|
Разница температур изнутри и снаружи тела заметнее всего, когда усиливается ветер и сдувает с кожи капли пота. Я держу в левой руке гранату и пальцами судорожно изучаю углубления и выпуклости на ее поверхности. У меня всего две минуты и я умоляю сердце стучать помедленнее. Заставляю себя глубоко вдохнуть, оторваться от дребезжания мыслей, и взглянуть на круг из людей. Они ждут. Рассматривают меня с ненавистью. Я знаю, они хотят, чтобы я вынул, наконец, это кольцо. Зажимаю его указательным и большим пальцами. Над нами пролетает камера - трансляция идет онлайн. Думаю, фото сосудов или зрачков, или последний раз жадно вдыхающих пор было бы гораздо интереснее. От этой мысли становится смешно, и я машу в камеру рукой. Запрокидываю голову, чтобы в последний раз посмотреть туда, где в небе, затянутом грозовыми тучами, должно быть солнце. Закрываю глаза и с усилием дергаю кольцо... Кажется, теперь мне понятны слова Тита:
-- Если думаешь, что откажешься, когда тебя вынудят сделать нечто аморальное, то ты бродишь в потемках, парень.
Раньше мне всегда нравилось думать, что любой мой поступок - результат личного выбора. Я верил, что выражаю свободную волю. И это было моим высшим духовным достижением. Пока я не встретил Тита.
-- Мы все тщеславны! - орет Титомир.
Башка качается в такт его движений и мне он кажется совершенно трезвым.
-- Я хочу самоутверждаться, - говорит Тит.
Он подходит, берет стеклянную бутылку Смирнов и пьет из горла. Я пытаюсь протестовать.
-- Тит, хватит, ты уже набрался!
Но его не остановить. Тит очень любит ставить в неловкое положение, в разговоре сразу переходит на "ты". Часто он смотрит тебе в лицо и как бы говорит: "Что-то я не догоняю. Ну и глупости у тебя в башке". Я думаю, это дефект воспитания. Если ты вырос в сиротском приюте Последней религиозной коммуны, то всегда будешь враждебно относиться к демагогам.
-- Ты знаешь, что я прав на счет Стенского, - говорит он.
Я молчу. Тит смотрит на меня пристально. Он знает, о чем я думаю.
-- Выбор есть всегда, - говорит он.
Я сижу на бетонном полу крыши, прижав спину к вентиляционной трубе, и стараюсь сфокусировать взгляд. В руках у меня старенький цифровой фотоаппарат, из тех, что уже не производят. Рядом ящик пива и пара бутылок водки. Алкогольные пары бродят в области желудка, но не спасают от собачьего холода. За Титом очень удобно наблюдать. Он как рыболовный поплавок всегда попадает в поле зрения: кислотно-зеленого цвета куртка и возмутительная майка с заграничными матюками. Внизу совсем черно, только светящиеся харчки мигают тут и там, будто гигантский орк разбросал свою мокроту. Мы здесь только вдвоем - на крайней точке небоскреба. И мы оба пьяны в жопу.
-- Видел эти лица? - кричит Тит.
Это он про монумент Основателям.
-- Вот на них стоит быть похожим. Если умирать, то только так.
Даже с высоты небоскреба четыре гигантские фигуры, возведенные в честь капитанов кораблей, впервые прибывших на нашу планету, кажутся огромными.
-- Они совершили подвиг, - говорит Тит. - Жертвовать собой можно только во благо, а не для того, чтобы освободить место более алчным из нас. Людям надо дать немного хаоса, чтобы они поняли, что жизнь прекрасна.
Титомир подходит к самому краю, подпрыгивает на месте несколько раз, хлопая над головой, кричит что-то непонятное, расставляет руки и делает вид, что сваливается. Я потягиваю пиво. Если он упадет, то я инопланетный слизняк.
-- Помнишь, с чего мы начинали? - спрашивает Тит.
Я помню.
Полтора года назад я работал фотографом в новостном агентстве. Это то, чем я хотел заниматься больше всего на свете, пока мечта не осуществилась.
Я начал мечтать о фотоаппарате в пятнадцать. В шестнадцать мне удалось его приобрести. Я фотографировал все, что попадало в кадр. У меня всегда была колоссальная вера. Решив стать фотографом, я не сомневался в успехе. В двадцать два я устроился на настоящую работу. Подъем в пять утра, бритва, костюм, офис. В назначенное время принес портфолио. Начальник отдела пролистал его и сказал что-то вроде: эти работы отличные, просто превосходные, никогда не видел ничего подобного, но я не смогу их продать. Он имел виду, что в наше время никто не заплатит Льюису Морли больше, чем парню, который сфотографирует звезду телеэкрана Кристину Ротко обнаженной. Я поздно понял, что коммерческая фотография - совсем не то, о чем я мечтал. Первый месяц прошел нормально. Я влился в коллектив, сделал несколько репортажей. Со второго месяца началась скукотища. Коммерческая работа, по большей части, скучна. Любая работа бывает скучна, даже самая любимая, но коммерческая работа тосклива по-настоящему.
Я - кирпич в стене. Я - винтик в механизме. Я бегу и не вижу финиша. Два часа дня и у входа человек сто репортеров ждут, когда закончится премьерный показ очередного суперпопулярного фильма. Синхронно с остальными я вытираю рукавом лоб - мы медленно поджариваемся на гриле - я буквально вижу, как на лицах коллег проступают черные полоски от металлической решетки. Ноги отекли, обливаюсь потом, но честно выполняю свою работу. Если подкатывает желание раздолбать камеру, я вспоминаю слова отца: живи так, чтобы мне не было за тебя стыдно, сынок. Мой отец уходил на работу в восемь утра, в восемь вечера возвращался и до полуночи смотрел телевизор. Дело в том, что мой отец никогда ни к чему не стремился.
Я из последних сил держу фотоаппарат, а потный и липкий, как сахарная ватрушка, коллега по имени Петр только что вернулся из закусочной, где посмотрел последний выпуск новостей.
-- На кремлевской стене написали "хуй я клал на Ритуал", - сообщает он.
Под надписью неизвестные нарисовали граффити, иллюстрирующее подпись. Что-то вроде хоровода, перечеркнутого огромным членом.
Красная дорожка перед кинотеатром заполняется искрящимися селебрити, которые нам позируют. Тут и там вспышки освещают и без того яркую бижутерию. Полуобнаженные женщины выгибаются в манящих позах, а мужчины машут рукой, словно старые знакомые. Мы стоим под палящим солнцем и обмениваемся скабрезными шуточками.
После того, как съемки окончены, я иду в ту самую закусочную, чтобы поесть и отправить фотографии в редакцию, а затем отправляюсь в тренажерный зал. Три раза в неделю после работы я хожу в качалку. Обычно освобождаюсь часам к девяти и приезжаю на машине, но поскольку сегодня она в ремонте, я еду на метро. Я быстро принимаю душ, переодеваюсь в шорты и майку, и прохожу в зал. Минут десять на разминку, потом силовые упражнения. Всего трачу около часа. Пока я делаю подъем ног в висе и повторяю за голосом в наушниках "¿De veras ? ¡Eso me interesa, eso lo puedo hacer!", парень в эксцентричном красном костюме кладет штангу, проходит к телевизору и начинает листать каналы, пытаясь найти хоть что-нибудь интересное. Везде показывают одно и тоже. На вид, мой ровесник. Его губы дергаются - он что-то говорит. Я прерываю упражнение и вытаскиваю наушник.
-- Все обсуждают надпись с членом, но никто не решается ее показать. И непонятно, то ли потому что они с ней согласны, то ли наоборот. Это сплошь и рядом: люди скрывают свои убеждения, чтобы о них не подумали ничего плохого, - говорит он.
Так я познакомился с Титом. Я пожимаю плечами. Честно говоря, мне плевать. Все равно те, кто это сделал, отделаются только штрафом. Он переключает канал, и нам показывают анонс ближайшего празднования Ритуала. На фоне звездного неба самые известные участники улыбаются во весь рот, поздравляя новобранцев. Ритуалом мы называем ежегодное мероприятие, где люди в возрасте от двадцати пяти доказывают себе и окружающим, что достаточно везучи, чтобы оставаться в Лучшем Из Миров. Для меня и большинства моих знакомых - это что-то вроде экзамена, после которого мужчина или женщина может считать себя зрелым членом общества. С экрана произносят "Побеждает сильнейший!" и показывают Стенского - живого символа нашей системы. Ему уже за сорок, но он участвует каждый год. Стенскому давно не нужно работать, ему оплачивают все: машину, дом, поездки, шмотки. Я не нахожу в этом ничего особенного, но Тит показывает глазами, как бы спрашивая: "Погляди на него, считаешь это нормально?". В ответ я снова пожимаю плечами.
Всю оставшуюся тренировку Тит трепется о разных вещах. Он рассказывает о Карле Юнге. Говорит, что бедняга не мог решиться на связь со своей пациенткой, пока не осознал, что его останавливает не врожденное убеждение, а всего лишь навязанная протестантской церковью идеология. Бедняга построил целую теорию для того, чтобы разрешить себе ее трахнуть.
-- Мозг, забитый шаблонами, культ правил жертвует здравым смыслом, - говорит Тит. - Понимаешь, к чему я клоню?..
Я не понимал. Только сейчас я начинаю догадываться, что он меня прощупывал, вербовал. Следил за движением лицевых мускулов, когда называл Ритуал отжившей традицией. Таскался всюду, словно хищник за раненой жертвой, и ждал, ждал когда же я сдамся. Для типичного адепта системы я, наверное, воспринимал его слова слишком спокойно, он чувствовал, что я колеблюсь.
-- Для меня Ритуал - это общественный долг, который должен отдать каждый, - говорю я, делая тягу штанги в наклоне.
Он стоит рядом, поигрывая крышкой от бутылки с водой.
-- Ты вообще понимаешь, что можешь умереть? - спрашивает Тит.
-- Шанс выжить довольно высок - один к десяти. Это справедливее, чем война, где, обычно, погибают самые лучшие, - парирую я.
Он выпучивает глаза, говорит, что люди в нашем мире разучились мыслить. Тит говорит, что раньше парни стрелялись на дуэлях, совершали сеппуку, искренне веря, что защищают свою честь, на самом деле исполняя ритуальное самоубийство. Честно говоря, я хоть и считаю, что сравнивать сеппуку с Ритуалом нельзя, но отношусь к его идеям с сочувствием. Мне не хочется с ним спорить в особенности из-за того, что произошло с его страшим братом. Потерять близкого человека - это всегда горе, и я не собираюсь обсуждать это с Титом. Я просто выполняю упражнения: становая тяга, подтягивания, выпады с гантелями, а он ходит рядом, размахивая крышкой от Бон Аквы, и со всей страстью рассуждает о вещах, которые меня нисколько не занимают. Сегодня я частенько задумываюсь о том, как бы я прожил жизнь, если бы в тот раз сразу отправился домой? С одной стороны - скучно и заурядно. С другой - а что в этом плохого? Тит ломал меня постепенно. Сначала зарождал сомнение, потом крушил идеалы.
После тренировки накидываю на плечо рюкзак, и мы вместе идем к выходу. Давно я ни с кем не говорил просто так, не по работе. Еще часа четыре мы бродим по вечернему городу, а потом идем в метро. В вагоне душно. Я переминаюсь с ноги на ногу. Тит замечает мою усталую рожу и показывает на мирно читающую с планшета девушку. Предлагает подойти к ней и попросить уступить место. Я решаю, что он шутит, и смеюсь. Но Тит серьезен. Одной рукой он держится за поручень, а другой тычет пальцем в рекламу жаркого курорта в Дубае. Тит говорит, что арабские женщины раньше носили хиджаб вовсе не из-за религии. "Ты думаешь, вера в Бога кого-то может сдержать?" - спрашивает он. Разговор начинает раздражать. Я смотрю на таймер прибытия, чтобы как можно быстрее выбежать на станцию.
-- Представь, что ты уже подошел к ней и задал вопрос. Чувствуешь, как в тебе бушуют эмоции? А ведь ты нарушил одну только мелкую социальную договоренность.
Я представляю и кожей чувствую, как пассажиры пялятся на меня, готовые линчевать. Оттягиваю воротник в том месте, где стекают капельки пота. Ждать еще минуту.
-- Но это же глупо! Нет, серьезно, я не хочу заставлять девушку стоять, просто потому что мне тоже хочется сесть. Это вообще идиотский пример. Мне нравится это правило, и я не хочу его нарушать, - говорю я.
-- Короче ты трусишь, я так и думал.
Прежде чем я успеваю что-то сделать, Тит подходит к ней и просит уступить. Она растерянно оглядывается по сторонам, очевидно в поисках поддержки, но часть пассажиров делает вид, что ничего не происходит, остальные ждут развития событий. Молча, она забирает сумочку, встает, отходит и старается избегать прямой взгляд Тита. Подобрав челюсть, я ударяю его в плечо, рычу, чтобы он посадил ее обратно. Но Тит, спокойней некуда, говорит, чтобы я не волновался, потому что на следующей остановке мы выходим. Поезд останавливается, и я пулей вылетаю из вагона.
Меня колотит от ярости, а он доказывает, что на самом деле, я беспокоюсь не о девушке, а о себе. Я испугался того, что обо мне думают другие пассажиры. Общественное порицание - вот что страшно, говорит Тит. Ты боишься осуждения. Ты трусишь. Я говорю, что со взрослым мужчиной такое не прошло бы.
-- Ты не понял. Проблема не в том, встал бы мужчина, девушка или ктулху, а в том, что ты не можешь даже об этом спросить.
Я смотрю на Тита и мне нечего сказать. Что нами движет? Совесть, мораль или социальные нормы? Желание выглядеть приемлемо в той или иной ситуации? Мне всегда казалось, что я стою на правильной стороне и поддерживаю правильные идеи. Может ли так оказаться, что я стою здесь только потому, что на моей стороне большинство?
Он говорит, что даже преступники живут по своим законам, и зависят от мнения авторитета. Мораль закреплена условным рефлексом: если на поступок получаешь одобрение, то ты делаешь все правильно. Чуть отклонился в сторону и тебя уже бросает из жара в холод и бьет конвульсией.
На следующий день я иду на работу, а в голове пульсируют слова Тита. Подходит Петр, в руке у него сэндвич с майонезом и курицей.
-- Ты в курсе, что можешь умереть во время Ритуала? - спрашиваю я.
Он на секунду замирает, переваривая курицу и мой вопрос.
-- Если его не пройти, то шанс получить приличный оклад нулевой - лучше сдохнуть, - отвечает он.
В пятый раз Петя просит взглянуть на его фотографии. Каждый раз я помогаю, но думаю, ему просто лень делать что-то самому. Он как медуза - прозрачный и рыхлый, примет ту форму, в какую попадет. Я вижу, как он поедает сэндвич, а майонез противно стекает по подбородку. Петя хвастает, что после того как получит запись в базе, его повысят в должности, и тогда ему наверняка доверят личную колонку. Вообще, в тайне, мы все об этом мечтаем.
-- Главное снять что-то поострее, - говорит он, - когда я устроился на работу, мне выдали стопку инструкций, о том, какие части тела продаются лучше всего. Если снимаешь спортсменку, в кадр может не входить голова. Если спортсмена - в кадре не могут быть только его ноги. Главное вовремя нажать на кнопку!
Он говорит и говорит, а я слежу за майонезом на подбородке, и мне его жаль. Через десять лет он станет таким, как мой начальник, через двадцать - как мой отец. Он - вспомогательная деталь конвейера, один сперматозоид из миллиарда. Я это знаю, а он - нет. И теперь я понимаю, что имел в виду Тит, когда говорил, что мы считаем себя лучше, чем мы есть. Каждый раз, снимая защитную крышку фотоаппарата, нажимая кнопку спуска, или даже ретушируя в фотошопе интимные места Кристины Ротко, я тоскую по настоящему искусству. Я понимаю, чем отличаюсь от Пети - у меня есть цель. Я не хочу все время работать по инструкции. Оглядываясь назад, я думаю, именно то истовое нежелание выполнять бессмысленную работу и подтолкнуло меня согласиться на просьбу Тита.
Однажды Тит попросил меня помочь. И это был тот раз, когда еще можно было отказаться. Погода была отличная, самое время пройтись по центру. Я затянул его в закусочную, и мы сидели за дальним столиком, поедая блинчики со сметаной.
Тогда-то Тит и признался, что был организатором акции с нарисованным членом. Он предложил пиарить его команду - Мы Против Ритуала. Я предупредил, что не поддерживаю их идеи, но он сказал, что это поправимо. Он убедил меня, что МПР не делают ничего плохого, просто привлекают внимание к проблеме. Кроме того, он дал мне шанс совершить что-то безбашеное. И я согласился. В тот период я мельком встречался с его знакомыми. Они время от времени всплывали и растворялись. Странные асоциальные личности, лица которых мне не удавалось запомнить. Я оформлял слоганы, а они расклеивали плакаты по всей стране: "Людоеды от политики", "Ритуал - дело добровольное, хочешь - сам взрывайся, не хочешь - поможем", "А ты записался на суицид?", "Родина-мать зовет умирать!". И все в таком духе. Я выкладывался по полной, придумывал феерические акции, а когда это принесло первые плоды и первые деньги, то почувствовал азарт. Я - кирпичная стена. Я - гигантский небоскреб. Тит был убежден, что сможет изменить мир. Главное начать с малого. В какой-то из передач он услышал фразу: у кого нет миллиарда, тот может идти в жопу. И с неизменным успехом повторял ее каждый раз, общаясь с незнакомцами в ВИП-зоне аэропорта. Они сразу же проникались к нему симпатией, и Тит легко получал деньги под любой мнимый проект. Люди осуждают социальное неравенство ровно до тех пор, пока сами не разбогатеют. Наше с Титом сотрудничество продолжалось десять месяцев и шесть дней, а когда мне стукнуло двадцать пять, то настало время пройти Ритуал и получить запись в базе данных, чтобы работать легально. Я не хотел завязывать с МПР, но тогда я еще не знал всего, на что способен Тит.
Неделя Ритуала началась грандиозно. Ревущее месиво толпы волнами бьется о сцены и трибуны. Символы поп, соц, бит культуры рвут и мечут, яростно взрывая внутренности каждого из нас. Океан людских сердец вскипает кровью сознательных мучеников. Мы есть единый организм. Мы есть общество. Нас несет Ниагарский водопад человеческого мяса с обрыва в пропасть и нам это нравится. Всем телом я ощущаю эйфорию. Люди плачут и обнимаются друг с другом. Массовая истерия. И мы счастливы!
-- Мы деградируем и мы счастливы, - шутит Тит.
Над Манежной площадью гигантское трехмерное изображение президента поздравляет с наступлением Дня Ритуала. Пятьсот лет назад ученые предсказали катастрофическое изменение климата, и правительство отправило космический корабль на поиски подходящей для жизни планеты. Капитанов того корабля мы называем Основателями. Они пожертвовали собой, чтобы подарить будущее всем землянам. Корабли с Земли летели долго, слишком долго, несколько поколений. Люди не успевали умирать быстрее, чем рождаться. Чтобы решить проблему нехватки пространства и ресурсов, мы придумали Ритуал. Десять человек встает в круг и по очереди кидают друг другу гранату - особое устройство, которое взрывается в одну из тридцати секунд. Когда мы переселились, люди свыклись с традицией и сохранили ее. Изображение вещает, что Ритуал спас в трудные минуты, помог сформировать самое лучшее общество в мире. Мы уничтожаем тупиковые ветви эволюции, оставляя в живых только самых удачливых, именно поэтому все равняются на нас.
На экране показывают Стенского и толпа скандирует: Стенский, Стенский, Стенский!
Мы тонем в своих фантазиях как ежик в навозной яме туалета с дыркой в полу. Мне всего двадцать пять, и у меня еще нет нормальной работы, Тит на пять лет старше, а у него уже давно ее нет.
-- Помнишь, ты говорил, что мечтал стать известным фотографом, разбогатеть и купить большой дом где-нибудь на отшибе. Хотел жить подальше от посторонних глаз, там, где жизнь течет только по твоим правилам? - говорит Тит.
-- И что?
-- У тебя этого никогда не будет, потому что ты слишком честный. Ты веришь, что если много работать, то у тебя все получится, но это не так. Все получают только такие как он, - Тит показывает на Стенского. - На всех все равно не хватит, именно для этого нужен Ритуал, чтобы убрать лишних, освободить место для своих.
-- О чем ты вообще? Ритуал задуман, чтобы все было по справедливости.
-- Ты так думаешь?
Я так думал.
Продираемся сквозь толпу, стукаемся о чужие кости. Встречаемся глазами с красотками: влюбляемся, целуемся, трахаемся, разводимся и разбегаемся за один взгляд. Блеск многослойных пестрых вывесок, реклам, экранов. Клокочущие звуки вспенивают, долбят по барабанным перепонкам. Взгляд выхватывает видоискателем полуголые женские тела, дорогие тачки, брюлики. Навожу резкость, в кадр влезает голова одного из знакомых Тита. Он слегка в подпитии, дышит в лицо перегаром. Я оборачиваюсь, но Тит уже далеко. Пока мы пытаемся его догнать, знакомый спрашивает:
-- Это ведь ты будешь фотографировать смерть Стенского?
-- Чего?
Вот такие случайности и ломают хорошо продуманные планы. Тит спланировал, как уничтожить Ритуал. Он собирался взорвать Стенского в вертолете, а меня - убедить это заснять. Кто знает, может Тит и уговорил бы, если бы слово "убийство" я впервые услышал не от пьяного клоуна. Будь я чуть менее наивен, возможно, мы бы не разругались, и я бы теперь не вздрагивал от одного вида кофе, но тогда я еще не мог представить, как можно кого-то убить. Я догнал его в толпе, и задал вопрос в лоб. Тит перестал улыбаться, странно посмотрел и предложил прокатиться. В тот день я еще верил ему.
Мы едем на край города в больницу, где главврачом работает знакомый Тита.
-- Она этого не сделает, - говорю я.
-- Еще как сделает, поверь.
-- Это смертельно. Я не верю, что медсестра пойдет на такое.
Тит переодевается в белый халат и зовет пухленькую медсестричку. Пока я корчусь на койке, якобы от боли, изображая несуществующую болезнь, он командует ей, что делать. Сначала все идет по плану, но вдруг Тит кричит:
-- Надо зафиксировать его на кровати.
Я паникую.
-- Что? Это еще зачем? Мы так не договаривались.
Он не обращает внимание, и продолжает отдавать приказы медсестре.
-- Пациент слишком возбужден. У него ПА и спазмы. Я буду его держать, а вы наденьте на кисти и лодыжки ремни и привяжите к раме кровати.
Я пытаюсь вырваться, но Тит крепко прижимает мою грудь всей тяжестью своего веса и почти орет на бедную девушку. Она в сомнениях.
-- Доктор, а вы знаете, что делаете?
-- А Вы?
Он играет неубедительно, но белый халат и бейджик - это все, что ей нужно, чтобы перестать соображать. Она игнорирует меня, даже когда я пытаюсь ей объяснить, что Тит не врач.
-- Доктор, может быть, позвать кого-то еще? - сомневается она.
-- У нас сложная ситуация, вводите катетер.
-- Ты че охуел? - я ору во всю глотку.
Тит затыкает тряпкой мне рот.
-- Вы имеете в виду капельницу? - переспрашивает она.
-- Дура! Конечно, капельницу на четыреста кубиков димедрола!
Медсестра ошалело подключает систему. Я помню, как читал про это в какой-то статье. Наложите жгут на плечо больному. В локтевом сгибе нащупайте крупную вену. Обработайте локтевой сгиб спиртом... Звучит безобидно, но только если вы на это пошли добровольно.
-- Доктор, я лучше кого-нибудь позову, - говорит она.
-- Пойдемте, позовем вместе, - отвечает Тит.
Они оставляют меня привязанным на целых тридцать минут. Я знаю это, потому что у меня перед глазами висят часы. В помещении пахнет как от моей бабушки, рядом лежат металлические ящики с инструментами, какие-то колбочки, медикаменты. И кроме потрескивания лампы, которая вот-вот перегорит, ничего не слышно. Поначалу я думаю, что они с медсестрой заодно. От Тита можно ожидать чего угодно, но через пятнадцать минут, когда лежать неподвижно становится невыносимо, нервы не выдерживают. Я пытаюсь вытащить руки, чтобы убрать иглу и отвязаться, но застежки крепко затянуты. Мне становится плохо, тошнит, я трясусь в судорогах, мне кажется, я умираю. Языком получается вытолкнуть тряпку, и я истошно ору. Проблема в том, что лежу я на кровати-каталке в полуподвальном помещении, где вообще никого не бывает. Никто не слышит меня.
...Мы на крыше небоскреба. Тит мрачный, задумчивый, стоит ко мне спиной, расправив плечи, опираясь руками на парапет, будто на краю причала, и наблюдает восход алеющего солнца. Со спины он напоминает статую какого-нибудь греческого бога. Я вижу, как постепенно звезды одна за другой пропадают, а небо светлеет. Багряное зарево вскоре зальет своим огненным светом крыши домов, и наступит новый день.
-- Ты уверен, что мы его отсюда увидим? - говорю я.
-- Ага, вон его вертолетная площадка. Получится шикарный кадр, поверь.
-- Ебучая погода.
-- Чего ты ждал. Это Москва, брат.
Он стоит в пятидесяти метрах от меня и, кажется, ему совсем не холодно. Новая банка пива щелкает, и белая пена с пшиком выливается наружу. Я сильнее кутаюсь в пальто. Пальцы леденеют, волосы в носу склеились от холода. Я чихаю...
В тот раз, когда Тит попытался меня убить, на самом деле, он ввел мне капельницу с физраствором. Так же как и я, медсестра об этом не имела ни малейшего понятия. Он вернулся, закрыл клапан капельницы, вынул иглу и, прежде чем отпустить, долго объяснял, что произошло.
-- Она бы тебя убила, если бы врач приказал ей.
-- Ты никакой не врач!
-- Да, но она об этом не знает.
Я не мог поверить в то, что он говорит. Я крыл его матом, а он толкал какие-то философские речи, которые сводились к тому, что иерархия в системе настолько прочна, что вы сделаете все, что говорит вам авторитет. Я лежу, привязанный, он задает вопросы:
-- А что люди делают на работе, когда не согласны с решением начальства? Разве миссия рабочего не заключается в том, чтобы вовремя прикрыть свою задницу?
Тит говорит, что людям пишут должностные инструкции, чтобы они меньше думали. Должностная инструкция - это новая библия. В офисе своя мораль. И все это он провернул только, чтобы доказать, что убийство Стенского - вынужденная необходимость. Если его убить, говорит Тит, то символ исчезнет. Это будет коллективный шок. Люди поймут, что Стенский смертен, и они сами тоже. Поймут, что в смертях нет никакого смысла.
-- Должен быть порядок, иначе наступит хаос, - хриплю я, - Умный человек всегда договорится с властью.
Тит спокоен:
-- Любая система живет, пока в ней есть равновесие сил. Если изжить бунтарство, система погрязнет в бюрократии и поглотит сама себя. Все новые ветви культуры начинались как ересь, как бунт, пробивали себе путь наверх.
-- Ты перегибаешь! Нельзя просто так убить человека. Когда мы участвуем в Ритуале, мы делаем это добровольно.
-- Правда? Я потерял брата и не хочу терять еще и тебя.
Это первое и последнее выражение чувств, которое я вижу от Тита, но думать надо головой. Мир так устроен, что приходится адаптироваться. Я не бандит и не революционер, не хочу, чтобы из-за меня кто-то погиб. И я ухожу.
Весь следующий день перед Ритуалом я сплю. Не могу ничего делать, поэтому я смотрю в потолок и мечтаю. Представляю, как после пойду гулять по утреннему бульвару. Буду останавливаться у каждого киоска с кофе, каждое деревце подергаю за листья, посижу на всех лавках. Потом я куплю тёплую пеперонни или хотя бы шаурму. Пойду в стриптиз-клуб, где напьюсь чего-нибудь покрепче, пересплю с самой грудастой девушкой. А на следующий день меня признают охрененным фотографом. И я буду ездить по самым отчаянным закоулкам этого Прекрасного Мира...
В день Ритуала я прихожу на огороженную площадь перед зданием городского суда, встаю в длиннющую очередь. Воздух липкий, жаркий, как бывает перед сильной летней грозой. Люди в возбуждении переговариваются. Ко мне подходит девушка с регистрационным устройством и подводит к группе из девяти человек - все мои ровесники. Я стараюсь не думать. Вокруг за ограждением собрались зрители и журналисты. Я говорю себе: доведи дело до конца, и убирайся отсюда. Меня не волнуют последствия. Я просто хочу уйти, потом выпить где-нибудь пивка, и отправиться домой, понимаете? Смерть во время Ритуала считается самой достойной из смертей во имя всего общества и его процветания. И вот сейчас, когда я вижу, что каждый из этих девяти человек смотрит волком, готовый убить меня, чтобы остаться в живых самому, и нет в их лицах благородства, я чувствую негодование. Любовь к жизни пересиливает во мне любовь к человечеству. Нет, я не готов принести себя в жертву. У меня, как и у других, есть ради чего жить. Я хочу сам писать свою судьбу. А для этого мне нужно только одно - выжить.
Я с усилием вбираю воздух и выдергиваю кольцо. Прежде чем досчитать до трех, кидаю гранату парню, следующему за мной.
Раз, два, три...
Взрыв.
Я слышу, как что-то хлюпает, разлетаются ошметки. Может это вовсе и не человек? Взрывная волна сбивает нас с ног, отбрасывает на спину. Звучит веселая музыка, зрители аплодируют. В горле пересохло, в клубах дыма сложно разглядеть что-то вменяемое. Я протираю слезящиеся глаза, кашляю. Люди как божьи коровки, которых кто-то перевернул на спину. Я сижу на асфальте. До сегодняшнего дня я никогда не думал о том, что со мной будет, если граната взорвется. Теперь я вижу это своими глазами. Я рад, очень рад, тому, что остался жив.
-- У тебя слезы! - подбегает девушка и встает на колени.
Та самая ассистентка, что зарегистрировала меня.
-- Это дождь, - отвечаю я.
-- Да нет же, дождя еще нет!
Я провожу рукой по глазам и чувствую влагу - действительно слезы. Меня потряхивает в истерике. Она вручает подтверждение о заветной отметке в базе Ритуала. Ты достойный член общества, говорит она, и помогает подняться. Я жму руку. С неба прилетает первая капля, затем следующая, и начинается настоящий ливень. Под отчаянный грохот ненастья я ухожу.
Не помню, как добрался до дома, промокший насквозь. Помню, как принял душ, выпил кофе, но тремор рук не проходил. Чашка выпала, и кофе красным пятном разлился по полу. Я еще подумал: "Разве кофе похоже на кровь?".
Вместо того, чтобы пойти в ресторан, я думал о том парне, которому кинул гранату. Он бы остался жить, если бы не я. Днем и ночью мне являлось его лицо. Я думал и думал, а потом понял, что он умер, потому что не может быть домик на отшибе у каждого. На всех просто не хватит места. Обязательно кто-то должен пожертвовать собой. И это, конечно, должен быть самый слабый, и ничтожный. Я вспомнил и про детей Африки, и про нищих на улице, и про солдат на фронте... И Тит, наверное, был прав. Я - вспомогательная деталь конвейера по производству бесконечного числа хлама. Мы - те, кого пустят на пушечное мясо, чтобы освободить место богатым, красивым, успешным.
Два месяца я не выходил из квартиры, убивая время, пялясь на стену, а потом пришел Тит...
Через полгода весной мы сидим в баре и пьем виски. Красивая девушка-диктор говорит, что из-за гибели Стенского по стране прокатились массовые протесты. Неизвестные подорвали его в личном вертолете, а фотографии выложили в сеть. Событие вызвало массовую истерию. Теперь большая часть общества признало Ритуал диким пережитком прошлого. Новости заканчиваются, и начинается ток-шоу, где обсуждают правомерность проведения Ритуала. Говорят, что по данным независимого расследования Стенский никогда в нем не участвовал. Правительство подтасовывало результаты, чтобы убедить население в необходимости его проведения...
-- Что будешь делать? - спрашиваю я Тита.
-- Отправлюсь путешествовать. А ты?
-- Стану знаменитым фотографом и куплю домик на отшибе, - отвечаю я.
Входная дверь распахивается, внутрь забегают люди с автоматами. Их лица скрыты. Нос впечатывается в бетонный пол, кисти сковывают наручники. Я слышу заразительный хохот Тита и тоже начинаю смеяться.
Я знаю, себя изменить проще, чем мир, но, уверен, нам удалось второе.
| |