Война была столь далека от Москвы, что казалось, будто она идет на другом континенте, на другой планете. Через неделю боев фронт зигзагообразно тянулся с севера от Балтийского моря через участки Шяуляя, Вильно, Минска, Барановичей, Луцка, Львова и Перемышля к Черному морю. Фронт находился более чем в четырехстах милях от Москвы, и жизнь в столице не была нарушена ничем, кроме учебных воздушных тревог.
На фронте происходили странные события, до Москвы доходили лишь слабые отголоски. Особый военный округ Прибалтики издал указ о сдаче всего гражданского оружия, запретил появляться на крышах и балконах, распорядился о демонтаже частных радиостанций и возложил на домовые комитеты ответственность за передачу НКВД лиц, подозреваемых в распространении слухов или паники. Литва, Латвия и Эстония были включены в состав Советского Союза всего за год до этого, и теперь некоторые прибалты мстили. Мужчины стреляли с крыш, женщины нападали с ножами на улицах, пока Красная армия отступала.
В центральной части фронта немцы начали крупное наступление вокруг Припятских болот — в направлении Минска и Луцка, севернее и южнее болот. В районе Луцка было объявлено о величайшем в истории танковом сражении — якобы участвовало четыре тысячи машин. Каков был результат? Об этом больше ничего не сообщалось. Но к концу июня поступили известия о новом крупном танковом бое в районе Ровно, к востоку от Луцка. И снова Красная армия отступала, а побеждающая сторона не отступает.
Всё это время главным вопросом в Москве было: где Сталин? Именно его правая рука, Молотов, а не сам Сталин, объявил народу о немецком вторжении. С тех пор русские сражались за свою жизнь, не слышав ни слова от своего вождя. И если когда-либо и было время и место, когда особенно была нужна сильная рука — так это тогда, в Москве.
Некоторые иностранные эксперты, утверждавшие, что обладают оккультным методом проникновения в тайны Кремля, просто вглядываясь в его фасад, настаивали на том, что Сталина там нет. Они предполагали, что он бежал в Турцию, Иран, Афганистан или Китай. Другие соглашались с тем, что Сталина в Кремле нет, но считали, что он просто отдыхал в своей вилле в Гаграх на побережье Чёрного моря, когда началась война, и ещё не вернулся. Третьи, более скептичные, но менее злобные эксперты предлагали свой собственный ответ на вопрос о местонахождении Сталина. Он, по их словам, «стоял на стрёме». Иными словами, он ожидал, как повернётся ход войны, прежде чем открыто взять на себя руководство ситуацией.
Вопрос стал еще более актуальным, когда британский посол сэр Стаффорд Криппс вернулся в Москву 27 июня на самолете с военнoй делегацией и обещанием помощи. Миссией руководили: генерал-лейтенант Ф. Н. Мейсон Макфарлейн — армия, адмирал Майлз — флот и вице-маршал авиации А. С. Коллиер — ВВС. Лоренс Кэдбери, производитель шоколада, владелец газет и представитель Банка Англии, возглавил экономическую миссию.
Они, безусловно, ожидали немедленной встречи со Сталиным. Их приняли в Кремле в день их прибытия. Но встретил их не Сталин, а Молотов.
Американское посольство было занято своей собственной суетой. В день начала войны оно покинуло своё большое офисное здание на Моховой, напротив Кремля. Сотрудники отправились ночевать на дачу, недавно арендованную послом Стайнхардтом на реке Клязьма, в Тарасовке, в двадцати милях к северо-востоку от Москвы. Они приходили на работу в резиденцию посла — Спасо-хаус(особняк Второва), расположенный в районе Арбата, западной части Москвы. Через неделю они оборудовали там и жилые, и рабочие помещения. Восемь жён сотрудников посольства вылетели в Стокгольм или Тегеран за день до начала войны. Известие о том, что любимого боксёра "Помпо" фон Вальтера, секретаря посольства Германии, эвакуировали самолётом в Берлин, стало тревожным сигналом, подтолкнувшим американцев к эвакуации. После начала войны одиннадцать клерков отправились на транссибирском экспрессе во Владивосток. По дороге домой посол Стайнхардт безуспешно пытался встретиться хоть с кем-то выше заместителя наркома, чтобы получить информацию о планах Советского правительства.
Однако из-за кулис чья-то твёрдая рука уверенно и решительно направляла ход событий.
Впервые корреспонденты почувствовали это около полудня 28 июня, когда, сидя в Наркоминделе и составляя свои сообщения для утренних газет, получили адрес, по которому в 17:00 должна была состояться пресс-конференция с участием «важного лица». Это вызвало оживлённые догадки и вопросы, на которые заранее не последовало ответа. Указанный адрес оказался старым зданием греческой миссии. «Важным лицом» оказался Соломон А. Лозовский.
Я знал этот уютный домик ещё тогда, когда мадам Диамантопулос, в прошлом Альберта Кирхгоф из Денвера, штат Колорадо, устраивала чаепития в длинной светлой гостиной с множеством окон, званые ужины в тёмной столовой, обшитой деревом, и танцы в гостиной, куда из столовой вела изящная винтовая лестница. Я знал и симпатягу Лозовского, когда он был заместителем наркома иностранных дел, ведавшим дальневосточными вопросами, и как частого гостя на дипломатических приёмах. Теперь этот дом стал штаб-квартирой Совинформбюро, а Лозовский получил новую должность заместителя начальника этого бюро.
Нас усадили вокруг длинного стола с зелёным покрытием в задней гостиной на первом этаже. Американские, британские, французские и японские постоянные корреспонденты были все в сборе, и, к нашему удивлению, также присутствовали и корреспонденты Коминтерна — американские, британские, французские и испанские, с которыми нам раньше никогда не позволяли общаться. Лозовский вошёл бодрым шагом, молча поприветствовал нас кивком своей седой бороды, раскрыл перед собой великолепный портфель, сложил тонкие руки и заговорил по-русски.
Лозовский сказал, что правительство решило создать Информационное бюро. Руководить им будет Александр Щербаков — секретарь Mосковского горкома партии и член Политбюро. Сам Лозовский будет его заместителем. Бюро должно дважды в день выпускать сводки и регулярно проводить пресс-конференции для иностранных журналистов.
Первый вопрос, сказал он, — на каком языке будем говорить. Предложили английский и французский. Лозовский свободно владел ими. Но он отмёл эти предложения, словно уже всё решил заранее, и объявил, что будет говорить по-русски.
Через несколько месяцев наших встреч, — сказал он, — я уже смогу говорить с вами по-английски.
Это утверждение сейчас может не показаться значительным, но оно произвело на меня большое впечатление в момент, когда было произнесено. Совершенно мимоходом Лозовский отбросил все разговоры о короткой войне, о которых он, безусловно, знал и ясно дал понять, что нет никаких сомнений, что Советы уверены в своей способности вести долгую войну.
Он приступил к чтению заранее подготовленного заявления — одиним из многих, что должны были последовать потом. Это была оборонительная пропаганда (опровержение немецких обвинений в том, что Советский Союз якобы претендует на Дарданеллы), повторение старого материала (немецкие самолёты нарушали советскую границу триста двадцать четыре раза за шесть месяцев до начала войны) — всё это было приправлено остроумием Лозовского. Его шутки должны были стать знаменитыми за то короткое время, что продолжались его пресс-конференции. Одну он выдал уже в первый день: немецкое утверждение, что Россия стремится завладеть Дарданеллами, по его словам, «настолько же близко к истине, насколько Геббельс похож на Аполлона». На каждой конференции у него была хотя бы одна такая фраза.
Со временем его насмешливость стала раздражать. С каждым разом становилось всё труднее получить от него серьёзный ответ. Когда он подтвердил Советское разрушение Днепровской плотины — грандиозный акт жертвоприношения, — это прозвучало как лёгкое «Ну, конечно» в ответ на вопрос. Его информация становилась всё менее надёжной. Он настаивал, что немцы далеко от какого-либо пункта, например, от Николаева, и в тот же день в коммюнике сообщалось о его падении. Посещаемость его пресс-конференций и объём их освещения за рубежом постепенно уменьшались. Его отношения с прессой стали напряжёнными через четыре месяца, после того как корреспонденты были эвакуированы в Куйбышев. Они окончательно испортились десять месяцев спустя, когда корреспонденты вернулись в Москву, а он остался в Куйбышеве с дипломатическим корпусом.
Через год, когда во время обеда в Москве, организованного в честь Щербакова, был сделан лестный комментарий о пресс-конференциях Лозовского, один из высокопоставленных гостей за столом наклонился и тихо спросил, считаю ли я, что конференции следует возобновить. Я вынужден был ответить, что предпочитаю утренние газеты с их военными сводками, а не послеполуденные конференции с их пустыми заявлениями.
Этот вопрос задал Николай Пальгунов, реальная сила, управлявшая иностранной прессой в Москве. Как начальник пресс-службы Народного комиссариата иностранных дел, он был ненавидим корреспондентами за жестокую цензуру, которую он проводил; за небрежность, с которой он организовывал или не организовывал поездки и интервью; и за свою внешность, с его кудрявой коричневой шевелюрой, выпученными глазами и красным лицом, которое искажалось в странных гримасах, как резиновое, когда его ущемляли с боков. Его боялись его советские коллеги, потому что говорили, что у него были важные связи где-то в Центральном комитете Коммунистической партии. Несомненно, что пресс-конференции Лозовского ушли в прошлое. Подполковник Красной армии, который начал организовывать поездки для корреспондентов, как своего рода проводник для Совинформбюро, был переведён в Ташкент, чтобы преподавать в военном училище. Пальгунов остался.
Но в начальный период войны была заложена новая основа для советской пропаганды.
Внезапно Сталин вышел на первый план. Он сделал это в простой, недраматичной манере, характерной для него,в форме доступной русскому человеку, но странной для иностранцев. В 6:30 утра 3 июля, когда советское радио начинало своё обычное дневное вещание, а Сталин заканчивал свою привычную ночную работу, он сел перед микрофоном в Кремле и обратился к своему народу.
Повода для этой речи не было — ни Первомай, ни годовщина Октябрьской революции. Не было и предварительного объявления, чтобы привлечь слушателей. У Сталина просто было что сказать, и он сказал это на рассвете. В течение дня речь периодически зачитывали дикторы, её транслировали через громкоговорители на улицах и площадях. Текст приклеивали к заборам и стенам. К наступлению ночи все уже знали слова вождя.
«Товарищи, граждане, братья и сёстры, бойцы нашей армии и флота, — сказал он, — мои слова обращены к вам, дорогие друзья.»
Простыми словами он сказал, что немецкие войска оккупировали Литву, значительную часть Латвии, западную Белоруссию и западную Украину; что немецкие самолёты бомбят Мурманск, Смоленск, Киев, Одессу и Севастополь, и что «над нашей страной нависла серьёзная угроза».
Он объяснил, что немцам удалось продвинуться благодаря их внезапному, вероломному нападению, осуществлённому силами, лучше подготовленными к войне. Он объяснил, что его правительство заключило пакт о ненападении с Германией для того, чтобы выиграть полтора года мира и времени на подготовку к войне.
Разъяснив два вопроса, которые сильно озадачили русских, он перешёл к тому, что им следует делать дальше: осознать страшную опасность, в которой они оказались, отдать всё для фронта, укрепить тыл и, если придётся отступать, выжигать землю. Он приказал создавать партизанские отряды в тылу у немцев и народное ополчение — в тылу у Красной армии.
Он объявил, что Государственный Комитет Обороны, во главе которого стоял он сам, берёт на себя всю полноту власти, и от своего имени призвал народ «сплотиться вокруг партии Ленина и Сталина, вокруг Советского правительства, чтобы оказать самоотверженную поддержку Красной армии и Красному флоту, разгромить врага и добиться победы».
Важным было то, что Сталин, человек стали, взял на себя военное руководство.
Более неожиданная речь прозвучала пять дней спустя. Корреспонденты узнали утром 8 июля, что вечером в 11 часов будет важное радиовещание. Когда они отправляли телеграммы, предупреждая свои офисы слушать передачу в этот час, Пальгунов игриво предложил: «Почему бы не сказать, что это будет речь Литвинова?».
Какой сюрприз! Литвинов был в отставке с тех пор, как его заменил Молотов на посту народного комиссара иностранных дел сразу после празднования Первого Мая в 1939 году. Периодически в зарубежной прессе появлялись слухи, что его расстреляли, хотя мы в Москве время от времени видели его, сидящего незаметно на своём месте в качестве депутата от Ленинграда в Верховном Совете, или с его англичанкой-женой, Айви Лоу, в Большом театре.
Тем не менее, что могло быть естественнее, чем его появление именно сейчас. Будучи народным комиссаром, он был сторонником коллективной безопасности и сотрудничества с западными державами. Его отодвинули в тень, когда эта политика потерпела крах, и Россия подписала пакт с Германией. Но, его аккуратно завернули и положили "на лёд" до лучших времён. Этот день настал.
Литвинова не услышали ни в Советском Союзе — потому что он начал говорить уже после окончания внутренней радиотрансляции, — ни в Соединённых Штатах — из-за плохих атмосферных условий. Его услышали в Англии. На следующий день газеты всех трёх стран опубликовали его речь.
В его словах прозвучала нота пророчества. Главная мысль была такова:
«Чрезвычайно важно, чтобы у Гитлера не было ни минуты передышки, чтобы он разочаровался в своей надежде на фактическое перемирие на Западе. Пока его цель — наносить удары по одному противнику за раз, наша цель должна состоять в том, чтобы ударить вместе, одновременно, без передышки, неустанно. Каждый удар, нанесённый сейчас, в десять раз эффективнее и требует неизмеримо меньших затрат и жертв, чем тот, что будет нанесён тогда, когда любой из его противников ослабеет».
Слова «наша» и «сейчас» были подчёркнуты в его оригинальном тексте. Слово untiringly (неустанно) было напечатано как untimingly (несвоевременно), и исправлено карандашом.
Литвинов должен был отправиться послом в Соединённые Штаты. Вопрос о втором фронте, поставленный в его речи, предстояло обсуждать как один из самых спорных за всю войну.
Первые три недели войны закончились 12 июля, и, поскольку это была суббота, я решил взять пол-дня выходного. Посол Стайнхардт пригласил меня на дачу в Тарасовке на вторую половину дня, и там я стал невольным свидетелем последствий одного из величайших политических актов войны.
Я приехал рано. Посол катался на лодке по Клязьме вместе с первым секретарём посольства Чарли Дикерсоном. Большинство гостей ещё не прибыло. Поэтому я спустился вниз по реке с двумя моряками британского флота и искупался в ней-тёплой, густой и чёрной, как кофе. Когда мы вернулись, на террасе уже был накрыт ужин-фуршет, и гости собрались.
Сэр Стаффорд Криппс, щегольски одетый в белые брюки и синий пиджак, о чём-то доверительно беседовал с послом Стайнхардтом в углу. Джон Трант, британский генеральный консул, Джон Рассел, третий секретарь, и весь остальной персонал британского посольства были при полном параде. Их головы блестели от расчёсывания, щёки — от свежего бритья. Они явно были взволнованы.
После вечеринки я поехал в Москву с двумя офицерами Королевских ВВС, один из которых в неформальной беседе заметил, что сэр Стаффорд, должно быть, «сидит на вершине мира». Я вёз зашифрованную телеграмму, которую посол Стайнхардт попросил меня оставить в телеграфном офисе. Только на следующий день я узнал, о чём шла речь.
12 июля Великобритания и Советский Союз стали союзниками. Соглашение о совместных действиях в войне против Германии было подписано в этот день в Кремле в 17:15 Криппсом и Молотовым.
Пакт был согласован в ходе двух бесед между Криппсом и Сталиным. Он был сформулирован просто и содержал всего два положения: что обе державы будут оказывать друг другу взаимную помощь и не заключат отдельного мира.
Во время церемонии подписания возник вопрос о том, когда соглашение должно вступить в силу. «Немедленно», — сказал Криппс. — «Давайте оформим протокол».
Его юридически щепетильные сотрудники вздрогнули и пробормотали что-то о необходимости получить разрешение из Лондона — процесс шифрования, передачи и расшифровки занял бы несколько дней. «Я беру на себя ответственность», — сказал Криппс.
Лейси Бэггеллей, советник посольства, и Дэн Ласеллс, первый секретарь, отправились в соседнюю комнату, где им предложили немецкую пишущую машинку.
«Я не буду писать свой протокол на немецкой машинке», — сказал Ласеллс, и после некоторых поисков нашли американскую. На составление протокола ушло около часа.
Пока остальные ждали, подали шампанское — очень хорошее, сухое кавказское шампанское, «сухое, как крекер», как выразился один из гостей. Также разносили шоколадные конфеты, возможно, чтобы показать Лоренсу Кэдбери, что у Советов есть и свой шоколад, к которому никто не притронулся.
Сталин, выглядевший маленьким и усталым, стоял рядом с маршалом Борисом Шапошниковым, своим главным военным советником и начальником Генерального штаба Красной армии, и почти застенчиво поглядывал вверх на бывшего имперского полковника. Затем внесли протокол, были поставлены подписи, прикреплены синие ленты и налеплены красные восковые печати, были сделаны фотографии — и соглашение вступило в силу.
Пока делали фотографии, Джон Трант — пухлый маленький консул, который когда-то гастролировал по Америке как актёр и чьим любимым занятием было пародировать Хайле Селассие, — стоял рядом со Сталиным. Он подтолкнул вождя локтем и спросил: «А почему бы вам тоже не подписать?» Сталин растерялся и ответил: «Это дело наркома иностранных дел». — «Понимаю, — сказал Трант. — Мой посол тоже подписывает за меня». Сталину это не показалось забавным. Он внимательно посмотрел на Транта, пытаясь понять, кто это такой.
Соглашение было одновременно объявлено в Москве и Лондоне в 14:00, 13 июля, а на следующий день "Правда" опубликовала на первой полосе полный текст соглашения, редакционную статью и две великолепные фотографии, на которых Джон Трант стоит рядом со Сталиным, словно воробей с наклонённой набок головой, наблюдая за тем, как Криппс и Молотов подписывают документ. Газету положили на стол Криппсу с запиской:
«Подписание пакта Сталина и Транта».
Советские власти дали соглашению хорошее освещение в прессе, но общественность проглотила это не сразу. Пока по радио шло объявление, я услышал, как один русский сказал: «А я думал, мы подписываем с честными людьми». До войны антибританской пропаганды было слишком много, чтобы народ мог мгновенно изменить своё отношение.
На фронте произошло чудо — первое из множества, которое должно было повторяться часто, чтобы стать обыденностью. В советском коммюнике от 10 июля говорилось: «Ничего существенного не произошло».
Если бы в том коммюнике было объявлено о падении Москвы, оно бы было менее шокирующим. Впервые блицкриг был остановлен, вермахт был вынужден остановиться и перегруппировать свои войска. Это произошло в стране, которая, как считалось, должна была рухнуть через три недели или три месяца.
В конце третьей недели в коммюнике от 12 июля сообщалось, что немцы снова наступают в сторону Пскова на Балтийском направлении, Витебска в Центральной Белоруссии и Новограда-Волынского на Украине. К этому времени цели немцев стали ясны. Это были Ленинград, Москва и Киев.
К этому времени Советский Союз заложил основы для долгой войны — как в военном, так и в политическом и пропагандистском аспектах, даже несмотря на противоречия с союзниками.