Говорят, если можешь не писать, не пиши. Но не писать Ковырьев уже не мог. Страсть, выразить себя в слове периодически пробуждалась с раннего детства. В семь лет бабушка записала под его диктовку приключенческий роман. В юности сочинял стихи, за которые, наверное, до глубокой старости будет стыдно. К смиренной прозе начал двигаться уже после двадцати. Но дальше одной двух страниц дело не шло. Этот жанр на одних эмоциях не вытянешь. А опыт был еще маловат, хотя в двадцать лет ему так не казалось.
Но вот, наконец, вступил во взрослую жизнь. Времена были еще не смутные, но уже переходные. Под сонной застойной гладью, что-то хищно кружилось, иногда с громким всплеском разгоняя болотную ряску. Это потом, по прошествии лет, многое стало ясно. А тогда, пойди, разбери! И не вдаваясь в глубокий анализ, он просто жил. Точнее, барахтался в приходящих в движение потоках, иногда, воображая себе, что плывет. Сознание, жадно впитывало новые догмы, наслаивая их, на старые, от чего в голове начинался хаос и рождалась тревога. Тоска по миру иному, где добро и зло не перемешаны, и первое всегда побеждает, пришла из прочитанных в детстве сказок. В сказку же, в итоге, и воплотилась.
Первый в его уже взрослой жизни фантастический роман Ковырев начал писать на лоне природы. В то лето обстоятельства загнали в длительный лишь частично оплаченный отпуск. Решив повременить с поисками работы, поразмышлять, набраться сил перед началом нового этапа жизни, он почти все лето провел с семьей на родительской "фазенде". Крохотной избушке в глухом углу Могилевской области, приобретенной еще за "смешные" деньги в еще стабильные "союзные" времена. Родители в тот сезон свое "имение" не посещали. Так что, отдыхали втроем: он, жена и маленькая дочка. Жили бедно, но тогда еще счастливо. По утрам, когда всей семьей отправлялись вдоль пшеничного поля на велопрогулку, из-под колес шумно взлетали выводки куропаток. Вкрапления васильков проглядывали сквозь строй колосьев, и солнце, пробиваясь сквозь неплотные облака, окрашивало мир в мягкие пастельные тона среднерусского лета. Вечером по оврагу белой змеей полз туман, а в ельники за ручьем таинственно и пугающе кричала ночная птица.
Цены в сельском магазине пока не кусались, но денег было в обрез. Потому огород стал важным подспорьем в семейном рационе. Вот там, среди грядок и случилась чудесное озарение. Началось все с того, что во время прополки попался очень крепкий сорняк. Словно издеваясь, корень никак не хотел покидать почву. Наконец, Ковырьев, ухватился двумя руками за стебель и потянул, что есть силы. Выдернув, строптивое растение, по инерции полетел назад и приземлился пятой точкой на свежевскопанную землю. И тут же в воображении крупными штрихами прорисовалась сцена:
"Мальчик склоняется над грядкой, тянет неподатливый сорняк, и вдруг яркая вспышка, тьма, полет в черный бездонный колодец. А когда снова приходит сознание, солнечный день сменятся пасмурным, лес за огородом становиться выше и ближе, дачный домик превращается в деревенскую избу, и он постепенно начинает осознавать, что очнулся в другом мире..."
В тот день, закончив прополку, Ковырьев уже увлеченно писал первую главу. Казалось, его самого засасывает в волшебный водоворот. Сцены и сказочные персонажи, толкая друг друга, рвались на бумагу, преследовали во время семейных прогулок, походов за грибами, поездок в поселковый магазин. По возвращению в Москву, роман был дописан. И, параллельно с поисками новой работы, началось хождение по редакциям. По своей дремучей наивности Ковырьев решил, что творению его суждено стать бестселлером. Даже к выбору нового места работы относился не всерьез:
"Какое это имеет значение, когда скоро станешь знаменитым и богатым!"
Реальность оказалась холодным душем. В толстых, еще не растерявших былую популярность журналах, рукопись отвергали, даже не читая. В новых журналах и журнальчиках, растущих, как грибы, на перестроечном навозе, встречали лучше. Говорили, что ищут перспективных авторов, но сетовали на ограниченный объем. Печатать роман главами, как это практиковалась раньше, не хотели. Ссылались на то, что читателю теперь нужно все и сразу. Так что пухлая папка обречена была отправиться в семейный архив. Не помогла даже родственница, работавшая в свое время редактором и еще сохранившая связи в литературной среде. Роман она, кстати, прочла, и даже дала парочку профессиональных советов. Но, похоже, увидела ( не без основания!) лишь потуги начинающего графомана. И, возвращаю папку, со скрытым ехидством процитировала: "Угораздило же родиться с умом и талантом в России..."
Но Ковырьев не сдавался! Советское воспитание не позволяло отступать перед трудностями. Новую работу он к тому времени уже нашел. Однако, теперь это был лишь способ добывание денег. Хорошо еще, что какое-то отношение к технике сохранил, а не торговал женским бельем на рынке. Но те дни, когда вечерам засиживался за макетом нового прибора, канули безвозвратно. Жажда творить и созидать теперь целиком перешла на литературные опыты.
- Не нужен большой объем. Попробую себя в малом! - решил он, и начал экспериментировать в жанре рассказа. Поначалу получалось плохо, роившиеся в голове сюжеты требовали себе пространства в страниц сто, не меньше. А сжимать и красиво обрывать повествование Ковырьев еще не умел. И вот, наконец, в следующий дачный сезон, снова на сельском просторе, пришло вдохновение.
День выдался теплый, но пасмурный. Такую погоду Ковырьев больше всего любил. Под мягкой защитой облаков родная природа полнее раскрывала свои краски. Трава смотрелась сочнее и зеленее, вкрапления цветов пестрее и ярче. А боявшиеся яркого прямого солнца сказочные персонажи выбирались из дремучей чащи и подходили совсем близко к человеческому жилью. Они не шли на прямой контакт, лишь выглядывали из-за колодезного сруба, прятались в зарослях лопухов и крапивы. Но это не могло укрыться от зоркого ока писателя. И через пару дней мелкая лесная и полевая нечисть стала героями его нового рассказа.
Вернувшись в столицу, Ковырьев начал обивать пороги с гораздо более тонкой папкой. И тут ему, наконец, повезло! Редактор молодежного журнала неожиданно отнесся к рассказу благосклонно. Правда, повествование пришлось сильно подсократить. Поначалу, казалось, что приходится резать по живому. Но, внеся правки, Ковырьев вдруг обнаружил, что рассказ даже стал живее и лучше.
И вот, наконец, свершилось! Держа в руках авторский экземпляр с забавными иллюстрациями на его героев, Ковырьев был на вершине счастья. Получив гонорар, выкупил еще два десятка журналов и отправился на ближайший оптовый рынок. Остаток денег потратил на большую бутылку "Чинзано" и коробку конфет с красивой заграничной этикеткой. Тем же вечером, устроив романтический ужин, они с женой "обмывали" литературного первенца. В одном из тостов супруга пожелала начинающему автору новых творений. Пройдет не так много времени, и она возненавидит увлечение мужа. Но это будет потом, а пока они, еще молодые и счастливые, сидели на их маленькой кухне. Поднимали бокалы за его первый успех. В соседней комнате дочь смотрела по коммерческому каналу диснеевские мультики, а за окном осенние сумерки опускались на огромный, похожий на растревоженный муравейник город.
Жизнь шла своим чередом. Но если раньше в ней большое значение имела карьера, то теперь он просто отрабатывал положенные часы и при первой возможности выводил на служебный компьютер черновик очередного рассказа. В молодежном журнале к нему продолжали благоволить.
- Никак вы, товарищ Ковырьев, опять что-то написали? - с дружелюбной иронией встречал его главный редактор. Но нет ничего вечного под луной, тем более, в эпоху перемен. Испытывая финансовые трудности, журнал, словно шагреневая кожа, сокращался в объеме. Приспосабливаясь, Ковырьев совершенствовался в мастерстве короткого рассказа. Дошел почти до миниатюры. Но однажды, придя к знакомой двери, увидел, как выносят коробки и офисную мебель.
И вновь началось обивание порогов. Рукописи брали далеко не везде, и, даже взяв, с большой вероятностью не читали. Но Ковырьев верил в свою звезду. Он все еще видел свое имя в священных скрижалях отечественной литературы, и в какой-то момент ему опять повезло. Молодежный журнал с солидным еще советским прошлым заинтересовался одним из его рассказов. После некоторого перерыва состоялась следующая публикация, но и здесь были те же проблемы. Объем сокращался и, вытесняя авторский текст, все больше места занимала реклама. Однако, везение продолжалось. Как-то, принеся очередной коротенький рассказ, Ковырьев стал свидетелем интересного разговора. Словоохотливая сотрудница редакции беседовала с одним из его товарищей по перу. Несколько раз они упомянули некий литературный журнал "Город", редактором и основателем которого являлся маститый печатавшийся еще в советские времена писатель Камышин. В журнале якобы не было больших проблем с объемом. Понравившийся текст могли напечатать и по главам, к тому же часто давали шанс авторам талантливым, но пока еще неизвестным.
" Как раз, про меня!" - решил Ковырьев. Извинившись, вклинился в разговор и попросил телефон журнала.
Набирая номер, который скоро будет знать наизусть, он сильно волновался. Ответившая женщина подробно объяснила, в какие часы можно занести рукопись и как лучше добраться. На следующий же день, отпросившись на пару часов с работы, Ковырьев переступил порог редакции. Первым, кого он увидел, был мужчина, крупного телосложения, возрастом чуть за пятьдесят, строго посмотревший на незнакомца из-под густых нахмуренных бровей.
- Нет, это сказка, про лешего... - начал пояснять Ковырьев.
- Забирайте! - бросил Камышин, возвращая папку, - Мы тут сказками не занимаемся. У нас современная городская проза.
Поспешно ретируясь, Ковырьев уже на пороге услышал:
- Вы не сказочки выдумывайте, а лучше про свою жизнь напишите. Если что-нибудь путное получится, рукопись, пожалуйста, на дискете. Двадцать первый век на дворе.
Снова, не соло нахлебавшись, он возвращался к метро, меся ботинками снежную кашу. Как говорится, не привыкать, но сейчас было особенно обидно. Может потому, что связывал с этим журналом повышенные ожидания. Да и отшили в этот раз как-то слишком грубо.
" Барин!" - неприязненно думал Ковырьев, вспоминая главного редактора. И все же брошенная вслед фраза оставляла надежду. Во всяком случае, дорогу в журнал ему не закрывали. И, смирив гордыню, Ковырьев решил сделать еще одну попутку. Но для этого понадобилось что-то из реалистичной прозы. До сего момента, подобный жанр казался до отвращения скучным. Жизнь, которую видел вокруг, в текст никак не просилась. Именно от нее и он пытался скрыться в придуманном сказочном мире.
"А тут, на тебе, пиши городскую прозу!"
И все же решил попробовать. Перебирая в памяти свою биографию, пытался найти хоть что-то, достойное увековечиться в тексте. И неожиданно вспомнился нелепый эпизод на студенческой вечеринке. Один из его приятелей, маленький смешной и безобидный Колька Розов, вдруг без явного повода набросился с кулаками на главного плейбоя курса Сашку Самохвалова. Сцепившихся разняли, над инцидентом посмеялись и забыли. Но сейчас Ковырьев заново представил всю сцену и попытался раскрыть ее подоплеку. И в какой-то момент почувствовал, что его снова затягивает в творческий водоворот, и что даже бытовая проза не обязательно должна быть скучной. От восьмидесятых сюжетная линия, как моток волшебной нити, покатилась в девяностые и дальше на рубеж столетий. Подготавливая новую встречу персонажей, Ковырьев безбожно исказил их образы. Нагловатый и расчетливый Самохвалов, трансформировался, чуть ли не в романтического героя. Колька Розов предстал затаившим на мир обиду злодеем. В таком виде под вымышленными фамилиями бывшие однокурсники обрели вторую жизнь в тексте. Но на то была его суверенное авторская воля!
На этот раз в редакции встретила симпатичная женщина бальзаковского возраста. Взяв дискету, она записала телефон. Не задавая больше вопросов, Ковырьев поспешил откланяться. Еще раз сталкиваться с Камышиным не хотелось. Про дискету он постарался забыть:
"Будет, как всегда! Пора бы уже привыкнуть..."
А через пару дней, когда вернулся с работы, жена, почему-то испуганно, сообщила:
- Из редакции журнала "Город" звонили. Твои биографические данные спрашивали. Похоже, они тебя печатать собираются...
Начался новый этап творческой биографии. Появилось пристанище, точка на карте, где готовы принять и выслушать ( вернее прочитать). Правда, в печать брали далеко не все. Главред требовал работать в русле основной тематики. У кого-то он печатал даже фантастику, но, видимо, то была привилегия ветеранов. Иногда Камышин давал творческие задания. Автору, привыкшему к свободному полету, это, мягко говоря, не нравилось, но перечить не решался:
- Я вас вычеркну из процесса мировой литературы! - грозил строптивцам Камышин. И почему-то верилось: " Этот может!".
Как-то узнав, что Ковырьев провел свое детство в Кирове, Камышин дал поручение:
- Вот и напишите, как там жили в бараках...
Наверное, ассоциация пришла к главреду из исторического прошлого, когда Киров, будучи еще Вяткой, представлял глухой угол империи, край "не столь удаленной", популярное место ссылки российских вольнодумцев. Узнав, что Ковырьев жил не в бараке, а в трехкомнатной квартире деда, Камышин улыбнулся:
- Это плохо, конечно! Но все равно напишите.
Ломая голову, что интересного можно вытащить из детства, Ковырьев вспомнил про речку, на берегах которой провел не одно лето. Рассказ получился коротеньким, но ностальгическим и щемящим. Река Вятка действительно была для него чем-то вроде талисмана или даже языческой берегини. Иногда в тяжелые и переломные моменты жизни она приходила в цветных снах, и после этого на утро откуда-то появлялись новые силы. Но до конца осознать и оформить это в слове помогло именно поручение главреда. И с тех пор к редакторским заданиям Ковырьев относился уже по-другому.
- Овладев словом, ты должен виртуозно суметь все. И философский роман и поздравительную открытку, - утверждал Камышин. В этом он тоже был прав, как и во многом другом. Но правота его была неоднозначная, диалектически противоречивая, как и все живое.
Еще не освоив электронную почту,Ковырьев доставлял дискеты в редакцию лично. Это давало возможность общения, как с другими "залетевшими на огонек" авторами, так и с самим главредом. Иногда Камышин выдавал импровизированные литературные мастер классы. Многое из того, что он говорил, навсегда врезалось в память. Например, цитата из Чехова, что отражение лунного луча в бутылочном стекле создаст образ лунной ночи точнее, чем пространные описания природы. Но, кое в чем, Ковырьев не всегда соглашался. Кредо Камышина: "Неважно о чем ты пишешь, а важно как!" тоже несло в себе диалектическое противоречие. С одной стороны не интересная тема не затронет читателя, да и самого автора не вдохновит. С другой, захватывающий сюжет, написанный плохо, окажется мертвой никому не нужной конструкцией. А даже пустяковый случай, представленный красочно и сочно, затянет читателя в сеть ассоциаций, и зацепиться за память, куда лучше, чем длинный остросюжетный роман.
Высказывать свои мысли, или, не дай Бог, спорить с главредом Ковырьев не пытался. Характер у Камышина был тяжелый и властный. Но он старался принимать его таким, как есть. Сколько людей приятных в общении, ничего ни сделали, да и не желали делать что-то выходящее за рамки узкокорыстного интереса. А этот человек организовал издательство, создал журнал. Дал возможность большому количеству коллег по перу, не писать в стол. Создал вокруг себя кружок, а, может быть, и даже школу. На фоне общего умирания художественной литературы, попытка обреченная, но достойная уважения.
С чем не мог до конца согласился Ковырьев, так это с обретением автором вечной жизни в тексте. Вроде бы "литературное бессмертие" термин вполне расхожий. Но у Камышина идея приобретала религиозный масштаб. И вот с этой религиозной подоплекой Ковырьев не мог согласиться. Обратившись в православия под влиянием моды девяностых, он вскоре от интеллигентских идей о "мировом разуме" пришел к классической ортодоксии. А она не допускала никаких иных трактовок бессмертия, кроме того, что даровал нам Спаситель. Причем, даровал всем, и сочинителям великих текстов и тем, кто два слова с трудом связать может.
Первый этап их общения прервался внезапно. Впрочем, сценарий был уже знакомым. Сначала редакция перестала отвечать на звонки. А, придя по адресу, Ковырьев застал приоткрытую дверь, за которой висела пыль, и тарахтел перфоратор. О том, что редакция переезжает, Камышин не сообщил, своего телефона не оставил. Получалось, что Ковырьева все-таки вычеркнули из "процесса мировой литературы". Только не понятно за что?
Однако времена на дворе уже стояли другие - интернетные. Неожиданно нарисовавшийся на горизонте Коля Розов, посоветовал зарегистрироваться в "Самиздате". Оказалось, что бывший однокурсник давно уже там, и набирает просмотров в несколько раз больше, чем у авторов журнала "Город". Активно включившись в самиздатовскую тусовку, Ковырьев тоже стал снимать свой урожай. Желание снова писать фантастику пробудилось, лишь только исчезла властная направляющая рука главреда. В своем новом романе он вывел Камышина, как одного из героев. По авторскому замыслу маститый писатель, сплотивший вокруг себя коллектив литераторов, в одно прекрасное утро проснулся вместе с соратниками, как обитатель затерянной в среднерусской глухомани аномальной зоны. Вместе с авторами там оказались и их ожившие литературные персонажи, образовав в аномальной зоне целое поселение "Писательские выселки". И двойник Камышина, и другие поселенцы предстали в гротескном виде, впрочем, как и главный герой, которого автор частично срисовал с самого себя.
Опубликованный в Самиздате роман собрал вполне приличное, для нераскрученного автора, количество посещений. Самостоятельная литературная карьера потихоньку складывалась. И все же в душе свербило. Возможно, это была ностальгия, может быть жажда живого общения, а может и то и другое. Несколько раз Ковырьев писал, на почту журнала. Ответа не было, и вдруг, сняв трубку домашнего телефона, он услышал знакомое:
- Здравствуйте, с вами говорит писатель Камышин.
Как быстро выяснилось, главред никуда не исчезал, а просто переехал с редакцией на новое место. А пропал, оказывается сам Ковырьев. И только по счастливой случайности нашелся. Указанная на обложке журнала почта служила отстойником для атакующих редакцию графоманов, и просматривал ее Камышин крайне редко.
Слышать, что пропал именно он, было несколько странно. Логика вполне соответствовала духу "Аномальной зоны". Но, в любом случае, Ковырьев был искренне рад возобновлению контакта. Редакция теперь располагалась в крохотной комнатушке одного из мрачных строений городской промзоны. Маршрут туда был не из легких, но рукописи Ковырьев отправлял на электронную почту (не ту, что на обложке, а секретную, для своих). Приходил он в редакцию только, чтобы забрать авторские экземпляры. Контактировать стали реже, но побеседовать иногда удавалось. И еще не раз он слышал из уст Камышина о "бессмертии в тексте". Не спорил, но принять категорически не мог.
Через некоторое время журнал окончательно перешел в Интернет и живое общение прекратилось. Осталось только переписка в лаконичном духе: " Послал текст - ставлю в следующий номер". Ковырьев теперь публиковался на нескольких интернет платформах, и, все же, поддерживая традицию, старался каждый месяц отправлять новый рассказ в журнал "Город".
А время шло дальше и дальше. Ковырьев женился второй раз. Дочь вышла замуж, появились внуки. Это добавило забот, но, став пенсионером, он теперь больше времени мог уделять литературе. Жизненных наблюдений на долгую творческую биографию хватало. В конце каждого месяца Ковырьев посылал в журнал "Город" новый рассказ, и тогда же бегло просматривал предыдущий номер. Соратников по перу читал редко, только одного-двух авторов и рассказы самого главреда. Полоса стабильности создавала иллюзию, что будет длиться вечно. И вот однажды Камышин не ответил. Такое иногда случалось, но тут Ковырьев почувствовал:
" Что-то не так!"
Еще раз внимательно просмотрев журнал, он, наконец, увидел в и осмыслил напечатанную в самом начале фразу. Для бессменного главного редактора этот номер стал последним...
На специально отведенной полке, нашли себе пристанище два десятка авторских экземпляров журнала "Город". Рядом с ними на почетном месте три книги Камышина, подаренные в разное время. Иногда Ковырьев заглядывает в них. Чаще всего в первую, написанную в лучших традициях отечественной прозы. Но когда не станет его самого, журналы и книги вынесут в подъезд. Оставят на почтовых ящиках. Скорее всего выкинет дворник, хотя, может, кто-нибудь возьмет и почитает.
" Такого ли бессмертия хотел Камышин?!"
Но пока что, еще не все кануло в лету. Литературных герои, живут самостоятельной жизнью. Авторы, становлению которых помог главред, продолжают творить. В большей степени для себя. Но и это уже не мало! И хочется верить, что при входе во врата истинного бессмертия писателю и творцу многое проститься и многое в оправдание зачтется...
P.S. Как-то на даче, просматривая старые бумаги, Ковырьев наткнулся на свой первый роман-сказку. Прочитав с десяток страниц, ностальгически вздохнул, но все-таки решил отправить объемный труд в печку.