскликнул Николай Иванович.
   - Ты чего это? - повернулась на этот возглас жена.
   - Вот здесь... лежала... эта самая...
   Дикобразов от волнения забыл слово "газета", и теперь пытался показать на пальцах, что именно ему надо. Наконец что-то всплыло в его голове, какое-то название, и он схватился за него, как утопающий за соломинку:
   - Этот Узбекистан... Солнечный этот...
   - Газета, что ли?
   - Ну да, да!
   - Я её в мусорку выбросила.
   - Дура!
   - Я думала, ты прочитал уже.
   Николай Иванович подскочил к умывальнику, под которым стояло мусорное ведро, и, упав перед ним на колени, стал тщательно рыться в этом ведре.
   - Да ты что делаешь-то? Обезумел?
   Но Николай Иванович её не слушал, или не слышал. Он с увлечением копался в помоях, стараясь найти заинтересовавшую его газету. Наконец он всё же её нашёл. Это был уже раскисший скомканный клок бумаги, и, перехватив его левой рукой, правой Дикобразов попытался этот клок бумаги расправить.
   Газета, как живая расползалась у него в руках на отдельные кусочки. Эта заметка о танковом сражении должна быть на первой полосе. Ага, вот она. Но, конечно не вся.
   Дикобразов новыми глазами перечитал эту отредактированную содержимым мусорного ведра заметку:
  
   НКОВОЕ СРАЖЕНИЕ
   941 года в районе деревни Зубодеево наши
   и форсировав реку Зубодеевку, вышли в расположени
   танковое соединение под командованием полков
   на голову разгромив врага
   ознаменова
   новая страница в историю Велико
  
   ГЛИ СТА
   ага
   да
  
   Сначала Дикобразову бросились в глаза эти бессмысленные последние слова: "ГЛИ СТА... ага... да...". Он долго тупо смотрел на них, размышляя: что бы это могло значить? Потом, поняв, что это всего-навсего начало какой-то новой статьи, успокоился и перечитал статью о сражении.
   В общем, даже и не сама статья, как таковая, ему была нужна, а название деревни, возле которой состоялось это сражение, ибо в том странном сне, когда он с таким воодушевлением разбрасывал фашистке танки, словно сеятель с картинок Моора, в поле его зрения попал указатель. Да, там было написано: "дер. Зубодеево". Точно. И в статье пишется о той же деревне.
   Дикобразова пробил озноб. Что же это получается?
   Мысли путались.
   - Да погоди ты! - сам себе сказал Николай Иванович. - Это значит... это значит...
   Ещё немного и с Дикобразовым случилась бы истерика. Он еле поднялся от мусорного ведра и, пошатываясь, держась за стены, пошёл из кухни в комнату.
   - Только на постель не заваливайся! - крикнула ему вдогонку жена. - Я её только что застелила!
   Николай Иванович не слушал жену. Он словно в тумане подошёл к кровати и упал на неё. Гора подушек, любовно уложенных его женой одна на другую и накрытых ажурными накидками, посыпалась на Дикобразова и на время похоронила его под собой.
   Он лежал под этой грудой подушек, дышал в чистые наволочки и постепенно приходил в себя. Этот своеобразный обвал несколько отрезвил Николая Ивановича.
   Выходило, что его сон на самом деле и не сон вовсе, а самая что ни есть реальность. Реальность, чёрт возьми! И это значит, что ночью он действительно превращался в великана и помогал нашим войскам у деревни Зубодеево победить в сражении.
   Из-под подушек раздался дьявольский смех.
  
   Густой туман не рассеивался. И в этом можно было уже усмотреть странность. Какое-то вмешательство потусторонних сил, допустим.
   Однако в грузовике ехали в основном материалисты, у которых что-то определяло чего-то, а не наоборот, поэтому они никаких странностей не заметили, и связывать это природное явление с потусторонними силами даже и не думали. Один только шофёр ругался, и хоть поминал через каждое слово чёрта, это был лишь оборот речи, не более.
   В фургоне, за решёткой сидел Федот. Его охраняли троя конвоиров.
   Федот бессмысленно смотрел в пространство.
   На судьбу свою он не роптал. Раньше он почему-то думал, что за тот геройский поступок, который он совершил вместе с другими бойцами возле деревни Местечко, ему полагается орден или, в крайнем случае, - медаль. Ведь поблагодарил же тогда перед строем его полковник Колосков, и руку пожал.
   И уж совсем не думал Федот, что его за этот, можно сказать, подвиг арестуют.
   Но, в общем-то, и не удивился.
   И на людей, арестовавших его, зла не держал. Каждый человек должен где-то работать.
  
   Федот сидел за решёткой и смотрел в никуда.
   В минуты, подобные этой, когда ты предоставлен не своей воле, он принял себе за правило думать о чём-нибудь приятном. Вспоминать, допустим, прежнюю свою жизнь, в которой бывали, конечно же, не смотря на, вроде бы, сплошное безрадостье, и хорошие мгновения.
   Первым делом вспомнил он сынка своего - Иовиста. По письмам Федот знал, что живёт он не плохо, работает в колхозе, и порывается убежать на фронт - к отцу. Два раза уже его снимали с поезда и отправляли домой.
   Алевтина писала обычно по два письма: своему Ласковому и Федоту. Друзья не показывали этих писем друг другу, читали их отдельно и украдкой. И если, порой, кто-нибудь из бойцов замечал, что эти, двоя неразлучных друзей, где-нибудь на привале, сидят порознь, уткнувшись в письма и мечтательно улыбаются, значит, оба получили по письму от Алевтины.
   Последнее время Спиридон Васильевич Ласковый лежал в госпитале, в одном из боёв его контузило, и письма от Алевтины Федот получать перестал. Та все свои силы кинула на раненого.
   Грузовик тряхнуло, Федот отвлёкся от своих мыслей. Оглядел недовольных конвоиров, и снова погрузился в думы.
   Он вспомнил почему-то, хмурый, довоенный ещё день, когда ему понадобилось по каким-то своим делам в столицу. Как шёл он по Пустомелевской улице, поражался угрюмым прохожим и мрачным домам. Как среди всего этого отчуждения вдруг в конце улицы появилась эта девушка, лёгкая, словно облачко. Федот никогда не был склонен к поэзии, или к каким-то романтическим выражениям, но именно это сравнение пришло сейчас ему в голову, - именно как облачко плыла навстречу ему та красивая девушка. Она казалась такой нереальной, такой неземной, что Федот не посмел её окликнуть, хотя и понимал, что окликнуть должен, или сделать что-то такое, что обратит её внимание на него. Но не окликнул и ничего не сделал. Потому что в какой-то момент усомнился, человек ли это из плоти и крови перед ним, или какое-нибудь видение. Может, теперь девушки ему ни только во сне снятся, а и наяву мерещатся? Пока Федот так раздумывал, девушка исчезла, - прошла мимо него и завернула за угол дома.
   Федот, вспоминая, сам не заметил, как уснул. В дороге так часто случается.
  
   В кабине во всю матюгался на туман шофёр Абрикосов, а лейтенант, подложив под голову ладонь, дремал, сладко посапывая.
   И тут показалось шофёру, что между ним и сладко спящим лейтенантом, кто-то втискивается. Было не видно, кто именно, но то, что этот "кто-то" втискивается самым бесцеремонным образом, было заметно хотя бы по тому, как оно распихивает сидящих в кабине. Абрикосов явственно услышал недовольный голос:
   - Поотращивали себе задниц, дармоеды. Да подвинься ты!
   Абрикосов сглотнул слюну и подвинулся.
   Лейтенант, которого неведомое пододвигало особенно активно, сквозь сон стал выражать недовольство и отмахиваться.
   - Прекрати, Абрикосов, - сказал лейтенант, не собираясь просыпаться.
   А Абрикосов, отодвинувшись уже к самой дверце, в неудобной позе вёл машину. Он ошалело вертел головой, смотря то на дорогу, то на освободившееся, между ним и сержантом, место.
   - Ну вот, теперь нормально, - довольным голосом сказал некто, и это Абрикосов услышал тоже.
   Лейтенант с трудом просыпался:
   - Опять кого-то подвозишь? - начал он ругать шофёра, со сна не сообразив, что попутчик, если бы они его подобрали, мог оказаться где угодно, но только не в середине салона.
   Потом лейтенант увидел испуганного Абрикосова, который что-то ему украдкой маячил, указательным пальцем показывая ему на пустое пространство между ними.
   Лейтенант ничего не мог понять. Если, всё-таки, попутчика нет, то почему же так тесно в кабине, не смотря на то, что половина её свободна?
   И тут он услышал голос:
   - К вам можно?
   Голос этот излучал вежливость.
   Ему ответил другой голос, явно скандального типа:
   - Вот ещё! Самим тесно.
   Первый голос возмутился:
   - Мужлан!
   Лейтенант с Абрикосовым не знали, что и думать.
   Наконец лейтенант решил высказаться:
   - Может это у нас в голове?
   Грубый голос тут же откликнулся:
   - Ага, в голове. В жопе! - и засмеялся гнусаво, с переходом в кашель.
   Вежливый голос сказал:
   - Говорил я вам, чтоб не курили их гадость. Курите "Герцеговину Флор" и проживёте до семидесяти трёх с небольшим лет.
   - Ну, уж нет, - в перерывах между кашлем, ответил грубый голос, - Это же самосад, тут понимать надо!
   - Разрешите, уважаемый, я, с вашего позволения, всё-таки присяду. В ногах правды нет.
   И между лейтенантом и неведомым, стал ещё кто-то втискиваться.
   - Но-но! - заверещал грубый голос. - На ногу мне не наступай!
   - Прошу прощения. Ну, кажется, все поместились?
   Лейтенант и Абрикосов оказались прижулькнутыми к дверям с обеих сторон. Шофёр уже не мог управлять машиной и остановил её. В таком тумане ещё аварии не хватало.
   - И что же мы не едем? - капризно спросил грубый голос. - Нажимай на газ. Нажимай на газ, я тебе говорю!
   Лейтенант попробовал протянуть свою руку немного вперёд и на что-то наткнулся. Он как слепец, обшарил это "что-то" пальцами и ухватился за внушительный выступ в середине.
   - Эй, вы, полегче, пожалуйста! Это всё-таки мой нос! - прикрикнули на него из пустоты.
   Лейтенант в ужасе отдёрнул руку.
   - Ну, так, куда едем? - вежливо осведомился тот же голос.
   - Или не едем, - проворчал грубый.
   Лейтенант лишь открыл рот.
   - Будешь говорить, куда едем? - и лейтенант почувствовал явственный пинок по своей ноге.
   - А ба... ба... ба..., - только и смог выдавить из себя лейтенант. Он и не думал никогда, что так сможет когда-нибудь на своей работе испугаться.
   Абрикосов в это время с трудом старался нащупать ручку дверцы, чтобы выскочить из машины, подальше от этой жути. Наконец это ему удалось, дверь распахнулась, Абрикосов вывалился на землю, тут же вскочил на ноги и с диким рёвом скрылся в густом тумане.
   - Какой, однако, тёмный человек, - констатировал вежливый голос.
   Лейтенант отметил про себя смекалку шофёра, и пожалел, что сам, парализованный страхом, не сообразил сделать подобное. Теперь он тоже старался нашарить ручку дверцы.
   В это время из тумана в кабину с криком влетел Абрикосов, и рывком отвоевав себе положенное для вождения машины место, стремительно выжал сцепление, и нажал на газ.
   - Фрицы, товарищ лейтенант! - заорал он скаженно. - Фрицы там!
   Руки его так и летали от руля к переключателю скоростей. Лейтенант ещё ничего не смог сообразить, а Абрикосов уже развернул машину и рванул с места.
   На какое-то время и лейтенант, и шофёр забыли о своих странных попутчиках. Новые эмоции вытеснили из их голов происходящее до этого.
   - Какие фрицы? Откуда они здесь? - взволнованно расспрашивал лейтенант.
   Абрикосов лихорадочно и сбивчиво объяснял:
   - Я выскочил по малому, пристроился возле деревца, вдруг слышу - немецкая речь. В тумане-то всё равно ни фига не видно. Но голоса рядом со мной...
   Позади машины оба явственно услышали автоматную очередь.
   - Да как они здесь оказались? - всё ещё не мог понять лейтенант. - Мы же должны быть в нашем тылу.
   Абрикосов смутился:
   - Да я тут, пока вы, товарищ лейтенант, спали, решил угол срезать. Там ведь, товарищ сержант, целых пять километров лишку было.
   - Эх, дать бы тебе по морде! И вот где мы теперь?
   Абрикосов виновато молчал. Но не долго. Лишь только опасность миновала, он снова вернулся в своё обычное настроение:
   - Я помню, до войны со мной подобный случай произошёл. Сам-то я ведь коренной москвич. Москву хорошо знаю. Ну, может не всю Москву, но центр-то пацаном весь облазил. Ну, и вот, значит: нужно мне было к дружку заскочить на Ульяновскую улицу. Иду я по своей Таганской и думаю: "Зачем, мол, я по Таганской такой огромный крюк давать буду до самой площади, дай-ка, думаю, угол срежу", и пошёл переулками. Прошёл Товарищеский переулок, свернул на Большой Коммунистический, дальше Малый Рабочий переулок, Большой Колхозный. От меня до друга ходу, даже если и с крюком этим, без малого минут пять. Это мы уже потом с ним вместе проверяли. А тут я иду уже около часа. "Что, думаю, за чёрт!". По сторонам смотрю: Кривоколенный переулок, улица Кирова, улица Дзержинского. Уже второй час на исходе, а я всё иду. Делегатская улица, имени Сталина, улица 1905 года, Староконюшенный переулок, Метростроевская, улица Землячки. Часов пять уже прошло. Притомился я, - спасу нет. На набережную Максима Горького вышел, потом еле дотопал до Марксисткой улицы...
   Лейтенант всё ещё прижатый к дверце кабины, взмолился:
   - Прекрати, Абрикосов. Ты готов молоть чепуху бесконечно.
   Абрикосов весело откликнулся:
   - Да я ведь вам, товарищ лейтенант, самого главного ещё не рассказал. Дошёл я до конца Марксисткой улицы, и прямо в свой дом на Таганской и упёрся. Во как погулял.
   Лейтенант поморщился, и тут неожиданно заметил, что кроме него и Абрикосова в салоне кабины уже давно никого нет, и, что напрасно он так долго в таком скрюченном положении сидит, боясь пошелохнуться. Сделав это открытие, сержант немедленно подвинулся на свободное место и развалился на всё сидение.
  
   Пока происходили все эти события с голосами и фашистами, в фургоне кипела своя жизнь. Федот, сидя за решёткой на лавочке, заснул. Уже несколько дней и ночей до этого ареста шли бои, и поспать хотя бы с часок ему не удавалось. И потом в закрытом фургоне развлечений немного, ни то, что в кабине, - хоть и показывают за окном один туман, - всё же разница ощутимая.
   Троя конвоиров умирали со скуки. А один из них, по фамилии Суконцев, ещё и с похмелья страдал.
   Когда появились голоса, конвоиры, в отличие от лейтенанта и шофёра, не сильно испугались. А Суконцев вообще воспринял их как должное.
   Потом два голоса исчезли, а мы знаем, что они переместились в кабину. Остался один голос и предложил конвоирам перекинуться в "дурачка", чем привёл их в неописуемый восторг.
   И игра началась.
   Было забавно наблюдать, как карты, сложенные веером, сами собой поднимаются до уровня глаз, а потом по одной хлёстко падают на ящик - импровизированный стол. Да ещё и голос, после каждого своего хода, сыпал какими-нибудь прибаутками, так и вовсе весело.
   Через какое-то время машина остановилась, и кто-то с диким криком пронёсся мимо фургона, затем с таким же диким криком вернулся назад и хлопнул дверцей кабины.
   - Абрикосов в штанишки напрудил, - заметил один из конвоиров, внимательно разглядывая свои карты.
   Потом машину тряхнуло, и она развернулась. Все попадали со своих мест.
   - Да что он там, озверел? - вскричал Суконцев.
   Другой конвоир прислушался:
   - Кажется автоматная стрельба.
   - Неужто на немцев напоролись?
   - Да откуда им здесь взяться?
   Федот, упавший вместе со всеми с лавки, сидел теперь на полу и усиленно протирал руками заспанные глаза.
  
   И тут что-то произошло. Никто в фургоне не понял, что именно. Вроде бы какая-то сила оторвала машину от земли и стремительно вознесла в небо. Конвоиры опешили.
   - Ураган, что ли? - прислушиваясь к звукам снаружи, сказал Суконцев.
   - Торнадо, - произнёс второй конвоир со странной для русского уха фамилией Мунтиньол.
   Третий конвоир - Лырщиков, ничего не добавил к уже сказанному товарищами, только всё время пытался разглядеть хоть что-нибудь в маленькое оконце на входной двери.
   И разглядел.
   Прямо на него смотрел большой зрачок глаза какого-то гигантского чудовища. Лырщиков отскочил от окошка, поскользнулся и, усевшись со всего разгона на пол, так и остался там сидеть с открытым ртом.
   Между тем машину явно переворачивали вверх колёсами. Конвоиры и Федот с криками переместились на потолок фургона. Такого похмелья у Суконцева ещё не было.
  
   Из кабины обзор, конечно, был больше. Тем более что тот пресловутый туман, до этого мешавший обзору, стелился только по земле, а на той высоте, на которую была поднята неведомой силой машина, никакого тумана вовсе и не было. Лейтенант с Абрикосовым могли видеть воочию, что с ними происходит. Хоть им и приходилось при этом вертеться в кабине, как белкам в колесе.
   Лейтенанту вспомнилось детство. Когда ему дарили игрушечную машинку, он подносил её к лицу, и крутил ею во все стороны, пытаясь разглядеть, как она устроена. Обязательно дёргал за колёса или за кузов. Ударял об пол. В общем, проявлял большую заинтересованность к устройству машинки.
   Лейтенант взглянул на Абрикосова, и понял, что у того примерно такие же ассоциации.
   Что-то подобное воспоминаниям лейтенанта, происходило и сейчас.
   На земле сидел огромный человек, и, держа в руке их машину, с любопытством разглядывал её со всех сторон. Человек этот был столь огромен, что вековые кедры рядом с ним, казались обычным кустарником.
   Кувыркаясь в кабине и набивая себе почём зря шишки и синяки, поминутно сталкиваясь, и наступая друг другу то на ноги, то на руки, а то и вовсе на головы, лейтенант с Абрикосовым всё же заметили перемены в гиганте. Всё ещё держа в одной руке их машину, другой рукой он стал отмахиваться от чего-то неведомого, явно досаждающего ему. Так поступают люди, когда им начинают мешать осы или мухи.
   И ещё было такое впечатление, что гигант сейчас раскапризничается.
   Лейтенант и Абрикосов одновременно вспомнили свои капризы в детстве, и что они делали во время этих капризов, если у них в руке был какой-нибудь предмет или игрушка. Оба в страхе зажмурились, ибо, капризничая в детстве, они, тот предмет, что оказывался у них в руках, всегда зашвыривали куда-нибудь далеко в угол.
   Однако ничего подобного не произошло.
   Чей-то громовой голос, но явно не гиганта, строго сказал:
   - А сейчас медленно и аккуратно поставь машину на место.
   Машина плавно опустилась на землю, и все, кто был в этой машине, разом облегчённо вздохнули.
  
   Дикобразов рывком сел в постели, разбросав по сторонам подушки, которыми был завален. Кажется, он уснул среди бела дня, и ему что-то опять снилось. Сильно болел глаз.
   Дикобразов подскочил к зеркалу и обнаружил, что лицо его с левой стороны раздулось во всю щеку, превратив глаз в узкую щелочку. Он досадливо выругался.
   Ко всему прочему, на его конспиративной лысине вновь стали пробиваться маленькие рожки.
  
   Никто не мог вымолвить ни слова. Все в машине оцепенели. Что это был за гигант, как он оказался здесь, и, вообще, бывают ли такие гиганты на свете, и если бывают, почему их до этого случая никто никогда не видел, - вот какие вопросы посещали в эту минуту всех, кто был в машине. Федотка видел того гиганта всего одно мгновение, но лицо его показалось Федотке откуда-то знакомым. На Спиридона Васильевича Ласкового был похож гигант немного, если бы не огромная лысина и усы с бородой. И ещё на Дикобразова.
   Ответить на все эти мучающие их вопросы им не дали по одной очень простой причине. Двери кабины и фургона резко открылись, и какие-то бородатые мужики в тулупах и шапках, с винтовками, автоматами и, вообще, с чем попало в руках, стали заглядывать внутрь машины.
   Один мужик, особенно бородатый, выкрикнул:
   - А ну-ка, вылезать по одному!
   Когда лейтенант с шофёром вышли из кабины, то увидели, что мужики в тулупах уже разоружили конвоиров, и те вместе с Федотом стояли поодаль, под охраной какого-то улыбчивого паренька.
   Паренёк, увидав ещё двоих, улыбнулся очень широко и задорно крикнул:
   - Добро пожаловать, в партизанский отряд товарища Лешака.
   А Федотовы ангелы-хранители, довольные таким поворотом событий, улетели, - по своим делам подались.
  
   7.
  
   Долго партизаны шли какими-то им одним понятными тропами. Лейтенант, замыкающий колонну "пленных", порывался всё обернуться назад, и объяснить улыбчивому пареньку, кто он есть такой, и почему с ним нельзя делать того, что он всегда делал с другими. Но паренёк лишь толкал его дулом ружья в спину, и приговаривал:
   - В отряде всё расскажешь. Командиру.
   Наконец, тропа расширилась до поляны. Деревья расступились. Кто-то издалека зычно что-то выкрикнул, на что, идущий впереди колонны дед в полушубке, ответил не менее зычно:
   - Свои! Гостинцев ведём!
  
   На огромной поляне, казалось, уместилась хорошая деревня. Блеяли козы, мычали коровы, раздавался кое-где детский плач. Люди ходили от землянки к землянке, не обращая внимания на вновь прибывших. За одной из берёзок какие-то мужичонка с женщиной тискались и целовались. Проходя мимо пенька, на котором сидела баба с плачущим ребёнком на руках, сержант со страхом и оторопью заметил, как та выпростала из одежды неестественно большую свою грудь, и быстро сунула её малышу. Встретившись взглядом с лейтенантом, видя его такую неестественную реакцию, в общем-то, на обычное дело, мамаша застеснялась и потупила взор.
   "Партизаны", - неприязненно подумал лейтенант, шарахаясь от каждого проявления этого разгула анархии.
   Наконец их завели в землянку. Там, наклонившись к столу и спиной к выходу, стоял мужичонка в тёплой безрукавке, и что-то чертил на карте. Паренёк заскочил вперёд "пленных", и почти криком доложил о вновь прибывших.
   Мужичонка повернулся к пришедшим людям лицом. И хоть был он в бороде по пояс, да и в одежде, для него не характерной, узнать его всё же было можно. Особенно тому, кто его хорошо знал раньше.
  
   Самые догадливые из читателей, наверняка уже заподозрили, кем может быть командир партизанского отряда товарищ Лешак. И им даже не надо пояснять, что и в этот раз на этом человеке не оказалось кожаной женской тужурки. Если честно, на этом человеке уже давно не было той знаменитой женской тужурки, которая прославила её обладателя в годы гражданской войны. Где-то он её потерял, или выменял на масло в голодное время, - неважно. Но зато теперь и всем остальным читателям, я надеюсь, стало понятно, кто предстал перед нашими героями в лице партизанского командира.
  
   Роман Алюминиев сразу признал Федотку. Подошёл, и как в старые добрые времена, обнял его.
   Тут уж Федотка вовсю удивился.
   Улыбчивый паренёк, с удовольствием смотря на эту встречу двух друзей, один из которых был его командир, разулыбался ещё шире. Он, вообще умел улыбаться так, как природой и не предусмотрено.
   - Я-то думал, ты на Марсе, - удивлялся Федот.
   - Да какой там Марс, - смущенно потупился Алюминиев. - Позже как-нибудь расскажу.
   В это время кто-то заскочил в землянку, и буквально повис на Федотке с криком:
   - Федотушка! Миленький мой!
   Федот не узнал женщину по голосу, но почему-то сразу воскликнул:
   - Катерина?!
   Роман немного отстранился от друга, и теперь с радостью внимал этой встрече Федотки с бывшей женой со стороны.
   Потом, будто опомнившись, повернулся к остальным:
   - А эти кто?
   Лейтенант протиснулся в первые ряды, представился сам и представил своих товарищей. И сразу же повёл себя вызывающе, начал командира отряда отчитывать за анархию, царившую в отряде, употребил такие слова, как: "бордель", "шлюхи", народные поговорки, типа: "Кто кого сгрёб, тот того и ё...", а также указал на недопустимое отсутствие руководящей роли партии в лице секретаря Райкома, Обкома, или на худой конец - Горкома. Ткнув пальцем Алюминиева в район бороды, лейтенант доверительным шёпотом, словно заговорщик в стане врага, спросил:
   - Вы коммунист?
   Алюминиев хмыкнул в бороду:
   - Я-то коммунист, - и затем быстро распорядился:
   - Этих поставить на довольствие, а этого, - он указал на лейтенанта, - в расход.
   Сразу несколько партизан схватили лейтенанта под ручки и увели. Долго ещё были слышны его ругательства по адресу командира и всего партизанского отряда, - вплоть до одиночного выстрела.
   Остальных тоже увели. Ставить на довольствие.
  
   Если читатель помнит, один из приводивших в своё время приговор в исполнение над Романом Алюминиевым - некто Вдовушкин Ипат Терентьевич, явственно видел, как тот в последний момент исчез. И хотя зрение у Ипата Терентьевича было не такое хорошее, как слух, всё же то, что он увидел, было правдой. Его подопечный из-под расстрела, действительно, убежал, - исчез.
   Роман Алюминиев в тот момент боялся только одного - испугаться не сильно. Испуг, по мнению Алюминиева, был вроде своеобразного топлива, - чем он больше, тем дальше можно было переместиться. Для этого-то, если помнит читатель, он и избрал подвалы НКВД. Только в этом случае, думал он, "топлива" может хватить для путешествия на Марс. Но, видать, всё-таки не хватило.
  
   В 1947 году в США, где-то посреди штата Канзас жители маленького городка Фуллтаун наблюдали поразительное явление: прямо посреди равнины вырос необычайный огненный шар метра три в поперечнике, в центре которого можно было наблюдать человека с большими закрученными вверх усами и яростно размахивающего саблей. По виду своему он явно напоминал русского казака царских времён. По сути своей он, видно, был, действительно, русский казак, ну, может и не казак, но то, что русский, в этом сомнений ни у кого из жителей Фуллтауна не было. Всего два с небольшим года прошло с окончания войны, многие из жителей городка были бывшие фронтовики, поэтому славянские языки знали неплохо. И если бы даже плохо знали, или совсем не знали, то всё равно слова, с которыми к ним обратился этот необычайный человек в огненном шаре, они бы поняли.
   Человек в огненном шаре сказал собравшимся буквально следующее:
   - Приветствую вас, представители внеземной цивилизации! Я прибыл к вам делать правильный социализм!
   Слово "социализм" было всем знакомо. И поскольку холодная война была уже, как говорится, не за горами, жители городка восприняли это заявление как угрозу.
   Те, кто не понимал русского, спрашивали у тех, кто понимал:
   - Это, он на каком языке говорит? На польском?
   А те, кто понимал язык, отвечали тем, кто не понимал:
   - Нет, на русском. Видно Совет Юнион к нам подбирается.
   И кто-то рядом поддакивал:
   - Точно, язык русский. В Бруклине у нас один русский проживал - Вано Гигоборидзе, поэтому я знаю.
   Но тут огненный шар с человеком исчез, и жители маленького городка разошлись по домам. Обсуждений этого явления им хватило как раз на неделю, пока новое событие не затмило его.
   Таковы уж американцы.
  
   В 1908 году в районе реки Тунгуски, за несколько минут до знаменитого взрыва, тоже, говорят, видели какое-то свечение с мужиком в центре.
   Если читатель не поленится и покопается в подшивках старых газет, то обязательно ещё что-нибудь подобное нашему случаю под рубрикой: "Невероятное - рядом" вычитает. Про мужика в светящемся шаре.
   Всё это был Роман Алюминиев, который таким образом пытался приблизиться к своей мечте, - полёту на Марс, и сотворению на этом Марсе "правильного" социализма.
  
   А командиром партизанского отряда Роман стал совершенно случайно. Сильно испугавшись что-то в далёком и непонятном ему 2005 году, Алюминиев переместился в 1943. Узнав у встречавших его людей, что идёт война против фашистов, и он, только что, своим появлением распугал всех местных полицаев, Роман сразу оценил обстановку. И поскольку люди в деревне восприняли его как своеобразное божество, пришедшее их освободить, увёл их в леса, и сколотил из жителей деревни партизанский отряд.
   Вот и вся история Романа Алюминиева. На Марс он пока, по-видимому, не попал. А может, уже и был там, только Федоту об этом ничего не сказал.
  
   Остался Федот и остальные у Алюминиева в партизанском отряде. Самым храбрым из вновь прибывших оказался Абрикосов. Он Алюминиеву себя в молодости напомнил. Такой же неугомонный. Теперь в некоторых оккупированных немцами городах, сёлах и деревнях фашисты наклеивали уже два объявления.
   На одном было написано:
  
   "Кто укажет местонахождение главаря партизан -
   Сволочного мужика,
   тот получит от немецкого командования
   премию в одну тысячу марок".
  
   Рядом висела ещё одна бумага:
  
   "Сам лично удавлю эту собаку Абрикосова,
   если ещё раз захвачу его у своей Надьки.
   Степан Прутов".
  
   Степан Прутов служил полицаем у немцев в деревне Хомуты.
  
   Катерина, бывшая жена, как в первый день прилипла к Федотке, так больше и не отходила ни на шаг. Даже на задания вместе ходили. В деревню, допустим, на разведку или взрывать немецкие эшелоны. Тут надо ручку взрывателя нажимать, а она с поцелуями лезет. А потом ещё и обижается.
   - Ты, Катерина, чего под руку-то суёшься? - укорял её частенько Федот.
   - Так ведь сын же у нас, Феденька.
   - Тьфу! Это-то при чём здесь?
   В общем, не брал их мир, но Катерина всё ж таки не отставала.
   - У себя в деревне себе, небось, кралю нашёл? - выговаривала Катерина.
   - Да зачем мне это? - не соглашался Федот.
   - Знаем зачем. Красивая?
   - Кто?
   - Краля твоя, вот кто!
   - Нет у меня никого! - раздражённо отвечал Федот.
   - По глазам вижу, что есть, - не унималась Катерина. - Так ведь сын же у нас - Иовист!
   Ну вот, снова - здорово!
   Но вечерами в партизанском отряде бывает очень скучно. Вот и зажили Федот с Катериной снова как муж и жена.
   Зажить-то - зажили, а у Федотки из ума не идёт та девушка, что когда-то в городе до войны встретил. Закроет глаза, она перед глазами из темноты глядит, откроет глаза - перед ним Катерина маячит, а ему кажется, что это та девушка. Просто наваждение какое-то. И лицо у него такое задумчивое становится, что Катерина опять на него начинает обижаться.
   - Зазнобу свою забыть не можешь? - обижается. И снова Федоту о сыне напоминает.
  
   Как-то пошли Федот с Катериной на задание. Сидят в кустиках, ждут, когда немецкий эшелон с тёплой одеждой пойдёт, чтобы его взорвать.
   Катерина сидит, насупившись, к Федоту на этот раз со своими любовными глупостями не пристаёт. Что-то, видно, важное для себя обдумывает. И вся эта сложная работа мысли у неё на лице написана.
   - Что это ты, Катерина, молчишь? - Федотка спрашивает. - Хоть бы рассказала чего, а то скучно.
   - Скучно ему, вишь! - недовольным голосом ответила Катерина и отвернулась.
   Федотка только вздохнул: какую-то новую игру придумала баба, то от себя отлепить её не мог, а теперь хоть самому ей на шею кидайся.
   Однако Катерина не на самого Федота обижалась, а на то, что он мешает ей думать. Она просто не могла заниматься несколькими делами сразу, поэтому и сердилась, что её отвлекают. Мысль, что пришла ей в голову в это утро, она через какое-то время попыталась облечь в слова и изложить Федоту в доступной форме, ну или как уж получится.
   - Слушай, Федотушка, - сказала Катерина, - когда твой катаклизм-то наступит?
   - Должен когда-нибудь, - совершенно беззаботно ответил Федотка.
   - Сколько уж лет прошло, как ты свой сон увидел, - продолжила Катерина, - а катаклизма всё нет.
   Федот ей по-доброму улыбнулся:
   - Тёмная ты баба, Катерина. Я ж ещё должен был ковчег построить.
   - Сам ты тёмный! Ковчег твой уж на сто раз погнил...
   - Ну и что, что погнил. Приду с войны - починю. Я же плотник неплохой.
   Федот никак не мог понять, куда Катерина клонит со своим этим разговором, и отвечал на её вопросы так, как обычно поступают в пустой болтовне, когда нужно скоротать время. И поскольку до прохода вражеского эшелона было ждать ещё порядочно, решил Федот изложить Катерине свою трактовку понимания этой истории с ковчегом:
   - Я так понимаю, Катерина. Если какие-то высшие силы избрали меня для дальнейшего продолжения рода, я должен это звание оправдать. Сыновей народить побольше, вырастить их, женить прилично, и уже от них-то и пойдут поколения новых людей. А мы будем сидеть стариками перед домом и радоваться. Внуков и правнуков нянчить.
   Катерина остановилась:
   - Кто это "мы"?
   Федот потупился и ответил уклончиво:
   - Ну, я и моя жена.
   Катерина тут на него напустилась:
   - Ах, вот как, значит? "Я и моя жена", значит? Всё зазнобу свою забыть не можешь? Ведь сын же у нас с тобой, Федотушка, - Иовист же! - и рубанула рукой с плеча, как отрезала. - Значит, так: с тобой буду я сидеть и внуков буду я нянчить!
  
   С такими расспросами Катерина к Федоту не случайно подходила. Пришла ей как-то в голову мысль: а вдруг совсем и не блажь эта у Федотки, вдруг вся эта история с ковчегом и катаклизмом правда. Засела эта мысль у Катерины в голове, поселилась там на веки вечные. В партизанском отряде хоть дел и много, но порой среди бела дня присядет отдохнуть, и сразу эта мысль в голову лезет: Федотка в случае катаклизма в ковчеге спасётся, а как же она - Катерина? Вместе с остальными погибай? Да ещё какой катаклизм, - ведь неизвестно. Вдруг - всемирный потоп, а она и плавать не умеет.
   И так эта мысль Катериной овладела, что она и думать-то ни о чём больше не могла. Лежит, бывало, в землянке возле Федотки без сна, пытается в темноте его лицо разглядеть, и если ей кажется, что тот во сне улыбается, так начинает злиться: "Ишь, лыбится, - злится Катерина. - Как удовольствие получать, так со мной, а как в катаклизме спасаться, так помоложе да покрасивше себе найдёт".
   И решила Катерина быть с Федотом поласковей, больше ни в чём его не упрекать: чтобы, когда катаклизм случится, у него и кандидатуры даже в мыслях никакой не пришло другой, кроме её - Катерины, с кем на ковчеге спасаться. Тем более что у них и сын есть совместный - Иовист.
  
   Зоя Павловна неожиданно проснулась среди ночи. Встала и босиком прошла на кухню, где сидела в темноте и курила "Беломор" её соседка по квартире.
   Зоя Павловна налила из чайника водички в стакан, и присела рядом с соседкой.
   - Мне сейчас, Маргарита Николаевна, сон чудный приснился. Будто оказалась я в какой-то деревне, возле странного такого сооружения, похожего на самовар опрокинутый. По обе стороны от этого "самовара" два дома, один из них под красной крышей, Выходят мне навстречу люди и говорят: "Давно уж ждём вас, Зоя Павловна". Все из себя эти люди красивые, но один человек мне особенно запомнился. Мне во сне даже показалось: то ли я его видела где-то, то ли он снился мне раньше. Но лицо такое знакомое, можно сказать, - родное...
   Маргарита Николаевна затянулась папироской и посмотрела на Зою:
   - Чего замолчала-то?
   - А это всё. Я проснулась.
   - Хорошо тебе, ты молодая, и сны у тебя, словно сказка. А мне вот только одни войны снятся.
   Зоя Павловна обняла соседку за плечи:
   - Вы меня, Маргарита Николаевна, простите, что я с утра такая счастливая. Это всё сон этот странный. Мне почему-то сейчас танцевать хочется.
   - А я вот вчера похоронку на своего Андрюшу получила, - и Маргарита Николаевна дрожащими руками протянула Зое извещение.
   Обе заплакали.
  
   Вызвал как-то Алюминиев Федотку к себе в штаб и говорит:
   - Садись, Федот, со мной чай пить. Абрикосов вот, по случаю, баночку смородишного вареньица добыл.
   Сел Федот рядом с Алюминиевым, чай хлебает, а сам на него украдкой поглядывает: что тот ещё задумал?
   - Дела на фронте знаешь? - спросил Роман. - Ну, так вот: скоро наши уже здесь будут, - гоним фашиста. И мне, стало быть, собираться пора. Хочу я, Федотка, тебя вместо себя командиром оставить. Не перебивай! А сам подамся в деревню, - немцам сдаваться. Они меня, конечно, повесить захотят, давно за мной охотятся. Думаю, страху до Марса долететь хватит.
   Федот помолчал немного и рубанул с плеча:
   - А может уже хватит, Роман, тебе мотаться туда-сюда. Вон уже и борода седая, а ты всё как маленький, ей-Богу! - Марс! Марс! Вот подойдут наши войска, вернёмся в мою родную роту, - Ласкового ещё помнишь? - и пойдём громить фашистов дальше. А чем плохо?
   Алюминиев смотрел куда-то в пространство:
   - Ну, меня свои же и хлопнут.
   - А мы им всё объясним. Должны же они понять.
   Роман будто и не слушал Федотку:
   - Я, Федот, знаешь, где побывал? Я, брат, в такое будущее и в такое прошлое попадал, что тебе и не снилось. Танки посреди столицы никогда не видел? И не на параде, вовсе! О взрыве в Хиросиме ещё и слыхом не слыхивал? Вот я и летаю по времени и пространству с полными подштанниками страха. А мне нравится! Пусть! Должно же быть и у меня что-то! У тебя вон ковчег есть и девушка та из сна. А у меня пусть хоть это будет.
   Алюминиев всё больше и больше распалялся. Вскочил с места, заходил в тесном проёме землянки.
   - Знаешь что, Федотка, давай по маленькой опрокинем? Тут Абрикосов водочки в деревне добыл, ихнего шнапса, - попробуй, что за хреновина.
   Достал Алюминиев из-под стола бутылку шнапса, разлил по стаканам, свою порцию залпом выпил:
   - Я, дружище, Александра Сергеевича, как тебя сейчас, - видел. А какого же ещё? Его, родимого, - Пушкина! Нет, Федот, ни за что не променяю свою нынешнюю жизнь. Эти мои путешествия. Их сложно понять. Я раньше тоже чуть голову не свихнул, да мне один учёный всё объяснил. В общем, если доживёшь, допустим, до годов этак девяностых, и там меня встретишь, то вполне может получиться, что событие то произошло со мной до этого нашего разговора. И если ты мне там напомнишь этот наш разговор, я просто не смогу понять, о чём ты толкуешь, потому что это со мной ещё не случилось.
   Алюминиев и раньше порой непонятно говорил, а тут он перещеголял даже самого себя. Федот в Романову болтовню и вникать не стал. Когда ещё эти девяностые годы наступят.
  
   Друзья постепенно пьянели. Шнапс хоть и гадость, но всё-таки спиртное. И разговор у них пошёл совершенно бессвязный. Алюминиев всё пытался рассказать Федотке о своих путешествиях. Что-то его в этих путешествиях тревожило. Какая- то тягость на душе была.
   - Существует такая теория, Федя...
   - У кого? - переспросил пьяненький Федотка.
   - У кого, у кого, - рассердился Роман. - У человечества, у людей...
   - И что?
   - И ничего, - Алюминиев вдруг понял, что забыл, о чём хотел рассказать товарищу. Глубоко задумался.
   - Что ты хотел сказать?
   - Забыл, - досадливо крякнул Роман и снова глубоко задумался.
   Через какое-то время он вскочил с топчана и хлопнул себя по лбу:
   - Вспомнил! - и сбивчиво начал излагать Федотке суть теории, которая существовала, как он выразился, у всего человечества.
   - Есть такая теория, Федотка: когда ты что-нибудь забудешь, то надо срочно воссоздать ту обстановку или ситуацию, при которой ты что-то забыл...
   - Помедленней, Романыч, - заплетающимся языком попросил Федот.
   - А я тебе сейчас объясню на примере. Допустим, ты хорошо выпил и в этом состоянии потерял, допустим, ключ от дома. А протрезвев, не можешь вспомнить, куда ты его дел. Вот для того, чтобы вспомнить, куда он делся, тебе снова надо напиться до того же состояния, что ты был, когда его потерял. И тогда обязательно вспомнишь и найдёшь. Понял?
   - А для чего ты это всё мне рассказываешь, Романыч?
   - А для того, что последняя неделя перед тем, как меня забрали энкеведешники, была очень даже странная, если не сказать больше...
   - И что же в ней странного? - спросил Федот.
   - А вот не знаю. У меня, понимаешь ли, ощущения, что всё, что со мной происходило после ухода из твоего дома, какая-то театральная постановка. Словно кто-то со мной играет. Всё до самых мелочей наиграно, понимаешь? Будто, кто-то раздал моим соседям листочки с ролями, и заставил выучить, а там уж от человека зависит, - некоторые хорошо играют, а некоторые - плохо.
   - И что ты собираешься делать?
   - Хочу воссоздать обстановку того лета, и всё ещё раз хорошо проверить.
   - А как же ты её вошождашь, обсновку-то? - Эти слова Федот уже не выговаривал. Любит Роман дурацкие слова в своей речи использовать, тут трезвому не повторить, не то что пьяному.
   - Воссоздать, конечно, трудно. Но я хочу попробовать вернуться туда. Единственная загвоздка: я ещё никогда не мог заказать путешествие. Что со страха увижу, туда и попадаю.
  
   Выпили Федот с Романом всю бутылку шнапса. Федот уснул, где сидел.
   А когда проснулся, то обнаружил, что спит на лежанке, заботливо укутанный одеялом. Возле него сидит Катерина.
   - А где Роман? - сразу же спросил Федот.
   Вместо ответа, Катерина подала ему листок бумаги, и, отвернувшись, смахнула кончиком платка слёзу.
   Федот взял этот листок бумаги и прочитал его. Это было письмо от Алюминиева:
  
   "Прощай, Федотка. Командуй без меня хорошо.
   Полетел воссоздавать обстановку.
   С революционным приветом
   твой друг
   Роман Алюминиев".
  
   После случая с арестантской машиной, Николай Иванович совсем плохой стал, в смысле здоровья. Что-то у него в голове повредилось. Он уже всех врачей обошёл, никто ему толком помочь не смог. Только он пытается рассказывать о том, как во сне он вырастает до небес и в таком состоянии ходит по земле, на него люди начинают странно поглядывать. А как только Николай Иванович рассказывает, что всё, что он видит ночью под видом снов, происходит с ним наяву, тут люди и вовсе шарахаются от него, как от прокажённого.
   Дошло до того, что поместили Николая Ивановича в сумасшедший дом, - на обследование, да так там и оставили.
   Как доказательство, что с ним происходит что-то странное, Дикобразов всем неоднократно демонстрировал свои рожки, которые он в последнее время перестал спиливать.
   Главврач внимательно осмотрел рожки, но ничего аномального в них не нашёл:
   - Идёт обычная перестройка организма, - сказал он, и, отходя от Дикобразова к другому пациенту, добавил: - Зря вы, Николай Иванович, беспокоитесь, право дело. И рожки свои спиливали зря. Во-первых, это для здоровья вредно, и потом, они у вас такие аккуратненькие, и главное, - вам так к лицу.
   Николай Иванович после этих слов вскочил с постели как ужаленный, и с криком: "Ага, обычная перестройка организма!", принялся крушить всё на своём пути. Главврач подал сигнал и в палату забежали два дюжих молодца-санитара. Забежали и остановились как вкопанные.
   Дикобразов же подскочил к зеркалу, и хотел уже садануть по нему табуретом, но увидел в зеркале своё отражение. И это отражение ему, как ни странно, очень понравилось. На Николая Ивановича смотрел из зеркала интересный мужчина средних лет, с пышными усами, лысый, а на этой лысине торчит пара очаровательных и, действительно, аккуратненьких рожек. При всём этом, не было такого впечатления, что рожки на его голове - это что-то лишнее, наоборот, - без них, как показалось Дикобразову, было бы намного хуже. Было бы так, как будто чего-то на голове не хватает.
   Главврач, видя состояние пациента, жестом приказал санитарам удалиться.
   С этих пор Дикобразов смирился с рожками, и со своими похождениями по ночам - тоже смирился. Принимал все прописанные ему врачом лекарства, и вёл себя очень тихо. Лишь иногда приходили к нему лёгкие приступы жалости к себе. В такие минуты он лежал в постели, почти с головой укутанный одеялом и тихонько плакал.
   Как-то в одну из бессонных ночей, вспомнил Дикобразов один случай, произошедший с ним ещё в ту пору, когда он был всесильным наркомом.
   Приехали тогда, помнится, на квартиру к соратнику и пламенному ленинцу Корабельникову. Шишка тот был огромная. Нарком всей тяжёлой промышленности, а может и всей лёгкой, в придачу. Николай Иванович сам поехал его арестовывать. Он, вообще, ночное время всегда любил, и на такие аресты выезжал с удовольствием. И вот там, на квартире, Николай Иванович уже смутно помнил, был здоровенный такой пёс. Волкодав. Слюни по морде текут, - прелесть. И когда хозяина-то под белые ручки взяли, с тем, чтобы препроводить к машине, этот волкодав Николая Ивановича с ног опрокинул, и вцепился ему в шею. Что только в эти секунды в голове у "железного наркома" не промелькнуло. Вся жизнь его перед глазами пронеслась, когда он сознание терял. Но, слава РКП (б), обошлось.
   Вспомнив этот случай, Николай Иванович вдруг подумал: "А что, если этот укус стал причиной и этих рожек, и дальнейших метаморфоз, случившихся в моей жизни. Собака-то, возможно, была бешеная". И ещё большая волна жалости к себе захлестнула Дикобразова.
   Сердобольные санитарки его жалели. Одна из санитарок, женщина лет сорока, по имени Лариса Захаровна, чаще остальных, иногда и не в свою смену, приходила попроведовать Дикобразова. Когда у того начинались эти приступы жалости к себе, она подсаживалась к Николаю Ивановичу на постель, и, гладя его по голове и рожкам, разговаривала с ним как с маленьким ребёнком:
   - А какой у нас Коленька красивый, да какие у него рожки красивые. Да скоро выздоровеет наш Коленька, да устроится на хорошую работу, да найдёт себе жену красивую и работящую. Да как заживут они вместе в радости и согласии. Да народится у них много детушек, и всё мальчики...
   Николай Иванович под этот голос успокаивался, умиротворённо вздыхал, благодарно посапывал, и уже совсем успокоившись, начинал ковырять в носу и вытирать содержимое носа о простыню.
  
   Рассказывают, что в одно солнечное утро в деревне Хомуты, оккупированной немцами, появился какой-то человек в столичном пальто и гладко выбритыми щеками. Он сразу же прошёл в комендатуру.
   Там, за бутылкой самогонки, сидели полицай Степан Прутов и его помощник Иван Хлыстов. Оба уже хорошо набрались алкоголя, и на появление постороннего человека никак не реагировали.
   - Я командир партизанского отряда товарищ Сволочной мужик, - отрекомендовался вошедший.
   Полицаи в голос пьяно засмеялись.
   Вошедший достал из-под пальто автомат и в упор расстрелял обоих.
   Потом забаррикадировал дверь и отстреливался от наседавших полицаев и фашистов, пока хватало патронов.
   Когда фашисты ворвались в комендатуру, там они никого не обнаружили.
   Мы-то знаем, что произошло с человеком, представившимся командиром партизанского отряда, но вот куда он отправился, - в какой год, в какой век, а может, действительно, уже на Марс, - об этом приходится только гадать.
  
   Остался Федот командовать партизанским отрядом. Много этот партизанский отряд крови фашистам попортил. Те нового командира почему-то Ноем прозвали. И объявления о награде за его поимку по всем городам, деревням и сёлам развесили.
   А когда наши войска в наступление перешли, все партизанские отряды, что в тылу врага воевали, в действующую армию влились. Федотка со своими товарищами тоже.
   Так закончилась Федотова партизанская жизнь.
  
  
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  
   8.
  
   В самом конце 1944 года выписался Павел Петрович из госпиталя, попрощался с врачами, медперсоналом, соседями по палате. Попрощался, вышел на крыльцо, а куда идти не знает. Не осталось у него никого из родни. А если и осталось, да где ж их искать? Жена и раньше сильно болела, и в живых уж, поди, нет. Разве что дочка? Павел Петрович вслух произнёс её имя: "Зоя". Зоя - значит, жизнь.
   Хорошо, нянечка из госпиталя приютила его на время. Теперь Павел Петрович Палисандров сидел у неё в доме на кухне, пил чай и баюкал свою исковерканную после ампутации ногу. Вернее, даже не ногу, а то, что от неё осталось. Осталось, честно сказать, немного.
   Госпитальная нянечка, старушка с добрым лицом гнома из сказки, сидела рядом:
   - Ну и куда же ты теперь, соколик?
   Павел Петрович не переставая массировать культю, ответил:
   - Даже и не знаю. Никого родных у меня нет. Должна быть где-то дочка. Ей сейчас лет тридцать, если жива, конечно. Я ведь её последний раз видел, она совсем крошкой была. Вот её и буду искать. Может, и внуки есть.
   - А как дочку-то звать?
   Павел Петрович улыбнулся, и повторил, как недавно на крыльце:
   - Зоя. По-гречески это значит - жизнь.
  
   Пришло время напомнить читателю ещё об одном персонаже нашего правдивого повествования. О Павле Петровиче Палисандрове, в прошлом полковнике, командире Первого добровольческого полка белой армии.
   После той встречи с Федотом во время гражданской войны, если кто помнит, он совсем загрустил. Ударился, что называется, во все тяжкие. Водочку стал пить. Всё о кораблике грустил, и к месту, ни к месту читал стихотворение Лермонтова о парусе. Сидит, бывало, в штабе со стаканом водки и дребезжащим голоском выводит: "Белеет парус одинокий в тумане моря голубом..." - и так далее, а к концу стихотворения у него уже и членораздельной речи не получается, один сплошной волчий вой какой-то.
   А тут ещё с Перекопом так не повезло. Кто же знал, что эти красные таким сложным путём со стороны моря попрутся. Поди потомки тех солдат, что с Суворовым через Альпы ходили.
   В общем и целом, отворачивалась Фортуна от Палисандрова, и от всего белого движения, впрочем, тоже. А уж в Крым-то их загнал тот самый батька Махно, вовремя переметнувшийся на сторону красных. Как залетел со своими архаровцами в город, так и понял Павел Петрович, что в живых здесь тот никого не оставит.
   В Крыму в те дни чёрт те что творилось. В порту собралась, казалось, вся российская элита, да и прочего народа предостаточно. Всем хотелось уехать из этой страны от греха подальше. Когда махновцы, как ошпаренные, залетели в город, там как раз полным ходом шла погрузка на последний пароход. Полковник Палисандров собрался, как и все остальные, на этом пароходе в заграницу уплыть. Хотел он чинно и благородно по сходням подняться, но толкнули его раза три очень грубо, вот и он решил не церемониться. Какой-то особенно настырной даме по её в прошлом холёному лицу дважды логтём заехал.
   Сразу же за Махно в город ворвались красные - может даже конница Будённого, - и так раздухарились, что и сам батька Нестор Иванович поскорее по сходням, расталкивая всех и пиная, на тот пароход поспешил. Мало ли что у этих красных на уме. В то самое время, когда Палисандров не церемонился с холёной дамой, Махно уже возле него находился, так дама та ещё и от него пару затрещин получила. При этом Нестор Иванович и Павел Петрович взглянули друг другу в глаза почти нежно и улыбнулись. Они, помнится, у Федотки в доме из одной бутыли самогонку хлебали (правда, в разное время), так что, можно сказать, стали теперь алкогольными братьями. Считай, что кровные.
   И решили они вместе держаться.
   Много выпало приключений на их долю в загранице. Поначалу чуть не подрались, и всё из-за того, что Нестор Иванович не захотел обосноваться в Стамбуле, и всё порывался отправиться в Константинополь. Там, видите ли, красившей. Когда же Павел Петрович попытался объяснить товарищу о том, что и Стамбул, и Константинополь название одного и того же города, вот тут-то Махно и полез драться. Вышло недоразумение.
   Работы в Стамбуле не было никакой. Павел Петрович целыми днями слонялся по пыльному лабиринту улочек и в душе проклинал этот бестолково построенный город. Голодным возвращался он в маленькую тесную комнатёнку, где они обосновались с Нестором Ивановичем.
   Вернувшись из бесцельных гуляний по городу в очередной раз, он застал у батьки, как потом выяснилось, его бывшую походную жену Клавдию, с которой тот во времена Гражданской войны в России куролесил. Павлу Петровичу это очень не понравилось, но он молча приняв извинения Нестора Ивановича: "Я даже представить себе не могу, Павлуша, как она меня тут нашла. Вот дура!", лишь мотнул головой и пошёл за перегородку спать.
   Но заснуть он не смог. Усталость, конечно, брала своё, но голод всё же был сильнее. Лёжа без сна на топчане и размышляя о своей грустной доле, он вдруг явственно почувствовал запах копчёного окорока. Полковник попытался отогнать мысли об окороке и продолжить думать о своей грустной доле, но дразнящий, волнующий запах окорока назойливо распространялся по комнате и путал все мысли Павла Петровича. При этом за перегородкой громким шёпотом о чём-то переругивались Нестор Иванович со своей подругой.
   Запах копчёного окорока между тем стал совсем невыносим. Однако не было такого ощущения, что запах этот исходит откуда-то из вне дома. Запах начинался и заканчивался внутри этой комнатушки.
   Павел Петрович решительно поднялся и вышел из-за перегородки.
   И увидел интересную картину.
   Сначала он увидел Нестора Ивановича, затем он увидел Клавдию, а между ними чудный, изумительный и огромный копчёный свиной окорок, который Махно со своей сожительницей усердно тянули в разные стороны - каждый к себе.
   - Ты знаешь, через что я прошла, чтобы заполучить его, - злобно шипела на полюбовника Клавдия. - Не буду делиться с чужим человеком. Сам есть можешь.
   - А я тебе говорю, что надо поделиться с Павлом Петровичем, - так же злобно шипел ей в ответ Нестор Иванович.
   И оба не замечали появившегося из-за перегородки полковника.
   Наконец Клавдия увидела постороннего, лицо её расплылось в притворной улыбке. Указывая одной рукой на окорок, а другой всё же не отпуская его, она сказала сладким голосом:
   - Угощайтесь, Павел Петрович.
   Палисандров поправил китель, и стараясь больше не смотреть на окорок, ответил:
   - Нет, спасибо, я сыт. Пойду прогуляюсь немного перед сном, в комнате душновато, - и вышел.
   Нестор Иванович нагнал Павла Петровича только возле храма святой Софии.
   - Ты чего это ушёл, Паша? - проговорил он, запыхавшись. - Да плюнь ты на эту бабу. Как я скажу, так и будет. Пошли есть окорок. Пошли, пошли.
   И помахав нетерпеливо рукой, развернулся и пошёл назад. Однако заметив, что Палисандров за ним не последовал, Махно остановился.
   Полковник уходил всё дальше и дальше.
   Нестор Иванович постоял в нерешительности, помялся, но догонять товарища больше не стал. "Ох, уж мне эти господа!" - досадливо подумал батька, но на душе у него, как говорится, кошки скребли.
   Больше никогда друзья не встречались.
   С полковником же Палисандровым приключилась в дальнейшем история невероятная. Как-то раз, когда он, весь в лохмотьях и обросший как лешак, сидел на паперти, к нему подкатил шикарный автомобиль. Может даже "Линкольн". Оттуда вышли два бравых мужичка, подхватили полковника под ручки и затолкали в машину. Нищие на паперти, которым довелось всё это увидеть, до сих пор ходят с открытыми ртами от удивления.
   Полковнику Палисандрову и самому это показалось диковинным.
   Но зато он снова оказался на родине.
   Привезли его в Москву, устроили показательный суд, всех собак на него навешали, и пошагал он, как миленький, в лагеря.
   А когда началась война, попросился Палисандров на фронт. Искупить, так сказать, кровью. Только что искупить, было бывшему полковнику неясно, - никакой за собой вины Палисандров не чувствовал.
   В бою за Смоленск его сильно ранило. Хорошо, что ещё жив остался, - такая там "мясорубка" была. Долго валялся Павел Петрович в госпитале, а когда выписался, то был уже неспособен воевать. На одной ноге сильно-то не навоюешь.
   Вышел Павел Петрович, значит, из дверей госпиталя на костылях, и решил во что бы то ни стало найти свою дочку, или ещё какую-нибудь родню, - как получится.
  
   Народный комиссар внутренних дел ехал в бронированном "Паккарде" по одной из улиц Москвы. По обе стороны от него сидели два дюжих охранника. Одного звали Семён Могила, другого Семён Шамов. В общем, два Семёна. Оба под два метра ростом, оба похожи между собой, как братья-близнецы. Только у Могилы был свёрнул на бок нос, а у Шамова был неправильный прикус.
   Нынешнего начальника НКВД звали Лаврентий Павлович, или просто - "товарищ Лаврентий".
   Товарищ Лаврентий был росточка небольшого, чуть повыше своего предшественника, и если Дикобразов был стройный, то этот скорее - несколько раскормлен. На широком, как блин лице, уцепившись за сдавленный с двух сторон щеками нос, сидело пенсне. Глаз за пенсне видно не было.
   Товарищ Лаврентий размышлял. В голове его постоянно крутилось несколько вариантов очередного действия. Для того, чтобы получилось так, как он хочет, надо этого направить сюда, доложить об этом Самому то-то и то-то, этого убрать без ведома, а об этом можно растрезвонить по всему белому свету. Из этого выбить показания на этого, того приласкать, в итоге - с самого верха свалится ещё одна ненавистная ему фигура.
   Товарищ Лаврентий мотнул головой в подтверждение правильности своих мыслей. Да, так и сделаем. И хоть лицо его ничего при этом не выражало, в душе своей он танцевал лизгинку.
   В этот момент его внимание что-то привлекло за стёклами автомобиля.
   Он постучал по перегородке, отделяющей салон от кабины шофёра и закричал:
   - Вон, за той дэвушкой, бистро! Бистро!
   Охранники засуетились: предстояла работа. Но в людях на тротуаре, спешащих по своим делам, никого, зная вкусы хозяина, не заметили. А хозяин уже нервничал. Того и гляди, по мордяхам своими кулачишками возить начнёт.
   - Идиоты! Вон та - в сэрэнком палтышкэ!
   Охранники наконец увидели. Недалеко от машины шла, и по всему было видно, - спешила куда-то, девушка в коротком сером пальто. Её даже и девушкой трудно было назвать, так - особь женского пола. Безформенное чучело. Что в ней нарком интересного заметил? - охранники не понимали. Когда выскочили из автомобиля, девушки уже и след простыл. Поозирались по сторонам, даже за угол дома сбегали, вернулись к машине с виноватыми лицами.
   Хозяин на них зло стрельнул своими глазками поверх пенсне.
   - Лаврентий Павлович, как сквозь землю провалилась, - потупив взор промямлил Семён Шамов.
   - Как сквозь землю, - словно эхо вторил товарищу Семён Могила. Он и говорил-то, словно из могилы, приглушённым, сдавленным голосом.
   - Ладно, садытес.
   Две глыбины аккуратно сели в автомобиль, стараясь не потревожить хозяина, и одновременно. Одновременно сесть было самое главное. Если бы сел сначала один охранник, то сидящий в середине хозяин неизменно завалился бы в его сторону, потому что весу в охраннике было очень много, и продавливал он сидение сильно. Хозяину же заваливаться каждый раз, когда охранник садится, не нравилось. Поэтому-то Шамов и Могила садились в автомобиль одновременно, при этом нарком никуда не заваливался, а сидел так, как и сидел до этого.
   - Домой, - распорядился товарищ Лаврентий. "Домой" - это значит, - на Лубянку. Для дома же, где он проживал, у него другое название было.
  
   Зоя Павловна одёрнула воротничок своего серенького пальто и мысленно порадовалась тому, что догадалась нырнуть в подворотню, - дворами до дома всё ближе, к тому же, если учесть, что она сильно спешила.
  
   Пройдя в свой кабинет, Лаврентий Павлович распорядился:
   - Дэвушку эту мнэ найты.
   Охранники не возразили. "Какую-нибудь приволокём, - подумали они одновременно, - скажем, что она".
   Товарищ Лаврентий сел за свой стол. "Даже расслабиться времени нет. Девушку, и ту упустили", - подумал он, досадуя на промах охранников. Но это была лишь минутная досада. Так-то ему его нынешние охранники нравились. И прежде всего нравилась ему их синхронность. Сколько охранников пришлось сменить, прежде чем, добиться, допустим, одновременной посадки их в автомобиль. Заваливался, бывало, то в одну сторону, то в другую, как Ванька-встанька, пока усядутся. Правда и эти - немного туповатый народец, но зато приказы ловят прямо на лету, как хорошие доберманы.
   Настроение у наркома повысилось.
   Он вспомнил своих предшественников, и усмехнулся. Сколько их было, прежде чем Сам догадался, что Ему нужен именно он. Про Генриха Угоду помолчим, - дерьмо полное. Дикобразов тоже недалеко ушёл.
  
   Принимая дела в наркомате, нашёл как-то Лаврентий Павлович камеру, где бывший нарком перед допросом упражнялся на куклах, точных копиях соратников. Он тогда, помнится, усмехнулся ещё. Забавным ему показался такой подход к делу. В задумчивости он поднял куклу Жданова и повертев её в руках, отвернул ей голову. И ему это понравилось. Ему захотелось повторить это чувство, он поднял ещё одну куклу, и оборвал ей руки.
   Новый нарком постепенно входил в раж. Прыгнув словно кузнечик, он схватил очередную куклу и разорвал её на части. Под конец, разметав куклы по камере, весь в клочках ваты и материала, но необычайно счастливый, новый нарком присел отдышаться. Отдышавшись, он заметил, что сидит на перевёрнутой стремянке. Их было свалено, за ненадобностью, до двух десятков в углу. Наследие Дикобразова. С любопытством оглядев стремянки, Лаврентий Павлович выбрал одну - красную, и, поставив её на пол, сначала нерешительно, а потом всё уверенней, стал подниматься по ней. И сидеть на стремянке, на самом верху, ему тоже чрезвычайно понравилось.
   И решил новый нарком в этой камере ничего не менять. Пусть всё останется, как было. Авось пригодится. Когда живого материала будет не хватать, (а это бывает очень-очень редко, но всё-таки бывает), он будет приходить сюда - развлекаться.
   В этот день нарком спустился в камеру Дикобразова, так он стал её для себя называть, и вволю потешился. Окончательно истрепав куклу Жданова, он подумал, что пора бы и воочию узнать, из чего состоит, сей субъект. Видимо из того же, что и кукла. Во всяком случае, голова точно набита опилками или соломой. "Каков, однако, мерзавец, - подумалось наркому, - напортачил с Ленинградом, а затем всех вокруг себя и обвинил".
   Поднявшись к себе наверх, нарком был немало удивлён и обрадован, когда ему сообщили, что девушка, которую он видел из машины сегодня утром на улице, - найдена. Похвалив своих холуёв за оперативность, Лаврентий Павлович вознамерился сам лично поехать по указанному адресу.
  
   Зоя Павловна жила на Малой Мещанке в большом сером здании на втором этаже. Как и почти все в то время - в коммуналке. У неё была своя маленькая, уютная комнатка с видом на такой же маленький и уютный сквер. Сквер был неухоженный, деревья в нём росли всяк, как им захочется. И это очень нравилось Зое Павловне. По вечерам она открывала окно, садилась с ногами на подоконник, и читала книгу. Ей нравилось, что в этом огромном, пыльном, похожем на одну сплошную ярмарку, городе, сохранились ещё такие чудные места, как этот сквер, не охваченные деятельностью человека. Правда, когда-то деятельные люди побывали и здесь. О том, что они побывали здесь, свидетельствовали три полуразрушенных памятника, изображающих некоторых представителей победившего пролетариата. Все скульптуры стояли в характерных для победившего пролетариата позах, утонувшие в зарослях кустарника.
   Пролетариат победил везде, в сквере же побеждала природа.
  
   Зоя Павловна была хороша собой необычайно. Карла Брюллова для написания её портрета было бы мало. Во внешности её было что-то от греческих кровей - смуглая кожа, тёмные волосы, глаза большие, но не карие, как у многих представителей этой национальности, а голубые. Улыбка... улыбка её, Боже ты мой, могла свести с ума любую особь мужского пола, даже закоренелого женоненавистника.
   В квартире поговаривали, что Зоя Павловна колдовка. Правда, до сих пор в комнате у неё никто никогда никакого атрибута колдовства не видел, но мнение крепло. Говорили, будто бы она могла внушить человеку всё что угодно, а затем, с этим человеком, находящимся под внушением, делать, что пожелает.
   Также говорили, что по ночам она распахивает настежь окно и улетает через него по своим колдовским делам, может быть даже на шабаш. Иначе, куда же каждую ночь исчезает метла, хранящаяся в кладовке?
   Говорили и многое другое, всего не упомнишь.
   Таким разговорам в квартире способствовала, конечно, необыкновенная, мистическая прямо, красота Зои Павловны, её замкнутость и уединённость. Да ещё сосед по квартире, Еремей Корзулин - молодой парень, который как-то добивался расположения Зои Павловны, но получил отказ, и теперь в отместку придумывал о ней всякие небылицы.
   Кроме того, Корзулин этот очень любил подглядывать в замочные скважины, и нередко получал дверями по лбу.
  
   По ночам Зоя Павловна, конечно же, никуда не улетала ни на метле, ни на чём другом. Ночью, как и все люди, она спала. А вот снилось ей, действительно, не совсем обычное.
   Снился ей, теперь уже всё чаще и чаще, дом под красной крышей, а возле него такое сооружение, похожее на самовар перевёрнутый. Люди снились разные, якобы живущие в этом доме. Особенно запомнился Зое Павловне один человек. Человек этот был внешности не броской, обыкновенной внешности. Таких людей, поди, в городе или в деревне великое множество. Но только что-то всё-таки в этом человеке было особенное, что сразу выделяло его из огромной толпы. Зоя Павловна во сне никак не могла разобраться, что именно.
   Человек этот протягивал к ней руки, и говорил: "Заждались мы вас уже, Зоя Павловна!" А остальные, собравшиеся вокруг люди, подтверждали кивками, мол, давно ждём, правду Федотка говорит. На этом сон обрывался.
   Из некоторых последующих снов, Зоя Павловна узнала, что Федот этот самый сейчас на фронте, бьётся с фашистами. И пуля его не берёт, и штык не колет, потому как он для других дел надобен, более высоких и важных. И, якобы, она, Зоя Павловна к этим делам тоже причастна.
   Потом как-то приснилось, что самовар этот перевёрнутый, что возле красного дома стоял, исчез. Люди вокруг пустого места ходят - сокрушаются.
   Ещё снилось, как Федотка тот из траншеи в атаку поднимается. Снился старик на одной ноге с костылями, а она почему-то во сне назвала его папой. Снился подросток и женщина с грудным ребёнком, кричавшая подростку: " Иовист! Опять к отцу на фронт убежать намерился?"
   Снилось много чего, всего даже утром и вспомнить не могла.
   И всё это для неё самой было странно.
  
   Вечером к дому Зои Павловны бесшумно подъехал бронированный "Паккард". Из автомобиля вышли трое человек и направились в подъезд.
   В квартиру позвонили пять раз. Это означало, что звонят Зое Павловне.
   Все соседи, заслышав этот звонок, выглянули из своих комнат. Во-первых, они давно уже забыли, чтобы в их квартиру звонили пять раз, во-вторых, всем было любопытно, кто же это в такое время решил навестить "колдовку".
   Зоя Павловна и сама удивилась, услышав, что звонят ей.
   Она вышла в коридор. Соседи исчезли в своих комнатах, но от дверей не отошли, надеясь услышать что-нибудь интересное.
   Зоя Павловна открыла дверь и увидела троих человек в кожаных чёрных плащах и шляпах, надетых всеми тремя глубоко на головы. Двоя были под потолок ростом, с лицами цвета морёного дуба. Третий стоял между ними, и едва ли доставал им своим ростом до груди. Толстое лицо этого человека отливало болезненной желтизной, то ли оттого, что на него попадал свет лампы на площадке, то ли это был его естественный цвет кожи. Сам он был похож на хорошо откормленную свинью. На крючковатом носу у него сидело аккуратное пенсне. В руках он держал огромный букет пурпурных роз и бутылку вина с высоким горлышком, явно дорогого.
   - Зоя Павловна? - осведомился толстяк, и губы его расплылись в широчайшей улыбке. "Жаба" - невольно подумалось Зое Павловне.
   - Да.
   - Удивлены? - снова широко улыбнулся посетитель. - Разрешите пройти?
   Зоя Павловна отошла от двери, жестом приглашая гостей в квартиру. Лицо маленького толстяка ей было отчего-то знакомо, только она не могла припомнить, где его видела. Может в газетах? И если это тот, о ком она сейчас подумала, то тем более странно видеть его в "коммуналке", в такой час.
   - Это вам! - толстяк поспешно сунул в руки Зое Павловне букет цветов. - Куда можно пройти?
   Зоя Павловна, опять же жестом, показала на дверь своей комнаты. Толстяк прошёл в указанную дверь, здоровяки остались снаружи. При чём один из них встал в коридоре, а другой вышел на площадку.
   Из своей комнаты выглянул любопытный Корзулин. Сначала он, как и все в квартире, смотрел в замочную скважину, потом, когда в неё ничего интересного видно не стало, он решил выглянуть. И почти нос к носу столкнулся с Семёном Могилой, дежурившим возле комнаты Зои Павловны. Корзулину стало страшно. От Семёна Могилы неистребимо веяло его фамилией. Заплетающимся голосом Еремей начал объяснять, для чего собственно он вышел из своей комнаты. Видимо, заглянув в глаза Могиле, он понял, что должен дать тому какое-то объяснение. Своего голоса он не слышал, кажется, сказал, что ему нужно в туалет. Да, да, это очень хорошее объяснение. Не будешь же говорить этому явному садисту, что, не увидев никого в замочную скважину, он решил, что в коридоре никого и нет. А раз нет, то можно запросто подсмотреть, что творится в комнате Зои Павловны. Корзулин быстро прошёл в туалет, и заперся в нём. В туалете замочной скважины не было, но была маленькая дырочка под щеколдой.
   Сам Семён Могила, оказывается, тоже был большой любитель подглядывать. Особенно за своим начальником. Здесь срабатывал синдром, так называемой, закрытой двери. Казалось бы, служа столько лет телохранителем, он должен был уже всякого насмотреться, и даже был уверен, что и за закрытой сейчас дверью, хозяин ничем таким не занимается, о чём бы он ни знал или не догадывался. Однако, одно дело, когда всё происходит на твоих глазах, совсем другое, когда от тебя отгораживаются дверью. Промаявшись возле двери несколько минут, Могила оглядел коридор, убедился что за ним никто не наблюдает, согнулся пополам, и прильнул глазом к замочной скважине. И тут же получил в лоб резко распахнувшейся дверью. Из комнаты пулей выскочил товарищ Лаврентий, на ходу прошипев Могиле что-то по-грузински.
  
   Уже в машине, глядя на проносящиеся мимо светящиеся окнами дома вечернего города, товарищ Лаврентий немного успокоился. Что же случилось? Прежде всего, это безотчётный страх. И злость, от того, что кто-то смог внушить ему этот страх. Девчонка! Она брезгливо отпрянула от него, словно он был мерзкой жабой, он посмотрел ей в глаза, и вот тогда-то и пришёл в его душу страх.
   Ведьма! Именно так должны были смотреть ведьмы, когда святая инквизиция вела их на костёр.
   Самое странное и нелепое, однако, заключалось не в этом. Страх пришёл в его душу даже не тогда, когда он посмотрел ей в глаза. Да-да, он явственно вспомнил. Когда он прикоснулся к её руке, и заговорил ласково, уговаривающе ласково, ибо привык уговаривать женщин, зная, что они добровольно к нему на шею не бросятся. Так вот: когда это всё произошло, девушка отдёрнула свою руку, и, глядя прямо ему в глаза, зловещим шёпотом проговорила: "Жаба!" В этот момент товарищ Лаврентий почувствовал себя жабой. Большой, раздувшейся, мерзкой жабой. Кожа на его руке, когда он до неё дотронулся, была на ощупь шершавой, холодной и пупырчатой. Когда он посмотрел на руку, она ему показалась лягушачьей лапкой, но лишь на мгновение, - глаза его заслезились, и сквозь слёзы товарищ Лаврентий увидел снова обыкновенную руку. "Что же со мной?" - в отчаянии спросил себя он, в то время как сам уже вылетал с огромной скоростью на площадку, сбив на входе своего телохранителя с ног.
   Отдышавшись, и не чувствуя себя больше жабой, товарищ Лаврентий решил вернуться к этой девчонке, и примерно наказать её. Автомобиль развернулся. Но чем ближе к дому, из которого он с таким позором был изгнан, он подъезжал, тем явственнее становился его страх, и тем сильнее он начал снова ощущать себя мерзкой жабой. Телохранители посмотрели на товарища Лаврентия, и от ужаса вскрикнули. Значит, снаружи он тоже превращается в жабу. Боясь, как бы ему в связи с превращением в рептилию, не забыть человеческий язык, он что есть мочи, вскрикнул: "Назад! Уезжаем отсюда!"
   И только тогда, когда автомобиль отъехал от означенного дома на приличное расстояние, товарищ Лаврентий с облегчением вздохнул. "Чёрт с ней, с этой девкой! - подумал он. - Других девок, что ли мало?" Ещё раз такого перевоплощения, он перенести не смог бы.
   Но он ещё не знал самого главного. Это произошло через неделю.
  
   Майор Иван Степанович Зверь вынужден был время от времени ездить на электричке за город. Если читатель помнит, детство Ивана Степановича прошло на свалке среди собак. Да ещё работа у него была такая, что иногда хочется от такой жизни завыть. Но не в городе же это делать, в своей квартире, где и соседи, и другая живность. А дать голоса хотелось на всю мощь, чтобы от сердца отлегло до следующего раза. Вот и ездил Иван Степанович в свой законный выходной на электричке за город. Сойдёт на Богом забытом полустанке, забредёт подальше в лесок, и давай там выть, что есть мочи.
   В этот раз Иван Степанович облюбовал весёленькую полянку, закрытую деревьями, сел на пенёк, и сначала тихонько попробовал свой голос. Постепенно, однако, он набрал высоту, и по округе разнесся его протяжный и печальный вой. Майор Зверь отдался этому занятию весь, полностью, без остатка. Он даже не заметил, как возле него стали собираться бродячие собаки. Этого он не замечал, но, будучи уверенным, что они обязательно его найдут, прихватил из города для них гостинцы. Карманы его штанов были оттопырены, в них лежали каральки краковской колбасы.
   Отведя душу воем, Иван Степанович начал раздавать собакам кусочки колбасы, ласково приговаривая: "Милые мои! Ешьте, ешьте на здоровье!"
   И тут он явственно услышал шум подъехавшей машины. Сначала Зверю показалось, что машина въезжает, чуть ли не на "его" поляну. Но показалось. Хотя шум был очень близко.
   Иван Степанович встал, пошёл на этот шум, и вскоре, увидел автомобиль на пригорке. Бронированный "паккард". Сидя в кустиках, Зверь стал наблюдать за людьми, копошащимися возле машины. Люди были одеты в чёрные кожаные плащи. На головах у них были надвинутые на лоб шляпы. Двоя были под два метра ростом, а третий - маленький и толстый.
   Маленький спустился в лощину и углубился в чахлый лесок. Двоим, оставшимся на пригорке, он теперь виден не был, зато Зверь видел маленького даже лучше, чем раньше.
   Толстяк остановился возле болота, встал на колени, поднял голову к небу и широко раскрыв рот, проговорил в напоённое ароматами трясины пространство: "Ква!" Последнее "а" в его горле заклокотало и вырвалось на свободу нескончаемым бульканьем. На лице толстяка появилось выражение отчаяния с наслаждением пополам. Словно он не мог до конца понять, для чего он, собственно, квакает, и в то же время, недоумевает: почему он до сих пор этим не занимался, - ведь это так приятно, сидеть на коленях на болоте, вдыхать этот настоянный на травах аромат и квакать. За первым нерешительным "ква" последовало более мощное, потом ещё сильнее. Толстяк выводил рулады в разных тональностях, он был чрезвычайно музыкален, как оказалось.
   Сначала Иван Степанович от умиления чуть не прослезился, потом подумал: "Вот и ещё один из наших!" - имея в виду, свою собственную страсть выть как собака, потом, зацепившись в этой мысленной фразе за слово "наших", он наконец-то узнал, кто перед ним. "Наших", Боже ты мой, - "наших" - причитая так, Зверь попытался скорее убраться из своего укрытия побыстрее. Но предательски затрещали ветки под ногами, толстяк это услышал. Он, достаточно ловко для его комплекции, вскочил на ноги и побежал на пригорок, где его ждал автомобиль и два здоровяка. На ходу что-то крича, Иван Степанович в лихорадке ничего не понял, толстяк быстро поднялся на пригорок, выхватил у одного из гигантов наган, и начал стрелять в сторону убегающего Зверя. Одна пуля скользнула по плечу Ивана Степановича, и давно забывший, что такое боль, майор взвизгнул.
   Один из громил успокаивающе сказал:
   - Лаврентий Павлович, да это был зверь.
   Иван Степанович припал к деревцу, отдышаться от бега, и последние слова услышал. "Боже ты мой, - подумал он, - они узнали меня! Узнали!" Перед глазами запрыгали картинки из ночной жизни его заведения: "Товарищ Зверь? Иван Степанович? Где вы находились такого-то числа, такого-то месяца, такого-то года? Одевайтесь, вы арестованы!"
   Отдышавшись, майор начал думать разумнее. Да они же о звере говорят, не о Звере, а о звере. Ха!
   Люди на пригорке немного поозирались по сторонам, сели в автомобиль и уехали. Иван Степанович облегчённо вздохнул и поплёлся на станцию, успеть на электричку.
  
   После ухода представительного гостя, визиты к Зое Павловне, как выяснилось, в тот вечер не прекратились. Если первый звонок в дверь привёл её соседей в некоторое замешательство и недоумение, то второй заполнил коридоры квартиры ворчанием.
   Зоя Павловна вышла открывать. Одна из соседок, проходя мимо неё, пренебрежительно сказала:
   - Мы и не думали, милочка, что вы будете такая неудобная соседка.
   На лестнице стоял пожилой мужчина на костылях. На нём была старая, потрёпанная шинель, и видавшая виды форменная шапка.
   - Вам кого, дяденька? - недоумённо спросила Зоя Павловна.
   Мужчина озабоченно взглянул на надписи под звонком:
   - Лавровой звонить пять раз.
   - Правильно. Это я и есть: Лаврова Зоя.
   Из глаз мужчины полились слёзы. Он начал рукой размазывать их по небритой щеке:
   - Нашёл я тебя, дочурка.
  
   Роману Романовичу Алюминиеву повезло необычайно: он видел живого Робеспьера. Но поскольку он не смог складно рассказать схватившим его санкюлотам, кто он такой, на завтра его ждала гильотина. Алюминиев сначала метался по камере, потом сел на солому и с отчаянием стал сам себя уговаривать:
   - Гильотина - это очень страшно. Надо испугаться. Очень испугаться.
   В углу сидел высокий и толстый мужчина. Он ел большой копчёный окорок, отрывая от мосла зубами большие куски мяса. Его жирные сальные губы расплывались в улыбке.
   - Гильотина - это ерунда! - наконец сказал он, закидывая обглоданную кость в другой конец камеры. Алюминиев понял, что разговаривал вслух.
   Роман не хотел его слушать. Он заткнул уши и прошептал:
   - Москва, 14 июля 1940 года. Москва, 14 июля 1940 года. Москва - столица нашей родины. Союза Советских Социалистических республик.
   Так он себя настраивал на переход. Раньше он никогда не мог заказывать точку назначения, - может, поэтому и не перемещается. "Небось, когда припечёт, так заорёшь: "Хоть куда!" - урезонивал Алюминиев сам себя.
   Мужчина в углу, внимательно следивший за Романом, услышал, как тот шепчет о республике, и хмыкнул:
   - Это ты оставь приятель. Поиграли в республику. Хочешь немного вина. Сегодня утром Жозефина принесла. Я даже и не думал, что среди них такие преданные бывают.
   - Среди кого? - Алюминиев решил поддержать разговор в благодарность за вино.
   - Среди женщин! - засмеялся толстяк. - А знали-то друг друга всего несколько часов.
   Здоровяк подал свою лапу:
   - Будем знакомы. Жорж Дантон.
   Рука Романа непроизвольно дёрнулась в сторону при упоминании этой фамилии.
   - Руки подать не хочешь! Да это же всё враньё! Меня оклеветали перед Максимилианом. Он всему верит, всему! Завтра его самого поведут на гильотину, он и тогда будет верить, что так лучше для революции.
   Алюминиев неожиданно сказал:
   - Слушай, а ты можешь испугаться? Сильно! По-настоящему!
   Дантон взревел, как бык:
   - Испугаться?! Ну, уж нет! Этой радости я им не доставлю! Подштанники мои перед казнью будут чистыми.
   Он выхватил из рук Романа бутылку и выпил её до дна.
  
   Павел Петрович Палисандров и Зоя Павловна сидели за маленьким круглым, покрытым синей плюшевой скатертью, столом в комнате Зои. Зоя Павловна вскипятила чай, Павел Петрович достал из своего вещмешка хлеб и баночку консервы.
   - Ты одна? - спросил Павел Петрович. - А мама?
   - Мама вместе с Александром Ивановичем там, - Зоя Павловна неопределённо махнула в сторону окна. - Александр Иванович был главным инженером на заводе.
   - Я тоже там был.
   - Я поняла. Ты пей чай, папа.
   - Да, да. Я возле твоего дома сегодня уже давненько хожу. Всё не решался зайти.
   - Гостей моих видел?
   - Так это к тебе приезжали? - Павел Петрович удивлённо присвистнул. - А я думаю: к кому это здесь на такой шикарной машине?
   И только Зоя Павловна хотела рассказать отцу об этом случае, возле дивана появилось яркое свечение. В центре свечения оказался мужчина с густыми будёновскими усами. Он сидел, зажмурившись и плотно закрыв голову руками, словно боясь с ней расстаться.
   Зоя Павловна и Павел Петрович чуть со стульев не попадали от такой неожиданности.
   - Какой год? - первое, что услышали они от странного мужчины.
   - Сорок четвёртый! - заикаясь, выпалил Павел Петрович.
   Тогда мужчина задал второй вопрос, по мнению Палисандрова, ещё более нелепый, чем первый:
   - А век какой?
   - Двадцатый.
   Мужчина нервно засмеялся, встал с дивана и подсев к столу, сказал:
   - Перелёт! Ну, давайте знакомиться.
  
   Санитарка Лариса Захаровна оказалась женщиной хорошей. Николай Иванович впервые такого доброго и бескорыстного человека в своей жизни встречал. Решил он сделать ей красивый и дорогой подарок. Сейчас в разорённой Европе валяется много славных побрякушек.
   Ночью, закутавшись, как следует, в одеяло, Дикобразов зажмурил глаза и попытался уснуть. Но сон не приходил. Николая Ивановича мучила бессонница. А без сна, как вы понимаете, никакого путешествия в обличие Гаргантюа не получится.
   Было жарко. Намучившись, Николай Иванович откинул от себя одеяло, решительно поднялся, надеясь, в столе дежурной медсестры найти снотворное.
   Проходя по полутёмному коридору, Дикобразов неожиданно наткнулся на человека, который также как и он, шёл по коридору, только с другой стороны.
   - Кто здесь? - испуганным голосом спросил Николай Иванович.
   Но вместо простого имени и фамилии, услышал в ответ:
   - В период с 1926 по 1931 год я работал Иосифом Виссарионовичем Сталиным.
   Дикобразов ахнул и подошёл ближе. На него смотрел небольшого роста рябой человечек в больничной пижаме с гладко выбритым лицом.
   - Что вы сказали? - не поверив, переспросил Николай Иванович.
   Человечек повторил, а потом, вглядевшись в Дикобразова, явно что-то припоминая, проговорил:
   - А вы - Дикобразов Николай Иванович, - и захихикал, довольный этим узнаванием.
   Бывший железный нарком ужаснулся. Никто во всём свете уже давно не знал его под этим именем, а тут какой-то сумасшедший узнал с первого взгляда.
   В этот момент в коридоре появился дежурный врач. Странный человечек снова хихикнул и нырнул в свою палату. Растворился в темноте.
   - Вы что не спите, Николай Иванович? - спросил врач.
   - Бессонница.
   - Ну, вот возьмите таблеточку. Это вас успокоит.
   Дикобразов взял из рук доктора таблетку, и спросил:
   - Сейчас этот человек сказал, что он был...
   - А, - догадался о ком идёт речь доктор. - Это Знамов Макар Макарович.
   - Но он сказал... - начал снова зловещим шёпотом бдительный Дикобразов.
   - Знаю, знаю, - рассмеялся доктор. - Он работал Сталиным с какого-то по какой-то год.
   - С 1926 по 1931, - подсказал Николай Иванович. - Я бы на вашем месте не смеялся.
   Дежурный доктор резко прекратил смех.
   - Он лежит в одной палате с Оливером Кромвелем и Максимилианом Робеспьером. Робеспьер тоскует по гильотине, - врач перевёл разговор со скользкой темы.
   Дикобразов подозрительно взглянул на доктора и пошёл в свою палату, но вскоре снова вернулся в коридор:
   - У вас, доктор, не будет листочка бумаги?
   - А зачем вам?
   - Надо, - твёрдым голосом сказал Николай Иванович. Руки его чесались, да и "Преданный друг" давно уже просился из Дикобразова наружу.
  
   Они зашли на пригорок, с которого была хорошо видна деревушка под названием Местечко. И дом с красной крышей был также хорошо виден. Вот только загадочного сооружения, как и снилось в последнее время Зое Павловне, возле этого дома не было.
   Поняв, что влиятельный ухажёр не оставит Зою Павловну в покое, они решили уехать из столицы в деревню. Зоя Павловна предложила ту, что снилась ей во сне, а Алюминиев вызвался их проводить.
   Роману и самому любопытно было взглянуть на края, где жил до войны, да и на Алевтину посмотреть тоже не мешало бы. Какой она стала за четыре года?
   Дойдя до дома с красной крышей, спутники и увидели её - Алевтину, с маленьким ребёнком на руках. Взглянув на приближающихся людей, она вскрикнула, узнавая:
   - Батюшки мои! Это же Роман Романович!
   На её вскрик из соседнего дома выбежал подросток, и остановился, как вкопанный. А из дома самой Алевтины вышел Спиридон Васильевич Ласковый, демобилизованный по ранению.
  
   9.
  
   Танковое соединение полковника Колоскова первым вошло в Варшаву. Следом за ними в город вошла пехота. Федотка в первых рядах, как повелось. И так ему легко и свободно дышится оттого, что чувствует он защиту неведомых сил, - пересказать нельзя.
   Хотя какие же они неведомые, когда видел их Федотка не раз и не два. Свой солдатский паёк на четыре части Федот делит. А-то несправедливо получается: ангелы вон как трудятся - им бы, по-хорошему, из офицерского котла питаться за такие услуги. Но нет у нашего героя возможности из офицерского котла своих благодетелей кормить, делится тем, что у самого есть. Ангелы его, кстати, таким угощением не брезгуют, всё подъедают, до последней крошки.
   Единственная жалость у Федота: нет такой возможности, как у него, у других солдат на этой войне. Много смертей вокруг себя Федот видит. Он-то понятно, по каким причинам с недавнего времени такой смелый, а как же другие? Хотя и сам Федотка, до того, как узнал о своей неприкосновенности, тоже труса не праздновал.
   Стал Федот задумываться о таких вещах, о каких раньше и помыслить не мог. Вот, вроде бы, война, и горе людское, и убить могут в любую минуту, а хотя бы и сейчас какой-нибудь снайпер, но многие другие бойцы и офицеры, как-то свободней себя стали чувствовать, раскрепостились, - смелее и независимее стали думать и поступать. Конечно, над каждым бойцом и офицером есть своё начальство, и не даром говорят, что нет подневольнее существа, чем солдат, однако, люди менялись.
   Они становились всё более самостоятельными. Тиски казёнщины и обречённости предвоенных годов с них спали, как со Щелкунчика его оболочка, и из этой шелухи выступали истинные личности.
   В глазах пропал страх. Но не страх вообще до безрассудности, такого и не бывает, особенно на войне, - пропал страх раба. Люди постепенно освобождались из-под тирании и давления государства. Казалось никто, и ничто не сможет вернуть этот сильный народ обратно в состояние раба.
   И недаром в последующие годы столько писалось книг и столько снималось фильмов про войну. Людям было трудно забыть то единственное время, когда они были людьми.
  
   Командир взвода лейтенант Инакиев подошёл к Федоту и говорит:
   - Слушайте, рядовой Благообразов. Тут в роте поговаривают, что, вроде бы, вас ни пуля не берёт, ни штык не колет. Так вот по этому поводу решил я вас в разведку к фашистам послать. Очень нам надо, понимаете, "языка" добыть, чтобы узнать, что же эти фашисты завтра затевают.
   Федот с лежанки вскочил, перед командиром, как положено, по стойке "смирно" вытянулся, выслушал его речь, ответил: "Есть!", и направился к выходу.
   Командир вышел следом за ним:
   - Вам туда, товарищ рядовой. Фашисты в той стороне находятся, - и ручкой в темноту вправо от себя показывает.
  
   Идёт Федотка в ту сторону, куда командир показал, в темноте кромешной, ничего вокруг себя не видит. Каждый бугорок, каждая кочка ему препятствие по причине темноты. Два раза упал, во весь рост расстелился.
   Долго шёл.
   А фашисты в это время в полевых условиях ужин готовили. Эрзац кашу с эрзац говядиной. То, что по пути в деревнях у жителей отобрали, - давно уж поели, теперь за прежнюю свою еду взялись.
   Подкрался Федот поближе к фашистским позициям, огляделся, да в темноте, всё равно ничего путного не увидишь. А тут ещё эта полевая кухня обоняние щекочет. Втянул Федот ноздрями аромат идущий от полевой кухни, и показалось ему - ну, очень уж вкусно. Хотя он и понимал, что ему, как советскому человеку не должна была нравиться вражеская еда.
   Темно было, конечно, необычайно, да и Федот, подползая к фашистским позициям, вымазался в грязи основательно, так что никаких опознавательных знаков на его одежде разглядеть было никак нельзя. Пробравшись поближе к вражеским позициям, он неожиданно обнаружил, что находится возле этой самой полевой кухни. Кто-то толкнул его в плечо и подал миску с кашей. Это был повар, как раз в это время раздававший еду. Видя, что боец нерешителен, повар что-то прикрикнул на него по немецки, и прямо, что называется, всучил ему миску прямо в руки. Повару, конечно, и в голову не могло прийти, что здесь может оказаться вражеский солдат. Он просто рассердился на неуклюжесть бойца, притом, что ему ещё кормить такое количество солдат.
   Федот растерянно взял эту миску, отошёл от кухни и сел поближе к кустам. Попробовал кашу. Есть можно, но, если честно, такая гадость. Придало это обстоятельство Федоту оптимизма: таких-то вояк, с такой-то едой, - быстро победим.
   Тут из крайней хаты выскочил какой-то офицерик и прямиком в сторону Федота побежал. Федот миску с кашей в сторонку отставил.
   - Ты это куда, Рудольф? - крикнули офицерику вдогонку из хаты по немецки.
   - По маленькому! - ответил тот почему-то по-русски, правда, с большим акцентом, и рассмеялся.
   Этот самый Рудольф подбежал к кустику, за которым устроился Федот, и стал копаться в своих галифе. Он был сильно пьян, и пуговицы на ширинке ему не давались.
   Улучив момент, Федот схватил офицерика за ноги и резко дёрнул. Тот свалился как подкошенный, и Федот оттащил его в кусты.
   Вокруг было тихо.
   До своего подразделения Федот дотащил пленного без всяких приключений. Лишь где-то в середине пути офицер неожиданно очнулся и принялся нести околесицу на своём родном языке, но для русского уха всё тарабарщина. Уже довольно-таки рассвело и Федот мог получше разглядеть своего подопечного. Это был белобрысый молодой лейтенант, - что называется "истинный ариец". И во внешности этого молодого офицера Федоту показалось что-то знакомым. Тут ещё офицерик повнимательней вглядевшись в Федота, на ломаном русском воскликнул:
   - О! Это ви! Ковчег. "Добро пойжаловать, дорогие гостьи!" Гут зольдат!
   И Федот, как бы это не показалось странным, вспомнил этого офицера, хотя видел его всего один миг через прицел своей винтовки. То был белобрысый танкист с губной гармошкой. Звали его Руди Думкопф, но этого Федот, конечно, знать не мог.
   На Руди накатили какие-то воспоминания, связанные с этим узнаванием и он во всё горло прокричал в гулкую утреннюю тишину:
   - Алевтина! Гут фрау! Алевтина!
   И так бесконечно, пока они не дошли до русских позиций.
  
   Может кому-то из читателей будет интересно узнать: хоть и был Федотка, в общем-то, неплохим стрелком, но тогда - при защите столицы в Местечке, он не убил этого белобрысого офицерика с гармошкой, и даже не ранил. Пуля попала в губную гармошку. И такие чудеса бывают. А уж упал Руди Думкопф от страха. Да и упал, надо сказать, неудачно. Поскользнулся и в ров скатился, а там головой о камни ударился. Так и провалялся до вечера. Когда очнулся, ничего понять не может, - кто он, где он и зачем он здесь. Вылез изо рва и пошёл куда глаза глядят.
   Хоть и не помнил ничего Думкопф из прежней своей жизни, но всё же инстинктивно людей сторонился. Что-то ему, вишь, подсказывало, что люди здешние его недобро встретят. И решил он в лесу пока схорониться.
   А был ведь уже конец октября. Холодно Думкопфу в одной гимнастёрке, да и голод о себе уже заявлять начал.
   "Где же я? И что же я здесь делаю?" - спрашивал он у себя в который раз. Голова болела ужасно, думать было сложно. Руди и в доброе-то время себя особенно думами не затруднял, а теперь, при больной голове, и вовсе...
   Единственное, что он, в конце концов, уяснил: не может быть это его родной деревушкой Зельдец, где он проживал с папой и мамой до мобилизации.
   Память маленькими крохами возвращалась к Думкопфу. И вспоминалось в первую очередь самое дорогое и любимое.
   Вспомнились лица отца и матери, вспомнилось милое личико соседской девчонки Гретхен, с которой бегали в детстве на перегонки по берегу речушки.
   Потом в памяти выплыла картинка: рука ласково хлопающая маленького Руди по щеке. А он в какой-то странной военной форме стоит на плацу в ряду таких же, как он юнцов, и очень горд и доволен тем, что обладатель этой руки выделил из всей массы подростков именно его, и то-то завидуют ему сейчас все остальные. "А, это "Гитлерюгент", - вспомнив это событие, отчуждённо подумал Руди, - и сам фюрер".
   Думкопф не мог вспомнить значений слов "Гитлерюгент" и "фюрер", но то, что когда-то эти слова много для него значили - такое ощущение осталось.
   Но вот это - явно была не его родная деревня, и даже, кажется, не Германия вовсе. У него на родине никому бы и в голову не пришло так аляповато строить дома. Да и стоят они как кому Бог на душу, положил. Так, где же он?
   Больше ничего не вспоминалось.
   Много это или мало, проблудил Думкопф по лесу целую неделю. Ел в основном рябину. Пытался жевать хвою, но что-то она ему не очень понравилась.
   Перепробовав в лесу всё, что было похоже на съестное, решил он всё же идти в деревню. Думкопф был уже в таком состоянии, что кроме еды и тепла, ни о чём больше думать не мог.
   Вышел он к крайней хате, возле которой это чудище крутобокое с надписью "Добро пожаловать, дорогие гости!" стояло, постучал в окно.
   Так же как полтора столетия назад голодные и оборванные французские вояки, ошалевшие от русских морозов, стучали в окна крестьян со словами: "Шаромыга", что могло на их языке означать всё что угодно, допустим: "Дайте хлеба" или "Пустите погреться", так и Руди Думкопф заготовил массу немецких слов для того, чтобы хозяева смилостивились над ним. В речи его явственно выделялось немецкое слово "брод", что для русского уха звучало как "бродяга".
   Дверь ему открыла Алевтина.
  
   Не знаю, как отнесутся к поведению Алевтины многие русские люди, когда узнают, что она пригрела у себя в доме солдата вражеской армии.
   Может, и осудят.
   Может, и заклеймят позором как пособницу врага.
   Пока о фашистах говорилось как о чём-то абстрактном, - как о некоей силе, которая вторглась на нашу территорию и не щадит на своём пути ни детей, ни стариков, и сама Алевтина заклеймила бы позором каждого пособника врага, и даже расстреляла бы, если бы такой случай представился, - рука бы не дрогнула.
   Но тут она столкнулась с конкретным человеком, оборванным, голодным и больным, да к тому же ещё и почти мальчишкой. Ненавидеть его она не могла. Или, допустим, назвать фашистом. У Алевтины язык не поворачивался такое сказать. Ей просто по-человечески стало жалко этого "врага".
  
   Даже сын Федота Иовист не знал, что у Алевтины живёт немецкий солдат. Думкопфа она устроила в подвале. Кое-какой опыт по прятанью людей в подвале у неё уже был. Одного только опасалась Алевтина: что если кто-нибудь зайдёт в дом, а немец из подвала в бреду вдруг начнёт кричать по своему, или какой-нибудь патриотический марш затянет, как было не раз. А ещё ведь целыми днями в колхозе работать, сердце не на месте - как он там один?
   Немец был очень плох. Двустороннее воспаление лёгких - вот как это называется. Уж Алевтина его кутала и пеленала как младенца, каких-то лекарств в сельсовете просила, якобы для себя, - очень мало это всё немцу помогало.
   "И что же вы, ироды, на нас войной-то пошли? - причитала Алевтина у постели больного. - И вероломно напали, и детей, и стариков не щадите - от слабости своей. Сильные-то люди - они великодушные, а вы вот слабые - и душой, и телом".
   В какой-то из вечеров, с отчаяния, оттого, что боялась, - помрёт солдатик у неё на руках, легла рядом с больным согреть его своим телом. Где-то прочитала, что это помогает.
  
   А потом уж и совсем: гаже, кажется, нельзя и придумать. Немец-то после той ночи выздоравливать начал, а вот Алевтина с ума, что ли сошла, - жить стала с врагом как жена.
   Руди Думкопф в своей Германии девушек стеснялся, не отвечали они взаимностью на его любовь. Так что, можно сказать, Алевтина была в его жизни первая женщина.
   После той ночи полюбил Руди Алевтину какой-то щенячьей любовью. Вёл себя он, словно пёс, которого угостили сладкой, вкусной костью, и вот сидит он целыми днями взаперти и ждёт когда же придёт хозяин и снова угостит его тем же лакомством. И только Алевтина в дверь, Руди набрасывается на неё, срывает с неё все одежды и тащит скорее в постель, а сам при этом повизгивает, и если бы хвост был, он им от радости вилять бы стал.
   А Алевтине радоваться бы, что такого внимательного к её страстям полюбовника заполучила, да что-то не получается у неё с радостью-то. Во-первых, словно на себя со стороны смотришь (она ведь со своими мужиками прежде так же себя вела), недостатки в таком поведении теперь сильно замечала. Во-вторых, как не крути, а всё-таки с вражеским солдатом. Алевтина это никогда не забывала: словно гвоздь эта мысль в голову была вбита, - пока наши солдаты - и Федот, и Спиридон Васильевич, на войне смертельной бьются, она здесь в тылу с их же злейшим врагом шашни развела. Очень плохо Алевтина себя чувствовала. Одно дело больного, пусть и врага, выходить, совсем другое - спать с ним.
   И в минуты сильного отчаяния, оттолкнёт Руди с его притязаниями, прикрикнет в сердцах: "У, фриц поганый! Навязался же на мою голову". А Руди по-русски всяких таких наших тонкостей не понимал: "Не Фриц меня зовут, Алевтина. Руди я, Рудольф", - отвечает, и с поцелуями лезет. "Ну, вот и шёл бы ты, Рудольф, отсюда куда подальше" - продолжала так же в сердцах Алевтина.
   Потом, правда, смягчалась немного под натиском искренней любви и ласк Думкопфа. Что уж там, - знала, никто никогда не любил её так, как этот мальчишка, и, по видимому, никто никогда уже и не полюбит.
   Как-то под настроение стала Алевтина рассказывать Руди о своих мужчинах. О Федотке, о его ковчеге, о Романе Романовиче Алюминиеве, о Спиридоне Васильевиче и ещё о многих. И даже фотографии показывала. Тогда-то и запомнил Думкопф Федота, и надпись на его ковчеге запомнил, но уже как говорилось ранее: тонкостей русского языка не знал, поэтому воспринял надпись буквально, подвоха не смог почувствовать.
  
   Алевтина всё время, пока Думкопф у неё жил, боялась, что его обнаружат. Люди-то частенько заходят. Хотя бы тот же председатель.
   И так этого Алевтина боялась, что этими своими боязнями как бы гостя-то и приманила.
   Как-то вечером кто-то в окошко постучал. Хорошо ещё, что немец в эту минуту в подвал зачем-то спустился.
   Зашёл председатель.
   Алевтина как увидела его на пороге, так чуть в обморок не бухнулась. Лицом побледнела.
   - Я к тебе, Алевтина, вот по какому делу, - начал прямо с порога председатель. - Э, да ты и вправду больна! - сказал он, увидев бледное лицо Алевтины. - Мне бабы сказывали.
   Та в ответ попыталась улыбнуться.
   - Да уж оклемалась, Игнат Степанович, спасибо.
   - Ты пока на работу не выходи. Полежи в кроватке. Какой с тебя, с такой больной, работник.
   Алевтина-то, если кто помнит, в сельсовете лекарств разных брала для "своего" немца, а чтобы чего не заподозрили, сама сказывалась нездоровой.
   - А ты что же, Игнат Степанович, меня попроведовать пришёл?
   - И это тоже! - весело откликнулся председатель.
   Алевтина с председателем говорит, а сама про себя думает: "Как бы Руди с подвала сейчас не поднялся", и прямо обмирает от этой мысли.
   И в этот момент в подвале что-то с грохотом упало. Прямо под ними.
   Алевтина надеялась, что председатель не услышит этого грохота, честно скажем, был он глуховат, но грохот был настолько сильным, что не услышать его было невозможно, - хоть какой будь глухой.
   - Что это там у тебя в подвале? - поинтересовался председатель.
   - Да, крысы, - быстро нашлась Алевтина.
   - И большие?
   - Да со слона, - брякнула молодка первое, что на ум пришло.
   - Ты смотри! Надо же!
   И тут, немец этот злосчастный, не придумал ничего другого, как позвать Алевтину из погреба по имени.
   Алевтина чуть умом не тронулась от ужаса.
   Председатель удивлённо посмотрел на хозяйку:
   - Крысы у тебя человеческому языку обучены?
   Но до чего же порой сметливы бывают люди, когда обстоятельства их прижмут. Алевтина и тут почти сразу нашлась:
   - Да это, поди, Иовист с улицы кличет, или ещё кто.
   Председатель игриво посмотрел на Алевтину:
   - А может, ты опять какого-нибудь мужичка в подвале прячешь?
   Алевтина опешила ни столько за намёк на мужичка, сколько на это председателево "опять". Значит, знал председатель, что она в своё время Романа Романовича в подвале прятала.
   И вздохнула облегчённо: думала о нём всякие гадости, а он-то хорошим оказался. И захотелось ей в связи с этим председателю о немецком солдате рассказать.
   Вовремя опомнилась, - ведь не поймёт. Немец-то враг - самый настоящий, а Роман Романович ещё не известно кто был, - такому не грех и помочь.
   - Шучу я! - сказал председатель, и засмеялся в доказательство.
   Ну, слава Богу, ушёл.
   А Алевтина после этого визита, решила Думкопфа в ковчеге спрятать. Манаток набрала, расстелила на полу, а ночью и немца туда перевела. Словно ком с души свалился.
   Утром же, ни свет ни заря, опять председатель к её дому телепает. И что понавадился? Прямо зло берёт.
   - Слушай, Алевтина, - кричит на ходу, - я же к тебе не просто так вчера заходил... А ты куда это собралась?
   - Так ведь, на ферму.
   - А-а. Я к тебе чего вчера заходил-то: сама видишь, холода уже наступают. Мне Федотка-то перед уходом, ковчег уступил под коровник. А так как на войну с фашистским оккупантом его не торопятся забирать, я хотел тебя предупредить, чтобы не удивлялась, когда коров из ковчега услышишь. У, так ты же совсем больная, Алевтина! Рано тебе ещё на ферму.
   Последние фразы председатель сказал в испуге: увидел, что Алевтина снова побледнела и стала опадать прямо на порог своего дома.
  
   Алевтина что-то и вправду приболела. Приболеешь тут, когда от председателя такое слышишь. И уж совсем было, хотела немца этого обратно в погреб спрятать, - больше-то уж некуда, как вмешалась в это дело сама природа.
   Пролегала через Местечко речка Мыкырка, такая мелкая, что в самом добром месте человеку вода по щиколотку будет. Где-то, может, она и глубокая, - в других местах, а здесь уж какая есть. И то ли осенние нескончаемые дожди виноваты, то ли наши солдаты, отступая, дамбу в верховье реки взорвали, чтобы врагу не досталась, - неизвестно, но только разлилась эта Мыкырка, что твоя Волга. И главное, ни одного дома не потревожила, а ковчег подхватила, и в одно мгновение вдаль унесла.
   Проснулась утром Алевтина, смотрит в окно (А к ковчегу уж все деревенские давно попривыкли: он как часть пейзажа был), а ковчега-то и нет. Алевтина глазки тёрла, тёрла: нет ковчега. Даже для такой женщины как Алевтина, столько событий разом, всё ж таки многовато.
   Народ сразу набежал. Штука-то в деревне была заметная. Всем интересно, что с ней случилось. Почему её вдруг из окон не стало видать.
   Председатель долго в затылке чесал: такого чуда на его веку ещё не разу не происходило. Чтобы река выхватила из ряда домов этот самый ковчег, и больше ничего не порушила, это ж надо умудриться сделать.
   - Эти вот дома прямо в притык к ковчегу стояли, - недоумевал председатель, - а река резко свернула влево, подхватила ковчег, и опять резко вправо вильнула. И понеслась себе дальше. Да, дела!
   Алевтину же больше заботил Думкопф. Где-то он теперь? И живой ли?
  
   Руди Думкопф проснулся от приступа морской болезни. Долго смотрел в потолок, вспоминая, где это он находится. Потом прислушался к кому, что происходит снаружи.
   Преодолевая морскую болезнь, в одних подштанниках, он кое-как добрался до окошка, и выглянул. Вокруг ковчега плескалась вода, берегов видно не было.
   - Мамочка! - отчаянно вскричал Руди Думкопф, но, конечно, по-своему - по немецки.
  
   Дотащил Федот пленного до наших позиций. Сдал, как положено, начальству, и пошёл к себе в землянку - дальше спать. Через какое-то время заглядывает в землянку, где спали бойцы, лейтенант Инакиев, доволен:
   - Очень ценного фрукта ты доставил, рядовой Благообразов. Много чего полезного он нам рассказал.
   И улыбнулся Федотке по доброму.
  
   То, что рассказал Руди Думкопф на допросе, действительно было ценной информацией.
   Застали наши фашистов врасплох, разбили на голову.
  
   Здесь уместно было бы хоть парой слов поведать читателю о дальнейшей судьбе Руди Думкопфа.
   Место его, конечно, как солдата вражеской армии было в лагере для военнопленных. Но тот известный удар головой, который он получил после выстрела Федотки, сыграл с Думкопфом злую шутку. Он частенько стал замечать за собой отклонения в памяти, - то одно забудет, то - другое. Иногда ему вспоминались такие вещи, о которых он не знал, да и знать не мог. Может, это включалась в его мозгу какая-то генетическая память, память его предков, - не знаю, и врать не буду. Но то, что в какой-то момент он забыл свою родную речь, словно и не прожил, разговаривая на ней, все свои двадцать лет, а заговорил на одном русском, причём почти на чистом русском, это было точно.
   Да ещё наша российская расхлябанность и беспечность помогли. Кто-то, где-то перепутал документы, в итоге пошёл Руди Думкопф по этапу в наши советские лагеря под именем и фамилией, переиначенных на русский манер: Родион Дурков, или просто Родя.
  
   А Алевтина, прислушавшись к своему организму, и по другим приметам, вдруг поняла, что беременна. И так она обрадовалась этому событию, что больше ни о чём и думать не могла, а только вечерами сидела, и всякие детские принадлежности к рождению ребёнка готовила. И совершенно всё равно ей было, от кого этот ребёнок, а хоть и от немца. Или от Романа Романовича. Или от Федота. Или от Ласкового.
   Теперь у Алевтины смысл в жизни появился. Она, может, и мужиков-то перебирала именно для этого события. И плевать, что люди скажут.
  
   10.
  
  
  
  
  
  
   ? ? А может и встретит, ибо и сам Автор, выдумав своих героев и антигероев, которые, впрочем, одинаково ему дороги, не знает, как в дальнейшем ляжет нить его правдивого повествования. Автор, сколько хватает сил, удерживает свои персонажи в рамках замысла, но они - своенравные, норовят жить собственной жизнью, и вот уже Автор вынужден идти на поводу у своих героев, и куда это заведёт, одному Богу известно. (Примечание автора).
   ?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"