Немова Валентина Тимофеевна : другие произведения.

Лишний вес

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Автор повествует о своих отношениях с двумя известными в стране прозаиками.


Немова Валентина Тимофеевна

Лишний вес

Роман

Магнитогорск

2009 г.

  -- Об авторе
   0x08 graphic
Валентина Немова родилась в городе Магнитогорске в семье рабочего. Окончила педагогический институт, отделение русского языка и литературы. В течение тридцати лет трудилась по специальности. Напечаталась впервые в двадцать лет. Издала 6 книг: три романа ("Изъято при обыске", "Святая свя­тых женщины", "Любить всю жизнь лишь одного"), две повести ("Мать уго­ловника", "Самое главное препятствие") и один сборник лирических стихо­творений.
   В основу романа положены реальные события. В нем говорится о том, как два известных в стране прозаика (их имена и фамилии вымышленные) пытаются помочь начинающей писательнице, молодой женщине привлекательной наружности, добиться успеха в творчестве.
   Эта женщина - автор повести.
   Достоверность фактов, составляющих содержание произведения, подтверждается выписками из газетных публикаций. Названия, номера газет, а также фамилии авторов статей - подлинные.
   Действие происходит в двух городах: один из них назван, другой - нет.
   Рассказ ведется от первого лица.

"Слова, деянья наши судят люди.

Намеренья единый видит Бог."

А.С. Пушкин, "Борис Годунов"

Не сильно нежит красота,

Не столько восхищает радость,

Не столько легкомыслен ум,

Не столько я благополучен...

Желаньем честей размучен...

Зовет, я слышу, славы шум!

Державин.

Слова взяты А.С. Пушкиным эпиграфом

к произведению "Арап Петра Великого"

Посвящается Фатыхову Салиму Галимовичу.

   Стать писателем мечтала я с детства. В течение семи лет, с 1953 по 1959 год, занималась в городском литературном объединении. Это было время хрущевской "оттепели". Как известно, длилась она недолго. Уже в 1959 году вновь начались репрессии, преследования инакомыслящих. В 1959 волна гонений докатилась до Магнитогорска, до литкружка, членом которого являлась я. Инакомыслящим был объявлен наш руководитель Денис Антонович Чижовкин, сын одного из двадцатипятитысячников, осуществлявших массовую коллективизацию в деревне в тридцатые годы, член КПСС, выпускник литинститута им. Горького, член союза писателей СССР.
   А дальше - выписка из местной газеты "Русский дом": "Против известного писателя и некоторых его подопечных органы КГБ пытались в те годы сфабриковать дело. Оно провалилось, но повлияло на будущее "обвиняемых". Замечательному писателю пришлось покинуть родной город, а у Немовой судьба сложилась очень и очень непросто".
   Автор этих строк - Фатыхов Салим Галимович, бывший редактор газеты, осмелившийся в 1995 году напечатать на страницах вышеназванной газеты отрывок из моего романа "Изъято при обыске".
   Как и Денис Антонович, вынуждена была я расстаться с Магниткой. Уехала даже раньше, чем Чижовкины. Я переехала в областной центр, куда получил направление на работу мой муж, окончивший Ленинградский институт водного транспорта.
   Перед отъездом мы с Михаилом пришли к Чижовкину попрощаться. Я показала учителю своему мой рассказ "По имени-отчеству", который только что закончила. Чижовкин, прочитав его при мне, так о нем отозвался: "Хорошая вещь". И добавил: "Значит, не с пустыми руками едешь ты в другой город. А, между прочим, в том городе живет мой друг, чудесный писатель Ненашев Иван Семенович. Думаю, эта твоя работа понравится и ему, и он предложит тебе продолжить заняться творчеством уже под его руководством. Как устроитесь на новом месте, обязательно побывайте у Ивана Семёновича. И не в союз писателей, прямо домой к нему идите. Я напишу ему о тебе, обо всем, что нам с тобой довелось испытать, и он примет вас, как принимает меня".
   Ненашев в то время был секретарем областного отделения союза писателей. Нас с Михаилом, когда мы явились к нему, он встретил, как родных, вероятно, отдал должное тому, что в трудное для Чижовкина время я его не подвела...
   Пока мы с мужем снимали верхнюю одежду в тесной прихожей и прихорашивались перед зеркалом овальной формы, которое висело внаклонку на трех гвоздях, вбитых в стену, хлебосольные хозяева собирали на стол, выставив все, чем были богаты. Получилась настоящая "ода русскому огороду". Из спиртного была только водка, которую Ненашев разливал всем поровну: и мужчинам и женщинам.
   Одет он был в бумажный свитер ручной вязки (это было, надо полагать, изделие расторопных, умелых рук Дарьи Дмитриевны, жены писателя). Я присмотрелась к Ненашеву: волосы седые, но седина не серебристо-белая, как обычно, а какого-то пепельного цвета. Под левым глазом шрам, что, к счастью, не портило его приятного на вид лица с правильными чертами. Рост чуть выше среднего. Поджарый, подтянутый. Одно плечо немного уже другого и кажется слегка осевшим - сказалось, должно быть, полученное на фронте ранение.
   Обстановка в квартире типичная для жилищ тружеников пера. Застекленные шкафы, забитые книгами, репродукции картин на стенах. Письменный стол в кабинете писателя, на нем аккуратно вскрытые пачки писчей бумаги. У окна, на полированном журнальном столике, под черным чехлом из дерматина - пишущая машинка. Никаких ковров, никаких безделушек ни в гостиной, ни, тем более, в кабинете Ивана Семеновича. Чистота и порядок как в комнатах, так и в подсобных помещениях.
   Нужно сразу сказать, что во время первой нашей встречи Ненашев не произвел на меня обещанного Чижовкиным впечатления. Держался Иван Семенович очень просто. Был задумчивым, как будто даже скованным. Говорил мало, эрудицией блеснуть не старался, достижениями в творчестве не хвалился, в общем, не стремился раскрыться перед новыми знакомыми с лучшей стороны. Походил он, на мой взгляд, больше на рабочего, чем на представителя интеллигенции.
   К тому времени я не прочитала ни одной его книги. Мне даже имя его не было известно, пока Чижовкин при прощании не заговорил о нем.
   Возник теперь у меня вопрос: почему Денис Антонович раньше, на занятиях литобъединения, не сообщил нам, своим ученикам, что есть на свете такой писатель, Ненашев, не назвал ни одного произведения, написанного им? Ведь он, Чижовкин, как руководитель кружка, обязан был знакомить начинающих писателей с новыми именами, новинками в области художественной литературы. Ответа на этот вопрос я не нахожу.
   Будучи студенткой пединститута, и потом, работая в школе, я регулярно просматривала периодику, но произведения Ивана Семеновича не попадались мне на глаза. Это объясняется, наверное, тем, что в то время в толстых журналах его не печатали.
   Обсуждать эту тему с Иваном Семеновичем, чтобы ненароком его не обидеть, я не стала.
   А вот рассказ свой, одобренный Денисом Антоновичем, сразу же вручила писателю.
   Когда я подала Ненашеву рукопись, он недоверчиво взглянул на меня, слегка насмешливо улыбнулся. И обронил какую-то реплику. Я не разобрала, что именно он произнес, но почувствовала: он не надеялся, что из-под пера моего вышло что-то серьезное, стоящее.
   Мне тогда было двадцать девять лет, только-только исполнилось. Одевалась я и причесывалась, как советовал мне муж, который, живя в Ленинграде, приобщился к бытующей в конце пятидесятых годов, так называемой, "демократической" моде. Подстригалась коротко, носила "легкомысленную" челочку, подкрашивала губы, не жалея помады, подводила глаза (чего не позволяла себе супруга Ивана Семеновича, маленькая, можно даже сказать, мелкая, длинноносая, невзрачная, но очень подвижная женщина ("Вся как на шарнирах" - это определение взято мной из одного рассказа Ненашева, в его первой редакции, в которой он описывает внешность жены).
   Разговаривая с Иваном Семеновичем, я нисколько не конфузилась. После всего того, что мне пришлось выдержать в 1959 году, я вообще утратила способность робеть перед кем бы то ни было. Высокомерие мое окружающие ставили мне в упрек. Но Ненашев отнесся ко мне снисходительно, как относятся старшие к младшим. Старше меня он был на 9 лет. То, что других возмущало во мне, его, как мне кажется, лишь позабавило. Читать при мне мой рассказ он не стал.
   Писать Иван Семенович начал поздно, после окончания войны. Именно она пробудила в нем это желание. Вернувшись с фронта, он жил в каком-то маленьком городке на Урале. Там сотрудничал в газете. Прославившись как журналист, переехал в областной центр. В пятидесятые годы издал несколько книг и сразу стал как прозаик популярным в своей области. Но я, когда мы с мужем были у него в первый раз, не знала этого. Даже познакомившись с ним, не удосужилась прочитать ни одного его произведения, потому что, как уже было сказано, при первой встрече не дошло до меня, что на самом деле представляет собой этот показавшийся мне неинтересным человек.

***

   Мы с мужем жили в пригородном районе. Добраться до центра, где находился союз писателей, в шестидесятые годы было очень трудно. Сначала надо было ехать автобусом до железнодорожной станции, затем электричкой, и, наконец, трамваем. Задержавшись на какой-то из пересадок, мы с Михаилом не успели к началу литературного вечера, на который были приглашены. Вошли в здание, где располагался союз, когда перед собравшимися выступал Иван Семенович. Поднялись по широкой, от стены до стены в подъезде, деревянной лестнице на второй этаж. Дверь актового зала, где проходило мероприятие, была распахнута настежь. Но войти в зал возможности не было, он был густо заполнен участниками вечера. Народ толпился и в фойе. Из глубины зала доносился громкий голос выступающего. Я спросила шёпотом:
   - Кто говорит? - Мне ответили, тоже шепотом:
   - Ненашев.
   Говорил он совсем не так, как у себя дома, - эмоционально, вдохновенно, как настоящий оратор-трибун. Его речь то и дело прерывалась восхищенными выкриками и всплесками аплодисментов. Казалось, брось зажженную спичку, - и случится взрыв, пожар. Что он говорил? Выражая мнение собравшихся, критиковал городские власти. Осуждал их за то, что они не проявляют необходимой заботы о фронтовиках, вернувшихся с войны. Это ведь впоследствии участники войны стали пользоваться какими-то льготами, а тогда многие из них жили в бедности, даже в нищете. Иван Семенович выступил в их защиту. Это была очень смелая речь, и она привела слушателей в восторг. Но как я себя чувствовала в этот момент? Я сгорала от стыда за то, что при первой встрече недооценила эту выдающуюся личность и держала себя с этим удивительным человеком, достойным поклонения, на равных. Мне хотелось сбежать, покинуть союз писателей и не показываться на глаза Ненашеву до тех пор, пока не прочитаю всего, что он к тому времени написал. Наверно, я так и поступила бы, но ко мне вдруг подошла полная, миловидная женщина лет пятидесяти, которая, как выяснилось позднее, работала в союзе писателей секретарем-машинисткой, и одновременно выполняла обязанности бухгалтера, Колесникова Нина Петровна. Она передала мне просьбу Ивана Семеновича пройти в его кабинет, когда закончится выступление.
   Не выполнить эту просьбу Ненашева, само собой разумеется, было нельзя.
   Кое-как преодолев смущение, я вошла в комнату, где за круглым столом сидели писатели -- одни мужчины, и всё в черном. Обращаясь к ним, Иван Семенович сказал (каким тоном, я не уловила, потому что сильно волновалась):
   - Вот это и есть Валентина Немова, автор рассказа, который нужно будет нам сейчас обсудить. Вы его все прочитали. - Мне пододвинули стул, я села.
   - А что обсуждать? Рассказ хороший. Всем понравился. И мне в том числе. В нем жизнь хоть лопатой черпай. - Это сказал молодой человек с неприметной внешностью, с густой гривой черных волос, еще не тронутых сединой. Позже я узнала, что это был детский писатель, тоже очень популярный в то время в области, Ковров Николай Давыдович. Он сказал:
   - Еще совсем недавно по одному такому рассказу принимали в союз. Но, к несчастью, времена изменились. Судя по тому, каким тоном это было сказано, никакого сожаления по поводу того, что обстоятельства в стране изменились к худшему, косматый мужчина не испытывал. Да и я, будучи отвергнутой этим сообществом писателей, охотно подчиняющихся "спущенным" сверху инструкциям, нисколько не расстроилась от того, что не удалось мне вот так сразу сделать карьеру на литературном поприще. Тогда я была рада-радешенька, что жива и свободна, что органы КГБ, взяв с меня подписку, что не стану распространять свои крамольные стихи, отпустили дерзкую девчонку на все четыре стороны. Когда мы с Михаилом, с трудом добравшись до раздевалки, взяли пальто, собирались покинуть союз, к нам подошла супруга Ивана Семеновича, которая тоже присутствовала на вечере, и пригласила к себе, сказав, что мы опоздали уже на последнюю электричку, и нам придется переночевать у них, у Ненашевых.
   Надо сказать, что дома Иван Семенович был опять таким же, как и в день нашего знакомства. Зато я веля себя по отношению к нему совсем иначе. В квартиру вошла почти благоговейно. Неожиданно для себя я влюбилась в него в тот вечер. Он тогда был тоже еще молод. Но, как уже было сказано, совсем седой и, по словам Дарьи Дмитриевны, весь израненный. Он был не только писатель, но и участник войны. Он добровольцем пошел на фронт. Это было, на мой взгляд, еще важнее, чем то, что он умел хорошо писать и говорить. Он смотрел на мир глазами бывшего воина, видел то, чего не замечали другие. Конечно, я старалась скрыть то, что происходило у меня в душе. Но мне это не удалось...
   ... Мы сидели в союзе писателей за круглым столом, обсуждали чьи-то стихи. Наше собрание затянулось. Проголодавшись, я достала из сумочки шоколадные конфеты и разложила их на столе перед собой. И вдруг в глаза мне бросилось: Иван Семенович, сидящий напротив, пристально и как будто с удивлением смотрит на меня. И как будто улыбается. В чем дело? В том, что перед ним на столе горка конфет в точно таких же, как и мои шоколадки, обертках с названием "Чио-чио-сан".
   Ему показалось любопытным, значительным, что мы оба выбрали одни и те же конфеты, и выбрали не потому, что у них какой-то особенно приятный вкус. И мне, и ему, как выяснилось, понравилось их название, звучащее, как музыка: "Чио-чио-сан".
   Он смотрит на меня -- я на него. Смотрю и не могу отвести глаз. Он дал волю своей улыбке. Улыбнулась и я. Улыбнулась открыто, как улыбаются родному и близкому человеку. Иван Семенович любил музыку, хорошо пел. Но, к сожалению, мне не довелось услышать, как он поет...
   Наверное, в тот миг он разгадал, что на душе у его ученицы, и остался доволен тем, что ему открылось.
   Он стал покровительствовать мне. Мой рассказ "По имени-отчеству" был напечатан в молодежной газете. После этого в той же газете три моих очерка: "Ребята из затона", "Любовь в 14 лет", "Праздничные девчонки". Через некоторое время вышел в свет сборник "Молодые". В него вошли произведения как начинающих, так и маститых писателей области. Мой рассказ тоже...
   Мы с Иваном Семеновичем часто виделись на литературных вечерах в союзе писателей. Я по-прежнему в сопровождении своего мужа бывала у Ненашевых дома. Однажды, без всякой задней мысли, я предложила Ивану Семеновичу:
   - Приходите и Вы ко мне в гости.
   Он ответил очень быстро, сказал то, чего я никак не ожидала услышать:
   - Куда и когда?
   "Куда?" -- такого вопроса он не должен был мне задать. Мой домашний адрес прекрасно был ему известен. Я страшно смутилась, растерялась, струсила. У меня не было времени обдумывать свой ответ. Я сказала:
   - Когда приедет Денис Антонович. Он собирается.
   Через некоторое время, обдумав происходящее, я сказала Ненашеву, давая понять, что ради него я готова на любые жертвы:
   - Я хочу развестись с мужем.
   Он покачал головой:
   - Не делай этого. Трудно тебе будет жить одной. Ты ведь еще совсем молодая...
   То, что мы с Иваном Семеновичем симпатизируем друг другу, заметили, естественно, и мой супруг, и жена писателя. И стали, каждый как мог, препятствовать нашему сближению.
   Михаил, улучив момент, когда я, беседуя с Дарьей Дмитриевной, не могла слышать, что он нашептывает Ненашеву, наговаривал на меня, стараясь опорочить. Что я влюбчивая, непостоянная, никудышная хозяйка. Он, мужчина, сам стирает, и не только свои сорочки и майки, но и мое белье, трусики и лифчики. А чем же, по его словам, занималась я? Писаниной. Перевожу бумагу. В выходные дни, с утра до вечера, только и жду, когда он уйдет из дома куда-нибудь, чтобы не мешал мне...
   Много лет спустя мне предоставилась возможность убедиться, что именно эти слова были сказаны Ненашеву моим мужем тогда, когда он, Михаил, почувствовав, что плохи его дела, изо всех сил старался спасти свое положение, смешивая меня с грязью.
   Рассказал бы лучше о своих "подвигах". Как предал меня: отнес в горотдел КГБ два моих стихотворения, которые впоследствии были инкриминированы мне в вину. Меня, как уже я говорила, в тюрьму, слава Богу, не посадили, но помучили -- мало не показалось.
   В течение двух месяцев, каждый день по семь часов, держали на допросах, добиваясь, чтобы я написала заявление, что именно Чижовкин на занятиях литкружка настроил меня против советской власти и КПСС. Я выдержала этот натиск, но чего мне это стоило! Пережитое потрясение сказалось чуть позже, во время беременности и родов. Короче говоря, муженек мой своим доносом чуть не отправил меня на тот свет. И после этого еще смел выставлять меня плохой хозяйкой. Да я просто-напросто не в силах была исполнять всю необходимую работу по дому. Вынужденный помогать мне, всем вокруг уши прожужжал, что я его закабалила. Тем не менее мертвой хваткой вцепился в меня, заметив, что я чем-то понравилась другому. И не кому-нибудь, а самому Ненашеву, которому он, Михаил, и в подметки не годился. Ни минуты не колеблясь, я порвала бы с этим подлым человеком, с Михаилом, но в то время и на это не хватило бы у меня сил. Кроме того, я понимала: Иван Семенович как благородный, порядочный человек не оставит Дарью Дмитриевну, и не хотела взваливать на его плечи свои проблемы. Мне достаточно было сознавать, что он мой друг. В общении с ним я черпала силы для жизни и труда...
   Дарья Дмитриевна, защищая свой семейный очаг, действовала по-своему и не менее активно.
   Во-первых, опасаясь, "как бы чего не вышло", она запретила Ивану Семеновичу оставлять у себя дома нас с Михаилом на ночь, когда мы задерживались в союзе писателей. Во-вторых, она послала письмо супруге Дениса Антоновича, Дине Григорьевне, в котором наябедничала на меня, сообщив, что однажды, находясь у них, у Ненашевых, в гостях, я плохо отозвалась о ней, о Чижовкиной...
   Мы с Диной недолюбливали друг друга. Она, по мнению Дениса Антоновича, была красавицей. В книге "Изъято при обыске" я рассказала, как Чижовкин впервые увидел ее и сразу же полюбил, что называется, с первого
взгляда, и, не раздумывая, женился на ней, оставив другую женщину, у которой был от нее ребенок. Тогда Денису было двадцать пять лет, а Дине двадцать два. Увела она парня у своей подруги. Любила она Чижовкина или нет, не знаю и не берусь судить. Известно мне было только: не могла она нарадоваться, что ей удалось выйти замуж за такого хорошего человека, который души в ней не чает и подает большие надежды как писатель. Она частенько присутствовала на занятиях нашего литкружка, знала всех учеников своего мужа, охотно принимала у себя дома. Мы навещали ее и тогда, когда Денис Антонович отсутствовал, уезжая в столицу по делам. Развлекали скучающую по мужу женщину. Мы были не против дружить с Диной Григорьевной. Но нам не нравилось, что она раздувает его авторитет, а также требует, чтобы и мы его восхваляли до небес. Мы ведь и так его любили, искренне к нему относились. И есть ли необходимость в этом случае постоянно льстить человеку? Да еще по настоянию его близких. Ребята из литобъединения противились этому. За глаза стали плохо отзываться и о Дине, и о нем самом. В один, вовсе не прекрасный день, я взбунтовалась: высказала Дине в глаза, что болтают ребята о ней и о Денисе, когда ни она, ни он не могут слышать этот "треп". Получился скандал. Об этом со всеми подробностями поведала я в одной из глав своей первой книги. Чижовкин, которому Дина успела внушить, что он как прозаик непревзойденный, просто гений, на меня очень обиделся. Я ведь была его любимая ученица, как он уверял меня. Нашлись желающие вклиниться между ним и мною. Сочиняли небылицы о Дине и доказывали Денису Антоновичу, что первоисточник этих сплетен никто иной, как я. К сожалению, Чижовкин верил этим россказням. Я впала в немилость. Через какое-то время выяснилось, что меня оклеветали. Мы помирились с Денисом Антоновичем. И вот снова должны были поссориться -- уже по желанию супруги Ненашева. Она, Дарья Дмитриевна, была уверена, что за ее наглый поступок обижусь я не только на нее самоё, но и на Ивана Семеновича. Ей нужно было так меня "достать", чтобы я позабыла дорогу не только к ним, Ненашевым, домой, но и в союз писателей. И чего же добилась эта ревнивая, изобретательная в своей подозрительности женщина? Приезжаю летом того года в родной город (Чижовкины тогда жили еще в Магнитогорске). Пока ничего не знаю о том, Что предприняла Дарьюшка, защищая свой "семейный очаг". Стою как-то на трамвайной остановке (мне надо было проехать лишь один пролет). Думаю о чем-то. Не о Чижовкиных, разумеется. У них я еще не успела побывать. Обхожу пока что родственников своих. Выбираю, к кому на сей раз податься. И вдруг подлетает ко мне особа женского пола, высокая, статная, с толстой русой косой, красиво уложенной на голове. В руке у нее большое эмалированное ведро. Батюшки! Да это же Дина Чижовкина, почти подруга моя. Но она не здоровается со мной, с разбегу начинает на меня орать. Я пока в толк не возьму, чего ей от меня надо. Тут же подходит к нам Денис Антонович.
   Обнимает жену за плечи, маленький, на полголовы ниже ростом своей супруги, толстенький, уговаривает разбушевавшуюся женщину успокоиться, не устраивать сцену при народе. А людей на остановке, как всегда в Магнитогорске, полно. Все уставились на нас, пытаются, должно быть, разобраться, что за шум. Думают, наверно, что две бабы сцепились из-за мужика. Что та, которая помоложе (это я) пытается отбить его у другой, которая постарше (это Дина). Была она старше меня на четыре года. Говорю "была", потому что ее уже нет в живых...
   Дина на публику не обращает внимания. Того и гляди, оттолкнув супруга, вцепится мне в волоса.
   - Мы к ней, как к родной! Мы о ней печемся! Адрес такого человека дали! А как она за это благодарит?! - Тут наконец я сообразила, откуда ветер дует.
   Оправдываться перед разъяренной женой хорошего человека я не сочла нужным. Командует членами литобъединения в Магнитке, в провинциальном городе, и вот уже до областного добралась с помощью "супружницы" другого писателя. Я не сказала ни слова. Подошел мой трамвай. Я села и поехала. Он шел в гору. Вылезаю на следующей остановке. И вдруг вижу: вдоль трамвайной линии, по шпалам, запыхавшись, бежит Денис Антонович. Сорочка с короткими рукавами трепещется на ветру. Со лба градом катится пот. Значит, делаю вывод, он бежал за вагоном весь пролет, позабыв про свое больное сердце. Стою, жду, что же он, отдышавшись, скажет мне. Неужели, как и Дина начнет отчитывать меня за проявленное мною неуважение к его второй половине? Это было бы уж слишком. Нет. Заступаться за распоясавшуюся грубиянку он не стал. Приблизившись ко мне, попросил извинить Дину за ее безобразную выходку.
   В этот свой приезд к Чижовкиным я не зашла. С Диной Григорьевной мы объяснились. Вернее, свое мнение обо мне она высказала. А мое о ней узнала она из письма Дарьи Дмитриевны.
   С самой Ненашевой обсуждать ее поступок, из-за которого меня чуть не поколотили на трамвайной остановке в Магнитогорске, не было необходимости. Чего добивалась Дарьюшка, опасавшаяся, как бы мужа у нее не отняли, того и добилась. За то, что подстроила она мне эту каверзу, рассерчала я не только на нее, но и на Ивана Семеновича. И когда вернулась из Магнитки и мы встретились у входа в союз писателей, не подала ему руки (обычно мы здоровались с ним за руку).
   Спору нет, я обожала его, но мне вовсе не хотелось, по вине его "второй половины", рассориться с Денисом Антоновичем. Неужели в доме Ненашевых нельзя высказать вслух то, что думаешь о ком-либо из общих знакомых? Сам он, Иван Семенович, с высокой трибуны критикует, кого считает нужным. А жены писателей, по его мнению, неприкосновенные личности? С каких это пор?
   Конечно, Ненашев догадался, что неспроста повела я себя с ним так невежливо (да и Денис Антонович, по всей вероятности, сообщил ему в письме, какой инцидент произошел в Магнитке между мною и Диной, и кто организовал эту стычку двух женщин). В тот же день, когда мы поднимались по деревянной лестнице, ведущей в союз, он дал мне понять, что не одобряет выходку своей супруги. Мы помирились с ним. И я спросила у него:
   - Как вы могли жениться на такой женщине?
   Он не обиделся на меня за то, что я задала ему этот, явно некорректный вопрос, и вот что ответил:
   - Женился?! Когда это было, Валя! Почти двадцать лет назад. И кем я сам тогда был? И если хочешь понять, как случилось, что я взял в жены Дарью, почитай рассказ, который я ей посвятил... (Впоследствии я этот рассказ нашла и прочитала...)
   Мне неизвестно, отчитал или нет Иван Семенович свою супругу за то, что она выступила в роли доносчицы. Известно другое. Сама Дарья некоторое время спустя об этом мне рассказала. Дина ответила ей на письмо. Поблагодарила за посланный ею "сигнал". Они стали переписываться, хотя и не были знакомы лично. Предположив, что муж не одобрит эту их инициативу, договорились тем же летом пожить вчетвером "на природе, в прекрасной стране Башкирии, где скалы (свисает над скалой скала), величественные сосны и чистые-пречистые черные речки, в которых плещется похожая на радугу форель". Так и сделали. Разместились в шалашах недалеко от какой-то деревушки, где брали продукты питания: молоко, творог, сметану, масло, яйцо, курятину и др. Ловили рыбу, собирали грибы, ягоды. Дышали чистым воздухом, любовались пейзажами, жгли костры по вечерам...
   Идиллия длилась недолго. Женщины не нашли общего языка. Покамест обсуждали "свободные" темы, не касающиеся их мужей, все было хорошо. Но как только, оставшись наедине друг с другом, заговорили о творческих успехах своих благоверных, так и поссорились сразу же, стараясь выяснить, кто из их мужей, занятых в этот момент рыбной ловлей, более талантлив как писатель. Ругались, ругались, а в другой раз, продолжая тот же самый спор, чуть было даже не подрались. Пришлось перепугавшимся творческим работникам срочно сматывать удочки...
   Ссора двух женщин на взаимоотношения их мужей никак не повлияла. Поведала мне Дарья Дмитриевна, когда мы с нею помирились, еще одну историю о том, как однажды Иван Семенович выручил из беды Дениса Антоновича.
   Ненашев был старше Чижовкина на два года. Но писать, как я уже говорила, стал позднее своего друга. Тем не менее, очень скоро в этом деле превзошел его. Раньше, чем Денис, добился признания. Вместе с этим пришло и материальное благополучие. Ненашев писал быстро, Чижовкин -- медленнее. Как-то, заключив договор с одним из издательств, не смог Денис Антонович вовремя сдать в печать рукопись, хотя ему был уже выдан аванс. От Чижовкина потребовали, чтобы он вернул полученные деньги. А их уже не было. Они были потрачены. Домой к Денису Антоновичу заявились финансовые инспекторы и описали имущество. И тут на помощь ему пришел Иван Семенович. Одолжил другу необходимую сумму. Чижовкиных оставили в покое. Когда жены писателей ссорились, Дарья Дмитриевна напомнила Дине Григорьевне об этом случае, но та заявила: происшествие это абсолютно ничего не доказывает...

***

   Теперь о том, как обстояли мои дела в то время, когда, опекаемая Иваном Семеновичем, жила я в областном центре.
   Мой рассказ, вошедший в один из номеров сборника "Молодые" за 1964 год, понравился читателям. Я присутствовала на обсуждении этого номера в союзе писателей и была крайне удивлена, когда читатели проголосовали за то, чтобы этот рассказ был признан лучшим из всех произведений, напечатанных в этом издании. Выступая перед собравшимися, пожилая писательница Лидия Роднина (фамилия вымышленная) сказала:
   - Пора, наверное, уже не молодым учиться у маститых, а маститым у молодых. - Это было уже слишком. В сборник вошли стихи и рассказы хорошо известных в области авторов, в том числе один рассказ Ивана Семеновича. Мне было приятно и в то же время неприятно слышать похвалу в свой адрес. Я чувствовала: обруганные Родниной писатели не простят сказанного пожилой женщиной обо мне, не ей не простят, а мне...
   Когда Лидия Степановна хвалила меня, я готова была сквозь землю провалиться. Чтобы признанные, опытные учились у меня, у начинающей. В том числе Ненашев: Бред какой-то! Могла бы похвалить. Но зачем сравнивать? К этому времени я успела прочитать все написанное Иваном Семеновичем и оценила его творчество по достоинству. Мне хотелось заявить об этом во всеуслышание, но я молчала. Кто я такая, чтобы защищать лучшего в области писателя?! Молчали и посрамленные Родниной поэты и прозаики...
   Вскоре после этого выступления писательницы, которая могла бы много сделать для меня, ничего не потребовав с моей стороны за эту помощь, не стало...
   Тогда и пришлось мне расплатиться за комплименты, сказанные ею в мой адрес.
   Второй рассказ, который отдала я на суд писателей области, был менее удачным, чем первый. До него писала я пьесу "Семья". Посмотрев ее, Чижовкин сказал, что зря решила я заняться драмой. Это, мол, самый трудный жанр. К тому же произведения этого жанра не пользуются спросом у читателей. И посоветовал мне переделать пьесу в рассказ: "Надо учиться писать рассказы..." Как послушная ученица, я занялась переделкой. Получилось у меня что-то уму не постижимое. И вот эту вещь, не подумав о последствиях, я отдала в союз. Ивана Семеновича в этот момент в городе не было. По какому-то делу его вызвали в Москву. Рецензировал мою работу Ковров. Ну, уж отомстил он мне за то, что ему досталось от Родниной. Рассказ, выкроенный из пьесы (а в ней, как и положено по требованию жанра, было четыре акта), получился очень длинный, а рецензия на него еще длинней. Я изучила ее досконально, прочитав несколько раз. Но Николаю Давыдовичу этого показалось мало. Решил он высечь меня еще и публично. Как говорится, "раздолбал" на заседании писателей области. Мне оставалось, выслушав критику в свой адрес, пойти и утопиться. Не знаю, что было бы со мной, если бы Иван Семенович, уже вернувшийся из Москвы, не заступился за меня. Что он сказал в мою защиту?
   Он сказал, что зря писатели ополчились против меня. Об этой вещи рано пока судить. Она просто-напросто еще не сделана. И сделать ее автору, которому только-только исполнилось тридцать лет, удастся не скоро.
   - Даже я, - признался Ненашев, - не решился бы писать на тему, которую пытается поднять Валентина. Ей, начинающей, следовало бы учиться на простеньких сюжетах. А она берется за сложные. Ей, видимо, неинтересно говорить о пустяках. Это похвально. Это главное. Остальное придет с годами, с возрастом.
   - Лично меня, - добавил Иван Семенович, - тронула такая деталь. Отец большого семейства, рабочий человек, награжденный орденом за труд, живет бедно, одевается, как нищий. К изнанке свитера пришивает клочки от старого тулупа и в такой одежде ходит на работу в сорокаградусный мороз. - Закончил Иван Семенович свое выступление такими словами:
   - Лет через десять автор сумеет, надеюсь, завершить это свое сочинение.
   Никто из присутствующих на обсуждении писателей не стал спорить с Иваном Семеновичем.

***

   Иван Семенович очень любил природу, но она сыграла с ним злую шутку. Каждое лето семья Ненашевых жила в своем домике в лесу. А в том лесу водился клещ, укус которого весьма опасен, порою смертельно опасен. Перед тем как перебраться на дачу, и сам Иван Семенович, и Дарья Дмитриевна, в общем, все члены семьи, проходили курс профилактического лечения. Но в то лето жена писателя перед отъездом (а мы знаем, забот бывает у тех, кто уезжает из дома надолго) "закрутилась" и не успела сделать себе необходимую прививку. И заболела энцефалитом в тяжелой форме. Ее положили в больницу. Иван Семенович ухаживал за ней. Потом он мне рассказывал (разговор был в присутствии Дарьи Дмитриевны), как она, бедняжка, страдала, когда случался приступ, ее так трясло, подбрасывало над постелью, что он, довольно крупный, физически сильный мужчина, с большим трудом удерживал ее. Я была потрясена, выслушав этот рассказ своего кумира.
   Дарья Дмитриевна сильно изменилась после перенесенной болезни. Она похудела, стала походить не ребенка. И характер ее тоже изменился, вернее, стало другим ее отношение ко мне, более дружелюбным.
   Посоветовавшись с ней, я пригласила Ивана Семеновича в школу, где работала в то время. Во всех своих классах я рассказывала ученикам о Ненашеве, читала отрывки из его книг. Ребята заинтересовались творчеством этого писателя. Я предложила устроить встречу с Иваном Семеновичем. Они сказали:
   - Хорошо бы, но разве он поедет из центра города в такую даль, да еще в такую "задрипанную" школу. В этой школе учились дети из простых семей. Многие из них состояли на учете в детской комнате милиции. Я передала Ненашеву эти слова моих воспитанников. Он ответил:
   - Ну, если они считают, что я не поеду в "такую" школу, я, наоборот, поеду.
   При этой нашей беседе опять же присутствовала Дарья Дмитриевна. Она вмешалась в разговор и вот что заявила, обратившись к мужу:
   - Обязательно поезжай. Этих ребят нельзя обидеть отказом...
   В тот день, на который было назначено мероприятие, Иван Семенович, находясь еще дома, притворился, будто запамятовал, что ему надо ехать куда-то. Дарья Дмитриевна напомнила супругу о его обещании и послала в Зареченск (так назывался тогда район, в котором мы жили с Михаилом).
   О том, что жена его так благородно поступила, Иван Семенович сам рассказал мне в тот же день. Он приехал в электричке. Я встретила его на железнодорожной станции. Мы перешли через пути по железнодорожному мосту. Сели в автобус, который довез нас до центра Зареченска. Дальше, на окраину района, где находилась "моя" школа, общественный транспорт не ходил.
   Мы долго шли пешком. О чем беседовали по дороге, я не запомнила. Мы оба волновались: как пройдет мероприятие... как пройдет мероприятие? И зря так беспокоились: все было очень хорошо. Писатель прочитал один из своих рассказов, в котором говорится о детях. Ребята сидели тихо, слушали внимательно. У меня было много книг Ненашева. Я принесла их в школу, сделала выставку. Когда повестка дня была исчерпана, я сняла книжечки с полок и раздала подросткам. А Иван Семенович поставил на каждой из них свой автограф. Кто-то из мальчишек сфотографировал нас. На одном из снимков писатель изображен в тот момент, когда он выступает перед учениками, явно с энтузиазмом. Он говорит, а я с важным видом хозяйки сижу за столом лицом к аудитории. На другой фотографии запечатлен следующий этап вечера встречи: Иван Семенович, ласково улыбаясь детям, подписывает свои книги. А физиономии ребят, столпившихся вокруг стола, над которым склонился Ненашев, прямо-таки сияют от радости, что посчастливилось им встретиться с настоящим писателем и получить его автограф...
   Потом мы снова долго шли пешком, ехали в автобусе до станции. Я провожала Ивана Семеновича. Мы поднялись на мост и стали ждать, когда придет нужная Ненашеву электричка.
   Смеркалось. Но и в сумерках можно было разглядеть, что вокруг нас леса, хвойные, хмурые, суровые. Несмотря на то, что встреча удалась, настроение у меня было невеселое. У Ненашева тоже. Мне не хотелось возвращаться домой. Мужу моему все еще не дали обещанную как молодому специалисту отдельную квартиру. И мы по-прежнему жили в коммуналке на шесть хозяев, бок о бок с водниками из плавсостава, которые в это время возвращались из плавания и чуть ли не каждый вечер устраивали на общей кухне пьянки, и все настойчивее требовали, чтобы и мы, я и Михаил, принимали участие в этих развлечениях, нередко заканчивающихся дракой. Жить в таких условиях с маленьким ребенком становилось все опаснее...
   У Ненашева были свои причины для печали.
   В его жизни началась полоса невезения. В каком-то из своих публичных выступлений он скептически отозвался о кумире молодежи -- Павке Корчагине, герое известного романа, заявив, что время Корчагиных уже ушло. Что тут началось! Пресса (я имею в виду местную молодежную газету) набросилась на Ивана Семеновича. Те, кто еще вчера, захлебываясь, восхищался им, стали его клеймить. Выражая протест против этой травли, Ненашев покинул областной центр. Переехал он с семьей в какой-то маленький городок на Волге. Пригласил туда Ивана Семеновича один из его друзей, молодой, моложе Ненашева, но уже известный в стране, известный и популярный писатель, и взял попавшего в беду прозаика под свою защиту.
   Тут надо заметить: мы с мужем уехали из областного центра раньше Ненашева. Мы перебрались назад, в Магнитогорск, поселились у моих родителей. Три года спустя Михаилу все же дали отдельную квартиру в областном центре. Но когда мы вернулись в этот город, Иван Семенович с Дарьей Дмитриевной там не жили уже.
   Но я забежала вперед. Вернусь назад, к тем мгновениям, когда мы стояли с Ненашевым на мосту и беседовали о том, что нас обоих касалось. Стараясь подбодрить приунывшего писателя, я сказала:
   - Как хорошо вы пишете, Иван Семенович! Когда я читаю Ваши рассказы, меня охватывает чувство неуверенности в себе...
   Он не отреагировал на этот комплимент. Тогда я, задавшись целью выяснить, считает или нет он меня талантливой (очень хотелось мне, чтобы он по-дружески развеял мои сомнения), попросила его:
   - Скажите, Иван Семенович, как по-вашему, смогу я добиться чего-то в смысле творчества?
   Его ответ был совсем не таким, какой я надеялась услышать:
   - Бабка надвое сказала. Может, добьешься, а может, и нет. - сердито отрезал он.
   Я надолго замолчала, погрузившись в воспоминания, и пытаясь понять, почему Ненашев, всегда так бережно, по-братски относившийся ко мне, вдруг сорвался с привычного тона и нагрубил.
   К этому времени я уже знала, от чего зависит, добьется или нет женщина успеха в той сфере деятельности, где главенствуют мужчины. Объяснил мне это однажды никто иной, как Чижовкин, который в течение всех семи лет, пока я занималась под его руководством в литобъединении, домогался меня. И тогда, когда я была незамужней девятнадцатилетней девчонкой, и когда стала старше и вышла замуж. Такой тихоня, такой, на первый взгляд, порядочный, такой, по его же словам, влюбленный в свою жену-красавицу...
   Здесь, чувствую, надо сделать отступление. Когда я училась в седьмом классе, преподаватель литературы отнес в редакцию городской газеты одно мое сочинение на свободную тему, которое понравилось ему. Его напечатали. По совету этого же учителя, я стала вести личный дневник. Описывала все, что видела, пересказывала все, что слышала. У нас дома постоянно велись разговоры на политические темы. Мама была из бедной семьи, отец из богатой, из очень богатой. Когда приходил его отец, мой дед, несправедливо раскулаченный во время коллективизации, собиралось застолье, начинали вспоминать старое, обсуждать новое -- "савоськину" власть. Я тоже садилась к столу, но не пировала вместе со взрослыми, конечно. Я брала ручку или карандаш, толстую тетрадь и протоколировала все высказывания моих ближайших родственников. Эти "протоколы" и легли в основу моей драмы "Семья". Фактически она и была самой первой моей работой. А рассказ "По имени-отчеству" второй. Трудилась я над своей пьесой в студенческие годы. Набравшись смелости, показала ее, когда решила, что она готова, преподавательнице литературы. Ева Лазаревна Лазовская, прочитав мое сочинение, одобрила его. И вот что сказала: "У вас есть талант. Вам надо идти "на" литературный институт". Она так и выразилась: "на литературный институт". Однако первым читателем, вернее читательницей "Семьи" была не Лазовская, а моя старшая сестра, которая как и я, училась в пединституте и на том же факультете. Все, что я писала, сотни раз переделывая написанное, она прочитывала -- без моего разрешения, украдкой. Когда я уличила ее в этом и стала упрекать, она заявила мне:
   - Зря ты скрываешь ото всех, чем увлекаешься. Такие дела в одиночку не делаются. - И добавила, стукнув кулаком по столу. - Хватит вариться в собственном соку! Я решила познакомить тебя с настоящим писателем. Он уже печатается. Это муж одной моей приятельницы. - И повела меня к Чижовкиным.
   Описывать обстановку в их квартире я не стану. Мне в тот вечер было не до того, чтобы ее рассматривать. Денис Антонович, прочитав мою работу, подивился, что такая молодая девушка (мне тогда было девятнадцать лет) думает о таких серьезных вещах. Назвал меня "мыслящим человеком". Но действия моей главной героини, которая рьяно защищала социализм и клеймила "пережитки прошлого", относя к ним и деда своего, и отца, не одобрил. Он дал мне понять, что в стране творится такое, о чем не пишут в газетах и не говорят по радио, что я не знаю, а мой отец и дед знают. И что я, споря с ними, неправа. Это был намек на культ личности Сталина. Но вождь в то время был еще жив, и Чижовкин, побаиваясь, как бы не пришлось ему ответить за "антисоветскую пропаганду", выражался очень осторожно. Однако я все поняла. Слушать его было очень интересно. Таких образованных, как он, людей, не приходилось мне раньше встречать.
   А дальше отрывок из романа "Изъято при обыске".
   Вчера была у Чижовкиных. Тут же, при мне Денис Антонович прочитал мою пьесу, потом говорил долго. Никогда в жизни ни с кем я так не разговаривала, вернее, никто со мной так не говорил. Вот умница! Куда нашим пединститутским лекторам до него! Они не в состоянии сказать больше, чем сами вычитают из книг! Я словно на пять лет повзрослела. И на многие вещи изменила свой взгляд, сразу же, не возражая ему, так как он ответил на мучившие меня в последние годы вопросы...
   Если главного героя в своей пьесе делала я отрицательным, жертвой капитализма, теперь должна буду подавать его как положительного. Его противоречия, оказывается, есть противоречия современной действительности. Мою главную героиню, которая казалась мне безупречной, он назвал фанатичной и сказал, что она должна измениться. Имея благие намерения, она, мол, совсем не умеет себя вести. По его мнению, когда происходит революция, когда идет ломка старого, такие люди нужны. Но сейчас время другое, время переделки. В такие периоды нужна кропотливая работа с людьми. Очень жаль, подчеркнул писатель, что все это до него никто не удосужился мне разъяснить. Выходит: школа и вуз не столько научили меня уму-разуму, сколько оболванили, если я, такая грамотная, не разобралась в родном отце, прожив с ним под одной крышей девятнадцать лет.
   Чижовкин старше меня всего на семь лет, но в молодости эта разница кажется огромной, и неспроста.
   Когда началась война, я пошла в первый класс. А он, окончив ремесленное училище, начал работать на коксохиме ММК. Отца у него тогда уже не было. Жили вдвоем с матерью, терпели нужду. Нелегко жилось и нам, Немовым. В то время отец наш был единственным кормильцем в многодетной семье. Но мои трудности не шли в сравнение с теми, что выпали на долю Дениса, когда он был еще подростком. Он сутками находился там, где и мой отец, где в дыму, в огне сгорали труженики комбината, а я пряталась за их спинами...
   Работая на заводе, окончил школу рабочей молодежи. Затем поступил в пединститут. Но через год бросил его, уехал в Москву и поступил в литературный. Сколько он знал! Как старался передать нам, своим питомцам, эти познания, являясь руководителем городского литобъединения.
   В тот же вечер, когда мы с сестрой были у Чижовкиных, Денис Антонович предложил мне стать членом литкружка. Я, естественно, согласилась.
   Из всех своих учеников Чижовкин выделял меня. А он стал для меня авторитетом. Я увлеклась -- нет, не учителем своим, а тем, к чему он призывал, -- критикой пороков современной действительности. Это он одобрял и льстил мне, то и дело повторяя: "Критика -- это твое второе имя", "Смелость -- это твой талант".
   Есть ли у меня дар, необходимый для того, чтобы стать писателем, -- об этом он почему-то помалкивал. Тем не менее, отнес первый мой стих в городскую газету. Стихотворение было напечатано. Сначала только слова, затем, когда местный композитор положил их на музыку, -- слова и ноты.
   "Березка" моя всем в городе понравилась. Мне приходилось читать это свой вирш в рабочих общежитиях, по радио, по местному телевидению. По областному радио однажды исполнили песню на мои слова. В 1956 году в газете "Труд" была опубликована подборка произведений, написанных членами нашего кружка, стихотворений в основном. Вошла в эту подборку и моя "Березка". Но и после этого Денис Антонович не посчитал нужным дать оценку моим творческим способностям. Возможно, самого Чижовкина не тронуло это стихотворение, но читателям газеты оно понравилось. Однажды я получила письмо. Адрес написан незнакомой рукой. Вскрываю конверт, а в нем -- ноты. Еще один композитор (из неизвестных) сочинил музыку к моим словам. Жаль, не сохранился у меня этот документ. Слишком много времени прошло с тех пор. Начало было обнадеживающим. Но время, на которое пришлась пора моей юности, не сулило мне ничего хорошего, именно потому не сулило, что я изо всех сил старалась идти с ним в ногу. 1953 - 54 учебный год. Страна пробуждается от спячки. Люди, ранее забитые, перепуганные, стали сознавать себя как граждане, расправлять плечи. В институте преподаватели всех предметов то и дело, как бы напутствуя студентов-выпускников, повторяли: "Критика -- движущая сила истории!" Критика, критика... Мне очень хотелось способствовать движению истории вперед. Человек я очень восприимчивый ко всему новому...

***

   На правах любимой ученицы я очень часто бывала у Чижовкиных. Наблюдая за тем, как доверчиво, не стесняясь посторонних, Дина ласкается к мужу, как предупредителен, мягок он с ней, я верила, что он любит жену. И это казалось мне надежной гарантией того, что наши с ним отношения не зайдут слишком далеко...
   Окончив институт за два года, когда не исполнилось мне и двадцати одного, я получила направление на работу в семилетнюю школу, на должность завуча. В таком молодом возрасте вдруг стать руководителем хотя и небольшого коллектива, не захотелось мне. В это время мой отец был уже не рабочим, а ИТЭром. Убедившись на собственном опыте, как это трудно -- нести ответственность за других, подчиненных тебе людей, мое решение отказаться от должности заведующей учебной частью он одобрил. Между прочим, теперь отец стал для меня примером во всех отношениях. Я уже не нападала на него, стараясь переделать, чем он, само собой разумеется, был очень доволен...
   Мама согласилась с ним и со мной, что пока рано мне обзаводиться чинами. Свободного места в общеобразовательной школе не нашлось. И я пошла работать в вечернюю. Вот тут и начались мои проблемы. Не с преподаванием. Уроки, которые я давала, тщательно готовилась к ним, используя также знания, которые получала, продолжая посещать занятия литературного кружка, нравились всем моим ученикам, и тем, которые были моложе меня, и тем, кто старше. А таких в послевоенные годы было много. Трудности создавала мне администрация. Завуч школы не имела высшего образования, хотя старше меня была на десять лет. Училась пока что заочно. Но уже очень хотелось ей учить других, окончивших институт. Она загорелась желанием передать мне свой педагогический опыт. Взяв за ручку, повела к себе на урок. Продемонстрировала мне свой метод. Но мне не захотелось подражать ей. Мне хотелось подражать не ей, а Чижовкину. Я чуть не умерла со скуки на уроке у завуча. Потом призналась ей в этом. О том, что получилось из этого, поведала я со всеми подробностями в своем романе "Изъято при обыске" и повторяться не стану. Кроме того, думаю, читатель и без моих пояснений может себе представить, как восприняла начальница моя критику в свой адрес...
   Обо всем, что происходило со мной в школе, да и в личной жизни, рассказывала Денису Антоновичу, чувствуя к нему безграничное доверие, и нуждаясь в его советах.
   Мне даже в голову не приходило, что он может неправильно истолковать мое к нему дружеское расположение и допустить вольность в отношениях со мной. Каково же было мое удивление и возмущение, когда этот добряк, этот паинька, преданный своей супруге идеальный человек, каким я его до сих пор считала, вдруг повел себя, как настоящий пошляк, ловелас, которых терпеть я не могла. В то время я ведь еще не знала, как он поступил с женщиной, которая родила от него сына, поэтому идеализировала его.
   Дина, я уверена, ревновала мужа ко мне (она-то о нем все знала), как и к другим девушкам из литкружка, и очень боялась, как бы и с нею какая-нибудь красотка не обошлась так же вероломно, как она со своей подругой. Но сейчас речь идет не о других, а обо мне. Внешне, в моем присутствии, она держала себя, как и подобает любимой, не знающей измен жене. Возможно, и тогда, когда я, побыв у них какое-то время, уходила, сцен ревности, чтобы не обострять отношений с мужем, не устраивала. Но когда я находилась у Чижовкиных, проявляя бдительность, наедине нас с Денисом Антоновичем не оставляла ни на минуту.
   Только однажды, когда, кроме меня, никого из посторонних у них не было, зачем-то вышла из комнаты, где мы сидели втроем, вышла на один миг. И сразу же, как будто бы только этого и ждал, Чижовкин воспользовался ее отсутствием: быстро приблизился ко мне и, не сказав ни слова, поцеловал. Я его, разумеется, и пальцем не тронула (другому же, кто посмел бы так же поступить, непременно влепила бы пощечину), но спросила очень сердито:
   - Что это значит?
   Мигом сориентировавшись в обстановке, торопясь исчерпать инцидент, пока Дина не вернулась, но явно не признав за собой никакой вины, как говорится, глазом не моргнув, он ответил:
   - Это значит, что ты хороший человек.
   - А... - протянула я угрожающе - примирительно. - Тогда ладно. - Смотрите, мол, у меня, а то ведь я не погляжу, что вы необыкновенный человек, к тому же мой учитель, и поступлю с Вами самым банальным образом...
   Его невинному объяснению такого дерзкого поступка я, конечно, не поверила. Но в данном случае не столь важно было выяснить его причину, необходимо было пресечь подобные поползновения. Судя по тому, как поспешно он ретировался, на этот счет я могла быть спокойной. Он больше никогда, думала я, не посмеет ко мне прикоснуться так, экспромтом...
   Неудачи, которые случаются у молодой девушки на работе, считала я тогда, да и теперь так думаю, - пустяки в сопоставлении с тем, что подстерегает ее в личной жизни. Самое страшное, что может произойти с ней, это связь с женатым мужчиной. На нее обрушивается весь мир. Ее унижают и оскорбляют все, кому не лень. В наши дни с этим, возможно, стало полегче, но в годы моей молодости это был какой-то ужас. Одну из моих подруг, обманутую женатым, преданная ему супруга била по лицу и таскала за волосы прямо на улице. Можно себе представить, какое впечатление на меня произвела эта сцена, если учесть, что подруга моя была тогда на седьмом месяце беременности. Я вовсе не имела желания оказаться на ее месте. И когда кто-либо из несвободных мужчин начинал оказывать мне особое внимание, давала такой отпор, что только искры летели во все стороны.
   Сейчас я думаю: убедившись в нечестности Чижовкина, я должна была отказаться от посещения занятий в литобъединении. И тогда ничего страшного впоследствии не случилось бы со мной. Нельзя общаться с человеком, который не считает нужным соблюдать общепринятые нормы поведения и, прикрываясь красивыми словами, делает гадости окружающим его людям. Но я в то время, когда Денис Антонович раскрылся передо мной с неожиданной стороны, была еще слишком молодой, чтобы быть прозорливой. Кроме того, не хотелось мне потерять возможность брать уроки у самого умного и эрудированного из всех, кого я знала, человека. Разобравшись в моих переживаниях (на то он и писатель, "инженер человеческих душ", как тогда говорили), догадываясь, какой сделала я вывод из того, что произошло, Чижовкин некоторое время воздерживался от проявления "лирики" по отношению ко мне. Потом продолжил в том же духе. Руки, правда, не распускал, только язык. Раз за разом, улучив момент, когда не могли услышать находившиеся рядом с нами люди, талдычил свое, думая, что выражается очень красиво:
   - Роза с шипами, почему бы тебе не полюбить меня?
   Я кипела в душе, догадываясь, что конкретно имеет он в виду, говоря слово "полюбить", и продолжала держать назойливого ухажера на расстоянии от себя. Однако злости своей выхода не давала. Пользуясь моей нерешительностью, действуя методично и целенаправленно, он все же добился маленькой уступки от меня -- разрешения поцеловать. Жалко стало мне его наконец, измученного моей неприступностью, на что, должно быть, он и рассчитывал. Но что дала ему и мне эта моя уступка?
   В тот вечер мы, члены литобъединения с руководителем во главе, "обмывали" в ресторане новую книгу одного из наших парней, получивших за свой труд довольно приличный гонорар. Сначала мой навязчивый красноречивый поклонник поцеловал меня при всех, предложив выпить шампанского на брудершафт. Потом, когда мы остались с ним наедине, в подъезде моего дома. В тот вечер он пошел меня проводить. Не дав мне опомниться, схватил меня в охапку и, не получив на то моего согласия, принялся лобызать прямо в губы.
   И тут наконец я дала ему отпор. Не имея возможности вырваться из его лап, я, отворачивая от него лицо, стала над ним, пучеглазым, как лягушка, смеяться. Он целует, а я хохочу и никак не могу остановиться. Я никак не могла понять, по молодости, чего этому женатику от меня надо. Он прекрасно знает, что я его не люблю, знает, что я знаю, что он обожает свою супругу. Так какого же черта пристает ко мне?! Наконец он почувствовал себя оскорбленным. Разозлившись, решил раскрыть мне свой секрет, дать понять, чего надо не ему, оказывается, а мне от него. Представьте себе!
   Вот он что сказал, отстранившись от меня:
   - Ты так никогда не пробьешься! - И еще одну фразу обронил, но я тогда, доведенная до белого каления его наглостью, не обратила внимания на вторую реплику. Много лет спустя, вспомнив эти его слова, сообразила я, на что он намекнул, высмеянный мною. Но пока об этом умолчу. Пока продолжу рассказ о том вечере, когда мы с Иваном Семеновичем остались наедине, и он на мой вопрос, выйдет ли впоследствии толк их моих занятий творчеством, ответил по-деревенски: бабка надвое сказала. Может, добьешься успеха, а, может, и нет.
   Конечно, его слова напомнили мне то, что сказал когда-то наглец Чижовкин. И стал мне понятен намек Ненашева. И очень нехорошо сделалось. Со временем, чего греха таить, я смирилась бы, возможно, с его требованием. Мне ведь было уже не двадцать лет, как тогда, когда Чижовкин "раскололся", а тридцать. Не ради практической выгоды уступила бы я своему другу, а ради хороших отношений с ним не посчиталась бы с тем, что он женат.
   Да, скорее всего, так оно и было бы, если бы он в тот вечер ничего больше мне не сказал. А он, как нарочно, спросил у меня фамилию одной из учительниц "моей" школы, которая явилась на встречу с ним, обнаженная чуть ли не до пояса.
   Она татарочка, по-татарски красивая, была в то время одинокой. Думая, что это оправдывает ее, вела себя, мягко говоря, легкомысленно. Гордилась своим успехом у мужчин и трезвонила о своих "победах" на всю школу. Была у нее кличка: "веселенькая дамочка".
   И вот такой женщиной, догадавшись о ее доступности, заинтересовался мой кумир. И не счел нужным утаить это от меня. Я была просто шокирована бесцеремонностью Ненашева. Я пригласила его в школу не только для встречи с моими учениками. Фактически позвала его на свидание, надеясь, что наконец-то мы объяснимся с ним. И что же? Он просит меня организовать меня рандеву с "веселенькой дамочкой". Это было уже слишком. Но я не выдала своей обиды. Сдержав слезы, назвала фамилию татарочки. И, не сказав больше ни слова, держась за перила, стала спускаться по железным, очень скользким ступенькам вниз по железной лестнице. Он -- следом за мной, тоже молча. Заговорили мы только тогда, когда подошла его электричка. Я поблагодарила его за то, что он уважил мою и моих учеников просьбу. Он меня -- за то, что предоставила ему возможность пообщаться с ребятами.
   Мы пожали друг другу руки. Он поднялся в вагон. Постоял, повернувшись ко мне лицом. Дверь автоматически закрылась. Поезд ушел. Он уехал, а я осталась на перроне. И долго стояла, как столб, на одном месте.
   В течение какого-то времени, после того, унизившего меня "свидания", мы продолжали встречаться в союзе писателей. Выполняя его поручения, Анна Александровна вызывала меня по телефону, и я приезжала. Он вел себя по отношению ко мне, как прежде, как и до своей поездки в Зареченск. Ласково называл меня по имени, рассказывал о своей семье, о самочувствии Дарьи Дмитриевны. Я видела: он дорожит моей привязанностью к нему. Сама тоже, помня все хорошее, что он делал для меня, не хотела лишить себя его дружбы, помощи и поддержки. Но с другой стороны, мне же приходилось ежедневно сталкиваться в школе с женщиной, на которую он, что называется, глаз положил. Это мешало мне забыть тот вечер, обиду, которую он мне причинил. Это было просто невыносимо. И наконец, я приняла решение.
   Позвонила ему из Зареченска, попросила прийти на трамвайную остановку, где обычно выходила, приезжая в центр. Он пришел в назначенное время, не опоздав ни на минуту. Остановился поодаль от меня. Лицо его было каким-то просветленным. Чувствовалось: настроение у него хорошее и он ждет от меня чего-то приятного. И жалко вдруг стало мне его. Но, как и все люди на земле, себя я жалела больше. Ни в коем случае не хотела я допустить, чтобы он еще раз когда-либо обошелся бы со мною так же небрежно, как тогда...
   Мне было не привыкать отталкивать поклонников. У меня, надо полагать, на роду было это написано. Я приблизилась к нему, протянула руку и, когда он ее пожал, сказала, давая понять, что отрекаюсь от него: - Вы виноваты перед своей женой...
   Я не сочла нужным назвать истинную причину, почему отказываюсь от встреч с ним. Думала, он и без моих слов все поймет. Может быть, не сразу. Он не вымолвил ни слова. Стоял и смотрел на меня таким взглядом, как будто видел впервые. Я повернулась и пошла, не оглядываясь. Если бы он окликнул, я обернулась бы и изменила бы свое решение. И вся моя жизнь в дальнейшем сложилась бы иначе. Но он промолчал.
   Спустя неделю или немного позднее я приняла еще одно решение. Супруг стал спорить со мной, уверяя, что это глупо -- возвращаться из областного города в провинциальный. Но я ему доказала, что у нас нет другого выхода из положения, в котором мы оказались не по своей вине. Мы начали упаковывать свои пожитки.

***

   В молодости я была очень ревнивой. Сознавая это, в один прекрасный день призадумалась: а может быть, я перестаралась, отвергнув Ивана Семеновича? С чего это я взяла, что он задумал тогда познакомиться с той красивой татарочкой? Мало ли почему спросил он у меня ее фамилию. Короче говоря, продолжала я любить человека, сделавшего мне много добра, и тосковала по нему. Раскаялась я в том, что порвала с ним, да еще так резко. Но что-либо изменить было уже невозможно.
   В это время, вернувшись в областной центр, жила я в своей новой двухкомнатной квартире, книги Ивана Семеновича читала, думала о нем. И казался он мне теперь лучшим в мире не только писателем, но и человеком, честным, благородным, склонным к самопожертвованию, но, как и я, обидчивым.
   Перечитывала сохранившиеся у меня газетные публикации, в которых говорилось о нем. Негодовала, читая те, в которых его порицали, радовалась, просматривая другие, в которых давали высокую оценку его творчеству.
   О том, что Ненашев удостоен Государственной премии, узнала я от Анны Александровны, которая все еще работала в союзе писателей и не забыла меня. Она позвонила мне домой и спросила, собираюсь ли я поздравить Ивана Семеновича с победой. Я ответила:
   - Да, конечно, я напишу ему, у меня есть его адрес.
   - Нет, писать ему не надо, - возразила Анна Александровна, - он едва ли получит твое письмо. Лучше позвони ему. Приезжай в союз, отсюда и позвонишь.
   Я так и сделала. Узнав мой голос, он спросил, ласково назвав меня по имени:
   - Ты почему звонишь мне, Валя?
   Этим своим вопросом он опять поставил меня в тупик, как тогда, когда спросил, куда ко мне приехать.
   Зачем звонят в таких случаях? Чтобы поздравить. Он это прекрасно знал. А раз спросил, почему, значит, хотел от меня другого ответа. Какого? Конечно, признания в любви, - подумала я. И мне хотелось сказать "люблю", это же было тогда так. Но как могла я произнести это слово, находясь не наедине с ним, а за сотни километров от него, да еще не одна в комнате, а в окружении мужчин писателей, знавших, куда я звоню и прислушивающихся к тому, что я говорю. Смелости у меня не хватило это слово сказать. Хотя не смелостью, наверное, это называется, а как-то по-другому.
   Я сказала, лишь бы не молчать:
   - Потому что я всегда за Вас болела...
   Мой ответ ему явно не понравился, не поблагодарив меня за звонок, он бросил трубку.

***

   Думаю, нужно познакомить читателя с газетными материалами, в которых идет речь о Ненашеве.
   Областная молодежная газета 11 апреля 1966 года.
   В прошлом воскресном номере под рубрикой "Беседы о жизни" были опубликованы материалы заочной пресс-конференции, которую вел писатель И.С. Ненашев. Выступление Ненашева вызвало интерес у читателей. Некоторые из них в письмах в редакцию выразили свое несогласие с тем, как Ненашев ответил на вопрос читателя Валерия Ч.: Почему в современной литературе нет героя, подобного Павке Корчагину? Вот эти письма.
   Уважаемый Иван Семенович! Я не согласен с тем, как Вы подошли к вопросу о нашем современнике в художественной литературе. Вот как я понял то, что Вы хотели сказать: как говорил и думал Павел Корчагин, сегодня не говорят и не думают. Но ведь образ Корчагина для нас прежде всего образ целеустремленного борца за дело коммунизма, образ человека кристальной чистоты, потрясающего мужества и воли. Таков современник революции, наш современник. Внешние приметы его могут быть иные, поведение изысканнее, но суть человека "новой формации", рожденного в годы революции, та же. Разве станете Вы отрицать это? И вообще, что Вы считаете помехой в создании образа именно современника середины XX века? Не в том ли дело, что некоторые писатели, запутавшись в самих себе, стремятся уйти в сторону? Не здесь ли истоки мечтаний о приходе некоего гения, который во всем разберется?

Д.Дизов, механик

   Интересно, кого же Ненашев видит в современной молодежи? Разве чем-то она отличается от ровесников Павки Корчагина? Чем эти парни и девушки руководствуются? Ищут уюта? Денег? Славы? Лучшие из них -- нет и нет! Это они добились величайших открытий в области медицины, науки, техники. Они -- благодаря тому, что жили и боролись по-Корчагински. Так вместо того, чтобы объяснить Валерию, что образ Павки очень близок нам и признать, что наши писатели еще не сумели создать образ современного героя такой же впечатляющей силы, писатель Ненашев говорит, что Павка Корчагин (в наши дни) непригоден, не нужен. С этим нельзя согласиться.

Чернышев, технолог

   Читатель задал вопрос: "Возможен ли нынче герой, подобный Павке Корчагину?" Писатель Ненашев отвечает: "На мой взгляд, невозможен и более того, не нужен. Те способы и художественные средства, та форма, тот образ мыслей и уровень интеллекта, с которым в свое время жил, боролся и побеждал герой, подобный Павке Корчагину, нынче, по-моему, непригоден". Я понимаю, что Ненашев хотел сказать: новое содержание требует новой формы. Но мысль выражена настолько, я бы сказал, размашисто, что появляется возможность толковать ее по-разному. Образ мыслей героя, подобного Корчагину, трогать нельзя. Корчагинский образ мыслей -- наш, советский. Мы любили Корчагина за образ мыслей, за то, что его поступки не противоречат его образу мыслей. Павка -- одержимый, революционер. Он, наверное, во многом лучше нас, мы понимаем это, тянемся к нему и за ним, знаем, что можем быть такими же. В этом сила этого удивительного образа. Нет, не ушел в прошлое незабвенный Павка. Недавно я в своей школе провел анкету. И на вопрос: "Ваш любимый литературный герой?" большинство ответило - "Корчагин". Мы не расстаемся с книгой "Как закалялась сталь". И, конечно, мечтаем о новом большом литературном герое, действующем в наши дни. Этот герой должен иметь современные черты, но ему не жить без корчагинского образа мыслей, страстности и честности. Павка Корчагин, сражаясь и страдая, обливаясь кровью, потом и побеждая, круша старое, возводил новое и нашел свое счастье. Мы хотим жить, как Павка, хотим стать такими же стойкими и чистыми, как Павка, и добиться счастья сейчас. И если появится новый литературный герой, который позовет за собой, который поможет строить и побеждать в настоящем, разве плохо будет, если в нем проглянет корчагинское? Да это и должно быть в нем -- корчагинское, то есть революционное.

Ф.Бобков, преподаватель

   Литературная газета, 8 сентября 1967 г.
   Виктор Шитов. "Добрый талант"
   В народе говорят: "глаза -- зеркало души". Если посмотреть в глаза Ненашева, откроется мудрая и добрая глубина. Она открывается и в каждом его литературном произведении. Будь то рассказ, повесть или роман, сильный или менее удавшийся, а у Ненашева, как и у каждого пишущего, есть вершины и основание, все они ровно горят добрым и ровным светом веры в человека и любви к нему. Собственно, именно эта доброжелательность в лучшем и самом строгом смысле слова -- одна из примечательных и радостных особенностей его таланта.
   Начав писать в 1951 году, И.Ненашев сразу же заявил себя писателем правдивым и целеустремленным. Нет, он не скрывает трудных и, чего греха таить, порой темных сторон бытия своих героев. Но как бы ни складывалась их жизнь, сколь бы сложна и драматична ни была она, судьбы их всегда добры, как добры их помыслы и деяния. Большая открытая правда, любовь к родной земле и людям -- вот что делает его книги добрыми.
   Да, у героев Ненашева как правило, нелегкая судьба. Они проходят через тяготы войны, испытывают на себе несправедливости, теряют близких, страдают, видят грязь и жестокость и при этом, не озлобляются, но остаются твердыми и верными, как остается сам писатель, жизнь которого порой была похожа на жизнь его героев.
   Нужно быть мудрым и щедрым человеком, чтобы в людях неизменно находить эти качества. О чем бы ни писал Ненашев, даже когда по-видимости рассказы его кажутся горькими, каждая строчка их полна теплого, человеческого отношения к людям. Такова уж его собственная суть. Он не может, не умеет не восхищаться человеком-тружеником, как не умеет оставаться и равнодушным ко всему, что мешает людям быть красивыми. И это тоже примечательная и радостная особенность его таланта. Он за человека-созидателя, за человека, смысл и счастье существования которого -- трудиться для тех, кто живет рядом с ним. Отсюда такое органическое слияние в его произведениях "суровой правды жизни и тонкого удивительного лиризма".
   Мы часто говорим о позиции писателя, справедливо полагая, что именно она, а не высшие аксессуары и колорит произведения определяют его суть. Очень дорого, когда писатель умеет увидеть в жизни именно те процессы, которые являются коренными, принципиальными в развитии нашего общества. И Ненашев всегда видит их своим острым глазом. Основываясь на своем жизненном опыте, Ненашев неизменно находит в окружающей его действительности те самые важные темы, которые действительно являются краеугольными. И это тоже особенность его доброго таланта. Будучи взыскательным к себе, он взыскателен и к другим. О нем и его друзьях ходят даже легенды: прежде чем та или иная их вещь будет показана той или иной редакции, ее прочитывает и ой как критически обсудит писательское содружество. Так и идут рукописи из города в город (где живут эти писатели). Туда и обратно. Суд бывает нелицеприятным и строгим, но зато и каждое произведение этих писателей оказывается выверенным жизнью до тонкости. Удивительное и благотворное содружество!
   Так же работает Ненашев и с молодыми. Мне довелось встретить его на семинарах в качестве руководителя. Та же мягкая улыбка, та же доброта в глазах и та же непримиримость ко всякой подделке, но зато какое полное раскрытие сердца, когда обсуждаемая вещь оказывается обнадеживающей.
   В 1958 году он выпустил свое первое крупное произведение. Оно подкупает искренностью, теплотой, точностью и свежестью деталей. Но к тому времени уже было опубликовано немало повестей и рассказов об исправлении ошибок, допущенных в сельском хозяйстве, и Ненашеву не удалось обогатить эту тему, вскрыв какие-то новые или вовсе не известные читателю явления жизни.
   С каждой новой вещью И.Ненашева становится очевидно, что писатель ставит перед собой все более трудные задачи и в большинстве случаев справляется с ними. По мере того как крепнет его мастерство, герои его произведений становятся все более зрелыми и мужественными.
   Особо стоит отметить чувство современности, присущее Ненашеву. Он лепит характеры, становление, развитие которых связаны с большими проблемами, волнующими наше общество. И. Ненашев -- писатель одной главной темы, эта тема -- утверждение советского строя.
   Газета "Искусство". Писатели-лауреаты Государственной премии СССР.
   В дни празднования 61 годовщины Великой Октябрьской социалистической революции было опубликовано постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР о присвоении Государственных премий 1978 года в области литературы. Среди лауреатов писатель Ненашев И.С. О нем сказано: "В сборнике рассказов Ненашева проявилось свойство большого таланта Ивана Семеновича, тот взгляд на мир, который представляет себе природу и человека как нечто неразрывное, взаимодействующее и взаимопроникающее. Отношение человека к окружающей природе -- это уже и есть человек, его характер, его философия, его душа, его отношение к другим людям.

Ответное слово писателя.

   Откровенно скажу, что для меня этот успех моей книги у читателей и ее высокая оценка несколько неожиданны. Не знаю, что тому причиной, может быть, стихия материала, которого так много скопилось в душе и памяти, что я чувствовал себя буквально им задавленным и напряженно искал форму произведения, которая вместила бы в себя как можно больше содержания, то есть поглотила бы хоть часть материала и тех мук, что происходили в душе. Причем все это делалось в процессе работы над книгой, так сказать, "на ходу", и поэтому делалось с большим трудом.
   Книга измучила меня, и я рад был поставить точку. Но вот началась отдельная от меня жизнь произведения. И по отзывам прессы, по многочисленным письмам читателей я понял, что хотя бы часть моих мыслей о родной земле, о будущем отозвалось в душе людей. Ну, что же, "каждый труд благослови удача", сказал великий русский поэт.
   И не скрою, я рад этой удаче, и мне хочется заверить всех, кто так сердечно отозвался о моей книге и так высоко ее оценил, что я и в дальнейшем постараюсь -- а впереди у меня работа над романом о войне -- не только прислушиваться к памяти своего сердца, а прежде всего к тому, что народ называет совестью, и судить свою работу с позиций народной совести, выверяя свой труд высоким и трудным словом правды. Я сердечно благодарю всех моих друзей и товарищей -- читателей, которые в эти дни со всех концов страны шлют мне свои поздравления в связи с присвоением Государственной премии СССР. И хочу пожелать всем им удачи.
   С тех пор как Ненашев стал лауреатом, интерес к его творчеству возрос и у читателей, и у издателей. "Литературная" газета попросила его написать воспоминания о войне. И он написал статью "Последний осколок". У меня сохранилась вырезка из газеты с этой статьей.

И.С. Ненашев "Последний осколок".

   Подзаголовок: Так возникают сюжеты.
   Эту публикацию переписываю, делая сокращения.
   Помню отчетливо: кухня артдивизиона, вкопанная в косогор, а я, согнувшись в три погибели, под ней лежу и плачу. Повар заглядывает под кухню и хохочет. Мой друг Слава Ш. с досадой и сочувствием спрашивает: "Ну, чего ты орешь-то? Чего? Все уже". Гимнастерка во мне разделана в распашонку, булавкой на груди схвачена. Перебитая рука толсто примотана к двум ольховым палками и за шею подвешена. Бинты промокли, гимнастерка, штаны, нижняя рубаха и даже сапоги в кровище. Утирая слезы, я и лицо в кровь увозил. Друг машину попутную ждет, чтобы меня "оттартать" в санроту, и досадует: "Не трись ты рукой-то, не трись!"
   Больно? Конечно, больно. Рубануло так, что и кисть руки назад передом обернулась. Однако реву-то я не только от боли, но от непонятной обиды -- недовоевал вот, а так хотелось до этого самого "логова" добраться; от ребят отрываюсь, от семьи, можно сказать. Как быть без них? И вообще все как-то не так, несправедливо, неладно.
   ... Сзади горели нефтепромыслы в районе польского города Красно. Наши части углубились в горы по направлению Чехословакии. Шли упорные бои. Было сухо, душно и очень напряженно. В тот же день мы окапывались на склоне горы, обочь которой бежал ручеек, и на оподоле рассыпались дома деревушки. Нас все время обстреливали. Я копал ячейку для себя, и хотя землю копать тяжело и я это дело не любил, но все же копал, помня заповедь: чем глубже в землю, тем дольше жизнь. Вот и рубил я кайлом каменистый склон, подчищал лопатой щель, подождал, пока осколки пролетят надо мной, и, вставши, потянулся к трубке телефона, чтобы проверить связь. И в это время зафурчал рябчиком надо мной осколок. На излете, да как саданет под правую лопатку, ровно молотком. Боль оглушительная, тупая, такой при ранении не бывает. При ранении сквозняком вроде бы прошьет все тело, в голове зазвенит, и сразу горячо и тошнотно сделается -- потекла кровушка. На этот раз лишь просекло гимнастерку, поцарапало кожу, под лопаткой картофелиной набух синяк. Копать не могу, руку едва поднимаю, а тут еще и еду несут, и солнце печет. Что тебе в июле! За полдень все же приволокли термос размазни -- горошницу с белыми нитями тушенки, которая по замыслу повара должна была зваться супом.
   Только мы есть расположились -- бомбежка! Контратака. Час от часу не легче. Согнали пехоту с высоты. В окопы, нами вырытые, народу всякого набилось, а такое скопище непременно бомбить и обстреливать станут. Опять контратака. Стрельба поднялась, крики. Наши орудия лупят почти на пределе. Своими же осколками может посечь. Отбили и эту контратаку. Есть хочется, спина болит, плечо и рука "остамели". А тут сново-здорово: "Фольке-Вульфы" прилетели, по две бомбы вуганули и давай из пулеметов нас поливать. Но и нашим тоже все надоело -- палят из всех ячеек и щелей кто во что горазд. Неподалеку, слышу, даже из пистолета кто-то щелкает. И я со зла карабин свое сгреб, хоть и знал, что "Фокке-Вульф" из такого оружия сбить -- все равно что попытаться в Байкале одну-единственную, будь она там, кильку выудить. Палю с левого плеча, в раж вошел. Глядь: "Фокке-Вульфы" ходу дают. Мне блазнится, что я их спугнул. "А-а-а, стервы! А-а-а, коршуны, получайте!" В это время как ахнуло! Ложе карабина в щепки... А сам я -- не то на том свете, не то на этом лежу, дым нюхаю. Замля на меня сыплется, заживо засыпает. Страшно сделалось. Как выскочил из полуразвороченной щели, как к ребятам рванул, не помню.
   "Свалился, - рассказывает уже в Ленинграде мой друг, - все в тот же недокопанный блиндаж. Глядим: рука навыворот, бьется, кричит: "Самолет! Где самолет? Я ж его!.."
   Совсем недавно ночью зачесалась рука, та самая. Даже не зачесалась, заныла, зазудела. Начал я во сне царапать ее. Слышу: под пальцами твердо. Из далеких времен, из глубины тела, обкатанный кровью, вылезал осколок с привычной уже болью. Совсем маленький, сделавшийся кругленьким, как картечина, он натянул кожу и остановился. На раз чешется, значит, скоро выйдет. Думаю, что это уже последний. Дай Бог, чтобы последний осколок ушел из меня, изо всех нас, бывших воинов, и никогда ни в чьем теле уже не бывал...
   Написана была эта заметка еще тогда, когда Ненашев жил на Волге. Через некоторое время он уехал еще дальше и наши с ним пути окончательно разошлись. Теперь у меня не было покровителя из писателей, но писать я не бросила. Сочинила два новых рассказа: "Ни слова о том" и "Любовь про запас". Первый -- о трудном подростке, который учился у меня в школе рабочей молодежи, второй -- о легкомысленном но очень красивом юноше, в которого угораздило меня влюбиться, за которого я чуть было замуж не вышла, надеясь исправить его. Занималась я перевоспитанием этого паренька в студенческие годы. И, кажется, добилась положительного результата. НО когда он, влюбившись в меня уже всерьез, сделал мне предложение, я его отвергла.
   Мне, наверное, на роду было написано отвергать своих поклонников одного за другим. Я искала человека надежного, такого, каким был мой отец, который, если я выйду за него замуж, не будет мне изменять. Но мой отец, наверное, был музейной редкостью.
   Вы спросите: как могла случиться, что я, такая требовательная, разборчивая, вручила свою судьбу парню, который впоследствии предал меня? Отвечаю: он оказался самым хитрым из всех ребят, кто ухаживал за мной. Сумел притвориться паинькой.
   Провести меня удалось Михаилу благодаря тому, что, пока у нас были чисто дружеские отношения, жили мы с ним в разных городах: я -- в Магнитогорске, где работала, он в Ленинграде, где учился. Но поскольку я верю в Бога, в судьбу, я убеждена, что он был послан мне свыше, что я должна была стать его супругой, пережить все то, что по его вине со мной произошло, а потом написать об этом. Писать, писать, писать -- это было у меня как мания. И в радости, и в горе, особенно в горе не оставляло меня это желание.
   Рассказ, забракованный писателями областного центра, я доработала. Долго мучилась с ним, пока не поняла: исправлять в нем, переделывать ничего не надо. Надо просто разделить его на три части. И разделила. И вот что получилось у меня в результате:
   1. Одноактная пьеса политического характера. В нее вошли все споры между сторонниками социализма и их противниками (сразу замечу: обсуждать на страницах художественных произведений общественный строй СССР в те годы, до перестройки, было запрещено).
   2. Вполне советский, но с подтекстом, рассказ о воспитании детей в семье, названный мною так: "Рядом с добрыми".
   3. Сцена из личной жизни главной героини, объединяющей эти три части в единое целое.
   Оставшись довольной тем, что у меня вышло, решила я поделиться своей радостью с человеком, который и предсказывал мне при обсуждении этого произведения, что лет через десять, отточив мастерство, я сумею эту интересную по содержанию вещь сделать "удобоваримой" во всех отношениях. Я написала письмо Ненашеву, в котором, напомнив писателю о себе, намекнула, что хотела бы выслать ему для рецензирования отрывок из произведения, над которым работала много лет и наконец закончила. Но Иван Семенович не ответил на мое послание.
   Я решила, что, возможно, он его не получил. Набравшись смелости, отнесла я одну часть своего труда (рассказ "Рядом с добрыми") в союз писателей областного центра. Секретарем областного отделения в то время был один прозаик из молодых, некто Ласточкин (фамилия вымышленная), "протеже" Ненашева, так аттестовывала его Анна Александровна. По ее словам, этот, можно сказать, начинающий писатель время от времени ездит (по вызову Ивана Семеновича) в ту деревню, где теперь обитал он, гостил у него подолгу, набирался опыта и, главное, получал указания, как руководить писателями области, кого поощрять, а кого... и не очень.
   Когда во второй раз я явилась в союз, чтобы забрать свою рукопись, этот ставленник "лучшего в стране стилиста", возвращая мне ее, безапелляционно заявил:
   - Это не рассказ, - и не прибавил к этим трем словам больше ничего.
   Боюсь, именно Ненашев велел ему, возможно, по телефону разговаривая с ним, а возможно, давая совет в письме, "не церемониться со мной", если я пожалую в союз. Ведь я дважды уже не угодила "уставшему от многолюдства" авторитету. Первый раз, когда дала ему от ворот поворот, а во второй, когда, позвонив ему в город на Волге, не удосужилась исправить допущенную мною ошибку -- не сказала того, что хотел мой бывший друг от меня услышать. Без сомнения, это "заслуга" Ненашева, что Ласточкин, абсолютно ничего собой не представляющий, вдруг так нагло повел себя со мной. В противном случае разве посмел бы он хамить мне, зная, что совсем недавно опекающий теперь его лауреат Государственной премии опекал меня. В течение трех лет, пока жила я в областном центре, держал меня под своим крылышком: помогал печататься, приглашал на зеседания писателей области, хотя я членом союза не была. Все это видели и считались с этим коллеги Ивана Семеновича и должны были сообщить Ласточкину и напомнить, если он забыл, в каких отношениях мы с Иваном Семеновичем были. Одним словом, Ласточкин должен был знать, что мы с Ненашевым были дружны. О ссоре же нашей, о том, что мы с ним перестали общаться, мог узнать лишь от него самого. Потому что мы с ним фактически и не ссорились. Просто разошлись, что называется, как в море корабли. А если Иван Семенович в одну из их встреч с Ласточкиным рассказал ему об этом, то этого было достаточно, чтобы настроить нового секретаря союза против меня. И его, и других писателей области, которые продолжали на меня злиться, что удалось мне однажды обскакать их. Продолжали, повторю, злиться и не скрывали этого. Никто из них не вступился за меня, когда Ласточкин мне нахамил. Никто не предложил устроить обсуждение отвергнутого секретарем рассказа.
   Когда у меня хорошо шли дела в союзе, это была заслуга Ненашева. В том, что мною здесь стали пренебрегать, тоже его "заслуга".
   Так начал он мне мстить за то, что я повела себя с ним независимо. А может быть, еще и за то, что при обсуждении сборника художественных произведений за 1964 мой, а не его рассказ был признан лучшим. Пока он был секретарем областного союза писателей, он скрывал свое недовольство, что кому-то удалось опередить его, вел себя как подобает руководителю, когда же перестал им быть, перестал церемониться и соблюдать этикет.
   Надежду на поддержку со стороны Ивана Семеновича я окончательно потеряла. Убедилась, что никто в союзе мне не сочувствует, и перестала там бывать, хотя Анна Александровна продолжала присылать мне приглашения на литературные вечера. Общаться с писателями перестала, но отчаиваться не стала.
   Вспомнила то, что не должна была забывать. Кто помог мне довести рассказ "По имени-отчеству" до совершенства. Одна женщина, которую я, когда писала рассказ, в глаза не видела, которую послала мне судьба. В то время, как уже было сказано, жила я в Магнитогорске, а мой муж в Ленинграде, приезжая ко мне лишь во время каникул. Я тогда еще не знала, какую свинью он мне подложит в 1959 году, и хорошо к нему относилась. Давала читать ему все то, что писала (именно это впоследствии меня и подвело). Отпечатав на машинке свой первый рассказ в нескольких экземплярах, один из них с дарственной подписью вручила мужу. Этот подарок он взял с собой, когда поехал в Ленинград. Там дал почитать мое сочинение кому-то из своих знакомых. Этот человек надоумил Михаила, назвав рассказ хорошим, отнести его в какое-либо издательство в Ленинграде. Супруг мой так и поступил. Отнес рукопись в художественный журнал "Звезда". В те далекие дни там, в редакции журнала работала в качестве литсотрудника известная в стране писательница, автор четырех поэтических сборников Елена Андреевна Вечтомова (фамилия подлинная). Она похвалила мой рассказ, но сказала, что есть в нем некоторые шероховатости и надо бы их устранить. Она взяла у Михаила мой адрес, написала мне письмо, в котором указала, что конкретно должна я исправить. Я исправила. После этого и получилось у меня то, что впоследствии всем понравилось. В общем, Елена Андреевна отредактировала мой рассказ, ничего у меня за это не потребовав. Поступила по отношению ко мне как настоящая ленинградка.
   Я, безусловно, понимала, что должна эту бескорыстную женщину отблагодарить за оказанную мне услугу. Но напоминать ей о себе до того, как рассказ был напечатан в областном центре, не стала. Когда же его опубликовали, у меня не было возможности поехать в Ленинград, чтобы встретиться с Вечтомовой. Мой муж вместе со мной жил уже в районном центре. И мне, если бы я поехала в город на Неве, негде было бы там остановиться. Нужно было ждать, когда такая возможность предоставится. Ждала я долго. Наконец (опять же случай мне помог) желание мое исполнилось.
   Одна из моих бывших учениц, окончив десять классов, попыталась поступить в какой-то институт в Ленинграде, но не прошла по конкурсу. Влюбившись в этот город, не захотела она распрощаться с ним. Осталась там, поступив на работу. Конечно, через некоторое время стала скучать по родным, по подругам, писать письма. Родные отвечали, подруги -- нет. Но ей хотелось знать, как у них дела, рассказать о своих делах кому-то, кроме родственников. И она написала мне. Я, разумеется, ответила. Мы стали переписываться.
   Встретились, когда она приехала в отпуск на родину. Узнав, что мне крайне нужно побывать в Ленинграде, она предложила приехать и пожить у нее в общежитии. Я приняла ее предложение.
   О своих встречах с Еленой Андреевной расскажу подробно. Она была того же возраста, что и моя мама, по возрасту, стало быть, годилась мне в матери. Но прежде чем рассказывать об этих встречах, выпишу несколько отрывков из предисловия к одному ее сборнику стихотворений, который она подарила мне. Книга называется "Звездопад".
   "В этой небольшой книге поэтически спрессована большая человеческая жизнь. Елена Вечтомова помнит встречу с Владимиром Маяковским. Пусть это была короткая, единственная в ее жизни встреча, когда великий поэт сказал несколько одобрительных слов в адрес стихов молодого коллеги, но памятна она и сегодня. Поэзия вела по жизни. В 1927 году -- первые публикации. В 1930 окончен филологический факультет Ленинградского государственного университета. В 1936 году первая книга стихов увидела свет. В 1939 -- вторая. 1941 год. Великая Отечественная война.
   28 августа этого года, участвуя в героическом Таллинском переходе нашего Балтийского флота, погиб ее муж, самый дорогой человек, замечательный советский поэт Юрий Алексеевич Инге. Эта книга посвящается ему -- жить и бороться во имя Победы и за себя и за других.
   В качестве военного корреспондента Е.А. Вечтомова принимала участие в боевых действиях на суше и на море. Была ранена и снова вернулась в строй. Ее стихи, фронтовые репортажи и очерки идут к сердцам со страниц газет и журналов, звучат в эфире. Именно в блокадном Ленинграде, в огненном сорок втором, по рекомендации Николая Тихонова она становится членом Союза советских писателей.
   В послевоенное время вновь выходят сборники стихотворений Е. Вечтомовой. Кроме того, повести о матери В.И.Ленина. Годы и годы напряженной творческой и общественной работы.
   Человек, переживший войну, Е.А.Вечтомова много сил души и ума отдает делу сохранения мира. За активное участие в борьбе за мир она награждена золотой медалью Советского комитета защиты мира "Борцу за мир"...

Автор предисловия к сборнику "Звездопад"

ленинградский поэт Вячеслав Кузнецов

   ... Договорившись со Светой Денисовой, что смогу у нее остановиться, я приехала в Ленинград, чтобы встретиться с Еленой Андреевной. Адрес ее у меня был. Дом, в котором она жила, я нашла легко. А вот квартиру пришлось искать долго, так как номера квартир в подъездах шли не по порядку, а как попало. Чем объяснялась эта путаница, понятия не имею.
   Когда Елена Андреевна открыла мне дверь, я сразу с лестничной площадки шагнула в комнату. Или это была прихожая, обставленная как гостиная? Шикарная мягкая мебель, ковры, хрустальная люстра. Огромное, высокое, от пола до потолка зеркало, в котором можно было увидеть свое отражение в полный рост. Такие зеркала доводилось мне обозревать лишь в фойе столичных театров. Елена Андреевна сразу же поразила меня своей простотой. Высокая, крупная, одетая и причесанная так, как будто собиралась пойти в гости или на деловую встречу. Я явилась к ней без предупреждения, так что не ради меня надела она на себя свой лучший наряд. Должно быть, она привыкла следить за собой и всегда так одевалась, чтобы в любую минуту быть готовой предстать перед неожиданно нагрянувшими гостями.
   Я знала, сколько ей лет, поэтому чуть дар речи не потеряла, взглянув ей в лицо. Она выглядела лет на двадцать моложе своего возраста. Удивления своего я скрыть не смогла, выразила вслух восхищение, чем явно угодила хозяйке.
   Я представилась ей, напомнила, что одно время мы переписывались. И попросила ее почитать мои стихи. И высказать о них свое мнение. Стихотворения были мною напечатаны на отдельных листочках.
   Она читала их при мне, очень внимательно и сосредоточенно, делая пометки на полях. Мне было известно, что после окончания войны в течение нескольких лет жила она в том городе, где теперь живу я. Я сказала ей, что часто бываю в союзе писателей, что руководит им с некоторых пор писатель Ненашев. Знала я и то, что в пятидесятые годы состояли они в одной писательской организации, и очень удивилась, когда Елена Андреевна, услышав от меня фамилию Ивана Семеновича, сделала вид, будто она ей незнакома. Я не стала, конечно, допытываться, почему она так странно себя повела. Стихи, посвященные ему, их было три, читала она довольно спокойно. И я спокойно наблюдала, как она хладнокровно перебирает листочки. Эти стихи говорили сами за себя, чувствовалось, посвящены они не любовнику, а другу. Но вот она принялась читать стихотворение, посвященное мужчине, с которым были у меня близкие отношения. Елену Андреевну точно подменили. Она побледнела, сжала губы и посмотрела на меня исподлобья, так сердито, что я испугалась: сейчас швырнет она мне мои листочки и выставит меня за дверь. Но этого не произошло. Она добралась наконец до моей поэмы, в которой есть описание внешности этого мужчины.
   Сравниться может что с началом осени,
   Черноволосый мой, с проседью!..
   Иван Семенович брюнетом никогда не был. Это было, конечно, известно ей. Она убедилась, что Ненашев здесь ни причем. И сразу расслабилась. Вновь сделалась приветливой, внимательной, мягкой.
   Не берусь утверждать, что у нее с Ненашевым в то время, когда оба жили они в одном городе, были близкие отношения. Она была старше его на пятнадцать лет. Но если даже и были, то как я могу ее или его за это осуждать? Когда ей было тридцать шесть лет, а ему двадцать один, она выглядела как двадцатилетняя, к тому же еще такая красивая и талантливая. Как можно было в нее не влюбиться?!
   На корочке ее книжки "Звездопад" есть фотография, сделанная, должно быть, в довоенное время. Молодая девушка в шубке с поднятым воротником, в натянутой на высокий лоб буденовке. Веселая, улыбающаяся, окрыленная мечтой о прекрасном будущем. Была она в юности настоящей комсомолкой, кристально чистой, честной...
   Что она сказал а мне о моих стихотворениях? Что они очень искренние. Это очень хорошо. Но пока что "сырые". Над ними я еще недостаточно серьезно работаю. Чувства и мысли вложу в них, а форму не довожу до совершенства. А надо доводить. У поэзии есть свои законы, следует их соблюдать. Я не стала спрашивать, стоит ли мне заниматься стихосложением. Почувствовала: в общем, мои "вирши" понравились ей. Особенно те стихотворения, в которых описываю я уральскую природу. И любовные, написанные в духе народного творчества.
   В этот раз не удалось отблагодарить мне Елену Андреевну. Явилась я к ней, что называется, с пустыми руками. Неудобным мне показалось угощать ее перед тем, как она будет читать мои стихи. Подумает еще: подкупаю ее. Решила: отблагодарю, когда приеду в Ленинград в следующий раз, когда доработаю свои стихотворения.
   В следующий раз приехала я в Ленинград специально для того, чтобы, встретившись с Еленой Андреевной, преподнести ей букет дорогих цветов. Мне опять повезло. В том году была устроена в Ленинграде выставка болгарских роз -- в одном из помещений, где обычно торговали цветами.
   У меня при себе была книжечка, написанная и подаренная также мне Вечтомовой -- документальная повесть о матери Ильича.
   Отыскав нужное мне здание, я вошла в него и остановилась, пораженная: столько цветов, море цветов -- огромных, алых, благоухающих роз. Они заполнили вестибюль, все залы и этажи. Посетителей встречали и водили по этажам сами болгары -- солидные, черноволосые, смуглые, красивые, с крупными, но правильными чертами лица, очень вежливые мужчины. Я обратилась к одному из них и сказала, подав ему книжечку Вечтомовой:
   - Эта писательница, уже немолодая, изучает биографию Владимира Ильича Ленина и пишет очерки о членах семьи Ульяновых. Я прошу Вас, продайте мне хотя бы несколько ваших чудесных роз для нее. Продайте, пожалуйста.
   Это было до перестройки, до того времени, когда имя Ленина начали склонять по всем падежам, а его самого чернить. Болгарин, а он, как оказалось, был положительно настроен по отношению к Ленину, не задумываясь, ответил мне:
   - О Владимире Ильиче? О его матери? Хорошее дело эта писательница делает. Берите для нее столько роз, сколько сможете донести.
   Я в растерянности посмотрела на него. Поняв, что меня смущает, мужчина добавил еще несколько слов:
   - Бесплатно берите, сколько хотите!..
   Явилась я к Елене Андреевне с целой охапкой красных роз. Лицо ее просияло, так понравился мой подарок. Но она не поспешила опустить цветы в вазы с водой. Когда я у нее спросила, почему она медлит, Елена Андреевна сказала мне:
   - Лучше будет, если Вы преподнесете мне эти цветы в союзе писателей. Сделаем так: я отправлюсь туда раньше Вас, Вы немного позднее.
   Так и сделали. Пришли мы на остановку троллейбуса, сначала уехала она, я в следующем. Каково же было удивление и восхищение пассажиров, когда я влезла в салон со своим огромным букетом самых красивых в мире цветов!
   Как мне было приятно от того, что я доставила этим людям настоящее удовольствие -- пусть это было несколько минут, зато незабываемых. А как было приятно Елене Андреевне, когда я, крепко обнимая свою ношу, заявилась в союз писателей и подошла к ней.
   Я уже не помню, что я сказала, подавая этот замечательный подарок. Помню только, что присутствующие в комнате писатели так и охнули, не понимая, что происходит.
   Елена Андреевна, принимая цветы, сказала:
   - Это гостья моя, приехала из областного центра, нас с нею связывает многолетняя дружба...
   Я сказала:
   - Мне очень нравятся лирические стихи Елены Андреевны.
   - Да, конечно, - подтвердил кто-то из писателей сказанное мною, - стихи у нее прекрасные, как и эти цветы, как и она сама.
   Уверена: ей позавидовали в этот миг ее товарищи по перу. Не каждому писателю преподносят такие подарки.
   Елена Андреевна представила меня тому поэту, который написал предисловие к ее стихам в книжке "Звездопад".
   Наверное, она хотела, чтобы этот поэт попытался "пробить" в печать некоторые из моих стихотворений. Но ничего у нас с ним не получилось. Не успела я достать из сумочки пачку листов со своими, уже доработанными и одобренными Вечтомовой стихотворениями, как этот поэт спросил у меня:
   - Где Вы остановились?
   Поняв намек, я сердито ответила ему:
   - Нигде. Сегодня уезжаю.
   Он сразу же потерял интерес к моему творчеству, а я желание иметь с ним дело.
   С Еленой Андреевной мы продолжали переписываться. А после, представив себе, как потрясло ее то, что к Ленину изменилось отношение, я не решилась даже напомнить ей о себе -- бередить ее душевные раны. По всей вероятности, теперь ее уже нет в живых. Но я ее не забываю и не забуду никогда. Таких бескорыстных, честных людей, искренне преданных коммунистическим идеям, не так много можно встретить на жизненном пути. Если бы их было больше, насколько лучше была бы наша жизнь! И не пришлось бы нам, я думаю, возвращаться к капитализму, отказываясь от социализма.
   Отрывки из стихотворений Елены Андреевны, которая стала моей покровительницей, когда Ненашев разобидевшись, отрекся от меня.
   Стихи со страниц 29, 30, 31.
   Отрывки из стихотворений Вечтомовой, взятые мною из ее сборника "Звездопад". Лениздат, 1986 г. С дарственной надписью.

***


   Словом полным и летучим,
   Тишь сгоняя по ночам
   Пели песни потому что
   Силы не было молчать.

***


   Так пройдя тропой оленьей,
   Жизнь творили, сохраня
   Силу наших поколений,
   Горечь дыма, жар огня.

***

Вот лесами новостроек

Сосны встали. Но всегда

Жгут метелью,

Пахнут хвоей

Наболевшие года

***

Каракули первые шли по бумаге, -

Письмо написала я в ночь наступлений

Тому, кто отцом был, как знамя отваги,

Чье имя горело победою -- Ленин!

***

Пусть на годы тяжела разлука...

Тяжела! Признаться не боюсь.

Только б сердце падало от звука

Речи, что похожа на твою.

***

За это. Да. За все, что было.

За смех. За страсть. За прямоту.

За безудержность полюбила,

За жизнь твою -- начистоту.

За то, что ни тесней, ни ближе

Никто не стал моей судьбой.

Но как тебя я ненавижу

За все, что было не со мной.

***

Неразлучны пойдем! И встанет

День победы в стране родной.

Невозможно нам расставанье

Счастье, родина, жизнь -- одно.

***

Родине

Ты трижды меня награждала

За город мой -- Ленинград.

Да разве нас было мало,

Твоих рядовых солдат?

Ты снова награду вручила

За друга, что пал в бою.

Славы посмертной сила

Всю жизнь проверяет мою.

***

А разве нынче не трудней -

Без битв и без регалий?

Дороги наших мирных дней

Всех фронтовых подалее.

***

Дотянешься до стены ладонью -

Как тёпел к вечеру гранит.

Тебя и ветер не догонит.

Тебя лишь память сохранит.

***

За самое краткое детство на свете

Нам вечная молодость стала наградой.

***

Припоминаю дней, покорных тишине,

Буденовки. От крови черной стала

Потертая отцовская шинель.

***

Мы трудно жили. Молча. Рядом. Разом.

Ты замечал меня, встревоженность мою.

И заменяла мне уют

Ирония прищуренного глаза.

***

Тебе не до меня. Я вырвусь из инерций

Ревнивого, настойчивого дня, -

Мы встретимся. Ты выслушаешь сердце,

И вздрогнет комната. И ты поймешь меня.

***

Мне везде хотелось пройти самой,

Там, где хожено, где не хожено.

Мне всегда хотелось строить самой

Все мосты, что еще не проложены.

***

День Победы

... Такою тишиною встретил,

Но такою радостью вошел,

Что любую ты заметил,

Полюбил, подумал: "Хорошо!"

Он еще спокойнее и лучше

У истока всех своих дорог.

Тучи... Все прошли на запад тучи.

Все лучи стремятся на восток.

***

Но как бы ни остыло

То, чему назначено сгореть.

Все равно, уж если счастье было,

Так оно не может умереть.

***

Никогда не сказал "плохая!"

Верил слову, не глянул зло.

Никогда ни за что не охаял,

Видно, так уж мне повезло.

Не могла, не смела быть плоше,

Ни подумать, ни сделать зла.

Может быть, с тобою хорошей

Я и в самом деле была.

***

Ты склоняешься к изголовью -

Так и кажется: ты со мной.

***

Нет тебя. И огнем и дымом

Скрыт на Балтике легкий след.

Как мне жить, если неистребимо,

Невозвратно, неповторимо...

Никогда и навеки -- нет!

Колыбельная

   Человеческие силы
   Никогда не истребить,
   Морячонок! Спи мой милый.
   Надо жить и жить.
   Вырастай, чтоб мы недаром
   За тебя в боях вели
   Танки наши сквозь пожары,
   Минным полем корабли.
   Друг мой, сын мой, мне не спится,
   Хоть рассвет сегодня тих.
   Вот мне выпало сразиться
   Нынче за двоих.

***

   И за землю свою, за небо
   Драться, ночи не спать, голодать,
   Ни улыбки, ни крошки хлеба
   От изменника не принять.
   Как бы он ни стучался в двери,
   Разбитной и по виду свой,
   Если сердце в нем чует зверя,
   Ты дверей ему не открой.
   Так с одною заветной думою
   И бороться, и побеждать,
   Чтоб тайгу мою,
   Чтоб страну мою
   Новой славой всегда встречать.
   Чтоб сметая мелочь, напасти,
   Злые помыслы и дела,
   Человеческим полным счастьем
   И шумела она, и цвела!

***

Так годы шли, и люди шли,

Шла жизнь на самом деле.

Во всех концах родной земли

Одну мы кашу ели.

Потери воротить нельзя

Друг друга не простили,

Но кратковременные друзья

Тебя не заменили.

  
   Не скажу, что стихи Е. Вечтомовой блистательны. Зато они задушевные и правдивые. В них очень верно отображена эпоха, время "великих строек", страна мечтателей, страна ученых, страна героев, победителей. О подвиге народа в годы Великой Отечественной войны, в которой участвовала и сама, она рассказывает без напускного пафоса, простыми, скупыми "своими словами", превозмогая боль утрат. Ее творчество документально. Это летопись послереволюционного периода, а сама автор -- летописец. В том, что ей пришлось понести утраты, она никого не упрекает. Она заранее знала, что ждет ее на избранном ею пути, поэтому спокойно переносит выпавшие на ее долю несчастья.
   Герои стихотворений Вечтомовой очень напоминают Павку Корчагина, отдавшего все свои силы, всю свою кровь до последней капли в борьбе за свой идеал, за мечту о том времени, когда не будет ни рабов, ни господ, а все люди будут равны. И не их вина в том, что этим надеждам не довелось сбыться...
   Несколько слов надо сказать о том, как изображена женщина в творчестве Елены Андреевны.
   В любовной лирике это скорее жена, чем любовница, подруга благородного, занимающегося серьезным делом мужчины, которая остается верной ему даже тогда, когда его уже нет в живых, и всю свою нежность и преданность передает рожденному от нее ребенку, стараясь воспитать в нем черты погибшего за правое дело отца. Эта женщина-мать, умеющая стойко, безропотно переносить все выпавшие на ее долю испытания. Ее можно даже назвать идеальной.
   Конечно, она живой человек, она, когда затягивается душевная рана, влюбляется, встречается с мужчинами. Но как она держится с ними! С каким благородством, с каким достоинством, не давая себе опуститься до житейских дрязг и борьбы за свое личное "счастье".
   Последнее стихотворение из книги "Звездопад" мне показалось очень интересным. Мужчина, в нем изображенный, мне показался весьма и весьма похожим на одного человека, с которым мы оба знакомы были: и Елена Андреевна, и я.
   Но не буду уточнять. Вместе я их нигде не видела, а выдумывать -- не в моих правилах. Как и Вечтомова, я хочу писать лишь документальные вещи...
   Стихотворение, особенно заинтересовавшее меня.
   Подругою быть верной обещала,
   И я тебя вовек не подведу.
   Готова все начать сначала,
   Хотя бы на свою беду.
   Не замечая взглядов и улыбок,
   Шагая, давишь легкие цветы,
   Мне объясняешь суть моих ошибок,
   Твоей -- во что бы то ни стало правоты.
   А я молчу: согласна быть неправой.
   Природа протестует за меня.
   Луга налево и река направо
   В сиянье неприкрашенного дня.
   Октябрь. Что делать, коль тебе на горе
   Деревья не желтеют. Их вина!
   В принципиальном, нудном разговоре
   Какая осмотрительность видна!
   Взгляни ж вокруг: меж темной бронзой сосен
   Не гаснет лета вьющаяся нить.
   Не осуждай меня за то, что осень
   Никак не может наступить!
  
   С мужем я все-таки разошлась. Так и не смогла простить ему предательства. Дочь моя выросла, вышла замуж, уехала. Тоскуя по родным местам, каждое лето приезжала в Магнитогорск. Родителей моих уже не было в живых, но оставалось в этом городе много старых друзей, которые были рады встретиться со мной.
   В 2001 году, по приглашению декана кафедры литературы XX века Магнитогорского педагогического университета Заманской В.В. (фамилия подлинная), которой понравился мой роман-исповедь "Изъято при обыске" (не знаю, кто давал ей почитать эту книгу, лично я не давала) я участвовала в межвузовской научной конференции. Очень многие из выступающих делали доклады о творчестве Ивана Семеновича. Все хвалили его, что мне было приятно слышать. И поражалась я, недоумевала, как я могла оттолкнуть человека, такого значительного, которым все восхищаются?
   Когда чтения закончились, я подошла к одному из лекторов, посвятившему свой научный труд творчеству Ненашева, и дала посмотреть ксерокопии фотографий, сделанных моими учениками той школы, в которой побывал, по моему приглашению, Иван Семенович. С 1965 года по настоящее время, я, кочуя из города в город, с этими фотографиями не расстаюсь.
   Исследователь творчества Ивана Семеновича так и вцепился (в буквальном смысле этого слова) в листочки с изображением Ненашева и принялся меня умолять:
   - Подарите! Подарите мне эти снимки! Они же у Вас не в одном экземпляре, наверное...
   Я подарила поклоннику Ненашева то, что он просил. При этом сказала такие слова:
   - В молодости я любила Ивана Семеновича, но не призналась ему в этом.
   - Почему? - с искренним удивлением в голосе воскликнул мой собеседник.
   - Потому что у него... жена.
   Это было не совсем так. Но не могла же я совершенно незнакомому человеку поведать о том, что между мной и Ненашевым произошло, что я самым глупым образом приревновала его к другой женщине. Я очень надеялась, что этот научный работник какого-то из вузов страны лично знаком с Иваном Семеновичем, который в то время был еще жив (конференция состоялась летом 2001 года, Ненашева не стало осенью того же года) и, встретившись с ним, передаст ему не только копии фотографий, но и мои слова, запоздалое признание в любви. Мне очень хотелось, чтобы это было так, чтобы узнал он наконец, как на самом деле я к нему относилась в то время, когда между нами произошла размолвка, и как нужно мне, чтобы он перестал на меня сердиться. А он сердится, конечно, я это чувствовала. И настал момент, когда я в этом убедилась.
   Читая роман Ненашева, который сделал его имя известным за рубежом, наткнулась я на такие строки: "Круглолиценькое существо... с недоуменно оттопыренными губками, с кудряшками, небрежно раскудлатившимися... - именно так выглядела я в молодости". И поразилась: да это же мой портрет! Мою внешность он "приписал" одной из героинь своей главной книги. Это была, разумеется, не я. Действие происходит во время войны. Изображенная Ненашевым мадам взрослая. А я в то время была еще ребенком и ни в войне не участвовала и даже в оккупации не была. Наградил он ее также не лучшими чертами характера, которые, по мнению моего, теперь уже бывшего мужа, были свойственны мне; утрировав их, повторил то, что болтал обо мне Михаил, стараясь опорочить и тем самым настроить Ненашева против меня. Сомневаться не приходилось: Иван Семенович нарочно так поступил. Он знал, что я, интересуясь литературой, буду читать его книгу, а прочитав, призадумаюсь, и станет мне ясно, что он гневается на меня всю свою жизнь. И за что?
   За что же он мог так на меня сетовать? Только за то, что я, по глупости своей собственными руками разрушила все хорошее, что нас с ним связывало. Да, именно за это. Других неприятностей я ему, вроде бы, не причиняла. А это доказывает, что он когда-то был неравнодушен ко мне, что он "хотел меня любить" (фраза взята из одной его статьи).
   Но если это так, если его, что называется, тянуло ко мне, почему он не сказал мне этого? Почему не обнял, не поцеловал, когда мы стояли на железнодорожном мосту (вот тогда бы я его не оттолкнула), а вместо этого проявил интерес к другой, развратной, по мнению многих, женщине, обидев меня тем самым? Почему? Почему он так странно вел себя? Этого я, сколько не думала, не понимала. Сколько лет прошло с тех пор, как мы виделись с ним в последний раз, а он все злится. А может быть, уже перестал? Роман-газету, в которой было опубликовано его "главное" произведение, я читала в 1994 году. А сейчас, слава Богу, уже 2001. Роман вышел отдельной книгой. А может, в этом издании уже нет тех слов, читать которые мне было очень неприятно?
   Находясь в Магнитогорске, я пошла в читальный зал библиотеки металлургов, которая размещается в современном, построенном специально для этого культурного учреждения здании, взяла нужный мне том (а в нем не много, не мало -- 800 страниц) и принялась перечитывать их, отыскивая строки, где говорится о женщине, которая, проводив мужа на фронт, изменила ему. Много времени ушло у меня на этот просмотр романа, но того, что искала в нем, я не нашла. И решила (мне очень хотелось, чтобы это было так), что Иван Семенович выбросил из текста тот абзац, в котором идет речь об изменнице. А это значило, как мне казалось, Ненашев перестал на меня серчать. ОТ такой мысли сразу легче мне стало. Но ненадолго. Захотелось удостовериться, что все действительно так.
   Вернувшись в тот город, где постоянно живу, взяла я в одной из библиотек нужную мне книгу на дом и прочитала очень внимательно всю, от корки до корки. И что же выяснила?
   Строки, в которой говорится о той непутевой красотке, и содержится намек на мое якобы плохое поведение, как и в роман-газете, стоят на своем месте. Ни одно слово, оскорбляющее мое женское достоинство, не упущено. Более того, одно словечко добавлено, вернее, одно необидное для меня слово заменено обидным.
   В первом варианте, описывая мою внешность, он использовал словечко "раскудлатившись". В молодости я всегда была слегка лохматой. Такие уж у меня волосы: сколько ни причесывай, ни приглаживай их, торчат во все стороны. Во втором варианте вместо этого слова, к которому можно отнестись спокойно, появилось другое: "раскудахтавшись". Разве это синоним слова "раскудлатившись"? И как оно попало в текст, где идет описание внешности человека? С помощью этого словечка можно характеризовать поведение, повадки персонажа, но никак не внешность. И Ненашев, признанный в стране лучшим стилистом, этого не знает? Как бы не так! Прекрасно знал. Решив, что это опечатка, я, возвращая книгу, указала на недочет библиотекарю. Работница абонемента согласилась со мной, что это слово в данном контексте "ни к селу, ни к городу", "вовсе не из той оперы". Я посоветовала ей этот отрывок из нового издания сверить с первым вариантом, и с роман-газетой, в тексте которого неуместного словечка нет, и устранить опечатку. Но библиотекарша возразила мне, заявив:
   - Мы, библиотекари, не имеем права вносить изменения в текст книг.
   И тут меня осенило: это словечко "раскудахтавшись" неслучайно, не по вине типографских служащих появилось на одной из страниц нашумевшего в стране романа. Это автор, сделав меня (не спросив на то моего согласия) прототипом отрицательной героини, чтобы поиздеваться надо мной, над моим стремлением стать писателем, злясь на меня за то, что во время обсуждения сборника произведений молодых писателей мой рассказ, а не его был признан лучшим, умышленно, но как бы по ошибке, вставил это слово, по смыслу не связанное с другими, соседствующими с ним. Он был уверен: кроме меня, никто из читателей не придаст значения этой неувязке. А меня его хулиганская выходка возмутит до глубины души и надолго испортит мне настроение. Ему очень хотелось отравить мне жизнь. И он добился своего. Надо признаться, я негодовала.
   "Мечтанье с глаз долой, и спала пелена".
   Чего он только ни приписал этой своей героине, давая мне понять, что имеет в виду меня. Что "был" (у меня) у нее тот и другой и третий, пятый и десятый, что "кружила она любовь" с преподавателем вуза и от него родила ребенка, а потом "приползла" к парню, которого держала "про запас", которому вскружила голову "еще на первом курсе". И это писал "лучший в стране стилист"? Это писал сплетник! И как могли выступающие во время научной конференции студенты и преподаватели вузов всей страны восхищаться его творчеством? Как они читали эту его книгу? Так же, наверное, как я в первый раз, с пятого на десятое, находясь под впечатлением от ранее написанных им рассказов и повестей, которые действительно заслуживают похвалы. Да, писал он прежде неплохо. И расписался, и докатился наконец до пошлятины, вообразив себя непогрешимым. Как он посмел использовать художественное произведение, которое будут читать миллионы (у него уже было имя, и он надеялся, что его роман прочтет каждый грамотный, интересующийся литературой человек), которое будет издано на народные средства, для того, чтобы отомстить женщине, посмевшей отвергнуть его?! Такого талантливого, подающего большие надежды. Распоясался, в общем.
   Что он хотел мне сказать, притянув слово "раскудахтавшись"? Я так его поняла: "Вот предлагал я тебе, курица ты мокрая, свою помощь, не притворяйся, что это тогда до тебя не дошло, а ты принять ее не согласилась. И как я тебе предсказывал, не добилась ничего в смысле творчества".
   Чего может добиться слабая женщина без помощи сильного мужчины? В одиночку! Да ничего. А при его поддержке -- чего угодно. Первое доказал он на моем примере. Второе -- на примере своей жены, которая в шестидесятилетнем возрасте, или даже позднее, заделалась вдруг писательницей. И не побывав начинающей, сразу же "маститой" именоваться стала.
   Когда я с нею познакомилась (ей было сорок четыре года), она вообще была далека от литературы, во всяком случае помалкивала, когда за столом у них, у Ненашевых, обсуждались произведения известных в стране писателей.
   Конечно, была она недовольна, что Иван Семенович растет, а о ее росте не заботится. Перепечатывая его книги на машинке, вообразила она, что писать совсем не трудно. А уж так писать, как Ненашев, очень просто, тем более...
   И стала привязываться к нему с упреками:
   - Вот ты писатель, а я никто. Ты писатель, а я никто.
   - Садись и пиши, - отмахивался он от нее, - раз тебе этого хочется.
   - Ну да, а кто будет мыть, варить, стирать?
   - Находи время.
   - Ага!..
   - Живи одна и пиши!
   - Одна... Еще не хватало!
   - Тогда помалкивай.
   Пока Ненашевы жили в областном центре, в родном городе Дарьи Дмитриевны, где, как говорится, каждая собака ее знала, о том, чтобы приняли Дарью в союз, не могло быть и речи. Ивана Семеновича как секретаря областного отделения засмеяли бы, если бы он попытался молчавшую до сих пор супругу свою объявить писательницей. Но когда они переехали в глубинку, где Дарью никто не знал, ничего о ней не знали, только о ее муже, что он добился больших успехов, появилась возможность протащить ее в союз. И он ею воспользовался. И он, и она. Когда до меня дошел слух об этой их общей победе, я была просто шокирована. Как уж он "обстряпал" это дело, не знаю. Но этот номер сошел ему с рук.
   Передо мной в данный момент одна из книг Дарьи Дмитриевны. А предисловие к ней написал не какой-нибудь никому не известный критик-литературовед, а одна из самых читаемых в стране поэтесс, бывшая фронтовичка. Свое мнение о творчестве я выскажу позднее, а теперь напомню читателям поговорочку, бытующую в писательской среде:
   Талантам надо помогать,
   А прочие пробьются сами.
   Самым большим своим достоинством, которым он даже щеголял, Ненашев считал собственную правдивость. Это отмечают, честность его, все критики. Но с тех пор как Дарья Дмитриевна словно по щучьему велению сделалась писательницей и стала выпускать каждый год по книге, я в его хваленой правдивости засомневалась. Читать произведения этой новоявленной писательницы, да и самого Ненашева не стала. Зачем копаться в чувствах непорядочных людей?
   Я думаю: Ненашеву не очень-то хотелось оказать эту сомнительную услугу своей второй половине. Но что поделаешь? Когда-то надо было начинать расплачиваться с нею за все, что она как хозяйка дома и его личный секретарь для него делала. И нашел же способ!
   Долго я бойкотировала его творчество. И только тогда, когда он издал книгу, названную им самим "главной", а читателями -- шедевром, вновь заинтересовалась этим писателем.
   Прочитала роман-газету, в которой эта вещь была опубликована, хотя, как уже было отмечено, не очень внимательно. Попробуйте-ка со всем вниманием прочитать восемьсот страниц. Не получится. Поняла, конечно, что в этот труд было вложено много сил и времени. Порадовалась за Ивана Семеновича. Мне было приятно сознавать, что с автором этой книги была я когда-то лично знакома. И вот опять разочарование. Его злорадство, вызванное тем, что мне так и не удалось по-настоящему "пробиться", стать членом союза писателей (а это, надо полагать, стало откуда-то известно, его злопыхательство, мелочная мстительность -- это так подло, так низко, вовсе не к лицу большому таланту, каким его все считали, и прежде всего он сам. Такая злоба, такая ненависть сильнейшая. Уж не от любви ли она, неразделенной, идет? А если он любил меня в прошлом, то почему мне вовремя не признался в этом и дал повод приревновать его к другой женщине? Ведь он не несколько вечеров, не несколько месяцев, а в течение трех лет, и пальчиком ко мне не прикасаясь, обхаживал меня! И почему, смирившись в то время с тем, что я дала ему отставку, тридцать лет спустя вдруг распсиховался, взъелся на меня? А если не любил, то чего же ему от меня было надо? Ничего, ничего я не понимала. И не могла не думать об этом.
   Чтобы разобраться в этом загадочном, ущемившем мое самолюбие человеке, решила заняться чтением других его произведений, начав с тех, которыми пренебрегла, когда он, покривив душой, добился места в большой литературе для своей супруги. Стала читать его книги очень внимательно, и наконец мне открылось его истинное лицо.
   Во-первых, мне захотелось выявить, как он относится к женщинам вообще. А поскольку прототипом почти всех его героев мужского пола является он сам (это отмечала критика), докопаться до истины оказалось нетрудно. Тем более, что он не имел привычки приукрашивать себя, хвалясь своей прямотой и правдивостью. В одном из рассказов повествует он о своей первой женщине, которая, не дожидаясь, когда он сделает "первый шаг", сама предлагает ему себя. Накормила, напоила, в постель уложила. С каким восторгом описывает он то, что между ними произошло. Как было все хорошо, просто и естественно. Были бы все женщины такими, как эта.
   Следующая оказалась девушкой. И хотя целовалась с ним "до умопомрачения", большего не допустила, оберегая "девчоночью честь". Эта девушка не угодила ему. Он ее быстро позабыл. Впрочем, первую тоже. Разлучившись с нею, пытался завязать переписку, но в письмах показалась она ему скучной, неинтересной. Мысль о том, что нужно сохранять верность, если тебе понравился человек, не приходит ему в голову. Зачем? Завтра же могут убить. Война. А потому надо пользоваться моментом. Переходя со своим полком из одного населенного пункта в другой, он меняет женщин. Нашла я и тот рассказ, в котором говорится о первой ночи с женщиной, что стала его женой. Эта повела себя с ним, как первая. Он остался очень доволен ею, хотя причислил ее к "остальным". Она проявила бескорыстие, готовность носить его на руках. И носила впоследствии, время от времени попадая по его вине, разумеется, в такие переплеты, из которых выкарабкивалась с большим трудом, но на судьбу свою не жаловалась. Разве он может бросить такую жену, даже охладев к ней. Вдруг та, которая ее заменит, окажется совсем другой, хоть и будет иметь ряд преимуществ? Заставит самого себя обслуживать. Начнет капризничать, требуя к себе внимания. Отвлекать от работы. Этого никак нельзя допустить. Он должен трудиться. Добиваться успеха. Он же очень талантливый! Он -- гений. А она... В общем, курица -- не птица. Баба не человек. Это давно всем известно.
   Всех больше поразил меня рассказ, где говорится о писателе, который уже не молод (ему уже лет семьдесят). Он оставляет свою, преданную ему супругу (она ведь тоже состарилась, что с нее возьмешь теперь при всей ее самоотверженности?) и сходится с молодой женщиной, которая лет на двадцать его моложе (а то и больше). Работает в библиотеке, заведует отделом "секретных материалов".
   Но лишь только я дошла дошла до этих слов -- "секретные материалы", до меня дошло и то, ради чего герой рассказа, старик-писатель, задумавший написать книгу о войне, и не какую-нибудь простенькую, а потрясающую, сблизился с молодой библиотекаршей.
   Женщина согласилась стать его сожительницей, обслуживать в быту и помогать в работе. Он ее предупреждает, что работать придется очень много. На машинке печатать не одним пальчиком, как она это делала до сих пор, а всеми десятью.
   Дочитав это произведение до конца, я подивилась своей глупости. Как я раньше не догадалась, чего от меня ему было нужно? Что он учитывал, ухаживая за мной? Во-первых, то, что я была его супруги моложе на целых тринадцать лет, во-вторых, то, что у меня было высшее образование, которого не было ни у него, ни у Дарьи Дмитриевны, в-третьих, кое-какие, как он, наверное, считал способности к творчеству, которые тоже могли быть использованы в работе над его книгами. В общем, для должности его личного секретаря я очень и очень подходила. Ну и как женщина тоже подошла бы, по его мнению. На первых порах, без сомнения, он, чтобы заманить меня, сделал бы что-то мне приятное, в смысле творчества! Помог бы доработать рассказ-пьесу, протащил бы в союз писателей, а потом так бы закабалил, что я начисто позабыла бы про свою мечту стать писателем. В конце рассказа есть такие слова: "Она обняла его грязными руками (она только что занималась каким-то делом по хозяйству и не успела умыться)." Так и я, свяжись с ним, то с тряпкой ходила бы по дому, наводя, по его требованию, идеальную чистоту, то тюкала бы по клавишам пишущей машинки десятью пальцами, перепечатывая сотни раз его рукописи, трудясь рази его успеха от зари до зари.
   Разобравшись во всем этом, я перестала казниться, что оттолкнула его. Можно было себе представить, сколько женщин, включая и Дарью Дмитриевну, трудились на него. Без их помощи едва ли достиг мировой известности как писатель. А расплачивался он с ними за их помощь, как и с Дарьей Дмитриевной, протаскивая их в союз писателей, независимо от того, есть или нет у них нужное для творчества дарование.
   Возможно, поработала на него и та особа, чью фамилию он у меня спросил, не беспокоясь о том, как восприму я этот его поступок. А та "веселенькая дамочка" могла пригодиться ему в работе, у нее тоже ведь было высшее образование...
   Использовал он, идя к заветной цели, не только женщин, "подружек" своих, но и мужчин, "товарищей по цеху". Об этом как раз и говорится в приведенной выше статье.
   Все они были хоть не намного, но его моложе. Сочувствовали ему как участнику войны, учитывая, что она отняла у него много времени и сказалась не здоровье. Они помогали ему осваивать азы писательского ремесла, совершенствовать написанное им. Старались привлечь к его творчеству внимание читателей, печатая в газетах хвалебные статьи о нем. Я уверена, в том, что ему была присуждена Государственная премия за книгу о браконьерах, тоже есть заслуга его друзей-писателей, имевших связи в Москве, в "высших эшелонах власти", как теперь говорят. Надо сказать, что и он, пока жил в центре России, старался делать добро своим соратникам (вспомним, как он выручил из беды Чижовкина, когда тот задолжал издательству). Но это происходило, когда он как прозаик был слаб. Что же случилось, когда он окреп? Добившись известности в стране, он зазнался. Стал презирать тех, кто помог ему подняться. В частности людей, имеющих высшее образование. Стал гордиться своей необразованностью. Вот, мол, я -- институтов не кончал, а всех вас умнее и талантливее. В том же рассказе, где речь идет о старике-писателе и молодой библиотекарше, есть один очень любопытный эпизод. Пригласили его в библиотеку на вечеринку. Заиграла музыка. Женщины начали по-современному танцевать, что герою нашему не очень-то понравилось. Он возмущается про себя: "И полезло из него высшее образование". Но, собственно, при чем тут образование? Эти женщины молоды. А ты старик. Затесался в их компанию, и все тебя раздражает. Чтобы не раздражаться, сидел бы дома со своей старухой и не лез бы туда, где веселится молодежь. И молодость его нервирует, и высшее образование, которого у него самого нет. Но злость свою внешне он не проявляет. Выдать себя -- выгонят. А этого нельзя допустить. Непременно надо из знакомства с библиотечными служащими выгоду извлечь. Получив то, что запланировано, можно и к своей благоверной вернуться. Как его уход впоследствии отразится на сожительнице, молодой женщине, писателя это не беспокоит. То, что и она вложила свой труд в его работу, ничуть его не озадачивает, дельца этого. Став знаменитостью номер один, он постарался отделаться от старых друзей, товарищей по цеху, некогда ему помогавших, чтобы уже никто не напоминал ему о том времени, когда был "никем" и нуждался в помощи и защите. Сославшись на то, что устал от "многолюдства", уехал в такую даль от центра, что добраться до него не каждый желающий имел возможность. Но это еще не все. Он стал поливать грязью своих вчерашних друзей. В комментариях к главной книге заявил, что в советской литературе, кроме него, Ненашева Ивана Семеновича, нет ни одного приличного писателя. Не говоря уже об Островском Н. с его Павкой Корчагиным, перечеркнул таким образом М. Шолохова, чей "Тихий Дон" обошел весь мир, Твардовского с его Василием Теркиным, который покорил в военное время всех советских читателей и т. д. В течение многих лет Твардовский был ответственным редактором самого главного в стране журнала "Новый мир". В это время вышел в свет роман Чижовкина, бывшего друга Твардовского по литинституту. Чижовкин, разумеется, обиделся на Ненашева и за себя, и за Твардовского, что, разумеется, привело двух бывших друзей к ссоре.
   Спрашивается, почему Ненашев забраковал всех советских писателей? Сам он на этот вопрос отвечает так: "Никто из них не сумел перешагнуть через городьбу нашего огорода", то есть не был издан за рубежом. А вот он был издан и даже премию получил. Значит, он и есть один-единственный писатель в нашей стране...
   В тех же комментариях, отвечая на вопрос, что помогал ему в жизни и творчестве, никого из писателей не называет. Благодарит за помощь только одного человека -- свою супругу Дарью Дмитриевну.
   За что дали ему международную премию? На этот вопрос ответим позднее. Он сам об этом не говорит.
   Читая пояснения к его книге, можно подумать, что он настоящий гений, самородок: сел и за один присест выдал все десять томов своих книжек в красных обложках.
   Спору нет, у него много хороших произведений, даже отличных, написанных им в молодые годы, когда он жил в центре России и общался с другими писателями, со своими друзьями, которые указывали ему на недостатки в его творчестве и добивались, чтобы он их исправлял.
   В этих произведениях он рассказывает о жизни простых людей, о своем трудном детстве, о бабушке, воспитавшей его, о детдоме, где он одно время жил, о природе.
   В этих книгах никаких Америк автор не открывает, тем не менее они, что называется, "хватают за сердце". Их хочется читать и перечитывать. И люди читают и перечитывают, восхищаясь его проникновенной лирической прозой. Все было хорошо, пока он, дожив до старости, не начал мудрить, философствовать. Как-то, в мое присутствие, он заявил: "Неважно о чем писать. Важно -- как". Это было его кредо. Ошибочный взгляд на творчество. Эта ошибка вышла ему боком. Работая над стилем, над формой, он не очень-то заботился о содержании своих книг, уходил от животрепещущих проблем современности. Короче говоря, кругозор его был узок, сюжеты слишком незамысловаты. Из какой-то газетной или журнальной статьи выписала я такую цитату: "Жизнь гораздо сложнее, чем она в произведениях Ненашева". К сожалению, автора этого высказывания я не запомнила. А может быть, он и не был назван.
   Конечно, ему хотелось написать книгу на злобу дня, о тоталитарном режиме в нашей стране. И он писал ее, но не отдавал в печать, рассуждая, должно быть, примерно так: "Пусть Солженицын и ему подобные деятели культуры борются в это жестокое время за права человека, а он, ему некуда спешить, он подождет, когда настанут другие времена и можно будет безнаказанно высказывать крамольные мысли. Он дождался послаблений и выступил со своей "главной" книгой, назвав роман антивоенным. Но будь он таковым, Ненашев опубликовал бы его давным-давно, еще до перестройки. Это произведение антисоветское. Спору нет, Ненашев имел право критиковать и советское правительство, и КПСС, но ему не делает чести то, что он высказал свой протест после времени, когда советской власти уже не было, а КПСС утратила свою былую мощь. Как говорится, размахался кулаками после драки.
   Несомненно, в романе осуждается война. Автор старательно рисует картины, показывающие разрушительную силу войны, превращающую города в руины, села в пепелища, а самого человека в пушечное мясо.
   Но таких страниц слишком много, и читатель, опасаясь за свою психику ( и стоит ли так писать, чтобы сводить с ума человека?), перелистывает страницы, что называется "читать по диагонали". Не признавая объективных законов развития общества и права нации изменить общественный строй, если он окажется неугодным большинству граждан, населяющих страну, Ненашев утверждает, что Отечественная война была послана русскому народу в наказание за то, что он пошел за большевиками и принял участие в Октябрьской революции. Объявляет виновным руководство страны в том, что, собираясь напасть на Германию, оно не подготовилось по этой причине к войне оборонительной. Немцев же, которые собирались напасть, но и напали на Советский Союз, топчут нашу землю, убивают нив чем не повинных мирных жителей, ни в чем не винит. Утверждает, что в довоенное время народ жил плохо, но это вовсе не так, и этому можно найти доказательства в этой же самой книге Ненашева. Возьмем, к примеру, эпизод, в котором говорится о встрече одного из главных героев с его первой женщиной. Обратим внимание на то, чем она его угощала. Каких только закусок не было на столе! И это называется, она бедствовала, нищенствовала! Автор не придает значения тому, что сам же пишет и, рисуя подобные картины, заявляет: поскольку русскому (советскому) человеку защищать было нечего, кроме "койки в общежитии", он, участвуя в войне, не проявлял ни патриотизма, ни героизма. В бой солдаты идут, мол, лишь потому, что в противном случае их расстреляют командиры. И вообще, по мнению автора, русские неделовые, неаккуратные, расхлябанные, вороватые, воевать совсем не умеют, подпустили врага к самой столице. А вот немцы-де, нация древняя, культурная, деловая, аккуратная, дисциплинированная, умеют воевать (пол-Европы покорили!). А главное -- люди добрые, хорошо относятся к населению покоренных ими территорий. Остается только, учитывая все их достоинства, сложить оружие и сдаться на милость победителей. Такой вывод можно сделать из того, что пишет Ненашев о русских и немцах.
   Он создает ряд образов немецких вояк и характеризует их положительно. И только в конце романа, чтобы как-то объяснить причину поражения Германии (скрыть тот факт, что она проиграла войну, невозможно ведь), называет фашистскую армию сворой.
   Воспользовавшись при создании произведения секретными материалами, он не учел, что в этих материалах содержится лишь негатив о войне, а то, что говорит в пользу русских, он не учел, тем самым исказил действительность -- вольно или невольно, трудно сказать. Погнался за сенсацией, решил поразить читателя, ошеломить и прославиться как правдоискатель, бесстрашный судия правительства. То, что он не только власти авторитет подрывает, но и рядовых участников войны, каким был сам, он как-то не учитывает. Рассказывая о себе в статье "Последний осколок", он и себя изображает с тех же позиций, что и других. Получив ранение в руку, рыдает, как ребенок. Доказывает на своем примере, что среди русских героев нет. Есть только хлюпики, потенциальные предатели. И хвалится своей откровенностью. Поразительно, что он совсем не радуется победам своих соотечественников, не испытывает торжества по поводу того, что они в конце концов собрались с духом и силами и гонят врага со своей земли. Есть в книге такой эпизод. Идет бой. Действующая артиллерия ("Катюши") поливают огнем отступающих захватчиков, земля горит у них под ногами. И как же чувствует себя автор, это событие описывая?
   Обращаясь к Богу, он восклицает:
   - Господи! Зачем ты дал огонь в руки неразумного существа?
   Он, видите, ли, против войны. И ему безразлично, справедливая она или нет. Ему лишь бы писать, как другие не пишут, тем отличиться и премию получить, угодив Германии. В молодости, повторю, он говорил: неважно о чем писать, важно -- как. С годами стал пренебрегать и вторым. И за что же он получил вторую премию -- он от вчерашних врагов своей страны? Против которых сам же боролся с оружием в руках в сороковые-роковые... Он не желает думать о том, что является гражданином многострадальной России и надо бы вести себя соответственно., щадить авторитет своего государства. В автобиографии, написанной в начале шестидесятых годов, заявляет, что много читал в молодости. И что же из прочитанного усвоил? Не придал значения таким высказываниям классиков: "И дым Отечества нам сладок и приятен"...

Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые,

Как слезы первые любви...

   Ему кажется, что он больше, чем патриот, защищает не местнические, а общечеловеческие интересы, служит всему миру, а не отдельному государству, а это, по его мнению, гораздо важнее. Ему невдомек, что человечеству до него дела нет (как это ни прискорбно, но это же так!), что нет никакого человечества, а есть только "Отечество", как сказал Александр Солженицын, побывавший в изгнании, узнавший, что такое жить на чужбине. С этими словами человека, покинувшего когда-то страну не по своей воле, а потом, когда предоставилась возможность, вернувшегося на родину, нельзя не согласиться.
   Можно только подивиться: Родина дала ему все, о чем мечтает любой писатель. Но он к ней не испытывает никакой благодарности. Он восхищается природой своей страны: лесами, полями, небесами, животными и растениями, воспевает каждую кочку, каждую травинку, но не видит за всем этим Родины. Ума не приложу, как могло такое случиться, в чем причина? Наверное, в тщеславии этого человека, в гордыне. Чем больше ему дают, тем больше он требует. Мало стало ему славы на родине, захотелось покорить весь мир. Достигнув больших высот при поддержке со стороны друзей, он, как было уже сказано, зазнался и отвернулся от них. И не только от них, но и от Родины. В одном из его произведений говорится об участнике войны, который, вернувшись с фронта, сошелся с женщиной, положительной во всех отношениях. И все у них было хорошо. "Потом он зазнался. И началась драма". А может быть, дело в том, что он слишком долго собирался создать этот "шедевр", ждал, когда другие, по-настоящему смелые люди добьются гласности и можно будет, ничем не рискуя, говорить то, что думаешь. Так долго ждал (роман-газета с его главным произведением вышла в свет в 1994 году, когда ему исполнилось уже семьдесят лет), что успел за это время состариться и начал мудрить. Стал ломиться в открытую другими дверь. Когда были опубликованы отзывы читателей, познакомившихся с новым его произведением, а среди них было много отрицательных (его упрекали в том, что он изобразил войну односторонне), до него, как видно, что-то дошло. И он начал оправдываться, заявил, что это его правда о войне, "что он как писатель имеет право на художественный вымысел"...
   Имеет, конечно, писатель такое право, когда пишет о мирном времени, изображает вымышленных героев. Но когда речь идет о войне, в которой участвует весь народ, об исторических то есть событиях, будь добр придерживаться фактов. Будь объективен. В подтверждение того, что он имеет право по-своему воспринимать и отображать те или иные события, приводил он такой случай.
   Собрались однажды у него дома старые его друзья-однополчане. И стали вспоминать войну. И каждый об одном и том же бое рассказывал по-своему. И Ненашев, заканчивает этот рассказ такими словами: "И началась разножопица!"
   Таков язык произведения. Чуть ли не на каждой странице мат. И это называется -- он любит свою родину, родную речь? Нет, определенно, этот прозаик, стараясь быть не похожим на других писателей, в погоне за славой, вышел за рамки дозволенного.
   Однако самым отвратительным в романе Ненашева я считаю вот что. На словах (теоретически) он против войны, тем более братоубийственной. А что у него получается на деле?
   Один из героев произведения, боевой офицер полка, организует убийство политработника, оскорбившего его. Поступок этот остается безнаказанным. Высшее начальство, догадавшись, кто виноват, ценя прошлые заслуги офицера, покрывает его. Автор также сочувствует убийце. Вот и думайте, к чему он зовет.
   Собирался Ненашев создать антивоенное произведение, о чем говорил в ответном слове, когда ему вручали Государственную премию, а получилось у него антисоветское.
   И не только против советской власти оно направлено, а вообще против России. Как видно, в его жизни, вернее, в жизни его предков, в прошлом, было нечто такое, чего он не может простить советской власти! И нападает на нее уже тогда, когда ее уже нет. Или он боится, как бы прошлое не вернулось?
   Обратила я внимание на одну зарисовку, сделанную писателем.
   "В 1939 году уезжал я из N и на рифленом заборчике городского кладбища увидел крупно, суриком написанное: "Да здравствует КПСС! Слава товарищу Сталину!" Стоило обращать внимание на то, что на заборах намалевано? А он обратил и разразился вот такой речью, не лишенной патетики: "О, родина моя! О, жизнь! О, мой народ! Кто вы есть-то? Что еще надо сделать, чтобы прозреть, воскреснуть, не провалиться в небытие, не сгинуть?"
   Что, по его мнению, должен сделать народ, воскреснув? Пролить кровь? Уже проливали. Чего добились? От чего ушли, к тому и пришли. А Ненашеву это как будто неизвестно. Он ненавидел социализм по какой-то сугубо личной причине. Но у нас возникает вопрос: так ли уж был плох этот общественный строй? Возможно, не менять его нужно было, а навести порядок в своем доме, исправить допущенные ошибки? Ведь продолжает же Китай, например, следовать по пути социализма и добивается в развитии экономики больших успехов ("бурно развивается"), того и гляди догонит и перегонит нас, вставших на путь капитализма.
   Но не подумайте, что я предлагаю вернуться к прошлому. Это к добру не может привести. И вообще, как показало время, всякие перемены в устройстве государства чреваты неожиданными последствиями, чаще всего нежелательными. И прежде чем пускаться в эксперименты, надо посоветоваться со своим народом, а не переиначивать то, что идет со стороны. Не надо раболепствовать перед Европой, перед Америкой, подражая им.
   Как у Грибоедова сказано:
   "Воскреснем ли когда от чужевластья мод...
   Чтоб умный, бодрый наш народ
   хотя по языку нас не считал за немцев?"
   То, что хорошо у них, к нам может не привиться, у русских свои запросы, своя психика. Что свойственно нашему народу, давно уже определили: "простота, доброта, правда" (слова Льва Толстого).
   Живут наши люди в основном скромно, за большими деньгами, за славой не гонятся, помогают другим народам, когда в этом бывает необходимость, что уже много раз доказано было. В общем, мы мирные люди, но спуску не даем, когда нам мешают жить, как мы хотим. Хвастаться, правда, нечем, однако, может быть, сумеем возродиться.
   Ненашев утверждает, повторю, что война с немцами послана была Богом народу в наказание за то, что он пошел за коммунистами и принял участие в революции. А о том не думает, что Германия, стремившаяся расширить пределы своего господства, завоевавшая пол-Европы, напала бы на Россию и в том случае, если бы она продолжала оставаться прежней, дореволюционной. И еще неизвестно, чем тогда кончилась эта война. Ведь прежняя Россия была аграрной, следовательно, слабой в военном отношении страной. И того не учитывает Иван Семенович, что Советская Россия, занявшаяся индустриализацией, то есть перестраиваясь, и допустила те ошибки, которые отразились на благосостоянии народа. Спасло нас во время Великой Отечественной войны то, что советским гражданам, в основном, это было понятно и они, не жалея своих жизней, старались защитить достижения Октябрьской революции. Философствуя по-своему, очень многое не понимает Ненашев. Сказалось, как мне кажется, то, что был он человеком малообразованным. Систематических знаний ему очень не хватало. Он много говорит о себе в своих публицистических статьях. Есть такое высказывание: "надо было преодолевать в себе неуча, надо было не по капельке, а по бисеринке выдавливать из себя привычку к крови, к смерти, следовало из одноклеточного существа превратиться в нормального человека, а потом уже откликаться на творческий призыв, существующий с детства". В этих словах Ненашева содержится его признание в том, что он был не слишком эрудированным человеком. Для жизни ему, конечно, знаний хватало, но для творчества -- нет. Когда он мог обрести книжные знания? Когда бродяжничал в детстве, вместо того, чтобы учиться в школе? Когда был на войне? Когда стал писать? Начав писать почти в тридцать лет, сочинил десять огромных томов. Можно представить, сколько времени уходило у него на это. И сколько оставалось, чтобы неуча из себя "выдавливать"? По-настоящему за всю свою жизнь не сумел он этот свой недостаток исправить, наверстать упущенное в смысле образования. По этой причине и получился у него последний "блин" комом, тем более, что дописывал он свою "главную" книгу уже в преклонном возрасте, отказавшись от общения с людьми, чьим мнением он когда-то дорожил. И вот что еще надо отметить, отыскивая причину, почему книга эта получилась неудачной. Война, подорвав здоровье этого могучего от рождения человека, сломала его. Думаю, ему надо было бы вычеркнуть из памяти все, что довелось видеть на полях сражений. Эти воспоминания были слишком мучительны. И чем он старше становился, тем больнее было ему вспоминать пережитое. И тем злее он становился, перенося эту злость на всех, кто попадался ему под руку. Однако воспоминания о войне не только боль причиняли его душе, но и вдохновляла. И он решил, что справится с поставленной задачей. И переоценил свои возможности. Будучи награжденным Государственной премией, "опьянев" от успеха, вообразил, что теперь ему "море по колено", что ему все дозволено и можно рубить с плеча. Он чувствовал: то, что он собирался написать, многим не понравится, но пренебрег этим предчувствием. Издав книгу, вызвал огонь на себя. Очень хотелось ему отличиться, найти свою тему и высказать свои мысли, которые, он это знал, не совпадали с мыслями большинства. Но тем-то они и были ему дороги, что отличались от других мыслей. Это значило: книга его вызовет толки, не пройдет незамеченной, и, следовательно, он станет еще более известным. Разбередив свои душевные раны, стал считать весь мир и, во-первых, советское правительство виноватым в том, что ему лично пришлось пережить. Он забывал, что война явилась испытанием не только для тех, кто воевал на фронте, но и для тех, кто трудился в тылу -- без выходных, без отдыха. Ему не приходило в голову, что труженики тыла не меньше пострадали в те годы, чем участники войны. Мой отец, например, имея бронь, на фронте не был, но, отдав все свои силы и здоровье работе на металлургическом комбинате, прожил всего шестьдесят пять лет, а он, Ненашев, будучи во время войны не раз ранен, дожил почти до восьмидесяти. Имея такие взгляды, какие он выразил в своей "главной" книге, нелегко было выжить в период тоталитарного режима. И был момент, когда, почувствовав его антисоветский настрой, карательные органы, что называется, взялись за него. Именно они, надо полагать, организовали "возражения" читателей писателю Ненашеву в молодежной газете, когда он рискнул оспорить авторитет кумира молодежи -- Павки Корчагина (о чем уже было сказано). Он сумел все это понять и с помощью друзей-писателей выкрутиться. Мало того, что избежал наказания. Он добился всего, чего хотел: успеха, орденов, материального благополучия. Но этого ему показалось мало -- известности в своей стране. Он возжелал с помощью пера покорить весь мир.
   Угождая чужой стране, он добился, как это ни странно, что в родной стали называть его "великим". Центр литературной жизни переместился из Москвы в маленькую деревушку, где он теперь обитал. По этой причине стали являться к нему на поклон не только литераторы, ищущие его покровительства, но и первые лица государства. Ему дали возможности выступать по радио, по телевидению -- в прямом эфире. Включаю однажды телевизор и слышу хорошо знакомый мне голос: Ба! Да это же сам Ненашев выступает! Дает интервью. Было это в то время, когда к власти пришел Горбачев. Кто-то, растерявшись в новых условиях, задал вопрос:
   - Как нам теперь жить? Что делать, скажите, Иван Семенович.
   И он ответил не без хвастливых ноток в голосе:
   - Кабы я знал! Кабы я ведал, я летал бы со своей Дарьей на самолете и разбрасывал листовки...
   Когда я услышала эти его слова, меня взяло зло. Сказать нечего, а лезет к микрофону. Зачем? Чтобы себя показать. Чтобы люди знали -- не только верхи, но и низы, что есть такой писатель -- Ненашев, покупали бы его книги, а он, благодаря этому, обогащался. А может, он имел что сказать, да не решался. Это прошлое критиковать -- безопасно. А настоящее... Не у каждого хватает смелости на это. Но зачем было Ненашеву, ненавидевшему власть (а он то и дело в своих произведениях бросается такими лозунгами: я ненавижу власть), водить с нею дружбу? Он был уверен, что это поможет ему стать еще более популярным. Но просчитался.
   И Горбачева, и Ельцина, наших первых президентов, разваливших Союз, позволивших во время приватизации разграбить страну, мягко говоря, не уважал народ, а заодно и тех, кого они пригрели, в чем Ненашев очень скоро убедился.
   Не так давно листаю местную газету (я все еще живу в том городе, где жил когда-то Ненашев), наткнулась на одну маленькую заметку.
   Некто Юрий Беликов пишет: "Однажды я гостил у Ненашева И.С., и во время нашей прогулки вдоль реки он вдруг с горечью произнес:
   - Уже за тем углом не знают, кто я такой.
   И это говорит писатель с мировым именем".
   Но скажите, какое дело соотечественникам Ненашева, его землякам, до писателя, который, оплевав свою страну, свой народ, помог реабилитироваться потомкам фашистов, которым пришлось у всего мира просить прощения за злодеяния своих предков? Они, соотечественники Ивана Семеновича, соседи, знают его. Но, как видно, знать не желают. Не хотят кланяться ему. Обозвать свой народ вороватым! В то время, как русские люди в течение семидесяти лет кормили чуть ли не пол-Европы! Что и теперь сказывается на нашей экономике. Сколько построенных советскими специалистами промышленных предприятий осталось в отделившихся от нас республиках, ставших самостоятельными государствами! Это разве не урок?!
   Сколько жизней за спасение мира отдано нашими воинами! И погибли ведь лучшие. Это ведь тоже повлияло на положение народа, на самочувствие и поведение людей.
   Конечно, кто-то и ворует, и бывает замешан в коррупции, но не рядовые же граждане. И не все подряд. Я думаю, за прошедшие после издания книги годы (а их у него было всего лишь семь) Ненашев понял свои ошибки, в чем-то раскаялся, но что-либо изменить было уже невозможно.
   Он пишет комментарии к своей злополучной книге, оправдывается то есть. А всем известно: кто оправдывается, тот не прав.
   Признав собственную неправоту, он сам же перечеркивает свою работу.
   Додумался до чего: в произведении, которое должно было быть антивоенным, по его же замыслу, высказал антисоветские взгляды. В этом его ошибка... Но меня, признаюсь, больше всего интересовало, как, спустя много лет, стал он относиться к женщинам, остепенился ли он, дожив до старости, не ошибаюсь ли я, изображая его ловеласом. И на этот вопрос недавно нашла я ответ, прочитав опять же в местной газете статью, перепечатанную из другой газеты, которая (статья) называется "Последняя осень". Автор этой статьи -- корреспондентка из поселка Уральский Татьяна Слотина, побывавшая у Ненашевых дома незадолго до кончины Ивана Семеновича. Татьяну Слотину, по всей вероятности, интересовало то же, что и меня. Она, рассказав о своей встрече с Ненашевым, сама того не подозревая, ответила на все мои вопросы, которые хотелось бы мне задать писателю. Сделаю выписки из ее статьи.
   "Меня занимали, пишет Слотина, отношения Ненашева с его женой (вместе они прожили пятьдесят семь лет). Она в восемьдесят два года весь день хлопочет по дому: принимает врачей (в это время Иван Семенович был уже серьезно болен), отвечает на звонки, руководит готовкой обеда и часто заходит в гостиную, где лежит Иван Семенович, смотрит на него строго, а он на нее по-детски покорно, как будто спрашивает: "Я все правильно делаю?" Насколько трудно было общаться с женой его, настолько легко было общаться с ним. Не жаловала Дарья Дмитриевна женщин. Для меня это было (продолжает журналистка) нелегким испытанием, хотя я понимала, что это, возможно, идет из прошлого. Были в совместной жизни Ненашевых времена, когда маленькой женщине приходилось отстаивать свой семейный очаг, восстанавливать через невероятное терпение и муку покой в доме. Что она предпринимала в такие дни?
   - Да ничего, - призналась мне Дарья Дмитриевна год спустя, - ни слежки, ни ревности, ни упреков, терпела, сохраняя свое достоинство. И все прощала ему, все, когда видела, как много он работает. Незаметно гляну на него: Господи, подумаю, чего только нет в его седой, дважды контуженной голове (разврат, как мне кажется, был подспорьем ему в работе, а работа -- оправданием для распущенности). Однако напрасно он пользовался таким допингом. Общение с доступными женщинами не столько помогало ему в творчестве, сколько мешало, хотя он не сознавал этого, не обогащало его духовно, а обедняло. Меняя партнерш, он так и не полюбил ни одну из них. А это, в свою очередь, являлось причиной того, что он, рисуя всех своих героев мужского пола с самого себя, не смог создать, как ни мечтал об этом (кто из писателей о таких вещах не мечтает?!) образ положительного героя, такого, который явился бы образоцом для подражания и стал бы кумиром молодежи, вроде Павки Корчагина! Вести себя в быту, как Ненашев, писатель, безусловно, может. И никто ему этого не запретит. А вот если действующее лицо его произведения будет позволять себе то же самое, что и он, ему не удастся вызвать симпатию у читателя, будь он хотть самым красивым, талантливым в мире, приносящим большую пользу окружающим. Чтобы персонаж какого-то произведения полюбился читателю, он сам должен уметь любить. Не просто влюбляться время от времени то в ту, то в другую женщину (а женщина -- в мужчин), а по-настоящему, верно и преданно любить одного человека. Такой способностью не отличается ни один из героев Ненашева. Они влюбляются, какое-то время горит у них душа, голова кружится, но кончается произведение, влюбленные расстаются, и на этом кончается их влечение друг к другу. Чувствуется: в будущем они уже не встретятся, а если встретятся, то будут уже обременены отношениями с другими партнерами. Чтобы понятнее было, что я имею в виду, приведу пример. Возьмем Григория Мелехова из "Тихого Дона". Конечно, он интересен прежде всего своими сомнениями, колебаниями идейного характера, вызванными сложностью исторического периода, временем, в котором довелось ему жить. Но отнимите у него любовь к Аксинье, что от него останется? Голые идеи. Скукота. В общем, настоящего искусства нет там, где нет настоящих, больших чувств. Ненашеву, конечно, было приятно, когда его называли великим. Но сам себя таким он не считал. Называл себя "провинциальным" писателем. Говорил про себя, что он "медленно ходит, медленно думает". Был бы он великим, не уехал бы так далеко от Москвы и сумел бы утвердиться в центре России. И главную книгу написал бы не в семидесятилетнем возрасте, а гораздо раньше. И жизнь его сложилась бы совсем по-другому. Не дожил бы он, наверное, до семидесяти лет, потому что:
   "Русский гений издавна венчает
   Тех, которые мало живут..."
   И постеснялся бы протаскивать в союз писателей авторов вроде Дарьи Дмитриевны".
   По всей вероятности, Слотина, как и я, осуждала его за то, что он сделал супруге своей такое одолжение. Беседуя с ним, она спросила:
   - Как Вы относитесь к творчеству Дарьи Дмитриевны? - Он ответил:
   - Да никак...
   (Все-таки при всех своих недостатках он был честным человеком, не преувеличивал достоинства ни свои -- как писателя, ни своей супруги). Спохватившись, он добавил еще несколько фраз. И вот что он сказал:
   - Я не все читал, что она написала (не счел, значит, нужным. А вот другие пусть ее книги читают, тратят свое время).
   Начав заниматься творчеством лет в шестьдесят, а то и позднее, к восьмидесяти издала шестнадцать книг (занимаясь в то же время домашними делами и перепечаткой того, что писал Иван Семенович). В какой-то из своих статей он признается, что за всю свою жизнь сам ни строчки не напечатал на машинке. Э то делала его помощница -- Дарья Дмитриевна.
   Он сказал, беседуя со Слотиной, что из всего написанного Дарьей Дмитриевной ему понравилась лишь одна ее повесть (не буду уточнять, какая именно).
   Из шестнадцати книг только одно произведение! Тем не менее он не воспрепятствовал ее вступлению в союз. Почему? Есть у него еще вот такое высказывание: "Я говорил и писал уже не раз, что писателем рождаются, а вот членом союза писателей становятся иногда очень быстро, ловко, успешно и хлебно". Последнее слово в этой цитате все объясняет. В комментариях к своей главной книге на вопрос, который, как видно, был ему задан, кто помогал ему в работе, он ответил, что самой большой своей помощницей считает Дарью Дмитриевну (о чем я уже говорила выше).
   Еще бы не помощница! Идя за мужем в творчестве "след в след" (выражение Т. Слотиной), издала шестнадцать книг. И не за свой счет, надо думать. Гонорары текли с двух сторон в общий котел. Разве это плохо? Очень даже хорошо. Холодильники набивались едой. Т. Слотина в той же самой статье рассказывает о втором своем посещении дома Ненашевых. Это случилось, когда Ивана Семеновича уже не было в живых. Дарья Дмитриевна год спустя вызвала журналистку телеграммой: "Приезжай! Нужна твоя помощь". Помогала Слотина "маленькой женщине" и в бумагах Ивана Семеновича разобраться, и по хозяйству. "Разморозила и вымыла два огромных морозильника". А запасов продуктов в них было столько, что хватило на целую свадьбу, когда внучка Ненашевых выходила замуж.
   "Боже мой! - восклицает корреспондентка. - Чего там только не было! Мясо, рыба, котлеты, пельмени".
   "Столько еды, по-своему объясняет этот эпизод журналистка, запасают люди, прошедшие войну, познавшие голод". Голод, - добавлю я от себя, - познали многие, но не у всех есть средства, чтобы делать такие запасы. И не стыдно было ей, Дарье Дмитриевне, допускать до этого хранилища съестного постороннего, чужого человека. Похвастаться, наверное, хотела своим достатком. Да, многое я узнала о супругах Ненашевых, прочитав статью "Последняя осень". Но хорошего мало. И на вопрос -- ради чего Иван Семенович писал, стараясь наверстать упущенное, надрывался, переутомлялся, позволю себе ответить следующее: ради славы, ради собственного благополучия. И вот такие люди, как он, решали когда-то, кого принять в союз писателей, а кого нет. И давали рекомендации только тем, кто шел за ними "след в след", кто дублировал их, угождал им во всем, позволял себя эксплуатировать и всячески унижать. Есть талант или нет у кандидата в писатели, значения не имело, лишь бы маститых уважал и "обскакать" их на пытался...
   На последнем прижизненном снимке, сделанном автором статьи и помещенном в том же номере газеты, Ненашев, уже очень больной, однако не выглядит умиротворенным, смирившимся, как подобает умирающему. Он возбужден, воинственно настроен. Чувствуется: он одержим какой-то неотступной идеей. До конца своих дней, до самых последних часов он, по моему мнению, мучился жаждой мести -- тем, кто когда-либо обидел его, ущемив самолюбие или чего-то чисто материального свойства недодав. Ведь слово "раскудахтавшись", например, он вставил в текст своей главной книги уже в 2001 году, в год своей смерти, отомстив мне за то, что я повела себя с ним не так, как ему хотелось бы. Отомстил, так сказать, "в гроб сходя"...
   Больше всего возмущает меня его злорадство по поводу того, что мне по-настоящему так и не удалось, что называется, "пробиться". Это, конечно, моя беда. Но как это низко -- радоваться чьей-то неудаче. Тем более, если речь идет о женщине. Конечно, мне помешало то, что случилось в моей жизни в 1959 году. Но еще больше то, что пришлось всего лишь два года спустя после пережитого потрясения рожать ребенка. Надо учесть и то, что тридцать лет своей жизни я отдала работе в школе. Попробовал бы он, работая в школе учителем, еще и писать. Посмотрела бы я, что из этого у него получилось бы...
   И вот что еще мне хочется сказать: я просто счастлива, что в наши дни многие женщины сумели добиться успеха на литературном поприще. И пишут они, на мой взгляд, не хуже, чем мужчины. Я читаю их книги с огромным удовольствием. И Ненашев, должно быть, тоже их читал и так же, как я, с удовольствием, но едва ли хвалил их. Ведь даже свою супругу-писательницу не удостоил похвалы, а уж о других авторах и говорить нечего.
   Одна из моих знакомых женщин, леди-вумен, как она себя называет, когда я рассказала ей об этом человеке, вынесла ему такой приговор:
   - Это не писатель, а бизнесмен. В наше время даже среди бизнесменами встречаются такие, которые занимаются благотворительностью. А этот Ненашев всю жизнь, видимо, заботился только о самом себе и своей семье.
   Я спросила собеседницу:
   - А почему это олигархи начали делать добро другим? - Она ответила:
   - Деньги у них уже есть. Много денег. Теперь им хочется славы. А прославиться очень трудно, если не будешь делиться своим богатством с другими -- в стране, где столько людей живет за чертой бедности. Здесь жировать неприлично. Ваш Ненашев этого не понимал или не хотел понять, что одно и то же. Его скоро забудут.
   В том же номере газеты, рядом с портретом Ивана Семеновича, помещена фотография его жены. Вот у нее, у Дарьи Дмитриевны, выражение лица довольное. То, что муж при смерти, ее нисколько не удручает. Она устала бороться и за его жизнь, и за него самого. И не скрывает этого. Не скрывает того, что ждет его смерти как освобождения от непосильной ноши. Перепечатывать все его труды, да еще по несколько раз -- не так-то это просто. А отказаться служить ему не было у нее возможности. Упустила она то время, когда можно было спорить с ним. Теперь, в последние годы его жизни она должна была лишь беспрекословно ему подчиняться, иначе могла многого лишиться. Думаю, это необязательно разъяснять. Без лишних слов читатель все поймет и ничего не поставит ей в упрек.
   В восемьдесят два года ухаживать за умирающим мужем, быть подле него и день и ночь! Не каждая женщина способна такое выдержать, тем более если этот мужчина -- писатель, да к тому же дважды лауреат. Она, беседуя со Слотиной, подчеркивает, что он очень много работал. Не работать он не мог. Есть у него еще такое высказывание: "Когда не пишешь, портится характер". Пытался он не работать. Стараясь продлить свою жизнь, целый год не писал. Но, думаю, это было для него еще мучительнее, чем писать. А что он мог сочинить, находясь на смертном одре? В последние годы сказано было им много такого, с чем никак нельзя согласиться. Например, он предсказывает конец света. Но делает это не с сочувствием к людям, а со злорадством. Если в начале своего творческого пути он выражал веру в человека, любовь к нему, что было отмечено в статье В.Шишова "Добрый талант", то теперь он всеми недоволен, нападает на всех подряд, без разбора. Решил, наверное, что он, как писатели XIX века, "проповедует любовь враждебным словом отрицания" и не знает как будто, что классики русской литературы никогда не клеймили ни родину свою, ни свой народ. А один из них сказал вот такие слова:
   Может только хам
   Над русской жизнью издеваться.
   А.Блок. "Возмездие"
   И еще надо отметить, что русские писатели никогда не унижали женщин. В доказательство этого своего заявления приведу цитату из Пушкина.
   "Одна дама сказывала мне, что если мужчина начинает с нею говорить о предметах ничтожных, как бы приноравливаясь к слабости женского понятия, то в ее глазах он тотчас обличает свое непонимание женщин. В самом деле: не смешно ли почитать женщин, которые так часто поражают быстротой понятия и тонкостью чувства и разума, существами низшими в сравнении с нами? Это особенно странно в России, где царствовала Екатерина II и где женщины вообще более просвещены, более читают, более следуют за европейским ходом вещей, нежели мы, гордые Бог знает почему".

TABLE TALK

Застольные беседы.

   Сочинение в 3х томах, том 3, страница 425. Из биографической и исторической прозы.
   Даму, на мнение которой ссылается поэт в этом высказывании, делает он впоследствии, назвав ее Полиной, героиней одного своего рассказа -- "Рославлев". В нем говорится о войне с французами. В 1812 году Пушкину было тринадцать лет. Он вполне сознательно относился к происходящему в стране. Впоследствии напишет:
   Со старшими мы братьями прощались,
   Завидуя тому, кто умирать
   Шел мимо нас...
   Вышеупомянутый рассказ также проникнут духом патриотизма. Вслед за Грибоедовым поэт осуждает представителей дворянской аристократии за их преклонении перед французами, за то, что они в то время, когда лучшие из дворян вместе с народом борются за свободу России, восхищаются Наполеоном, называют его "непобедимым полководцем". Героиня Пушкина Полина старше автора этого рассказа. Она, как и он, трагически переживает происходящее. Она не сразу понимает, почему русские стремительно отступают, подпустили врага к самой столице. Но ей объясняют это, дают понять, что отступление русских -- это не "бессмысленный побег", а планомерное движение войск, преследующее определенную цель: завлечь врага глубже в свою страну, чтобы там силами всего народа уничтожить неприятеля. Когда Москва стала гореть, девушка сначала пришла в ужас. Но военнопленный француз, персонаж этого же рассказа Синекур, с которым Полине довелось общаться в эти трудные для родины дни, объяснил ей, переживая за своего Наполеона: "Пожар Москвы есть гибель всему французскому войску". "Разве вы не видите, - говорит он, обращаясь к Полине, - что Наполеону негде, нечем будет держаться, что он принужден будет скорее отступить сквозь разоренную, опустошенную страну при приближении зимы с войском расстроенным и недовольным. И вы могли думать, что французы сами изрыли себе ад! Нет, нет, русские, русские зажгли Москву. Ужасное, варварское великодушие. Теперь все равно: ваше отечество вышло из опасности; но что будет с нами, что будет с нашим императором? Он оставил нас". Выслушав признание пленного врага "Полина не могла опомниться". "Неужели, - сказала она, - Синекур прав и пожар Москвы наших рук дело? Если так... О, мне можно гордиться именем россиянки. Вселенная изумится великой жертве! Теперь и падение наше мне не страшно, честь наша спасена; никогда Европа не осмелится уже бороться с народом, который рубит сам себе руки и жжет свою столицу". "Глаза ее так и блестели, - пишет Пушкин, - голос так и звенел". Поэт восхищается этой своей героиней. И русским народом вообще.
   Европа осмелилась еще раз напасть на Россию, но и на этот раз русские, не жалея своих жизней, боролись и победили захватчиков. И кто посмел неуважительно отозваться о победителях, давших еще один урок "просвещенной" Европе?! Признанный лучшим в стране стилист, но, по моему мнению, писатель, недостойный называться патриотом своей Родины. "Не будет гражданин достойный к отчизне холоден душой", - сказал поэт. А Ненашев был таким. И почему? Надеюсь, мне удастся ответить на этот вопрос в конце своей работы. А пока продолжу излагать мысли, которые пришли мне в голову после прочтения статьи Т. Слотиной "Последняя осень". Статья эта, надеюсь, поможет мне дорисовать портрет не только Ивана Семеновича, но и его подруги.
   Вызванная телеграммой: "Приезжай! Нужна твоя помощь", - Слотина приехала, решив, что потребовалась она как литератор. А ей, вроде бы ни с того ни с сего, велят заняться делом, не имеющим никакого отношения к профессии репортера: разморозить и помыть два огромных морозильника. С таким заданием без особого труда мог бы справиться любой из взрослых родственников восьмидесятичетырехлетней Дарьи Дмитриевны (одинокой в старости она не была). Но трудность, как видно, заключалась в том, что члены семьи покойного писателя, разбогатевшие за его счет и присвоившие себе его славу, уже считали оскорбительным для себя пачкать руки, выполняя работу по хозяйству. Журналистке, надо полагать, не понравилось, что ее пытаются использовать как прислугу (такого уговора ведь не было), но она, умея владеть собой, виду не подала. Разобралась с морозильниками в день приезда. А на другой день, с утра, войдя в положение Дарьи Дмитриевны, женщины преклонного возраста, "заикнулась о стирке". Реакция хозяйки на предложение, сделанное помощницей, была совершенно неожиданной. Вообразив, должно быть, что ее хотят уличить в неаккуратности, она рассвирепела. "И вдруг как будто вихрь промчался по комнате -- так рассердилась на меня Ненашева, - пишет Слотина. Выпустив пар, эта "признанная писательница", автор шестнадцати книг, одумалась и предложила журналистке навести порядок в домашней библиотеке. И почему бы, спрашивается, с этого не начать?
   Описанная Слотиной сцена поразила меня и навела на мысль: уж не она ли, самая главная помощница Ивана Семеновича, вспомнив старое, опять взялась за меня. Не она ли вписала в текст последнего романа Ненашева оскорбляющее мое достоинство слово? Очень хотелось мне, чтобы это было так. Не хотелось верить, что такой большой писатель, бывший когда-то моим другом, дошел до такой низости, обижаясь на меня, до хулиганского поступка. Ведь иначе такую выходку назвать нельзя. Я уже говорила, что в роман-газете, на страницах которой был опубликован в 1994 году роман Ненашева, этого слова не было. Появилось оно в посленем издании книги, которая вышла в 2001 году; в это время, рассуждала я, - писатель был очень болен, слишком нездоров, чтобы заниматься своей рукописью и делать в ней какие-то поправки. Нужно было сверить первое и второе издание, найти и устранить опечатки. А кто этим должен был заниматься, если сам автор уже отошел от дел? Кто как не она, самая главная его помощница? Тем более, что и она к этому времени стала писательницей. Ее, конечно, ее допустил Ненашев до завершающей работы над своим последним романом. Она и напортачила, решила я. Но, произнеся это слово, сказала себе: нет! Не Дарьина это работа. В конце девяностых годов было у нее слишком много забот, чтобы начала она вдруг ворошить прошлое и мстить той женщине, которой муж ее увлекался тридцать лет назад. Волновали ее теперь другие особы женского пола. Из достоверных источников, назвать которые я не могу, а не только судя по содержанию его художественных произведений, узнала я, что, работая над своей главной книгой, уходил он от жены и жил с другой, молодой женщиной, которая родила от него сына, что давало ей, насколько я в таких вещах разбираюсь, право требовать своей доли наследства после смерти отца ребенка -- Ненашева Ивана Семеновича. Вот эта дама (возможно, именно о ней говорится в рассказе, персонажами которого являются старик писатель и молодая библиотекарша) действительно была соперницей Дарьи Дмитриевны и доставляла жене писателя много хлопот. Она, по всей вероятности, вызывала у "маленькой женщины" желание мстить за пережитые унижения. А я... Мне кажется, с тех пор как я уехала (раньше Ненашевых) из областного центра, Дарья Дмитриевна и думать обо мне перестала. О себе чете Ненашевых я не напоминала, как только убедилась, что Иван Семенович сердится на меня. Да и в прошлом ничего плохого его супруге я не сделала. Могла бы, наверное, оступиться (трудно быть абсолютно безупречным человеком), но Бог этого не допустил, дав мне понять, что недостоин полюбившийся мне человек тех чувств, которые я к нему питала. Не за что было, повторяю, мстить мне. Она сумела, интригуя, удержать его, когда нас так влекло друг к другу. А теперь, когда он, можно сказать, был уже прикован к постели и я ей, жене его, ничем не угрожала, было бы просто глупо издалека наброситься на меня. А Дарья Дмитриевна, если учесть, что ей в течение пятидесяти семи лет с небольшими перерывами удалось держать мужа, не считающего себя обязанным быть верным своей сожительнице, в ежовых рукавицах и не допустить развода, вовсе не дура. Нет, - сделала я окончательный вывод из своих рассуждений, - не ее это проделка. Но если не ее, то чья же? В тех краях, где Ненашевы обитали в то время, когда готовилось второе издание главного романа Ненашева, о моем существовании, кроме Дарьи Дмитриевны, знал только один человек, сам Иван Семенович. Следовательно, именно он и внес это "исправление" в текст своего романа. Для того, чтобы убрать одно слово и вписать другое, много времени и сил не надо. Но что заставило его в период между 1994 и 2001 годом вспомнить меня, причем не по-хорошему, а по-плохому. Что-то, значит, произошло в моей жизни, что задело его за живое. А что же произошло со мной в эти годы -- когда началась перестройка? И была объявлена гласность? В 1995 году написала я свой первый роман, издала его в 1998. В 1999 -- вторую книгу. В двухтысячном -- третью. Затем еще три, но уже после смерти Ивана Семеновича. О нем самом в первых трех не было сказано ни слова. Как видно, от кого-то узнал он, что я после длительного молчания, которое объяснялось тем, что без чьей-либо поддержки просто невозможно было напечататься, снова стала я писать. И это не обрадовало его, а разозлило. Как это, мол, так: он перестал меня опекать, а я писать не бросила?! Возмутительно просто. Это его ехидное словечко "раскудахтавшись" относится, конечно, не к тому, что я раньше писала, а к тому, что издавала теперь. Не мог же он высмеивать то, что раньше одобрял, что печаталось при его содействии. Но как он узнал, что я снова занялась творчеством? От кого? Как это от кого? От Чижовкина, разумеется. Вбила себе в голову, что поссорились они друг с другом. Да за прошедшие с тех пор тридцать лет десять раз можно было поссориться и помириться. Помирились они, стало быть, уже давно и переписывались. Возможно даже встречались хоть изредка. Чижовкин жил уже в Москве. А Ненашев там бывал, конечно. Кто из писателей не бывает в столице? А Чижовкин время от времени бывает в Магнитогорске, куда каждое лето приезжаю и я. Мы с ним там общаемся. Книги свои друг другу дарим. Он мне те, что издавал до перестройки, я ему -- то, что стала издавать после нее. Вот и весь секрет. По всей вероятности, что-то из написанного мною Иван Семенович имел возможность прочитать. Прочитал. И что же? Пришел к выводу, что мои труды достойны иронии? Не может быть! Почему я так уверена в этом? Потому что нашла подтверждение этому в тексте его главной книги. Чтобы доказать читателю свою правоту, выпишу отрывок из той главы, где идет речь как бы о другой женщине, а на самом деле обо мне, и проанализирую его, дав комментарии в скобках.
   "Круглолиценькое существо с недоуменно оттопыренными губками, с кудряшками, небрежно раскудлатившимися (так было в роман-газете, в книге стало -- "раскудахтавшись"), с прирожденными способностями к наукам, болтающее по-французски, впрочем, с ужасным произношением, она еще на первом курсе закрутила мозги (будущему мужу) своим романтически-беззащитным видом, недоучившаяся, с поврежденным здоровьем".
   Возьмем такую строчку: "с прирожденными способностями к наукам". Сначала, перечитывая роман в 2001 году, чтобы разобраться в чувствах Ненашева ко мне, эти его слова истолковала я так: "с прирожденными способностями к учебе". И решила: Иван Семенович намекает на то, что институт я окончила за два года. Это было известно Ненашеву. И даже удивилась: зачем он об этом пишет? А когда начала писать о нем и более внимательно читать его последний роман, вникать в каждое слово, я призадумалась: если он считает меня способной к учебе, знает, что я дипломированный педагог, тогда почему называет меня "недоучившейся"? И тут до меня дошло наконец, что слова "к наукам" не надо понимать буквально. Под этими словами подразумевается другое: "к творчеству". И упомянутую выше строку надо читать так: "с прирожденными способностями к творчеству", а не к учебе. Еще одна строчка заставила меня поразмыслить: "болтающее по-французски, впрочем с ужасным произношением". Как расшифровать словосочетание "болтающее по-французски" применительно ко мне, если учесть, что французского языка я совсем не знаю? Так же, как и то, что мы уже пояснили: не лишена способности к творчеству, но имеет еще мало опыта в этом деле, не владеет техникой. Весь этот абзац не что иное, как повторение того, что было сказано Иваном Семеновичем писателям области, когда он защищал меня от их нападок. Фактически он ответил на вопрос, который я постеснялась ему задать, когда беседовали мы с ним, стоя на железнодорожном мусту. Имею ли я талант? И ответ этот утвердительный. Да, он считал меня годной к писательской работе. Тогда зачем в тот же самый текст внес поправку, вставил слово "раскудахтавшись", перечеркивающее это его утверждение и выражающее насмешку над моим стремлением освоить профессию писателя? Ответ на этот вопрос такой: он позлорадствовал. Вот, мол, не скрою, считал и считаю тебя талантливой, а помогать тебе не стал и не стану: ты этого не заслуживаешь. Пока жила в том же городе, где и я, нянчился я с тобой. А как уехала -- прощай. Освободила ты меня от этой нагрузки. А сама ты при всем своем даровании, без моей помощи, фактически ничего не добилась. Даже в союз писателей не сумела вступить. На старте такая ретивая была, а потом куда что делось. В шестьдесят лет первую книжку издала. Не смешно ли это? "Раскудахталась" наконец.
   Он считал это смешным, а я -- печальным. Разве я виновата была в том, что до перестройки не удавалось мне напечататься? То, что могли бы издать, писать не хотелось. А что писала, было невостребованным. Он считал, что начинать надо со второстепенных вещей, а потом уже браться за главное. А я думаю, что поступать надо наоборот. Сначала издать главное свое произведение, а после этого -- то, что его дополняет. Если главное у тебя не получится, то кому нужны будут твои к нему "довески"? Я решила: лучше вообще не буду заниматься творчеством, чем ломать себя кому-то в угоду и писать не так, как тебе хочется, а как велят или подсказывают другие.
   Он все это прекрасно знал. И не за то на меня злился, что я "ослушалась". Задели его слова, которые я сказала ему на прощание: - Вы виноваты перед своей женой... Говоря это, имела я в виду, что по его недосмотру Дарья Дмитриевна так серьезно заболела. Он брал ее с собой, когда ехал в лес, чтобы она ему помогала в работе. Он и должен был помнить, что в этом лесу много энцефалитных клещей, и позаботиться о его безопасности. Я так считала. Болезнь ее ставила ему в упрек. А он понял меня по-своему, решил, что я обвиняю его в непостоянстве. И прочитал мне отповедь. Тридцать лет спустя от реагировал на мои слова, истолковав их неправильно. Перечислил всех мужчин, которые якобы моими любовниками когда-то были. Как, мол, смела ты меня изменником назвать? Ты сама лучше, что ли? Я-то хоть изменяю Дарье, а не бросил ее. Дожил с нею до семидесяти лет. А ты? Взяла и разошлась с мужем в сорок пять...
   Оказалось, известно было ему и это. От кого? Возможно, даже от моего бывшего мужа. Переписывался он, наверное, и с ним. В списке мужчин, которые якобы у меня были, составленном Ненашевым под диктовку моего бывшего супруга, упоминается и тот, с которым я сошлась, когда развелась с Михаилом. Имя его, правда, не названо, только профессия. Все сведения обо мне собрал. Тридцать лет прошло со дня нашей последней встречи с ним, а он все помнит меня. И отчитывает письменно. Настоящую сцену ревности закатил. Самым банальным образом приревновал меня к тому мужчине, которого предпочла я и мужу своему бывшему, и ему, Ненашеву. Ради меня, дескать, с Михаилом не рассталась, а ради этого -- пожалуйста! Был бы он хоть писателем. А то ведь нет!
   Этот слух о моей личной жизни дошел до него, как видно, уже после того, как вышел в свет последний роман в роман-газете. Этим и объясняется то, что "хулиганское" словечко "раскудахтавшись" вписал он лишь в 2001 году, во второе издание. И так разбушевался, как будто я просто обязана была помнить его всю свою жизнь, в то время как он жил со своей женой и волочился попутно за другими женщинами, как будто признавался мне когда-то в своей любви, обещал что-то и просил ждать его. Самодур настоящий, больше никак нельзя его назвать. А самое главное забыл, что я хотела разойтись с супругом ради него, но он же не дат на это своего согласия, сказав "трудно тебе будет жить одной. Ты ведь еще совсем молодая". Этим все сказано. Не смел он, сказав эти слова, никакого права в чем-то меня укорять. А он укорял, пренебрегая здравым смыслом... Разобиделся, надо полагать, он на меня еще за то, что я в своей главной книге, которую он прочитал, как мне кажется, еще до того, как она была напечатана (редактировал ее Чижовкин, и какое-то время рукопись моя находилась у него, у Дениса Антоновича), рассказав о Чижовкине, о нем, о Ненашеве, не сказала ни слова, даже имени его не упомянула. Он злился на меня и проявил это. И я взаимно на него сердилась.
   Не собиралась я и теперь о нем писать. Но меня уговорили: вот, мол, знала лично такого замечательного, выдающегося человека и не хочешь поделиться с другими своими знаниями. Не хотела я читать и самое последнее произведение Ивана Семеновича, чувствовала: не прибавит оно мне уважения к автору. Но пришлось изучить и этот труд Ненашева. Автобиографию написал он за три года до своей кончины, и хранилась она у кого-то из его друзей. Опубликована была в 2008 году.
   Обычно (говорю это как преподаватель, проработавший в школе тридцать лет), прежде чем начать изучение творчества какого-то писателя, мы знакомимся с его биографией. Подробности жизни Ненашева узнали мы лишь после смерти писателя. Этот факт о многом говорит.
   Прочитав эту вещь, убедилась я в том, о чем прежде только догадывалась, почему и дала герою своему такую фамилию: Ненашев, то есть не наш человек.
   Он из богатой семьи, из очень богатой, сильно пострадавшей в период массовой коллективизации. Когда раскулачивали (и не без оснований) его деда и высылали из родных мест, ему, Ивану, было лет четырнадцать. Произошедшее, само собой разумеется, потрясло подростка. В своих ранее изданных произведениях он лишь вскользь упоминает об этом событии. В последнем романе уже более подробно. С самого себя пишет двух героев: один из них изображен таким, каким он был в душе, страстно ненавидящим коммунистов, мечтающим отомстить им за причиненные его предкам страдания.
   Если бы Ненашев свой главный роман, названный мною антисоветским, написал своевременно, начал бы с него свой творческий путь, ему тоже пришлось бы пострадать за свою правду. И тогда ему можно было бы посочувствовать. Я так думаю. Но завершить писательский путь этим произведением, выплеснуть свою обиду и ненависть к советской власти после того, как лично он получил от этой власти столько благ, это, по меньшей мере, непорядочно. Если бы он, когда эта власть в 1978 году вручила ему Государственную премию, отказался от нее и объяснил почему, вот это было бы честно и смело. А от писателя, как я считаю, требуется именно это -- чтобы он был честным и смелым. И прославился бы на всю страну только за этот поступок. И не пришлось бы потом на восьмистах страницах поливать грязью тех, кто возвысил и облагодетельствовал его, не зная, что он держит у себя за пазухой камень. Наверно, он про себя гордился тем, что сумел всех провести. А гордиться тут, каждый это понимает, абсолютно нечем. Но он этого не понимал. Писатель, называется... Как-то раз в моем присутствии заявил он, о чем я уже говорила, что неважно, о чем писать, важно, мол, как. К этим его суждениям добавить надо еще один пункт. Важно, когда ты выдаешь на гора свои мысли. Важно все: и первое, и второе, и третье.
   Писатель не имеет права переоценивать себя, встав в позу непогрешимого мыслителя, а читателей недооценивать. Ведь их много. Кто-нибудь найдется из их числа, что будет тебя мудрее и принципиальнее. Он был уверен, что покорил читателей тонким лиризмом своих произведений и может теперь почивать на лаврах и вещать, что на ум его взбредет. Он хотел вести за собой многочисленных поклонников своих, но поклонники, прочитав его последний роман, очнулись от восторгов и засыпали автора письмами, выражая свое несогласие с его видением событий 1941-45 годов. Тогда он, не желая отказаться от своих заблуждений, стал доказывать (в комментариях к последнему роману), что имеет право на художественную выдумку, то есть на вранье, на право выражать не объективную истину, а лишь свое мнение и навязывать его другим.
   Разобравшись окончательно в том, что представляет собой как личность этот писатель, я ужаснулась, представив себе, как повлиял бы он на меня, если бы я продолжала с ним общаться, принимая на веру каждое его слово. В конце концов он навязал бы мне свои взгляды. Не я же ему свои. Он же был старше, опытнее, мощнее, чем я. Как танк, уничтожил бы он мои идеалы и принципы. В течение трех лет он "ухаживал" за мной. Ради чего? Даже прочитав его автобиографию, где обо мне не сказано ни слова, я так и не поняла, чего этому человеку было от меня надо. Поняла я вот что: он был уверен, что идейно мы с ним близки. Мне де тоже, в 1959 году, при Хрущеве, пришлось пострадать от властей. Но он, принимая меня за свою единомышленницу, ошибался. Как выяснилось, когда я прочитала его автобиографию, он был против коммунистов и советской власти. А я была за. Я была против тоталитарного режима -- за демократический социализм, так же, как и теперь. Он же -- за капитализм. Иначе разве стал бы он преклоняться перед Германией? Преподавая русскую литературу, читая зарубежных классиков, я имела представление о том, что такое -- капитализм.
   Против коммунистов вообще я тоже никогда не была. Как народ до революции был против плохих царей за хорошего. Так и я была против плохих коммунистов за хороших. И даже делала попытку создать свою партию -- партию настоящих коммунистов.
   В его чувствах ко мне лично трудно разобраться, ведь он о них никогда со мной не говорил, как и о своем отношении к стране. Сказал бы, наверное, открылся бы, если бы наши отношения с ним стали более близкими. Для начала, как мне кажется, он попытался бы выяснить, как я поступлю, если он даст мне понять, что как мужчина он непостоянный, что нравятся ему более доступные женщины, чем я, смогу ли я, если мы сблизимся, стать по отношению к нему такой же самоотверженной, как Дарья Дмитриевна. И выяснил, получив "отставку".
   Бог не допустил, чтобы этот скрытный, неискренний человек, тайно ненавидящий тех, кому служил и творчеством, и тем, что руководил областным отделением союза писателей (не просто писателей, а писателей СССР) взял надо мною верх. Он, безусловно, смог бы дать мне много в смысле практическом, но уж я такой человек, непрактичный и беспечный, и переделать меня ему не удалось, если он и ставил перед собой такую цель. Мне было суждено, как я уже говорила, отвергать своих поклонников одного за другим. И я никак не думала, что и с этим человеком, которого просто обожала, поступлю я так же...
   Только прочитав его "Автобиографию", я убедилась, что правильно поступила, порвав с ним, а до этого все колебалась: то одобряла себя за этот поступок, то ругала, то злодеем он мне казался, то национальным героем...
   Говоря о нем, как о писателе, надо сделать одно уточнение: за что присудили ему Государственную премию? Якобы за сборник рассказов о браконьерах, с которым он выступил в защиту природы. На самом же деле, я уверена в этом, за его первый роман, который в художественном отношении оказался слабым, поэтому не сделал погоды в литературе, но по содержанию был вполне "наш", советский. В нем рассказывается, как правительство исправляло свои ошибки, допущенные в руководстве сельским хозяйством. Положительно изображаются коммунисты и комсомольцы, старающиеся "поднять" деревню. Но самое замечательное то, что автор, который впоследствии яростно критикует большевиков, затеявших революцию, вовлекших в нее крестьянство, одобряет революционное прошлое деревни, с симпатией рисует предшественников современных ему коммунистов и комсомольцев. Несколько раз упоминает, что стены жилищ обитателей деревни, в которой происходит действие романа, украшают портреты их предков. А предки сфотографированы в "буденовках". Сумел же Ненашев "наступить на горло собственной песни", высказать не то, что думал и чувствовал, а то, чего ждало советское правительство от каждого советского писателя.
   За это произведение, поверив, что написано оно от души, и присудили ему премию.
   И что же он делает, получив деньги за служение социалистическому Отечеству? Пишет другой роман, в котором высказывает прямо противоположное мнение о тех, кто его наградил, и получает еще одну премию от наших бывших врагов. Гибкость проявляет завидную. И какая ему разница, что о нем на родине скажут. Всего важнее ведь возвыситься над всеми и разбогатеть. Поразить мир, как он думает.
   Жил писатель, приспособившись к трудным условиям, писал душещипательные произведения о любви, о природе, о сильных духом соотечественниках, как будто на самом деле восхищался всем этим. Их хвалили, покупали даже за рубежом. Но обманывать, прикидываться патриотом даже ради денег, в конце концов ему надоело. И он устами одного из героев этих произведений, назвал эти книги свои "широм", "ширпотребом" и открыл наконец свое истинное лицо. Но читатели, как видно, по-настоящему это не поняли. Не поняли, как называется такая откровенность и критика. За то, что он постарался угодить Германии, в России стали его считать великим. После его смерти в той деревне, где он когда-то жил, памятник ему поставили. Сидит он на скамеечке под деревом рядом со своей Дарьей Дмитриевной, которая все-все ему прощала и разделяла его мнение. В городах, где доводилось бывать, открываются музеи его имени. Странно это? Наверное, нет. Ведь и я сама с большим трудом освободилась от обаяния, которое он мне внушил. Мне было приятно, что была лично знакома с человеком, чье имя приобрело мировую известность. Я показывала приятелям снимки, сделанные моими учениками, на встречу с которыми он приехал в Зареченск. Одну из этих фотографий в редакции главной городской газеты в Магнитогорске внесли в компьютерную память. Когда у меня попросили фото для этой цели, я сказала:
   - А зачем вам это надо? Ведь Ненашев не имеет никакого отношения к Магнитке. - Мне ответили:
   - Зато Вы имеете к Магнитогорску самое непосредственное отношение. - Не поняв смысла сказанного, я лишь пожала плечами.
   Взглянув на этот снимок, один из журналистов воскликнул: - Так вот какой вы были в молодости! Неудивительно, что Ненашев, любивший женщин, устремил на вас свой взгляд. Поражает другое: как он могустоять? Я бы не устоял. Вас надо было хватать и тащить.
   - Куда? Он ведь был женат, а я замужем. К тому же у меня был маленький ребенок...
   Я рассказала этому журналисту о наших с Иваном Семеновичем отношениях.
   Выслушав меня, собеседник мой сказал:
   - Было бы здорово, если бы вы записали этот свой рассказ для нашей газеты.
   - О личных отношениях в газету? Вы, наверное, шутите.
   - Ничуть! Знаете, как читатели интересуются подробностями личной жизни знаменитостей?! Тем более в ваших отношениях с этим человеком не было ничего позорящего вас.
   Мы долго спорили с журналистом. Наконец я согласилась. Я стала писать, он -- редактировать. Он не только журналист, но и писатель, член союза писателей СССР (или российских писателей, не знаю точно). Ненашева в это время в живых уже не было. Но я помнила, как выступающие на всесоюзных межвузовских чтениях ораторы восхищались его произведениями, и старалась этим его читателям угодить: рассказывала о нем только все хорошее, словом, слегка приукрашивала его. И вдруг в глаза мне бросилась одна поправка, сделанная редактором в моей рукописи. У меня было написано: Ненашев улыбнулся. А журналист между двумя этими словами вставил свое: лукаво. Получилось: Ненашев лукаво улыбнулся. О том, что Иван Семенович действительно был лукавым, двуличным человеком, я в то время, до прочтения его Автобиографии, еще не догадывалась и страшно возмутилась тем, что мой редактор искажает смысл сказанного мною. Так делать ведь не имеет он никакого права. Я спросила у него, как он сам относится к этому человеку, какое у него мнение о нем. Журналист признавался: не очень высокое.
   - Тогда зачем вы агитировали меня рассказать о нем его читателям? - потребовала я объяснения.
   - Мне это поручили. - Кто? - Мой редактор. - А ему кто? - Не знаю...
   Я не стала больше показывать писателю этому то, что сама сочиняла. Но писать не перестала -- увлеклась. Кроме того, рассказывая о Ненашеве все только хорошее, сама поверила, что он хороший. Перестала обижаться на него за то, что он настроил против меня писателей областного центра. Мне захотелось убедиться, что и он со временем перестал на меня злиться. Выяснить захотелось, как все-таки относился он ко мне. Я стала перечитывать его книги. Что из этого получилось, читатель уже знает. Мне захотелось снова привлечь к работе над этим текстом своего редактора. Я намерена была, когда предоставится возможность, показать ему то, что успела написать. И заранее знала, какую наложит он резолюцию на эту мою вещь: напечатать этот ваш труд вам не удастся, даже за свой счет. Если из текста выбросить все то, что компрометирует героя, тогда другое дело. "Это не дипломатично, - скажет он, - критиковать автора книги, которую другое государство удостоило премии".
   Я ему отвечу вопросом:
   - А что получится, если я, последовав вашему совету, вычеркну все компрометирующее эту выдающуюся личность и оставлю только то, что заслуживает похвалы?
   - Халтура, - не станет кривить душой литератор, который лучше меня знает, что представляет собой человек, которого я боготворила когда-то...
   Мне кажется, журналисты Магнитогорска недолюбливали Ненашева. За что? За то, что он ни строчки не написал об этом легендарном городе, хотя одно время тоже жил на Урале, чуть ли не в соседнем с Магниткой городе.
   - Но зачем, - противореча сам себе, продолжит редактор, - брать под сомнение авторитет писателя, коим может гордиться нация?
   - Ради престижа нации не следует грязью свой народ поливать и поощрять тех, кто этим занимается ради собственной популярности.
   Мы опять долго будем спорить с редактором, наконец он приведет свой самый веский аргумент в доказательство того, что я должна писать об этой знаменитости, но с уважением к ней:
   - Вы не учитываете, что рассказав об известном человеке, вы сами станете известной. А если без уважения, вас просто не напечатают...
   На это я скажу ему вот что:
   - Известной быть, наверное, приятно. Но лучше я останусь честной.
   Когда мы встретились с редактором, он, прочитав мою рукопись, изрек: - Этот человек очень хорошо к вам относился, судя по вашим же словам, а вы его так браните.
   - Хорошо ко мне относился? Я сначала тоже так думала. Я готова простить ему нападки на меня. Не прощу ему его нападок на Россию и на русский народ в книге, которую он назвал своей главной. Это его произведение напоминает мне "Выборные места из переписки с друзьями" Гоголя, в которых писатель, ранее сочувствовавший крестьянам, измученным крепостным правом, позднее стал называть их "неумытыми рылами". Книгу эту заклеймил великий критик В.Г. Белинский, назвав ее не только плохой, но и зловредной (смотри письмо Белинского к Гоголю). И убеждал Гоголя в том, что он должен отречься от этого своего произведения. Ненашеву тоже следовало не защищать в комментариях свой последний роман от уничтожающей критики читателей, а отречься от него...
   - Гоголь долго жил за границей, - добавил к сказанному мною мой собеседник. И смотрел на Россию из "прекрасного далека". Ненашев тоже так на нее смотрел, побывав за рубежом.
   - Возможно, писать так стал он после своей поездки за границу, но думать так -- гораздо раньше.
   Думал так, но, делая карьеру, свои истинные чувства и мысли скрывал. Сделав карьеру, выплеснул все, что таил, в адрес страны советов и коммунистов, надеясь, что теперь это ему сойдет с рук. Один из героев последнего романа Ненашева мечтает встретить того большевика, который конкретно был повинен в том, что предки писателя сильно пострадали во время раскулачивания его деда, и всадить ему в самое сердце нож. Прочитав автобиографию Ивана Семеновича и сопоставив факты из его биографии с тем, что он пишет о прошлом того самого героя, я пришла к выводу, что этот "мечтатель" не кто иной, как сам автор. Всю жизнь он лелеял мечту отомстить коммунистам за все, в чем их винил. За то, что в революцию "втянули" крестьянство, за то, что перед Богом провинились, проливая кровь, за то, что к войне с немцами, как следовало, не подготовились и т.д. Хотел он, наверное, физически с ними расправиться, но руки были коротки у него. Может быть, хотел взбунтовать народ, - есть же у него в романе такое высказывание: "О, моя земля, о мой народ", когда, мол, ты воспрянешь? Но никто не откликнулся на этот его призыв. Используя писательскую популярность, возможно, хотел бы в то время, когда стали у нас в стране выбирать президентов, тоже быть избранным. Не зря же он якшался и с Горбачевым, и с Ельциным. Но и это его желание не исполнилось. Власти ему не хватило.
   Мы все глядим в Наполеоны,
   Двуногих тварей миллионы.
   Для нас орудие одно, - пишет Пушкин.
   Так и кажется, что сказано это о таких людях, как Ненашев.
   - А я бы сказал, - заговорил после долгого молчания редактор, - к нему подходит другая цитата:
   "Суждены им благие порывы,
   Но свершить ничего не дано"
   - Как это не дано? Он стал писателем, большим писателем, популярным, разбогател. Разве этого мало?
   - Ему, наверное, казалось, что мало. Слишком горд был и тщеславен.
   - С этим я вполне согласна. А то и другое -- грех...
   Тут вспомнила я снова слова, которые сказала о нем моя знакомая леди-вумен: "всю жизнь он думал только о себе и своей семье". И подумала: если бы такие как он, не лишенные таланта люди, честно служили своей стране и народу, может быть, не пришлось бы нам отказаться от социализма, о чем мы еще долго будем жалеть...
   Мы беседовали с журналистом в его комнате в общежитии, в которой был беспорядок, как в любом жилище холостяков. Прежде чем распрощаться с ним, я призналась ему, что не смогла в Ненашеве разобраться до конца. Во всяком случае, не поняла, чего ему от меня было надо. - Журналист снисходительно улыбнулся: - Что тут непонятного? Ему нравилась ваша женская привлекательность. Честно признаюсь, мне тоже. Вы и сейчас выглядите прекрасно. Такие женщины, как вы, не старятся. И я бы...
   - Можете не продолжать, - поняв к чему он клонит, перебила я его. - Я вас как мужчину не воспринимаю.
   - Это почему же? - недоумевающим, обиженным тоном спросил он.
   - Потому что вы моложе меня больше, чем на десять лет.
   - Разница в возрасте в подобных случаях значения не имеет, - принялся он убеждать меня.
   - Еще как имеет, особенно если женщина старше мужчины. Но дело даже не в этом.
   - В чем же?
   - Мужчина, друг, у меня есть. Он тоже моложе меня, но ненамного. Своими отношениями с ним я вполне довольна. Довольна и тем, что он не писатель. У него свое дело, у меня свое. Он не указывает мне, как писать и не привлекает к своей работе...
   Собираясь откланяться, я встала, но хозяин комнаты удержал меня еще на несколько минут и вот что добавил к сказанному:
   - Я отредактирую вашу рукопись, но отдавать в печать ее не советую. Знаю: женщина вы бесстрашная, но все же следует остерегаться. Этого человека уже нет в живых, но у него остались родственники, племянники, внуки. Его творчество, его слава -- это их капитал. Они жестоко могут отомстить тому, кто попытается их капитал обесценить.
   Поблагодарив журналиста, который решил взять меня под свою опеку, за добрый совет, я попросила его:
   - Скажите, пожалуйста, как все же вы относитесь к этому человеку... С которого написала я своего героя?
   Он ответил мне уклончиво:
   - Определенного, однозначного мнения о нем у меня нет.
   - А как, по-вашему, причислят его к классикам или нет?
   - Время покажет. Оно расставит все точки над i.
   P.S. Автобиография моего героя, написанная им в конце пятидесятых годов.
   Родился в крестьянской семье. Рано потерял мать. Около трех лет жил у бабушки и дедушки. В 1936 году с отцом и мачехой переехал в Игарку. Убежав из дома, беспризорничал, затем попал в детдом. В 1941 уехал в Красноярск и поступил в ж.д. Школу ФЗО. Получив специальность составителя поездов, до октября 1942 года работал на станции в пригороде Красноярска. В Великую Отечественную войну добровольцем ушел в армию, участвовал в боях, был ранен. В 1945 демобилизовался, поселился на Урале, работал разнорабочим... Масса встреч, впечатлений, множество событий, разных, приятных и неприятных, - все это откладывалось, накапливалось потихоньку, пока не попросилось наружу. В 1951 -- первый рассказ, который был напечатан в газете. Я твердо знаю: заставили писать меня книги и жизнь. Я всегда и всюду много читал, и порой читал в ущерб учебе. Начал я как литератор не в тот вечер, когда сел писать свой первый рассказ, а видимо, когда сочинял длинные лирические письма с фронта, когда в госпиталях, в пути и на привалах рассказывал о своих фронтовых товарищах, о разных случаях из своей жизни. В 1953 опубликован первый сборник рассказов. В 58-м вышел первый роман. В том же году был принят в члены союза писателей. Окончил литературные курсы при литературном институте имени Горького...
   В сборнике, откуда выписаны эти строки, имеется фотография писателя. Он сидит за столом, листает толстый отрывной календарь. Молодой, в то время еще не седой. Лоб высокий, черты лица правильные. Выражение лица сосредоточенное, серьезное. Смотрит вниз, глаза кажутся закрытыми. Обратила я внимание на его брови. Они довольно узкие, гладкие, аккуратные, слегка изогнутые, как коромысло. Сидит он очень прямо. Одет по-городскому. Отглаженный костюм, белая сорочка, черный галстук -- гражданский человек.
  

Часть II. Чижовки А.Д.

   Ненашев, безусловно, фигура трагическая, а друг его, Чижовкин, как мне кажется, комическая. Но я не сразу это заметила. А когда заметила и посмеялась над его внешностью, над попыткой вести себя так, как будто он неотразимый красавец, к тому же не обремененный семьей, он должен был понять, что позволил себе лишнее, и не обижаться на меня. А он, будучи самонадеянным, обиделся и сделался моим врагом на всю жизнь. Он должен был не грозить мне наказанием за мою дерзость, а благодарить за то, что я не рассказала жене его о том, что он пристает ко мне постоянно. Еще неизвестно, как повела бы себя с ним Дина, если бы узнала это. Характер был у нее не сахар, не менее крутой, чем у Дарьи Дмитриевны. Чем красивее женщина, тем капризнее и взбалмошнее она. Это давно известно. Женился на ней Денис Антонович сразу после окончания института. И не только любовь руководствовался, о и расчетом, выбирая, с кем связать свою жизнь...
   Расписавшись с Диной, поселился он с молодой женой не у своей матери, которая имела всего лишь одну комнату в бараке, а в двухкомнатной квартире, принадлежащей родителям Дины.
   Ее отец остался очень доволен тем, что дочь вышла замуж не за какого-нибудь шалопая или забулдыгу, а за положительного человека, подающего большие надежды. Прилично зарабатывая на комбинате, он согласился содержать своего зятя, пока тот, "набив руку", не станет профессиональным писателем и не начнет печататься. Вскоре и Дина окончила институт и тоже стала кормилицей мужа своего. Работая в школе (она преподавала английский язык), брала она двойную недельную нагрузку. И всю свою зарплату вкладывала в семейный котел. Супруг же ее, кроме тех грошей, которые платили ему как руководителю литобъединения, не приносил в дом ни копейки. Так продолжалось в течение нескольких лет. С домашними делами справлялись в семье, опять же без его помощи, сама Дина и ее мать. Накормленный, обстираннай, наглаженный, жил Денис, как на курорте. И благодарил жену за все, что имел, тем, что домогался других женщин и девушек. Представляю, что получил бы он от Дины, если бы ей стало известно, на какие "подвиги" он способен...
   Переутомляясь в школе и дома, время от времени она устраивала "бунт женщины". И была у нее такая привычка: если ссора происходила, когда они с Денисом шли по улице, она вгорячах бросалась на проезжую часть и бежала, куда глаза глядят. А он, Денис, вынужден был мчаться за ней, рискуя угодить под колеса движущегося по шоссе транспорта. Если стычка случалась, когда супруги отдыхали где-нибудь "на природе", у какого-либо водоема, Дина, не умея плавать, бросалась в воду, и он опять же должен был спасать ее, хотя пловец он был тоже не ахти какой. Изловив жену, он вытаскивал ее за длинную косу на берег, на смех тем, кто загорал на песочке неподалеку от них, от этой беспокойной парочки, и становился невольным свидетелем таких забавных сцен. Денис очень боялся лишиться Дины, которая нянчилась с ним, как с ребенком, и того места, где было ему так вольготно и хорошо. Сначала она, не умея плавать, лезла, разозлясь, в маленькие, неглубокие речушки, возле которых они располагались, выезжая за город. Это было, когда у них было еще очень мало денег. Потом в море, когда денег стало побольше и они стали ездить на юг. Разбогатев, стали бывать за границей. Там уж ей приходилось бросаться и в океан...
   В молодые годы писал Денис Антонович, как и Иван Семенович, о простых людях, в основном, о рабочих. И даже премии получал за то, как он изображал представителей рабочего класса. Писал языком, близким к простонародному. Книги его покупали. Не скажу, что со временем они стали такими же состоятельными, как Ненашевы, но на квартиру денег накопили (на покупку квартиры). Приобрели ее не в Магнитогорске, а в Москве. Очень хотелось им перебраться в столицу. Дина мечтала превратить свой дом в салон, наподобие аристократического, как у Анны Павловны Шерер.
   Я побывала у Чижовкиных в их московской квартире. Ненавидя меня в душе, внешне он, Денис Антонович, этого не проявлял. Зачем-то ему нужно было общаться со мною. И он приглашал меня к себе всякий раз, когда я, бывая в Москве, звонила ему.
   В этот раз я опять позвонила, и он позвал. Тут снова начинается смешное. И я не хочу отказать себе в удовольствии об этом случае рассказать. Сначала мы сидели втроем на кухне: я, Дина и он, Денис. Потом перешли в гостиную. И я чуть не упала, взглянув на потолок. Он был весь исписан фломастером (разных цветов, красивым почерком с закорючками): то были изречения мудрецов всех веков и народов.
   Один царь выразил сожаление, что он всего лишь царь. А кем бы он хотел быть? - спрашивается. Конечно, тем, кем был хозяин этой квартиры: писателем. Царь господствует лишь в одной, своей стране, а писатель, с помощью пера, может покорить весь мир, как Бальзак, например, или Л. Толстой... И какой же вывод можно сделать, прочитав этот афоризм? Денис Антонович, как и Иван Семенович, мечтал о мировой известности.
   То, что Ненашев к этому стремился, и каким способом добился своего, это, разумеется, не смешно. А вот поползновения Чижовкина -- увы!
   Работая в подростковом возрасте, во время войны, на комбинате, он запасся интересным материалом. Роман о Магнитке, опубликованный Твардовским в "Новом мире", завершил цикл произведений о рабочем классе. И все. Больше не о чем ему стало писать. Ему не хватало биографии, писательской биографии. И он стал фантазировать. Выступил не как фантаст, а как фантазер, снабдив книгу хвалебными отзывами о себе самом, им же самим сочиненные. Писал рассказы о любви: о первой любви, о "непервой" любви. И в каждой героине мы, читатели, узнаем опять же Дину Григорьевну. И снова она бунтует и, разбушевавшись, бросается в волны...
   Каждую свою книгу, хвалясь о том, что его печатают, и давая понять, что я потеряла, отказываясь вступить с ним в сделку, он дарил мне и делал такие дарственные надписи на титульных листах:
   На книжке, изданной в 1985, написал (в ней идет речь о Магнитогорске): "Здесь наша любимая Магнитка, здесь часть судьбы нашего поколения, судьбы горькой, страшной и прекрасной". Валентине Немовой с огромным уважением.

23 августа 1987 г. Цветет тыква.

   Приложение к "Огоньку". 1986 г.
   Меня восхищает твоя душевная сила и красота. Она спасла тебя от неприятности Счастья тебе!
   Валентине Немовой, которую черным монстрам не удалось загнать в немоту. Ты из тех нужных для сердца и судьбы людей, кто не унизил нашу общую историю Магнитогорска, духовного, литературного, человеческого.

Переделкино. Январь. Морозно. Снега.

   1988 г. Книга о Магнитке.
   Валентине Немовой, благодарный за мою маму, веря в удачу ее мемуаров, желающий счастья.
   1990 г. Книга подарена моей дочери.
   Здесь дыхание судьбы вашей мамы Валентины Немовой, ее родителей и ваших общих предков. Дарю в честь прекрасной вашей мамы. Счастья вам.

Переделкино. Сентябрь. Солнце.

   Красивые слова. Были бы они от души сказаны и к чему-то его, автора этих слов, обязывали. Восхищается "красотой моей души, смелостью, трудолюбием", но ни разу не упомянул о моих творческих способностях, как будто у меня их вовсе нет. А если нет, то какого черта затянул ты меня в свое литобъединение и морочил мне голову семь лет, да еще старостой кружка сделал и давал мне слово на каждом занятии, чтобы я высказывала свое мнение о написанных моими товарищами стихах и рассказах. Напрашивается вывод: Чижовкин, подписывая мне свои книги, умалчивал о моих способностях, опасаясь, как бы я эти его автографы не использовала для поступления в литинститут. Вот до чего додумался, стараясь помешать мне пробиться. Грозился ведь, что не даст мне ходу, вот и не дает, - так я рассуждала. Всех бывших своих учеников из литобъединения пристроил -- сначала в литинститут, а потом в союз писателей. Всех-всех, даже самых слабеньких, всех пьяниц, алкоголиков, а мне одной -- отказ. Правда, одно время как будто изменил свое отношение ко мне и, узнав, что я собираюсь поступить в пединститут, попытался поступить в литературный, пообещал дать мне рекомендацию. Надо было сразу же, поймав его на слове, заставить сделать документ. Но я, доверчивая по натуре, не догадалась, что он хитрит, и не поступила, как следовало. И когда пришло время ехать в столицу и я пришла к Чижовкиным, чтобы получить обещанное, Дина сказала, что Дениса дома нет: уехал в Москву по делам. И пришлось мне отправиться туда без направления от литкружка. Я взяла с собой ту пьесу, которую Чижовкин велел мне переделать в рассказ. Два года занималась я этой глупой работой, и ничего у меня не получилось. И пьесу свою не переделала я, и ничего другого не написала. Два года потеряла по милости своего учителя. Как выяснилось впоследствии, переделывать в этой вещи ничего не надо было, надо было просто разделить ее на три части. Вторую часть -- рассказ о воспитании детей в семье можно было представить в приемную комиссию литинститута. Ничего крамольного в ней не было. И это должен был подсказать руководитель кружка -- Чижовкин, но не подсказал, потому что не желал мне добра. Писатели областного центра поступили точно так же, потому что тоже добра мне не желали. Рассуждали они, наверное так же, как Денис Антонович: "Ты шустрой оказалась очень, вот и пробивайся сама, не проси никого о помощи".
   Чижовкин, как я теперь догадываюсь, не по своим делам сбежал в Москву, когда я должна была прийти к нему за нужным мне документом, а по моим. Разобравшись в нем теперь я поняла: он отправился тогда в столицу, чтобы раньше меня нагрянуть в литинститут и рекомендовать меня по-своему, внушить комиссии, что я -- неблагонадежная и доставлю много хлопот руководству института, если меня примут. Он своего добился. Меня не приняли, указав на то, что окончив один институт, педагогический, я должна сперва отработать три года по направлению, а потом уже поступать в другой...
   Отказывая мне в поддержке, Чижовкин не стеснялся обращаться ко мне за помощью, когда сам нуждался в ней. Он просил меня: как будешь в Магнитке, пожалуйста, навещай мою старенькую маму. Я буду тебе очень благодарен. И я навещала, конечно. Угощала ее тем, что выращивали мои родители в своем саду, выполняла ее мелкие поручения. Мы с нею интересно проводили время: играли в карты, беседовали. Она рассказывала мне о себе, о своем любимом сыне, о своих и его предках, о той женщине, которую Денис оставил, чтобы жениться на Дине. Клавдия Спиридоновна не любила сноху. Не могла ей простить, что увела она Дениса у женщины, которая фактически была уже его женой. Как будто, говорила Клавдия Спиридоновна, мало ей было холостых. И на то не посмотрела, что у этой женщины был от Дениса сын, внук старушки... Узнала я из ее рассказов, что дед Дениса по ее, материнской линии, был кулак, его раскулачили и выслали куда-то из родных мест. Этот факт из своей биографии Чижовкин тщательно скрывал. Очень много интересного рассказала мне его мать (Чижовкина). И то, что я сейчас пишу о нем, это не мой "художественный вымысел", а истинная правда...
   Я не понимала, почему он, Денис Антонович, хоть и не старался помочь мне пробиться, не отказывался от общения со мной. Со временем это дошло до меня. Он знал, что в трудную минуту на меня можно положиться. Попросить о помощи, и я помогу, не считаясь с тем, что он мною пренебрегает как литератором.
   Была еще одна причина для того, чтобы он стремился к общению со мной. Но я о ней умолчу.
   Пока была жива его мама, он старался не терять меня из вида, а я не теряла надежду, что он все же сделает что-то для меня. Клавдия Спиридоновна, с которой мы подружились, обещала мне, что постарается уговорить его позаботиться обо мне. "Неужели же ты хуже других?" - спрашивала она у меня. - Но я ей, конечно, не говорила, почему ее сын палец о палец не хочет ударить, чтобы меня приняли в этот московский союз, где он стал секретарем партийной организации писателей, проживающих в столице...
   Однажды, когда одновременно и очень тяжело заболели жена Чижовкина и его мама он, не дожидаясь, когда я приеду в Магнитку или в Москву, написал мне письмо, в котором попросил "взять на себя его маму". Подружившись уже с нею, разве я могла отказать ему в этой просьбе?
   Не только Клавдия Спиридоновна Дину, но и она свою свекровь не переносила. Взаимно, в общем, не любили они друг друга.
   Когда мама Дениса была помоложе и могла сама себя обслуживать в быту, она отказалась переехать к сыну в Москву из Магнитогорска, хотя он и приглашал ее. Она боялась, что не уживется со снохой. Когда же ей исполнилось восемьдесят лет и привязалась неизлечимая болезнь, старушка стала проситься к сыну, но он не взял ее, потому что Дина воспротивилась этому. А он слушался ее, как ребенок.
   За Клавдией Спиридоновной стала ухаживать дальняя родственница, бывшая жена его двоюродного брата, Лида, а я ей подсоблять. Лида в то время работала проводницей на железной дороге, уходили в рейс раз в месяц. Две недели отсутствовала, две недели дома. Когда она уезжала, старая женщина оставалась полностью на мое попечение...
   С Лидой у Чижовкина был такой уговор. Сначала она будет находиться подле его мамы только в свободное от работы и своих домашних хлопот время. Когда же сумеет доказать свое кровное родство своего сына Сергея с Клавдией Спиридоновной, съедется с ней, объединив свою жилплощадь с ее. Когда же старушки не станет, ее квадратные метры перейдут к Лиде и Сереже. Предполагалось также, хотя и не обсуждалось, что за услугу, которую я согласилась оказывать матери писателя, он отблагодарит меня, даст наконец мне рекомендацию для поступления в союз.
   Но кончилось лето, кончился мой отпуск, и я уехала к себе домой ни с чем. Но это не совсем так.
   То, что рассказывала мне о своих близких Клавдия Спиридоновна, я использовала, как уже было сказано, при написании своей первой книги. Кроме того, мне удалось добиться, чтобы Чижовкин отредактировал ее. Он не мог отказать мне в этой услуге, потому что знал: в этом романе я буду писать не только о себе, но и о нем, и он хотел знать, как я собираюсь его изобразить.
   Я сделала его одним из главных действующих лиц, хорошо о нем отозвалась, так как тогда я еще очень мало знала о нем плохого. Да и в таких, как он, людях, умеющих говорить красивые слова, льстить, очень трудно разобраться.
   Он одобрил мою работу, помог убрать некоторые шероховатости в стиле. Содержание принял полностью. Он обещал "пристроить" роман в какое-нибудь издательство. Клавдия Спиридоновна его об этом просила, но он, как обычно, обещание свое не выполнил. И рекомендацию мне так и не дал.
   К сказанному о Клавдии Спиридоновне следует добавить еще вот что. Справляться с обязанностями ее сиделки было не так просто. Она вовсе не была довольна тем, что мы с Лидой за ней ухаживали. Она требовала, чтобы в ее предсмертные часы рядом с нею находился родной человек, а не посторонние. Что только не вытворяла эта старушка, стараясь вынудить меня и Лиду сбежать от нее. В свое время она работала продавцом в магазине, заслужила неплохую пенсию, которую почтальоны доставляли ей на дом. Но ни копейки из этих денег на себя она не тратила. Копила их для своего любимого сыночка. Питалась она тем, что, навещая старую женщину, приносили ей бывшие ученики Дениса, и я в том числе, зная, что если об этой брошенной сыном матери не позаботиться, она может умереть с голоду. Так вот, эти свои накопления, бывало, так запрячет, что ни я, ни Лида отыскать их не можем и говорит соседям, которые тоже за ней присматривали, что это какая-то из ее помощниц обворовала ее...
   Или, сходив под себя, всю постель, топча ногами, перемажет, а мы -- стирай и старуху купай. И купали, и стирали -- и Лида, и я. Только что на руках не носили хулиганистую бабульку, остальное все было. Но никакие капризы и причуды не помогли Клавдии Спиридоновне. Умирающая жена Дениса заявила, чтобы духу свекрови в ее доме не было. И Чижовкин, помня о том, сколько добра сделала ему Дина (как будто мать ничего хорошего ему за всю жизнь не сделала), подчинился воле жены.
   Умерли эти две враждующие женщины почти в один день. Бог наказал их обеих за вражду. Лида и Сергей получили двухкомнатную квартиру, вместо однокомнатной, которая у них была. Я же, как было уже сказано, не получила за свой труд ничего...
   Хочется мне рассказать еще об одном случае, который произошел в то время, как я прислуживала Клавдии Спиридоновне.
   Велела она мне однажды отнести ее туфли в починку. Я отнесла, а когда через указанное время пришла в мастерскую, их никак не могли найти. Приемщица полчаса, наверное, шарила по полкам, перебирая модельные туфли на высоких каблуках, с красивыми застежками. Сбегала в комнату, где трудились сапожники, просмотрела и ту обувь, которую они в данный момент чинили. Наконец ей эти поиски надоели, она вернула мне квитанцию и сказала:
   - Заходите за барьер, ройтесь в обувке сами. Понятия не имею, куда ваши туфли запропастились.
   - Не мои это туфли, а мамы одного писателя, - возразила я.
   - Какая разница? Посмотрите вон туда.
   Я заглянула под стол, за который уселась приемщица: там валялось то, чему не нашлось места на стеллажах. И сразу же нашла, что искала:
   - Да вот же они! - Я предъявила работнице мастерской когда-то бывшие красивыми лакированные лодочки. Приемщица так и ахнула:
   - И это туфли матери писателя?! Их осталось только на помойку выбросить. И вместе с ними того писателя -- в контейнер с головой!
   Вот такая история, как любила говорить, рассказывая мне о себе, Клавдия Спиридоновна.
   Конечно, Лида и одна могла бы справиться с порученным ей делом, но для этого ей надо было уйти с работы. Денис Антонович именно на этом варианте и настаивал. Но она, Лидия, его предложение не приняла. Достанется или нет им с Сережей квартира его двоюродной бабушки -- это пока вилами на воде писано. А с работы уволиться нужно было немедленно. Согласившись "взять на себя маму" Чижовкина, я помогала не только ему, но и Лиде. Ей удалось завладеть жилплощадью своих родственников, ничем не пожертвовав, за что была она мне очень признательна. И, как могла, отблагодарила меня. Не деньгами, разумеется. Зная мои запросы, она сделала для меня то, что мне дороже всяких денег. Она рассказала о Чижовкине то, чего не узнала бы я ни от кого другого, что утаил Клавдия Спиридоновна, повествуя о своих родичах. Как выяснилось, этот человек, старавшийся внушить всем, что он чист, как стеклышко, и всегда таким был, в подростковом возрасте состоял в воровской банде, организованной его дядей, бывшим мужем Лиды. В это время отец Дениса, один из двадцатипятитысячников, как уже было сказано, уже не жил с матерью Дениса. В одном деле племянничек пахана, как поется в блатной песне, "завалился". Его ждала скамья подсудимых. Но подельники сжалились над "безотцовщиной". Кто-то из них взял его вину на себя. Парнишку отпустили. И не только милиция. Но и жулики из той шайки. Мало того, что перестали привлекать пацана к своим делам. Узнав, что он талантлив, стали проявлять о нем заботу, надеясь, должно быть, что он за это когда-нибудь их отблагодарит. Когда он поступил в литинститут, стали содержать его. В течение пяти лет ежемесячно высылали из добытых грабежом денег определенную сумму, называя ее "стипендией". Так что жил он в Москве, не бедствуя -- в то время как некоторые студенты того же учебного заведения, кому приходилось довольствоваться институтской стипендией, голодая, сходили с ума от истощения. Пережив в молодости стресс, Денис стал сочувствовать ребятам, которые попадали в такие же, как он когда-то, переделки. И вечно обивал пороги отделений милиции и других организаций по делам несовершеннолетних, заступаясь за сбившихся с пути подростков. Вполне возможно, думаю я теперь, подростки эти имели какое-то отношение к тем его "благодетелям" и не по своей воле и не из сочувствия к ним он над ними "брал шефство". Не верится что-то, что грабители могут опекать кого-то, не надеясь, что это выгодно им самим. Но это, скажу честно, лишь мои догадки и предположения. Сережка и Лида не снабжали свой рассказ о прошлом Дениса Антоновича такими деталями, не копались в мыслях крестных отцов ставшего писателем родственника своего. Они сообщили мне только факты, которые доказывают, что Чижовкин умел устроиться за счет других, был не очень разборчивым, когда ему предлагали деньги, не думал о том, что их ведь можно самому заработать. Что можно делать, чего нельзя, красиво это или некрасиво? - такие вопросы он себе в молодые годы, как видно, не задавал. И преспокойно учился "на писателя", мечтая о мировой известности. Вот такие люди, как он, легко пробиваются, куда им надо. И всеми средствами и способами не пускают туда же таких, как я, опасаясь, как видно, как бы их не разоблачили. Не понимаю, не могу понять таких людей. Как это можно -- материальное предпочитать духовному? Ущемлять интересы честных людей и не мучиться раскаяньем и угрызениями совести...
   Быть таким ничтожеством и мечтать о мировой славе -- разве не смешно это? Не понимала я раньше, почему он все время носится с какими-то оступившимися пацанами. Верилось, что из благородства. Какое там благородство! Помогла мне Лида (Царствие ей Небесное, ее уже нет в живых), разобраться в этом лживом приспособленце. И он еще надеялся, опутав меня лестью, сломить мое сопротивление. Размечтался! Романтик из блатных... И все же от этой паршивой овцы удалось мне урвать клочок шерсти. Опять-таки с помощью Лиды, с которой он меня познакомил. Свой роман "Изъято при обыске" написала я, как уже было сказано, в 1995 году. Приехав летом в Магнитку, дала почитать Лиде. А она -- сыну. Ему, как и ей, вещь эта очень понравилась. Сергей посоветовал мне показать рукопись редактору газеты, в которой он в то время работал, в отделе рекламы. Я так и сделал, без промедления. Раскачали они меня, эти мать и сын. Редактор Фатыхов Салим Галимович одобрил мой труд, наговорил мне много приятных слов, которые просто окрылили меня, и опубликовал (хватило у него на это мужества) самую серьезную главу из романа ("Обыск") в своей газете.
   Вернувшись и Магнитки в тот город, где живу постоянно, я дала почитать одной из своих бывших учениц напечатанный в газете отрывок, а она -- своей матери, Галине Константиновне Денисовой, которой посвящена эта повесть. Я тогда не знала, что моя бывшая родительница -- директор типографии. Галина Константиновна, прочитав, одобрила и главу "Обыск", и весь мой роман. И за символическую плату напечатала его. Потом сказала мне, что всем работницам, кто набирал текст, книга очень понравилась...
   Тридцать экземпляров этой книги я подарила своим бывшим ученикам последнего выпуска, одноклассникам дочери Галины Константиновны Светланы, которые учились у меня с девятого по десятый класс.
   Ребята устроили презентацию моего произведения, преподнесли мне корзину белых лилий и спросили:
   - Почему вы, столько лет работая в школе, никому не говорили, что пишете?
   Я ответила:
   - Да я уже чуть не бросила это дело.
   Да, я чуть не бросила писать, и бросила бы, если бы не поддержали меня хорошие люди. Они как будто специально сгрудились вокруг меня и общими усилиями вытащили из болота, в которое я стараниями Чижовкина и Ненашева начала было уже погружаться. Я так стала рассуждать: зачем все эти хлопоты? Зачем мне нужен союз писателей. Неужели мне надо состоять в одной организации с такими нечистоплотными, лживыми, корыстными людьми, как Чижовкин? Если мне суждено пробиться, я пробьюсь. Если не суждено не пробьюсь, хоть расшибусь.
   Моему роману-исповеди "Изъято при обыске" местные писатели в Магнитке устроили презентацию. Принявшие участие в ней похвалили мою книгу. Прочитала ее и похвалила заведующая кафедрой русской литературы XX века профессор Заманская В.В.
   Она пригласила меня принять участие в межвузовских научных чтениях, которые состоялись в 2001 году. Я уже писала об этих чтениях, когда речь шла о Ненашеве. Теперь надо сказать несколько слов о Чижовкине.
   Он тоже присутствовал в 2001 году на этой конференции. Вначале опасался, как бы я, выступив, не опозорила его. Он догадывался, что Лида очень злилась на него за то, что он не приехал на похороны своей матери, прислал вместо себя сына, и, вполне возможно, что рассказала мне о нем всю подноготную. Чувствовал, что и я злюсь на него, что он никак не отблагодарил меня за то, что я целое лето посвятила его маме. И, чтобы не допустить конфуза, узнав, что местные поэты написали мне рекомендации для вступления в союз, тоже пообещал (при многочисленных свидетелях) дать рекомендацию. Более того, сразу же уселся за стол и начал что-то строчить на листке бумаги, с вдохновенным выражением не лице, закатив к потолку глаза, как бы вспоминая прошлое, все хорошее, что знал обо мне.. И я, как это ни странно, вновь угодила на его крючок, поверила, что он наконец решил исполнить свое обещание. Но он, как видно, просто разыгрывал меня. Он не только не дал мне никакого документа. Он забрал у меня написанные на мое имя рекомендации местных, магнитогорских поэтов, сказав, что отнесет их вместе со своей прямо в союз писателей в Москве. Увез все эти листочки и с концом. А мне передал с парнями, которые побывали у него в гостях в Москве: поступай в союз в том городе, где постоянно живешь.
   Но я не стала следовать его совету. Если он помешал мне в Магнитке, помешает и в областном центре. Зачем я буду биться головой о стену? Тратить время и силы. Да и не верилось.
   Я не бывала в союзе писателей в областном центре с тех пор, как имела встречу с Ласточкиным, нахамившим мне. И не желала еще раз нарваться на кого-либо, на него похожего.
   Ласточкина в живых уже нет. Нет в живых уже ни одного писателя из тех, кого я знала. И Анны Александровны уже не было в том году, когда удалось мне наконец издать свой роман. Никого из новых я не знала. И не имела никакого желания узнать кого-либо из них. Зачем искать заступников? - думала я. - Что-то объяснять кому-то, унижаться. Все сначала начинать! Сколько можно экспериментировать? Унижаться, если уж на то пошло, надо было в молодости. Когда мои унижения кому-то были нужны. А теперь... В общем, решила я, что обойдусь без этого союза. Писать мне, кроме Елены Андреевны, никто не помогал. Сама писала. И теперь обойдусь без помощников. Молодые поэты в Магнитке, которым нравятся и проза моя, и стихи, пытались "устроить" меня в союз российских писателей, по второму разу написали мне рекомендации, но у меня отпало желание испытывать судьбу. Вспомнила я стихи Пушкина:
   Веленью божию, о муза, будь послушна,
   Обиды не страшась, не требуя венца,
   Хвалу и клевету приемли равнодушно
   И не оспаривай глупца.
   Вспомнила и сказала себе: успокойся. Сиди и пиши. Не трать время и силы на эту тяжбу.
   Сижу и пишу еще один роман. Магнитогорский журналист редактирует его, о чем написала я в первой части этого романа, который можно считать продолжением первого. Если мне суждено его опубликовать, если обстановка в стране позволит, издам его, не позволит, придется смириться с этим. Смирюсь, конечно, но отчаиваться не собираюсь. Одна женщина, которой давала я почитать свой первый роман, сказала мне как-то:
   - Твои книги будут читать через пятьдесят лет.
   Я передала ее слова своей дочери. Дочь моя засмеялась и сказала:
   - Было бы очень хорошо, если книги твои станут читать через пятьдесят лет. Будем надеяться. Я надеюсь. Есть у меня не только эти книги. Есть дочь, есть внучки. Они уже замуж выходят. Родят мне правнуков ского. Кто-нибудь из них, уверена я, пойдет по моим стопам и сумеет когда-нибудь донести мои труды до тех, для кого они написаны, до читателей.
   Теперь снова о Чижовкине.
   А между прочим, с некоторых пор он стал меня побаиваться. Свой страх он выдал в день закрытия межвузовских чтений, во время банкета, устроенного на отпущенные ММК средства в конференц-зале редакции одной из местных газет. Народу в помещении набилось до отказа. Здесь был весь преподавательский состав университета, молодые писатели и поэты, журналисты, научные сотрудники из вузов разных городов. Столы были заставлены бутылками, тарелками с закусками. Чего только не было на этих блюдах! Не поскупился комбинат, заботясь о престиже легендарной Магнитки.
   Денис Антонович, конечно же, был также здесь. Из общей массы выделялся он полнотой и надменным выражением лица. Такое выражение физиономия его приобрела с тех пор, как в "Новом мире" был опубликован его роман о Магнитогорске. Не увлекающийся спиртным, но любивший сладко и плотно покушать, за стол уселся он одним из первых. Я хотела подсесть к нему, когда два места, справа и слева от него, еще пустовали. Теперь, после того, как он, при многочисленных свидетелях, пообещал помочь мне "со вступлением в союз", нам было о чем потолковать. Не ожидая от него никаких казусов, стала я, отодвигая незанятые стулья, потихоньку продвигаться к нему. Внимание на меня он обратил, когда я была уже в трех шагах от него. И сразу же его как будто подменили. Самодовольство с его лица точно рукой сняло, он занервничал, задергался, начал озираться по сторонам, делал вид, что ищет глазами кого-то, а меня вроде вовсе не замечает. Подивившись на такое нелепое его поведение, я, пожав плечами, отошла от чудика этого подальше. Чего он, собственно, испугался? Того, что я, оказавшись его соседкой за столом, подсыплю яда ему в бокал? Смех, да и только!
   Немного погодя выяснилось, что не я одна вызываю у него чувство опасения.
   Сделав паузу в приеме пищи, он заявил, опять же во всеуслышание, что за ним охотятся, и не кто-нибудь, а органы КГБ (ФСБ): не так давно попытались подстроить ему "несчастный случай"...
   В этот вечер Чижовкин должен был уехать из Магнитогорска. Пока он "наслаждался" произведениями кулинарного искусства, у подъезда редакции ждала его машина. Ему, считая писателя, приехавшего из Москвы, важной персоной, организаторы конференции предоставили огромный фургон, чтобы все желающие проводить гостя до вокзала, могли поместиться в салоне. Желающих набралось очень много.
   Выйдя из здания редакции, я увидела такую сцену: Чижовкин стоит в дверях автобуса, на верхней ступеньке, а молодые писатели и поэты (я их всех хорошо знаю) пытаются подняться и влезть в авто. Но это у них не получается. Денис Антонович, загородив вход, никого не впускает. Не понимая, почему он так странно себя ведет (выпили же), ребята стараются его отодвинуть. Не тут-то было. Они карабкаются вверх, а он, ничего не говоря, сталкивает их на землю. И руками, и ногами, уже почти дерется.
   Разобравшись, наконец, в чем дело, молодежь начала над ним смеяться:
   - А-а! КГБ за вами охотится! Что вы говорите? Что вы такое написали, чтобы эти серьезные органы взялись за вас? У них и без вас забот хватает...
   Но возможно, была у Чижовкина причина паниковать? Может быть, сфабрикованное в 1959 году дело было направлено не против нас с ним двоих, а против меня одной? Действительно, за что его было преследовать? Он же был член партии, соблюдающий ее устав, верноподданный гражданин страны. Ничего антисоветского за всю свою жизнь не написал. Конечно, именно он настроил меня, до встречи с ним не помышляющую ни о каком бунте, против тоталитарного режима, но, если он сам и "настучал" на меня, его вину ему должны были простить. И простили, иначе, чем же объяснить то, что мучая меня допросами по семь часов каждый день в течение двух месяцев, его на допрос не вызвали ни разу. Почему так могло случиться? Я задала этот вопрос ему еще тогда, в 1959 году. Он ответил мне так:
   - Потому что являюсь я членом союза писателей СССР, а этот союз, центр которого находится в Москве, не подвластен периферийным карательным органам...
   Этому его объяснению на сто процентов я не поверила. Мало ли писателей поважнее его, тоже состоявших в этом союзе, по чьему-то злому умыслу оказались за решеткой или в лагерях... Тяжелое это было время. Не дай Бог, чтобы те страшные порядки вернулись.
   Не донес бы он на меня, наверное, если бы я, когда он полез ко мне целоваться, не посмеялась над ним. Не зря же он мне тогда сказал:
   - Ты так никогда не пробьешься. Так ты себя погубишь. - И чуть не погубил...
   Прочитав роман "Изъято при обыске", моя дочь, а это случилось, когда ей было уже тридцать лет, заявила мне, имея в виду Чижовкина:
   - Мама, этот человек подставил тебя. И как ты сама не поняла этого? Изобразила его в романе положительным героем!
   Досталось от нее и моему бывшему мужу, ее родному отцу, который, как уже было сказано, отнес два моих политических стихотворения в горотдел КГБ, добиваясь, чтобы за эту услугу освободили его от воинской повинности. Дочка упрекнула его в предательстве. Защищаясь от этого обвинения, он сказал:
   - Я не первый на твою мать донес.
   Но если не он, то кто же? При ком из знакомых я высказывала свои "запрещенные" мысли? Только при нем, при Чижовкине. Политические стихи свои я, правда, не давала ему читать, не очень-то доверяя члену КПСС, с которой вступила в конфликт, но он "наскреб" компромат на меня и без этих стихотворений.
   Спору нет, органы КГБ делали вид, что обвиняют прежде всего его как руководителя литобъединения, воспитывающего своих подопечных в "антисоветском" духе. Но я догадалась, с какой целью они пускают мне пыль в глаза, заставляя меня написать донос на своего учителя. Они пытались приписать нам с ним групповщину. А я знала, что за организованные выступления против власти и КПСС спрашивают гораздо строже, чем за одиночные, и старалась изо всех сил доказать, что в Магнитогорске я одна такая героиня, что иду против генсека и иже с ним, а Чижовкина и учеников его из литобъединения, этих пьяниц беспробудных, я просто-напросто презираю за их трусливость. Ребята, безусловно, знали, как я о них отзываюсь, но не обижались на меня. Другого способа отмежеваться от них и от Чижовкина не было.
   В общем мне удалось отбиться.
   Помогли мне выстоять в это время мои многочисленные друзья, не из литобъединения. Они меня чуть ли не на руках носили в буквальном смысле этого слова. И ни на минуту не оставляли одну, когда я выходила из здания горотдела КГБ.
   Большую роль сыграло также и то, что я была тогда молода (мне было всего около двадцати шести лет), полна сил и энергии. По-настоящему защитила меня поэтесса Людмила Татьяничева, первостроитель Магнитки. В то время она жила в Москве. Ее вывозили в Челябинск, куда и меня возили на допрос, окружив со всех сторон "стукачами". Она, где надо было, замолвила за меня словечко. И меня отпустили. Потом узнала я, что моя фамилия упоминалась в передаче по Би-Би-Си. Это тоже, по-видимому, сыграло какую-то роль. Но главное было, конечно, то, что шел уже 59-й, а не 37 год. И генсека Хрущева, на которого написала я злую эпиграмму, который наделал много глупостей, пока стоял у власти, одна из которых то, что он отдал Украине наш Крым, ненавидел весь народ, возможно даже сами кэгэбешники...
   Вероятно, Чижовкин позднее и раскаялся, что поставил меня под удар. Ему самому это дело абсолютно ничем не грозило. Если бы я не сумела выкрутиться и нам так и приписали бы антисоветскую пропаганду, нам обоим, и подвергли суду, меня отправили бы куда подальше, а он, отделавшись легким испугом, сам уехал бы из Магнитки куда-либо, в ту же Москву, и никто ничего про его "патриотический" поступок не узнал бы. Чувствуя за собой вину передо мной и побаиваясь, как бы органы КГБ не вздумали "ликвидировать" его как слишком много знающего свидетеля, он и сделался таким подозрительным и неспокойным.
   Хотел меня погубить -- не за мои якобы антисоветские взгляды (тут надо еще раз подчеркнуть, это будет к месту: я никогда не была против советской власти как таковой, против КПСС. Я всего лишь критиковала ошибки, которые допускали, руководя страной, и те, кто осуществляли эту власть, и тех из коммунистов, кто фактически перестал быть настоящим коммунистом и служил уже не народу своему, а жил за счет труда народа, заботился не о процветании страны, а лишь о собственном благополучии), а за то, что я дала ему отпор, когда он слишком уж активно стал проявлять свои "нежные" чувства ко мне.
   Хотел погубить меня, да не смог. Переоценил свои силы. И выставил себя на посмешище. И всю оставшуюся жизнь дрожит, как бы не узнал люди, наши с ним общие знакомые, что он собой на самом деле представляет. Говорят же: на воре шапка горит. Это один из тех случаев. Он жив до сих пор. И имел такую наглость, что, делая мне всю жизнь лишь одно зло, еще раз обратился ко мне за помощью.
   Когда овдовел, написал письмо, в котором предложил мне перехать в Москву и поселиться у него в Переделкино.
   Вот тогда, если бы я его просьбу исполнила, он, наверное, сделал бы все от него зависящее, чтобы меня приняли в союз писателей. Но я, само собой разумеется, снова отказала ему. Конечно, он хотел сделать меня своим секретарем, взвалить на меня все те обязанности, которые при жизни выполняла Дина Григорьевна, которые и свели ее прежде времени в могилу. Ей было тогда всего шестьдесят четыре года.
   Получив от меня отказ, он, семидесятипятилетний старик, взял в дом тридцатилетнюю женщину (я своими глазами видела ее у него). Расплачивался с нею за все услуги долларами. Накопили они с Диной кое-какие средства на черный день. А теперь он их тратил по своему усмотрению. Протащил он эту свою "секретаршу" в союз писателей. Когда доллары иссякли, женщина без промедления сбежала от Чижовкина...
   Рассказывая о Чижовкине, должна я оговориться. Нет у меня абсолютной уверенности в том, что именно он, отвергнутый мной мужчина, первым загорелся желанием расправиться со мной. Я еще кое на кого "грешу". Но это очень длинная история, а мне уже пора закончить эту вещь. И все же именно Дениса Антоновича склонна я винить во всех своих несчастьях. Сама логика подсказывает мне, что я не зря обижаюсь на него. Если бы он передо мной был чист, он сумел бы по-настоящему оценить то, за что на словах так мне благодарен, за то, что я, взяв на себя всю вину (которой фактически не было), тем самым от тюрьмы его спасла. И вознаградил бы меня за это, как я того заслуживала... А коли он этого не оценил, значит, он в моей защите, когда на него "наехали" органы КГБ, не нуждался, то есть был с ними, а не со мной, заодно. Как бы там ни было, человек этот назван вымышленным именем, а это позволяет мне, автору романа, не боясь быть обвиненной в клевете, воспользоваться правом на художественный вымысел. Они, и Ненашев, и Чижовкин, выдумывают, фантазируют вовсю, а мне нельзя, что ли?
   Очень трудно в наши дни, в 2009 году, выяснить, кто на кого, борясь за существование, доносил в середине пятидесятых годов. Это известно только органам КГБ (ФСБ). А они такие сведения держат в секрете, надеясь, что услуги этих "патриотов" им еще в будущем понадобятся. А уж к их "секретным материалам" при всем желании не подобраться. Можно только строить догадки. Но о Чижовкине я еще не все сказала, что хотела. Однажды, в разговоре со мной, он поделился таким наблюдением: характер человека складывается в детстве. Каким сформируется тогда, таким на всю жизнь и останется. Наверное, говоря это, он имел в виду самого себя. В детстве он сформировался воришкой. Им на всю последующую жизнь и остался. Только маленьким крал он по мелочам, а став стареньким, докатился до крупной кражи. Он мечтал написать злободневное произведение, о тоталитарном режиме в нашей стране, но духу у него на это не хватило, да и личного опыта не было. Не мог же он воспользоваться моим, написать о том, как в 59-м "подставил" меня. Но он все же нашел выход из трудного положения. Он же был человеком талантливым, эрудированным, начитанным. Пригодились ему знания, полученные в литинституте. Там изучал он не только русскую, но и зарубежную литературу. Да и Дина, знавшая английский язык, способствовала этому. Он знал, что один из зарубежных писателей создал замечательное произведение, в котором изображена страна, где власть захватил диктатор. По просьбе Дениса Дина перевела с английского на русский этот роман, до того времени в СССР не издававшийся. Уже "набивший руку" Чижовкин использует это произведение как основу для своего. Берет ту же тему, присваивает высказанные английским писателем философские мысли, чуть изменив, использует детали текста. Переносит все происходящие в том романе события в выдуманную им самим страну, для большей занимательности вносит путаницу в личные отношения главных действующих лиц -- и вот пожалуйста: "шедевр" готов. Ссылки на роман англичанина не дает. Он надеялся, что потрясет весь мир своими намеками на события, происходящие в нашей стране (которые в те годы, когда Чижовкин писал свой "выдающийся" труд, уже ушли в прошлое). Но ему не повезло. Пока он мучился над созданием этой фантазии, роман английского писателя был переведен на русский язык и у нас в стране издан. И все, кто до этого познакомился с творением Дениса Антоновича, сразу поняли, чего он стоит.
   Именно в это время встретилась я в очередной раз с Чижовкиным, оказавшись в Москве, где делала пересадку, когда ехала из областного центра в Архангельск, куда переехала, окончив университет, моя взрослая дочь. Находясь под впечатлением от прочитанного романа англичанина, я сказала Чижовкину, что его книга очень напоминает ту. А он, ничуть не смутившись, мне ответил:
   - Ничего не знаю. Ту книгу я не читал...
   Живя в Москве, общаясь с писателями, которые всегда обсуждают новинки художественной литературы, не прочитал произведение зарубежного писателя! Кто ему поверит?
   Я не поверила, конечно, но уличать его во лжи не стала. Зачем? Такому человеку хоть в глаза плюй, он не смутится. Не стану я также, анализируя то и другое произведение, доказывая, что роман Чижовкина, в котором он критикует тоталитарный режим в несуществующей на земле стране, - не оригинальное произведение. Я лишь выпишу из романа Дениса Антоновича цитаты, которые дадут представление, как, набив руку, стал писать этот прозаик, назвавший себя не фантастом, а фантазером. Пусть читатель посмеется... Почему бы не доставить ему это удовольствие.

Стиль Чижовкина

   "Мужчина лег к женщине и они обвились, отдаваясь любви"
   "На какой бок положить историю и как к ней приладиться"
   "Не вобрал бы в головенку"
   "Когда человек оскорблен, да так, что не хочет человеком примириться, у него возникает закрытое выражение лица"
   "Она терялась, склоняясь к мысли, что это сердечно трудное удивление добряка"
   "Каждый горлопанит, что просится из кишков"
   "Кишки под пупком пронизывала судорога"
   "Взмыки вытягивались в басовое мычание, накрывшее глухим звуком береговой простор"
   "Она уметнулась переодеваться в свою комнату"
   "Он подрагивал треугольными коленями"
   "Любишь зажирать людей"
   "Моя душа прекратила терпеть"
   "Бабушкины нападки совсем не навели на него шорох"
   "Вздыхала всем объемом своего колоссального бюста"
   "За панелью возникло шевеление"
   "Есть ли еще лагуны, где чистая вода и пасутся рыбы"
   "В ее душе прекратился восторг настраивать себя на голубое почтение"
   "Самогипнотизировалась подчинением -- чтить нового хозяина не слабей, чем старого, вот она и склоняла себя для внутреннего удобства к правдоподобной неправде"
   "Они принялись за воспоминания"
   "Она от восторга объюлила чуть ли не половину приемной"
   "Сквозняк вызывал быстрые всплески, перевивы, вздувания ласково-зеленого шелкового платья"
   "Ее ладони покружили по щекам и затылку, отбирая застенчивость"
   "Невольно плавал он незрячими движениями по волосам красавицы"
   "Правда токоударного дня"
   "Он внезапную зычность вложил в поздравление"
   "И вдруг над расстилом реки зашелестел, закипел, заклокотал, зафыркал водный шум"
   "Здравый рассудок возродился до уникальности"
   "Разгорелся зуб на откровенность"
   "Наблюдали за ним взором восторга"
   "Трюхнулся рядом с ним"
   "Пристальность девочки заставила его зыркнуть вслед автомобилю"
   "Осуществить диктат методом нежности"
   "Сверловка взглядом в центр зрачков"
   "От (его) пальцев осталось впечатление металлических"
   "Он ожидал, что недовольство взломает мыслительную ровнь лица"
   "Его проверчивые очи были выпучены по направлению к ним"
   "Под воздействием бешенства выбледнело его лицо, оквадратился подбородок, рога висков приняли винтовую форму"
   "Под его прихмурью лицо лоснилось сознанием громадной собственной значимости"
   "Вставились в его память ее выпученная верхняя челюсть и грозди иссиня-черных волос на лбу"
   "Жил, не обозначаясь"
   "Перегородка его дум истончилась"
   "Я похерил интуитивизм Лебедя"
   "Он вовлекся в подскакивание"
   "Все поеживались от возможности пострадать за правду"
   "Она запривстала на цыпочки"
   "Заметил промельк злой молнии в глазах его"
   "В двенадцатиперстной кишке засвербило от истошности"
   "Приметилось, что он был в танке"
   "Он стыдился загляда в Кама-Сутру"
   Писал роман долго, около двадцати пяти лет.
   "Я не фантаст, я фантазер"

Кредо Чижовкина

   Ради добрых надежд надо в мире хитрить, потому что злонамеренность в мире изощренно лукава.

Посвящение книги мне

   "Укоряют за то, будто бы я писал этот роман для элиты, а я-то писал для думных людей, к ним, именно к ним отношу я тебя" (автор).
   Еще несколько слов о Чижовкине, Лиде и Сергее.
   То, что Денис Антонович познакомил нас с Лидой и устроил так, что мы с нею подружились, было его ошибкой. Как и у меня, нашлась у нее причина обижаться на него, правда, обидел он когда-то не ее самоё, а ее сына, но ей от этого было не легче. Окончив среднюю школу без троек, решил он поступить в институт не в Магнитогорске, а в Москве, надеясь, что в этом деле поможет ему двоюродный брат его отца, Денис Антонович, который к тому времени был уже москвичом, и не рядовым. Как уже было сказано, в течение нескольких лет избирали его секретарем партийной организации писателей, проживающих в столице. А это значило: был он авторитетным товарищем, имел необходимые в подобных случаях связи. Так рассуждал Сергей, и правильно рассуждал. Чижовкин буз особых хлопот мог "устроить" племянника в любой столичный вуз. Мог, но не удосужился это сделать, заявив, что он, честный, порядочный человек, никогда не пользовался "блатом" и другим не советует прибегать к нему. Не ожидавший отказа, Сергей, приехав в Москву, сразу же, без звонка, нагрянул к Чижовкиным домой. Обитали они в это время в писательском городе -- Переделкино их адрес дала ему Клавдия Спиридоновна). Дачи в этом поселке распределялись только между самыми известными в стране прозаиками и поэтами. В те годы Чижовкин относился к их числу и очень дорожил своим авторитетом. Дина Григорьевна, которой нравилось принимать гостей, хорошо отнеслась к родственнику своего мужа и стала уговаривать супруга сделать что-то для юноши, у которого "вполне приличный аттестат", значит, и голова в порядке. Не придется за него краснеть, если он станет студентом по его, Чижовкина, протекции. Но Денис Антонович, привыкший считаться с мнением своей благоверной, на сей раз игнорировал его. Однако причина отказа была совсем не та, которую он назвал. Он был уверен, что Сергею было известно все, что его, Дениса Антоновича, порочит. И очень боялся, как бы тот, поселившись в одном с ним городе, не разболтал другим, что знает сам. Тогда же все рухнет, все, чего он с большим трудом достиг. Одним словом, Чижовкин принял меры предосторожности. Выбитый из колеи отказом довольно близкого родственника, Сергей даже не попытался поступить в какой-любо московский вуз, сдав экзамены на общих основаниях.
   Мечтал он получить диплом о высшем образовании в столице. Такой диплом, понимал он, ценится гораздо выше, чем выданный в периферийном вузе. Хотелось ему также пожить в Москве, походить по музеям, картинным галереям и т.д. Но планы эти осуществить ему не удалось. Тем же летом, хорошо сдав вступительные экзамены, поступил он в Магнитогорский педагогический институт, который окончила Дина. Но на исторический факультет. Догадавшись, почему Чижовкин отказался помочь ее сыну, Лида возненавидела "этого прощелыгу". Ей очень захотелось насолить ему. Только она не знала, как до него добраться. И станут ли слушать ее, малограмотную женщину, если она решится пойти против него. Ведь он уже успел выбраться "из грязи в князи". Обратиться с жалобой на него к своему бывшему супругу, который опекал Дениса, когда тот учился "на писателя" - она об этом без содрогания даже думать не могла. Развелась она с ним давно, когда Сергей был еще ребенком. Развелась, когда выяснила, откуда у ее супруга, который не работал нигде, большие деньги. Разобравшись с ним, она его выставила, не стала принимать его подачки и запретила сыну видеться с отцом, раз он такой негодяй. Страшилась она, как бы ребенок не пошел по стопам отца. Но этого, слава Богу, не произошло. Жалея мать, ставшую одинокой, Сергей и повзрослев, не нарушал ее запрета -- не искал встречи с папашей, за что тот на него "имел зуб". Чижовкин знал это, почему, не боясь прогневить своего благодетеля, отфутболили сына его, когда парень осмелился обратиться к нему с просьбой. И не думал и не гадал, что настанет день, и ему самому придется обратиться к этим, обойденным им людям, с нижайшей просьбой. Что называется, в ножки им поклониться. Если бы в те годы, до перестройки, можно было продать квартиру матери, Чижовкин так и поступил бы. Явись она, Клавдия Спиридоновна, к нему в семью с крупной суммой денег, Дина, мне кажется, примирилась бы с необходимостью терпеть ее присутствие. Но тогда квартиросъемщики не являлись собственниками своего жилья и не имели права торговать им. Оплачивать уход за престарелой родительницей деньгами из своих гонораров он не считал разумным. Зачем тратить свои средства, если можно выкрутиться за счет государства. Квадратные метры старого человека должны были перейти к тому, кто будет заботиться о нем до самого конца. Однако не каждый желающий мог взять на себя обязанности опекуна доживающего свой век пожилого человека, а только самые близкие люди, кровные родственники. Не знаю, как в других населенных пунктах страны, но в Магнитогорске были именно такие порядки. У Клавдии Спиридоновны в ту пору осталось только два кровных родственника: сын и внучатый племянник Сергей, так что у Дениса Антоновича выбора не было, раз он отказался взять мать к себе. И он вынужден был предложить Лиде и Сергею сделку на "взаимовыгодных" условиях. Конечно, он помнил, что не всегда вел себя с ними, как подобает кровному родственнику и это может сказаться впоследствии, но деваться ему было некуда. Лиде тоже хотелось бы отказаться, но, как говориться, с жильем была у них с Сергеем "напряженка". И она была вынуждена принять предложение Чижовкина.
   Уверен он был также в том, что и я ему в помощи не откажу: привык он получать ее, причем за просто так, за одни его обещания, исполнять которые не считал он нужным. И не ожидал он, что когда-нибудь терпение мое лопнет, и я устрою ему, прохвосту этому, "чистку". И оно лопнуло -- после того, как я целое лето посвятила его матери, а он опять не сделал для меня ничего хорошего. Больше того, сделал гадость: магнитогорские поэты написали для меня рекомендации, а он забрал их у меня и не вернул. Я могла бы как-то и это перетерпеть, но то, что Лида мне о нем рассказала, просто потрясло меня, и я решила: пора за этого чудика браться. Итак, это был большой его просчет -- то, что он познакомил нас с Лидой и дал мне возможность получить на него компромат. Врал он, врал мне всю жизнь, пользуясь моей добротой безвозмездно, и наконец сам себя загнал в ловушку - объединил двух настроенных против него женщин. Как говорится, двое-трое -- не один. А нас насчитывалось уже трое. Сергей ведь тоже был от него не в восторге.
   Больше всего волнует Чижовкина то, что я могу разоблачить его как литературного вора. Доказать, что он подставил меня когда-то, очень трудно теперь. Тем, что в подростковом возрасте он был воришкой, никого теперь не удивишь. То, что деньги ему бандиты высылали -- тоже попробуй сейчас докажи. А то, что книгу свою списал он с произведения англичанина -- это можно. Обе эти книги есть у меня, читать и делать анализ произведений я умею, так что... есть над чем ему поразмыслить. Я уже дала ведь ему понять, что оценила его "шедевр" и нашла, из какого первоисточника почерпнул он материал для своего "главного" труда. С тех пор, как мне кажется, он и забеспокоился, что дальше будет. И теперь дрожать будет до последних своих дней, потому что на воре ведь шапка горит. А когда шапка горит, и голове больно. Я уже с некоторыми из наших общих знакомых этот его "выдающийся" роман обсудила. Не давала же я ему обещания хвалить его сочинения. И знакомые эти, безусловно, передали ему мои слова. Очень хорошо. Пусть дергается. Пусть дрожит. Это будет ему наказание за все те пакости, которые когда-либо он делал другим людям. Делая другим зло, помни: оно к тебе возвратится и превратится в угрызения совести и будет мучить тебя. Вы скажете: он уже такой старый (ему уже за восемьдесят), а вы так жестоко к нему относитесь. Это может повредить его здоровью. А что я должна делать, чтобы его не задеть? Не писать? Если бы все так рассуждали, и литературы бы художественной не было. Пусть скажет спасибо, что я не называю его подлинное имя и ни разу публично нигде не выступила и не раскритиковала его. И, не жалея своего здоровья, защищала его, когда от меня требовали, чтобы я его выдала. Жаль, что я не догадывалась тогда, кто он такой на самом деле, выгораживала его. А он, конечно, в это время, выражая мне сочувствие, смеялся надо мной. Да за одно это его на суд общественный выставить надо бы... Лицемер, волк в овечьей шкуре.
   Мне кажется, доносчиком, а, может быть, и провокатором, стал он уже тогда, когда жил в Москве и учился в литинституте. Он ведь был сыном двадцатипятитысячника и внуком кулака, и с какой-либо из этих двух сторон нашли к нему подходи завербовали. Мной заняться решил он, должно быть, в тот самый день, когда читал мою пьесу. Была я тогда ретивой комсомолкой, но он на это внимания не обратил, не придал этому никакого значения. Что-то в моей натуре отметил он такое, что не исключало возможности лепить из меня, что ему заблагорассудится. И он занялся моим "перевоспитанием". Удружила мне старшая моя сестра, познакомив с "настоящим писателем". А я-то дура, разинула рот: как он хорошо говорит! Как будто это самое главное достоинство человека -- уметь "хорошо" говорить. И Ненашев ведь подкупил меня тем же. Но сейчас речь не о нем.
   Не сомневаюсь я сейчас, когда пишу о Чижовкине, что был он агентом КГБ (ФСБ). Но это не самое главное. Среди агентов этой организации, как и в любой среде, встречаются разные люди: и хорошие, и плохие. Например, в писательской. Я это уже продемонстрировала, рассказав об Елене Андреевне Вечтомовой. Людмилу Татьяничеву, Лидию Роднину тоже не в чем упрекнуть. А этот человек, Чижовкин, испорчен был в детстве, и таким прошел через всю свою жизнь. Скажете мне: было трудное время -- война, голод. Я вам отвечу: голодать ему не приходилось. Мама его Клавдия Спиридоновна до войны и во время войны работала продавцом в продуктовом магазине и не допускала, конечно, таких случаев, чтобы сынок ее голодал. В подростковом возрасте учился он в ремесленном училище и был на полном государственном обеспечении. Питался он не хуже других. Но другие умели свои аппетиты умерять, довольствоваться малым, а он -- нет. И всегда умел устроиться так, что все вокруг начинали заботиться о нем, ущемляя себя. Беспредельно наглым был этот человек, большим притворщиком, умел внушить окружающим, что он -- исключительная личность, которую надо носить на руках, ублажать. В людях разбирался, ничего не скажешь, педагог прирожденный. К каждому мог найти подход. Прикидывался таким простачком, льстил всем подряд. И не противно же было ему этим заниматься. Думаю, его дед-кулак был такой хитрец. Наверное, внук какое-то время, совсем маленьким находился рядом с ним и набрался от него этих качеств. А, возможно, такая наследственность у него. Одним словом, было в кого ему таким уродиться...
   Занимаясь общим делом, подружились мы с Лидой и стали друг другу помогать и в малом, и в большом. С моей помощью она получила двухкомнатную квартиру вместо однокомнатной. Я -- с ее и Сережиной помощью напечатала сначала одну главу из своего первого романа, а затем и весь роман. Лида, простая русская женщина, делала мне очень много добра. Получив от родителей в наследство в Магнитогорске сад, я принялась строить на участке дом. Мама оставила мне и деньги, которых хватило бы на эту стройку, но их "съела" инфляция. И мне пришлось покупать стройматериалы на деньги, которые давали мне в долг подруги, в том числе и Лида. Не имея своей квартиры в городе (родительская досталась моей младшей сестре, с которой мама съехалась, овдовев и похоронив самую младшую дочь, умершую от рака в сорок лет), я очень часто бывала у Лиды, оставалась ночевать. Я приносила им с Сергеем овощи и фрукты, которые выращивала в своем саду, на своей земле. А Лида угощала меня тем, что сама готовила. Мы подолгу беседовали с ней о жизни. С Сергеем -- о книгах. Он очень много читает, хорошо знает историю и литературу. Относились они ко мне не хуже, а можно сказать, даже лучше, чем две моих сестры: одна младшая, другая старшая, которым очень хотелось завладеть моим садом, но мама завещала его мне, хотя и была я иногородняя. Мне очень хотелось сделать для Лиды и Сергея что-то хорошее, какое-нибудь большое одолжение. Я ждала, когда потребуется от меня нечто особенное. И дождалась. Была у них собака, шотландская овчарка. Сережка дал ей кличку -- Леда. Так звали какую-то царицу. Он говорил какую, да я забыла. И была она очень красивая: окрас черный, вокруг шеи -- белое, пышное, точно воротник, "ожерелье", шерсть шелковистая, волнистая, блестящая на солнце. Сергей любил без памяти это животное, отдавал общению со своим четвероногим другом все свободное от работы время. Выезжая за город, брал с собой, что, по его словам, очень нравилось Леде. Когда она была рядом с ней, он ничего и никого не боялся, заходя в такие дебри в лесу, где не ступала нога человека.
   Тут, чувствую, надо описать внешность Лиды и Сергея. Оба они были темноволосые, худые, стройные. Лида постригалась коротко, Сергей отращивал волосы, собирая их на затылке в пучок. Косметикой Лида совсем не пользовалась. Была очень энергичная, физически сильная, с детства привыкшая не гнушаться черной работы. У Сергея вид был интеллигентный, в отличие от матери, казался несколько флегматичным. Девушкам нравился, но ни одну из них, по словам Лиды, не приводил домой.
   Надо сказать, Леда чем-то была похожа и на Лиду и на Сергея. Оба они очень дорожили своей собакой. Кода я была подростком, мне так хотелось иметь собаку. Я собак никогда не боялась, не боюсь и теперь. В саду собак много, разных пород. Но я даже тогда, когда ночью они будят меня своим лаем, не злюсь. Увидев Леду в первый раз, я даже ахнула, восхитившись ею. Подошла к ней, погладила. Она не воспротивилась этому. Понюхала мою руку, лизнула своим ярко-красным холодным языком. Поскольку я часто бывала у Лиды, с Ледой тоже встречались мы нередко. Она привыкла ко мне и стала со временем воспринимать меня (так мне кажется) как члена семьи своих хозяев. Если Лида гуляла во дворе своего дома с собакой, когда я приходила к ней, я присоединялась к ним. Мы, как и дома у Лиды, разговаривали подолгу. Леда не мешала нам. Так продолжалось в течение нескольких лет в летние месяцы. И наконец настало время, когда пригодилось Лиде и Сергею то, что я хорошо отношусь к их собаке, а она ко мне. В одну из поездок Сергей страдал какой-то хронической болезнью. Сказалось то, что они с Лидой, пока та не устроилась работать на железную дорогу, жили впроголодь. Врачи порекомендовали парню поехать к морю и принять курс лечения в каком-либо санатории. Лида решила взять отпуск и поехать вместе с ним. Устроиться на частной квартире и присматривать за сыном, чтобы он добросовестно выполнял все предписания докторов. В то время Сергею было двадцать пять лет. Они все обдумали, обсудили. Озадачивало их лишь одно: на кого оставить Леду? Сергей хотел попросить кого-то из своих товарищей, из тех, что жили в частных домах, чтобы он взял к себе собаку и присматривал зе ней, пока его, Сережки, и Лиды не будет в городе. Но Лида не одобрила предложенный Сережей вариант. Она сказала: а вдруг Леде у того парня не понравится и она от него сбежит? И где же тогда, вернувшись, будем мы ее искать? Собака должна остаться жить дома, тогда она никуда не сбежит. Будет по нам с тобой тосковать, но, находясь на своем месте, справится со стрессом и дождется нас.
   Посоветовавшись с кем-то из своих знакомых, кто попадал в точно такое же положение, они пришли к выводу, что поступить нужно именно так, как предлагала Лида. Но собака не могла же одна жить в квартире в течение трех недель. Кроме меня им не к кому было обратиться с просьбой подомовничать у них, пока они будут отсутствовать, и позаботиться о Леде. Когда они высказали мне эту свою просьбу, я с радостью согласилась ее выполнить.
   Забрав порожние вместительные сумки (надо же было что-то привезти, возвращаясь с юга, где фрукты и овощи ничего не стоят, а в Магнитке они очень дороги), Лида и Сергей покинули свою квартиру, оставив мне ключи от нее и прочитав мне лекцию о том, что должна буду делать для Леды. Весь день я могла находиться в своем саду, заниматься своими делами. А утром и вечером гулять с собакой в соседнем дворе. Ночевать не в саду, а у них в квартире. Первую после их отъезда ночь я почти не спала. Устроилась я на узенькой лидиной кровати. Леда же улеглась возле нее на коврике. Всю ночь она тяжело вздыхала, как попавший в беду человек. Стараясь успокоить собаку, я гладила ее, уговаривала, обещая, что хозяева непременно вернутся, не насовсем же они уехали, Лида ведь и раньше уезжала, но возвращалась. Теперь они с Сергеем уехали вдвоем и вернутся. Собака слушала и словно что-то понимала...
   Утром я ушла, покормив ее. Вечером вернулась, опять покормила и вывела на прогулку. Я очень беспокоилась, как бы она не убежала от меня, но она не убежала. Когда вернулись в дом и я стала укладываться спать, Леда легла уже не возле моей кровати, а у порога, вытянувшись во всю свою длину, давая мне понять (я так ее поняла): хозяева ушли и не вернулись, а тебе на ночь глядя уйти, оставив меня одну, не позволю. Мне стало очень жалко собаку. Присев на корточки, я долго гладила ее, чтобы успокоить, показала ей наглядно, что уходить не собираюсь. Почувствовав, что собака успокоилась, я тоже успокоилась и пошла спать. Третью ночь, убедившись, что я не собираюсь удрать от нее, Леда спала на коврике возле моей кровати. Но уже не вздыхала, как в первую ночь. Мы стали с ней гулять: каждое утро по несколько минут и каждый вечер часа по полтора. Когда я шла по улице рядом с нею, переходя из лидиного двора в другой, соседний, встречные прохожие замедляли шаг, чтобы выразить свое восхищение красотой собаки, а я, слушая комплименты в ее адрес, задирала нос.
   В соседнем дворе Леда показала мне все, что она умела, чему научил ее, дрессируя, Сергей. Она взбиралась на высокую крутую горку, с которой ребята зимой и летом скатываются кто на чем, и, присев на задние лапы, с громким лаем съезжала вниз. Она перепрыгивала через препятствия -- вкопанные в землю отслужившие свой век автомобильные шины. Подобрала с земли какую- то палку, сжав ее зубами, подносила мне. Это значило: возьми и кинь подальше. Я брала и кидала, а Леда, с веселым лаем опять же, мчалась за ней, подхватывала и несла мне, опять и опять.
   Еще нравилось ей бегать по периметру двора. Настойчивым лаем давала мне понять, что должна не в стороне стоять, а бегать вместе с ней, не отставая от нее при этом. Бегали мы с Ледой в основном по вечерам, после того как я возвращалась из своего сада, где приходилось мне заниматься физической работой: и землю копать, и тяжести поднимать. Порою так устану, что свалилась бы, добравшись до квартиры, на диван, и не поднималась бы до самого утра. Но подумав о том, что собака весь день находилась в квартире одна и ей необходимо выйти на улицу, надевала на нее ошейник и выводила во двор.
   Очень подружились мы с Ледой, пока хозяева были в отъезде. Наверное, я была с нею более ласковой, чем Сергей. И кормила ее два раза в сутки, как наказывал Сергей и кормила ее Лида, по требованию сына. Поэтому, наверное, когда хозяева вернулись (в тот момент, как они, таща тяжелые сумки, появились в своем дворе, мы с Ледой только вышли на прогулку), собака не сразу бросилась к ним навстречу, за что Сергей очень на нее обиделся и как-то, проявив грубость, дал ей это понять. Я его одернула, сказав:
   - Зря ты сердишься на собаку. Я, безусловно, изо всех сил старалась угодить ей, чтобы она от меня не сбежала. Что же тут плохого? Разве лучше было бы, если бы я была с нею строга, а она этого не потерпела бы. Вы бы приехали, а ее не оказалось дома? Радуйся, что все обошлось. Я рассказала вернувшимся хозяевам, как собака первые ночи по ним тосковала. Страдала, как человек. Сергей успокоился. Собака поняла, что при нем не надо показывать свою привязанность ко мне. И стала вести себя очень осторожно. Проявляла свою любовь ко мне, когда Сергей не мог это видеть. Выйдет он из комнаты, где я сижу, в другую, она сразу же окажется рядом со мной. Лизнет меня красным своим языком, как помазком, по губам раз-другой, и убежит, пока Сергей, вернувшись, не застал ее на месте "преступления". Когда я, приезжая к Лиде, заставала ее гуляющей вместе с Ледой в их дворе, собака, завидев меня, со всех ног бросалась мне навстречу, с разбегу водружала мне на плечи свои передние лапы так резко, что я еле-еле удерживалась на ногах. Бывало, страшно испугаюсь от неожиданности, но никогда не показывала этого, радовалась, что она меня не забыла, хотя я жила уже у себя в саду и приезжала к друзьям своим лишь изредка. А когда уходила, Лида провожала меня до остановки трамвая, в котором я должна была уехать. Когда он подходил и я влезала в вагон, Леда так зло лаяла на него, как будто именно он был виноват в том, что я уезжаю, а не остаюсь с ними.
   Много радости давала мне эта дружба с собакой. Жаль, что радости эти были недолги. Собаки этой уже нет. Нет и Лиды. Работа у нее была очень тяжелая, ответственная. Однажды произошло страшное. Один из пассажиров во время ее дежурства, напившись до потери сознания, каким-то образом открыл на ходу поезда дверь вагона и вывалился из него, попав под колеса встречного состава. Событие это потрясло Лиду. У нее случился инфаркт. Врачи пытались ее спасти, но это им не удалось. Оставшись один, Сергей продал свою квартиру в Магнитогорске и переехал в другой город. Мне теперь очень не хватает этих моих друзей.
   Эти двое -- мать и сын, к литературному творчеству не имевшие никакого отношения, но интересующиеся литературой, заметив в моем романе искру таланта, сделали со своей стороны все, что могли, чтобы она не погасла. А те двое, два писателя, в обязанности которых входило (за что им зарплату платили) находить, поддерживать и растить молодые дарования, делали все наоборот, придираясь то к одному, то к другому "недостатку" в моем характере, тормозили мой рост и мешали мне пробиться, делая вид, что не считают меня способной. Возьмем Чижовкина. Он водил нас, литкружковцев, по рабочим общежитиям, которых в Магнитке уже тогда, в пятидесятые годы, было много. Мы выступали перед рабочими с тем, что у кого было написано. Я читала свою "Березку". И она слушателям очень понравилась, больше, чем все то, что читали остальные. После того, как это стихотворение было дважды напечатано в городской газете, все мои знакомые, встречая меня, хвалили его. А меня стали звать "Березкой". Все, в том числе и мои товарищи из литобъединения. А он, Чижовкин, вроде не замечал этого и не придавал значения моему успеху. Он старался мне внушить неуверенность в себе, которая, как известно, очень мешает в любом деле, тем более в творчестве. Он говорил мне как бы в шутку, но надеясь, что я восприму слова его всерьез: "Ты, Валя, будешь автором одного стихотворения, одного рассказа (это был намек на мою пьесу "Семья", которую, по его совету, я старалась переделать в рассказ), а дальше -- поживем -- увидим..." Я ему не возражала, было мне как-то стыдно спорить с ним. Ведь спорить, не приводя доказательств, смешно. А доказательства могли появиться у меня только со временем. Я тогда была еще слишком молода, чтобы понять, почему он так со мной разговаривает. Намеками он говорил со мной еще до того, как я над ним посмеялась. А уже когда посмеялась, он еще не так заговорил. Но я уже об этом рассказала. Мой рассказ "По имени-отчеству", опровергнувший его утверждение, что я, кроме одного стихотворения и одного рассказа, больше ничего не напишу, ему понравился. Он мог бы, конечно, и не признаться в этом, наврать с три короба, но, зная, что я очень скоро покажу его писателям в другом городе, не решился лапшу мне на уши вешать, тем более, что при нашем разговоре присутствовал мой муж, а он в литературе разбирался, и мог бы уличить его во лжи. Но насчет моих способностей Чижовкин распространяться не стал, и на этот раз и я так и уехала из Магнитогорска в областной центр, не поверив в них. Смелая я была в те годы, и даже дерзкая, самонадеянная во всех отношениях, но что касается творчества, тут все было по-другому, чересчур скромная, что ли, и было легко меня с толку сбить. Кроме того, была слишком эмоциональной, не разбиралась еще в тех, кто был старше меня, и приукрашивала то одного, то другого. Сначала Чижовкина, потом Ненашева.
   А что Ненашев? Он действовал примерно так же, как и Чижовкин. До обсуждения сборника за 1964 год, видя, что я влюбилась в него, он опекал меня, надеясь, что я это оценю и поведу себя с ним, как ему надо. Но после обсуждения, после того, как Лидия Роднина раскритиковала маститых писателей, он, как мне кажется, забеспокоился, не прогадает ли, продолжал покровительствовать мне. И когда я ему призналась, что чувствую неуверенность в себе, подбодрить меня не счел нужным. Если бы он сказал тогда, когда мы беседовали с ним, стоя на железнодорожном мосту, то, что думал, а я уже пояснила, что он думал, что считает меня одаренной, но пока что имеющей мало опыта "в смысле творчества", я всю жизнь была бы ему за это благодарна, и настолько легче было бы мне заниматься этой трудной работой. И насколько плодотворной была бы она у меня. Но он, не дождавшись благодарности за то, что уже для меня сделал, круто изменил свое отношение ко мне. Побуждал, возможно, меня к тому, чтобы я сама сделала "первый шаг". И тогда, наверное, нашли бы мы с ним общий язык. И снова стал бы он обо мне заботиться. Но я поняла его по-своему. И он потерял ко мне интерес и желание "в люди" вывести.
   Однако Бог не допустил, чтобы мои способности не дали результатов, а их обоих наказал за то, что вели себя нечестно, непорядочно по отношению ко мне, лишив на какое-то время и того, и другого разума. Допустил, чтобы Ненашев стал лауреатом, а после этого, возомнив, что он гений, начал нести такие глупости, что поставил под сомнение свой авторитет и вынужден был в комментариях к своему главному роману перед читателями оправдываться, то есть признать себя неправым. Я говорила, что ему памятник поставили, музей его имени открывают. Но это, скорее всего, делается на его же собственные деньги, о чем заботится Дарья Дмитриевна, надеясь, что его славы хватит им на двоих.
   А Чижовкин? Сильно отстав от Ненашева и убедившись, что он, Денис Антонович, не гений, не захотел однако сдаться. Продолжил игру "в гении". Я уже говорила, что он сделал. Написал плагиат, надеясь, что никто его в этом не уличит. Но ему не повезло в очередной раз. В Москве перестали с ним считаться, поняли, должно быть, что послужило источником, из которого он черпал философские мысли для своей фантазии. Он стал чаще приезжать в Магнитку, -- обивает пороги общественных организаций -- клянчит средства для переиздания своих трудов, написанных им в молодые годы, когда он еще надеялся, что добьется мировой известности. В Магнитогорске есть у нас с ним общие знакомые. Одна женщина летом 2008 года показала мне его фотографии: маленький, толстенький, в профессорской мантии и шапочке -- шут шутом. Сделался он наконец профессором общественных наук. Кто ему эту ученую степень присвоил -- понятия не имею. Купил, наверное, на те деньги, которые выклянчил у ММК. Очень боится столкнуться со мной где-нибудь. Я тоже не ищу с ним встреч, как раньше с Ненашевым, что, в конце концов, и довело его до белого каления. Обошелся бы он со мною так же, как и с другими женщинами, которым в союз писателей помогал вступить, руководствуясь такими незамысловатыми правилами: полюбить, потом покинуть. Давным-давно позабыл бы меня. Оттолкнув, заставила я его помнить меня всю жизнь. И даже переживать от того, как я с ним поступила. Боль я причинила неумышленно. Он ведь говорил: любовь приходит и уходит. Говорил это он спокойно, как человек, привыкший к такому положению вещей и не желающий что-то менять в своем поведении. И вдруг -- в конце жизни он дает мне понять... Что? Что он как будто даже стал немного другим. Не понравилось ему, что с ним поступили так, как он сам поступал с женщинами. Получилось, что я, сама того не желая, наказала его за то, что он вел беспорядочный образ жизни.
   Наказать ловеласа должна была бы его жена, но у нее на протест не хватило характера, к тому же заразилась она от него алчностью и тщеславием. Памятник поставила не только ему, но и себе, да еще при жизни своей. Сидят рядышком на скамеечке под деревом не просто муж с женой, а два писателя. Один писал когда-то, другой, то есть другая, все им написанное читала, перепечатывала, а потом, как выразилась Слотина, пошла за ним "след в след". Ему из всего того, что она написала, понравилась, как он говорил Слотиной, которая брала у него интервью, всего лишь одна вещь, одна повесть. Она, Дарья Дмитриевна, присутствовала, когда он обронил это обидное для нее признание, но пропустила эти его слова мимо ушей. Пускай говорят и даже пишут, что хотят. Лишь бы и ее называли писателем. Сам Ненашев жену свою, писательницу, не хвалил, но позаботился о том, чтобы предисловие к одной ее книжке написала самая читаемая в стране поэтесса. Я прочитала две ее, Дарьи Дмитриевны, книжки. В восторг не пришла. Зато возмутилась, что известная в стране поэтесса поет оду слабым в художественном отношении ее произведениям, а по содержанию слишком похожим на рассказы Ненашева. Но мой редактор, узнав, как я отношусь к Дарье Дмитриевне, сказал:
   - А может быть, изначально не была она бездарной. Наверное, это он, подчинив ее себе, нещадно эксплуатируя, заставлял ревновать и мучая ее тем самым, превратил ее в то, чем она стала под конец, в приложение к себе. О таких, как он, говорят: "И только тот один, кто всех собой давил, свободно и дышал, и действовал и жил". А ее, наверное, следует не высмеивать, а лишь пожалеть. А вместе с ней и Дину Григорьевну, которая, попав в зависимость от Чижовкина, работая на него, прожила всего шестьдесят четыре года (а Дарья Дмитриевна, надеюсь, и теперь жива. Я желаю ей этого).
   Радуюсь я, что удалось мне избежать участи этих двух женщин. Металась, металась между ними, как меж двух огней. Чудом не обожглась. Ненашев все кричал:
   - Я ненавижу власть! Я ненавижу власть! - А ведь сам был тоже власть, которую никто не избирал, литературная. Кого хотел (покорных ему женщин), проталкивал в союз, кого не хотел (кто не поддавался ему), не пускал туда, да еще находил способ высмеять. А в конце жизни, мне кажется, тоже забеспокоился, узнав, что я снова стала писать, как бы я о нем, "раскудахтавшись", не написала. Знал заранее, что если напишу о нем, не героем его изображу, конечно. А тем, кем он и был в жизни: дикарем и самодуром. Человеком мстительным, злопамятным, гребущим под себя, ради денег и славы готовым отречься от Родины, но умеющим притворяться совсем другим и выгоду извлечь из своего притворства. Вы скажете, я чересчур сурово отношусь к ним. Ненашева, мол, уже нет, а о мертвых надо или хорошо, или никак. Что я на это отвечу? Человек при жизни должен сам позаботиться о том, чтобы после его смерти о нем отзывались хорошо.
   А Чижовкин, мол, старше, и то, как я к нему отношусь, может укоротить ему век. На это я отвечу: А что он думал, пытаясь совратить меня, когда мне было девятнадцать лет? Что я, став старше, позабуду это и буду писать о нем хорошо? Написала так в первой своей книге, когда мало знала о нем. А теперь, узнав больше, пишу по-другому. Нет, нет. Не соглашусь я изменить свое отношение к нему лишь от того, что он состарился. Сам бы он изменился, стал бы лучше, стал бы лучше, попросил бы у меня прощения, тогда другое дело. Но если он остался прежним и доволен собой, его за все это следует наказать. Пора уже, наверное, этих диктаторов в области литературного творчества поставить на место, развратников этих, уверенных в своей безнаказанности. Злоупотребляя тем, что женщина зависит от тебя в серьезном деле, толкать ее на скользкий путь и мешать добиться успеха, да за это наказывать надо еще строже, чем просто рассказать о них правду.
   Губить таланты, вместо достойных давать зеленый свет недостойным -- это настоящее преступление. Не оттого ли бы отстаем от других стран в науке, технике, что никак не можем решить проблему, которую еще в шестидесятые годы XX века поднял замечательный писатель-патриот -- Дудинцев. Хочу идти я по его стопам.
   Думала, закончила этот труд, но, порывшись в черновиках, убедилась, что нет. Выпустила из вида кое-что интересное. Вот, например, не отправленное письмо, адресованное моей сестре. Она дает высокую оценку творчеству Ненашева, а я стараюсь внушить ей, что писатель этот недостоин похвал. Перепишу свое письмо.
   Анюта, здравствуй! Книгу, которую ты мне подарила, я прочитала всю, от корки до корки. И должна сказать, разочаровалась в ее авторе окончательно. И смешно мне даже стало: как я могла восхищаться им когда-то. Он умел вызвать сочувствие к себе, жалуясь на трудности в своей жизни. Эти жалобы не тронули бы никого, если бы не способен он был видеть красоту природы (которой он противопоставляет губителя природы -- некрасивого человека). В одном из его рассказов есть такие строчки: "Красива, дивна была рыбина с покатой головой, с телом, стремительным и нарядным... Я лег на бок и еще секунду-другую видел рыбину подо льдом, потом, чуть опомнившись, сидел я на ящике, потрясенно повторяя: - Остановись, мгновение, остановись! Ты прекрасно!" Слова эти, насчет мгновения, взяты им из бессмертной книги Гете "Фауст". В этом своем произведении великий немецкий писатель доказывает, что человек счастье может обрести лишь в полезном для его народа труде. Герой Ненашева, то есть сам автор (я уже говорила, что прототипом всех его героев является сам писатель) по-своему понимает счастье. Ему не много надо: полюбовался рыбиной -- и ощутил себя счастливым. Писатель этот сентиментален. А сентиментальность недорогого стоит, тем более, что, восторгаясь прелестями природы, не замечает хорошего в людях и при этом всех стрижет под одну гребенку. Почитаешь его и начинаешь думать: и меня он причисляет к губителям природы? Да что он знает обо мне?! На этой теме он заработал себе имя, так не пора ли перейти к другой, а не толочь воду в ступе? Писатель ведь не природовед, а человековед. Ему удается передать великолепие лесов, полей и рек. Это ценно,конечно. Он это понимал. Тогда почему в одном из своих рассказов (который я не назову, иначе читатель догадается, о ком идет речь, а я этого не хочу), он заявляет, что ему самому не нравится то произведение, за которое он был удостоен Государственной премии? Что вложил он в него не свою душу, а свое стремление блеснуть талантом? И не отстать от моды? В то время, как он писал эту книгу, только и разговоров было и по радио, и по телевидению о том, как это важно -- беречь природу...
   В одном из произведений, написанных в последние годы жизни, он называет своего героя (то есть себя) средним провинциальным писателем: "Я провинциален по духу своему, неторопливой походке к медленным мыслям". В ту деревню, куда переехал он из центра России, переместился центр литературной жизни страны. И он не понимает, что это значит? Да он просто-напросто бахвалится. Кокетничает, а это писателю не к лицу. Хвастун он бессовестный, больше ничего. В этом же произведении есть такие слова: "Я ожесточенный сиротством и войной, никогда не смог и уже не смогу подняться до той бескорыстной преданности, до того беззаветного чувства, которым наделил Господь или природа мою сестру. Ее сердце не знает зла, оно переполнено добром и любовью к людям. Написать же, родить, и вообще что-то путное создать на земле возможно только с добром в сердце, ибо зло разрушительно и бесплодно". "Я строптив, зол и упрям был". "У меня была хорошая память, и от сиротства доставшееся чувство юмора, с возрастом переродившееся, что ли, не знаю, как и сказать, - в иронию, к сожалению, порой и злую"...
   Я уже говорила, почему он был такой злой. А он, называя себя злым, об истинной причине своей озлобленности помалкивает. Лишь в своей автобиографии, за три года до смерти, раскрывается полностью. Он был чужой в советской стране, все люди казались ему чужими, и он их всех ненавидел. Был злопамятным, мстительным, не ценящим добра, которое делали ему другие, не знающие, что там у него в душе и голове.
   Конечно, у него в жизни, как и у других людей, было много неприятностей, но неудачником его не назовешь. А он порою просто свирепствует, думая, что свирепость его идет от протеста против царящего в мире зла и все должны высоко оценить его критическое отношение к действительности. Он думал, что критикуя все и всех, он служит правде. Что это доказывает его честность и смелость. И не догадывался, как видно, что порою, чтобы сказать хорошее о ком-либо, нужно больше смелости, чем кого-то другого осудить...
   ... Вот такое мнение, дорогая сестра, сложилось у меня об этом человеке, когда прочитала я книгу, подаренную тобой. Но мы еще поговорим с тобой о нем, когда встретимся.
  
   Нашла я также в своих бумагах переписанное мною предисловие к второму изданию "главной книги" Ненашева. Автор его некая Наталья Иванова. Называется статья "Ярость слова". Серия: красная книга русской прозы. Издательство "Эксмо" (2002 год).
  
   В серии должна появиться проза тех, кого нам остро не хватает. Ненашев прожил сосредоточенную, плодотворную (пятнадцать томов, писали -- не гуляли) жизни, но в то же время не спокойную, конфликтную, в литературе. Он пробивался к свету с самой низкой точки. Сиротство, бродяжничество, заполярный детдом. Ремеслуха, солдат-шофер, связист -- это война. Вечерняя школа, газета. Пропасть, спиться, сойти с круга было проще всего. Жизнь и труд. А это сопротивление. Характер Ненашева, человеческий и литературный, протестный. Против лакировочной и облегченной беллетристики о войне, против провинциальной клаустрофобии. Против столичной спесивости и снобизма. За правду о прожитом. За неразрывную связь человека с природой, за одухотворение сердца, радость каждому проблеску красоты. Жесткий писатель: нет для него героики (в привычном понимании) на войне, а есть только полный разрыв со стереотипами и клише "военной прозы". Бескомпромиссный писатель, не нуждавшийся ни в чем, кроме как в выражении собственной мысли. Никаких групповых пристрастий. Ни по теме, ни по стилю, ни по идее. Одинокий писатель. Национальная включенность автора в свое проявление максимализма. И гнев, и смех, и страх, и горе, и сострадание -- все перемешано, потому что все внутри писателя было проклято и убито, но своим талантом он заставил проклятых и убитых восстать -- через свой голос. Нет равнодушных к такой прозе. Есть злые, даже злобные: а что это он городит про патриота, советского солдата, клевещет на нашу армию, на генералов, на товарища Сталина? Есть -- понимающие, оплакивающие вместе с автором безвременно потерявших жизнь. Есть приникающие к такой некомфортной прозе, дабы напитаться ее невероятной энергией, энергией сопротивления безвременной смерти. Насилию. Что такое эта книга? Это не апокалипсис, который будет. Это апокалипсис, который уже произошел. Запись уже случившегося с библейским началом. Где мы сейчас? Неужели люди прошли через такое? И мат, "низ" и грязь жизни, самое дно ее никак не отметают высот преодоления. Грязью -- грязь поправ. Смертью -- смерть.
  
   Как хочется автору этой статьи приукрасить писателя, с которым она явно была знакома лично, но не говорит об этом. Ее намерение мне понятно. Но в написанной ею статье слишком много слов. Чувствуется необъективность.
   Писатель, по словам Н. Ивановой, очень русский (до того русский, что пытается нас уверить, будто мы, такие некультурные и отсталые, не умеющие воевать, в подметки немцам не годимся). Одинокий (неизвестно, наверное, критику Ивановой, что сам он откололся от своих друзей, заявив, что устал от "многолюдства") уверяет, что выступал он против "лакировочной беллетристики" (Не читала она, что ли, его первый роман, доказывающий, что это вовсе не так? Или думает, что другие не читали? Правда, в том романе речь идет не о войне, но та книга доказывает, что и этот писатель не прочь был приукрасить действительность, но не преуспел в этом направлении, после чего и начал крушить все и всех. Куда, мол, им все его пятнадцать томов проштудировать?)
   Не обращает внимания на то, что роман, который она рецензирует, направлен не столько против войны, сколько против советского строя, против социализма. Ничего по этому поводу не говорит.
   Подчеркивает, что в романе есть скорбь по безвременно потерявшим жизнь, энергия сопротивления безвременной смерти (Да, это все есть. Но не только это). Есть также как бы между прочим выраженный призыв, обращенный к русскому народу, - "воспрянуть". Я считаю, что это призыв к бунту. Этого Н. Иванова не заметила или постаралась не заметить. Напрашивается вопрос: зачем он зовет к бунту? Оплакивать погибших в прошлом и толкать на погибель в настоящем -- так он протестует против кровопролитий? Критик Н. Иванова не заостряет свое внимание на этом противоречии и не задумывается, чем оно вызвано. Чем оно могло быть вызвано? Зачем писателю, которого, как он утверждает, ожесточила война, пропагандирует ее? Я думаю: хотелось ему, воспользовавшись своей писательской популярностью в народе, поднять его на борьбу против властей, победить в этой борьбе и самому прийти к власти. Непохоже, конечно, что уже в преклонном возрасте у человека могут быть такие дикие мечты. Но в жизни всякое бывает. Вот тогда, если бы удалось ему добиться желаемого, проявил бы он свою ожесточенность. Тех, кто раскулачивал его деда, а его самого столкнул "на самое дно", в живых уже не было, когда он в роман-газете издал свой, направленный против социализма, роман, зато здравствовали их потомки. До всех бы он добрался и расквитался за все пережитые им страдания. Возможно, я ошибаюсь, сгущаю краски. Но это мое мнение, моя версия. Но если он воспользовался правом говорить и писать, что хотел, то почему я не могу поступить так же?
   Его злобность, строптивость, упрямство, о которых он сам говорит, а я добавлю: его тщеславие и мстительность, -- куда угодно могли его завести. Целый ядовитый букет отрицательных черт, особенно признание, что он уже не сможет подняться выше того, чего достиг, что нет в его душе любви к людям, добра, а есть только зло, просто поражает своей циничной откровенностью. Писатель сам доказывает, что он недостоин высоких похвал, но находятся критики, которые с пеной у рта расхваливают его. И не понятно, ради чего они это делают. Восхищается Н. Иванова стилем писателя, одобряет нецензурщину, считая, видимо, что это и есть "ярость слова", выражающая силу народного характера: "Грязью грязь поправ. Смертью смерть". "Все внутри писателя было проклято и убито". (Все ли? По его словам, лишь добро и любовь к людям). А зло осталось. "Но своим талантом он заставил проклятых и убитых восстать -- через свой голос", - это слова Н. Ивановой.
   Это хорошо сказано. Действительно, как он ни старался не подчеркивать достоинств русского человека, воина, правда жизни взяла верх над его "философскими" измышлениями. Не мог же он скрыть, что русские победили. И победили потому, что были патриотами и героями. Я считаю, что каждый, кто принимает участие в защите Родины своей от врага, пусть он даже подвига особого не совершил, уже герой. Как об этом писал в свое время Некрасов?
   "Врагу наносит вред не каждый воин,
   Но каждый в бой иди, а бой решит судьба..."
   Следуя правде жизни, показывая солдат и офицеров в деле, в боях, он доказал, теоретически это отрицая, что русские -- великая нация, достойная восхищения. Это, безусловно, ценно в романе Ненашева. Но Н. Иванова об этом не пишет. Как будто выполняет наказ самого писателя. Чувствуется, статья ее написана была еще при жизни автора романа, а издан роман уже после смерти.
   Несколько слов хочется сказать о сиротстве Ненашева, на которое он всю жизнь жаловался. Да, быть сиротой тяжело. Взрослому тяжко быть одиноким, ребенку тем более. Но человек, потеряв родителей, чувствует себя сиротой лишь до тех пор, пока не создаст свою семью. Когда же у него появятся жена (или муж), дети, родственники то есть, он перестает страдать и считать себя сиротой. Если же не перестает, то дело уже не в сиротстве, а в чем-то другом. Хуже всего то, что писатель -- кабинетный работник. Ему почаще надо встречаться с читателем, лицом к лицу. Если бы Ненашев должен был встретиться со своими читателями и прочитать для них вслух те отрывки из своего романа, где использован мат, едва ли он осмелился бы, по моему мнению, эти слова произнести. И это доказало бы ему, что и в письменной речи надо избегать матерщины. "И гнев, и смех, и горе, и страдание -- все перемешано", - пишет Иванова. А я добавлю: и все это замешано на грязи. Но не только мат в романе вызывает протест и омерзение. Лично меня, например, выводило из себя то, что писатель очень часто описывает схожие места. Его так и тянет эту грязь показывать. Зачем это делать? Сам природой любуется, а читателя заставляет далеко не художественные картины обозревать. Раздражает, что ли, умышленно. Ну, раз-другой показал бы, чтобы напомнить, как неустроен быт солдат во время войны. Но ведь не повторять же это без конца! Иванова пишет: "за радость каждому проблеску красоты..." Ничего себе -- красота! Это навязчивое изображение безобразного вызывает протест у читателя, которого автор окунает с головой в грязь, уже не против войны, а против самого писателя.
   Или женщину показывает, тело которой с ног до головы покрыто шерстью. Это зачем? Война, что ли, виновата в том, что она такой родилась? Или мать учит дочерей, как, не прибегая к помощи медиков, можно избавиться от незапланированной беременности. Это зачем? Об этом зачем писать? К теме романа это никак не относится. Все перемешано. Мешанина какая-то, а не роман. С помощью этих вставок не по теме писатель, возможно, хотел сделать свою книгу объемистей. И зря. От этого его произведение лучше не стало. Устал описывать красивое в природе, увлекся безобразным. И читателю старается вкусы свои навязать.
   "Конфликтный" писатель, - говорит Иванова. Это так. Но конфликтует он не только с правительством, обвиняя его в том, что оно не подготовило армию к оборонительной войне, не только с друзьями (бывшими) -- писателями, хвастаясь тем, что ему одному из всех тружеников пера удалось "перешагнуть через городьбу нашего огорода", но и с читателями, которые едва ли одобрят то, что автор, покорявший ранее тонким лиризмом своих произведений, заговорил вдруг языком чуть ли не площадным.
   Отношения мужчин и женщин изображает опять же приземленно. Но об этом Н. Иванова не пишет совсем.
   Недостатков в книге очень много, а главный в том, что изображая войну, показывая, какой вред причиняет она людям, автор не считает нужным подчеркнуть, что не Советский Союз напал на Германию, а Германия на Советский Союз, что Германия вела захватническую войну, а Россия -- освободительную. Все эти погрешности, на мой взгляд, объясняются тем, что Ненашев пишет книгу в преклонном возрасте, пятьдесят лет спустя после окончания войны. Что дали ему эти пятьдесят лет? Славу, богатство. Уверенность в том, что он всех писателей умней, талантливее. Н. Иванова называет его "не нуждающимся ни в чем, кроме как в выражении собственной мысли". А мысль у него была только одна: как бы отомстить советской власти за то зло, которое она причинила во время коллективизации его предкам. Пол-века копил он свою ненависть. Наконец предоставилась возможность выплеснуть ее, ничем не рискуя. Эта книга его -- акт мести. И могла ли такая книга получиться удачной? Нет, конечно. Он сам же сказал (повторю эти его слова): "Я, ожесточенный сиротством и войной (я сделаю поправку: сиротством и тем, что произошло во время раскулачивания его деда) никогда не смог и уже не смогу подняться до той бескорыстной преданности, до того беззаветного чувства, каковым наделил Господь или природа мою сестру. Ее сердце не знает зла, оно переполнено добром и любовью к людям, - написать же, родить и вообще что-то путное создать на земле возможно только с добром в сердце, ибо зло разрушительно и бесплодно... Я строптив, зол и упрям был". В молодые годы, когда он общался с коллегами, которые учили его азам тврчества, он в своих рассказах выражал веру в человека. К старости он эту веру потерял, стал верить только в самого себя, зазнался, одним словом. Вот и написал этот свой роман, который критику Н. Ивановой кажется шедевром.
   Но ему самому так не казалось. Что доказывает выписанная мною из одного его рассказа цитата. О таких людях, как он, очень хорошо сказал Пушкин, вернее, кто-то из его друзей, а он, поэт, взял эти слова эпиграфом к своему роману "Евгений Онегин". "Проникнутый тщеславием, он обладал, сверх того, еще особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, - следствие чувства превосходства, быть может, мнимого".
   Из частного письма:
   Конечно, это был исключительно одаренный, мощный человек (такими может гордиться русская нация), но слишком самовлюбленный, не считающий себя обязанным "быть хорошим", как, например, Лев Толстой, поэтому при всех его талантах, великим человеком писателя этого считать нельзя, как бы ни старались современные критики, подобные Н. Ивановой, возвеличить его.
   Сказано: "Возлюби ближнего, как самого себя". "Отмщение мне, и аз воздам". Надо соблюдать эти заповеди. И тогда и тебе будет хорошо, и тем, кто с тобою рядом.
   Ненашев верил в Бога. Давая интервью Т. Слотиной, он в этом признался. Сказал, что у него "свой Бог", который хранил его во время войны, благодаря чему он жив остался. Так тем более он, Иван Семенович, должен был жить и писать не как получится, а как следует. А как следует писать? Это надо спрашивать у классиков, чьи произведения пережили века. Наверное, он и спрашивал, когда начинал писать. И у классиков, и своих друзей-коллег, которые занялись творчеством раньше, чем он. И все было хорошо. Так хорошо, что он лауреатом стал. А как только сделался им, сразу откололся от друзей. И классиками, должно быть, начал пренебрегать. Называет же его критик Иванова, которая, по всей вероятности, неплохо знала его, "писателем, не нуждающимся ни в чем, кроме как в выражении собственной мысли". Вот он и "намыслил", обособившись, намудрил, черт знает что...
   Написав это, я вдруг почувствовала острую жалость к нему, умершему, как будто был он мне ближайшим родственником, а я его потеряла. Но я одернула себя, спросив: а он тебя пожалел, когда предложил сделку? А он пожалел тебя, когда ты ему позвонила, а он бросил трубку? Пожалел, когда ты написала ему письмо, прося о помощи, а он тебе не ответил? Прости ему все, но и себя ни в чем не вини. Зла ты ему никакого не причинила. Даже если б захотела ему навредить, не смогла бы. Он тебе не помог по большому счету. И хорошо, наверное, это. Что толку, что Дарья Дмитриевна издала шестнадцать книг. Еще неизвестно, кто их писал... Так что успокойся, не распускай нюни. Добилась ты "в смысле творчества" не так уж многого, но добилась чего-то. И точно знаешь, что писала ты сама, и никто не скажет, что идешь за кем-то "след в след".
   Теперь несколько слов о войне. Он пишет, что она его ожесточила. Это неправда. Я была ребенком во время войны, но отчетливо помню эти годы. Жила я тогда вместе со своей семьей в бараке. Длинный коридор, а по обе стороны комнаты. В одном ряду четырнадцать, и в другом -- столько же. Почти из каждой на фронт ушел кормилец: или муж, или взрослый сын. Очень часто приходили похоронки. Оплакивали погибших всем бараком. Помогали тем, кто голодал -- многодетным матерям -- тоже всем бараком. Жили одной семьей. Не ожесточила соседей война, наоборот, сдружила. На фронте ведь было то же самое. И Ненашев с однополчанами, конечно, дружил. Нельзя найти в тексте его главной книги эпизоды, которые опровергали бы это мое мнение. Сплотила война советских граждан и в тылу, и на фронте. Иначе не победили бы мы. Так что пенять на войну, будто она его ожесточила, не следовало. Что его ожесточило, я уже сказала, но он из осторожности не признавался в этом. Простим ему и это. Настоящих героев среди русских, конечно, очень много. И героев войны, и героев труда. Но не каждый может стать героем, хотя в жизни всегда есть место подвигам. Не каждый может стать героем. И в том, что кто-то им не стал, упрекать никого нельзя.
   Еще раз повторю: ожесточила его не война, а то, что пришлось пережить в подростковом возрасте. То, что довелось увидеть на фронте, лишь усилило его злость. Но мне кажется, что он должен был не дать себе так озлобиться. Но дал, хотя и понимал, что быть таким ненавистником нехорошо. И это доказывает, что как человек он был слаб. Как писатель силен, как человек слаб.
   А может быть, это не просто злость, а злость болезненная. Выпавшие на долю Ненашева испытания травмировали его душу. Когда спортсмен получает травму физическую, он перестает участвовать в соревнованиях, лечится. Будучи расстроенным какими-то трагическими событиями, человек старается забыть их. Ему, Ивану Семеновичу, не следовало терзать себя, вспоминая то, что подорвало его здоровье. Но он был уверен: то, как он напишет о войне, потрясет читателей, и станет он известным в мире, прославится. И не удержался: жажда славы оказалась сильнее жажды жизни. Изо всех сил старался он пострашнее изобразить войну. И тем самым продолжал причинять себе боль. И привело это к плачевным результатам. Недавно (в конце апреля 2009 года) посмотрела я по телевизору фильм "Русский крест". Для тех, кто его не смотрел, поясню. В нем показана встреча писателя, с которого срисовала я Ненашева, с известным актером, который был репрессирован в 1938 году и освобожден, реабилитирован уже после смерти Сталина. Этот артист пострадал, причем ни за что. Но то, что происходило на фронте, как узнавал он, освободившись, было куда страшнее того, что выпало на долю зэка. Ненашев пошел на фронт добровольцем, причем очень молодым, наверное, мечтал о подвиге. Если бы в прошлом ему не довелось пережить трагедию, возможно, удалось бы совершить подвиг. Но пережитое преследовало его. И ненависть к коммунистам, которая запала ему в душу в годы коллективизации, вспыхнула с новой силой. Он пронес ее через всю войну, через всю свою жизнь и вложил в свой последний роман, хотя в тексте нет прямого признания, что именно он ненавидел. Зато есть откровенно до бесстыдства выраженное подобострастное отношение к фашистской Германии, которое двояко истолковать нельзя. С его стороны это была самая настоящая дикость и самодурство. Доказывать превосходство Германии над Советской Россией. Написал он эту книгу спустя пятьдесят лет после окончания войны. Неужели за это время, читая газеты, слушая радио, трудно было уяснить, что такое была немецкая армия? В конце своей главной книги он назвал ее "сбродом", но, наверное, лишь для красного словца, так не думая. И это нормально? Не признавать то, что всем миром признано -- это уже слишком самонадеянно. Это уже чудачество. Поверив в то, что он такой большой талант, он перестал заботиться о своей репутации. И дальше пошел, обгоняя сам себя. Беседуя с артистом (речь шла о войне), он продолжал доказывать, что победа русских над немцами ничего не стоит -- как они победили? Завалили землю трупами. И больше ничего. И чем, мол, тут гордиться? О немцах, о том, что они умеют воевать на сей раз он ничего не говорил. Зато заговорил о том, о чем в книге своей главной не рискнул сказать (могли бы не напечатать) -- о главаре фашистов, о Гитлере. И стал его хвалить. Заявил, что был Гитлер талантливым человеком, чуть было не поступил в академию художеств.
   Мне кажется: в этом его заявлении вся суть Ненашева. Он считал, что быть талантливым художником, писателем -- этого достаточно, чтобы признать себя способным владеть миром, господствовать над человечеством. И это не бредовая идея? Когда он заговорил о Гитлере, я окончательно убедилась в том, что цель человека, названного мною Ненашевым, была такова -- захватить власть, опираясь на свою писательскую известность. Скажите мне, разве это не бредовая идея? И что такие претензии его доказывают? Что это был страшный человек, одержимый манией величия, пронырством и хитростью, завладевший всем тем, чем владел. Слава Богу, был он староват для того, чтобы после перестройки попытаться выдвинуть свою кандидатуру на пост президента. Был бы помоложе, наверное, подался бы в депутаты со всеми вытекающими отсюда последствиями. Деньги у него для того, чтобы организовать предвыборную кампанию, были. Говорили писатель и артист и о перестройке. Вернее, писатель говорил, а актер слушал. Должен был писатель признать, что с тех пор, как коммунисты (КПСС) утратили свое могущество, лучше не стало. Дословно вот что было им сказано: живем теперь не лучше (при демократах), чем жили при коммунистах... Выражение лица семидесятишестилетнего старика, когда он заявил это, было недоумевающим, растерянным. Неужели, думаю, дошло до него, что зря он так яростно нападал на большевиков в своей главной книге? Вот уж точно: век живи, век учись...
   Сталин -- плохой, Гитлер -- хороший. Немцы хорошие -- древняя культурная нация. Русские плохие. Разгильдяи некультурные. Кто бы это говорил? Сам-то каков? Культурный, что ли? Как он вел себя, зная, что снимается фильм, и его посмотрят миллионы зрителей?
   Сидит за столом, что-то грызет, кожуру выплевывает в тарелку, не удосуживаясь даже наклониться над ней. "Плюю, и на всех вас плевать желаю", -- вот как надо, наверное, истолковать этот эпизод. А может быть, иначе надо истолковать его поведение. Он дает, возможно, понять, показывает, что плевать желает на тех, кто фильм снимает, и на тех, кто его будет смотреть? Озлобленный человек и на такое, наверное, способен.
   Показали в фильме и похороны. Провожает его в последний путь толпа народа. Люди, почитающие его талант, прощающие ему его причуды. Простые, незлопамятные русские люди. Скорбят. Диктор (или сам автор) читает стихотворение, которое он читал, беседуя с артистом. Писатель признается, что когда-то мечтал о взаимной любви (Неужели?). Он обращается к соловью, который летит над ним и поет, и просит птичку улететь подальше от него, далеко-далеко, потому, мол, что ему, писателю, и так нелегко. Стихотворение трогательное. Опять хочется пожалеть этого человека, посочувствовать ему... Но на этом фильм не кончается. Дается еще одна сцена.
   Писатель еще жив, сидят они с артистом за столом, шутят. Актер назвал себя и собеседника своего могиканами: мы с тобою, дескать, могикане. А писатель повторил это слово, отредактировав его в своем духе, и получился мат. На него смотрит, слушает, что он говорит, вся страна, люди ждут, что этот дважды лауреат, писатель с "мировым именем", скажет что-нибудь умное, а он, упрекая других в бескультурье, матерится, как последний хулиган. Эта его выходка, возможно, не подтверждает, что он выжил из ума, но доказывает, что он -- нравственный калека, как герой Лермонтова -- Печорин.
   Посмотрев этот фильм, я схватилась за голову: как можно так себя вести? В семьдесят с лишним лет! Каким сдержанным он был в молодости и каким стал в старости! И что так повлияло на него?
   Как-то я спросила у своей подруги Лиды: почему Сережа не разрешает кормить Леду два раза в день. Она ответила:
   - Лишний вес вредит собаке.
   Вредит он и людям, лишний вес, особенно в переносном смысле этого слова. Перехвалили этого писателя, раздули его авторитет. Когда начинал жить, старался захватить как можно больше того, что ценят люди. Почувствовав приближение смерти, понял, что зря старался: с собой ведь ничего материального не заберешь. А о том, что надо оставить что-то чисто духовное людям, злясь на них, думать не хотел и вывернулся наизнанку. Вот, мол, я какой, смотрите, не желаю себя приукрашивать. Я честный.
   Между прочим, в тот же самый вечер сказано было то, что когда-то мечтал он о взаимной любви. Неужели? - подумала я, не поверив в его искренность.
   Ведь мечтают о взаимной любви те, кто сам любит. Может быть, он не только хотел любить, но и любил по-настоящему кого-то из женщин -- в молодые годы? В каком-то из своих рассказов или в какой-то статье он признается, что часто вспоминает всех "своих" женщин. И что приятнее всего ему вспоминать тех, с кем не было у него интимных отношений. В отношениях с этими женщинами, говорит он, "больше чувства и чистоты".
   Как надо понимать это его признание? Женщин было у него много. И относился он к ним по-разному. К скромным -- уважительно. С теми, которые сами "вешались ему на шею", не церемонился. Поскольку я так и не решилась сделать "первый шаг", ко мне он относился хорошо. Помнил, что я еще очень молода. Нравилось ему, что романтически люблю его. Отбросив обиду, которую он причинил мне, отказавшись помочь пробиться в большую литературу, должна сказать: в сорокалетнем возрасте был он неплохим человеком -- сдержанным, скромным: никогда не хвалился своими достижениями, никому не грубил. И как могло случиться, что к старости он стал совсем другим. Сказалось, конечно, что родился он в неблагополучной семье. Сказалось бродяжничество. Много грязи прилипло к нему в те годы, когда он был беспризорником. Пробиваясь в большую литературу, старался "очиститься". А как пробился (думаю, с помощью тех женщин, о которых говорит добрые слова. Жаль, что не называет их имен), дал волю всему плохому, что таилось в нем, что таил от людей, когда писал первые свои произведения, проникнутые тонким лиризмом. Начать с лирики и докатиться до матерщины. Это ужас какой-то. Но в том, что он так низко опустился, не только его вина. Виноваты и те, кто его перехвалил.
   Скажу сразу: не те, кто дал ему первую премию. Хотя оценили тогда не столько его рассказы в защиту природы, сколько первый роман, вполне советский. И тот сборник о браконьерах достоин был похвал, соответствовал награде.
   Конечно, если бы тогда сумели разгадать то, что он на самом деле думал об СССР и КПСС, никакой бы премии он не получил. Но в этом не было его вины, что никто не стал копаться в его прошлом, выявлять, кто были его предки и как он вообще настроен.
   Вторую премию -- за роман, который я раскритиковала, в котором он уже признается, что во многом не согласен с советской властью, у нас в стране дать ему не могли и не дали. Получил он ее от наших бывших врагов. Они-то и услужили ему, набив цену. И делали это не от чистого сердца, и не потому, что Германия высоко оценила его талант. Сделано это было и ему, и нашей стране назло.
   Мы стараемся дружить с другими государствами. Но они, к сожалению, не всегда отвечают нам взаимностью. Наградить писателя, который бросает вызов правительству своей страны и своему народу, значит проявить враждебность по отношению к этой стране и усугубить конфликт между лауреатом и его отечеством, поставить человека под удар. Ненашев затеял спор с руководством страны, чисто семейный спор, и они, немцы, со своей стороны, не должны были в него вмешиваться. Но они вмешались, заняв сторону писателя, проявившего неуважение к соотечественникам. Они-то и подлили масла в огонь. В результате чего он окончательно зазнался. Так возлюбил себя, что все остальные, кто был с ним рядом, перестали для него существовать. Гитлера хвалить, загубившего столько невинных душ! Здоровая голова до таких мыслей не додумается. Дважды контуженная голова до этого додумалась.
   Передо мной газета "Аргументы и факты", N 16 за 2009 год. Страница 19 посвящена Адольфу Гитлеру, который родился в апреле месяце ровно 120 лет назад. Статья о нем, специальный репортаж обозревателя АиФ из австрийского города. Автор Георгий Зотов. Статья названа "Чудовище дома N 15". А сам он, Гитлер, -- главным убийцей XX века. Выпишу отрывки из статьи.
   Браунау -- маленький пограничный городок в Австрии. От германской станции Зимбах его отделяет река Инн. Именно здесь, в дешевой гостинице, родился Адольф Гитлер. Власти с радостью избавились бы от дома, где когда-то жила семья Гитлера: постоянно приходится выделять деньги на ремонт помещения: то неонацисты придут, закоптят факелами, то антифашист кинет тухлым яйцом, то разобьют стекла. Никто не хочет понять -- дом-то ни в чем не виноват.
   Адольф был в детстве слаб здоровьем. Мать его ходила в церковь, часами на стояла на коленях. Плакала, просила Господа о чуде. Бог услышал молитвы рыдающей матери. Ее дитя выжило, чтобы испить кровь миллионов. Отец Гитлера, таможенный чиновник Алоиз, очень много пил. Будучи пьяным, он часто избивал и жену, и ребенка. Маленький Адольф появлялся на улице в синяках. Избив жену и ребенка, Алоиз запирал их в подвале.
   Как-то раз в Браунау приехала Паула, сестра Гитлера. Это было в 1960 году. Хозяйка кафе, куда заходила Паула, рассказывает, что сестра Гитлера заявила однажды, что хочет извиниться перед миром за все, что натворил ее брат. Один человек, у которого семья погибла в концлагере, назвал Паулу старой крысой и плюнул ей под ноги. Потом она ела пирожные у меня в кафе и вздыхала, мол, для Европы было бы лучше, если бы Адольфа приняли в академию, и он стал бы художником. Но ее брат предпочел рисовать кровью. После прихода к власти он сгноил директора академии в концлагере. Ох, вы не представляете, как мы устали от проклятого Гитлера!
   Таковы отзывы самих немцев о фюрере, не говоря уж о том, какая слава идет о нем по миру. Можно только поражаться, как мог писатель, с которого нарисован Ненашев, не придать значения объективной оценке личности этого монстра.
   Автор статьи дает читателям понять, что Гитлер был психически нездоровым человеком, и что виновен в этом его отец, который зверски избивал сына, когда тот был ребенком. И такое чудовище назвать талантливым! Напоминая людям о том, что и он, Иван Семенович, талант, гений...
   Ненашев не выдержал испытания славой, славой незаслуженной. Такую каверзу подстроили ему власти Германии. Фактически, применив хитрость, с ним просто расправились, уничтожив его, пусть не физически, как Дантес Пушкина, а нравственно, прибавив ему "лишнего веса".
   Не скоро наступит такое время, когда все страны будут жить в мире и согласии, "без Россий и Латвий", щадить славу соседей. Это должен понимать каждый гражданин нашей страны, не позволять себе расслабляться и принимать на веру то, что говорят о нас за рубежом. Конечно, приятно, когда тебя хвалят. Но надо чувствовать, когда начинают перехваливать, и не поддаваться на лесть. Ведь не из добрых же побуждений льстят. А уж нос задирать, когда тебя поднимают до небес, вообще глупо. Враги тебя возвеличат, друзья -- раскритикуют. Так случилось и с тем писателем, кто послужил прототипом для Ненашева. Беседуя с актером, он признался, что получает уже в течение двадцати лет письма, в которых ругают его "главную" книгу. Говорил он об этом как бы шутя, но чувствовалось, что он страдает от того, что читатели выражают недовольство им. Эти переживания, как мне кажется, и укоротили ему срок жизни. Он же сибиряк, был очень крепким физически от рождения, но не дожил и до восьмидесяти лет.
   Ему надо было, убедившись, что роман получился неудачным, не оправдываться, не защищаться, а публично отречься от него. Его оставили бы в покое. Он пожил бы еще. И, возможно, что-то "путное" написал. И ушел бы со спокойной душой. Не гнал бы прочь от себя соловья и, в гроб сходя, не сквернословил...
   Главная книга Ненашева содержит такую мысль: коммунисты и те, кто пошел за ними, были прокляты Богом, а немцы, как бы от имени Бога, расправились с ними. Гитлер, мол, напал на Советский Союз, чтобы уничтожить строй, рожденный в революционной борьбе. Так многие думают. Но это вовсе не так. В настоящее время у нас уже нет социализма. И те страны, которые враждовали прежде с нами, по идее должны были бы изменить к нам отношение. Но этого не случилось. Дело, стало быть, не в том, какой у нее строй, а в том, что при любом строе наш народ остается таким, каков он есть, не склонный уступать захватчикам, умеющий отстоять свою независимость, побеждающий всех, кто приходит к нам с мечом. Народ-богатырь. И он справится с любыми трудностями, и не допустит новых кровопролитий. Не пойдет за теми, кто в наши дни пытается взбунтовать его от имени писателя, которого уже нет в живых, но есть те, кто, разделив мнение Ненашева, рвется к власти.
   Я думаю, отрекся бы он от своей "главной" книги, если бы не получил за нее премию. А он получил и уперся на своем. И дошел до того, что начал Гитлера хвалить. Запутался, в общем.
   Хотела я, взявшись писать о нем, разнести его в пух и прах. Но вижу: не получается это у меня. Нельзя, наверное, об этом писателе иметь однозначное мнение. Он сам-то, как мне кажется, не понимал, что правильно делает, а что неправильно, поэтому и стал вести себя просто вызывающе. На его ошибках, я думаю, могут учиться молодые писатели. А главная его ошибка то, что он вступил в конфликт со своей страной, со своим народом, выражая недовольство тем, что народ выбрал путь, который ему, писателю, не нравится. Он решил, что страна должна идти с ним в ногу, а не он с ней. Очень не хватало, повторю, этому человеку образования, чем объясняется, что удачными получались у него произведения на житейские темы, а попытка создать что-то сложное, философское окончилась неудачей, хотя он признать это не захотел.
   Так же, неудачно сложилась и его личная жизнь. Его признание, что он мечтал о взаимной любви, доказывает, что с Дарьей Дмитриевной счастливым он не был, жить с ней было ему удобно, как Обломову в старом халате. Жил он по старинке. Изменял, но оставался с нею. Все, что нужно было ему для удобства, для работы -- сохранял. Что для души -- терял. Как говорится, плыл по течению. А течение, как известно, часто заносит не туда.
   Думая о нем каждый день в течение двух или даже больше лет (пока пишу эту вещь), пришла я к выводу: в душе он был совсем не таким человеком, каким старался казаться. И злость его, и ожесточенность -- это все напускное. От того, что личная жизнь его не сложилась. Не хотел он обидеть Дарью Дмитриевну, которая всю себя, без остатка, отдавала ему, остался с ней, возвращался, уходя. Она была счастлива с ним, несмотря на измены, все-все ему прощала. Ему же нечего было ей простить. А это, согласитесь, очень скучно. Ничего нет скучнее верной жены, которая, забыв женскую гордость, бегает за мужем, прибегает к различным уловкам, чтобы удержать его. Она вызывает у него жалость, но никак не любовь.
   А когда у человека в душе нет высоких чувств, он ни на что высокое в любой сфере деятельности не способен. Пока писал он о простых людях, которых любил, о природе, которой восхищался, у него получались прекрасные произведения. Когда же начал писать о том, что ненавидел, о войне, ничего "путного" не вышло. Он в этом признался сам. Я только пересказала сказанное им. Очень трудно было мне разобраться в этом человеке. Но кажется, я все же разобралась.
   Кто же он, Иван Семенович Ненашев? Что я могу о нем сказать напоследок? Не идеал, разумеется, но и не злодей. Злой, конечно, очень злой человек, но не злодей. Характер его наглядно проявился в отношении ко мне. Рассердившись на меня за то, что я, не доучившись, отказалась брать у него уроки, не отвечая на мои письма и звонки, он, тем не менее, в своей "главной" книге, в той главе, где речь идет якобы о другой женщине, а на самом деле обо мне, дает положительную оценку моим творческим способностям. Злясь на меня за то, что я отвергла его как мужчину, -- в молодые годы -- в старости признается, что воспоминания о тех женщинах, с которыми связывала его когда-то дружба, доставляет ему больше приятных минут, чем мысли о других, с которыми был он более близок. Потому что в дружеских отношениях, считает он, больше чистоты и чувства, чем в любовных связях... Прочитав эти строки в каком-то из его произведений, написанных уже после того, как было издано то, о котором говорилось выше, я очень удивилась. И поняла наконец, что, дожив до преклонного возраста, он перестал на меня обижаться за то, что я от него "сбежала" раньше, чем кто-то из нас сделал "первый шаг". Когда дошло это до меня, я сама перестала серчать на него. А это, в свою очередь, повлияло на то, что я решила сказать о нем как о человеке в заключение. Неожиданно для себя я сравнила его судьбу с судьбой Пушкина и этим сказала все.
   Осталось сказать заключительное слово о Чижовкине. Как он ни старался, трудясь не менее упорно, чем Ненашев, доказать то, что в молодости внушила ему Дина, что он САМ, самый талантливый в стране прозаик, что ему не удалось. Потрясти мир ни одним из своих произведений он не смог. Не смог даже стать лауреатом Государственной премии России, хотя и надеялся, что его книга о Магнитке, которая была напечатана при Твардовском в "Новом мире", будет удостоена этой высокой награды. Но ошибся.
   И все же ему удалось набрать лишний вес. Готовясь к празднованию восьмидесятилетия Магнитогорска, его книгой о Магнитке заинтересовалась администрация этого города. И облагодетельствовала автора. Ему было присвоено звание почетного металлурга ММК, Магнитогорский Государственный Университет присвоил ему звание "профессор", и не просто "профессор", а почетный. Затем -- звание академика Академии общественных наук. Но ему это звание не понравилось. И он подправил его, стал зваться: академик Академии литературы. И, как и следовало ожидать, закружилась у Дениса Антоновича от успеха голова , и начал он доказывать жителям Магнитогорска, что он не просто "писатель из Москвы", а на самом деле очень важная персона. Прислав Магнитке поздравление с юбилеем, он авторитетно заявил: "Я ее изобразитель, историк и певец, даю ей звание: Герой России с убеждением, что оно повторится державно, государственно. И подписал своей фамилией и всеми полученными в последнее время почетными званиями. А озаглавил свою корреспонденцию так: "Горжусь, что я магнитогорец". Родился в каком-то другом городе или даже деревне, прожив на Урале лишь до шестидесятых годов, он магнитогорец. Надо же!
   Прочитав эту статью, я улыбнулась, убедившись, что Чижовкин каким был, смехотворной личностью, таким и остался. А один из моих знакомых, настоящий магнитогорец, посмотрев творение Дениса Антоновича, возмутился:
   - Кто он такой, чтобы делать подобные заявления?!
   - Он же подписался: академик, - пояснила я.
   - Академики настоящие таких глупостей не говорят. Они знают, что присваивают почетные звания отдельным лицам, тем более городам, не деятели культуры и литературы, и не научные работники, а представители верховной власти в стране. И никакой он не профессор и не академик, а старец, наверстывающий упущенное "в смысле славы", страдающий манией величия. Он считает, что если человек живет в столице, то он уже гений, а если мы живем на периферии, то мы дураки. И нам можно вешать лапшу на уши... Никакой он не профессор и не академик. Эти звания он купил за деньги. Но где он только их берет, ведь его, насколько мне известно, уже давно не печатают за гонорары.
   - Выпрашивает у ММК, уверяя, что нужны средства для переиздания его трудов, а использует их для другой цели, - заметила я. - Сдружился с кем-то из влиятельных лиц в этом городе. Он умеет подлизаться. Есть у него еще один способ добывать материальные средства.
   - Какой?
   - Дает обещания помочь со вступлением в литинститут и в союз писателей. Иногда и помогает: пишет рекомендации, а может, и те работы, которые поступающий подает потом в приемную комиссию вуза.
   ... Это он практикует с давних пор. Тут я вспомнила тех парней, которые с его подачи поступили еще в пятидесятые годы в литинститут. Я удивлялась: как он мог всех своих учеников из литобъединения, даже самых слабых, чьи труды ни разу не обсуждались на наших занятиях, кто ни разу не выступил при обсуждении произведений их товарищей и вообще двух слов связать не мог, протолкнуть в литинститут? Удивлялась раньше, а теперь наконец все поняла: писал он за них рассказики, а они ему платили за это. И, наверно, неплохо. Ребята же все были работяги, трудились на комбинате, в горячих цехах, зарплату получали немаленькую и делились с ним. Платили как бы за работу. Другого способа, чтобы протолкнуть тупиц этих в институт, не было и быть не могло. В общем, действовали по принципу: ты -- мне, я -- тебе.
   Когда я посещала литобъединение, я такое представить себе даже не могла. И только теперь, когда стала о нем писать и обдумывать прошлое, это дошло до меня. И вот что еще дошло: он и меня протолкнул бы в союз, если бы я догадалась, что ему от меня нужно было уже после того, как я отвергла его ухаживания и пошла ему навстречу, если бы у меня была такая возможность. Вспомнила я один случай, на который сразу не обратила внимание. Однажды он явился ко мне домой. Жила я в те годы в однокомнатной квартире. Шесть человек в одной комнате. Садились мы за стол заниматься, я и две моих сестры, третья тогда была еще маленькая, раскладывали учебники и тетради. Места не хватает, начинали спорить, толкаться, а под столом пинаться. Я не старалась бороться за место. Выходила в прихожую, садилась на сундук (кроме него в передней другой мебели не было, да и во всей квартире все только самое необходимое. Мы страшно бедствовали в те годы. Итак, сижу я как-то раз в прихожей на сундуке. Читаю толстую книгу -- политэкономию. Готовлюсь к экзамену. И вдруг приоткрывается входная дверь (запирались мы на замок или засов только укладываясь на ночь спать), в образовавшуюся щель просовывается голова. Присмотрелась: лицо знакомое, пучеглазое. Да это же Чижовкин, руководитель литобъединения. Я страшно удивилась: зачем он пожаловал? Я его не приглашала, и он о приходе не предупреждал. Не туда попал, что ли? И дверь открыл без стука. Пока я пыталась разобраться в ситуации, стесняясь спросить у него, зачем он явился, голова исчезла, дверь захлопнулась. Послышались шаги торопливо шагающего вниз по лестнице человека. Да, это был Чижовкин, и теперь мне понятно, зачем он приходил. Не для того, чтобы со мной или моими родителями встретиться, а чтобы посмотреть, в каких условиях я живу, выяснить, имеется ли у меня возможность заплатить ему, если он даст мне рекомендацию для поступления в союз. Одного его взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что у меня такой возможности нет. В этот момент судьба моя была решена. Его мать жила точно в таких же условиях, одна, без мужа.
   Он мечтал не только о славе. Мечтал разбогатеть и не гнушался никакими средствами. Он понимал, что меня надо принять в союз. Но считал, что за это я должна его отблагодарить, заплатить ему. Если не "натурой", так деньгами. Но не знал, как ко мне подступиться. Боялся, что я отвергну его, если он заговорит со мной на эту тему. Я ему уже ведь доказала, что договориться со мной не так просто: слишком дерзка и неуправляема. Разбогатеть решил он за счет своих учеников, или хотя бы иметь возможность пристроиться к кому-нибудь из богатых и тянуть понемногу, но очень долго из их семейного бюджета. Пока мы учились у него, он тянул у ребят. Позднее одна из его учениц вышла замуж за очень обеспеченного человека, вот за нее он уж взялся всерьез. Как ему удалось к ней подобраться? Он жил уже в Москве или в каком-то другом городе, прежде чем переехать, и когда приехал на побывку в Магнитку, кто-то сказал ему, что такая-то из бывших его учениц, по имени Нина, теперь стала очень богатой. Живет в частном доме за высоким забором. Во дворе огромные злые собаки. Так же просто, как в мою квартиру, к ней в дом не проникнешь. Подойти к калитке, стучаться, пока не откроют, унизительно. Надо найти приличный подход. И он нашел. Решил познакомиться и подружиться с ее мужем, который работал на комбинате. Позвонил ему по телефону. Попросил показать ему комбинат, который он уже много раз видел. Василий, так звали мужа Нины, согласился. Догадывался или не догадывался, что за этим последует, не знаю. Знаю только (Нина сама рассказывала мне эту историю) -- Василий провел писателя по всем цехам комбината, пояснил, в каком что делается. А после этого, как и ожидал Чижовкин, пригласил его на обед (к себе домой). Нина говорила мне: было застолье. А Чижовкин потом говорил своей маме, а она мне:
   - Чего только не было на этом столе!
   Он понял: будет чем поживиться.
   Не подумайте, что он тут же дал Нине рекомендацию, признав, что она талантлива. Много лет, как и мне, то обещал, то отказывал, уверяя, что надо будет подождать. Нина ждала как будто до пятидесяти лет. И все это время он тянул с нее денежки. Я не буду раскрывать ее секрет, как ему удавалось обирать ее. А когда у нее уже терпенье лопнуло и она чуть было не послала его далеко-далеко, он наконец сжалился над ней. Дал он ей рекомендацию, вступила она в союз. Но радости по этому поводу не выражает. Наверное, данная Чижовкиным рекомендация, когда он уже как писатель потерял свой авторитет, и ей авторитета не прибавила. Она говорит мне: "Радуйся, что ты не в этом союзе". Не могу судить, искренне она это говорит или нет. Но ей я не завидую: ни ее богатству, ни ее удаче. Надо сказать: Чижовкин до сих пор обирает ее. Она уже пенсионерка, мужа нет (вдова), живет на пенсию. Есть, наверное, у нее сбережения. Но есть ведь и те, на кого хочется их потратить: не детей, на внуков. Но Чижовкин не отстает от нее. Приезжая в Магнитогорск, наведывается к ней, заставляет тратиться. Посылает к ней в гости своих родственников. И их приходится принимать и угощать, как в ресторане. Благодаря поддержке Чижовкина печатается Нина в журнале, который издает Магнитогорский Государственный Университет. Но кто его читает? Выпускаются номера в очень небольшом количестве экземпляров. Редактирует журнал Чижовкин... И считает, что этого достаточно, чтобы она чувствовала себя в вечном, неоплатном долгу перед ним. Не приведи Господь попадать в такую зависимость...
   Чтобы дорисовать портрет этого деятеля культуры, расскажу еще одну историю, действующим лицом которой является он, Денис Антонович. Вернее, повторю то, что уже рассказывала в первой своей книге.
   Вспомнился мне тот случай, когда мы всем своим кружком обмывали в ресторане вышедшую в свет книгу одного из кружковцев. Как сидели за столом, пропущу. Начну с того момента, когда застолье кончилось и мы вышли из помещения на улицу. В тот самый момент, когда за нами закрылась дверь, один из наших товарищей, приблизившись к Чижовкину, идущему рядом со мной, что-то шепнул ему на ухо. Я не расслышала, что. А Денис Антонович расслышал и оскорбился. Недолго думая, развернулся и ударил своего ученика кулаком в висок. Ученика этого назовем Колей. Он удержался на ногах, но шапка с его головы слетела и покатилась. Он поднял ее, надел и пошел своей дорогой, не дав Чижовкину сдачи. Был он учителя своего моложе всего на три года, говорили они друг другу "ты". Коля называл Чижовкина по имени, без отчества. Бывал частенько у него дома, как и все остальные из литобъединения. Я считала, что их связывает дружба, но оказалось: это не так... Когда Колина шапка слетела с его головы, я весело засмеялась, подумав, что Николай нахамил Денису Антоновичу (мало ли таких бывает случаев, когда ученики оскорбляют учителей своих) и получил по заслугам. В то время я считала Чижовкина безупречным человеком: этот инцидент произошел ведь до того, как мы остались с учителем наедине и он показал, на что способен. А когда показал, распоясавшись, я поразилась его наглости и разочаровалась наконец в нем. Убедилась, что он не такой хороший, каким желает казаться. Но насколько плох, этого я тогда еще не поняла. Ясно мне стало, что это за фрукт только тогда, когда Нина, с которой мы продолжали общаться и после того, как перестали посещать занятия в литобъединении, начала мне жаловаться на Чижовкина, который даже из Москвы, куда переехал, умудрялся "доставать" ее и обдирать, как липку. Окончательно разобралась я в нем, когда узнала от Лиды всю его подноготную. Николай, я уверена в этом, раскусил своего учителя раньше, чем мы с Ниной. Его, Костю, все время, надо полагать, подмывало высказать Чижовкину, что он о нем думает: был этот парень честным, хорошим человеком. Жаль, что уже нет его в живых. Дал понять Чижовкину, что знает его секрет, и получил от него оплеуху. Надо думать, известно стало Коле, чем этот деятель занимается, от тех ребят (они же всегда делятся друг с другом подобными знаниями), кто, дав взятку Чижовкину, получил от него рекомендацию для поступления в литинститут. От девушек, которые в то же время, что и те парни, посещали занятия кружка, полученные сведения ребята скрывали, опасаясь, как бы девчонки не проболтались там, где нельзя о подобных вещах говорить. Любопытная по натуре, я пыталась в этом деле разобраться, и, встретившись однажды с Николаем, спросила, что он тогда, когда мы вышли из ресторана, шепнул на ухо Чижовкину, за что получил оплеуху. Но Коля отмахнулся от меня, сказав, что спьяну сморозил какую-то чушь. Не стал он предавать огласке тайну этого взяточника Чижовкина, понимая, что выдав, разоблачив его, навредит нет только ему, но и тем парням, которых Денис Антонович, так сказать, облагодетельствовал. Товарищество, дружбу поставил Николай выше правды, выше истины.
   И живет себе делец этот до сей поры неразоблаченный, получая за взятки почетные звания. До сих пор решает, кому быть в союзе, кому... сидеть в тюрьме...
   Таких как он, среди писателей немало, наверное. В те времена занимались они позорными делами тайком. А теперь, как видно, уже не скрывают свою деятельность. Ведь деньги в наши дни решают всё: в институте принимают без вступительных экзаменов тех, кто хорошо заплатит. Преподаватели принимают от студентов курсовые работы, выполненные посторонними людьми опять же за деньги. Дипломы продаются тем, кто никогда не посещал лекций в институтах. Оказывается, что и академиком можно стать, никогда не читав лекции в вузах. Были бы деньги, и неважно, где эти деньги добыты...
   Никто как будто не понимает, что такие порядки не принесут пользу стране: ни в области техники, ни в науке. Хуже всего обстоят дела в области литературного творчества. Уже руководство союза писателей обращает наше внимание, что литература русская приходит в упадок. А что придет ей на смену, когда она сойдет на нет? Конечно, телевидение. А что такое телевидение? Тот, кто его изобрел, Зворыкин, однажды, выступая в какой-то передаче, сказал: "Я изобретал чудо, а изобрел чудовище". И это чудовище, скажу я от себя, воспитывает нашу молодежь.
   И как мы можем с такими вещами мириться? Неужели допустим, чтобы телевидение окончательно вытеснило художественную литературу? А как ее сберечь? Надо думать об этом, пока не поздно.
   P.S. Что касается Нины, нужно добавить еще вот что: в течение многих лет пользуясь ее гостеприимством, ни разу не удосужился этот человек предложить ей приехать в Москву и погостить у него. Одной или с мужем. Еще о ее внешности: в ранней молодости не отличалась она особой красотой. Девчонка как девчонка. Одевалась бедно, была очень скромна и незаметна. Выйдя замуж, расцвела, превратилась в настоящую красавицу. Встретившись с ней, уже замужней, развратник этот "отпустил" в ее адрес такой комплимент: "Слушай, Нина, ты стала настоящей красоткой". Если бы муж Нины услышал сказанное Чижовкиным, он бы его поколотил. Был Василий лет на десять моложе Чижовкина, крупный, физически сильный мужчина, очень любил жену, с нетерпением ждал, когда она официально будет называться писателем. Но не дождался, умер раньше, чем Чижовкин исполнил свое обещание дать ей рекомендацию для вступления в союз. Натерпелась женщина от него не меньше, чем я. Когда мы встречаемся с нею, разговор у нас заходит о нем. И говорит о нем Нина с такой неприязнью и осуждением. Но писать об этом своем мучителе не собирается. Пишу я. Она это знает, и он, вероятно, тоже. И будет стараться воспрепятствовать выходу в свет этой книги. Но сдаваться я не собираюсь. У него, понятно, большие связи и возможности. Но не всесилен же он.
  
   Приложение к роману.
   Людмила Татьяничева (фамилия настоящая)
   Детство и юность поэтессы прошли в г. Свердловске. После окончания школы она работала токарем на заводе и одновременно училась на вечернем рабфаке. В 1934 году переехала в Магнитогорск, где работала десять лет в газете "Магнитогорский рабочий". Окончила литературный институт имени Горького. Первый сборник стихов Людмилы Константиновны вышел в 1944 году. После этого книги выходили в Челябинске, Свердловске, Москве. Часто публиковалась в газетах, в журналах. Издала более двадцати книг. Писала о любви, о природе. Активно участвовала в общественной жизни. Кандидат в члены обкома КПСС и член Правления союза писателей РСФСР. Была депутатом Челябинского городского Совета Депутатов. Награждена двумя орденами "Знак Почета".

У каждого в сердце Ленин

Один ворочает рудами,

Другой окрылен стратосферою

Третий крутыми маршрутами

Ведет в поход пионерию.

Гляжу на людские лица

Краснознаменной державы

У каждого в сердце -- Ленин

Каждый Отчизне верен.

О необычном

Театр на площади станичной.

В тайге электропровода...

Нам это кажется обычным

И неприметным иногда.

Мы очень быстро привыкаем

К тому, что создал наш народ.

Уже и спутники включаем

В свой повседневный обиход...

Да, мы считаем делом личным,

Чтоб становилось навсегда

Необычайное обычным,

Как хлеб, как воздух, как вода.

* * *

И в самом обычном наряде

Мила, ты, отчизна, до слез.

К лицу тебе русые пряди

Твоих ненаглядных берез.

К лицу тебе снег твой алмазный,

Твой каждый ромашковый лог.

А как молодит тебя красный

Октябрьского знамени шелк!

* * *

Будет навек спасена земля

От войн. От угрозы тьмы.

Если два миллиарда "Я"

Сольются в единое "Мы".

* * *

Нам готовят атомные войны

Рыцари коричневой чумы.

Мы сильны, а потому спокойны

С нами правда. Коммунисты мы.

* * *

Пусть не в меня в прямом бою

Вонзался штык чужой огранки,

Прошли сквозь молодость мою

Года, тяжелые, как танки.

О, трудный марш очередей

За хлебом, клеклым от бурьяна,

И над молчаньем площадей

Суровый голос Левитана.

А дети в ватничках худых,

А вдов опущенные плечи...

Нет горше будней фронтовых

Но эти -- вряд ли были легче.

Ты знаешь это, Ты видал

Цеха бессонные, в которых

Из гнева плавили металл,

А слезы превращались в порох.

* * *

Вдали от синих гор Урала,

В руках сжимая автомат

Спокойно смотрит с пьедестала

От солнца бронзовый солдат.

Он дышит вольным ветром жизни,

Над ним не кружит воронье.

Не клялся он в любви Отчизне,

Он просто умер за нее.

Янки на Каме

Это было на Камушке-Каме.

Сквозь прищур созерцая Урал,

Рослый Янки в туристской панаме

С удовольствием в Каму плевал.

Он швырял ей в лицо папиросы

Резким взмахом холеной руки.

Возмущенно шептались матросы --

Сыновья этой доброй реки.

- Чем река перед ним виновата?

- Это к нам его лютая злость!

Но сказал капитан им: - Ребята,

Не забудьте, что Янки -- наш гость.

Мы, советского судна команда,

Поступаем как долг нам велит.

А к туристу меж тем без доклада

Подошел пожилой инвалид.

Стукнув об пол ногой деревянной

Пробасил он:

- Здорово живешь!

Ты пошто это, гость иностранный,

Нашей матушке в очи плюешь?

В старину был хороший обычай:

Человек, осквернивший волну,

Хищных рыб становился добычей,

Не успев прилепиться ко дну.

Слышишь, в борт ударяет с размаху

Камских волн непокорная рать?

Но не бойся, тебя не затрону,

Не к лицу нам гостей обижать.

Только знай, что своими плевками

Ты себя выдаешь с головой...

Это было на Камушке-Каме,

На уральской реке голубой.

* * *

Я училась детали

Точить на станке

Стружки руку клевали,

Прилипали к щеке.

Вырывалась, шипела

Норовистая сталь.

И никак не хотела

Превращаться в деталь...

Вместо доброй удачи

То поломка, то брак.

Шла со смены я, пряча

Свои слезы в кулак.

Говорил каждый день мне

Мастер точных работ:

- Было б, дочка, раденье,

А уменье придет.

Но потом услыхала

Я другие слова:

- Нет, умения мало,

Достигай мастерства.

День и ночь -- не посменно --

Лишь тем и живу,

Что стремлюсь неизменно

К мастерству, к мастерству!

Ну, а если удача не дается никак,

Я, как в юности, прячу

Свои слезы в кулак.

  
   Роднина (фамилия вымышленная)
   Родилась в семье рабочего. Окончила гимназию. С 1918 года работала учительницей в школе I степени, школьным городским инструктором, преподавателем педагогического техникума. Два года проучилась в университете, сначала на Урале, затем перевелась в Ленинградский, окончила его в 1939 году. Одновременно с учебой преподавала в совпартшколе. По окончании университета работала редактором детской и юношеской литературы в Гослитиздате. Затем переехала на Урал. Общение с рабочими обогатило ее новыми впечатлениями, которые впоследствии отразились в творчестве. Проработав в издательстве шестнадцать лет, перешла на профессиональное писательское положение. Написала роман о революционном движении на Урале. Наглядно показывает в нем неизбежность революции 1905 года. Печаталась в уральской и центральной периодической печати. Член КПСС с 1942 года. Награждена медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг". Член союза писателей с 1951 года. На фотографии простое русское лицо, вдумчивое выражение, скромная прическа, строгий костюм.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ЛИШНИЙ ВЕС

РОМАН

   Текст публикуется в авторской редакции
   Технический редактор Котляр Т.С.
  
   Подписано в печать 31 августа 2009 года
   Бумага Тип N 2
   Плоская печать
   Формат 60х84 1/6
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"