Немировский Петр : другие произведения.

Пять минут Доктора Германа

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История русского студента по имени Герман, который учится на психотерапевта и проходит свою последнюю практику в одной психиатрической клинике Нью-Йорка. Автор словно заводит читателя в американский госпиталь, с его очень сложными, противоречивыми правилами и отношениями. Однако, в первую очередь, эта повесть о людях - врачах и пациентах. А также о некоторых тайнах психиатрии и большой политики.


   Петр Немировский
  
  
  
  
  
  
  
  
   ПЯТЬ МИНУТ ДОКТОРА ГЕРМАНА
  
   Из записок нью-йоркского психотерапевта
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Содержание
  
   У каждого свои проблемы
   Иван и его палач
   Психиатрия и тирания
   Эпилог
  
  
   У каждого свои проблемы
  
   Глава 1
  
   "Время уже близилось к ланчу, когда секретарша, наконец, постучала пальцем по стеклянной перегородке, отделявшей регистратуру от врачебных кабинетов, и жестом подозвала Германа. Сказала, что Ричард Грубер ждет его в своем кабинете.
   - Мистер Генри, входите! - заведующий клиникой или, как его называли коллеги, "Психиатр номер один", приподнялся в своем кресле. Он произнес имя Германа с ошибкой, вероятно, по созвучию с американским именем. - Рад познакомиться. Извините, что заставил вас ждать.
   - Я тоже рад с вами познакомиться, - ответил Герман, протягивая для пожатия руку.
   - Значит, вы направлены к нам для прохождения интернатуры, - Ричард Грубер сел обратно в кресло и посмотрел на нового практиканта.
   Он увидел перед собой молодого черноволосого мужчину лет тридцати семи-восьми, худощавого, аккуратно одетого. Все пуговицы белой рубашки застегнуты, черный тонкий галстук спускается строго вертикально по центру под сходящимися лацканами пиджака. Брюки отглажены, туфли блестят. В общем, придраться не к чему. Уже во время недолгого разговора мистер Грубер бросил еще несколько взглядов на практиканта, так, на всякий случай.   
   Надо сказать, что Ричард Грубер не был черств и безразличен к людям, отнюдь нет. Но в клинику для прохождения практики постоянно направлялись "интерны" - будущие психиатры, психотерапевты, социальные работники, медсестры. Набравшись кой-какого опыта, они уходили, и на их места тут же прибывали новые. Поэтому запомнить всю эту армию (чтобы не сказать ораву) будущих работников системы здравоохранения мистер Грубер был абсолютно не в силах.  
   Сам доктор Грубер был вида весьма презентабельного, в его облике, как говорят, пробивала порода. Держался с достоинством, подобающим должности, говорил не спеша, простыми и точными выражениями.
   У него было умное, приятное лицо саксонского типа, с шевелюрой еще густых темных волос. Бережное отношение к себе, здоровый образ жизни, там, бассейн, низкокалорийная пища, целительные кремы для кожи, специальные массажеры и приспособления по сжиганию жира, короче, весь набор средств для поддержания внешней и, как он любил выражаться, внутренней гигиены, имели свой зримый результат - в свои шестьдесят лет доктор Грубер был в великолепной форме.
   - Где вы сейчас учитесь? - спросил он Германа, легонько барабаня по столу пальцами.
   - В Нью-Йоркском Институте гуманитарных наук.
   - Что ж, неплохо. Полагаю, уже имеете некоторый врачебный опыт, уже работали с больными?
   - Да, два года проходил практику в амбулаторных клиниках в Гарлеме и Бронксе. 
   - И сколько же вам остается учиться?
   - Это мой последний год учебы в институте и моя последняя практика.
   - Значит, вы уже без пяти минут доктор, - пошутил заведующий, взглянув на часы над головой сидящего Германа. - Если не секрет, откуда вы родом?
   - Из России, из Санкт-Петербурга.
   - О, Сэйнт-Питэрбух, много слышал об этом городе. К сожалению, никогда там не бывал. Вы в России тоже работали в психиатрии?
   - Нет, там я изучал философию.
   При слове "философия" на лице заведующего промелькнуло нечто, похожее на удивление. Надо было и чем-то заполнить пустоту, о чем-то разговаривать с этим костлявым и, кажется, немножко нагловатым практикантом.
   - Признаюсь, я в философии не силен. Правда, когда-то в юности пробовал читать Шопенгра-а... - он щелкнул пальцами, пытаясь припомнить имя Шопенгауэра. - Ну, наконец-то! Мы уже заждались! - воскликнул он, когда дверь отворилась. - Разрешите, Генри, представить вам миссис Дженнифер Леви. Она будет вашим супервайзером в течение года.
   Герман поднялся и шагнул к ней - невысокой, в белом врачебном халате, в красной шляпке, из-под которой струились невероятной красоты черные волосы. На вид ей было около сорока. Герман протянул руку, тут же усомнившись, правильно ли сделал, - может ли незнакомый мужчина, не еврей, пожимать руку ортодоксальной еврейке? Но пожатие состоялось, ее маленькая ручка нырнула и мгновенно выскользнула из его ладони.   
   - Дженнифер - психотерапевт с многолетним стажем. Не сомневаюсь, что вы с ней сработаетесь и наберетесь у нее ценного опыта, - сказал заведующий.  
   - Конечно, сработаемся. Да, Гарри?
   - Да, - ответил он, уже достаточно раздраженный тем, что за последние пятнадцать минут его имя потрепали в полной мере, ни разу не произнеся его правильно.  
   - Жду вас, Гарри, завтра в своем кабинете в девять, нет, лучше в десять утра. И называйте меня просто - Джен, о`кей?
   - Желаю удачи. Если возникнут какие-либо вопросы, жалобы, - мой кабинет для вас всегда открыт, - сказал Ричард Грубер и, не переставая улыбаться, вежливо указал Герману на дверь: мол, все вопросы решены, и делать мистеру студенту в кабинете заведующего уже абсолютно нечего. Тем более что до ланча оставалось ровно пять минут".
  
   ххх
  
   Будь я писателем, имей литературный талант, то, пожалуй, так бы начал изложение периода, сыгравшего поистине роковую (в данном случае не побоюсь этого литературного слова) роль в моей жизни.
   Но мои литературные способности весьма заурядны. По образованию я - философ, когда-то окончил факультет философии в Питерском университете. Собирался поступить в аспирантуру, однако планам моим не суждено было сбыться.
   Мы с женой выиграли в лотерею гринкарту. Жена была настроена уехать. После долгих колебаний, я согласился.
   Очутившись в Нью-Йорке, жена, как говорится, сразу себя нашла: устроилась программистом и со временем стала даже менеджером отдела. Я же безуспешно семь лет искал себе применение - то в фирмах по продаже недвижимости, то в рекламных агентствах. Зарабатывал гроши, постоянно менял работы. Семейная жизнь из-за этого вконец разладилась, и мы развелись.
   Помню, в день после развода меня охватило какое-то странное безразличие. Словно из жизни выдернули какую-то ниточку и разошелся шовчик. И теперь этот шовчик будет расползаться неимоверно быстро.
   О, надо, надо было остаться одному, чтобы гром грянул и я, наконец, проснулся! Довольно же себе морочить голову, - думал я. Нужно вернуться в Россию, поступить в аспирантуру, защитить кандидатскую и работать по специальности. В Питер! В Питер! Там - родные, приятели, квартира, дача. Все знакомо, все свое...
   Вечером я сам выдул бутылку водки и пустился бродить по Манхэттену. Не помню, как очутился возле Нью-Йоркского Института гуманитарных наук. Перед зданием тянулась березовая аллейка, неподалеку возвышался величественный собор святых апостолов Петра и Павла. Это место мне всегда чем-то напоминало Питер. Даже небо в рваных серых тучах в тот вечер было питерским. Ну, и водка тоже усилила такое впечатление.
   Большими золотистыми буквами на белой мраморной доске, висевшей на стене здания, были начертаны названия наук, которые в этом институте изучают: "Право. Богословие. Психология и Психотерапия".
   Я попросил у прохожего сигарету. Курил и смотрел, как из наружных дверей здания выходят студенты. Должно быть, только что закончился последний класс. Одни спешили к станции метро. Другие шли вместе с преподавателями, наверняка жаловались на обстоятельства личной жизни, которые мешают им хорошо подготовиться к экзамену.
   Мне на миг почудилось, будто я сам вернулся в свои студенческие годы...
   Сколько раз я проходил мимо этого здания? Раз сто, не меньше. Куда же глаза мои смотрели до сих пор?!
   ...Вся учебная программа была рассчитана на четыре года, но я решил поднапрячься и в усиленном режиме закончить за три. В рамках программы обязательным было и прохождение интернатуры в различных психиатрических лечебницах. Чтобы сэкономить время и силы, я оставил работу, снял крохотную квартирку на окраине города и жил в долг, взяв в банке крупную ссуду.
   В этот раз я не ошибся: за два года ни разу не пожалел, что сделал этот выбор, решив стать психотерапевтом. Простой, казалось бы, очевидный шаг. Но, чтобы совершить его, сколько потребовалось лет!
   Вот, собственно, короткая предыстория моего появления в кабинете Ричарда Грубера - заведующего амбулаторной психиатрической клиникой. 
  
   Глава 2
  
   Дженнифер предложила мне вначале ознакомиться с другими психиатрическими отделениями. Помимо амбулаторной клиники, в госпитале имелось отделение "Психиатрической скорой помощи" и психбольница, которую сами больные шутливо называли "ку-ку хауз" (дом кукушки)*.
   По словам Джен, любому психотерапевту полезно знать весь круг, так сказать, кругообращение пациента: из "скорой" - в дурдом, а потом - и в амбулаторную клинику. К тому же начинался осенний сезон еврейских праздников. Джен заранее взяла отгулы и не хотела, чтобы в ее отсутствие я болтался без дела. Поэтому вначале я отправился в отделение "Психиатрической скорой", где провел некоторое время. 
   Больных туда, как правило, доставляют в машинах "скорой", и нередко - в сопровождении полиции. Не всё там так ужасно, не всё. Некоторые пациенты ведут там себя тихо, смирно: лежат на кроватях или сидят в креслах в ожидании, когда их вызовет дежурный врач и решит, куда им направляться дальше.
   Изредка попавших в "Психиатрическую скорую", после осмотра дежурного врача, отпускают на все четыре стороны.
   Случается и такое, что туда приходят добровольно. Помню одного такого - добровольца. Чернокожий парень атлетического телосложения пришел и признался, что его гнев на бывшего мужа его нынешней подруги достиг критической отметки. Желание убить превратилось для него в идею-фикс. Он легко может раздобыть пистолет. Но не хочет из-за "того придурка" садиться в тюрьму. Попросил врачей, чтобы ему дали успокоительные таблетки и на время "закрыли".
   Желваки вздувались на его скуластом, небритом лице. Меня же поразил его голос - ровный, почти ледяной, и очень медленный темп речи...
   Пришел, помню, и один тихий пуэрториканец лет шестидесяти. Сказал, что хочет покончить с собой. Дескать, больше не может справляться с навалившимися на него жизненными проблемами: постоянными увольнениями, болезнями, одиночеством. День и ночь видит перед глазами Бруклинский мост и себя на мосту, перелезающим через высокие перила. Говорил спокойно, не переставая улыбаться тихой, виноватой улыбкой...
   Но преобладающее большинство пациентов в "Психиатрическую скорую" все же доставляют в состоянии тяжелого бреда, с галлюцинациями. Удары головой о стены, вопли, попытки схватить со стола ручки и карандаши, ошибочно принятые за ножи, вызванная госпитальная полиция с наручниками, шприцы в руках медсестер - всё это будни "Психиатрической скорой", рутина...
   Провел я некоторое время и в дурдоме - "ку-ку хауз", куда пациентов, уже облаченных в больничные халаты, переводят из "Психиатрической скорой".
  Психбольница - место не самое привлекательное во всех отношениях. Все окна там затянуты металлическими сетками, доступ к лифтам преграждают стальные раздвигаемые решетки на замках. У палат с "буйными" сидят санитары.
   Жесточайший внутренний режим. Объявления в динамиках строгим голосом: всем идти на обед или к окошку за лекарствами. Больные накачаны психотропными лекарствами, не произнося ни слова, медленно передвигаются по коридорам, шаркая тапочками. 
   Почти все они, невзирая на свое состояние, хотят одного единственного: поскорее оттуда вырваться.
   Меня представили некоторым пациентам, сказав им, что я - студент, прохожу в госпитале интернатуру. Оставшись со мной тет-а-тет, больные тут же начинали доказывать, что они уже абсолютно здоровы, уже вылечились, и упрашивали, чтобы я их выписал. Я извинялся, пытаясь растолковать, что выписка отсюда - не в моей компетенции, что я простой практикант. Но они либо не понимали, либо не верили, что говорю правду. Как только к ним приходило осознание того, что я действительно не могу их выписать, тут же теряли ко мне всякий интерес.
   Только самые смекалистые из них быстро понимали, что выписка-освобождение из дурдома напрямую зависит от выполнения трех золотых правил: не надо ничего требовать, нельзя ни на что и ни на кого жаловаться, а самое главное - нужно без разговоров принимать все лекарства.
   Однако вникнуть в эти три золотых правила могли далеко не все и не сразу. Труднее всего доставалось "борцам за права человека", тем, кто жаловался на невкусную еду, на несносное поведение однопалатника или на грубое обращение кого-то из персонала. Таковым приходилось в дурдоме несколько задержаться...
   - Очень хорошо, Герман, что вы теперь имеете общее представление обо всех психиатрических отделениях госпиталя, - сказала Джен, когда ее отлучка, вызванная праздниками, и мой ознакомительный тур были завершены. - Не исключено, что некоторым вашим пациентам скоро придется побывать и в тех отделениях тоже.
  
   ххх
  
   Затем мне стали давать пациентов, с различными психиатрическими диагнозами.
   Кстати говоря, все диагнозы поставлены согласно "Руководству по психиатрической диагностике DSM-IV". Этим пособием сегодня пользуются все психиатры и психотерапевты в США. В этой толстой и, надо сказать, очень дорогой книге изложены практически все известные на сегодняшний день психиатрические нарушения, начиная с заурядной бессонницы и заканчивая хронической шизофренией.
  Настоятельно НЕ рекомендую покупать и читать это пособие! Человек психически здоровый, но мнительный, с воображением, открыв эту книгу, ужаснется, обнаружив в себе черты сексуального маньяка, заболевшего вследствие посттравматического нарушения, да еще с каким-нибудь жутким отклонением в деперсонализацию членов тела. А при большом упорстве можно таки довести дело "до победного конца", очутившись на приеме у психиатра.    
   Такой "синдром студента первого курса" легко излечим. Хороший психиатр, случись ему иметь дело с подобным "больным", посоветует ему успокоиться, некоторое время не читать никакие книги по психиатрии, а вместо этого лучше сходить в фитнес-клуб или бар, выпить пивка. И Вы - абсолютно здоровы! 
   Мое случайное отклонение от темы заводит меня еще дальше, и я припоминаю своих милых однокурсников из института, будущих психотерапевтов. Некоторые из них, особенно девушки, и вправду очень близко к сердцу принимали всё, изложенное в той толстенной книге, и "примеряли" к себе все известные психиатрические диагнозы. В результате, находили в себе какую-либо психиатрическую болезнь, если не в завершенной, хронической стадии, то очень опасные симптомы таковой. Докучали преподавателям вопросами, не нужно ли им обратиться за помощью к специалистам? 
   Однако были среди студентов и такие, кто не нуждался ни в каких советах. Напротив, сами могли бы посоветовать любому врачу, в каком баре можно хорошо оттянуться, где в ассортименте всегда свежий холодный эль, а где вкусные суши и сашими.
   Помню, на одном семинаре в альма-матер, я в паре со знойной Вероникой отрабатывал тему "Диагностика во время первого визита пациента". Мы играли роли: я - врача, она - пациентки. Как и положено психотерапевту, я проникновенным, доверительным голосом спросил Веронику, какие проблемы в своей жизни она считает сегодня наиболее серьезными.
   Вероника никогда не надевала лифчик на эти вечерние классы. У нее были потрясающие налитые груди, на смуглой шее мулатки блестела тонкая золотая цепочка. После этого, последнего класса, который заканчивался в четверть десятого, она всегда спешила куда-то, не думаю, что в библиотеку.
   Облизнув губы в густом слое помады, Вероника простонала: "Вы спрашиваете, какие у меня проблемы? О, доктор, вы себе не представляете, как я хочу еб...я..."    
  
   Иван и его палач
  
   Глава 1
  
   Одним из первых мне дали пациента по имени Иван. На протяжении года мне довелось работать со многими больными, но Иван запомнился больше остальных.
   Вот что было написано в его медицинской карте: "Иван Н. - русский, пятидесяти трех лет. Родом из Курска. В прошлом - хирург. В настоящее время работает на стройке. Холост, детей нет. После полученных многочисленных травм страдает болями в плечевых и коленных суставах. В нескольких судах Нью-Йорка имеет открытые дела по своим искам, в которых обвиняет фирмы и организации в причинении ущерба его здоровью. Два года назад лечился неделю в психбольнице". 
   Он был худощав, ростом чуть выше среднего. Что еще?.. Как описать Ивана? - не фольклорного Ивана Царевича, а типажа второго, даже третьего плана, этакого пьяненького зрителя русского уличного балагана? Лица таких людей невыразительны, тусклы: рот, нос да глаза. Ни даже бородавки, ни шрама для разнообразия. Скукотища.
   Поначалу Иван и вправду мне казался нуднейшим типом. Я изнывал от смертельной скуки на всех наших 45-минутных психотерапевтических сессиях. Главным в это время для меня было не уснуть и не свалиться с кресла. Поэтому большое внимание я уделял своей позе, обеспечивающей для меня максимальную безопасность: наваливался всем корпусом на правый подлокотник кресла и свободно вытягивал ноги вперед. А когда чувствовал, что под бормотание Ивана начинаю засыпать, то, спохватившись, менял позу: перемещал корпус на левый подлокотник.
   Слушая Ивана, все 45-ть минут я методично кивал головой, глядя то на его невзрачное лицо, то на круглые настенные часы над его головой. Он напоминал мне биоробота, приходившего на сессии с немецкой пунктуальностью, и с такой же пунктуальностью ровно через сорок пять минут вставал, надевал свой старенький пиджак и, одарив меня на прощанье механическим рукопожатием, уходил. Он попивал водку, поэтому частенько его глаза были мутны.  
   Иван страдал депрессией и психосоматическим нарушением. Подскажу, что понимать под "психосоматическим нарушением": наличие у человека телесной боли при неустановленной причине этой боли или при недоказанности существования этой боли, как таковой. Иными словами, человек жалуется, скажем, на боль в бедре. Проводят медицинское исследование, делают рентгены. Врачи не могут понять, почему болит. А пациент кричит и плачет: болит и все! И, поди пойми, то ли у него в самом деле болит, то ли ему это кажется, то ли он попросту врет. Психиатрическим же нарушением это становится тогда, когда у человека какая-нибудь часть тела обязательно, да болит. С бедром вот потихоньку начало улучшаться, уже полегче, можно нормально ходить, даже бегать. Как вдруг, ни с того ни с сего - острая боль пронзает плечо! Вот те раз... И все начинается по-новому: визиты к врачам, рентгены... Такова вкратце характеристика этого нарушения, которым страдал Иван.
   С первых дней наше общее внимание было приковано к его правому колену. По словам Ивана, он получил несколько тяжелых травм, работая на стройках: то упал со стремянки, то на него обрушилась гора шлакоблоков, то еще что-то стряслось. И удары якобы часто приходились именно по правому колену.
   Иван в прошлом - хирург, досконально знал анатомию человеческого тела и обладал феноменальной памятью.
   - Врачи считали, что у меня поврежден медиальный надмыщелок. Но рентген показал ушиб головки малоберцовой кости, - говорил он сипловатым голосом, порою касаясь рукой своего колена.
   Интересно, что его больное колено было единственной темой, вызывавшей у Ивана какие-либо эмоции. Обо всем остальном - о своем прошлом хирурга, об оставленной России, об Америке, о родных, даже о себе самом, как о живом человеке, Иван говорил с безразличием и отстраненностью, как о предмете мало или вовсе ничего для него не значащем. Зато колено - вот где зарыта собака всех его жизненных проблем: справа от мениска, у основания повздошно-берцового тракта! В общем, на сессиях мы с ним говорили о третьем - о колене Ивана.
   В сознании Ивана, это колено не только болело. Когда он стал мне больше доверять и уже не боялся, что посчитаю его сумасшедшим (Иван себя считал психически абсолютно здоровым), он познакомил меня с другими свойствами своего колена.
   - Вы слышите, слышите? - настороженно спрашивал он, вставая с кресла и делая по кабинету несколько шагов. - Слышите, как оно хрустит? Хр-р, хр-р, слышите?
   Причем "хр-р" он произносил с напевом, отчего я мог допустить, что Иван слышал не просто хруст, а хруст мелодичный, колоратурный.
   - Всё, вроде бы замолчало, - он останавливался, напрягая слух. Затем делал осторожный шажок и снова замирал: - Нет, хрустит, хрустит...
   "Значит так: нужно стабилизировать его сон и аппетит. Попытаться перефокусировать интересы больного на другие объекты, кроме правого колена", - намечал я линию его лечения.
   Разумеется, Иван обратился в психиатрическую клинику не для того, чтобы его убедили в том, что колено у него вовсе не болит или же болит не так сильно, как ему это кажется. Отнюдь нет. Причина у него была конкретная: Ивану были нужны письма в суды, что, дескать, вследствие полученных на стройках травм, он страдает тяжелой депрессией.
   И тут мы вместе с Иваном спускаемся с первой, самой верхней, ступеньки и, поскольку у него больное колено, под эти хр-хрусты, переползаем на ступеньку ниже, где Иван приоткрывается нам не просто как безобидный городской сумасшедший, а как социально опасный тип.
    
   ххх
  
   Джен. Несколько слов о ней.
   Она была чрезвычайно обаятельна и фигуриста. При этом, что нечасто встречается у столь красивых женщин, еще и очень умна. Будучи еврейкой, исповедующей, если не ошибаюсь, иудаизм умеренного толка, на работе она никак не афишировала свою религиозность. Единственное, что выдавало в ней ортодоксальную иудейку, это - неснимаемая шляпка.
   Насколько я понял из ее телефонных разговоров, Джен имела двух взрослых детей и была в разводе.
   Ее простота в общении, открытость были маской, вернее, профессиональным стилем. Как зимнее солнце, доктор Дженнифер дарила свою милую улыбку и коллегам, и пациентам. Но, если того требовала ситуация, умела и хмуриться, и сокрушенно качать головой. Понять я не мог, когда она остается безразличной, только мастерски и з о б р а ж а я эти чувства, а когда в самом деле сопереживает.
   Пленившись всеми ее чарами и узнав, что она не замужем, я попытался с ней флиртовать. Джен, однако, все мои попытки вежливо, но твердо отклонила, посоветовав в нашей совместной работе сфокусироваться исключительно на психиатрии.
   Раз в неделю в своем кабинете она выслушивала мои комментарии о проведенных сессиях, и мы вместе с ней разбирали дела больных. Обычно в это время она внимательно рассматривала свой маникюр, лицо в зеркальце; нередко наши беседы телефонными звонками прерывали ее родственники и знакомые.
   - ...Не знаю почему, но ваш Иван вызывает у меня серьезное беспокойство. Во-первых, он принадлежит к так называемой группе риска: одинокий белый мужчина, без детей, в возрасте старше пятидесяти лет, злоупотребляет алкоголем. Два года назад почему-то лежал в психбольнице. Добавьте к этому семейную историю с его родным братом, который, если не ошибаюсь, застрелился.
   - Да, миссис Дженнифер, вы правы. По словам Ивана, его брат был боевым офицером, воевал в Афганистане и был там контужен. Вернувшись домой, начал пить и застрелился, не исключено, что в состоянии белой горячки.
   Она на миг закрыла глаза:
   - Что-то с вашим Иваном не то. Как бы он, следом за своим братом, не вздумал покончить с собой. Не забывайте: суицидность имеет наследственные корни! Интуиция мне подсказывает, что с Иваном нужно работать очень осторожно.
   - О`кей, доктор, буду осторожно. Но смею все-таки возразить, что Иван - совершенно холодный человек, которого я бы, скорее, отнес к классу земноводных, к какой-нибудь ящерице или тритону. Чтобы покончить с собой, нужны сильные эмоции, страсти, идеи. Иван же, извините, ни рыба ни мясо. Ему от нас нужны только письма для своих адвокатов. Знаете, сколько у него дел в городских судах? Пять! - я поднял руку с растопыренными пальцами и, перечисляя, загибал каждый палец. - Два дела по травмам на стройках: он судит строительные фирмы, где работал, за несоблюдение ими мер безопасности. Далее: дело по автомобильной аварии, не сомневаюсь, что эта авария была подстроена. Еще иск против городских властей - за то, что он упал на эскалаторе в метро, наверное, был тогда пьяный. И одно дело против супермаркета "Best Food": он купил там несвежий йогурт и отравился им, что впоследствии якобы привело к удалению аппендицита. Он - сутяга и симулянт, вот кто он. Такой тип никогда не покончит с собой, скорее, сам любого в могилу уложит! - закончил я свою трибунную речь с некоторым раздражением в голосе, потому что мое мнение, как психотерапевта, совершенно не берут в расчет.
   Джен удалила от себя ладони с распрямленными пальцами так, чтобы свет лучше падал на ее ногти с новым маникюром:
   - Может, вы и правы, Герман. Но знаете, когда-то у меня был пациент, тоже совершенно безэмоциональный, из класса земноводных, как вы изволили выразиться. Я с ним работала больше года. Когда на одной сессии нам наконец удалось расколоть его душевный лед и проникнуть в его тайну, пациент сорвался вот с этого самого кресла, на котором вы сейчас сидите, и едва не задушил меня, - она поднесла руки к своему горлу, изображая, как ее пытались задушить. - Все-таки, Герман, поинтересуйтесь у Ивана подробностями гибели его брата.  
  
                                                                ххх
              
   - Послушайте, мистер Иван, перестаньте валять дурака! Вы попадаете в автомобильные аварии, падаете с лестниц, на вас валятся шлакоблоки, у вас ломаются кости, рвутся сухожилия, и вы ни разу не задумались, почему это с вами происходит? Вы не видите в этом ничего особенного, из ряда вон выходящего? Ну хорошо, человек порой попадает в автокатастрофу, получает травму на работе, согласен, в жизни всякое случается. Положим, после первого несчастного случая человек не будет глубоко задумываться о несправедливостях судьбы, после второго случая - обычно возникают вопросы. Но ведь у вас, Иван, несчастные случаи происходят едва ли не каждый месяц. И вы ни разу не спросили себя или Бога - почему? Не знаю, читали ли вы Библию, знаменитую Книгу Иова, где праведный Иов после каждого удара взывал к Небу со стонами и воплями. Но вы, вы?! Неужели вам ни разу не захотелось взмолиться, возроптать на такую чудовищную несправедливость?
   - Нет. Я по натуре - реалист. Случилось - значит, случилось, и нечего тут философию разводить, - сухо отвечал Иван.
   - О`кей, вам плевать на философию, в Бога вы тоже, наверное, не верите. Но тогда ответьте: вы что же, и вправду уверены, что вам обязаны выплачивать за всё денежные компенсации? Допустим, человек получил травму и утратил работоспособность. Да, какое-то время, пока не восстановится, он нуждается в денежной помощи. Но вы, как следует из ваших же слов, ни на одной работе в Америке не задерживались больше полугода: получали очередную травму и сразу бежали к адвокату. Смотрите, что происходит: вы купили в супермаркете испорченный йогурт, от которого, как вы уверяете, у вас случился сильный понос. О`кей, бывает. И вы, бывший хирург, делавший когда-то сложнейшие операции на открытой брюшной полости, испугались поноса и побежали в госпиталь, где этот ваш визит зарегистрировали. Потом, через месяц, у вас воспаляется аппендикс. Вам делают легкую операцию по его удалению, и после этого вы подаете судебный иск на супермаркет, доказывая, что якобы из-за того отравления йогуртом у вас воспалился аппендикс. Супермаркет, чтобы не доводить дело до судебного разбирательства, выплачивает вам пять тысяч долларов! Трудно поверить! При этом вы считаете себя невинной жертвой... Хронический сутяга, вот вы кто, - мрачно заключил я, считая этот диагноз - Хронический Сутяга - самым верным, хотя он и не существует в "Руководстве по психиатрической диагностике".
   Иван нахмурился, по его лицу пробежала тень растерянности, даже испуга.
   - Вы что, хотите, чтобы я больше к вам не приходил? - спросил он дрогнувшим голосом. Он весь как-то ужался в кресле; глаза, мутноватые с перепоя, забегали. В нем промелькнуло что-то от ребенка, бедного, всеми покинутого, никому не нужного.
  - Нет, нет... Я вовсе не хочу этого. В своем роде, я вам даже сочувствую, - буркнул я. - Но понимаете, то, что вы делаете... не могу это оправдать. Вы что, действительно уверены в своем праве на эти деньги? Вы и вправду считаете, что один ваш понос стоит пять тысяч долларов?
   И тут лицо Ивана, уже в который раз за эту сессию, снова преображается. Вернее, само лицо остается неподвижным, только слегка раскрывается рот, и его губы кривит такая тихая, такая странная улыбочка...
   - Да. Я уверен, что поступаю правильно. Да, мне все должны, - его глаза немного оживляются и смотрят то ли на меня, то ли сквозь меня, и видят...
   Что они видят, мутные, с перепоя, холодные глаза этого тритона, этой застывшей на песке ящерицы? От его улыбки холодок пробегает по моей спине. В этот миг я почему-то не сомневаюсь, что Иван способен убить. И убьет, улыбаясь этой холодной, кривой улыбочкой...
   "Настоящий социопат, кому неведомы ни законы морали, ни любви". Невольно я отталкиваюсь ногами от пола, и мое кресло на колесиках откатывается подальше от этого типа.
   - Вы просили меня подготовить письмо для вашего адвоката. Вот, пожалуйста, - протягиваю ему закрытый конверт с госпитальным логотипом. 
   Иван берет конверт, кладет его во внутренний карман своего старого пиджака: 
   - Спасибо, доктор. 
   Смотрит на часы и, видя, что уже прошло сорок три минуты, начинает собираться.
   Я сижу молча. Ради чего этот Иван покинул Россию, оставив там мать, родных, работу хирурга, и уже десять лет болтается в Нью-Йорке, как клочок смятой бумажки, носимый ветром по стройкам, судам и госпиталям?
   Несерьезный, бездушный человек, - мысленно ставлю ему окончательный диагноз, пожимая на прощанье его холодную руку.
   Прости, Иван, прости мое верхоглядство.           
  
                                                              Глава 2
    
   ...Снова кончик моей ручки крутится вокруг загадочного слова:  л ю б о в ь.  Почему, не понятно, любовь, подобно локомотиву, тянет за собой весь бутафорский антураж - соловьев, розы, шампанское во льду, всякие там слезы, ножи в сердце? Кто тому виной? Бульварные романы? Кино? 
   Мне припоминается история одной молоденькой пациентки N. От девушки ушел бой-френд. Чтобы его вернуть, N. позвонила ему и сказала, что включила газ, все четыре конфорки: "Прощай, любимый, прощай навеки!" Но бой-френд был решительно настроен на разрыв. Вместо того, чтобы ринуться подругу спасать, позвонил в "911" и сообщил, что такая-то по такому-то адресу собирается покончить с собой, уже включила газ. "Скорая", пожарные и полиция были у ее дома через пять минут...
   Попав в психбольницу, девушка больше всего возмущалась "чудовищной подлостью" своего бывшего ухажера. Да, спору нет, поступил он не по-джентельменски. Во всяком случае, драма, красиво начатая, должна была так же, красиво, и закончиться: слезами, пусть даже пощечинами. Но уж никак не психбольницей, где бедняжку заставляли принимать психотропные таблетки и наблюдали целую неделю (на свою беду, газ для правдоподобия она включила, рассчитывая, что бой-френд после телефонного разговора моментально к ней прибежит).
   Но даже в этой, трагикомической, истории есть свой пафос - рыдания, угрозы покончить с собой, пожарные и полиция, санитары, надевающие насмерть перепуганной девушке кислородную маску...
   Но что сказать о "любви без шума", о любви тихой, мрачной, живущей в больной душе и, подобно раковой опухоли, пустившей обширные метастазы? Что сказать о любви не голливудской - какого-нибудь Брэда Питта и Анджелины  Джоли, не королевской - принца Уильяма и простушки Кэт, а о любви безвестного, никому ненужного Ивана, прозябающего на стройках Бруклина? Кто замолвит словечко о нем?..
  
   ххх
  
   Нью-Йорк догорал в осеннем багрянце. Я парковал машину и брел к госпиталю в толчее вечно спешащих прохожих.
   Все мои мысли теперь крутились вокруг Ивана. Я чувствовал, что стою на пороге какой-то его страшной тайны, пытаюсь туда проникнуть, переползти с ним еще на ступеньку ниже, но он, как фокусник-иллюзионист, водит меня вокруг да около, сохраняя при этом безразличное лицо.
   Меня мучили вопросы, десятки "почему". Чем объяснить такую странность в его поведении? Да, бесспорно, он сутяга, да, социально опасный тип, который пытается получить деньги обманным путем, полагая, что имеет на это моральное право.
   Но, если смотреть с этой точки зрения, то, наверное, четверть населения США ведет себя подобным образом. Судятся за случайно пролитый на штаны горячий кофе, за тараканов в отеле, за похлопывание по плечу на работе (сексуальные домогательства). Благо, неусыпная свора адвокатов всегда к услугам таких псевдожертв.
   Но в случае с Иваном дело обстоит сложнее. Хотя бы потому, что он  действительно получает увечья. Я не раз обращал внимание на частые синяки, порезы на его руках и на лице, на его потемневшие от ударов ногти. На мои вопросы он отвечал: "Случайно ударил по пальцу молотком" или "Порезался, когда брился". Но почему так часто? Был пьян? С похмелья? Иван хоть и любил выпить, но алкоголиком не был, поэтому трудно допустить, что виной всему только алкоголь. Однажды, оголившись до пояса, он показал мне толстые шрамы на плечах. В медицинской карте Ивана указывалось на его многочисленные переломы и ушибы.
   Он использовал свое тело, как средство добывания денег в буквальном смысле. Но, если хотел оттяпать деньги, то зачем же так себя калечить? Зачем же ценой собственной крови?
   Я не находил объяснения и его упорному уклонению от любых разговоров о Боге, вере, поиске смысла жизни, всём том, что он с долей презрения называл "гипотезами болтунов-философов", не догадываясь, какие струны задевает в душе сидящего напротив выпускника философского факультета. Не хотел он делиться никакими подробностями и переживаниями о своем погибшем брате. Не говорил и о том, почему два года назад попал в психбольницу.
   Я настойчиво советовал Ивану ходить в кино и музеи. Перед сном - совершать прогулки на свежем воздухе, есть больше овощей и фруктов. Разумеется, не пить алкоголь и принимать выписанные лекарства. Я рассчитывал, что Иван - сам в прошлом врач - понимает всю важность этих средств для борьбы со своей депрессией, в которую я, честно признаться, уже совершенно не верил. Вернее, я, конечно, видел, что Иван не светится счастьем, даже страдает, но страдает "не так, как положено" депрессивным пациентам.
   Вопросы, вопросы...
  
   Глава 3
  
   Раз в неделю, по четвергам, в просторном зале проводились совещания персонала, на которые собирались все психиатры и психотерапевты клиники**. Кто-либо из врачей представлял для общего обсуждения дело своего самого сложного пациента. Вел совещания заведующий Ричард Грубер.
   Такие совещания весьма полезны, это - своего рода "штурм мозгов", где возникают новые идеи, звучат интересные догадки и предложения.
   Сидя в дальнем углу стола, я смотрел на коллег, слушал их презентации дел, их споры, порой очень жаркие.
   А когда разбираемое дело было не очень интересным, - отвлекался мыслями, задумываясь о своей собственной жизни, о прошлом, о своих родителях, с которыми давно не разговаривал, - они осуждали мой выбор стать психотерапевтом. Думал и о своей бывшей жене...
   Прошлое, и настоящее, и будущее - все какое-то нереальное, иллюзорное. А что сегодня реально в моей жизни? Только сто тысяч долларов долга за учебу...
  
   ххх
  
   Вернемся, однако, к Ивану.
   Все мои попытки вызвать его на откровенность, все мои "эмоциональные провокации" ни к чему не приводили. Более того, я даже замечал, что, чем сильнее напираю, тем дальше он отходит, замыкается. Тем не менее, по какой-то, не до конца для меня понятной причине, Иван продолжает посещать сессии.
   Каждый раз он заводил ту же шарманку своего "музыкального колена", различая издаваемые им новые звуки. Правда, я заметил, что постепенно его боль стала перемещаться по телу вверх - от колена к плечу. Я догадывался, что, осознанно или нет, Иван выбирает новый объект на своем теле, чтобы на нем, грубо говоря, "зациклиться".
   Он проиграл судебную тяжбу по делу о полученной травме на стройке. Был этим очень удручен - рассчитывал-то получить тысяч тридцать. Обвинял адвоката, судью и босса фирмы, будучи уверенным, что все они сговорились против него. Периодически я давал ему новые письма для адвокатов. Иван настаивал, что против него повсюду плетутся заговоры. Он по-прежнему страдал бессонницей, был подавлен, таблетки не принимал и продолжал злоупотреблять водкой.
   В то же время, я видел, что Иван ни за что не хочет со мной расставаться. Словно что-то ему было от меня нужно, помимо писем. Всякий раз, стоило мне намекнуть о "сомнительной пользе его лечения", в глазах Ивана вспыхивал такой ужас, едва ли не горе покинутого ребенка, что мне становилось его жалко.
   Да, я был единственным человеком, возможно, на всей Земле, кто честно сидел все 45-ть минут, пусть механически кивая головой, пусть борясь со сном и часто поглядывая на часы. Но все-таки БЫЛ с ним.
   По совету Джен, я прочел книгу английского психиатра Рональда Лэнга "Расколотое "Я"". В этой работе Лэнг предлагает следующую методику: не спорить с больным, ни в чем его не разубеждать, а пытаться ПРИНЯТЬ его таким, какой он есть, включая его навязчивый бред, иллюзии, страхи и пр. То есть, врач должен мысленно переместиться в мир больного, не теряя при этом своей связи с реальным миром.
   И я "вошел в бред" Ивана. Стал всерьез прислушиваться к его музыкальному колену, во всем с ним соглашался.
  Сработало! - На сессиях Иван уже не сидел чурбаном, монотонно твердя одно и то же. Голос его зазвучал тверже, с интонациями, в глазах появлялись выражения - то слабенькой грусти, то робкой радости. Во всяком случае, какие-то эмоции.
   В минуты воодушевления, когда его губы искривляла улыбка, открывающая его черный рот, а в глазах на миг вспыхивал диковатый блеск, мне всякий раз становилось жутко от странного ощущения, что такому дай нож - и зарежет, не дрогнув...
   Но я все равно продолжал "входить в его бред". Да, против него устроен заговор. Да, он невинная жертва судей, врачей и адвокатов. Да, он имеет право на десятки тысяч долларов компенсации за полученные травмы. Да, его колено похрустывает, поскрипывает и даже посвистывает.  
   Между нами, наконец, возникло нечто, подобное доверию. Мы потихоньку соскальзывали и на другие темы - говорили о его прошлом, о его семье, о погибшем брате и обстоятельствах смерти последнего.
   Иван почему-то становился все напряженней, его лицо делалось затравленным, отчаявшимся. Вместе с ним мы входили в некую наэлектризованную зону страха...
                                              
                                                             ххх
    
   - ...Я не хотел делать ту операцию. В хирургии, знаете, это не приветствуется, когда врач оперирует своих родных. В любую минуту может дрогнуть рука и... - на мгновение Иван умолк. Выражение его лица, однако, оставалось спокойным, я бы сказал, отрешенным. - Но брат сам настоял на этом. И она тоже.
   - Кто - она? - спросил я.
   - Его жена.
   - А чем он был болен?
   - У него обнаружили язву желудка, пенетрирующую в поджелудочную железу. Нужно было срочно удалить часть желудка. Такая операция - не из самых простых, но и не архисложная. Я делал такие много раз... В те годы мы пользовались специальными зажимами, называли их "крокодилами" - ими пережимался весь желудок. Я установил этот зажим, но, как мне показалось, не совсем удачно. Нужно было поправить, но... Я на миг отвлекся одной мыслью. Вспомнил почему-то про жену брата, сидящую в зале ожидания... Я был в сильном замешательстве. Медсестра подала мне пинцет, но я уронил его на пол. Меня бросило в пот так, что капли обильно потекли на глаза. Санитарка стала вытирать мне пот салфеткой, а ассистент спросил, все ли у меня в порядке. "Да, все в порядке". Я оставил все, как есть, и продолжал работать дальше.
   Он надолго устремил глаза куда-то в окно.  
   - Этот "крокодил" соскочил. Началось массивное кровотечение. Ассистент пытался пережать сосуды, но зажим соскакивал. Положение становилось критическим. К тому же оказалось, что у пациента плохая свертываемость крови, мы этого не проверили перед операцией. Я так и не смог остановить кровотечение. Смерть наступила через тридцать семь минут.
   Лицо Ивана, закончившего свой рассказ, по-прежнему ничего не выражало. Это была гипсовая маска. Словно он сейчас поведал не о смерти родного брата под своей рукой, а о кладке кирпичей на стройке. У этого человека вместо сердца - кусок льда, - подумал я. 
  Иван поднялся, набросил на плечи пальто и, тихо попрощавшись, даже не пожав мне руки, ушел.
   Я не был уверен, что он появится снова. Но через неделю, в назначенный день, он постучал в дверь моего кабинета...
    
                                                             ххх 
    
   Его брат - боевой офицер, воевал в Афганистане и был там контужен. Вернувшись с войны, вышел в отставку и открыл свою автомастерскую. Все у него складывалось отлично: деньги, молодая красивая жена, дочка. Одна была слабина - крепко любил приложиться к бутылке. И в пьяном угаре порой грозился "всех перестрелять, как душманов, а потом и с собой порешить". Но к случившемуся все это имеет косвенное отношение.
   Брат Ивана был женат на женщине, которую тайно любил Иван. И, кажется, не без взаимности. Личная жизнь Ивана из-за этой любви тоже не сложилась: он имел связи с женщинами, но так никогда и не женился. Свояченица делала ему туманные авансы, которые усиливались по мере того, как ее жизнь с богатым и пьющим мужем становилась все хуже.  
   Потом у брата обнаружили опасную язву, и Иван - хирург областной больницы, согласился сделать операцию. Исход известен.
   По этому поводу, как и полагается в таких случаях, в больнице прошла клинико-анатомическая конференция. За хирургом Иваном Н. профессиональной вины не признали. Зажим-"крокодил", соскочивший с желудка, - это может случиться у любого хирурга. Да, накануне он не проверил у пациента кровь на свертываемость. Но в повседневной практике областной больницы такое случается нередко. Что анализ крови?! - В отделении часто нет под рукой даже крови нужной группы, если вдруг придется делать переливание!
   Словом, не виноват Иван. Он должен успокоиться, пережить случившееся и работать дальше. 
   "Конечно, жалко. Конечно, трагедия. Родной брат! Эх, зря ты взялся за эту операцию, лучше бы делал кто-то другой. Держись, Иван..."
   Но не держался Иван. Так больше никогда и не встал к операционному столу, не взял в руки скальпель. Не смог. Мучил страх новой ошибки. Оставил хирургию, жил, перебиваясь случайными подработками. И со свояченицей не сошелся. Она потом вышла замуж за другого...
   Выиграв в лотерею гринкарту, сразу собрал вещи и уехал в Штаты. Уехал навсегда.
   ...Мысль об убийстве! Вот что его терзает! Иван поверил, убедил себя в том, что умышленно не поправил тот злосчастный зажим. Да, пусть ему привиделось лицо свояченицы, сидящей во время операции в зале ожидания. Пусть даже припомнил в тот миг, что однажды имел с ней близость. Пусть завидовал брату и даже желал ему смерти. Пусть! Но действительной вины за ним нет. Есть только помрачение рассудка - поднялись роем темные мысли, потянули за собой всю душевную муть. И нарушилось чувство реальности: принял Иван свои тайные темные мысли и желания за действительность. 
   Какой психологический пассаж! Какие только фокусы ни творит с человеком его психика!
  Как же я мог обвинять Ивана? Разве у него толстокожее сердце? Наоборот: сердце-то у него слишком ранимое, слишком мягкое для хирурга.
   Да и кто я такой, чтобы судить этого несчастного? Способен ли я измерить всю глубину его страдания? Знаю ли, какими муками мучился он во время той операции? И чем, по сути, он с тех пор занимался, как не казнью самого себя? Падая с лестниц и эскалаторов, разбиваясь на стройках и в автомобильных авариях, ударяя себя молотком по пальцам, царапая бритвой во время бритья свое лицо, - не мстил ли себе Иван таким образом? Не выступал ли по отношению к самому себе жестоким судьей и палачом?..
    
                                                 Глава 4
  
   Наши сессии теперь носили совершенно иной характер. Мы оставили весь его бред с коленом и заговорами. Что-то явно менялось в Иване, в его душе сдвинулись какие-то глубокие пласты. Речь его лилась живее. Он говорил о своей бывшей работе хирурга, о своей юности. В такие минуты изменялось и его чуточку помолодевшее лицо: сквозь серое обличье одичавшего, ожесточившегося человека проступал иной Иван. Смутно я даже смог различить в нем некогда решительного, внимательного, наверное, слишком дотошного хирурга. Даже пальцы его оживились.      
   Вот так, думал я, - снял человек с души несуществующий грех, открылся.
   Порою в наших разговорах Иван пытался нагромождать несметное количество всяких деталей, наименований разных хирургических инструментов. Я же старался донести до его сознания очевидное и самое главное: не виновен он в смерти брата, зажим сорвался случайно. Такова реальность. Все остальное - его самовнушение, быть может, тайные желания, ошибочно принятые им за действительность.
   - Вам пришлось пережить настоящий болевой шок. Слишком чуткое у вас сердце, - уверял я, ожидая, когда же, наконец, Иван начнет верить этим моим словам.
   Он вроде бы согласно кивал головой, дакал.
    
                                                             ххх
    
   Как-то раз по моей просьбе он принес свои фотографии.   
   - Это вы - возле дома со своим братом? Надо же, как похожи! А это вы где? В лаборатории мединститута? Что, крыс и лягушек там резали? - я перебирал фотоснимки. - А это, насколько я понимаю, в лесу, на пикнике. Кто эта чудная женщина с вами в обнимку, а? Признавайтесь.
   Он не отзывался. Оторвавшись от фотографий, я посмотрел на Ивана. И обмер. Его глаза блестели набежавшими слезами. Нижняя челюсть судорожно тряслась, рот был раскрыт так, будто хотел, но не мог заглотить воздух. 
   И тут случилось то, чего я менее всего ожидал. Лицо Ивана исказилось в муке. Он схватил себя за волосы и, что было силы, стал тянуть, словно желая их вырвать:
   - Дрянь! Дрянь! Дрянь! - стонал он, с каждым возгласом дергая схваченные намертво клочья. - А-а!..
   Словно яркий свет вспышкой ударил в окно, озарив для меня реальность. Это не было трагической случайностью, нет! Иван сделал все, чтобы тот злосчастный зажим соскочил. Убил, убил ради женщины, с которой был в сговоре!
   - Не надо, не надо... - я подошел к Ивану. Сильно, как мог, стиснул его напряженные, трясущиеся руки, прижал к своей груди. - Не надо... Перестань...
  
                                                             ххх
    
   - Значит, Иван умышленно убил своего брата. По правде, я в этом не сомневалась, когда узнала, что он делал ему операцию. А если в деле еще и замешана женщина... - сказала Джен.
   (Замечу по ходу, что в наших рабочих отношениях с Джен уже не было никакого официоза. В своем кабинете, оставаясь со мной наедине, она легко сбрасывала с головы свою "религиозную" шляпку. Мне нравился такой жест ее доверия и раскованности, однако дальше шляпки, увы, дело не шло...)
   - Но гарантирую: он ни за что тебе не признается в этом убийстве, - продолжала она. - По-моему, я хорошо понимаю, что это за человек. Не признается он в этом убийстве ни тебе, Герман, и никому на свете.
   В ответ я развел руками: мол, не спорю, поживем - увидим.
   - Что же ты теперь собираешься делать? Как думаешь его лечить?   
   - Хочу убедить его пойти в церковь. Мне кажется, что психотерапия тут уже бессильна.
   - А Иван верующий?
   - Нет.  
   Она задумчиво погладила пальцем подбородок: 
   - Церковь, молитва... Вера порой помогает лучше любых лекарств... Мне нужно над этим подумать. Время у нас есть, ситуация пока не критическая.
  
   Глава 5
  
   День выдался дождливым, было холодно и ветрено. Мы вышли из метро и зашагали по улице, переступая лужи.
   Иван шел рядом, засунув руки в карманы клетчатого пальто. Накануне вечером, по его же собственному признанию, Иван выпил две рюмки водки (не полбутылки ли?), но как бы то ни было, к утру успел протрезветь.
   Миновав бакалейный магазин и банк, мы очутились у невысокого здания под куполом с крестом. Из дверей церкви выходили мужчины и женщины разного возраста, некоторые с детьми. Раскрывали зонтики и, перекрестившись лицом к храму, уходили. Судя по всему, литургия только что закончилась.
   - Ну, с Богом, - сказал я, перекрестившись. Открыл дверь церкви, пропуская Ивана вперед.
   Пожав плечами, он вошел в храм. Там снял шапку и расстегнул пальто. В последнее время он плохо следил за собой, волосы его постоянно лохматились, лицо часто было небритым.
   - Сейчас все разузнаю, подожди меня здесь, - сказал я и пошел искать священника.
   По вероисповеданию я - православный, крестился в Питере, когда учился в университете. Приняв крещение, первое время сильно увлекался всем, относящимся к Православию: читал свято-отеческую литературу, ходил с приятелем на церковные службы. Но та наша религиозность, как теперь понимаю, носила какой-то искаженный, ущербный характер. Да, были желания, порывы. Много умничанья, разглагольствований, ожидания непонятных чудес. Не было главного: понимания того, что вера - это постоянный подвиг смирения перед Волей Божьей.
   Поэтому скоро пришло охлаждение. Нагрудный крестик я по-прежнему ношу, но человеком церковным не стал и в церковь хожу не часто.             
   Сейчас, однако, речь не обо мне. Иван тоже не был религиозным, тем более, церковным человеком. Исповедовал, как он сам выражался, "твердую веру в законы природы". Но мое предложение пойти в церковь на молебен, как ни странно, принял сразу.
   После той, последней, сцены в моем кабинете, у Ивана словно сломался внутренний стержень. Вся громоздкая жизненная конструкция Ивана - уродливого существа, в которого он превратился за последние десять лет, - рухнула. Весь бред о заговоре и болезнях, который так долго спасал Ивана, исчез, но ничего нового взамен не появилось. Он абсолютно потерялся, не знал, как жить дальше. Больше не просил у меня никаких писем для адвокатов, его перестали интересовать дела по его бесконечным искам в судах. Он как будто стал целиком зависимым от меня, доверив мне свою судьбу.
   У меня не было намерений приобщать его к религии, к православию. Тем не менее, я был уверен: единственное, что ему сейчас нужно, это - ПОКАЯНИЕ. Покаяние перед Богом, в которого, так или иначе, верит каждый. И этот наш совместный молебен пусть будет его первым шагом к свету. Иначе Иван впадет в еще большее отчаянье, продолжая себя калечить и разрушать.     
   Напрямую я не сказал Ивану, но угадывал верно: он знает о том, что я проник в его тайну. Между нами словно возник негласный сговор. Только я и он (ах да, еще прелестная свояченица в Курске) знали страшную правду смерти его брата. 
   Джен я не сказал об этом нашем "религиозном походе", хотя и обязан был. Решил действовать самостоятельно, полагаясь на интуицию.
   Итак, я уговорил Ивана пойти вместе со мной в русскую православную церковь. Заранее по телефону узнал, что в воскресенье после литургии там будет общая панихида, т. е. священник будет служить молебен сразу по нескольким усопшим. 
   Брат Ивана крещеным не был, поэтому поминать его по чину было нельзя. Записку "За упокой" с его именем мы не подавали. Если не подаешь поминальную записку, то никаких денег священнику платить не надо. Если подаешь - желательно заплатить долларов тридцать. Все эти тонкости мне объяснил какой-то мужчина, стоявший возле церковного ларька, где продавали свечи. 
   Иван тем временем сидел в ожидании, на стуле у стены. В русском православном храме ни рядов со стульями, ни скамей со спинками, как известно, нет. Не сидят во время службы в русском храме ни в России, ни даже в комфортной Америке. Для больных и стариков там лишь несколько стульев у стен.
   Положив на колени руки с разбитыми пальцами и темными, от ударов по ним, ногтями, Иван сидел, как школьник. Клочья волос закрывали его лоб. Когда наши глаза встретились, он заулыбался совершенно глупой улыбкой. Мне все же почудилось, что его лицо посветлело изнутри. Промелькнуло в нем нечто от того Ивана, которого я видел на фотографиях его молодости. 
   Ах, как мало мы говорили о его жизни! Ведь бегал же он когда-то в юности за девчонками, мечтал о карьере врача. Может, любил слушать соловьев в лесах, говорят, в Курских лесах так поют соловьи, что, раз услышав, не забудешь вовек. Еще много, много чего мы должны с ним переворошить, чтобы припал он к своим чистым ключам. Пусть человек оступился, пусть даже переступил черту. Но он не должен всю жизнь оставаться изгоем! Имеет право на прощение. Пусть не от людей, так от Бога.    
   Последние сомнения, верно ли я рассудил насчет молебна, покинули меня. 
   ...В правом притворе храма на панихиду уже собирались прихожане. Худой, среднего роста, бородатый священник, с кадилом в руке, о чем-то разговаривал с женщиной возле Распятия. Я передал священнику поминальную записку с именами моих умерших бабушек, спросил его насчет оплаты.
   - Хорошо, спасибо. А деньги заплатите после панихиды, - сказал священник, принимая записку.
   Я купил несколько свечек, одну дал Ивану:
   - Панихида скоро начнется. Наше дело - просто стоять. Если хочешь - мысленно поминай своего брата. Поставь свечку за его упокой. Собственно, это все. А потом, в клинике на сессии, поговорим об этом дне. Тебя что-то смущает? - спросил я, заметив, что глаза Ивана стали подозрительно косить по сторонам, а на его лице отразилась легкая тревога.
   - Нет, все нормально, - ответил он.
   Но когда Иван поднес свою свечу к огоньку моей, чтобы зажечь, я заметил, как сильно у него дрожат руки. С перепоя ли? От страха?  
   Молебен еще не начался, и я, обойдя церковь, рассмотрел иконы и частички мощей в темно-ореховых ящиках-мощевиках. Храм благоухал хвоей, воском и
   ладаном. Эти запахи напомнили мне запахи леса под Питером, походы за грибами, Мельничный Ручей, где находилась наша дача. Ручей тот давно обмелел, затянулся илом и тиной, но там еще водились щуки и даже ондатры...
   - Вы на панихиду? Так идите, уже началось, вы чё, не видите? - обратилась ко мне какая-то женщина в платке.
   И от этого "чё" в Нью-Йорке сразу пахнуло матушкой-Русью, с ее извечной простецкостью, нахрапистостью, широким размахом...
   - Благосло-ови, Влады-ы-ко...
   Мы стояли вместе с другими прихожанами, с зажженными свечами. Звякала цепочка кадила в руке священника. Из кадильницы вылетали сизые облачка дыма и, поднимаясь к потолку, таяли медленно. Я стоял возле иконы Серафима Саровского, обложенной сосновыми ветками. Сквозь запахи воска и ладана сильно веяло хвоей, аромат которой снова уносил меня в леса под Питером. Вспоминал своих бабушек, услышав, как священник произнес в списке их имена: Мария и Ольга. Бабушка Оля погибла во время войны, в блокаду, а бабушка Мура (так бабушку Машу называли в нашей семье) дожила до 81.
   ...В квартире у бабушки Муры, на подоконнике, в горшках росли калачики и помидоры. А в спальне, в углу, висела икона Николы Чудотворца, в серебряном, потемневшем от времени окладе. Когда я уходил из ее квартиры, бабушка всегда осеняла меня крестным знамением, - стояла в дверях, опираясь на палочку, седенькая, с морщинистыми щеками... Вспомнил я ее могилу на кладбище, крест за черной низкой оградой, которую мы подкрашивали каждой весной...    
   - Я пойду, ладно? - неожиданно промолвил Иван, прикоснувшись к моему локтю.
   - Подожди, еще не закончилось.
   - Мне надоело. Голова болит, - он виновато пожал плечами, мол, что поделать, так получилось.
   - ...Господи-и Иисусе-е Христе, помяни-и рабо-ов Тво-о-их... - пел священник и снова читал по помяникам имена усопших.
   Женщины вздыхали, крестились, вытирали слезы. Дымки вились над дрожащими огоньками свечей, в переливах серебряных окладов и стеклах икон отражались сотни, тысячи, миллионы уходящих в вечность огоньков...
   - Помяни ра-а-бов Тво-о-их... - тянул священник, все сильнее размахивая кадилом. Кадильница выдыхала голубовато-сизые облачка, которые расплывались в очертаниях и поднимались все выше, выше, над красными лампадами, над образом Распятого, над хвоей, туда, к куполу, где сверху глядел бородатый, величавый и строгий Господь Бог...
   - Ну, хорошо, иди. Увидимся во вторник, - ответил я, пожимая Ивану руку. 
   Посмотрел вслед ему, застегивающему на ходу пальто и уже напялившему на голову зимнюю шапку. Странная злость вдруг охватила меня. Захотелось... чего? Но разве кто-то обязан так же чувствовать, как я сам? Так же переживать? По какому праву я пытаюсь быть чьим-то пастырем, требую, чтобы человек "спасался по моему рецепту"? В конце концов, почему я вдруг решил, что Ивану нужно спасение и раскаяние?  
   Я попытался забыть про исчезнувшего Ивана, решил достоять до конца. Правда, окончание панихиды тянулось до того томительно, что я даже пожалел, что не ушел вместе с Иваном. Если бы не мое обещание заплатить священнику тридцать долларов, ушел бы точно.
   Молебен закончился. Выйдя из церкви, я направился к метро. Моросил дождь и дул промозглый ветер. 
   Неподалеку от входа в подземку стояли полицейская машина и "скорая помощь". Два копа, преграждая вход в метро, успокаивали собравшихся, говорили, что скоро всех впустят внутрь, дескать, они понимают, что все спешат, но нужно подождать.
   Холодок пробежал по моему сердцу...
   - Отойдите в стороны! - велел полицейский собравшимся, ответив что-то по рации.
   Все послушно отошли, только одна старушка громко возмущалась и не хотела повиноваться стражам порядка. Копу пришлось отодвинуть непослушную бабушку, как кеглю.
   По лестнице из подземки санитары вынесли на железных носилках Ивана. Он был завернут в серый брезент и связан тремя широкими ремнями. Иван мычал, мотая головой, толкал ногами, пытаясь вырваться из этой "смирительной рубашки". Все его лицо было в крови.
   Санитары остановились перед машиной "скорой помощи". Отщелкнули ножки, и под носилками раздвинулась металлическая крестовина.
   - Раз-два-три!  
   Носилки въехали в фургон. Замигали огни на кабине, завизжала сирена...          
              
                                          ххх
    
   Он бросился с платформы под подъезжающий поезд. К счастью, машинист, выводя состав из тоннеля, успел затормозить. Иван упал в углубление между рельсами, где валяется мусор и по лужам машинного масла бегают крысы. 
   Как я узнал позже, Ивана увезли в психиатрическое отделение госпиталя "Святого Луки". Доподлинно так и не установили, была ли то попытка суицида или нет. Согласно записи дежурного врача, Иван отрицал попытку суицида, уверяя, что поскользнулся на платформе. Как свидетельствует та же запись, он находился "в состоянии очень сильной аффектации". Токсикологический анализ показал наличие алкоголя в его организме. 
   Я, конечно, не сомневался в том, что Иван пытался покончить с собой. Не нашел в себе достаточно сил, чтобы выдержать ужас, открывшийся ему во время молебна, когда в тех дымах и тенях заглянул на миг в свою душу.
   Я вспомнил, что два года назад, неизвестно при каких обстоятельствах, Иван тоже попал и неделю пролежал в "ку-ку хауз" одного нью-йоркского госпиталя. Может, он и тогда попытался, но не смог покаяться?
  
                                                             Глава 6
    
   Иван лежал в психбольнице, а я, мучимый угрызениями совести, теперь сам готовился к ответу.  
   Пациент пытался покончить с собой! Шутка ли? Даже если доподлинно неизвестно, была ли то попытка суицида или нет, дело должно быть рассмотрено на рабочем совещании медперсонала клиники. 
   В следующий четверг мне предстояло выступить перед коллегами, представить им дело Ивана.
   Никто в клинике не знал о нашем с ним посещении церкви.  
   Всю неделю меня раздирали сомнения: должен ли я во всем чистосердечно признаться и сам "раскаяться" в своеволии, которое едва не привело к гибели больного?
  Но тогда - страшно подумать! - какими последствиями это может обернуться для меня: поставят низкую оценку или вовсе не зачтут интернатуру? Отправят депешу в институт декану? Или даже сообщат в Совет психотерапевтов штата?..
   Рой страхов витал над моей душой. Несколько раз я был близок к тому, чтобы посетить Ивана в госпитале "Святого Луки". Формально я был его лечащим психотерапевтом, меня бы к нему впустили. 
   Хорошо, приду, - рассуждал я. И что? - попрошу его, чтобы он "не проболтался"? Чтобы хранил эту тайну от всех? Чтобы не топил меня?
   Что же получается? Иван едва не свел счеты с жизнью, трудно представить, что сейчас творится в его душе. И я - приползу на коленях к нему в палату и стану жалобно умолять о спасении своей карьеры? Вместо того, чтобы сочувствовать ему.
   А не вложу ли я тем самым в его руки оружие, которым он сможет потом мне отомстить? Ведь Иван теперь с новой силой возненавидит и себя, и весь мир...
   Теперь я чувствовал себя преступником, тщательно скрывающим от всех свое преступление. Теперь мы были как бы негласно связаны с Иваном узами нового тайного сговора. Но в этот раз уже он был жертвой, а я получался как бы преступником, толкнувшим его на самоубийство.
   После колебаний, я все же решил о молебне никому не говорить и к Ивану в психбольницу не ехать. Будь что будет.
   Виду, что волнуюсь, старался не подавать. На супервизии с Джен вел себя слишком непринужденно, даже немножко развязно. Она внимательно читала мои записи обо всех наших сессиях с Иваном, задавала мне вопросы, пытаясь подготовить меня к предстоящему "бою" на совещании, которое я мысленно окрестил "судилищем". Профессиональное чутье подсказывало Джен, что в этой истории с попыткой суицида "не достает какого-то важного кусочка", но про молебен не знала и она.
   За день до совещания Джен сообщила мне пренеприятнейшую новость: Ивана завтра выписывают из госпиталя "Святого Луки" и он будет направлен обратно к нам продолжать амбулаторное лечение!
   - Придет завтра. А-а...
   Всю ночь накануне совещания я не мог заснуть. Ворочался, смотрел по телевизору всякую дребедень. Под утро, наконец, начал впадать в дрему, перебиваемую кошмарами: видел Ивана в образе палача, с топором в руках...
            
                                                             Глава 7
    
   Конечно же, трагедия. Что может быть страшнее - самому оборвать нить и уйти во мрак, на веки вечные?
   Официального названия не существует, но можно ввести его самим - суицидология. Или суицидоведение. Кому как нравится.
   Вопрос этот слишком серьезен, думаю, на нем стоит остановиться.
   В институте, где я учился, этот предмет назывался "Суицид и его предотвращение". Мы изучали различные симптомы в состоянии и поведении людей, замышляющих покончить с собой. Узнавали, какие категории лиц в Америке входят в так называемую группу риска. Разбирали мотивы: вызвана ли суицидная попытка желанием человека привлечь к себе внимание, или же он намерен действительно совершить э т о.
   На эту тему написано неимоверное количество книг, ведутся многочисленные исследования, опубликованы свидетельства очевидцев и даже тех, кто по-настоящему пытался, но чудом уцелел. Все одинаково признаются в том, что в последнюю секунду (когда уже летели вниз головой с моста или нажимали курок пистолета) к ним приходило прозрение и понимание того, ЧТО они совершили. Тонны, тонны литературы...
   Но сейчас попытаемся разобраться: что происходит не в душе человека, а в СИСТЕМЕ американской медицины, когда речь идет о суицидном ПАЦИЕНТЕ? 
   Все боятся. Страшно. Очень страшно. А вдруг пациент не только замыслит, но и совершит это?! Что тогда?
   В общем-то, формально врач не подлежит никакому наказанию - ни уголовному, ни административному, если пациент даже и совершил самоубийство. Ведь и вправду: откуда психотерапевт может знать, что взбредет больному в голову через пять минут после того, как тот покинул врачебный кабинет?
   Но оказывается, все не так просто. Медик все-таки отвечает. Отвечает в том случае, если он проигнорировал  я в н ы й  умысел больного уйти из жизни. Повторяю, речь идет о явных сигналах суицида. Но грань между явными и неявными в этом случае размыта.                        
   Найдутся родственники, друзья, а то и сам пациент, если выживет, - которые заявят, что, дескать, врач отпустил человека в ужасном состоянии, и случилась беда. Подключатся адвокаты. И врача могут затаскать по судам.  
   Поэтому не мудрено, что американские психиатры и психотерапевты, если вопрос каким-то образом связан с суицидом, проявляют крайнюю осторожность. Предпочитают лишний раз перестраховаться, чем рисковать своей лицензией, должностью, карьерой. Заподозрив что-либо, спешат вызвать "скорую", чтобы пациента отвезли в госпиталь. "Пусть там разбираются и отвечают за последствия. Моя спина прикрыта".
   Приведу маленький пример, подтверждающий, насколько вопрос суицида в американской системе медицины серьезен, до абсурда. 
   Когда я проходил практику в клинике в Гарлеме, неожиданно всплыло дело одного пациента, который посетил эту клинику в первый и последний раз аж... два года назад. Парня зарегистрировали и назначили ему день приема у врача.
   Никаких опасных симптомов за ним не замечалось: бритвы с собой не имел, пистолета тоже, а в зале, пока ему оформляли бумаги, его ждала веселая подружка. На первый взгляд, у него не было серьезного психиатрического нарушения - жаловался на бессонницу и упадок сил. На прием к врачу он так и не пришел и бесследно исчез. Два года спустя покончил с собой - застрелился на крыше дома.
   Эта клиника в Гарлеме являлась филиалом городского госпиталя. И когда мертвого, с простреленной головой, привезли в морг того госпиталя, электронная система показала, что самоубийца был в той клинике зарегистрирован. Значит, когда-то числился в пациентах!
   Машина сразу пришла в движение: кто-то срочно распорядился и в архивах нашли тоненькую папку с делом; приехало высокое начальство. Пригласили работника, который два года назад оформлял тому парню прием и давно позабыл, как он выглядит. Два долгих заседания! - специально посвятили разбору, нет ли за персоналом какой-либо вины, нельзя ли будет к чему-то придраться. Опасались, что родители того парня - их чувства понятны - подадут на госпиталь в суд... 
   А существуют и пациенты - так называемые, хронические суицидники. Они бесконечно ходят по врачебным кабинетам и держат врачей в напряжении: "Да, доктор, я испытываю желание покончить с собой. Но сделаю это не сегодня. Сегодня точно буду жить. А вот завтра... Пока не знаю, завтра, может, и покончу... А, может, и нет..." Вот и решай, доктор.
   Порой такие хроники глотают таблетки в рискованных дозах, режут себе вены. И тут же сами звонят в "911". 
   Больные люди, конечно. 
   Но некоторые и вправду периодически испытывают очень сильные суицидные желания и не уверены, что сумеют с этими желаниями справиться. Приходят в "Психиатрическую скорую", просят, чтобы их на время "закрыли".
   ............................................................................................................................................
   В случае же с Иваном дело обстояло иначе. Иван не искал внимания окружающих. Никого не шантажировал своими угрозами уйти из жизни. Не пришел в "Психиатрическую скорую", прося о помощи. 
   Он бросился с платформы под выехавший из тоннеля поезд. Его привезли в госпиталь, привязанным ремнями к носилкам, и он неделю пролежал в дурдоме.
   Что же касается меня, то за почти три года в институте и на практиках, поварившись в этом "психотерапевтическом бульоне", я уже был очень осторожен насчет возможного суицида моих пациентов. К счастью, ни один из них с собой не покончил. Но мне тоже не раз приходилось отводить сомнительных больных к своим супервайзерам, вызывать им "скорые".
   Иван в моей практике был первым, совершившим реальную попытку.
    
                                                             Глава 8                                                           
    
   Совещание было назначено на двенадцать часов. 
   С утра я был свободен. Дабы не томиться в пустом кабинете, надел куртку и выскользнул наружу.
   Был теплый февральский день. Сев в машину, я поехал к набережной, в Даун-таун Бруклина. От госпиталя туда было недалеко. 
   Полюбил я тот уголок: широкий пирс, вдающийся в Гудзон метров на сто от берега, место для променада и рыбной ловли. С пирса открывается живописный вид, запечатленный на многих рекламных открытках и буклетах Нью-Йорка. Река здесь разбегается по устьям, окаймляющим остров Статен-Айленд, берег Нью-Джерси и Манхэттен с его небоскребами.  
   Простор, широта. И ползут, откуда-то надвигаются, гонимые ветром, тучи. А под мостом, едва не задевая перекрытие, проходят гигантские лайнеры: одни - швартоваться в порт, другие - из порта, в океан...
   Мои мысли были заняты исключительно Иваном. Сегодня его выписали из психбольницы и направили обратно к нам в клинику. Придет ли? Вряд ли. Наверное, потерял ко мне всякое доверие. Может, испытывает сильный стыд, как многие люди, пытавшиеся покончить с собой.
   А вдруг - как придет? Тогда я буду дрожать, бояться, что он кому-либо в клинике проболтается о нашем "религиозном эксперименте". Начнет меня шантажировать. Или, проконсультировавшись с адвокатом, подаст на меня судебный иск, требуя денежной компенсации...
   Я неспешно прогуливался по бетонному пирсу, огороженному по краям невысоким железным забором. Рыбаки забрасывали в воду спиннинги. Возле них, на газетах и целлофановых пакетах, лежали кусочки порезанной рыбы и крабы с расколотыми панцирями, которых использовали для наживки.
   Один мальчуган лет пяти, в красной курточке, забросив в рот конфету, сел на корточки и внимательнейшим образом изучал только что пойманную рыбаком сельдь. Рыба прыгала на бетоне, и ее морда от пораненных крючком губ быстро покрывалась кровью.
   - Мама, смотри, она дышит! Она раскрывает жабры! - изумлялся ребенок, касаясь рыбы пальчиком.
   - Да, мой родной, - стоящая рядом молодая мама наклонилась, чтобы обнять и поцеловать сына.
   Но тот мужским жестом отклонился от ее поцелуя:
   - Мама, не мешай. Ты что, не видишь, что я занят рыбой?
   Хорошая жизнь у этого мальчугана... Мне вдруг захотелось вот так - стоять на пирсе, чтобы летали над водой беспокойные чайки, чтобы неслись тучи, а из порта уходили в океан лайнеры. И чтобы мой сынишка - сидел рядом на корточках, изучая жирную сельдь, трогал ее раскрытые жабры, ее окровавленный рот, смотрел, как она прыгает на бетоне, сверкая чешуей...
   На миг я словно увидел эту картину. Как будущее свое: и сына увидел, и себя - имеющим семью, специальность, любимую работу...
   Дунул ветер. Зашелестели пакеты, захлопали полы рыбацких плащей. Улетела с пирса конфетная обертка. А с нею - и мое случайное, сладкое видение, потонуло в темной, хлюпающей воде.
    
              ххх
  
   - Только по существу, только по делу! Никаких гипотез, никаких догадок. Говори только то, что известно наверняка, - наставляла меня Джен, готовя к этому совещанию.
   Надо сказать, Джен тоже немного перетрухнула: все-таки я проходил интернатуру под ее непосредственным руководством, за мои ошибки она как супервайзер тоже отвечала.
   - О`кей, все сделаю, как ты советуешь.
   ...В торце стола восседал заведующий Ричард Грубер, в черном костюме. Как строгий судья. Собравшиеся врачи, умостившись в креслах, приготовились слушать мою презентацию.
   Раскладывая перед собой бумаги, я украдкой косился на стеклянную стену напротив, отделяющую зал заседаний от коридора.
   - Итак, вот история больного: ранее, в России, Иван Н. был хирургом. Он завидовал своему брату - успешному бизнесмену, владельцу автомастерской... трагический инцидент во время операции... мучился угрызениями совести... развилась тяжелая депрессия...
   Все это я говорил по памяти, изредка поглядывая на лист бумаги, который держал в руках. И вдруг... за стеклянной стеной напротив... Нет, не он. Показалось. - По коридору медленно прошел какой-то мужчина, в сером потасканном пальто, взлохмаченный.
   Все они - сумасшедшие, чем-то похожи друг на друга: расхристанные, неухоженные. Блуждают, как тени, по коридорам городских клиник и госпиталей...
   Приступили к обсуждению. Первым делом, моих американских коллег заинтересовала не любовная, а финансовая сторона. Им показалось весьма странным и неправдоподобным то, что Иван-хирург завидовал успеху брата-владельца автомастерской. Разве такое возможно?
   Зарплата хирурга в Америке исчисляется шестизначными цифрами, в сотнях тысяч долларов. Это - у обычных, рядовых. Про светил хирургии и упоминать не будем. Многие американские хирурги часто выступают в прессе, ведут свои радио- и телепередачи, имеют положение в обществе. А владелец автомастерской? - мелкий хозяйчик в промасленном комбинезоне. Приварить трубу глушителя. Заклеить пробитую камеру колеса.
   Обратились к одному психиатру, из России. Она хоть и приехала в Штаты давно, но отношения с бывшими российскими коллегами поддерживала. Подтвердила: да, всё правда, - в России такое возможно. Тем более, когда речь идет не о Москве или Санкт-Петербурге. Если средний хирург обычной областной больницы сложит вместе свою зарплату и деньги, полученные им в качестве взяток, то все равно до уровня владельца хорошей автомастерской вряд ли дотянет.
   Эта информация вызвала настолько живой интерес, что о горемычном Иване ненадолго позабыли. Не могли успокоиться американские врачи, недоуменно пожимали плечами. И, наверное, лишний раз порадовались тому, что родились в Америке...
   Потом Ричард Грубер направил обсуждение в нужное русло...
   Я вяло отвечал на вопросы, путался в ответах. Непонятная апатия овладела всем моим существом. Джен, видя у меня такой неожиданный упадок духа, пыталась заступиться за своего подопечного. Но - куда там! Стали меня засыпать замечаниями: что в работе с Иваном я делал не так, чего недоглядел, чего недопонял.
   - Зато какое терпение потребовалось от Германа в работе с этим пациентом! - Джен расточала похвалы в мой адрес. - Расскажите, Герман, как вам удалось распутать темный клубок души этого больного. Герман, что с вами?
   - Мне нужно выйти, срочный звонок, - я поднял в руке свой мобильник. И, не дожидаясь ничьего разрешения, направился к двери.
   ...В коридоре - Иван! Он был без шапки, одет в ношеное клетчатое пальто, в котором я видел его в последний раз, в церкви. Иван широко улыбнулся, не раскрывая губ. Я всегда поражался этой его особенности - широко улыбаться, не размыкая губ. Лицо его было свежевыбрито, правда, небрежно, на краях широких скул темнели островки щетины.
   - Выпустили... Вот как... - промолвил он.
   Не успел он закончить, как я схватил его за пальто и потащил за собой по коридору. Он не сопротивлялся, покорно шел, вернее, волочился. Мы очутились у двери какого-то кабинета, неподалеку от лифта. Там, в углу под потолком, висела видеокамера.
   - Ч-черт! - я потянул Ивана еще дальше, в тупиковый узенький коридорчик. Достал из кармана две скомканные двадцатидолларовые купюры. - Я знаю, знаю, что ты - убийца! Но я никому не скажу об этом. А теперь - бери деньги и уходи. Уходи...
   Иван, ошарашенный, таращился на меня. Увидев в моих руках деньги, отклонился назад. Не мог понять, что происходит. Но, видимо, какая-то мысль, либо догадка осенила его. Лицо его вдруг искривилось. С невыразимым презрением он посмотрел на меня. Попятился назад, прикрывая лицо руками, будто сейчас его ударили наотмашь. Сделав несколько коротких шагов, развернулся и ринулся прочь...
   ..........................................................................................................................................
   ...- Что ж, коллеги, пора закругляться, - сказал заведующий после того, как я вернулся и совещание приблизилось к концу. - Думаю, все, кто хотел, уже высказались. Герман сегодня наверняка почерпнул для себя немало полезных советов. Психический больной в состоянии алкогольного опьянения бросился под поезд... К счастью, не погиб. Когда пациент придет к нам обратно, мы сможем составить полную картину случившегося, узнаем, была ли то попытка суицида или просто несчастный случай. Как бы то ни было, Герману и его супервайзеру нужно выработать четкую стратегию лечения Ивана и наблюдать его предельно внимательно, - Ричард Грубер сделал короткую паузу и неожиданно добавил. - А, в общем, Герман блестяще работает с этим пациентом. Молодец!
  
                                                      ххх
  
   Спустя несколько недель, когда страхи и страсти немного улеглись, я позвонил Ивану. Он не откликнулся. Не откликнулся и на мой второй звонок, и на третий. Прошло еще немного времени, и дело его закрыли "по причине отсутствия пациента и невозможности установить с ним какой-либо контакт".
   Как дальше сложилась его судьба? Сумел ли он найти в себе силы для нового шага и раскаяться? Или, может, возвратился в Россию? Женился? Стал верующим? 
   Все же, думаю, ничего у него не изменилось: по-прежнему пьет водку, падает со стремянок, ломает себе руки и ноги. Судится. Продолжая таким странным, чудовищным образом мстить себе и миру.
   Почему-то я был уверен, что на этом наша история с Иваном не закончилась, рано или поздно мы с ним встретимся...
   А мне за себя - стыдно. Конечно, мой малодушный поступок был не случайным, все к этому вело. Я соглашался, когда надо было возмутиться, вежливо улыбался, когда следовало гневно кричать. Улыбочка за улыбочкой, молчание за молчанием, соглашательство за соглашательством. Так принято. Таковы правила. И незаметно скатился... 
   Позор, доктор Герман. Па-зор!..
  
   Психиатрия и тирания
  
   Ранее упоминал одного (одну) психиатра из России, с которой мне посчастливилось познакомиться в этой клинике. Сейчас речь пойдет о женщине необычной, ибо к простым, заурядным ее не отнести. Впрочем, по своему образу жизни и манере держаться с людьми она была самой обыкновенной.
   Когда я с ней познакомился, Асе N. было ни много ни мало ровненько... восемьдесят три годика. Все - и персонал, и пациенты, ее так и называли - доктор Ася. Росточку она была низенького и средней комплекции. Ее короткие, едва покрывающие уши, волосы, окрашенные в каштановый цвет, обрамляли круглое лицо с одутловатыми щеками. Глаза - светло-серые, правый глаз после какой-то операции был чуточку выпуклым, и веко лежало на нем толстой складкой. Голос сохранился в силе, но когда в редких случаях доктор Ася переходила на повышенные тона, то голос все же не выдерживал и в нем прорывалась старческая хрипотца. В столь почтенные годы ходила твердо, поступь имела бойкую.
   ..Вот она - в пальто, теплых сапожках и шерстяной шапочке. С большой сумкой на плече. Идет в госпиталь. Сумка с ее плеча порой съезжает и, поправляя ее, доктор Ася забавно подпрыгивает на ходу.
   Автобус, которым она пользовалась, останавливался у самого госпиталя. Но из соображений - больше двигаться, доктор Ася выходила на две остановки раньше и шла пешком. Только когда хлестал ливень или снегом заметало все дороги, она доезжала на автобусе до самого госпиталя или брала такси.
   Обычно я парковал свою машину в нескольких улицах от госпиталя. Шел в клинику той же дорогой и в то же время, что и она. Случалось, предлагал свою помощь понести ее сумку, в чем доктор Ася мне почему-то всегда отказывала. И так, во время этой пятнадцатиминутной "прогулки", сложившейся в традицию, у нас с ней завязались отношения теплые, чуточку выходящие за рамки узкопрофессиональных.
   Вижу ее идущей сегодня в американский госпиталь. И вижу - идущей по Москве, более полувека назад, когда, закончив мединститут, она переступила порог психиатрического отделения одной столичной больницы.
   Впрочем, в этой истории нужно перевернуть назад еще одну страничку и сначала оказаться в... Германии, накануне прихода Гитлера к власти.
  
   Глава 1
  
   Как известно, в первой половине прошлого века в Германии и Австрии возникло целое созвездие имен - Зигмунд Фрейд, Эрих Фромм, Альфред Адлер - этот список отцов-основателей школ психоанализа можно продолжать. Новая область медицины в те годы бурно развивалась, получив признание и широкое применение в странах Запада и США.
   Неслыханный подъем в Германии переживала и психиатрия, впрочем, как и многие другие науки, и искусства.
   Из психиатров назовем имена Артура Кронфельда и Эриха Штернберга. Не только потому, что они - специалисты мирового масштаба, но и потому, что в их судьбах в полной мере отразилось звериные нравы той эпохи. Но труд их не пропал. Исторические ниточки удивительным образом протянулись через десятилетия и даже через океаны...
   Однако, все по порядку. Сперва речь пойдет об этих двух немецких психиатрах.
   ...В 1932 году у Гитлера возникла одна судебная тяжба: политические оппоненты обвинили его в получении незаконных денег на выборы от Бенито Муссолини. Гитлер это обвинение отвергал, причем до того рьяно, что адвокаты затребовали провести судебно-медицинскую экспертизу, чтобы установить психиатрическую адекватность Гитлера.
   Этим экспертом был назначен Артур Кронфельд, известный немецкий психиатр, еврей, который долгие годы занимался вопросами шизофрении и других психопатологий. В течение нескольких дней Кронфельд близко наблюдал Гитлера, вел с ним беседы, чтобы вынести свое заключение.
   Неизвестно, чем закончилась та судебная тяжба. Документы не найдены. Зато доподлинно известно, что через год Гитлер пришел к власти...
   И с того момента многим ученым и практикующим врачам жить в Германии стало невозможно. Во-первых, среди психиатров было немало людей еврейской национальности, либо с "половинкой" или "четвертинкой" еврейской крови. Во-вторых, нацистская идеология, которой было отравлено все в стране, не давала возможности врачам нормально работать.
   Спасаясь от тюрем и концлагерей, многие из них вынужденно покинули Германию. Одни бежали в страны Европы, другие - в Штаты. Но двоим - Артуру Кронфельду и Эриху Штернбергу - в середине 30-х удалось добраться в страну, где... все люди счастливы, где народ и коммунистическая партия во главе с товарищем Сталиным уверенной поступью к победе над всеми врагами и к коммунизму почти дошли.
   Там, в Советской России, социализм, конечно, победил. Но, как бы ни была сильна коммунистическая идеология, психиатрические нарушения не подвластны даже ей. Увы, люди болеют и при социализме.  
   Несложно догадаться, что двух беглецов из Германии сразу же отвезли в Бутырскую тюрьму и, обвинив их в шпио... Нет, ничего подобного!
   В Советской России их приняли весьма радушно и с большим восторгом, отдавая должное их врачебных заслугам. В России в те годы психиатрия переживала период подъема, поэтому рассчитывали, что два эмигрировавших немецких светила психиатрии - это неоценимая удача для России.
   Оба - Кронфельд и Штернберг - получили ведущие должности в советских научно-исследовательских институтах и лабораториях. Им сразу дали советское гражданство, квартиры и все льготы, которыми пользовались тогда крупные советские ученые.
   Кронфельд продолжал заниматься вопросами шизофрении, а Штернберг - исследовал психозы пожилого возраста. Кстати говоря, это очень сложная и до сих пор мало исследованная область. Принято считать, что у каждого человека психиатрические нарушения всегда проявляются в раннем или зрелом возрасте. То есть, к двадцати-тридцати годам.
   Но это не совсем там. Человеческая психика - субстанция пластичная и переменчивая. На нее постоянно влияет множество самых разных факторов. У любого человека может нарушиться психика в любом возрасте и к старости тоже, причем нарушиться серьезно, вдруг превратив тихого, кроткого старичка (старушку) в агрессивного монстра.
   Так вот, Эрих Штернберг был одним из первых, кто изучал психиатрические нарушения стариков и разрабатывал способы их лечения.
   А в мире было уже очень неспокойно...
   В 1939-м году НКВД поручило Артуру Кронфельду дать психиатрическую характеристику руководителям третьего Рейха. Сталин не мог разгадать намерений Гитлера, и политические отношения между ними неоднократно диаметрально менялись - от дружественных до враждебных. Поэтому Сталин и его ближайшее окружение хотели глубже понять фюрера "с медицинской точки зрения".
   А кто мог лучше охарактеризовать Гитлера, чем Артур Кронфельд, который, ко всему прочему, был с фюрером лично знаком, когда-то выступая в роли судебного мед эксперта?!
   "Гитлер среднего роста, узкие плечи, широкий зад, толстые ноги; тяжелая походка подчеркивает безобразное строение его тела. Незначительный рот, небольшие мутные глаза, короткий череп, слишком большой подбородок подчеркивают известную дегенеративную примитивность. Он невероятно гримасничает, постоянно в каком-то беспокойном движении. У Гитлера бывают судорожные эпилептические припадки. Гитлер ярко выраженный психопат. Психопаты такого типа склонны время от времени впадать в депрессии, из которых обычно выходят в состоянии неконтролируемой агрессивности. Неконтролируемая агрессивность позволяет им забыть о риске и броситься на более сильного противника, который из-за внезапности и мощного импульса нападающего часто не способен оказать ему адекватное сопротивление..."
   Так Кронфельд охарактеризовал Адольфа Гитлера.
   Поразительно, насколько политические решения Гитлера отражали его природу психопата!
   Описанные Кронфельдом психиатрические портреты Гитлера, а также Геббельса и Геринга, в НКВД издали брошюрой в количестве 50-ти экземпляров, для узкого служебного пользования. Несколько лет спустя, когда Гитлер напал на Советский Союз, эту брошюру расширили до объема книги и под названием "Дегенераты у власти" издали уже большим тиражом для широкого читателя.
   Фактически это был первый в истории прецедент, когда на политиков высшего ранга попытались посмотреть с психиатрической точки зрения.
  
   ххх
  
   Но дегенераты у власти стояли не только в Германии. Кремль к тому времени тоже превратился в своего рода "ку-ку хауз". "Вождь народов" тоже был хорошо "ку-ку" - редким параноиком; садистических наклонностей, навязчивых и мессианских идей у Сталина было не меньше, чем у Гитлера. Причем патологические наклонности "вождя" неуклонно развивались.
   ...И вот покатилось колесо "великого красного террора".
   Да, от сталинизма в Советской России пострадали все. Но на психиатрию пришелся сокрушительный удар еще и потому, что сталинская власть (впрочем, как и любая авторитарная власть) с особым подозрением относилась к тем гражданским институтам, областям науки и искусства, которые непосредственно занимались вопросами человеческой души.
   Оно и понятно: ЧЕЛОВЕК - должен принадлежать власти, государству, партии, вождю. Но никак - не самому себе и не Богу.
   Именно поэтому под секиру с особой жестокостью коммунисты в России повели церковь, литературу и психиатрию. Произошел полный разгром научного и практикующего состава психиатрических институтов, лабораторий и больниц.
   Эриха Штернберга в 38-м году обвинили в том, что он немецкий шпион и приговорили к 15 годам лагерей.
   С Артуром Кронфельдом обошлись помягче - не сослали. Зато подвергли жесточайшей травле со стороны государственных холуев от психиатрии. От него стали требовать не исследования душевного состояния и переживаний психически больных людей, а исключительно опытов, как на больных воздействуют различные уколы.
   В 41-м году дивизии Гитлера стояли под Москвой, из столицы спешно эвакуировались научные институты. Имя Кронфельда почему-то не внесли в эвакуационные списки. В той суматохе и панике, в атмосфере тотального страха никто не хотел помочь пожилому профессору. Он был брошен на произвол судьбы.
   Понимая, что, взяв Москву, Гитлер его сразу уничтожит, и, не дожидаясь такого исхода, Артур Кронфельд решил уйти из жизни сам - принял смертельную дозу веронала (сильнодействующего наркотика). Вечная ему память...
   А его "более удачливый коллега" - Артур Штернберг, отсидел в лагере на Воркуте, потом - отбыл ссылку в Красноярске, и через шестнадцать лет (!) вернулся в Москву, в полной мере вкусив прелести русского коммунизма...
   И еще одна любопытная политическая деталь тех грозных лет: ознакомившись с методом Кронфельда, в этот раз ЦРУ обратилось к американским психиатрам, запросив их написать "психиатрическую характеристику" Сталина. Я этот документ не читал. Выскажу догадку: возможно, эта характеристика начиналась так: "Сталин среднего роста, узкие плечи, широкий зад, толстые ноги; тяжелая походка подчеркивает безобразное строение его тела. Незначительный рот, небольшие мутные глаза; короткий череп подчеркивает известную дегенеративную примитивность..."
  
   Глава 2
   ...Вернувшись из ссылки, Эрих Штернберг стал руководителем московской клиники психозов позднего возраста в Академии Наук. 
   А доктор Ася, недавно закончившая мединститут, попала по распределению как раз в эту клинику, и под непосредственным руководством Эриха Штернберга проработала там много лет. Она-то мне и рассказала всю эту удивительную и печальную историю. Книгу "Дегенераты у власти" я потом разыскал в архивах Отдела славистики центральной Нью-Йоркской библиотеки...
   Конечно, не тем была интересна доктор Ася, что ее учителем был видный психиатр, столь неудачно сбежавший от Гитлера и попавший в руки к другому живодеру. Вернее, не только этим. Что-то чувствовала она в больных, что-то такое...
   С пациентами она разговаривала в такой же манере, что и со всеми другими людьми, - безо всякой напускной важности и таинственности. Была полной противоположностью тем психиатрам, которые задают больному либо заведомо примитивные, либо многосложные вопросы. Спрашивала у больного просто: какова нынче его жизнь, что у него в семье, что на работе. Потом, умолкнув, сосредоточенно смотрела на погасший перед ней монитор компьютера. Мысленно обращалась к своему полувековому врачебному опыту, будто спрашивала врача в себе: как же этому больному помочь?
   Мечтал бы я послушать тот ее внутренний диалог!..
   Не так много я знал о ее личной жизни. Вот кое-что: в детстве она с семьей жила в московской коммунальной квартире. Там, в одной из комнат, обитала психически нездоровая женщина, которая ни с кем не ладила, резала себе вены. Соседям часто приходилось вызывать ей "скорую". Девочка Ася очень боялась эту женщину и дала себе клятву, что, когда вырастет, будет работать кем угодно, но только - чтобы не иметь дела с "психами"...            
   В Америку она приехала в возрасте пятидесяти шести лет. Хотя была главврачом в психиатрическом отделении крупной московской больницы, ее врачебный диплом в Штатах не признали, и ей пришлось переучиваться и сдавать все экзамены, разумеется, уже на английском и с другой терминологией.
   Ее муж в России был инженером, в Штатах тоже работал по специальности. К несчастью, он рано умер от рака. Ее дочь давно имела свою семью, преподавала музыку в школе.
   В этом госпитале, где я с ней познакомился, доктор Ася работала без малого двадцать лет. Не слышал, чтобы кто-то спрашивал ее, не собирается ли она на пенсию. Ну и что, если восемьдесят три? Велика беда. Дай Бог сорокалетним врачам так работать! Принимать столько пациентов, часто ездить на конференции, постоянно читать специальную периодику (свежие номера медицинских журналов всегда лежали на ее рабочем столе; в конце недели она давала мне толстую пачечку, рекомендуя, в каком журнале какую статью прочесть).
   К ее мнению здесь прислушивались абсолютно все сотрудники - чувствовали за ней серьезный врачебный опыт. Но кто ее по-настоящему ценил, - это заведующий Ричард Грубер. Мы - две дюжины великих психотерапевтов - спорили на совещаниях, шумели. А доктор Ася обычно молчала. Но в случае, если ситуация с пациентом была действительно очень сложной, критической, Ричард Грубер не тратил времени попусту. "Что будем делать? Стоит попробовать это? Или это? Как вы считаете?" - спрашивал он доктора Асю. И они обсуждали только вдвоем.   
  
   ххх
  
   Доктор Ася напоминала мне мою бабушку Машу, в чем-то была на нее похожа внешне. Но главное сходство этих двух женщин заключалось в том, что они - из одного поколения. Как все советские люди, они были - политически осторожны.
   Помню, как-то раз я задумал сделать ремонт в бабушкиной квартире, решил покрасить стены и двери. Принес инструменты и краску, пол застелил газетами - "Правдой", "Известиями", "Комсомолкой". Несколько газет разложил и у наружной двери, на лестничной площадке, чтобы повсюду не разносить грязь.
   Приступил к работе. Вдруг в комнату вбегает бабушка Мура - вся бледная, перепуганная: "Ты в своем уме?! Ты что, не понимаешь, что этого делать нельзя?!" Оказывается, бабушка увидела в коридоре на полу расстеленные газеты. Какой ужас! Увидят соседи, донесут... А на дворе-то был не 37-й год, и не 53-й, а 2000-й...
   Доктор Ася, увы, прошла ту же политическую школу, что и бабушка Мура. К тому же ее наставником был человек, выживший в ГУЛаге. Нужно помнить и то, что даже в относительно мягкие советские времена психиатрия всегда находилась под неусыпным надзором "органов". На врачей заводились досье, стукачами в больницах становились даже няньки и санитары, в "психушки" закрывали диссидентов, в психбольницы, между прочим, порой попадали партийные и государственные чиновники разного ранга, нуждаясь в лечении. Известные актеры, писатели... Словом, у КэБэ имелось немало причин держать психиатров под своим строгим надзором.
   Стоило мне только завести с доктором Асей разговор о современной российской политике (на русском языке - в американском госпитале!), как ее взгляд сразу становился встревоженным, она тут же вставала и плотно закрывала дверь своего кабинета. Давая мне почитать какой-нибудь журнал, обязательно проверяла, нет ли там случайно каких-либо ее записей, какого-либо "компромата"...
   При этом доктор Ася была принципиальным врачом и, как говорится, женщиной не робкого десятка. Некоторые пациенты рядом с ней - маленькой, низенькой - выглядели гигантами. Были среди пациентов и озлобленные, и недавно вышедшие из тюрем. Все в шрамах, наколках. Требовали у нее рецептов на наркотические таблетки, отказывались от принудительного лечения, в ее кабинете ругались, матерились...
   Но, оставаясь с ними тет-а-тет, она находила подход к любому. С одними разговаривала мягко, других - твердо ставила на место.
   Но всегда помнила, что перед нею - больной; кем бы он ни был, - он СТРАДАЕТ, поэтому его нужно жалеть и лечить.
   Точно так же она не отступала от врачебных принципов и перед начальством госпиталя. Несколько раз, помню, ее даже вызывали ее "на ковер", требовали, чтобы выписала пациенту какое-то лекарство. Но доктор Ася все равно стояла на своем, если считала свое врачебное решение правильным. Нет - и все.
  
   xxx
  
   Однажды она собиралась в отпуск. Я дал ей компакт-диск с десятисерийным фильмом "Идиот", который недавно посмотрел. Мне было интересно услышать ее мнение об этом фильме.
   Вернувшись из отпуска, доктор Ася в конце рабочего дня пригласила меня к себе в кабинет. По ее словам, фильм произвел на нее такое сильное впечатление, что она взяла роман "Идиот" и прочитала его снова:
   - В последний раз читала "Идиота", наверное, лет десять назад, - призналась она.
   Затем стала разбирать персонажей и, восторгаясь гением Достоевского, указывала на поразительную точность писателя в изображении поведения своих "психиатрически нестабильных" героев. Проанализировав симптомы, поставила диагнозы Настасье Филипповне, Рогожину, князю Мышкину, генералу Иволгину.
   - Вы, Герман, обратили внимание на патологическую дотошность во всем князя Мышкина? Это же типичная черта эпилептиков. А Рогожин? Он ведь тяжелейший психопат!.. - и так по всем героям.
   Признаюсь, такого разбора романа я не встречал ни в одной книге по творчеству Достоевского.
   Закончив этот литературный обзор, доктор Ася ненадолго умолкла. Неожиданно промолвила:
   - А все-таки как он ее любил...
   - Кто? - не понял я.
   - Князь Мышкин Настасью Филипповну. Любил ее безумно, безумно. Не будь на свете такой любви, наш мир давно бы развалился... Ах!
   Я не поверил своим глазам - доктор Ася вытерла навернувшиеся на глаза слезы...
  
   Эпилог
  
   Прошел год с тех пор, как я окончил институт и получил диплом. Я работал психотерапевтом в одном кризисном центре в Манхэттене.
   Однажды, в годовщину смерти бабушки Маши, решил заехать в церковь, помянуть бабушку. В ту самую церковь, где когда-то был с Иваном.
   ...Шла вечерняя служба. Купив несколько свечек, я прошел в храм.
   На клиросе читали псалмы: "Сердце чисто созижди во мне... Пламенем любви распали к Тебе сердца наша..." Из Царских врат выходил тот же, что и в прошлый раз, невысокий, бородатый священник. Поправив золотистую епитрахиль, читал молитвы.
   ...Я вспоминал бабушку Машу. Бабушка часто молилась за всю нашу семью. Бабушка Мура, с глазами бесконечно добрыми, лежишь под железным крестом... И все равно, я знаю, ты молишься, продолжаешь молиться за отца, маму, меня...
   Погас свет. Какая-то женщина ходила по храму, вынимая из лунок почти сгоревшие свечи, бросала огарки в жестяные банки на полу. И в церкви становилось еще темнее.
   ...Я не знаю, зачем существуют страдания. Когда в Питере я изучал философию и, живя в комфорте, отвлеченно рассуждал о жизни, ответ на этот вопрос у меня был. Сегодня его нет. После того, как долго видишь страдания больных, запутавшихся людей, их титанические попытки что-то изменить в своей жизни, невозможно уйти в небесные выси отвлеченных теорий. Машины "скорой помощи" и полиции, оглашающие своими сиренами городские кварталы, за эти годы для меня перестали быть обычными атрибутами нью-йоркской улицы. Сломались железные стенки и пуленепробиваемые стекла тех машин. Я уже знаю, кто в тех машинах сидит в наручниках или кто, связанный ремнями, лежит там на носилках.
   Да, можно сказать так: я живу, как все, моя хата с краю. Достаточно и того, что я никому не причиняю зла.
   Но неужели только для этого мы живем - чтобы не делать зла? Какую же тогда убогую, несчастную, пустую жизнь нам уготовил Бог!..
   Включили свет. Чтение псалмов закончилось. В храме произошло небольшое шевеление, несколько человек вышли. А оставшиеся выстроились в очередь на исповедь.
   Я смотрел на тех людей, ожидавших священника. Нет, не может быть!
   ...Он стоял в очереди к покаянию. Покосился на меня чуточку подозрительным взглядом. Он был неухожен - взлохмачен, в старых джинсах и помятой футболке. Он видел, что я узнал его. Но стоял, не двигаясь, не сводя с меня глаз.
   Запах старой одежды, резкий запах горя, психбольниц и бродяжничества проник в мои ноздри...
   Иван! Иван!..
   ...........................................................................................................................
   Мы долго с ним гуляли по городу, разговаривали. Был чудесный майский вечер. Ни мне, ни Ивану не хотелось садиться в метро и ехать домой.
   Спустившись к набережной, мы вышли на пирс, где несколько рыбаков ловили рыбу. Уже стемнело. На противоположном берегу сверкали небоскребы Манхэттена.
   Я стоял, облокотившись на железные перила. Припомнил тот день, когда полтора года назад, зимой, прогуливался по этому пирсу, перед совещанием, на котором должно было обсуждаться дело Ивана... Сколько же воды утекло с тех пор!
   Иван, распрямив спину, смотрел куда-то вдаль.  
   - Если бы я вам, Герман, рассказал про свою жизнь после того ужасного дня в операционной, когда я совершил убийство. Десять лет бесконечных страданий... На мне лежало проклятие Каина... Нет, хватит об этом! - он передернул плечами. Затем приблизил ко мне свое лицо и зашептал. - Понимаете, я поверил в Божью любовь! Я могу спастись только Его любовью. Мы все, все можем спастись только Его любовью! Ведь если бы Бог не любил нас и не прощал, то... - голос его дрогнул.
   Возникла долгая-долгая пауза. Я молчал, пытаясь осмыслить слова Ивана: каяться и прощать... спастись Божьей любовью...
   Я пригладил свои взъерошенные ветром волосы:
   - Иван, простите меня за тот мой мерзкий поступок с деньгами...
   - Перестаньте! - перебил он. - Если бы не вы, где бы я был сейчас? Вы - врач, настоящий врач! - неожиданно он схватил мою руку и стиснул ее так, что я едва не вскрикнул от боли...  
   2114 г.
  
  
   Комментарии автора
  
   * Непонятно, почему именно этой птице - кукушке, а не, скажем, журавлю или вороне, выпала честь угнездиться в американском психиатрическом сленге. Так, психически больного на жаргоне называют - ку-ку; психиатра - ку-ку доктор; дурдом - ку-ку хауз или гнездо кукушки.
  
   ** В США в области психиатрии специалисты разделяются на психиатров, психоаналитиков, психологов и психотерапевтов. Главное различие между ними заключается в том, что только психиатр имеет право выписывать лекарства. Остальные же помогают пациентам исключительно словом.  
  
   Лечение в психиатрических амбулаторных клиниках не надо путать с  модой на психотерапию, когда состоятельный человек может себе позволить роскошь иметь своего психотерапевта так же, как, скажем, персонального парикмахера или тренера в фитнес-клубе.
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"