Неизвестный Яков : другие произведения.

Дурное побуждение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    О любви и измене, о Петербурге и Иерусалиме, а также об еврейской жизни


Яков Неизвестный

Дурное побуждение

   Часть 1
  
   "Знаешь, мне как-то проще объясниться на бумаге (ну, как филологу)..... Глупо, но я ещё что-то хочу объяснить, хотя всё ясно, но это заменит мне общение с тобой, так хочется поговорить, хотя абсолютно бессмысленно. Я уже почти успокоилась, было время здраво поразмыслить, если эту ситуацию вообще можно рассматривать с точки зрения здравого смысла. Ты и сам всё понимаешь.
   Моя проблема мне видится так: в семейной жизни мне не хватает страсти, страстности. Есть люди, которые могут прожить и без этого, наверное, они умеют всё правильно рассчитать, оценить. Увы, я уж точно не такая. Страсть толкает меня к тебе, а страх и стыд останавливают. Так они и пинают меня, мне больно, я не знаю, что делать, какое решение принять. Стать твоей (это, кажется, называется "любовницей", а если всё время идти на поводу страсти, это называется, кажется, "блядь")?
   И при всей внешней легкомысленности, мир я воспринимаю серьёзно, очень остро, но, к сожалению, вряд ли ты мог это уловить, мы мало знаем друг друга (но разве нужно копаться друг в друге, чтобы заняться любовью? Для меня, выходит, нужно, я не могу вот так, просто...). Да и ты для меня больше, чем объект желания. Знаешь, когда я утром проснулась, (хотя не могла уснуть почти всю ночь) мне показалось, что всё мне приснилось, что это был один из снов, в которых я с тобой. Ты случайно ещё не испугался, что я так серьёзно подошла к такой, может, на твой взгляд, обычной ситуации? Слушай, а что было бы дальше? А если бы мне понравилось (а ведь наверняка понравилось бы)? Я бы тосковала, ждала следующего раза, мучилась (Всё равно ведь тоскую и жду). Жалею ли я? И да, и нет. Я так переживала, т.к. давно у меня не было такого потрясения (Интересно для тебя это больше потрясение или приключение?) Потом я не выдержала, позвонила тебе, услышала твое спокойное "Пока" и стала успокаиваться: "А может зря я, может, он сразу и решил: нет и не надо". Ты молодец. На самом деле, я хочу сказать тебе две вещи:
   1. Возможно, тебя удивит, но я говорю огромное спасибо за твои чувства, слова, руки. Я очень благодарна тебе, я чувствую тебя, если всё, конечно, искренне с твоей стороны. Спасибо тебе за тебя и за меня.
   2. Меня с мужем связывает больше, чем секс, привычка, ребёнок. Я действительно люблю его. И, может, это всё ерунда, глупая несвоевременная выдумка ханжей о верности, морали, долге, но я не смогла в этот раз перешагнуть. Я была не готова.
   Хочу попросить тебя, чтобы внешне ничего не изменилось. Хотя глупо отрицать, что каждый раз, когда буду видеть тебя, буду вспоминать твои руки, мягкие губы.... Но я немного сильный человек, я справлюсь. Ты звони, мне важно слышать тебя. Я ведь всё-таки, чёрт возьми, скучаю по тебе".
  
   В марте 1999 года я, Мика (Михаил) Гордон, приехал в Петербург из Израиля на семинар еврейских журналистов и сразу из гостиницы позвонил своему старому другу. Ответила Вероника, его жена. Друг был в отъезде, но она была готова со мной встретиться. Собственно, она-то и была мне нужна. Меня уже давно интересовала эта женщина. Мы познакомились в 1990-м, когда у них только родился мальчик (а у нас с женой - девочка), и они приехали в Иерусалим. Я повел их в мемориальный музей Яд ва-Шем, и там, в затемнённом зале, среди мерцающих душ убитых еврейских детей она вдруг оступилась, покачнулась назад, схватила мою руку, прильнула спиной на миг. Её прикосновение и запах духов и тела одурманили. Я запомнил этот случай, но флиртовать с женой друга не позволяли "предрассудки". На их преодоление ушло девять лет.
   В эти годы, во время моих коротких визитов в Питер мы втроем пили водку в их узкой кухоньке на улице Жуковского, и она, захмелев, изрекала, бывало, что-нибудь "стрёмное", не принятое в моём интеллигентском кругу. "У нас такое в школе творится! Девки с цепи посрывались. Одна при всех крикнула учительнице: "Пизда!" В другой раз на память процитировала из "Полуострова Жидятин": "Когда писаешь, как ни старайся, последняя капля все равно в трусы попадёт". И оттуда же: "Хочу минет с заглотом и отсосом ". Я воспринимал всю эту браваду, как обычную распущенность речи нового "беспредельного" поколения, но, признаюсь, её слова меня возбуждали, и я всё чаще забывал, что она для меня запретна.
   Моя собственная супруга была религиозной и добродетельной, любящей, но не слишком умелой в любви. Временами я тосковал по настоящему сексу, однако наш иерусалимский образ жизни -- вечная загруженность работой, сидение дома по субботам и праздникам, к тому же возраст, и статус, и репутация, не располагали к адюльтеру. Гёте сказал бы, что я был "слишком стар, чтоб знать одни забавы, и - всё ж - слишком юн, чтоб вовсе не желать". А тут стройная, светловолосая красавица со звонким голосом, на двадцать лет моложе, готова со мной встретиться. А я в командировке. А муж её в отъезде...
       Шёл мокрый снег. Ника пришла в новой дублёнке, длинных лайковых перчатках и в больших круглых очках, как носили тогда. Почти сразу согласилась пойти в гостиницу, где я занимал полу-люкс. Снимая с нее дублёнку, я погладил ей плечико, и она тут же всё поняла. Под дублёнкой на ней было очень короткое чёрное платье, открывавшее стройные ноги в чёрных же гладких колготках. Я бы не помнил сейчас все это, если бы не снимок, который сделал, едва мы устроились в креслах. Потом протянул к ней руки. Она вскочила, присела ко мне на колени, поцеловала и сказала, что не может пойти на этот шаг. Заспешила одеваться. Помогая, я невольно коснулся платья внизу живота. Она вырвалась, подхватила перчатки и ушла.
   Было ясно, что она не обиделась, просто не ожидала так вдруг, что продолжение возможно, надо только дать ей подумать. Назавтра вечером в моём номере раздался звонок, её голос звучал неуверенно. У меня сидел питерский коллега, при котором я не мог обсуждать личные дела. Поэтому сухо ответил, что созвонимся завтра. Обожжённая моей холодностью, она растерялась. Пошла за советом к подруге, а та отрубила: "Уж если ты снова к нему пойдёшь, придётся идти до конца". Девять лет нашего платонического знакомства подошли к концу.
   Назавтра мы созвонились и назначили встречу на шесть. Гостиница "Родина", еще недавно построенная для областных партработников, приезжавших в Смольный отчитываться, теперь превратилась в гнездо проституции. На входе стоял плотный заслон охраны против посторонних женщин, угрожавших конкуренцией местному бизнесу. В вестибюле на диванчике скучала стайка тщедушных девиц с серыми петроградскими, подозрительно детскими лицами. Их старшая шла за каждым новым мужчиной до лифта, уговаривала, только что за руки не хватала.
   Я вышел на улицу, чтобы встретить Нику и провести её сквозь заслон. Она почти не опоздала, пришла без шапки, с новой причёской, красивая и благоухающая. "Девушку не вызывали?" - спросила напряженным голосом. Меня покоробила эта заготовленная шутка, я был уже почти влюблён.
   "Как ты относишься к оральному и анальному сексу?", - спросила Ника, едва войдя в номер. Вручила написанное ночью письмо: "Теперь в нём нет необходимости, раз я всё равно пришла, но всё же возьми на память".
   В этот раз на ней была трикотажная спортивная курточка на молнии, "чтобы легче было расстёгивать". Лифчика под кофточкой не было. Ника ушла в спальню раздеваться. Когда я вошёл, она лежала поверх одеяла на спине, в одних розовых трусиках, не прикрывавших почти ничего.
   Всё развивалось так стремительно, а мне нужно было сначала немного привыкнуть, вдохнуть запах её волос, ощутить тепло её тела, почувствовать, как во мне просыпается желание, хотелось продлить эти первые мгновения взаимного узнавания. Я лёг рядом, обнял её и прикрыл нас одеялом. "А почему ты не снял с меня трусы"? - последовал вопрос.
   Она достала презерватив.
  
   "Ты предохраняешься с мужем"?
   "Точнее, мой муж предохраняется от меня. Он категорически не хочет второго ребёнка. Когда я завела об этом разговор, он ответил: "Это уже не со мной"".
  
   Потом был изумительный секс. Узкие шторы почти не прикрывали большого окна, и, возможно, другие постояльцы гостиницы из флигеля напротив разделяли наш восторг. Ника, как дорогой музыкальный инструмент, отзывалась на каждое моё прикосновение и поцелуй, плакала, умоляла, кричала, входя в оргазм. Её гибкое тело было сплошной эрогенной зоной. Её шелковистая кожа, мягкие, требовательные губы и умелый язык, грудь, попка - все сводило меня с ума. Мне нравилось, что она говорит о сексе, произносит интимные слова, совершенно не стесняясь. Её руки ласкали меня, приводя в экстаз. Я горел, чувствовал себя на седьмом небе, снова молодым, кончал несколько раз. Уходя, она сказала:  ещё не успела попробовать вкус твоей спермы". Да, но ведь будет ещё завтра, и ещё послезавтра.
   Когда она ушла, я взялся за её письмо: "Знаешь, мне как-то проще объясниться на бумаге"... Это было самое прекрасное письмо от женщины, которое я когда-либо получал в своей жизни.
   Я летел в Иерусалим окрылённый и счастливый. У меня была надёжная семья, двое детей, интересная работа, большая квартира и вполне приличная зарплата, а теперь ещё молодая, красивая, умелая и раскованная любовница. Мне хотелось "остановить мгновенье", так он было прекрасно!
   Мы начали переписываться, сперва только когда уезжал муж, так как она использовала его электронный адрес и опасалась, что он получит мой ответ. Да и я вначале писал из дому. Переписка была виртуальным продолжением нашей связи, поддерживала, укрепляла её.
   Иногда мне становилось стыдно, я чувствовал себя виноватым перед другом. Ника успокаивала мою совесть, ссылаясь на Фолкнера: "Посвятившие себя Добродетели получают от неё в награду лишь безжизненный и безвкусный суррогат, ни в какое сравнение не идущий не только с блистательными дарами Недобродетели - грехом и наслаждением, но и с несравненной способностью изобретать и придумывать". Цитата была неточной, с третьей руки: это Довлатов процитировал "Похитителей" Фолкнера, потом Генис, в "Иностранной литературе", - Довлатова, а Ника - Гениса. Ей хотелось поразить меня своим знанием западной литературы, произвести впечатление. "Вот уедет мой мужик в командировку, а ты приезжай. Я помню тебя". В письмах она была так же раскована, как и в сексе.
  
   "Я опять одна и невольно возвращаюсь в март. Я всё это время думала о тебе и додумалась до того, что очень люблю тебя, вспоминаю твои руки.... А что самое ужасное? Ты далеко (но благодаря этому всё не выглядит так пошло). Я не знаю, как ты для себя всё расставил. Но будь ты рядом, я бы облизала тебя. Ты любишь, когда тебя облизывают?.. Клянусь, больше не буду писать таких писем, ты прощаешь меня?"
  
   Как-то она меня спросила: "Тебе нравиться, что я такая развратная?" - "Почему развратная?" - "Ну, что я такая "оторванная?".
   Да, мне это очень нравилось! Я хотел иметь именно такую любовницу, оторванную, распущенную. Мне хотелась слушать её речи, читать её письма.
   Мои прошлые любовницы в своём большинстве были милыми, порядочными женщинами из хороших семей, всегда незамужними, в крайнем случае - разведенными. Их взгляды сформировались под влиянием советского ханжеского общества, в котором книги по культуре секса, видео и интернет отсутствовали. В школе, на уроках литературы они читали про любовь Ростовой и Болконского, Карениной и Вронского, но все это было без подробностей, без единой сцены в постели. Конечно, их образование не ограничивалось школьной программой. Они ходили, как и я, в клуб "Дерзание" при Дворце пионеров, штудировали "Новый мир" и "Иностранную литературу". Потом, будучи студентами, интересовались пассионарной теорией Льва Гумилева, сбегались на лекции Игоря Кона о социальной психологии, выстаивали очереди на газо-невские выставки неформалов. Они могли со знанием дела поговорить о Борхесе и о последней симфонии Шнитке, продекламировать Хлебникова или Лорку, они боготворили Кушнера и чуть свысока судили о Бродском. Но, вот, о сексе, о сексе они предпочитали не говорить даже во время секса. Даже с подругами они делились своими переживаниями, не входя в детали.
   Для тех женщин само вступление во внебрачную связь было поступком, проявлением сексуальной свободы. В постели они ложились на спину и раздвигали ноги, уступая инициативу партнеру. Орального секса избегали. Помню, как одна профессорская дочка сказала: "Ну что ты все туда смотришь? Ты на мое лицо смотри, или хотя бы на грудь. А там, там у всех одинаково". Попадались мне и девственницы далеко за двадцать. Близкие отношения со мной они рассматривали, как неизбежную прелюдию к возможному браку и семье. Никаких материальных интересов, надо сказать, они при этом не преследовали; ведь у меня ничего не было, ни собственного жилья, ни состоятельных родителей, ни перспектив на карьеру.
   Читали ли они ранних феминисток - Вербицкую и Колонтай? Вряд ли. Если и да, к себе не применяли? Впрочем, и к "Крейцеровой сонате" не относились всерьез. Что же касается старшего поколения, то там не все женщины даже слыхали об оргазме, от которого, к тому же, их надёжно предохранял постоянный страх беременности. С Никой я понял, что мой прошлый опыт был ограниченным. Я ценил её особое доверие к себе. "Я уверена, что ты не будешь меня шантажировать этой бумажкой (а, может, она войдёт в коллекцию - у тебя есть коллекция бабских писем?) ".
   В августе я снова был Петербурге. Вообще август был лучшей порой для нашей любви; в этом месяце муж обычно уезжал на семинары и совещания. Мы встречались каждый день. Ездили в Павловский парк, тогда ещё совершенно запущенный. Придвинувшись ко мне на облупившейся садовой скамейке, чуть отвернувши голову, чтоб не отвлекаться, она поведала мне свою недлинную биографию. Своего русского отца, тренера по бадминтону, Ника не помнила. Он оставил семью сразу после её рождения, дочь не навещал и алиментов не платил. Мать отправила девочку к дедушке с бабушкой в Сыктывкар, а сама осталась в Орше, пытаясь заново устроить свою личную жизнь. К дочери приезжала нечасто. Ника считала себя дурнушкой, стеснялась раздеваться на уроках физкультуры, страшно комплексовала перед парнями и хотела их ("Мне казалась, что никто на меня не обращает внимания, а мне нравились все"). Домашние, придерживавшиеся местечковых понятий, не разрешали ей возвращаться слишком поздно, не говоря уж о ночёвках вне дома, но она, созрев, догадалась, что любовью можно заниматься утром и днём, не обязательно только вечером и ночью. В 16 лет она лишилась девственности:
  
   "Он был женатым мужчиной, старше меня лет на десять. Взял меня, в сущности, обманом, но насилием это не назовёшь, я же соглашалась лежать с ним голая. Было очень больно, и вытекло много крови, его джинсы запачкались в крови, и он злился, что не может так вернуться домой".
  
   Потом были другие парни и мужчины, она брала реванш за свою безотцовщину, мгновенно влюблялась и быстро охладевала, легко оставляла своих любовников, никого не жалела ("Меня часто использовали, и я их использовала..."), предпочитала мужчин постарше, презирала ровесников: "Один мальчик кончил в штаны, когда мы только целовались. Мне стало противно, и больше я с ним не встречалась".
   Сорокалетний врач скорой помощи был с ней дольше других. От него она и сделала свой единственный аборт. Узнав о беременности, он хотел уйти из семьи и жениться, но она отказалась. Перед операцией ей еще раз посоветовали сохранить ребёнка. Однако Ника, поколебавшись, села в гинекологическое кресло. "Я представила себе, что, если рожу, то буду всю жизнь зависеть от этого человека, и решилась". Потом тот человек спился и умер. Ей позвонили и сообщили о похоронах. "Но я не пошла на похороны. Я не люблю слабых".
   В её глазах я был сильным и преуспевающим, неординарной личностью. Я получил элитарное образование в Ленинграде и многого достиг с тех пор, как переехал в Израиль. В ежедневной тель-авивской газете "Время" я добился положения эксперта по евреям СНГ, вёл свою колонку. Но главным моим занятием было, разумеется, творчество. Когда-то в Питере я писал короткие рассказы в самиздат, а теперь популярные книги по истории русских и советских евреев. Книги хорошо расходились и в СНГ, и в Израиле, и в Америке, и в Германии. Иногда их переводили на иврит и английский, чаще пиратски размножали или размещали, тоже без спросу, в интернете. Большая часть доходов от книг не достигала моего кармана, но зато, обогащаясь за мой счет, пираты сделали моё имя известным, иногда даже заботились о пиаре (пираты о пиаре! каково?). Израильские и международные еврейские организации, работавшие в СНГ, охотно приглашали меня на презентации книг и встречи с читателями. Я выступал в клубах, общинных центрах, синагогах, еврейских школах.
   Мне нравились эти поездки - ego-trips, как их называла жена. К тому же я верил в свою миссию - возвращать ассимилированных соплеменников еврейскому народу. Я знакомил этих духовных сирот, отца и мать не помнящих, с наследием их предков. Принимали очень тепло, особенно земляки-питерцы. На презентации моей книги в Юсуповском дворце муж шепнул Нике на ухо: "Победитель!" Моя известность притягивала, возбуждала Нику, как и рассказы супруга о моих бывших подругах, как и солидный возраст - отца-то всегда не хватало. Она думала обо мне часто и мечтала о близости ("Хотела тебя трахнуть" - её слова).
   Пока Ника училась на филфаке Сыктывкарского университета, её репутация в городе, где вся интеллигенция знала друг друга, уже сильно подмокла. О достойном браке нечего было и думать, да и планы её шли дальше жизни в провинции. На лето она уехала в Ленинград.
     Ей очень захотелось остаться в этом городе, гулять по Невскому проспекту, мимо клодтовских коней - аллегории "обузданного народа", мимо Аничкова дворца, дворца Белосельских-Белозерских, еще одного дворца, и еще.... В Питере её познакомили с будущим мужем, назовем его Йориком, еврейским общественным деятелем "перестроечных" лет. Национальное самосознание проснулось в Йорике впервые, когда его провалили на вступительных экзаменах на физфак ЛГУ. После окончания Политехнического его все же приняли в аспирантуру Агрофизического института, где научные сотрудники, получая гроши, "играли в бисер", то есть защищались на исследовании надуманных математических моделей существования биологических сообществ. Сельское хозяйство никого не занимало, все равно не оживишь. Йорик знал, что так работают все. Его папа, например, "асучивал" производство, то есть конструировал автоматизированные системы управления (АСУ), которыми никто на заводах не пользовался и не смог бы воспользоваться. Бывали и менее безвредные игры, даже вне сферы военно-промышленного комплекса, например, проектирование гигантской дамбы в Финском заливе, которую таки начали строить, не достроили, но зато успели загубить экологию в Маркизовой луже. Тут началась "гласность", и научные амбиции Йорика поблекли перед вдруг раскрывшимися перспективами строительства еврейской общины в России. Со временем он превратился в директора еврейской школы.
   А тогда он пригласил Нику на большой банкет по случаю Хануки. "Я увидела, что еврейские активисты хорошо живут". Эрудированный петербургский интеллигент с острым умом, ниже Ники ростом, в обращении с женщинами Йорик был не первый спец. Когда они впервые остались одни, и он не знал, с чего начать, Ника прямо сказала, что у неё уже есть некоторый опыт. "Ну, слава Богу", - выдохнул с облегчением Йорик. После первого минета он поинтересовался, делала ли она такое прежде другим мужчинам. "Что ты? Конечно, нет", - заверила его Ника. Она боялась, что Йорик на ней не женится, в то же время жаль было терять сексуальную свободу. Она так нервничала, что напилась на собственной свадьбе. 
     Постепенно Ника освоилась и поняла, что замужество не помеха, ведь Петербург так велик и анонимен. Помню, как однажды я познакомил её со своим школьным товарищем и его женой. Мы сидели в трактире "Идиот" на Мойке, за грубо сколоченными столами без скатертей, пили дешевую водку, закусывая какой-то отравой, а Ника охотно рассказывала им про Йорика и его работу. Одновременно она поглаживала то мой локоть, то коленку под столом. Товарищ, жена, и даже я сам, чувствовали себя неловко, но только не Ника.
   Тогда, в августе, мы пошли в кино на фильм с пожилым Шонном Коннором в главной роли. В советское время кинотеатр назывался, кажется, "Знание". Билеты стоили по тем меркам дорого, и мы сидели в полупустом зале. У Ники были месячные, но я всё равно ласкал её под юбкой и чувствовал ответное желание. "Как я ей завидую", прошептала она во время любовной сцены между главным героем и его молодой возлюбленной.
   Потом мы катались на теплоходе по каналам. Она положила на колени кофту, а я обвил её талию, просунул под кофту руку, и, как безумный, на виду у всех продолжал ласкать. Она не убирала моей руки. Наши лица покраснели, и мы тяжело дышали.
   Я жил далеко, любил и ревновал на расстоянии.
   "Дорогой, я не думала, что фразу о моих поклонниках ты воспримешь так близко к сердцу. Я не ревнива, пусть у тебя будет хоть сто любовниц, если позволяют силы и время, но вряд ли многие сравнятся со мной: если не по уму, то.... Или ты забыл? - ну так приезжай, я напомню.... Я очень хочу тебя и жду. Целую нежно и глубоко (чувствуешь мой язык?)"
  
   Они были такими женскими, эти письма. В них было все: тоска и кокетство, любовь и ревность, похвалы и упреки, сон и явь, тот свет и этот. Когда я болел, она начала письмо просьбой: "Не умирай раньше, чем я разлюблю тебя".
  
   "Привет, я ещё на этом свете, а ты? Знаешь, сто раз собираюсь написать, потом думаю, а зачем: ответить ты мне всё равно не можешь (а вдруг уже и не хочешь?). А потом, всё, что я бы сказала тебе, не напишешь, по телефону не выскажешь. Да, плохо я выбрала себе друга - с таким же результатом можно любить Папу Римского.
   Я прочла твою книгу, очень интересно.... Многое стало понятным, я ведь ничего не знала, почти ничего... Мне так хотелось бы о многом с тобой поговорить - но это глаза в глаза, иначе слова - пустое. Будь, что будет, и есть, что есть.
   Мне не хватает тебя, я даже пыталась заставить себя забыть тебя, почти получилось.... И вот ты мне приснился - проклятое подсознание. Уж старик Фрейд всё бы понял. А ты?"
  
   В её письмах не было уверенности, что я её помню, нуждаюсь в ней, не променял на другую женщину. А что если для меня наши отношения - проходной роман, а она - ещё одна баба? На расстоянии она не оставляла меня в покое, подогревала чувства, привязывала к себе, раскачивала, выводила из равновесия размеренной семейной жизни.
  
   "Хочешь, я напишу, как люблю тебя, как скучаю, как каждый день вспоминаю тебя, да дело даже не в сексе, если бы всё было в этом, как было бы просто - одно лишнее движение - и вот они все, все готовы с радостью, большинство их тебе даже знакомы, но что-то не хочется пустых развлечений, надеюсь, я для тебя не пустое развлечение, или ты обо мне думаешь, как я о них? Если так, я наверняка это почувствую (или нет?).... Я очень нуждаюсь в тебе, ты мне нужен, мне так плохо без тебя. Остается только представлять, как нам было бы хорошо вместе. Иногда мне кажется, что я в жизни пустое место, ничто. Мне 31, и я ничто.... Кризис возраста? Я хорошая училка, но материально полностью зависима. Я могу любить, но где ты, и где я? ... Я иногда думаю, 31, плюнуть и сделать несколько резких движений, а... ?"
  
   Любила ли она меня так сильно? Я верил, что да. Как-то, как на моем пятидесятилетии, старший товарищ решил меня обнадёжить: "Ты, наверное, считаешь, что в пятьдесят настоящая жизнь кончается. Не печалься, кое-что интересное может быть и после пятидесяти". Теперь я видел, что он был прав.
   Летом 2000-го я снова приехал в Петербург. В тот период я ездил в Россию часто, еврейская жизнь была на подъеме. Публика стала поэрудированнее, не то, что в начале 90-х, когда царило непроходимое невежество в вопросах иудаики. Помню, как в свой первый приезд в Москву я зашёл в еврейский ресторан "Шабат Шалом" у Савёловского вокзала. Дело это было новое и цены, соответственно, высокими. Я заказал "котлету по-древнееврейски". Официант принес обычную пожарскую котлету, купленную очевидно в соседнем ресторане и политую сметанным соусом. Подозвав хозяина, я объяснил, что евреи, даже очень древние, не стали бы смешивать мясное с молочным. Тот ответил примирительно-фамильярно: "Понимаешь, был у нас шеф-повар, который всё это знал, но, вот, в Израиль уехал, а новый пока только учится. Но, ничего, натыркается".
   В те годы новоиспеченная еврейская газета Минска в канун Йом-Кипура поздравила читателей с "Ссудным днем". Видимо редактор посчитал естественным, что у евреев главный праздник должен быть связан с деньгами, с получением ссуд. Еще больший конфуз случился на Волге, на семинаре общинных работников. Там делегатка из Саратова долго благодарила американских евреев за помощь и завершила свое выступление просьбой: "Все у нас есть, кроме одного - своего раввина. Дорогой "Джойнт", Христа ради, пришлите нам раввина!"
   Действительно, новые раввины были еще как нужны. В Петербурге "казенный" раввин, поставленный еще советской властью, не умел изъясняться на иврите. Когда приехал с визитом главный раввин Румынии, им понадобился переводчик. Английского он, разумеется, тоже не знал. Однажды его застали в главном зале перед арон кодешем (ковчегом Торы) степенно обедающим с веселой группой молодых американцев. Висевший над арон-кодешом плакат на английском языке извещал о Всеамериканской конференции геев и лесбиянок.
   Петербург начала 90-х производил впечатление умирающего города: масса раскуроченных и брошенных посреди ремонта домов, перекопанные, затемненные, как в блокаду, улицы, мрачная серая толпа. Навещая старых друзей, я видел, что им нечего поставить на стол. "Ньюсвик" писал, что городские морги забиты невостребованными трупами, так как у родственников нет средств на погребение. Уличные грабежи стали рутиной, и я с опаской возвращался в свою гостиницу по вечерам.
   Теперь, десять лет спустя, город похорошел, стал чище и безопаснее. Невский сверкал обновленными фасадами, модными магазинами и шикарными ресторанами. По интернету рекламировались питерские проститутки, лучшие в мире. Даже памятник "чижику-пыжику" соорудили на Фонтанке у Инженерного замка.
   Я старался включать Питер в свои маршруты, только чтобы увидеться с Никой. Я привык к мысли, что она моя и что для неё эта связь серьёзная. Разве случайному любовнику пишут такие признания, доверяют такие тайны? Я думал, что это её первая внебрачная связь, что я - особый случай. После десятилетнего брака муж ей наскучил, и она ищет новую страсть, продолжение своей жизни. Разве это ненормально? Я ей полностью доверял, ждал встреч и был уверен, что и она меня всегда ждёт.
   Всё оказалось не точно так. "Некоторое время назад я думала, что наши отношения - спорт, игра...", - писала она позже. Любовные признания нужны были ей для самооправдания и самовозбуждения. А вообще Ника была влюбчивой, длительную разлуку выдержать не могла и не хотела тратить свою жизнь на ожидание.
   Короче, в очередной мой приезд она не прибежала в гостиницу. Я прождал несколько дней, потом позвонил к ним домой. Ника сняла трубку: "А, Мика! Как твои дела?" - пропела она, как ни в чем не бывало. "Я вижу, тебя очень интересуют мои дела, - ответил я с нескрываемой злостью. - Передай трубку Йорику".
   На следующее утро она сама позвонила и пришла. Объяснила, что я уехал слишком далеко и слишком надолго. "И ты нашла мне замену?" - мой голос хрипел. "Ну..., да". - "Кто он?" - "Так, один музыкант. Жена посылает его по пятницам за продуктами на Некрасовский рынок. По пути он заходит ко мне. Ну и мы... Йорик в пятницу утром всегда в школе, встречает с детьми субботу. А у меня выходной. Я ему вчера отказала, и он, наверное, так и не понял, почему".
   Она подошла, села на меня, обхватив коленями туловище, приподняла юбку, чтобы я мог видеть её кружевные трусики и то, что просвечивало из-под них. Меня знобило. "Ну что же ты? Я же теперь с тобой". Значит, я "спешил, летел, дрожал", а она тут спокойно сношается с кем-то, даже не потрудившись поставить меня в известность.  Наконец я припомнил, что я и сам не так уж чист: обманываю жену, предал друга. Соблюдения каких моральных норм я могу требовать от этой распущенной женщины, если я сам такой? Сейчас отказаться от неё, когда она уже тут, вернулась, передумала, когда я так её хочу, когда она уже сидит у меня на коленях, такая соблазнительная? Не будет ли это пределом глупости с моей стороны?
   Через час она стала собираться, о чём-то щебетала, моясь в ванной с раскрытой дверью, требовала хорошее мыло, выбросив гостиничное. "Представляешь, в детстве бабушка заставляла меня мыться хозяйственным мылом. Никогда ей этого не забуду".
   Ника посещала популярный салон красоты на Чайковского, где ей делали всё, от маникюра до фигурной стрижки лобка. Она пользовалась редкой парфюмерией и одевалась очень современно. Значительная часть зарплаты мужа уходила на её джинсы, майки, лямочки и тесёмочки: "Мой муж получил грант. На него мы купили мне дублёнку". "Приехала мама и изумилась, что я ношу трусики с одной веревочкой на попе". "Йорик не понимает, зачем мне так много трусов?" "Ты знаешь, сколько стоит лифчик в "Дикой орхидее?"" Сама же она зарабатывала немного. Преподавание в школе, в конце концов, оставила, слишком тяжёлая и мало оплачиваемая работа, да и коллектив бабский.
  
   "Читаю твою книгу, хотя мне нужно читать всё о Пушкине - в России совсем рехнулись с его двухсотлетием, и в моей школе тоже. Но и реакция на этот массовый психоз есть. В соседней школе кто-то написал на доске эротическую пародию на "Я помню чудное мгновение". Мне больше всего понравилось "мимолетное введение в твой гений чистой красоты". Так точно выражает суть его отношений с Керн! Там и про "грешный мой язык" есть".
  
   "Я учу малышей девяти лет, они очень смешные, говорят: "Вы самая лучшая учительница". - "Почему?" - спрашиваю. "А Вы самая красивая, добрая и модно одеваетесь". Вот их критерии".
  
   "Тут на уроке разбирали "Бедную Лизу" Карамзина. Я на каждом слове спотыкалась: "А потом он обманул Лизу".... Затем мне надоело это ханжество, и я прямым текстом сказала: "Она ему отдалась, затем потеряла невинность, наивность, любимого - и утопилась". Отсюда, детки, мораль...".
  
   "Мне ученик вложил в тетрадь сонет Шекспира, он достал меня своими взглядами, трудно уроки вести..."
  
   При этом она воспитывала сына-отличника, которого они, разумеется, отдали в престижный лицей, а не в еврейскую школу. Она помогала мужу в работе, делала ему пиар, отлично готовила, вела всё домашнее хозяйство сама и обслуживала мужа полностью. Даже рожать ездила к бабушке в Сыктывкар, чтобы его не напрягать. Уехала с животом, вернулась с младенцем. Йорик ни разу не вставал к нему ночью.
  
   "Я очень примерная: с десяти до двух в школе, потом по магазинам,... потом глажу белье, стираю, убираю, перебираю вещи, много выбрасываю, очень люблю выбрасывать - дома нет ни одной ненужной вещи".
  
   "Неужели ты дома моешь посуду? Неужели ты сам готовишь себе завтрак? Всякий раз яичницу? И мусор ты тоже выносишь? И ремонтом занимаешься? Мой муж ничего по дому не делает. А яичницу он бы бросил мне в лицо. Я знаю бизнесмена, который развёлся с женой, потому что та заставляла его выносить мусор после тяжёлого рабочего дня".
  
   Потом оказалось, что бизнесмен ушёл к секретарше; играло ли помойное ведро решающую роль в его разводе, выяснить не удалось.
   После встречи в "Родине" я переехал на пару дней за город, в пансионат "Балтийский" в Репино, и она там меня навещала. Мы выучили позу "69", и нам понравилась. Мы больше не пользовались презервативами, я их не выносил. "Жаль, что ты кончил мне на живот, надо было брызнуть в лицо, а я бы ртом ловила".
   Потом мы гуляли по берегу залива. "Спасибо, что ты меня вернул. Только знай, я с тобой очень рискую. Если наша связь откроется, я прилечу в Иерусалим и буду стоять у твоей двери". Это было правдой: питерская квартира принадлежала мужу, дача - свёкру, доходов или сбережений у неё не было. Ей некуда было идти, если всё откроется. "Ты бы тогда женился на мне?", - спросила она как бы шутя. В сущности, мне предлагалось бросить семью и жениться на ней в награду за измену. Захотелось спросить: "А музыканту ты это предлагала?" Но сдержался и ответил: "Я бы подумал".
   События в России, путч, террор, бесчисленные аварии и катастрофы, дефолт, превращение Петербурга в центр преступности и ксенофобии (там то и дело убивали иностранных студентов) - всё это усиливало в ней неуверенность в завтрашнем дне, обостряло желание уехать из страны и, соответственно, повышало интерес ко мне.
  
   "В стране настроения: "убей чеченца", все боятся взрывов, по городу расклеены плакаты: "Будьте бдительны!"
  
   "Ой, у нас опять экстренный выпуск новостей - на этот раз горит Останкино, но без жертв, что-то не похоже на Россию; мы любим 118 заживо похоронить (это о подлодке "Курск"), а потом всех наградить посмертно!"
  
   А тут ещё арестовали председателя Петербургской еврейской общины, короля игорного бизнеса Шалву Якубошвили; его обвинили в заказе тройного убийства. Поскольку коренные питерцы не проявляли большого интереса к религии, управление синагогальными делами перешло в руки пришельцев. Раввином стал любавический хасид из Бруклина. Все вместе они "раскрутили" вдову американского банкира Эдмонда Сафры на капитальный ремонт Хоральной синагоги при условии, что ей присвоят имя супруга, погибшего в Монако при загадочных обстоятельствах. В прошлом у ашкеназов России считалось неприличным называть синагоги именами жертвователей. Теперь же все стало дозволенным. Проведённый ремонт усилил псевдовосточность синагоги. Паркет сменили на мраморную плитку, амвонную арку выкрасили в голубой цвет. Больше половины старинных скамеек - тех, что пережили блокаду - выбросили, всё равно молящихся осталось немного. На табличках, прикрепленных к спинкам сидений первого ряда, имена современных спонсоров потеснили старых нотаблей: Гинцбургов, Поляковых, Варшавских.
  
   "Мика,
   да, я очень скучаю без тебя, а если так, что мне мешает приехать в Москву? (я тогда собирался в Москву и звал её туда) Моя семья построена так, что я не могу просто куда-то уехать. Да, я боюсь, но это не низкая трусость, зачем ставить всё на край? Мой муж не из тех, кто простит - я его знаю. Вряд ли в твои планы входит провести со мной не только пару-другую прекрасных дней, но и все остальные. Более того - это не входит и в мои планы: разве это счастье, когда так много людей будет от этого страдать? Да, я люблю Йорика, знаешь, одно дело тебе говорить, что я готова на всё, когда мой муж за тридевять земель, другое - когда нужно будет смотреть ему в лицо...
   Нет никаких обязательств, если я не нужна тебе, и нет никаких обязательств, если нужна.... Я плохо представляю наши отношения в развитии - пусть будет статично. В последнее время я говорю "да", которое оказывается "нет", а когда говорю "нет", оказывается, сказала "да"".
  
   В этом была вся Ника. Её "да" могло превратиться в "нет" в любую минуту. Глупо было верить в её обещания. Как-то она посмотрела фильм, где героиня легко отказывается от своей клятвы: "Да, я это говорила, а теперь я считаю по-другому!" "Вот и я такая", - подытожила Ника.
   Сначала она не приглашала меня к себе домой в отсутствие мужа, а когда пригласила, отказалась заниматься любовью на их супружеском ложе. Затем и это табу было отброшено. Просматривая их семейные фотографии, я как-то спросил: "А фотографии в обнажённом виде у тебя есть?" - "Ну, мой муж ведь хороший фотограф", - ответила она неопределённо. "Если женщина захочет изменить, - откровенничала она со мной, - подозрительность и слежка не помогут. Всегда можно устроить так, что муж не узнает".
   Йорик ничего не замечал, он был весь погружён в работу, которую считал своим призванием. Последняя еврейская школа в Ленинграде была ликвидирована до войны, и с тех пор еврейская образование и культура в городе, не считая подполья, практически отсутствовали, а все попытки их возобновить безжалостно подавлялись. Те, кому это было нужно, стремились эмигрировать в Израиль, и только Йорик с горсткой единомышленников поверили в вековой давности теорию Семёна Дубнова об экстерриториальной национальной автономии, которая, якобы, может обеспечить выживание еврейского народа в открытом обществе. Дубнов считал полнокровную еврейскую школу одной из главных опор автономии. "Перестройка" дала, казалось, шанс для осуществления его теории на российской почве, и Йорик со всей душой принялся за дело.
   Первая, религиозная школа "Шамир" открылась в 1989 году при синагоге. Йорик же возглавил первую светскую школу "Гешер", основанную на набережной канала Грибоедова тремя годами позже в бывшем общинном здании. Часть школьного бюджета финансировалось ГорОНО, часть - министерством просвещения Израиля, остальное - Американским фондом содействия возрождению еврейских общин. Школа состояла из двух отделений: общего и еврейского. На общем отделении вторым языком был французский, а на еврейском - иврит. Часто еврейские родители старались записать своих детей на общее отделение, и только не пройдя по конкурсу, соглашались на еврейское. Школа пользовалась популярностью из-за маленьких классов, обеспеченности компьютерами и горячих обедов. В первые годы уровень преподавания общих предметов был высоким, но со временем из-за малой рождаемости еврейских учеников становилось всё меньше, число классов сокращалось, и школа уже не могла предложить полной занятости хорошим преподавателям. Совместители же особо не напрягались.
   Приезжие инструкторы внедряли систему преподавания иврита, которая уже показала свою несостоятельность в Израиле. По этой системе школьники сразу должны были начинать читать неадаптированные тексты и писать сочинения. Изучать грамматику возбранялось. В результате - после одиннадцати лет обучения ивриту по четыре часа в неделю - подавляющее большинство выпускников не говорило на этом языке. К тому же, хорошо знать иврит не считалось престижным. Что касается других еврейских предметов, то их обычно преподавали местные самоучки, не имевшие ни учебных программ, ни учебников, ни методического сопровождения.
   Да и чего было ожидать от школьных учителей, когда даже некоторые новоиспеченные университетские "флагманы" иудаики оставались полуграмотными в этой области; они обходились без знания еврейских языков, имели смутное представление о содержании Танаха (еврейской Библии) и Талмуда, не говоря уж о повседневной жизни религиозного еврея.
   Зарплаты учителей была неравные. Преподаватели общих предметов влачили нищенское существование, еврейских - получали значительную надбавку, а приезжие педагоги имели израильские зарплаты, снимали хорошие квартиры и приезжали в школу на иномарках. Бедные учителя завидовали своим преуспевающим коллегам, а те смотрели на них свысока. Склоки и интриги не прекращались, учительского братства не получалось. Сам Йорик зарабатывал неплохо, учитывался и его директорский пост и авторитет, завоёванный в общине.
   Сионизм и иврит отнимали у него "паству", религия была для него пустым звуком, а ассимиляцию он не принимал. Оставалась светская, в основном левая культура на языке идиш, небольшой сегмент еврейского наследия. Её он и внедрял в своей школе на внеклассном уровне, не жалея сил, но и она не была до конца понятна вне связи с традицией. Так, например, в самой известной народной песне "Тум балалайка" парень-иешиботник спрашивает девушку: "Что может гореть и не сгорать?" (Вос кон бренен ун нит ойфхерен?) Напрашивающийся ответ: "Неопалимая купина - Господь, представший перед Моисеем в виде несгораемого куста". Однако девушка дает другой ответ: "Любовь может гореть и не сгорать". Провалилась ли она на экзамене или предложила парню другую жизнь, далекую от религии? Очевидно, что без этой библейской аллюзии выхолащивался смысл песни.
   Йорика удручала неготовность петербургских евреев сплачиваться в настоящую общину, принимать на себя ответственность за будущее, своё и своих детей, самим платить за школу и культуру. Видно, не читали Дубнова. Еврейское "возрождение" (лучше сказать - реанимация) шло за чужой счет. Йорик прекрасно понимал всю зыбкость своей позиции. В узком кругу он жаловался на тернистость избранного пути, на своих жестоковыйных соплеменников и на "ничего не смыслящих" спонсоров, прибавляя: "Одно у меня есть, это надёжный тыл". При этом он переводил взгляд на красавицу-жену.
   Ника постоянно дарила мне свои фотографии, чтобы я не остывал. Я смотрю на них теперь и вспоминаю, что и когда она носила, когда надела контактные линзы, когда подкрасила волосы, когда сменила прическу. Её кожа была изумительной, и если бы не вена, выступившая на ноге после родов, её тело можно было назвать совершенным. Когда я посоветовал прооперировать вену, она ответила: "Вот рожу от тебя ребёнка, тогда заодно и сделаю операцию. Хочешь девочку?" Однажды, к моему приезду она отрастила длинные волосы: "Это специально, чтобы ты мог держать меня за волосы во время минета".
  
   "Здорово было слышать тебя по телефону, а то ощущение пустоты. Нет "обратной связи", это тяжело. Скажи, что любишь, скучаешь, мне нужно это знать и чувствовать, если не постоянно, то хоть иногда.... Ты в рубашке? Как я мечтала бы сейчас её расстегнуть,... нет, достаточно"....
  
   Я отвечал ей в том же духе. Постепенно уверенность в моей любви укреплялась в Нике. "Ты очень серьёзно любишь, если можно так сказать, по-русски". Она заранее предупредила меня о приближающемся дне рожденья, ждала подарка, хотела золотой браслет. Я купил ей серьги из белого золота модной формы. Она надевала их, когда мы виделись. "Это серьёзно - носить подарок любимого человека".
  
   Моя "серьёзная" любовь грела её, усиливала тоску, вселяла надежду. На пороге третьего тысячелетия она выплеснула в мою почту свое поздравление, полное любви и укоров.
  
   "1. Я благодарна тебе за то, что ты есть такой....
   2. Моя красота и моя молодость у тебя, у твоих губ, рук, ног.
   3. Ты сделал меня такой, какая я есть сейчас, я понимаю это и благодарю тебя.
   4. Спасибо, что ты тогда настоял, не дал мне уйти. Я поняла, что без тебя моя жизнь была бы....
   5. Спасибо за твое отношение ко мне, я умею это ценить, я умею любить, хотя ты можешь заявить, что не уверен....
   Ну, давай, сложи и это признание в свою коллекцию; а себе пожелаю, чтобы и дальше эти пять пунктов, или их появится больше, я рассматривала как счастье, а не трагедию".
  
   "Мне всё больше нравится стихотворение Бродского, которое я тебе отдала:
  
   "Мы будем жить с тобой на берегу,
   отгородившись высоченной дамбой
   от континента, в небольшом кругу,
   сооружённом самодельной лампой.
  
   ..........
  
   Я буду стар, а ты - ты молода.
   Но выйдет так, как учат пионеры,
   Что счёт пойдет на дни - не на года, -
   оставшиеся нам до новой эры...."
  
   Может, бросить всё к чёртовой матери и так и сделать? Вот только с кем?
   Ты, вообще, почему-то ассоциируешься в моём сознании и сердце с этим поэтом. Хотела бы я попить кофе, как он, в Венеции, с тобой, но ты предпочитаешь ехать с женой в Барселону...."
  
   "Я хочу увидеть тебя весной - это классное время года, и оно близко. Мне плохо, не хочу ждать. О, нет-нет, "учитесь властвовать собой...", а ведь жизнь-то одна, раз - и всё...."
  
   Её укоры и прозрачные намеки я игнорировал, порой даже умудрялся не слышать. Любил, еще как любил, но боялся и не верил. Боялся менять надежное существование на рискованное, помнил музыканта. Считал, что пока что контролирую ситуацию, а если уступлю Нике, то это изменится. Не оказаться бы в позиции Йорика, если не в худшей.
   Я приехал в Питер в июне, на фестиваль еврейской книги. Встреча с читателями на этот раз была не из лёгких. Моей книге о "Деле врачей" противостояла новая монография московского историка Петра Пустыркина, в которой тот отрицал, что Сталин планировал высылку евреев в Сибирь. Пустыркин много работал с секретными партийными архивами, вообще "имел доступ" и "был вхож". По его мнению, если уж он не нашёл документа, подтверждавшего планы высылки, то и планы эти существовали лишь в воспаленных мозгах перепуганных евреев. Он утверждал это слишком уж категорично, отметая другие версии и свидетельства, хотя необнаружение отдельным исследователем в некоторых, пусть и важных архивах, плана высылки ещё не являлось доказательством отсутствия такового. Ведь и приказ убить Михоэлса Сталин отдал устно. Ведь уничтожались же намеренно архивные материалы, например, результаты переписи населения 1939 года. Но спорить с Пустыркиным мне было трудно. Я же к академическому миру не принадлежал, в архивах не работал, компилировал из чужих работ. А там писали, что многие тогда, зимой 53-го слышали от знакомых паспортисток о том, что в домоуправлениях составляются списки еврейских жильцов. Для чего? Талоны на кошерную колбасу раздавать? Крымских татар, калмыков, чеченцев, корейцев, многих других к тому времени уже выслали. А почему бы не евреев? Я верил в версию "высылки", животом чувствовал ее правдивость. Но однозначных документов и я не мог предъявить, а читатели требовали от меня доказательств или раскаяния. Пустыркин имел неприметную внешность, пройдешь мимо - не запомнишь. Такие лица я всё чаще видел по российскому телевидению.
   После фестиваля я снял на день избушку в Токсове. Ника приехала рано утром, мы разминулись, я нервничал. Когда она пришла, мы взяли лодку и поплыли по озеру. Она боялась воды, не умея плавать, да и купальника с собой не взяла. От жары ей пришлось снять джинсы и блузку. Я не мог отрывать от нее взгляда, пожирал глазами.
   Зато как хорошо было, наконец, оказаться вдвоём в свежей постели! Какое искусство она демонстрировала! Когда, казалось, уже не было сил, она возбуждала меня снова и снова. Уверен, она оживила бы и мёртвого. Вечером мы пообедали в охотничьем ресторане со звериными шкурами на стенах. Она уехала поздно, на ночь ей нельзя было оставаться.
   Ника была очень чистоплотной, мылась дважды в сутки, чистила зубы после орального секса. Я никогда не видел на ней несвежего белья, рваных колготок. Она следила, чтобы внизу живота сохранялась только узкая вертикальная щеточка, как черточка. "Неужели ты там бреешь, ведь это должно быть больно"? - "У меня есть специальная мазь, когда-нибудь покажу тебе, как я это делаю.... А хочешь, будет совсем без волос, как у девочки?"
   Она всегда была готова к сексу, даже во время менструаций ("Ничего, приходи, я тебе всё сделаю"), пользовалась миниатюрными гигиеническими прокладками, принятие душа и ванной превращала в игру, заводясь от собственных прикосновений: "Йорик, ты знаешь, я сейчас кончила бутылкой из-под шампуня". - "Ну, ты даёшь!" Ника мастурбировала с детства, делала это и при мне. Бывая со мной, она считала, сколько раз я кончаю, была горда каждым новым разом. "А я думала, что мужчины после пятидесяти уже не в состоянии на полноценный секс". Мою активность, не по возрасту, она ставила себе в заслугу, между прочим, совершенно справедливо.
   Когда они вдвоем были в Израиле, она приезжала ко мне из Тель-Авива. Один раз для нашего свидания я снял комнату в гостинице, другой раз она пришла ко мне на работу, в офис, который редакция "Времени" снимала для своих постоянных иерусалимских сотрудников в новом импозантном здании на Хевронской дороге, названном почему-то Домом Наций. В архитектуре Дома было что-то от сталинской Москвы и, я бы даже сказал, от официального Вашингтона. Я был один, сдвинул гранки и книги на край большого черного стола, поднял на него Нику. Разлука усиливала желание. Ей понравился секс на столе. После первого раза она сказала: "Я знаю, ты хочешь на меня лечь". С этими словами она простерлась на полу.
   Я привозил их к себе домой. В машине Ника уселась рядом со мной, муж на заднем сиденье. Мы угощали Йорика водкой с колбасой, как она мне предварительно посоветовала. Жена почти не участвовала в нашей беседе. Наша большая, обустроенная квартира произвела на неё впечатление; она поняла, что увести меня отсюда будет непросто. Поднимаясь с дивана и желая меня подразнить, Ника потерлась задом о мужа.
   Назавтра мы с ней встретились. "Ты сегодня ночью трахал свою жену"? - спросила она. "Нет, как-то не мог", - "А я - да". - "Понравилось тебе у нас"? - "Особенно кожаный диван. Я представила, что мы с тобой могли бы на нём делать". Про жену отметила: "Она такая спокойная". Ника предпочла бы, чтобы жена сходила с ума из-за неё.
   В октябре 2002-го она приезжала-таки ко мне в Москву. Мы гуляли по Арбату, рассматривали памятник Окуджаве, мемориальные доски Пушкину, Цветаевой, Рыбакову (ну, да: "Тяжёлый песок"), надписи на камнях мостовой у театра им. Вахтангова, заходили в книжные магазины, ужинали в ресторане, всё остальное время не вылезали из постели. В ресторане она заказала себе "свининку", так, для самоутверждения, зная, что мне это неприятно. На улице указала на прохожего, стройного, "прикинутого" парня. "Видишь, какие у нас есть красавцы? Так что, имей в виду".
   Перед Никиным отъездом мы пошли на Дубровку смотреть "Норд-Ост", мюзикл американского типа, поставленный по сюжету "Двух капитанов". Это было жизнеутверждающее, романтическое представление; на него ходили целыми семьями, так как на сцене никто не оголялся, как это было тогда принято в московских театрах.
   Я смотрел "Норд-Ост" и в поступках его чисто русских героев высмотрел еврейский подтекст, проблемы оставленных жен (агунот) и левиратного брака. По еврейскому религиозному закону (галахе) мужчина, брат которого умер, не оставив наследников мужского пола, обязан жениться на вдове покойного. А женщина, муж которой пропал без вести, не может выйти замуж вторично, пока не будут представлены доказательства смерти её первого супруга.
   - Почему Николай Антонович так стремится жениться на вдове своего брата?
   - Тут дело не в любви. Это его долг; ведь брат оставил после себя только дочь.
   - Почему Мария Васильевна так долго не уступает его домогательствам?
   - Ей нельзя замуж, ведь она точно не знает, что её первого мужа нет в живых.
   - Почему Саня так обсессивно ищет следы гибели пропавшей экспедиции капитана Татаринова?
   - Да это очень важно, ведь надо обелить память о Марии Васильевне от тяжёлого греха двоемужества.
   Каверин (урождённый Зильбер), наверняка в детстве слышал и об агунот и о левиратном браке; вот и воспользовался этим знанием для построения своего приключенческого романа.
   Вспомнилась мне и библейская история про виноградник Навота с её однозначным приговором: "Ты убил, да ещё и унаследовал" (рацахта ве-гам ярашта).
   Публику, разумеется, не занимали галахические проблемы. Она покидала театр на подъёме, воодушевлённая романтикой чистой, всепобеждающей любви Сани и Кати, так контрастировавшей с нормами постсоветского общества. Пару дней спустя мусульманские террористы ворвались в театр и захватили зрителей в заложники. В ходе плохо подготовленной операции по их освобождению полтораста человек погибло.
   Мысли о сущности наших отношений посещали Нику снова и снова, мучили её. Давление с её стороны усиливалось.
  
   "Я постоянно думаю о нас. Мне такие мысли приходят, что ты бы с ума сошёл или обрадовался - не знаю....
   Если бы мне было 18-20 (я смотрю на фотку, где мы гуляем с тобой 11 лет назад), "а счастье было так возможно", нет, тогда точно нет, хотя....
   А теперь всё по-другому: хватит ли чувств, даже если мы стали бы вдруг жить вместе, не надоели бы друг другу, ведь привыкли быть страстно, но кратко? Ты запросишься к покою и тишине, к старой жене под бок, а я не выдержу давления "среды". Буду ли я опорой тебе в старости, не разочаруешься ли ты во мне в других условиях, то ли я искала?
   Я ребёнка хочу, я молодая пока....
   А что в ответ здравому смыслу? Только любовь.... Разве нам было бы плохо просыпаться и засыпать вместе, говорить друг другу, как мы любим, просто быть вместе, жить? Красиво, вот только не будет этого.... Ведь тебя такая жизнь любовников устраивает, ну признайся не мне - себе хотя бы. Я люблю, меня любят, при этом у меня всё есть. Боже, может мой любовник, такой умный и опытный сумеет меня переубедить?"
  
   Я перечитывал это письмо несколько раз, грустил, не знал, что отвечать, понимал, что её хватит на решительный шаг, но совсем не был уверен, что хватит надолго, что она выдержит "давление среды", то есть окружающих мужчин.
   Ника все чаще повторяла, что у наших отношений нет развития и нет перспектив, всё чаще заговаривала о браке. Однажды, во время короткой встречи в Питере, она заявила: "Я стала смотреть на наши отношения серьёзно. Я хочу, чтобы ты принял за меня ответственность". Когда я поделился этой фразой с одной старой московской знакомой; та спросила: "А почему бы каждому взрослому человеку не отвечать самому за себя?"
   Своё августовское 2002 года письмо она озаглавила: "I want to make love with you and to be your wife". Я получил его, будучи в командировке в Париже.
  
   "Как тебе заголовок?
   Не верю, что в Париже у тебя никого нет, в бурной молодости ты "покрыл" много баб, которые распространились по свету. Могу с уверенностью сказать, как твоя жена: у тебя в каждом городе есть женщина...
   Я всё-таки решила тебе сказать, хотя мне и страшно: как только ты решишь, что мы будем вместе, я готова.
   Я сейчас пишу и боюсь, словно это не просто слова, а черта. Я клянусь тебе, нам будет здорово, мы будем счастливы, я буду встречать тебя после работы, выбегать к тебе. Я не буду мешать тебе и сердить. Мне жалко Йорика, я его люблю, но ты - совсем другое, ты - то, что я всегда хотела и что не получила в своей семье, хотя она замечательная, но я не могу без тебя.
   Можно ли любить виртуально? Ведь это моя единственная жизнь! Возможно, есть люди, готовые к постоянным тайным отношениям, но я устала от вранья, мне стыдно и унизительно. Я даже несколько раз думала о том, чтобы порвать, я устала.... Как только вижу тебя, раздеваю, ложусь с тобой, ты со мной, всё уходит..., а потом снова....
   Блядь, я совсем запуталась"....
  
   Развод для Ники не был бы связан с большими потерями. Требовалось только пройти через трудный разговор с мужем и получить от него разрешение на вывоз сына в Израиль. Как мать, она бы этого добилась. Ни жилья, ни денег, ни стоящей работы она не теряла, наоборот, получила бы повышенный социальный статус, а я бы её обеспечивал. В случае неудачи брака со мной, у неё было бы время поискать другой вариант в кругу моих друзей и знакомых. Йорик, погоревав, тоже бы устроился, в России так не хватает толковых, здоровых и непьющих мужчин среднего возраста, да ещё с собственной квартирой.
   Совсем в другом положении находился я. Я нежно любил своих детей, особенно дочь. Когда, после рождения сына, жена долго болела, я сам ухаживал за дочкой, кормил её, купал, менял подгузники. С того времени между нами установились безоблачная любовь и доверие. Дочь была замечательным ребёнком, умной не по возрасту, чуткой в общении, нежной и доброй с родителями, любимой ученицей всех учителей. Как мог я вдруг оставить её в столь ответственный момент формирования личности, разрушить идеал - папин образ? С кем она будет советоваться? От кого узнает о большом мире, в котором ей скоро придется искать своё место? Как я ей буду смотреть в глаза? А что, если она вообще перестанет со мной разговаривать?
   А как быть с сыном, наделенным врожденной дислексией? С каким трудом мы его вырастили, сколько вложили, чтобы он постепенно перестал отличаться от других детей, и даже обошёл многих! Сын особенно чувствовал свою зависимость от семьи, очень дорожил мамой и папой. Что ему делать, если папа его покинет?
   Моя супруга была значительно старше Ники, не красавица, не слишком здоровая, но верная жена и заботливая мать. Она вышла за меня, когда я был неустроенным иммигрантом. Она никогда не жаловалась на трудности, не поднимала вопрос о деньгах, помогала мне во всём, растила детей, поддерживала непререкаемый авторитет отца. Для неё развод стал бы большим ударом, от которого она могла и не оправиться.
   Этому противостояли Никины молодость и красота, наша любовь и радости запредельного секса - совсем не ерунда. Но как я себя буду чувствовать, разрушив семью? Разве у меня характер Рогожина, чтобы всё бросить к Никиным ногам?
   В Израиле, в случае, когда муж уходит из семьи по своей инициативе, закон и суд всецело встают на сторону жены и детей. Я бы остался без выплаченной квартиры и без сбережений. Кто бы рискнул начать строить семейное благосостояние с нуля в возрасте за пятьдесят, без связей в новой стране, будучи обременённым алиментами, и это, когда уже столько сил отдано, и относительное благополучие достигнуто? Я родился и вырос в нужде, и мне не хотелось в нужде стареть и умирать.
   Мне также была бы гарантирована общественная изоляция, потому что мою жену все любили. Я только и слышал, как мне с ней повезло. Осудили бы и Нику в Питере, но она-то ведь всё равно уезжала. У неё, как учительницы русского языка и литературы, не знающей ни иврита, ни английского, не было шансов найти работу в Израиле, тогда как моя жена, свободно владевшая этими языками, зарабатывала неплохо. К этому прибавлялась вероятность лишиться работы в случае шумного развода. А другой такой работы я найти не мог, даже за границей пробовал искать, но ничего не нашёл.
   В молодости я пережил тяжёлую травму развода со своей первой женой; я сделал это ради любимой женщины, с которой потом мы так и не смогли образовать семью. Мне жутко не хотелось новой такой же, а может ещё большей травмы. Зная Никино непостоянство, я страшился этого шага, боялся остаться у разбитого корыта.
   Кроме всего, это был трудный для Израиля период - пик террора, беспомощные действия бездарного правительства. Тогда у многих, да и у меня тоже, стала пропадать уверенность в будущем страны. Как тут было начинать новую жизнь?
   Когда я простыл зимой 2003-го, она мне написала:
  
   "Мика, я знаю супер-средство - минет, сделанный молодой любовницей. Если бы его можно было сделать по интернету, я бы постаралась - ты помнишь...?
   Мне хотелось бы надеяться, что ты поправляешься. Мне нужен здоровый любовник, а, может, и муж (кто знает) .... Что бы я ни делала, в голове только ты, это загоняет в депрессию. Ты собираешь коллекцию таких писем? Уверена, она не маленькая, ну и наплевать мне! "
  
   Весной, на четвёртый год нашей полувиртуальной связи, в сезон, когда чувства Ники снова обострялись, наступил кризис.
  
   "... Я, как собака, лежала бы у твоих ног и слушала, спрашивала, целовала.
   Так хотелось бы быть с тобой... чёрт, абсолютно невозможно!!!
   "Я сижу у окна. За окном осина.
   Я люблю немногих. Однако сильно".
   Бродский и твоя девочка (так я любил называть её в нежнейшие мгновения: "моя девочка"), Ника, которая изнывает без тебя.
   Давай, пришли мне что-нибудь типа "мы должны себя сдерживать, жить воспоминаниями". Засунь свои учения в жопу, а то, как в одном фильме: "Дорогой, я приеду поссать на твою могилу".
  
   "Мика, сейчас почти два часа ночи, я в интернете, выпила полбутылки "Бейлис" и так хочу тебя, милый, ты спишь голый, в пижаме? Я хочу тебя раздеть, лечь рядом, Боже, почему я должна так страдать?"
  
   Её письма меня изматывали. Я чувствовал себя солдатом, отражающим массированное наступление всех родов войск и видов техники, с фронта и тыла, с суши, моря и воздуха, раненным, с патронами на исходе. Но хуже всего было сознание, что атакует меня не враг, а любимая женщина и что мне хочется не сражаться, а капитулировать. И съездить к ней я тогда не мог, в столпотворение трёхсотлетия Петербурга туда старались никого не посылать. Я жалел, что я не мусульманин: имел бы двух жен и был бы счастлив.
   Однажды я написал ей длинное объяснение.
  
   "Как измерить глубину чувств? По готовности на безумные жертвы? По частоте мысленного повторения любимого имени?
   При всей своей крайней осторожности, недоверчивости и подозрительности в любви, я должен признаться, что в течение долгих лет я ничего подобного не испытывал. .... Ты всё время говоришь о тяжести нашего положения, о редкости встреч, об унизительности гостиничной любви, а я думаю о том, какое редкое счастье мне выпало, в конце концов - любить и быть любимым. Ты, кажется, сумела убедить меня в реальности нашего сюрреализма. Я каждый день душевно готовлюсь к полному разрыву, но потом оказывается, что твоя любовь крепче, чем я думал"....
  
   Она:
   "Прочитав твоё письмо, я решила, что жизнь бессмысленна. ... Да, нельзя ставить жизнь в зависимость от чувств, я помню, ты уже попадал в такие ситуации, у тебя "такая хорошая жена", да и у меня замечательная семья, для меня, выросшей без папы и мамы, семья - всё. Но просто ли ложиться в кровать с одним, а думать о другом? Поверь, мы были бы счастливы, я клянусь, всё бы старались для этого сделать, ведь так много было бы принесено в жертву....
   Мика, ты просто убиваешь меня, я не думала, что могу так, уже в семье.... Вот я, бери меня, мы понимаем друг друга, любим, а скольким это дано?
   Твоя девочка, Ника".
  
   Это письмо было отправлено в полночь, а на следующий день я получил новое, в два раза длиннее, полное мольбы, слёз, неприкрытой лести и скрытых угроз.
  
   Дорогой мой,
   ...твоё последнее письмо настолько потрясло меня, что я не только отвечаю на него снова, не только плакала, не спала, но и думала, как жить. Конечно, мне сто раз писали, как меня любят. Но я знаю цену признания от такого человека, как ты. Это надо заслужить, сколько женщин могли лишь мечтать об этом, и вот я это имею, но МНЕ этого теперь МАЛО! Чем нам лучше друг с другом, тем МНЕ ХУЖЕ! ...
   ... Я сначала не воспринимала это всерьёз, но с каждой встречей понимала, что не могу смириться с крохами... Я готова сейчас только на всё или ничего.
   ... Я не даю тебе работать, сама чуть жива, сколько можно? Прости, слишком полюбила.
   Твоя совершенно убитая девочка".
  
   Все это перемежалось телефонными звонками, выдержать которые было ещё труднее, потому что я был без ума от тембра её голоса и не мог сносить её плача. Посоветоваться мне было не с кем, ведь я ото всех скрывал свой роман, никому никогда не называл её имени, ведь подходящих для исповеди и совета друзей у меня, казалось, не было. Да и позорно, если опытный мужчина в 55 года нуждается в советах, не может сам решить свои личные проблемы.
   Она бы добилась своего, если бы мы тогда встречались. На расстоянии мне было легче "держать оборону". Я сдался бы и если б имел дело с готовой на трудности женщиной, но не такой была Ника. Мысль о том, чтобы сначала развестись, какое-то время прожить самостоятельно, а лишь затем строить новую жизнь, даже не приходила ей в голову. Она могла только перейти на иждивение от одного мужчины к другому. "Ты меня совсем не знаешь, совсем..." - да, наверное, я знал её плохо, ведь мы не жили вместе, не вели хозяйство, встречались урывками. Если бы я жил в Петербурге, наш роман, вероятно, продолжился бы месяц или два, но уж, конечно, не восемь лет.
   Иногда я пытался взглянуть на вещи хладнокровно, даже цинично. "Мика, - говорил я себе, - почему она не бережёт свою семью, если для неё "семья - это всё"? Если я - её большая любовь, то это можно понять. Но ведь не только со мной она изменяла мужу, а и с совершенно случайными мужиками. Почему ей "стыдны и унизительны" тайные отношения со мной, а с другими - нет?
   Тебя просто пасут, дурят голову. Интернет полон российских девушек, желающих выйти замуж за иностранца и клянущихся в любви. Сколько их по приезде бросали своих мужей или изменяли им! Вот, Йорик вызволил Нику из провинции, а как она его отблагодарила? Ты для неё только трамплин. Ей терять нечего. В крайнем случае, она найдёт другого, а ты потеряешь всё".
  
   На следующий день я получил сигнал S.O.S.: Йорик открыл в компьютере моё последнее письмо, посланное в виде приложения. Ника не догадалась его стереть.
  
   "На самом деле, я рада, что так случилось.... Может быть - это хороший повод что-то решить, или за нас всё решили другие?"
  
   Она писала и звонила, умоляя её спасти. Я ходил как в тумане, работать совершенно не мог, натыкался на людей, чувствовал себя подонком, по сто раз снова всё взвешивал... и приходил к тому же выводу, что развод будет иметь для меня тяжелейшие последствия, и что на Нику я положиться не могу. Я, кажется, ответил ей, что это неправильно - принимать судьбоносные решения только из-за ошибки в обращении с компьютером. Моё резонерство было без толку. Ника чувствовала себя преданной. Ей пришлось всё улаживать самой, унижаться перед Йориком, изображать раскаяние. "Теперь я примерно представляю, как выглядит оскорблённый муж". Она, конечно, наотрез отрицала, что спала со мной (хотя моё письмо явно говорило об обратном), но призналась в любовном увлечении, просила прощения. "Он вынужден был поверить. Я стояла перед ним на коленях, обещала, что никогда больше тебя не увижу и тебе не напишу".
  
   "Мика,
   Мне очень плохо, ну почему ты от меня отказался?... Уже не будет никаких встреч, я не уверена, что останусь с Йориком навсегда, не знаю, как сложится моя жизнь. Но тебе в ней места нет. Сразу порвать не могу, не могу представить, что теперь в моем мире нет тебя, который так меня любил. Ты сделал свой выбор. Ну что ж, живи так....
   Да, всё в моей жизни уже будет по-другому, между мной и Йориком всегда будешь ты, в нашем доме твоё имя всегда будет больно слышать. Прости, я не могу тебя сразу забыть, ведь я люблю тебя, пошёл ты к чёрту, хватит....
   Ни в коем случае не рассматривай это письмо как попытку уговорить, - нет пути назад. Всё".
  
   Я отвечал: "Всё так. Мне придется убрать с глаз твои письма и фотографии. И моя семья, наверное, не устоит. Я останусь один. Так мне и надо".
  
   "Мы с мужем пытаемся делать вид, что глобальной катастрофы не произошло...
   Мне показалось, что всем женщинам, с которыми ты был, ты приносил несчастье....
   Я коротко постриглась два дня назад, все говорят, что красиво. Это чтобы хоть что-то людское было напоследок....
   Несмотря на всё, я благодарна тебе".
  
   Разрывая наши отношения, она оставляла дверь приоткрытой?
   Некоторое время мы ещё обменивались больными, угнетёнными письмами.
  
   "У меня всё нормально, не припомню, чтобы мой муж так обо мне заботился и любил, неплохо, правда? Кстати, я сказала ему, что люблю тебя, и что это была не пошлая интрижка".
  
   "Ника, я понимаю, как тебе тяжело. Свою вину я не отрицаю. Всё же я тебя никогда не обманывал, не нарушал никаких обещаний, замены тебе не искал и ни с кем не был так откровенен, как с тобой.... Моя жена тоже обращается со мной, как с больным, готовит мне завтрак, чего давно уже не делала".
  
   И мне, и ей было мучительно трудно порвать последнюю ниточку в нашем, теперь уже только виртуальном романе. "Я же ему слово дала, и опять его обманываю". Муж снова обнаружил, что мы переписываемся, и у них состоялся очередной тяжёлый разговор. Я не захотел её опять подставлять, да и письма её меня больше удручали, чем радовали, напоминая об упущенной возможности счастья. Переписка угасла.
   Через три месяца после последнего письма, она прислала свою фотографию с младенцем подруги на руках. Красивая, как мадонна Рафаэля. Я понял это как немой упрёк, дескать, не забывай, чего ты лишился, и отреагировал решительно. Я хотел поскорее всё забыть.
  
   "Ника,
   Ну, зачем ты меня мучаешь? Встречаться со мной ты не хочешь, и при этом напоминаешь о себе. Если ты хочешь гладко перевести наши отношения в светские и товарищеские, то, боюсь, что ничего не получится, во всяком случае, не сейчас.
   Я ни в чём тебя не виню и не ищу твоего сочувствия. Но для того, чтобы прийти в себя, мне нужно, чтобы ты не попадалась мне на глаза и ничем о себе не напоминала".
  
   Она ответила, что её "нельзя стереть ластиком, удалить, как файл", что она ещё напишет, "почему так всё произошло", когда соберётся с мыслями, и что это её право.
   Больше она не писала.
   Я поступил правильно, отказавшись от Ники. Но почему же сейчас, когда я перечитываю нашу переписку, мне хочется, пусть в воображении, вернуться к той бесповоротной точке, к моему письму от 20 октября 2003 года, удалить его, "как файл", и написать другое, короткое письмецо, даже лучше не писать, а набрать её номер и сказать:
  
   "Любимая, прости меня за страдания, которые я тебе причинил. Давай, всё поправим. Возьми сына и приезжай навсегда.
   Твой до самой своей смерти,
   Мика".
  
   Вот, чего мне иногда хочется.... Если бы только я мог это сделать, быть может, я избегнул бы того потрясения три с половиной года спустя, потрясения, которое бросило меня в вязкое болото психического недуга.
   Тогда же я сумел взять себя в руки. По хрестоматийному правилу о том, что лучшее средство от несчастной любви - новое увлечение, завёл себе в Иерусалиме подругу, очень умную, хорошую и симпатичную женщину своего круга. Та меня полюбила, но мне это не помогло. Подруга догадалась, что мои мысли, даже в постели, не с ней ("Я себе напоминаю жену Потифара, удерживающую Иосифа Прекрасного"), и мы расстались. Я думал о Нике..., а Ника тем временем любила новых мужчин.
  
   Часть 2
  
   Через год, в сентябре 2004 года, я снова уезжал в Петербург, на этот раз на три недели, для работы над очерком о ленинградских евреях во время блокады. Я нашел блокадника, который рассказал, как в зиму 1941-1942 гг. изможденные люди, не имея сил хоронить своих близких, свозили их тела на санках в заиндевевшую синагогу. Весной сорок второго часть трупов из синагоги захоронили на Преображенском, другую сожгли в печах кирпичного завода, там, где потом открыли Парк Победы. Я купил книгу Никиты Ломагина "Неизвестная блокада", из которой узнал об антисемитизме в осажденном городе, о листовках на Сенной, где утверждалось, что город надо сдать немцам, что для простого народа это единственный шанс не умереть от голода и что Ленинград удерживают только для того, чтобы защитить евреев - партработников и директоров продуктовых магазинов от заслуженной ими смерти. "Мы умираем, чтобы евреи выжили", - кричали листовки.
   Приехав, я захотел встретиться с Никой, хотя бы выпить вместе чашку кофе. Я написал ей, что, так, мол, так и так, не хочешь ли увидеться? Ответа не последовало. Я слонялся по улицам, надеясь и страшась повстречать её в огромном городе. Она ответила только после моего возвращения в Иерусалим. "Ты еще в Питере?" Конечно, она знала, что я уже не там. Она писала:
  
   "Ты меня где-то "в пути" предал, бросил, поэтому дальше всё было лишь следствием, что я порвала наши отношения. Ну, или я такая стерва и шлюха, или всё вместе, что не исключаю. Я бы хотела тебе сказать, почему, на мой взгляд, у нас так печально закончилось, но не нашла силы пока. Потом (сейчас) нашла, вот и ответила. Это лишь только я высказала свою обиду, но есть и события, которые также влияли на нашу жизнь - куча всего".
  
   "Ника, давай не будем разбираться, кто кого предал. Я написал просто потому, что тоскую и не могу забыть. Такая боль!...
   Лучше расскажи о тех событиях, "которые влияли на нашу жизнь", а то я предположил самое худшее.
   Мика".
  
   Я снова поехал в Россию и на два дня заехал в Питер. Школьный товарищ предоставил мне квартиру. В первый день мы с ней не встретились по технической причине, не сработал мой мобильный телефон. На следующий день она пришла лишь на пару часов.
   "Между прочим, я тут чуть было ни вышла замуж за американца. Жила бы сейчас в Нью-Йорке", - сообщила она с порога. Этот американец приезжал после нашей размолвки и выступил у них в школе с концертом еврейской музыки. Ника ему отдалась, она всегда компенсировала свои неудачи сексом. Потом она сделала ему предложение. Стюарт был в летах, с глазами на выкате, пролысинами и дряблой кожей под подбородком, к тому же "в постели не очень". Но американец есть американец, для Ники это был шанс выбраться из петербургской бесперспективности, сделав "несколько резких движений", шанс, который со мной не воплотился в реальность. Общинная газета, освещавшая его приезд, поместила фоторепортаж; на одной из фотографий Ника и Стюарт зажигают субботние свечи. Их щёлкнул тот же парень, что снимал и меня с ней на книжном фестивале три года назад.
   И со Стюартом у Ники вышел облом.
  
   "Я тебя очень люблю, но уверен, что тебе будет со мной плохо. Через два месяца жизнь со мной покажется тебе ужасной, а прошлая жизнь с мужем - раем. Ты будешь часто плакать и сама попросишься назад к своему Йорику."
  
   Так мне изложила его слова Ника. И это могло быть правдой, в американском "обществе взаимного восхищения" воспитанный человек иначе не изъясняется.
  
   "А почему ты не пришла, когда я двадцать дней жил в Питере, когда я так тебя ждал?"
   "Я была ещё не готова".
  
   Потом выяснилось, что она сошлась ещё с кем-то, как обычно, женатым, тоже знакомым мужа, на этот раз, компенсируя себя за неудачу с американцем.
  
   "Я встретила человека, мы просто с одного взгляда fell in love, это потрясающий, необыкновенный как личность человек (как и ты, я люблю неординарных). Я перестала есть и спать. Чтобы перейти дорогу, мне требовалось усилие. Мы виделись всего несколько дней, потом перезванивались, переписывались, потом он сказал, что очень меня любит и ценит, но не хочет скандалов, а главное, что я уйду от него, не смогу с ним жить. Это показалось мне очень похожим на твои рассуждения. Сейчас мы с ним по личным вопросам не общаемся.
   Я очень горжусь, что пережила это - во всех смыслах - боль осталась, но я независима от этого чувства, свободна. Лишь после этого я смогла снова с тобой встретиться. Можешь рассматривать этот мой рассказ как очередное приключение, ревновать меня, но это моя жизнь, мои чувства, я не примитивна"....
  
   "Сложность" характера толкала Нику от одной связи к другой. Ей хотелось уйти от Йорика, но она понимала, что найти подходящего кандидата на новый брак в Петербурге уже не сможет. Её собственный доверительный круг составляли парикмахерша, учительница и торговка цветами. С выдающимися людьми, обычно мужчинами, она знакомилась только через мужа. А там уже прослышали о Никиных похождениях. На вечеринке старый друг Йорика зажал её в углу: "Ника, когда же подойдет моя очередь?" Еще в ранней юности друг впечатлился образом Альхена, завхоза богадельни из "Двенадцати стульев". Как и Йорик, в годы "перестройки" он ушел из Агрофиза, но в еврейскую культуру не пошёл. Он стал исполнительным директором питерского отделения финской благотворительной организации, получил очень приемлемую зарплату, служебный "Вольво" с шофёром, периодически устраивал выездные семинары, банкеты, ночные прогулки по Неве для избранного круга, завел почтовый адрес boss@inbox.ru. При этом, в духе времени, "босс" совершенно не был застенчивым. Как-то многодетная мать, просидевшая у него в приемной целый день без всякого толку, воззвала в отчаянии к секретарше: "Что, мы для него быдло, что ли?" "Нет, - успокоила ее секретарша, - быдло - это мы. А вам..., вам даже названия нет".
   Ника в совершенстве владела техникой обольщения, знала, кому улыбнуться, кому польстить, кому сказать смелую фразу, кого задеть как бы случайно бедром, для кого расстегнуть лишнюю пуговицу на блузке. Она, казалось, прекрасно понимала мужскую психологию, кроме одного момента: мужчины, которых она так легко соблазняла, не хотели брать на себя серьёзных обязательств. Они рассуждали: "Изменяет мужу, будет и мне изменять".
   Моя же очередь снова подошла. Дважды униженная она вернулась. Когда я выразил своё неудовольствие её новыми романами, она парировала: "Так, значит, по-твоему, мне можно трахаться только с мужем и больше ни с кем?" Я стиснул зубы.
   "Ну, где тут у тебя кровать?" Она стянула с себя облегающие вельветовые джинсы вместе с трусами, легла на спину, развела ноги и раскрыла себя руками. "На, смотри!" Желание и горечь слились в одно. Очень скоро, усталый, я откинулся на спину рядом с ней.
  
   "Доверия больше нет", - сказал я.
   "Нет", - подтвердила она.
   "Взаимопонимания тоже нет".
   "Нет", - вторила она.
   "Что же осталось? Только любовь", - сказал я, и на моих глазах выступили слёзы.
  
   Увидев слезу, Ника среагировала мгновенно, прижалась ко мне всем телом и выпалила свой двухходовой план: "Значит так, я беременею и приезжаю к тебе". У меня не было сил спорить. Она считала, что я теперь должен жениться, а я не мог этого сделать, утратив всякую надежду на её верность в браке. Но и отказаться от такой поразительной женщины я не мог. "Чем дальше от неё я буду жить, не видя, что она вытворяет там, в Питере, тем меньше я буду трепать себе нервы", - решил я. Я оказался не прав в своих расчетах, Иерусалим от Петербурга был не так уж далеко.
   А пока всё завертелось по новой.
   Было ещё не менее ста писем и несколько встреч, но наши отношения стали другими. Нанесенная рана не забывались. Моё повторное возвращение она восприняла как слабость, и это придало ей самоуверенности. Никины письма стали более агрессивными, содержали больше упрёков и обвинений. Слово "любовь" теперь употреблялось нечасто, зато увеличился объём эротических пассажей. Её больше не интересовали мои прежние связи и коллекция "бабских писем", При этом она всё чаще напоминала о собственных похождениях, высказывалась о половых достоинствах и недостатках своих мужчин. Когда я упрекал её в непостоянстве, она отвечала: "Если бы я не была такой беспутной (она употребляла это слово в значении "распутной"), то не стала бы твоей любовницей". Она еще надеялась на брак, ведь я любил её все сильнее. Иногда ей казалось, что и она меня снова любит.
  
   "Мне по-прежнему больно и обидно, что ты, на мой взгляд, предал меня, бросил с моими проблемами, когда Йорик узнал про нашу переписку.
   Я не простила, хотя понимаю тебя...
   Меня всегда дико угнетало, что для встречи с тобой я должна дома врать, это отравляло мне всю радость встречи, это враньё.... Я ненавидела гостиницы, в которых ты останавливался, я чувствовала себя ужасно униженной... Я просто устала.
   И в том же письме:
   "Я еще бы сказала тебе, что хочу тебя - раздеться для тебя, лечь с тобой, чтобы ты вошёл в меня и лизал меня, и чтобы я кончила - чтобы всё и всем, черт возьми! - было хорошо! Если бы ты был сейчас рядом, вставил бы в меня палец и понял бы, какая я влажная и как я хочу и скучаю...".
  
   Вход в неё было узким, как у нерожавшей женщины; при этом она умела сжимать мышцы влагалища, доводя партнера до экстаза. Её всепроникающий язык завершал дело. "Мало, какая женщина может то, что я могу сделать своим языком".
   Ника регулярно просматривала порносайты ("Я люблю самые грязные"), училась с них новым приемам и при этом кончала, лаская себя. Делала это на работе; она теперь работала администратором в школе у мужа, где доступ к интернету был свободным. Она любила читать о неконвенциональных формах секса, дружила с лесбиянкой, бывала в баре гомосексуалистов.
   Одной из её фантазий было изнасилование. "Большинство женщин мечтают, чтобы их изнасиловали, или хотя бы взяли грубо". Как-то обозленный ее откровениями, я написал, что в следующий раз побью её и изнасилую. "Я разрешаю тебе меня изнасиловать и насиловать, насиловать - только не бей"!!!!!
       Ника не признавала трусливый секс в темноте, на ощупь. Она любила смотреть и показывать себя. Её было трудно смутить эротическим комплиментом. "Однажды мне мужик в театре (я шла к креслу, на мне была прозрачная сильно расстёгнутая блузка и прозрачный лифчик) сказал: "У Вас красивая грудь", я опешила, промямлила "спасибо", на что он логично заметил: "А мне что с этого...?"" Эту историю она рассказала мне три раза.
   Только в марте 2005 года наша переписка вошла в колею: у неё появилась надежда на два месяца приехать в Иерусалим на учебу в Школу молодых руководителей еврейского просвещения. Её основал пожилой американец Гандель и назвал именем своего отца, who was a great Jewish scholar. "Большой ученый" в действительности был когда-то меламедом в литовском хедере. Школа занимала два этажа в том же Доме Наций, где был и мой офис. Накануне они открыли курс на русском языке, и Йорик добивался приёма туда своей жены, хотя она уже не удовлетворяла возрастному критерию. Отобранным кандидатам предоставлялось общежитие и покрывались все расходы на поездку и пребывание в Израиле.
   По просьбе Ники я завел себе новый электронный адрес с вымышленным именем, надо было соблюдать крайнюю осторожность. Её собственный почтовый ящик был страшным секретом от всех, ящиком Пандоры. Добиться её тела было несравненно легче, чем быть допущенным к тайнам её переписки. Свой мобильный телефон она не оставляла ни на минуту, носила его в переднем кармашке джинсов, где он не звонил, а приятно вибрировал, доставляя удовольствие. "Вибрировали" же ей часто. Она даже в ванной мылась с телефоном. Мобильник был настроен так, что тот, кому она звонила, не мог определить её номера; она же выбирала, кому отвечать, а кому нет.
   С годами Ника превратилась в виртуозную лгунью. Я не раз наблюдал, с какой легкостью она врёт, разговаривая с другими. Как-то, еще до перехваченного письма, я оказался в Питере проездом и, имея пару свободных часов, зашел к ним в школу. Ника тут же объявила Йорику, что ей со мной нужно съездить домой за подарком общим друзьям в Иерусалиме. Он что-то заподозрил и засомневался. Тогда она встала на колени, погладила ему руку, заглянула в глаза любящим, безоблачным взглядом, и муж сдался. Войдя в квартиру, она поставила дверной замок на предохранитель, и мы около часа самозабвенно наслаждались друг другом.
   Постепенно размывалась основа деятельности Йорика. В еврейские школы записывалось всё меньше детей, а тех, кто записывался, с трудом можно было назвать евреями. Образование с упором на светскую идишистскую культуру, ничего не давало ни в России, ни в Израиле, ни в Америке. Часть школ в России пришлось закрыть, другие, особенно в Москве, заполнились детьми мигрантов с Кавказа, носителями совсем иной культуры. За школами усилился идеологический контроль иностранных спонсоров, обозленных, вдобавок, тем, что их обманули, убедив в том, что по России якобы бродят миллионы криптоевреев, потенциальный резервуар еврейского образования. Йорик был вынужден уволить преподавателя за то, что тот вкратце изложил ученикам содержание Нового Завета.
   Эмигрировать Йорик не собирался, да и уже не мог, второго ребёнка не хотел. Ника искала решение проблемы для себя одной. Лучшего кандидата, чем я, в загранмужья она пока не встретила и поэтому оставалась со мной. Впрочем, "со мной" было относительным понятием; я ведь не знал, как она проводит большую часть своих дней, когда я не с ней.
   В июле американец снова приехал в Петербург и предложил возобновить связь. Ника отказалась, объяснив, что вернулась ко мне. Она не скрыла от него моего имени. Не только Стюарт, но и её подруги, и пара моих коллег в Израиле и Америке знали от неё о наших отношениях. Я думаю, она мною хвасталась. Мне же не называла имён своих мужчин, приходилось вычислять их самому.
  
   "Как зовут твою подругу-лесбиянку"?
  
   "Ее зовут Варда, у неё куча любовниц и у них свой мир, клубы, разборки. Возможно, я как-нибудь и трахнусь с ней, но пока мы решили быть просто подругами, и мне по-прежнему нравятся мужчины....
   В твоих письмах я постоянно натыкаюсь на то, что ты пытаешься за меня домысливать, угадывать, как бы я решила и т.д. Прошу тебя не первый раз - не пытайся вместо меня думать, ты не знаешь меня, думай за себя.... Не будь самонадеянно-самоуверенным...."
  
   Ника не скрывала, что намеревается забеременеть от меня в Израиле и таким образом раз и навсегда разрубить узел наших проблем. Зная, какое гипнотическое воздействие она на меня производит, когда "глаза в глаза", я испугался, что два месяца не устою перед её напором. В отчаянии я пытался сопротивляться и отвечал ей грубостями.
  
   "Дорогая моя девочка, хоть ты, конечно, не девочка и не только моя.
   Прочел я твоё письмо и потерял уверенность в том, что у нас с тобой что-то получится. Ведь кроме взаимного влечения нужно ещё и взаимодоверие, и взаимопонимание, и взаимопрощение. А ни того, ни другого, ни третьего нет. Один говорит одно, а другой слышит другое. Ты повторяешь, что я тебя не знаю и не понимаю, а я вижу, что и ты меня снова не поняла.
   ... Как бы мне ни хотелось попробовать, я не верю, что без того, чтобы обеспечить тебе приличную жизнь, я смогу удержать тебя надолго, а такой возможности у меня нет и не будет. Сейчас тебя беспокоит, на что мы будем гулять в Израиле, а если бы речь шла об отсутствии, например, жилья или денег на образование нашего ребёнка? Ты же не будешь уважать мужа, который не сможет тебя обеспечить....
   У меня сохранились некоторые твои давние письма, у них совсем другой тон. Можно, конечно, тешить себя тем, что после того, что между нами произошло, вообще удивительно возобновление каких-либо отношений. Но это слабое утешение. Я сравнительно бывалый и довольно аморальный человек, но ты меня обошла, ты в другой лиге....
   Ты не можешь меня простить, наши отношения тебя унижали, я это понимаю, но и мне тяжело каждый раз слушать про твои новые романы, даже к Йорику я тебя ревную, только не говорю.
   Моя семья не взорвётся от твоего визита. Может, нам лучше вовремя остановиться? Без торжественных обвинений и взаимных упреков. Ну, жил же я почти два года без тебя и не умер, и ты бы продолжала жить, если бы я не написал".
  
   "Уважаемый господин Гордон,
   К Вам обращается шлюха из высшей лиги, с которой Вы тоже имели честь и бесчестие трахаться....
   Для того, чтобы люди понимали, знали друг друга, им нужно много общаться лично, а не по интернету или на бегу-лету урывками. Если этого нет, люди начинают, используя свой личный опыт, додумывать за другого, всё дальше уходя от реальности, и в один случайный день - опа! - правда на них обрушивается и может даже раздавить.
   Возможно, в твоих глазах моя жизнь - сплошное беспутство, ты не воспринимаешь всерьёз мои" увлечения" - но почти два года назад, именно после того, как ты решил в своей жизни ничего не менять, а моя жизнь рушилась, мы с Йориком оба плакали, пытались простить друг друга, наверное, у меня тоже был нервный срыв, мысли о суициде тоже были - потом я "забила" на всё.... Но "сердце вновь болит и любит от того, что не любить оно не может"....
   Ты сам себя не должен уважать, если не сможешь обеспечить приличную жизнь...
   Почему я вернулась к тебе - если это можно так назвать, ну, встретилась с тобой. Не знаю, ценю твою любовь, скучаю по тебе, сравнивала....
   Эти твои слова ("Моя семья не взорвется и т.д.") мне и рассматривать как основу для построение нашего дальнейшего будущего? Только напиши, чтобы не было взаимонепонимания. Я всё равно сделаю всё, чтобы приехать в Израиль, просто я думала, что это будет приезд к тебе.... Но я сильная, смогу пережить и это, я приеду просто в Израиль, там не будет для меня тебя, как и наоборот. Но это твоё решение - не забудь, и не сваливай потом на меня ответственность"....
  
   После этого письма я должен был прекратить переписку, но так мучительно было бы знать, что она рядом, в Иерусалиме, и не видеться. Постепенно мы помирились, замирились. Её поездка в Израиль отложилась на конец осени, как раз, когда мне надо было лететь на месяц в Нью-Йорк по делам газеты: готовить серию очерков об русско-еврейских иммигрантах в Америке. На день рождения я послал ей нежное, полное любви письмо.
  
   "Мика, дорогой!
   Я наконец-то смогла прочитать твоё поздравление. И хотя у меня "большой опыт", я редко получала такие письма. Я очень ценю в тебе это и люблю тебя. Спасибо!!...
   Мысль о том, что я буду в Израиле, а ты в Нью-Йорке, убивает. А в декабре ты вернёшься?
   ...Я еду, чтобы можно было побыть с тобой, нам и так в нашей любви немного радостей".
  
   И так не будучи слишком религиозным, я почти совсем перестал ходить в синагогу. Что толку молиться, если молитва не искренна, если я всё равно нарушаю основные заповеди и не раскаиваюсь?
   В Йом-Кипур, когда евреи постятся и замаливают свои грехи за прошедший год, когда на небе решаются их судьбы на год грядущий, мои мысли устремлялись не к Богу, а к ней. Я стоял в синагоге, завернувшись в талит, и, механически постукивая себя по груди на слове "грех", повторял со всеми:
  
   За грех, который мы совершили перед Тобой помыслами сердца,
   За грех, который мы совершили перед Тобой распутством...,
   Прости нас, извини нас, искупи нас.
  
   Ну, как Он мог меня простить?
   К её приезду я решил купить новую машину.
  
   "Я ходил смотреть новые машины, красивые, но дорогие. Может, купить подержанную? Так вот и с женщинами".
  
   "Боюсь, я из совсем другого разряда - дорогих (в эксплуатации), красивых, но... подержанных... Никогда не занималась любовью в машине - есть шанс!!!"
  
   Я очень волновался перед её приездом, не мог дождаться. Когда она пришла ко мне на работу, я усадил её в кресло, приготовил чай, насыпал в кружку сахар и размешал. "Мика, за мной никто никогда так не ухаживал. Я сейчас расплачусь". Я набросился на неё, как голодный на кусок хлеба, и ей передалось моя страсть.
   Однажды вечером, не имея, где уединиться, мы остановились в центре Иерусалима, на Русском Подворье, рядом с "красной" церковью. Она нагнулась и спустила мне молнию на брюках, но проходящие и парковавшиеся машины постоянно освещали нас фарами, и мы не могли сосредоточиться.
   В другой раз мы гуляли по утреннему лесу, и я всё время целовал её, обнимал, нежно поглаживал сзади. В какой-то момент она завелась, не выдержала, скинула одежду, легла на камень: "Иди ко мне". "Но ведь по этой дорожке люди ходят. Спрячемся хотя бы в кусты". "В кустах колючки. А на людей мне наплевать". Её смелость всегда меня поражала.
   Я уехал в Америку, а она "заводила" меня на расстоянии:
  
   "Я постоянно вспоминаю, как мы занимались любовью у тебя в кабинете, на столе, в лесу на камнях, в гостинице, как я почти (!) сделала тебе минет в новой машине, как ты ласкал меня рукой, как тебе понравилось вводить в меня руку, это так классно. А мне так нравится оральный секс, я сейчас это пишу и просто завожусь от воспоминаний, так хочу целовать тебя, ласкать языком, расстегнуть тебе брюки, раздеться самой... вау.
   Кстати, я себя утром трахнула, я не могу так долго, особенно, когда всё свежо.... Милый, как больно, что ты уехал, а главное, ТАК надолго.
   Я очень люблю тебя и дико скучаю".
  
   Жена почувствовала изменение в моём поведении и, пока я был в отъезде, позвонила Нике по номеру, записавшемуся у меня на мобильнике, спросила, как её зовут. Ника, которая быстро находилась в любой ситуации, назвала своё имя и фамилию, видимо, нарочно, чтобы ускорить развязку. Жена повесила трубку. Узнав об этом звонке от Ники, я заволновался:
  
   "Похоже, что скоро одного из нас погонят из дому. А другого дома нет".
  
   "Ну, если обстоятельства нас заставят, будем вместе! Вот тогда-то и проверится "крепость чувств". Ага, испугался! Мы будем жить на берегу моря в шалаше, ловить рыбу, есть её. Классный секс, никто не мешает"....
  
   Рыба пришла ей на ум, потому что я был рыболовом-любителем. Несколько лет назад мне довелось рыбачить на Вуоксе, где детским спиннингом я зацепил гигантскую щуку, килограммов на десять. Щука была старой, вяло упиралась, а я никак не мог втянуть её в лодку - удилище сломалось, в сачок заходил только хвост. Тогда, в отчаянии я бросил спиннинг, перегнулся через борт, схватил рыбу поперёк туловища, поднял и бухнулся вместе с нею на дно лодки, навалился всем телом, чтобы не выскочила, дотянулся до финки и убил несколькими ударами в шею. Ника запомнила мой рассказ о щуке. Ей льстило, что её любовник - ещё и мачо.
  
   "Я хочу ещё раз подтвердить - я пойму, если ты порвешь наши отношения, вали всё на меня, что я шлюха и т.п.
   Но я точно теперь знаю, не будет меня, будет другая, а у меня другой. Дома, всё вроде хорошо, да видно, не всё....
   Всё равно, трахаясь с другими, я буду думать о тебе, а ты, трахая других, обо мне. Я права"?
  
   Во время овуляций Ника становилась сверхвозбудимой, изнывала по мужской ласке. Её письма, написанные в такие дни, граничат с безумием.
  
   "Я так хочу тебя, мой организм ломается, сознание путается, я бы сейчас трахнулась с тобой даже у всех на глазах, мне просто физически плохо без секса, без тебя...".
  
   Я читал письма Ники, сидя в холодной бруклинской квартире, жутко простуженный, тосковал по ней, ревновал ко всем, с кем она там без меня встречалась. А она обходила наших общих израильских знакомых, и все они её возили и развлекали. Мой старый друг, еще из Питера, преподнес ей любовный стих. Она не знала, как со мной сложится, и прорабатывала запасные варианты.
   Я предложил Нике привезти ей что-нибудь из Нью-Йорка, но она хотела делать покупки в Иерусалиме со мной.
  
   "Я уже мерила джинсы, которые очень низко сидят на талии, очень сексуально, в России таких нет! Хотела купить, но решила примерить при тебе. Ещё хочу черный лифчик, но только с примеркой для тебя....
   Пей лекарства и приходи в себя. Кому нужен больной любовник - старый больной еврей? Только своей жене"....
  
   "Я очень волнуюсь за твою жену. Пожалуйста, покажи, что любишь её - пусть она успокоится, напиши ей что-нибудь теплое, позвони....
   Что касается меня, то я лучше себя чувствую, изменяя, когда дома всё окей".
  
   Кроме писем, мы часто обменивались эсэмэсками, вели эротические разговоры по телефону.
  
   "Было прикольно заниматься с тобой сексом по телефону, интересно, что в своей беспутной жизни я делала это только с тобой и больше ни с кем, правда!"
  
   В Нью-Йорке я встречался с группой молодых людей, которых родители вывезли в США в раннем возрасте. Эти ребята преуспели в учебе, получили хорошие профессии, неплохо зарабатывали, но общались только друг с другом. Ни в американскую еврейскую общину, ни в общество в целом они не вписались. Окружающий мир был им чужд, самосознание смазанным: не русским, не еврейским, не американским. Духовного лидера у них не было. "Послушайте, - сказал я им, - ваши предки жили в России каких-нибудь двести лет, а до этого - в Польше, а ещё раньше - в Германии. Свой русский язык вы утратите в следующем поколении, а единого американского самосознания не существует, только евреи умудряются веками сохранять свою идентичность. Держите связь с Израилем, это ваш единственный шанс не потеряться в этом мире". Не знаю, убедил ли я кого-то.
   Как-то в Манхеттене я сходил в ресторан вместе со своей бывшей сокурсницей, Ниной, с которой спал много лет назад, когда Ника ещё только родилась. Её муж, Ося, тоже наш сокурсник, не захотел меня повидать. Когда-то он был талантливым математиком, но вот уже десять лет страдал от маниакально-депрессивного психоза. Нинка ушла к нему от своего первого мужа, потом перешла к третьему, а затем снова вернулась к нему. В беседе она называла Иосика "моим вторым и четвёртым мужем". Мы пили хорошее итальянское вино, и я отмечал про себя, как постарела и расплылась моя бывшая подруга, и как мне повезло, что моя жизнь ещё продолжается благодаря Нике.
   Точно такое же чувство у меня было во время встречи со школьными товарищами в Питере. Мы распивали одну бутылку сухого вина на четверых и говорили, говорили. Я поведал о своей израильской, малознакомой им, не евреям, жизни, а они рассказывали мне о судьбах наших ровесников: кто спился, кто болен, кто умер, у кого ушла жена; немногие жили нормальной полноценной жизнью. Только один сделал настоящую карьеру в Москве, стал миллионером, членом совета директоров нефтяной фирмы, жил за высоким забором в охраняемой деревне, имел особняк с зимним бассейном, ездил на большой служебной машине с водителем, отпуск проводил на яхте в Карибском море. Когда я спросил, с кем он общается, ответ был краток: "Ни с кем".
   Встречался я в Нью-Йорке и с другом, который уехал туда из Израиля сразу по получении докторской степени по фармакологии. В Штатах он хорошо зарабатывал, но большой привязанности ни к стране, ни к эмигрантам из России не испытывал. О последних отозвался презрительно:
  
   "Прежде они чистили медикэр, теперь чистят страховые компании. Так как второе - это уже частный бизнес, кампании проводят самостоятельные расследования, и уже многих адвокатов и врачей увезли из своих офисов в наручниках".
  
   Моё впечатление было сходным. С кем бы из новых иммигрантов я ни разговаривал, все они с гордостью рассказывали, как обманом и манипуляциями добились неположенных им выплат и услуг.
  
   "Я отвезла маму к русскому дантисту. Он предложил прописать ей дорогое лечение, которое делать не станет, а полученные по медицинской страховке деньги они поделят между собой".
  
   "- У нас в Мэриленде был ураган, и подвал нашего дома залило водой.
   - Как вам не повезло!
   - Нет, очень повезло! Мэриленд объявлен зоной национального бедствия. Я вызову знакомого оценщика. Он завысит нанесённый ущерб, а на компенсацию мы отремонтируем весь дом".
  
   С обманом иммигрантами государства мне не раз случалось сталкиваться и в Израиле. Так, один незадачливый исследователь интеграции репатриантов из СНГ заметил у них повышенный процент разведенных и объяснил это явление стрессами, которым семья подвергается при переезде в другую страну. Настоящая причина была гораздо прозаичнее: просто государственное пособие на съём квартиры женатой паре было меньше двух пособий на одиночку.
   Об уехавших в Германию не хотелось и думать. Как по-фельдфебельски грубо сострил тот же приятель: "Они туда спешат, чтобы первыми быть в очереди в обновленные газовые камеры".
   В одном из писем Нике я рассказал ей, что мой нью-йоркский друг завел двадцатилетнюю любовницу. В ответ получил следующее:
  
   "Ну и катись к молодой любовнице!!!
   А мне уже в свете приближающейся старости пора искать молодого любовника, не так ли?!?! Кстати, уверена, что мастерство занятий любовью не зависит от возраста.... Просто мужикам ради удовлетворения собственного самолюбия хочется трахать молодых баб, молодое тело, чтобы самому себе каждый раз доказывать - во, какой я молодец, и эрекция моя "на уровне" - и уж перед знакомыми похвастаться.
   Ты скажи своему другу, что ТВОЯ любовница трахается, как богиня. Он умрёт от зависти. Скажи даже, что не трахается, а ТРАХАЕТ!!!"
  
   Конечно, я ему ничего такого не сказал. Я берёг нашу связь от чужих глаз и ушей. А он познакомил меня со своей бывшей подругой, та любезно показывала мне Вашингтон, и я у неё ночевал, но ничего между нами не было. Что по этому поводу думала та женщина, я не знаю, мне же никого не хотелось, кроме Ники. Я засыпал с мечтой проснуться холостым.
  
   "Девочка моя, ты самая лучшая, и мне другой не нужно. Твой М".
  
   Я вернулся в Иерусалим на две последние Никины декабрьские недели. Это были радостные и, вместе с тем, трудные дни. Жене сказали, что нас видели вместе гуляющими по религиозному кварталу Мэа Шэарим. Она не выдержала и объявила детям, что папа изменяет маме с другой женщиной. Дочка рвалась со мной переговорить. Я не выпускал из рук телефон, постоянно ожидая звонка. Было трудно терпеть и притворяться, больно смотреть на жену; ведь мои представления о семье были традиционными, как в "Мишлей" (Притчи Соломоновы):
  
   "Кто найдёт добродетельную жену? Цена ей выше жемчугов.
   Уверено в ней сердце мужа её, и он не останется без прибытка.
   Она воздаст ему добром, а не злом, во все дни жизни своей.
   ...
   Миловидность обманчива и красота суетна;
   Но жена, боящаяся Господа, достойна похвалы".
  
   Всем этим критериям моя жена удовлетворяла; по ним я её и выбирал. Но, как оказалось, этого было мало. Как отметила моя умная подруга:
  
   "Тебе нужно три женщины: одна - в роли жены, другая - для любви и секса, третья - чтобы с ней разговаривать. Ты не веришь, что всё это может быть вместе".
   "Не знаю, никогда не встречал".
  
   Не раз мы с Никой ругались. "Что-то мне не нравится сегодня твой тон. Если не прекратишь, я сейчас уйду". - "Иди". - "Уйти?" - "Пожалуйста". Через два часа она вернулась. Наши лица посерели за это время.
   Поехав в Хайфу к своему старшему товарищу, я, понятно, взял с собой и Нику. По пути мы заглянули в Кейсарию в художественный музей "Ралли". В стирильных, прохладных залах музея я довёл её до белого каления тем, что намеренно задерживался у каждой обнаженной натуры. При входе в квартиру специально предупредил, чтобы она при товарище ко мне не прижималась. "Что, он и так не поймет?" Он, разумеется, понял и так. На обратном пути, на полной скорости, Ника протянула руку и начала массировать меня через брюки. Я чуть было не врезался во встречный грузовик, потом свернул в лес на Кармеле, сорвал с неё одежду....
   С того времени у меня сохранилась фотография, которую я возил с собой во все командировки. На ней Ника сидит в моем кресле, упершись локтем на стол и подставив руку под голову. На ней красная кофточка и джинсовая курточка, модные перчатки без пальцев, как у Мадонны, её волосы переливаются каштановым и соломенным, губы слегка улыбаются, карие, ясные, полные искренности глаза смотрят на меня. На этом фото она такая молодая, просто девочка.
   Наконец она уехала. Провожать её в аэропорт мне было нельзя, она улетала с группой. Уже из дому, в канун Нового года, она написала:
  
   "Как я добиралась? О, это отдельный рассказ!
   Пока в аэропорту я получала 100 шекелей за купленные книги, вся (!) моя группа не стала меня ждать (хотя я и просила их помочь, т.к. у меня много книг - перевес огромный, просила пойти всем вместе, но они заявили, что у них свой багаж тяжелый (накупили всякого дерьма!), и когда я подошла к стойке, никого из них уже не было. Возможно, это была месть за мой снобизм и зависть за 100 шекелей.
   Мой багаж был чуть больше 50 кг. Я хотела одну сумку взять с собой, но девица мне не разрешила, а сказала, что с меня 120 баксов за перевес. Я стала вкручивать, что у меня нет денег, что я с группой, и багаж общий. Она резонно мне заявила: "Приведи свою группу", но они были уже далеко. Я с ней долго пихалась, она даже позвонила менеджеру, но все были непреклонны: 120 баксов! Я стала отступать, сказала, что у меня квитанция на 100 шекелей. Она сказала: "Иди, обменяй их и принеси еще". Я пошла за шекелями, но можно было получить только после таможенного контроля, а мне возвращаться и снова проходить весь досмотр сначала. До отлета оставался один час.
   Я встала по новой на досмотр безопасности и разревелась, достала 100 шекелей - мне их дал двоюродный брат, чтобы я купила его друзьям в Питере сигареты и, вынув свои 50 баксов, решила сдаться. Тут ко мне подошел работник аэропорта, спросил все ли в порядке. Я сказала, что уже проходила контроль, и вот снова у меня перевес и что вообще мне плохо. Он привел меня по линии ускоренного досмотра, а затем я подошла к другой стойке, предварительно раскидав книги по пакетам, а пакеты спрятала под стойкой. Новая девица была душевная, простила мне 12 кг. перевеса, а пакеты она не увидела, и я прошла, не заплатив НИ КОПЕЙКИ!!! Правда, пришлось таскать в руках 12 кг. по аэропорту, но я даже от радости их не чувствовала. Пошла в "Дьюти фри" и на твои деньги купила себе классные джинсы, которые еле-еле прикрывают попу, и косметику в Дьюти Фри....
   Своей группе я высказала все, что о них думаю. Вот так!
  
   ...Я очень благодарна тебе за время, которое мы были вместе в Израиле - в холодном Питере это очень согревает.
   Ты классный любовник, многие молодые не сравнятся с тобой, уж поверь мне, я, к сожалению, эксперт.
   Ты мне снился сегодня, мы занимались любовью, было классно, хоть и во сне. Хотелось заснуть около тебя и проснуться, приготовить тебе завтрак. Спасибо, что ты у меня есть...!
   Не пиши мне сдержанных писем, я вот тебе пришлю о сексе, на днях обещаю!
   Пожалуйста, держись, я люблю тебя.
   Целую1000 раз.
   Твоя, Н".
  
   Мои газетные очерки о русских в Америке имели успех, и в январе 2006-го меня снова послали туда, на этот раз в Кливленд. Эту поездку было уже легче перенести, так как Ника всё равно находилась в Петербурге, а не в Израиле. Мы не уставали переписываться. В её письмах снова зачастили слова "люблю", "скучаю", "целую", "твоя", они стали теплее. Правда, большинство писем были очень короткими, но, может быть, она была слишком занята.
  
   "Вчера смотрела фильм о Бродском и Венеции, ужасно расстраивалась, что не мы в этом городе. Остаток дня эта мысль не давала мне спокойно работать".
  
   Ника убеждала меня, что гению, вроде Бродского, не обязательно хорошо одеваться; достаточно, если модно одета его молодая жена. Это был намек на то, что и я должен тратиться только на неё. Когда я вернулся в Иерусалим, меня ждало письмо: "Я так завидую твоей жене; хотела бы получить тебя такого "изголодавшегося".
   Как-то я послал Нике свою фотографию. "Милый, ты офигенно красивый мужик! Хочется не смотреть, а целовать и трахать".
   Для меня же важно было занять её мыслями о себе и своих делах, отвлечь от питерских мужчин. Естественно, это не всегда удавалось. В феврале она неделю не отвечала на мои звонки и эсэмэски, а когда я, наконец, дозвонился, выдумала историю про неоплаченный телефон. Позже выяснилось, что у них в школе появился новый папа. Ника вступила за него в борьбу с учительницей иврита. Она, разумеется, победила, но тут же охладела к новому любовнику. Я догадался об этом случае только через полгода, по её обмолвкам.
   На следующий день после возвращения в Израиль у меня умерла мать. Она болела давно, и мы были готовы к неизбежному. По еврейской традиции похороны состоялись в тот же день. Денег это не стоило, в Израиле такие вещи берет на себя мэрия. А в Петербурге её тело бы сожгли. Пока я сидел "шива" (семь дней траура), дверь в квартиру не запиралась, никто не звонил, отворяли, входили, присаживались: родные, друзья, сотрудники по работе, соседи. Почти никто из них не знал маму при жизни, и только мы с сестрой помнили её как активную, доминантную женщину, главу семьи. Из синагоги принесли свиток Торы, десять мужчин молились у нас дважды в день. Я говорил Кадиш. Электронная почта была забита выражениями соболезнования. Написала и Ника:
  
   "Бедный Мика,
   Боже, какое горе!
   Конечно, я понимаю, это не к месту, но, вот, и у нас умер любимый хомяк. Мы с сыном захоронили его в картонной коробке на еврейском кладбище".
  
   В марте судьба забросила меня в Богом забытую Пензу, встречаться с читателями, которые меня никогда не читали и не прочтут. "Вопросы есть"? - спросил я после своего выступления перед пенсионерками. Одна поинтересовалась: "А вы случаем не холостяк"? "На что я трачу своё время?", - промелькнуло в мозгу. Председатель общины Гринберг, местный бизнесмен средней руки, сопровождал меня повсюду и запаивал водкой. Мы ужинали в ресторане "Семь сорок" с гигантским маген-давидом на потолке. Пища была, конечно, не кошерная, как и публика, как и вся атмосфера.
  
   "- Жаль, что Вы не остаетесь на шабес.
   - А что, в ресторане отмечают субботу?
   - Конечно, отмечают. Вечером обязательно устраивают шоу и стриптиз!".
  
   Дома Гринберг показал мне коллекцию антиквариата, собранную без всякой системы и понятия, наугад и по случаю.
   "Вот кузнецовская чашка, вот старинная грузинская сабля, " - купил в комиссионке. "А это откуда"? - я указал на серебряное блюдо изящной чеканки. "А это вообще краденное, вор принес". В подпитии он делился секретами своего коммерческого успеха:
  
   "Меня ещё папа учил. Будут на тебя наезжать, в милицию не ходи и киллеров не нанимай. Возьми две тротиловые шашки, обмотай шнуром и сам брось конкуренту в форточку. Так вернее".
  
   Я так и не понял, была ли это только пьяная шутка.
  
   В начале апреля я снова летел в Петербург, чтобы четыре неполных дня провести с Никой. "ХОЧУ ВИДЕТЬ ТЕБЯ КАЖДЫЙ ДЕНЬ".
  
   "Конечно, я постараюсь быть с тобой всё свое время, кроме ночи - вряд ли получится. Я приду в воскресенье, и в понедельник, и во вторник, и в среду до твоего отъезда".
  
   Теперь наши петербургские встречи проходили не в гостинице, а на съёмной квартире на станции метро "Василеостровская". Отремонтированный фасад дома свидетельствовал о новой эпохе процветания, двор и лестничные клетки застряли в годах перехода к рыночному хозяйству. Ника приходила ненадолго, по пути к свекрови, жившей неподалёку. Я почти никому не звонил и не выходил на улицу, чтобы до Йорика не дошел слух о моем приезде. Из-за конспирации я растерял профессиональные связи и лишился некоторых друзей, которые не могли взять в толк, почему я их игнорирую. Мы оба бесконечно уставали от этих коротких свиданий, неистового секса и изнурительных выяснений отношений.
   В те дни я впервые снял её обнаженную. Потом мы сидели в греческом ресторане "Олива" на Большой Морской, пили вино и ели средиземноморские блюда. Официантка сфотографировала нас; ведь у нас практически не было фотографий, на которых мы вдвоём. Получилось замечательно: Ника в черном тонком свитере с серебряной вышивкой на воротнике и кулоном на шее, волосы зачёсаны и собраны назад, я, с южным загаром, в синей рубашке, обнимаю её за плечи; она прильнула головой к моей шее. Перед нами два бокала с красным вином. Кому такую фотографию я мог показать?
   После моего отъезда Ника сообщила, что у неё задержка. "Может, я была слишком безрассудна - и вот расплата". Тогда я сразу поверил, а теперь допускаю, что это могла быть и выдумка, тест, чтобы проверить мою реакцию. Женщины в прошлом не раз шантажировали меня своей беременностью, настоящей и мнимой. Во всяком случае, и этот тест, с точки зрения Ники, я не выдержал. Я вспомнил её прошлые романы и написал, что не могу рассчитывать на верность и, поэтому, не хочу разрушать своей с трудом построенной семьи.
  
   "Ты же по натуре полигамная женщина, одного мужчины тебе мало. Я не смогу жить в браке, постоянно ожидая измены. Ведь мне уже 58. Стареющий муж и скромные доходы - надолго ли тебя хватит? Как мне не хочется позора и одиночества на старости лет!"
  
   Ника даже в пик нашей любви, ни разу не пообещала, что не будет мне изменять в семейной жизни и не покинет в старости, хотя знала, что я бы это оценил. Например, когда я сказал, что буду бояться оставлять её одну, уезжая в командировки, она предложила: "А ты бери меня всегда с собой". Ну, разве можно было строить взаимоотношения между мужем и женой на таком фундаменте? Своими откровенностями она готовила меня к "открытому" браку, чтобы в случае чего сказать: "Ты же знал, на ком женишься".
  
   "Держись своей "с трудом построенной семьи". Я сама разберусь, я большая девочка, знала, на что шла. В любом случае моё решение не затронет твою семью - обещаю, будь спокоен. Кажется, "мы идем по кругу"....
   Я не одинока, у меня есть своя семья, красивый и страстный любовник, возможно, и его ребенок, я счастлива, правда я нервничаю и растеряна, но не могу сказать, что мне плохо".
  
   Одна из подруг посоветовала: "Что же тут плохого; у ребенка будет два отца, это лучше, чем ни одного". Ника решила рожать, сказав мужу, что это его ребёнок, а меня, таким образом, привязать к себе надолго. Для меня это было лёгким решением проблемы. Ведь я хотел от неё ребёнка, особенно девочку. Одно меня угнетало - что Ника так подставляет Йорика. Как мужчине, мне было жутко представить себя на его месте. Да и не радовало, что мой ребёнок будет носить чужую фамилию и не знать своего настоящего отца. Все же я считал, что сам виноват: не беру на себя ответственность.
  
   "Моя идея была не говорить никому и ничего, у меня был бы твой ребёнок, ты бы это знал, мой муж - нет. Да, это отвратительно, но жизнь гораздо сложнее, чем правила и догмы. Я была бы по-прежнему заботливой и хорошей женой и матерью.
   ... Перспективы ведь никакой, время идёт...."
  
   Нашему ребёнку не суждено было родиться, задержка закончилась, или же Нике надоело разыгрывать эту карту.
  
   "Видит Бог, я так расстроилась, что тревога была ложной. Может быть, попробуем в следующий раз? Я очень тебя люблю".
  
   В мае я уехал на месяц в Калифорнию, в отпуск. В Сан-Франциско я встречался с бывшими школьными товарищами. Многие из них работали в хайтеке, в знаменитой Силиконовой долине, на родине "шатла" и Гугла. По приезде в Штаты их навещали сотрудники ЦРУ, расспрашивали о закрытых институтах в СССР; о каждом знали, где он прежде работал. Мои собеседники не сомневались, что общества российско-американской дружбы, на которые так падки бывшие совки, инфильтрированы агентами обеих разведок. А одна миловидная девушка, бывшая ленинградка, дружившая с иранцем, посоветовала, чтобы все израильтяне разъехались по странам своего исхода и перестали угнетать несчастных палестинцев.
   Потом я взял в прокат огромный кремовый "Бьюик" и поехал в отпуск. Наконец-то я увидел своими глазами водопады и заливные луга горного заповедника Иосемити, необъятные секвойи, экзотическое, петляющее над обрывами шоссе, по которому я спускался вдоль океанского берега к мексиканской границе, резвящихся в воде морских львов, знаменитые курорты, имена которых ласкали слух: Санта Крус, Санта Барбара, Санта Моника. На остановках я посылал своей девочке эсэмэски и сожалел, что она всего этого не видит и что кожаное, просторное заднее сиденье "Бьюика" никак не используется.
   Пару дней я погостил у своей двоюродной сестры в предместье Лос-Анджелеса. Брат отца уехал в Америку в конце 20-х годов, торговал обувью, а его дочь уже была настоящей американкой, доктором психологии, замужем за дантистом. Они собирали картины ("Вот гравюра Шагала, а это - Пикассо"), имели дачу на мысе Малибу ("Как? Ты не слышал про Малибу? Там отдыхают звезды Голливуда!"). Кузина ездила на "Ягуаре", питалась только здоровой пищей, в свои семьдесят каждое утро вставала в шесть и играла в теннис. Но и на солнце есть пятна; и в её жизни были свои сложности.
  
   "Понимаешь, со студенческих лет мы всегда принадлежали к либеральному, прогрессивному кругу, вместе с друзьями ходили на демонстрации против войны во Вьетнаме, боролись за права чернокожих, за право на аборты и за права гомосексуалистов. Голосовали только за демократов, читали только "свои" газеты. Когда же надо было выступить в поддержку Израиля, оказалось, что никто из наших друзей, ни либералы, ни чёрные, ни геи, ни феминистки не готовы нас поддержать. Сегодня наши газеты полны нападок на Израиль и даже помещают антисемитские статьи. Любят Израиль только консервативные евангелисты, которые опасаются исламской экспансии и с которыми у нас нет и не может быть ничего общего в отношении всего остального. Мы многого добились в жизни, но испытываем социальный дискомфорт. Что же нам читать? С кем же нам дружить"?
  
   Уезжая из Лос-Анджелеса, я заглянул на могилу своего дяди, чтобы прочесть заупокойную молитву "Эль малэ рахамим". Могила находилась в загазованном районе, на тесном, совсем не американского вида кладбище еврейских эмигрантов из восточной Европы, рядом с кладбищем молокан. Поломанный щит с остатками надписи "Mount of Olives" украшала свастика. Надпись на надгробном камне дяди устами Герцля завещала его потомкам любить свой народ.
   Думы о Нике не давали мне покоя. Наша переписка и перезвонка превратились в ежедневную привычку, род наркомании. Первое, что я делал утром, придя на работу - проверял почту от Ники. Потом вечером, часов с пяти, когда она садилась за компьютер, снова ждал писем. Я уже не мог представить свою жизнь без этих писем, без мысли о ней, с которой, как с именем Бога в "Шма Исраэль", я каждый день ложился и вставал. Да и она увлеклась этим электронным суррогатом любви и секса.
  
   "Ты мне снишься - мы точно занимаемся сексом - так классно, жаль, что только во сне. А так хотелось бы для тебя и перед тобой раздеться до нижнего белья, а трусики и лифчик ты сам с меня снимешь, прижаться к твоему телу голым телом.... Ну, почему ты не сфотографировал, как мы занимаемся оральным сексом"?
  
   Чтобы иметь общие интересы со мной, она пробовала писать, собирала материал для статьи о еврейском учителе, убитом Сталиным. Известности она при этом не искала: "Мои амбиции простираются только на Мику Гордона, женой которого я бы хотела быть, но вряд ли буду".
   Наконец стала вырисовываться перспектива нашей встречи в Киеве: меня пригласили туда презентовать новую книгу о погромах на Украине. И у Ники нашелся повод - сбор материала для статьи.
  
   "Начну крутить педали по поводу Киева; готовь хупу и презервативы. А ты помнишь, какая я стройная и красивая? Я сейчас хожу в солярий и качаю пресс, так что приеду в Киев гибкая и загорелая".
  
   Я брал все расходы по её поездке на себя.
   Киев. Июль 2006. Район Крещатика, площадь Незалежности и парк над Днепром усеяны палатками соперничающих политических лагерей - Юлии Тимошенко и Виктора Януковича. Поговаривали, что Янукович в прошлом судился за изнасилование, а Тимошенко подозревается в миллиардной коррупции. В подземном переходе я увидел привычную надпись "Бей жидов!" На Липках на лотке продавали книгу о жидо-массонском заговоре. Нас это не трогало. Мы бродили между палаток, наслаждались летним Киевом и обществом друг друга, сидели в кафе, покупали деликатесы.
   Центр города был полон красивых украинских девушек. Мы обсуждали их достоинства, и я показывал Нике на тех, кто пробуждал во мне интерес. Женская одежда больше не скрывала почти ничего. "Ведь правда, теперь всегда можно увидеть, какие на девушке трусы "? - подогревала она меня.
   "Как ты думаешь, чем я могу привлечь таких милых девушек"?
   "Своим статусом", - ответила она, не думая ни секунды.
   Мне сняли прекрасную квартиру в центре города, на бульваре Шевченко. Наконец-то мы могли засыпать и просыпаться вместе. Наконец-то она готовила мне завтрак. Я не хотел её никуда от себя отпускать и ревновал даже, когда она возвращалась из архива с получасовым опозданием. Однажды из-за этого я отказался есть приготовленный ею суп. Ника со злостью выплеснула суп в раковину и стала собирать свои вещи. Когда она была уже у выхода, я попросил: "Ника, останься". Она расплакалась, бухнулась на кровать: "Я не могу никуда идти, ты же за всё заплатил". Я высушил её глаза своими губами, расстегнул кофточку, проник рукой под лифчик....
   Презентация книги о погромах переросла в политическую дискуссию. Кого-то оскорбили мои слова об ответственности УНР за большую часть еврейских жертв. Ведь местные историки сделали Симона Петлюру национальным героем, символом независимой Украины, а убившего его в Париже Самуила Шварцбарда - агентом ОГПУ. В Киеве Петлюре собирались воздвигнуть грандиозный памятник. Выступавшие на презентации убеждали меня, что Петлюра любил евреев и даже плакал, когда слышал о погромах, но не мог сдержать своё своевольное войско, что его нельзя считать виновным в тогдашней анархии. Я отвечал, что следует отделять вину от ответственности. Виноватым он, может, и не был, громить евреев не приказывал. Но это была его армия, под его командованием, и он за неё нёс ответственность. Никто не заставлял его возглавлять независимую Украину в тот злосчастный период, поэтому он отвечает перед историей за пролитую еврейскую кровь. И если сегодня украинский народ ставит ему памятник, то, значит, отвечает весь народ. Мы же в Иерусалиме не ставим памятников Троцкому и Кагановичу.
   Ни призрак погромов, ни Петлюра не могли испортить мне настроение, когда дома меня ждала Ника. Я будил её своими ласками среди ночи, я желал её снова и снова. Мне хотелось все о ней знать, приучить её к максимальной степени интимности. Мы вместе мылись в ванне. "Можно, я посмотрю, как ты писаешь?" У Ники случались приступы цистита, распространенной болезни среди женщин, которые, как она, не утепляются в холодную питерскую погоду. Я фотографировал её своей цифровой камерой, в постели, в самых бесстыдных позах.
   Мы, наконец, пришли и к анальному сексу, хотя обсуждали его и раньше. Ника объяснила, что теперь в России этот вид секса входит в моду, вытесняя оральный. В Киеве я предложил ей попробовать. Она боялась, но вечером принесла с кухни оливковое масло и приняла нужную позу. Постепенно стоны от боли сменились воплями и слезами радости. В бессилии она распростерлась на простыне: "Боже, ты меня дефлорировал в попу".
   Утром, за завтраком ей было немного больно сидеть, а я был горд и вне себя от счастья. Ведь это мне она доверилась!
   Лёжа в постели, я рассказывал ей о своих прошлых похождениях, порой такое, что прежде не доверял никому, и, таким образом, вызывал её на ответные откровенности, хоть временами мне было больно их слушать.
  
   - Скажи, ты в юности занимался сексом в подъездах?
   - Нет, даже не думал.
   - А я - да!
  
   Из признаний Ники я понял, что её отношения с Йориком не были безоблачными, у них случались крупные скандалы. "Ты била посуду?" - "Зачем? Чтобы потом самой же и осколки собирать?" Йорик был зависим от Ники в бытовом и сексуальном плане ("Он сказал, что может только со мной, больше ни с кем"), но при этом оставался довольно холодным и жестким человеком, не уделял ей достаточно внимания, редко говорил нежности, после секса отворачивался к стене и засыпал, не поцеловав. Подруга заметила: "После Йорика ты уживешься с любым". Пару раз, после размолвок Ника уходила из дому, но, так как идти ей было некуда, проводила ночь на Московском вокзале и возвращалась. "Ну, ты пришла?" - только и реагировал Йорик.
   Мне хотелось верить, что интимнейший секс и общие тайны привяжут её ко мне надолго, как к лучшему другу, который всё понимает и с которым можно всем поделиться. Я очень старался; она же, как я потом понял, а тогда нет, надеялась, что её покладистость и готовность побудят меня, наконец, забрать её к себе. Она и приехала в Киев ради этого ("готовь хупу"). В последний вечер отказалась от ресторана, сидела со мной в квартире очень тихо, всё ждала, что я это скажу.... Но я не сказал.
  
   Один её вопрос вызвал во мне смутную тревогу:
  
   - Расскажи, как ты расстаешься с женщинами: мирно или со скандалом?
   - Если я их оставляю, то стараюсь это сделать без трёпки нервов, хочется сохранить приятельские отношения. Ну, а если они меня, то негодую, предпочитаю забыть навсегда, раз даже все письма и фотографии возвратил.
  
   Нам жутко не хотелось расставаться. За десять минут до выхода из дома, я повалил её на кровать прямо в дорожной одежде. Этот экспресс-минет я, по её просьбе, сфотографировал, но руки у меня дрожали, и вышло нечетко. Мы были как безумные. Когда она садилась в такси, её лицо лучилось от счастья.
   Все это происходило на фоне второй ливанской войны, начавшейся с захвата Хизболлой израильских солдат. В Киеве мы встречали на улицах наглухо одетых исламизированных украинок, ливанских жен, сбежавших от бомбежек Бейрута. Без конца обстреливали и Израиль.
  
   "Милая моя,
   У нас война превращается из воздушной в наземную. Дети и внуки моих знакомых воюют. В некоторые дни в Израиль прилетает до 250 ракет и снарядов, но иностранные ТВ показывают только ливанских раненных и убитых, только их разрушения. Французский министр иностранных дел встретился с иранским коллегой в Бейруте и назвал Иран "стабилизирующим фактором" на Ближнем Востоке. Солдаты Хизболлы носят бронежилеты, брошенные Израилем во время его поспешного ухода из Южного Ливана в каденцию Эхуда Барака.
   Вгоняет в депрессию и наша собственная "высоколобая" элита. В Еврейском университете одна "правозащитница" подала дипломную работу, в которой доказывает, что израильские солдаты  - расисты, так как они не насилуют "дегуманизированных" в их глазах арабских женщин. Представь себе, Национальная ассоциация социологов присудила этому пасквилю премию за "выдающееся исследование".
  
   Моя жена уехала в отпуск.
  
   "Я сейчас занимаюсь стиркой, нажимаю кнопки наугад. Супруга звонит каждый день, проверяя, где я. Но я не ищу себе приключений, ведь после полной гармонии в Киеве, любой другой опыт показался бы мне бледным. Чувствуешь ли ты так же, или необходимость частого секса опять гонит тебя чего-то искать"?
  
   "Что касается секса, то да, я люблю это, для меня это эмоциональная часть моей личности. Кажется, я туманно выражаюсь. Мы о многом не успели поговорить, глядя друг другу в глаза. Но как ты мог понять из моих проклятых рассказов, со многими мужчинами я спала буквально один-два раза, потом они переставали быть мне интересными, даже в сексе. Раньше я и тебя почти так рассматривала, но, правда, ты всегда выделялся из всех".
  
   Резкий переход от частого секса в Киеве к редкому дома привел к повышению содержания тестостерона у меня в крови. Я всё время ходил крайне возбужденный, что отразилось и на содержании писем к Нике. Я чувствовал, что становлюсь сексуальным маньяком по переписке.
  
   " Я просматриваю твои фотографии, увеличиваю каждую дырочку, хочу дотронуться, не могу терпеть, чувствую округлость твоей попки, представляю, как вхожу, сперва на сантиметр, потом еще на полсантиметра и слышу, как ты умоляешь: "пожалуйста, не надо", что значит: "Милый, надо ещё и ещё глубже".
   ...
   Я помню все твои трусики и лифчики, они такие красивые. Я представляю, как твоя рука проникает под эти кружева спереди, а другая сзади, в то время как мои пальцы, два, даже три, уходят во влажную глубину. Ты сжимаешь ножки, вся напрягаешься, подступает оргазм, и вот я слышу твой жалобный, прерывающийся стон. Как я люблю видеть слезы на твоих глазах, когда ты кончаешь! Как я горжусь этими слезами!
   О, Ника, какую изумительную неделю мы провели вместе"!
  
   Через полчаса пришел ответ:
  
   "Мика! Ты сумасшедший!
   Я кончила на работе прямо за компьютером, быстро, просто перечитала твоё письмо два раза и даже не трогала себя руками, просто сжала ноги, задержала дыхание и кончила, теперь влажная, с мокрыми трусиками пойду домой.
   С тобой я часто и быстро кончаю, у меня крыша поехала. Я хочу за тебя замуж, но дело не только в сексе, МНЕ С ТОБОЙ ПРОСТО ХОРОШО, А В СЕКСЕ КЛАССНО. Я ДАЖЕ ХОЧУ НАПИСАТЬ ТЕБЕ ПИСЬМО, ЧТО Я НЕ ТОЛЬКО ИЗ-ЗА СЕКСА С ТОБОЙ.... Спасибо за классное письмо, буду под него мастурбировать....
   В Израиле погибло сегодня много людей; так больно и ужасно, а я ничем не могу помочь....
   Наверное, в браке не бывает такой страсти, увы, законы жизни"....
  
   Любовь отвлекала меня от работы, которая казалась мне всё более пресной и неинтересной. Я написал об этом Нике.
  
   " Пожалуйста, думай о работе!! А бабы приложатся.
   Я дома вчера в ванной представляла, что мы бы классно поместились в ней вместе. Жаль, под водой нельзя сделать минет. Теперь у меня сексуальная зависимость".
  
   Что значит "бабы приложатся"? А она? Разве мне уже нужно искать ей замену?
   Впрочем, наши отношения после Киева улучшились, и всё плохое стало забываться. Я даже присматривал вторую квартиру, чтобы было, где жить с Никой, когда мы с женой расстанемся. Как-то я сказал жене о возможном разводе. Она или не восприняла мои слова всерьёз или не очень встревожилась, только попросила оставить ей свой портрет, чтобы детям папу показывать. Однако я продвигался слишком медленно, и Ника начала скисать.
  
   "Мы не то, что никогда не будем вместе, но даже неизвестно, когда снова увидимся. Такая перспектива угнетает мой женский мозг. А если серьезно, то я боюсь таких мыслей, чтобы не думать о тщетности и напрасности, просто я женщина, мы так устроены, нам нужна ясность или свет в конце туннеля.
   А когда пустота...., хватит ли у меня сил"?
  
   Она стояла на пороге разрыва, а я всё был занят поисками пути к нашему труднодостижимому браку, советовал ей учить иврит, освоить новую специальность, готовиться к тому, что в Израиле придется зарабатывать своим трудом. Я писал очень разумно, чистую правду, веря, что она поймет. Но для неё важно было не содержание, а тон. Мои письма отдавали депрессией, излучали что угодно, но только не уверенность в себе - то, что Нике было необходимо чувствовать в мужчине.
  
   "Я бы хотела ответить на твоё письмо, но как только я начинаю его перечитывать, у меня начинает дико болеть голова, мне просто физически плохо.
   Спасибо, что ты честен со мной, ты всё правильно пишешь. Мы не будем никогда вместе, я знаю, что ты, если бы смог, давно бы уже попытался... Если бы я была суперсамостоятельной, самообеспеченной бизнесвумен, я бы, может, вообще вас всех мелко видела. Я выросла в семье, где женщине главное было воспитывать детей и заботиться о муже. А вот работа, самостоятельность, независимость - это мне не привили.
   Так я представляла себе свою жизнь, к сожалению, это не совсем получилось, вот почему я буду всё-таки искать такого человека, который сможет реализовать мои мечты. Не найду, ну так, значит, не найду....
   Зачем мне сейчас иврит - спать с тобой в Киеве...? У нас нет шансов.... И если у нас нет перспектив с тобой, значит мы свободны от обязательств.... Если бы я была в возрасте или одинокая, или не секси, думаю, я бы на всё была с тобой согласна, даже только на открытки ко дню рождения.... Знаю, что у меня дико болит голова".
  
   Четыре долгих дня я не мог собраться с силами, чтобы ответить. Тогда Ника спохватилась: "Отдыхаешь от меня? Решил меня бросить? Так думаешь лучше? Ну, ну".... Она ещё не была готова "освободить меня от обязательств".
  
   "Ника, дорогая,
   Я прошу: не укрепляй во мне комплекс вины в том, что я на тебе не женюсь, оставь эту тему. Она выбивает меня из колеи, выматывает, не дает ни спать, ни работать, а от этого никому не лучше. И про то, что мы "свободны от обязательств" и что ты бы меня "мелко видела", будь у тебя деньги - обо всём этом тоже лучше не надо. Рассказывай о себе, каждый твой шаг, что ты делаешь, что читаешь, кого видела, во что одета, что-нибудь позитивное - чтобы с этим можно было жить".
  
   И она оставила эту тему, хотя "эта тема" её преследовала. Мы вернулись к будничным сюжетам и к последнему, что её привязывало ко мне - сексу.
  
   "Перед (еврейским) Новым годом я купила живого карпа, принесла его домой и пустила плавать в ванне, так как собиралась фаршировать его только на следующий день, хотела, чтобы был свежий. Но потом поняла, если он будет у меня жить всю ночь, я не смогу его убить, он для меня станет живым существом. Я его вынула, убила по голове, зафаршировала и съела. Вот так"....
  
   "Я тут, извини, кончала с мужем и сказала: "Ми... хотела сказать "Мика". Тут у меня прошёл всякий оргазм, я страшно испугалась и поправилась на "милый".
  
   На день рожденья я послал Нике эротический рассказ.
  
   "Мышка.
   У меня сегодня день рожденья, день рожденья Ники.
   Я купил себе новую мышку к компьютеру. У мышки дизайн в форме женских органов: округлый, по форме руки лобок раздваивается, уступая место миндалевидной пластмассовой ложбинке, в середине которой - упругое колесико. Я кладу ладонь на мышку, поглаживаю ложбинку, надавливаю пальцем на колесико, и оно отзывается.
   Я думаю о Нике. У неё сверхчувствительный клитор, страстно реагирующий на прикосновение. Говорят, продаются "бабочки" - дистанционно управляемые стимуляторы, которые женщины носят под трусами. Я подарю Нике такую бабочку, а пульт управления оставлю у себя. Это будет моя компьютерная мышка. Всякий раз, работая, я буду надавливать на колесико, вертеть его пальцем, а там далеко "бабочка" затрепещет на Нике, возбуждая её и, доводя до экстаза. Чем больше я буду работать, тем чаще она будет кончать: дома, в школе, в метро, на улице, у зубного врача, в парикмахерской, в магазине, в гостях, в самых неподходящих местах, в самые неловкие моменты. Она всегда будет ходить затраханная, с потным лицом и слипшимися волосами, с перекусанными губами, в вечно влажных трусиках, осунувшаяся, изнемогая от непрерывной стимуляции самого сокровенного места, взывая о пощаде и вспоминая меня.
   А я, зная, какой эффект производит моя мышка, буду упорно работать, не разжимая руки, пока не напишу что-нибудь стоящее и не стану знаменитым. И заработаю много денег. И куплю ещё двадцать "бабочек".... Нет, я лучше выкуплю Нику из её рабства, ... и сделаю своей рабыней. Подарю её себе на день рожденья".
  
   Ника, кажется, уловила в рассказе мой животный страх ее потерять.
  
   В сентябре она с Йориком ездила обмениваться опытом с еврейской школой в Риге. Хозяева показали им места массовых расстрелов евреев во время оккупации. Тема Холокоста, или, как говорят в Израиле, Катастрофы была одной из доминантных в национальном воспитании детей в школе Йорика, наряду с идишизмом.
  
   "На старом еврейском кладбище, где их убивали, теперь просто парк и огромный маген-давид без всяких надписей. Там дети бегают, и я им сказала, что они бегают по еврейским костям. Дети испугались. До отъезда я прочитала много воспоминаний рижан, и, гуляя, всё время помнила, что это дети и внуки тех, кто убивал, грабил и выдавал. Уверена, они сидят на еврейских стульях и едят еврейскими ложками из еврейской посуды. Те же чувства я испытывала и в Киеве.
   Хорошо, что я живу в Петербурге, где все от голода умирали одинаково.
   В Риге я купила себе красивые серебряные серёжки с янтарём, конечно".
  
   С родственником, ехавшим в Петербург, я послал Нике деньги на подарок ко дню рожденья. Я был уверен, что она тепло его встретит, но он, вернувшись, только бросил: "Какая-то она наглая". Я ему не поверил.
   Политические новости были скверными. В России по одному истребляли оппозицию, воевали с нашествием кавказцев. Израиль не просыхал от скандалов в правительстве, настоящих и высосанных прессой из пальца.
  
   "Ника,
   У нас пишут, что в Москве убили журналистку. Она была еврейкой?
   У вас всё еще гоняются за грузинами? Интересно, я похож на грузина?
   А у нас шутят: "Ближневосточной стране требуются: президент, премьер-министр, министр обороны, министр финансов, министр юстиции и начальник генерального штаба - на освободившиеся вакансии. Условия хорошие. Специальная подготовка не обязательна".
  
   Израильский анекдот родился в результате серии скандалов с министрами, а главное - с президентом страны Моше Кацавом. Нашли несколько женщин, утверждавших, что он их сексуально использовал и, якобы, одну даже изнасиловал. Газеты развернули кампанию травли президента задолго до завершения следствия. Правоохранительные органы приняли участие в общей вакханалии. Когда же он не выдержал и сам ушел со своего поста, выяснилось, что показания потерпевших не выдерживают критики. Так, главная свидетельница, описывая сцену своего изнасилования по радио, утверждала, что Кацав прижал её руки своими к столу и одновременно стаскивал с неё трусы, что трудно сделать, имея только две руки. Дело утихло, как только освободившуюся должность занял престарелый Шимон Перес.
   Положение в Израиле, разложение правящей элиты, утрата курса усиливали чувство безысходности. Как написал ветеран сионистского движения в СССР Владислав Кучинский: "Мы дошли до состояния, которое вызывает сомнение в нашей способности жить государственной жизнью". С такими настроениями было очень трудно сосредоточиться на делах. Я писал всё меньше и всё хуже. Действительно ли мои компилятивные книжки были кому-то нужны?
   В те дни Йорик умудрился развить свирепый конфликт со спонсорами школы. Виной был его тяжёлый характер, а также то, что спонсоры всё жёстче контролировали финансовую отчетность и программу обучения. Он сопротивлялся, апеллировал к донорам фонда. Большей глупости нельзя было себе представить. Тогда ему резко срезали финансирование, пришлось даже уволить личную секретаршу. Йорик уже подумывал о закрытия школы. В прессе он выразил сомнение в правильности своего жизненного выбора.
   Вообще в Йорике мало осталось от того парня, с которым я прежде дружил. Постоянная борьба за выживание, распри в еврейской тусовке, внутривидовая конкуренция за ограниченные ресурсы, а может и подозрения по поводу жены, огрубили, ожесточили его. В разговоре с учителями он все чаще пользовался матом, участвовал в каких-то интригах, кого-то бойкотировал, кому-то "перекрывал кислород". Все это все больше напоминало не еврейскую жизнь, а криминальные разборки. Ника сражалась на стороне мужа ("На Йорика снова наезжают"), организовывала "спонтанные" письма в его поддержку, выполняла и административную и секретарскую работу. В то же время она сама потеряла веру в то, чему Йорик посвятил двадцать лет.
  
   "Мне вообще еврейская община в России всё больше представляется в мрачном свете, её будущее мне кажется убогим и примитивным".
  
   Действительно, реанимировать общину не получалось. За пятнадцать лет численность евреев Петербурга снизилась втрое. Молодежь эмигрировала, остались старики. На каждого новорожденного приходился десяток умерших. Брачный рынок практически отсутствовал, многие женщины вообще не выходили замуж и не рожали. Казалось, питерские евреи твердо решили ассимилироваться: они и не думали учить ни идиш, ни иврит, соблюдать заповеди, посылать своих отпрысков от русских жен в еврейские школы. Как объяснил один из них Йорику:
  
   Понимаешь, интерес к еврейской культурой в советскую эпоху был сродни интересу порнографии, тоже запрещенной. Когда же они стали доступны, мало для кого она стала своей, большинству хватило поверхностного знакомства. Она не оттеснила русское, воспитанное с детства. Так, хочется хоть раз посмотреть порнофильм, если раньше не видел, когда-то потом еще разок, но реального секса он не заменит.
  
   Богатые предпочитали жертвовать на общероссийские дела, а не на еврейские. Так было патриотичнее и политически корректнее. В лучшем случае, они могли прийти на еврейский праздник, выпить, послушать песни. Славные годы петербургского еврейства канули в Лету. Теперь это была быстро угасающая община.
   Сам же город, напротив, процветал, как никогда. Вслед за Москвой он неуклонно шёл вверх. Знакомые при встрече всё реже жаловались на безденежье и всё чаще делились впечатлениями от заграничных поездок. Многие обзавелись мобильными телефонами, а некоторое даже автомобилями. Амбициозность нового городского правительства дошла до того, что на Охте запланировали постройку гигантской башни, которой погибший нью-йоркский Торговый Центр уже не мог бросить вызов. Губернатор Матвиенко помогла и еврейской общине, мигом собрав с богачей деньги на благоустройство запущенного Преображенского кладбища.
   Мой институтский приятель-циник не разделял моих восторгов.
  
   - Ну, при пятикратном-то росте цен на энергоносители у нас теперь любая кухарка справилась бы с управлением государством. Не забывай, что весь это расцвет наблюдается только в столицах. Провинция бедствует, демографические показатели - жуть. Дорогами, инфраструктурой никто не занимается. Россия экспортирует проституток и брошенных детей. Россия - живой труп.
   - Да, но ведь есть и международное признание. Вот, Сочи выбраны для зимней олимпиады!
   - Посмотрим ещё, останется ли к тому времени снег в горах над Сочи. Не забывай о глобальном потеплении.
  
   Ника писала всё реже. Она была вся в работе, а я завидовал ей, упрекал в умении владеть собой и в том, что не пишет ежедневно.
  
   "Мика, дорогой,
   Слышу по голосу твои обиды, не сердись, я знаю, что ты единственный в моей жизни человек, с которым мне так хорошо, с которым я обо всём могу поговорить, который так любит меня, которого я люблю.... Не упрекай меня, я не виновата перед тобой, чтобы ты так дулся, я чувствую это. Я каждый день вспоминаю тебя, думаю о тебе. Если мы не будем доверять друг другу, к чему тогда всё...?
   Милый, я так тебя люблю. Ну, что мне сделать, чтобы ты успокоился?
   Целую. Твоя Ника".
  
   Читая это письмо сейчас, я чувствую искусственность добавки: "которого я люблю", но тогда мой взгляд проскользнул и не заметил, как я не понял и её реакции на групповую фотографию моей семьи с друзьями: "... и жена у тебя хорошо выглядит - ну на фиг тебе любовница: столько моральных и материальных издержек!"
   Я с беспокойством отметил, что ей перестал нравиться мой юмор. Это был плохой знак, ведь женщины любят остроумных, ведь она прежде считала меня таковым. На безобидную в контексте нашей переписки эротическую шутку, она отреагировала так:
  
   "Я вот прочитала твоё письмо и задумалась: то ли я торможу, плохо шутки твои воспринимаю, то ли шутки твои на грани?"
  
   Хотя Ника закончила филфак, она хорошо усвоила и криминальную лексику, вошедшую в московский новояз: "круто", "прикольно", "кинуть кого-то", "наехать на кого-то", "тащиться", "оттянуться", "гнать" в смысле "врать", "торможу" и "не догоняю" в значении "не понимаю, что ты хочешь сказать".
  
   "Шутить с тобой больше не буду, - обиделся я. - Видимо, мы теперь над разным смеемся".
  
   В декабре мне пришла весть о том, что она лежит под капельницей в Боткинской инфекционной больнице. Оказалось, что причина отравления - пристрастие Ники к "элитарной" пище. Она периодически ела сырые перепелиные яйца и подхватила острую форму сальмонеллеза. Я звонил и писал по нескольку раз в день, сокрушался, что нахожусь далеко и не могу ухаживать за ней в больнице, бытовые условия в которой были далеки от идеальных.
  
   "Милый, спасибо за тёплое письмо и поддержку....
   Врач сказал, что я была при смерти, температура 40.5, я чуть не сгорела, плюс рвота и понос. Красота! А в больнице на сорок больных кишечного отделения - один (!) туалет.
   Я тебя помню, люблю и целую.
   Твоя Н."
  
   "Дорогая моя,
   Я очень переживаю за твоё здоровье. Пожалуйста, смотри, что ты ешь. Проверяйся. Если для лечения тебе не хватает денег, напиши, не стесняйся. Хоть мы вместе и не живём, ты для меня очень близкий, родной человек. Что с тобой будет, мне не безразлично....
   Выздоравливай. Тебе понадобятся силы. Я думаю о тебе постоянно"....
  
   Я вдруг совершенно забыл о тревожных сигналах. Приближался её второй, двухмесячный визит в Израиль, а я опять должен был уехать в это время на три недели, на этот раз в Москву.
  
   "Мысль о том, что половину срока ты не будешь со мной, убивает меня. Сколько мы видимся и сможем увидеться в этой жизни?"
  
   "Поверь, меня это тоже угнетает.... Привези мне плавки, я буду их надевать и думать, что ты их держала в руках"....
  
   Никаких плавок она мне не привезла, сказала, что за глаза такие вещи не покупают. Что касается серег и кольца, что я ей подарил, то она перестала их носить, Объясняла тем, что в золоте выглядит старше. Как-то я попросил её не выбрасывать моих подарков, если мы расстанемся. "Что ты, - разуверила меня Ника, - я жадная".
  
   "Девочка моя, я так по тебе скучаю, даже не передать и не поверить, что такое может быть в моём возрасте. Постараемся быть очень умными и так планировать, чтобы быть вместе почаще и в то же время не попадаться. Мне это будет трудно, потому что на моем лице всё написано.
   Нежно тебя целую во все места. Приезжай!"...
  
   "Дорогой,
   я знаю, что у тебя будут трудности с нашими встречами, у тебя там семья и дом, я была в Питере в такой ситуации.
   Я купила себе красивую юбку...
   Мне сегодня приснились ты и твоя жена, что я к вам пришла домой зачем-то, она меня прогоняет, вот так..."
  
   До её приезда оставалось несколько дней.
  
   "Дорогой,
   Ты для меня - самое важное. Я вообще не очень хочу ехать в Израиль, на работе такая ужасная ситуация, да и из дому на два месяца тяжело уехать. Но я еду только ради тебя. В четверг, по приезде хоть краем глаза тебя увидеть, а в пятницу, если ты с утра сможешь, было бы здорово"...!! У меня сейчас месячные, как раз к приезду закончатся, и я так хочу, чтобы мы были свободны, ты сможешь в меня спокойно кончать"....
  
   "Я уже кончаю!!!"
  
   Я ей снова доверял; ведь она писала, что "если мы не будем доверять друг другу, к чему тогда всё"...?
   Я её ждал, ведь она приезжала "только ради меня", ведь мысль о том, что я полсрока не буду в Израиле, "убивала" её.
   Я её любил, ведь она не уставала писать, что "так меня любит", что я для неё "самое важное"....
  
   В конце января она, наконец, прилетела.
  
   В среду я ждал на работе, пока она доберется из аэропорта Бен-Гуриона до общежития. Наконец, часа в четыре она позвонила. Я понесся к ней, принёс продукты и бутылку вина, денег на первое время. Заметив, что дверь её комнаты не запирается, я купил и врезал замок: пусть к ней никто не входит, пока она будет не дома или со мной. Еще накануне, по её просьбе, я заказал нам экскурсию по туннелю, прорытому вдоль Западной Стены Храмовой горы. Странно, но Ника не очень-то охотно взяла деньги, засомневалась, идти ли со мной на экскурсию, и не проявила энтузиазма по поводу замка. Бутылку с вином она не распечатала, хотя нам было, за что выпить.
   Вблизи я заметил, что это уже не та Ника, которую я впервые узнал восемь лет назад. Вокруг её глаз образовалась сеточка морщин, кожа затвердела, нос вытянулся, в выражении лица появилось что-то лисье. Теперь это была молодящаяся женщина под сорок. Да, но ведь и я постарел, и для меня она оставалась "моей девочкой".
   В четверг Ника пришла ко мне в офис. Разговаривать мы почти не могли: многочисленные знакомые, которых она успела оповестить о своем приезде, звонили ей на мобильный телефон и приглашали к себе. Назначая встречу с моей старой приятельницей, Таней, она пошутила: "Будем гулять. Я сейчас свободная женщина". Она попросила меня заранее запланировать наши встречи, чтобы можно было распорядиться оставшимся временем.
   В пятницу утром, в постели она посматривала на часы, собираясь ехать с ночевкой в Холон к своему троюродному брату, которого называла то Ариком, то Ильёй. Этот Арик-Илья почему-то делился с ней подробностями своей интимной жизни. Девушки у него долго не задерживались, что-то у него там с ними не получалось. Ника оправдывала девушек, она бы тоже ушла от такого мужчины.
   За всю следующую неделю мы практически ни разу не выходили вместе в город. Она одна отправилась в Национальную библиотеку подбирать материал для статьи, хотя я ей и предлагал свое сопровождение и помощь. Только однажды вечером пили кофе в полупустой гостинице "Сион" напротив Сионской горы, потом с крыши любовались ночным Иерусалимом. Я предложил познакомить её со своей сестрой. Прежде Ника обрадовалась бы приглашению в семью, но теперь не проявила энтузиазма. По вечерам она ходила одна по магазинам, в свободные дни ездила на экскурсии с группой, потом сообщала мне о случайно встреченных мужчинах, которые к ней "приставали". Со мной она виделась почти исключительно или у себя в общежитии или у меня в кабинете, где тихо сидела, смотря через плечо, как я работаю.
   Раз я её взял с собой в спортивный клуб. Ускоряя темп на тренажере и углубившись в сцену совокупления львов, которую показывали по каналу Discovery, я на минуту потерял Нику из виду, а когда обернулся, около неё уже стояли двое молодых парней. Пришлось взять мою подругу за руку и поставить рядом с собой. В маленькой тесной сауне, она села на нижнюю полку и прислонилась своей жаркой спиной к моим ногам. Все мужчины уставились на нас, точнее на неё. Она прямо источала секс.
   По дороге домой я жалел животных, гоняемых по саванне джипами и вертолетами любопытных туристов, преследуемых многочисленными "исследователями", которые своими дальнобойными объективами следили за каждым их шагом, вторгались в интимные подробности их личной жизни. Не гуманнее ли было просто охотиться за ними с обыкновенными ружьями, с риском для жизни, как когда-то, ради шкур, мяса, бивней? Ещё я жалел себя.
   В следующую пятницу утром мы пошли на экскурсию в туннель. Я переводил ей с иврита объяснения гида и прижимал её к себе, когда мы оказывались одни в каменных подземных переходах. В машине, по дороге на автостанцию, чтобы снова ехать в Холон, Ника вдруг произнесла: "Ты сегодня мне снился. Я горжусь, что дышу одним с тобой воздухом. Ты знаешь, я делаю тебе предложение, женись на мне. Что скажешь"?
   Ведя машину, я даже не мог повернуть голову, чтобы взглянуть ей в глаза. Фраза о счастье дышать одним со мной воздухом показалась мне ненатуральной. На меня напало оцепенение, и я не ответил. На станции я купил ей розовые домашние тапочки. Она колебалась, брать ли их, но всё же взяла.
   В Москве я работал, не отрываясь от ноутбука, чтобы по возращении высвободить побольше времени для неё. А она тем временем ездила на прогулку в Иудейскую пустыню, на которую её взяли Таня с мужем. Там был еще младший брат Тани, который не отходил от неё ни на шаг. Ника была в восторге от красот пробуждающейся пустыни, хоть и поцарапалась. Она прислала мне по имэйлу фотографию. На нёй она стоит, упёршись руками в скалу. За спиной рюкзачок. Синяя узорная косынка завязана узлом сзади. Волосы выбиваются из-под неё и падают на плечи. Губы слегка улыбаются. Голова поднята. Ясные, полные искренности глаза устремлены вверх, на фотографа.
   Вечером после прогулки они заехали к Тане, брат, усевшись вплотную, показывал Нике альбомы с фотографиями и давал объяснения. На одном фото она заметила меня с его женой. "Как ты считаешь, между ними что-то было?" "Не думаю", - ответил брат.
   Брата звали Лёшей, даже Лёхой. Но он присвоил себе французское "званье" Леон, в духе известного монтёра Вани из романса Маяковского. И усики, и расчесанный пробор, как у электротехника Жана, у него были. И даже профессия его был сходная - что-то там с компьютерами. Лёха рано женился, и, поэтому, имел весьма ограниченный сексуальный опыт. Интеллектуально он был гораздо примитивнее Йорика, лох в нашей компании, писал беспомощные стихи. Что ещё добавить? Пожалуй, то, что он был гораздо моложе меня и, наверное, производил больше спермы.
   Хотя Лёху я ни во что не ставил, это письмо и фотография мне чем-то не понравились. Беспокойство усилилась после инцидента в метро, когда кассирша, метнув взгляд на мои седины, посоветовала: "А Вы идите так, Вас и без билета пропустят". В середине срока я бросил всё и прилетел домой на трое суток.
   Под вечер в четверг мы выехали в ближний загород, бродили по зимнему сырому лесу, потом занимались сексом в машине. Чтобы завестись ей понадобились матерные слова: "Ну, пожалуйста, вставь в меня руку. Еби меня, еби свою шлюшку". Только так она довела себя до оргазма. На заднем сидении потом ещё долго держался запах её соков.
   В воскресное утро накануне моего второго отъезда Ника не пошла на занятия, мы провели его в постели. Она рассказывала, как замечательно было в пустыне и как за ней ухаживал Лёха. Она выспрашивала у меня о его жене. Я что-то отвечал. Казалась, она о чём-то размышляла.
  
   "Я тут просматривала твои письма, не только хорошие, всякие"....
  
   В ответственный момент она решила поиграть на моих нервах.
  
   "Ты знаешь, в последнее время у нас с мужем странный секс. То есть, он в меня не входит. Обычно он ласкает меня руками или ртом, или я его. Так мы и кончаем".
  
   Я тут же живо себе это представил... и дал сбой. Быть может, Ника специально так сделала, чтобы увидеть мое бессилие. Уходя в ванную, она в раздумье покрутила в руках мобильник: взять или оставить на тумбочке? Решила оставить, то ли полагаясь на мою порядочность, то ли уже опасаться ей было особенно нечего. Помывшись, она примерила для меня своё новое черное вечернее платье.
  
   - "Зачем сейчас? Вот пойдем в оперу, ты его и наденешь".
   - "А если не пойдем"?
  
   Когда, уходя, я попросил что-нибудь перекусить, она, подумав, достала из холодильника сэндвич с сёмгой. "В "Инбале" готовят лучшие в городе сэндвичи". Откуда она это знала, кто купил ей сэндвич, она толком не объяснила. Как безнадежно влюбленный герой романа Уэльбека, я ничего не замечал, лишился "всякой проницательности, способности верно истолковать какой бы то ни было сигнал".
   В последнюю неделю в Москве издатель пригласил меня в "Петрович", престижный клуб в стиле советского ретро. На меня пахнуло шестидесятыми: граненные стаканы, селёдка "под шубой", салат "Оливье". С эстрады слышалось "Старый клен шумит в стекло". За соседним столиком пили водку две модно одетые девицы, родом из Сыктывкара. Мы разговорились. "Сколько нужно зарабатывать, чтобы неплохо жить в Москве", - спросил я. Та, что понахальнее, объяснила: "Если найдешь спонсора, который будет за тебя везде платить и покупать тряпки, то полтора куска достаточно. Если нет, то нужно все три".
   Подвыпившие мы вышли из Петровича в заснеженный московский двор, а певица призывала вослед: "Погляди, погляди, погляди на небосвод..." Мне, однако, было не до созвездий. Боясь потерять Нику, я занимался спортом, следил за своим весом, старался выглядеть помоложе. Как-то пошел к зубному врачу, чтобы отбелить зубы, как это делают в Америке. Дантист, старый друг семьи, высмеял меня: "Что ты - кинозвезда или политический деятель? Солидный мужчина должен выглядеть на свой возраст и не молодиться".
   Тогда я задумал подкрасить волосы, купил подходящий шампунь и взял его с собой в Москву. По вечерам напряженно размышлял, красить или нет. В конце концов, стыд победил, и я не решился. Слава Богу! Хорошо бы я потом, в свой "звёздный час" выглядел с крашеными волосами и отбеленными зубами.
   Вечером, накануне возвращения я позвонил ей. Телефон не отвечал. Я послал эсэмэску, но и на неё не было ответа. Я написал: "Ника, почему ты не снимаешь трубку и не отвечаешь на эсэмэс"? Пришел ответ: "Я сплю... просто". Ника никогда не ложилась так рано.
   В "Домодедове" я с трудом разыскал заказанные ею редкие духи "Валентино", потом летел в ночном небе и думал о том, как мы теперь вместе проведем целый месяц. Обдумывал и её странную реакцию на мои звонки. Нет, этого не может быть. После киевского счастья не может быть этого, того, что мне кажется....
   Прилетев утром, не выспавшись, я написал ей: "Где ты"? В 11 она позвонила: "Мика, у меня ужасная новость". - "Что, ты беременна"? - не сразу врубился я. "Нет, хуже. Мика, мы уже не вместе... Мне так тебя жалко! Хочешь, я зайду к тебе завтра..., или, может, уже не надо"? - "Нет уж, заходи. Заходи сегодня". - "Мне сегодня не очень удобно, но ладно". Я никак не мог поверить, что я понял её правильно. Ведь такого не бывает. Я ехал на работу и молил Бога, чтобы он дал мне сил сохранить самообладание.
   В два часа дня она вошла в мой кабинет. В пластиковом мешке у неё были обогреватель, словарь и ещё какие-то мои вещи. Обогреватель был больше не нужен, в Иерусалиме потеплело. Вещи в мешке красноречиво свидетельствовали о том, что это последний её приход. Тут уж я понял всё. Она села в кресло на колесиках, придвинулась ко мне. Я молча указал на другой угол. "Хорошо", - кресло откатилось.
   "Ну, рассказывай". - "Что рассказывать? Просто я полюбила другого человека". Потом, немного поразмыслив, добавила: "Если бы ты на мне женился, этого бы не было". - "Ну, и теперь этот человек на тебе женится"? - спросил я, с трудом контролируя свой голос. "Причем тут это. Я - замужняя женщина", - вспомнила она совершенно не к месту.
   "Мика, мне тебя очень жаль. Я даже думала не говорить тебе и продолжать с вами двумя", - произнесла она неуверенно. Сказав это, она вопросительно взглянула на меня.
   "Кто он"? - спросил я. "Неважно, один мужчина". Мне почему-то казалось, что на этот вопрос она обязана мне ответить. Я считал, что имею право это знать, ведь мы восемь лет были вместе.
   Моей второй просьбой было - пообещать, что она никому не расскажет о нашем прошлом. Она не согласилось сделать и это. "Когда это произошло"? И на этот вопрос я не получил ответа.
   "Мика, ну что я могу для тебя сделать"? - Видимо, она ожидала, что я попрошу секса на прощание. Однако от одной мысли об этой "милости" меня тошнило.
   Я отвернулся к компьютеру. Она начала быстро говорить, что хочет, чтобы я теперь больше работал, ведь работа - это главное, чтобы я преуспевал в своём творчестве, чтобы мне было хорошо, что у неё, наверное, никогда уже не будет мужчины, который любит (тут я обернулся, она встретилась с моим взглядом и поправилась: "любил") её так, как я.
   Я задыхался, мои мысли путались, уставший от бессонной ночи мозг отказывался работать. Одно я знал четко: влюбиться за такой короткий срок может только тот, кто никого другого не любит. Значит, она только терпела связь со мной, поскольку наши редкие встречи перемежались с другими мужчинами, а как только понадобилось продержаться месяц подряд, не выдержала. Значит, в письмах она лгала мне, все время лгала, своими "признаниями" укрепляла мою любовь, чтобы потом ударить побольнее.
   Я вынул мобильник и стер её номер. Я достал диск с её порнофотками, сломал его и бросил в урну. Я не знал, чем ещё занять свои мысли и руки, о чём с ней говорить. Я считал секунды, не мог дождаться её ухода. Но она не торопилась. Почему? Жалела меня или наслаждалась моим несчастьем? Или ждала, что я сейчас, в отчаянии, предложу ей выйти за меня замуж? Наконец она поднялась уходить, а я ещё долго не мог садиться в то кресло, в котором она сидела.
   В меня просто не вмещалось, зачем она поступила так вероломно? Разве нельзя было подождать ещё пару дней, до моего возвращения и серьёзно поговорить, дать мне шанс? Разве так уж было нужно украсть у меня целый месяц счастья, которое она мне обещала и которого я так ждал? Почему нельзя было расстаться по-людски и не через измену? Неужели стоило потерять самого верного, любящего, понимающего друга только ради того, чтобы переспать еще с одним мужиком? Это ведь глупо и даже опасно. Если она отомстила мне за отказ жениться, то чем виноват её муж, который это сделал? Был ли хоть один год за все годы их брака, когда бы она ему не изменяла? Разве не она сама когда-то писала, что "если все время идти на поводу страсти, то это называется, кажется, "блядь"? И еще я подумал: "Ну почему она не умерла от сальмонеллёза?" Я вспомнил, что Данте поместил "обманувших доверившихся" глубже в ад, чем "ненамеренных убийц"? Отрывки из её недавних писем мелькали в моём мозгу:
  
   "Я еду только ради тебя",
   "Если мы не будем доверять друг другу, к чему тогда все"...?
   Потом вдруг всплыли совсем другие фразы:
   "Я не простила, и в один случайный день - опа! - правда обрушится на тебя и может даже раздавить".
   "И если у нас нет перспектив с тобой, значит, мы свободны от обязательств".
   "А мне уже в свете приближающейся старости пора искать молодого любовника".
   "Да, это отвратительно, но жизнь гораздо сложнее, чем правила и догмы".
   И ещё: "Кому нужен больной любовник - старый больной еврей? Только своей жене"....
  
   Как я доехал до дома, я не помню. Я чувствовал себя так, как если бы мне вырвали печень. Как летчик, вошедший в штопор, я не мог уже выровнять свой самолет. Что-то во мне треснуло, надломилось. Самоконтроль отключился... Я знал только одно: такое не должно повториться. Надо среагировать так, чтобы не было пути обратно, чтобы возращение Ники стало невозможным, даже если я не выдержу и сам попрошу её об этом. С этим чувством я и написал ей яростные, злые письма. Те письма у меня не сохранились: позже, в приступе боли, я стёр весь свой почтовый ящик, их не распечатав. Вот, что примерно в них было.
  
   "В сущности, ты ординарная, провинциальная, серая женщина, языков не знаешь, никакой квалифицированной работы делать не можешь. Единственное, что ты умеешь - это лгать и ебаться, ебаться и лгать. В этом тебе нет равных, это ты делаешь профессионально.
   Ты шлюха и блядь, ты всех используешь. Ты использовала Йорика, чтобы перебраться в Петербург, хотела использовать меня, чтобы устроиться в Израиле, а когда это не получилось, взялась за Стюарта, чтобы оказаться в Америке. Бедный Йорик, если бы он только знал, что когда ты делаешь ему минет, ты сравниваешь вкус его спермы со спермой десятков других мужчин".
  
   Я уподоблял её Дориану Грею, за прекрасной внешностью которого скрывалась страшная личность. Я напомнил ей слова Гертруды о "глазах, "повернутых зрачками в душу". Я совершенно не мог смириться с мыслью, что попал в банальную ситуацию. Ну и что, что с другими это случается? Разве от того, что все смертны, мне легче умирать?
   В какой-то момент я предположил, что Никин новый хахаль - тот, с кем она выезжала на природу. Я написал ей наугад: "Теперь я знаю, кто это. Пожалуй, поговорю с его женой". Пока я её только оскорблял, Ника никак не реагировала. Когда же она решила, что я Лёху вычислил, то поручила меня ему.
   Лёха трижды звонил, но я не ответил, забыл мобильник дома. Разозлившись, он написал: "Сними трубку, трус. Я научу тебя уважать достоинство женщины". Получив эсэмэску, я был сражен, точно узнав "кого она предпочла". А он, обуянный страхом, что всё откроется, забыл, чьё именно достоинство ему положено защищать, любовницы или жены. Не дождавшись ответа, он, по совету Ники, перешёл на язык вежливых угроз: "Мика, остановись, ты находишься на грани нарушения закона, и эта грань уже близка". Какого закона?
   Меня бесило, что я тут страдаю, а они там спокойно трахаются. Можно не сомневаться, она обучила его новым позам, ведь она - выдающаяся училка, не только литературы. Я представлял себе, как она восхищается его мужскими достоинствами, уверяет, что он - красавец, половой гигант, говорит льстивые слова, которые тот давно не слышал от жены, после двадцати-то лет совместной жизни.
   Как мне стало известно, пока я был в Москве, Таня с мужем уехали на неделю в Европу, оставив Нике ключи от своей квартиры, где её с Лёхой и застукала дочка Тани. Потом они проводили вечера у Ники, запираясь на замок, который я столь опрометчиво ей врезал. Почему-то то, что они пользовались моим замком, меня особенно возмущало. Зачем я не потребовал замок обратно?
   Вдруг меня осенило: ну, конечно, Ника не захотела оставаться с Йориком до его полного банкротства, но ей нужно было предъявить ему "уважительную", немеркантильную причину - любовь. Она приехала в Израиль с твердым намерением подготовить почву для своей иммиграции. К тому же, сыну оставался год до призыва в армию, надо было торопиться. По приезде надежда на то, что что-то получится со мной, улетучилась. Если раньше Нику интересовали только "неординарные личности" (по крайней мере, на словах), то теперь подходил кто угодно, даже Лёха-Леон, легкая жертва, с которой уж сбоя не могло быть. Даже двое детей Лёхи её не останавливали, старший уже достиг совершеннолетия. К тому же так она могла отомстить мне по-настоящему.
   Взбешенный тем, что она пересылает этому болвану мои письма, а сама меня игнорирует, я написал ещё раз.
  
   "Ты нарушила конвенцию, распространяешь мои письма. ... Берегись, теперь мои руки свободны. Как бы Московский вокзал ни стал местом твоего постоянного пребывания и работы. Вот так, моя девочка, моя публичная девочка".
  
   Разумеется, своих угроз я не выполнил, не связался ни с Лёхиной женой, ни с Йориком. Жена обо всём узнала сама: Лёха был для неё совершенно прозрачным: его поведение резко изменилось, дом заполнили Никины фотографии, он только о ней и говорил, возвращался каждый день в полночь. А Ника продолжала встречаться с ним в открытую. Осторожность была отброшена; она шла ва-банк.
   Тем не менее, пока ситуация оставалась неопределенной, ей совсем не хотелось, чтобы о её иерусалимских каникулах узнал Йорик. На следующий день она позвонила и пришла ко мне на работу. Она нервничала. Её обвинительная речь была сбивчивой, с литературными неправильностями и повторениями. Я запомнил её слово в слово.
   О моём состоянии нечего было и говорить. Я сидел, обезволенный антидепрессантом, отвечал редко и еле слышно. Крепкие сигареты вызывали боль в голове и тошноту в желудке.
   Вначале она обвинила меня в том, что я звонил жене Лёхи и разгласил их связь. Я отрицал, и тогда Ника соврала, что жена сама им об этом сказала.
   Потом она перешла к письмам.
  
   "Я хочу сказать, что даже если у меня была какая-то мысль, что я к тебе могу вернуться, то теперь это невозможно после твоих грязных писем, полных не просто ненависти, а грязной ненависти. Всё, что у нас было, ты уничтожил своими письмами, полными мата, взял, всё замарал. Мат на мате, просто грязная ругань".
   "Это твой язык".
   "Извини, я использовала этот язык, когда мы занимались сексом. Ты используешь этот язык, когда ты пишешь мне письма. Извини, это разные вещи, не правда ли? (Мне было хорошо знакомо это злое Никино: "Не правда ли"?) Это всё равно, как я буду ходить голой при тебе, когда мы занимаемся сексом, а ты будешь ходить голым в редакции. Это разные вещи, правда"?
  
   Из ею сказанного получалось, что это не она "замарала наши отношения" своим предательством, а я, написавший эти злосчастные письма.
  
   "Ты могла их не читать. Прочла первое и больше бы не читала".
   "Я думала, ты что-то пишешь. Я не думала, что ты льёшь грязь. Я даже не представляю, как в тебе могло сидеть столько грязи".
  
   Эти слова: "грязь", "грязный", она повторяла почти в каждой фразе.
  
   "Ты сама их спровоцировала".
   "Неважно, мы говорим не обо мне. Мы говорим о тебе, о том, что ты сейчас делаешь".
   "Это ты сделала".
   "Я ничего не делаю. Это ты делаешь. Ты просто взял всё, что было хорошего, и из-за того, что мы, вот, не вместе, всё замарал. Я не могу, моё сердце разрывается".
   "Не знал, что наши отношения были тебе так дороги".
   "Мне тебя жалко, потому что я виновата перед тобой. Но когда я получала письмо за письмом, и вот эту грязь, этот мат, откуда ты столько слов знаешь"?
   "Я писал тебе другие слова, когда ты их заслуживала" - промолчал я...
   "Окей. Это всё каждый раз, знаешь, меня отдаляло, отдаляло, отдаляло от тебя. Я просто в шоке от этих писем, поверь. Я понимаю, что тебе больно, и ты неадекватен. Но это низость"!
  
   Слово "неадекватен" она повторила три раза.
  
   "Если бы ты держался достойно, это бы меня мучило больше. Поверь мне, я бы очень страдала, я бы убивалась, что я сделала, как я сделала, как я могла. Но когда меня поливают грязью, когда меня называют подлой шлюхой и блядью, это лично меня не оскорбляет. Ты замарал себя. Ты потерял для меня человеческое лицо. Мне тебя жалко, но я тебя не уважаю, после того, что ты сделал".
  
   Я не имел сил отвечать на помои, которые лились на мою голову. 
   Видя, что я не даю отпора, Ника распалялась все больше, как волчица, почуявшая запах крови.
  
   "Смотри, я хочу тебя предупредить, если ты мне угрожаешь. Это не потому, что я чего-то боюсь. То есть я боюсь, но я хочу тебе сказать: если ты не остановишься, если ты будешь лезть Лёше в семью (как будто она уже не влезла, бесцеремонно влезла в его семью), если что-то узнают в Питере, я тебе скажу, что я сделаю. Поскольку мне тогда терять уже будет нечего, я, во-первых, разошлю твои письма по всем твоим друзьям и нашим знакомым. Я поговорю с твоей женой. Раз ты можешь влезать в мою семью, значит, я, наверное, могу тоже. Если ты меня оставишь, как ты пишешь, без работы и жилья, я тебя тоже оставлю без работы и жилья. Я напишу тебе на работу. Если тебя устраивает такой уровень отношений, то - пожалуйста. Мне нечего будет терять, но и ты получишь. Я не говорю, что я обращусь в полицию из-за того, что ты мне, извини, угрожаешь. Если тебе есть, что терять, то остановись.
   Не трогай никого. Держи свою боль в себе. Обзывая меня шлюхой и блядью, ты не можешь меня вернуть. ...
   Эти бесконечные угрозы, что ты меня отправишь на Московский вокзал, что я буду проституткой на Московском вокзале, что я шлюха, что я публичная девка. Ну, зачем ты это сделал? Нужно уметь держать удар. Ты меня шантажируешь. Какой ты низкий, вообще, какое ты ничтожество! ".
  
   В какое-то мгновение мне стало казаться, что она даже рада моим письмам, что благодаря им она получила возможность отмыться от собственной грязи.
  
   "Я тебе не угрожаю, но я тебя предупреждаю, что если мне нечего будет терять, то ты потеряешь всё".
  
   Мне бы надо было выгнать её из комнаты после первых же фраз или ударить, но у меня не было сил, я сидел как зомби. Кроме того, я видел её впервые после того, как она объявила мне свою "благую весть". Я дико скучал и всё еще любил её, не успел перестроиться так быстро, за неделю. Она думала о себе и не представляла, что моё положение настолько серьезно.
  
   "Пиши, куда хочешь. Мне все равно. Моя жизнь кончилась".
   "Где твоя жизнь кончилась? У тебя есть жена, у тебя есть дети, у тебя есть прекрасная работа", - отреагировала она несколько иным тоном, услышав мои жалкие слова, - Как ты мог? Где же в тебе это всё сидело, скажи мне"?
   "Ты переслала мои письма Лёше. Мы договаривались, что ты не будешь этого делать".
   "Во-первых, мы ни о чем не договаривались. Во-вторых, когда я получила твои письма, я должна была себя защитить, потому что эти письма касаются его"?
   "Нет".
   "Касаются".
   "Я и не знал, кто это, когда писал".
   "Неважно, я знала. Я не знаю, что ты знаешь. Я не знаю, что ты там придумал. Я нервничаю в этой ситуации".
   "Ты звонишь моим друзьям. Вмешиваешься в мои отношения с ними".
   "Я звонила твоему хайфскому другу ещё до того, как ты писал эти письма. Я сказала, я очень виновата перед тобой. Я сказала: "Я прошу Вас поддержать Мику. Ему сейчас очень тяжело". Я чувствовала, что виновата. Но когда на меня всё это обрушилось, грязь"....
  
   Её звонки тоже были своего рода местью и торжеством, обличенным в форму сочувствия. Дескать, пусть все знают, что я Мику бросила, а не он меня.
  
   "Прекрати. Твоя жизнь не кончилась. Вот поверь мне, пройдет время, и ты будешь знать, что это не так. Не кури сигареты, это вредно. Пожалуйста, не делай ничего. Я могу тебя попросить? Но ты не адекватный. Как я могу тебя попросить"?
   "Ладно. Открывай свой ящик и стирай эти письма. Подпиши, что ты их сотрешь". (Мне стало стыдно за то, что я наделал).
   "Ты что? Я не могу с тобой это подписать, ты не адекватен. Я сотру эти письма, а ты будешь писать следующие, в Петербург, или ещё куда-то, ещё куда-то. Вообще, ещё куда-то - это ладно, это мне по барабану. Как я могу тебе верить?"
   "А я могу? Ты меня не обманула"?
   "Не надо сейчас считаться. Сейчас ситуация другая. Ты звонишь, угрожаешь мне, шантажируешь. Я уж не говорю, что это материал для полиции..."
  
   Я совершенно изменился в лице, и она, наконец, почувствовала, что хватила через край.
  
   "Ты умираешь...? Ты работаешь, у тебя есть двое детей, которых надо поставить на ноги, провести через университет и так далее. У тебя есть жена, которую надо поддерживать. У тебя есть дом, работа....
   ... Прекрати, это самое. Женщины не стоят того, поверь. Тем более, как ты меня описываешь, уж я точно того не стою....
   Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, я тебя очень прошу. Пожалуйста, я тебя очень прошу, не надо. Зачем ты это сделал? Даже, если я такая, как ты пишешь, ты же не такой. Хочешь, мы с тобой сходим к врачу. Пусть он с тобой поговорит. Хочешь? У тебя есть врач? Что ты? Ты ходил к врачу?"
   "Ходил".
   "Врач дал тебе таблетки? О, извини".
  
   Неосторожным движением она опрокинула мою пепельницу и начала сдувать пепел со стола. Пепел разлетелся по комнате.
  
   "Дал, я сижу на антидепрессанте".
   "Покажи, что ты принимаешь? Держись, пожалуйста. Пожалуйста, держись. Что я могу для тебя сделать? Я не буду давать тебе никаких идиотских расписок, всё это чушь. Я шантажировать тебя не собиралась. Что я могу для тебя сделать?"
   "Сотри эти письма".
   "Нельзя быть таким, понимаешь? Мне ты говоришь, что нельзя быть такой, но мы о тебе говорим. Всё, всё. Я грязная шлюха, подлая девка. ... Не умирай, пожалуйста. Ты будешь дальше жить и работать, всё будет нормально".
   "Дикая боль..."
   "Больно, но... Не умирай, пожалуйста. Вызвать врача? Давай вызовем врача. Только не умирай. Ты ничего не принимал? Ничего не делал? Э-э, подожди, тебе плохо? Что ты делаешь? Давай, позову кого-нибудь. Только не умирай. Может тебе воды? Э-э-э, ты что-то сделал с собой? Давай позвоню жене, чтобы приехала".
   "Не звони, мне лучше".
   "Не звонить никуда? Все нормально? Давай я открою окно. Открыть окно?"
   "Оно открыто".
   "Скажи мне, ты что-то сделал с собой? Что ты сделал?"
  
   От её слов и чрезмерного курения мне стало еще хуже. Я повалился на пол, лицом вниз, а она наклонилась надо мной и гладила моё плечо.
  
   " Пожалуйста, что ты делаешь, объясни мне. Тебе нужно полежать, отдохнуть? Может, мне уйти?"
   "Нет. Не уходи".
   "Дать тебе воды? Хочешь, я приду после уроков, мы сходим в сад, посидим там? Хочешь?"
   "Сотри эти письма".
   "Я сотру, я тебе сказала. Но ты не делаешь ни одного звонка никому. Договорились"?
   "Сотри сейчас". - "Стирать? Не слышу"? - "Не хочешь, не стирай".
  
   Она открыла свой почтовый ящик и начала стирать мои письма.
  
   "Вот смотри, Я всё удалила, ты стал абсолютно чистый. А я осталась блядью, да? Я, грязная шлюха и блядь, удалила твои письма. Всё. Я грязная шлюха, а ты чистый человек".
  
   Я подозревал, что у неё остались распечатки писем, а потом узнал, что они сохранены и в электронной форме, у Лёхи. И тут она меня обманула.
  
   "Можно я тебя ещё о чём-то попрошу? Я могу попросить, чтобы ты держался? Ты должен быть сильным мужчиной. У тебя есть работа, у тебя есть дело. Бабы - это последнее дело. Важное - это работа. Если ты захочешь, мы встретимся после моих уроков. Если хочешь, позвони мне, хорошо? Мы встретимся и поговорим. Договорились? Я могу пойти? Успокойся, нет никаких баб, ничего нет", - добавила она почти шёпотом.
  
   Она ушла, я остался лежать на полу.
   После уроков она пришла снова и великодушно объявила, что стирает мои письма и из своей памяти, забывает их. И это оказалась неправдой, она ещё не раз мне их напоминала и устно и письменно. Побыть со мной после уроков она тоже отказалась, хотя и обещала. Теперь она соврала, что обязана ехать в библиотеку. На улице её поджидал Лёха. Я набрал номер, сохранившийся в мобильнике после её субботнего звонка: "Ника, вернись!" Какое там....
     На следующий день я постарался взять себя в руки и отправил ей эсэмэску: "Я всё обдумал. Ты права. Наши отношения исчерпали себя. Не будет больше писем. Желаю успеха". Кажется, я ничем не обрадовал её больше, чем этим освобождением. Она сразу ответила: "Мика, спасибо за всё. Если захочешь, я приду поговорить". Она предпочла обезопасить свой тыл. Мне вспомнилось: "Я лучше себя чувствую, изменяя, когда дома всё окей". Потом я получил письмо, она просила прислать фотографии еврейского учителя, которые "всё равно лежат у тебя без движения". После этого мы виделись только раз.
   В промежутке она ездила с Лёхой в Хайфу, чтобы приучить ещё одну семью из нашей компании к мысли, что он её любовник. Они ехали по той же дороге, что и мы с ней год назад, да и занимались, наверное, по пути тем же самым.
   Две недели я просидел, точнее, пролежал дома, никуда не ходил и ничего не делал. Потом не выдержал и попросил её прийти. Когда пришла, я сел рядом и положил ей руки на грудь. "Ты знаешь, что ты сейчас ласкаешь шлюху и блядь"? - "Любить можно и шлюху". Я убрал руки. Она и на этот раз не могла оставаться со мной надолго. Назавтра я позвонил и предложил встречаться чаще и возобновить секс, хотя бы на те пару дней, которые остались до её отъезда, "чтобы мы могли расстаться как люди". В ответ она снова напомнила мне "грязные письма". Она уехала, не попрощавшись.
   Всё внимание Ники теперь было сосредоточено на Лёхе. Надо было получить дивиденды с их отношений. У них завязалась интенсивная переписка. Однако и тут вышел прокол; Лёхина жена была совсем не дурой и, после временного замешательства, оказала грамотное сопротивление. Когда Ника уехала, и её гипноз ослаб, жена сумела убедить Лёху, что тот связался с хищницей, которая его использует и из-за которой он рискует потерять дом и семью. Она объяснила, что мои письма содержат не только брань и оскорбления, но долю правды, ведь их писал человек, хорошо знавший Нику. Постепенно призывы, исходившие из Петербурга, перестали оказывать на Лёху должный эффект, их переписка, хоть и не полностью, заглохла. Он, используя набранный опыт, завёл в Иерусалиме новую любовницу. Они встречались на рынке "Маханэ Иехуда" по пятницам, во время закупок продуктов на неделю.
   Гораздо хуже обстояло дело со мной. У меня шла ломка как у закоренелого наркомана, которого вдруг лишили героина. Очень трудно было отвыкнуть и от ожидания её писем, которые больше не приходили. Я и теперь ложился и вставал с мыслями о ней. Но какие это были мысли! Сестра надеялась, что мой кризис продлится недолго, так как я стал старше и вырабатываю меньше гормонов. Она ошиблась. Я ненавидел Нику, любил и не мог успокоиться.
   "Всякий распад начинается с воли". Не куря уже много лет, я теперь курил не переставая, просыпался в середине ночи, выходил на балкон курить, потом принимал снотворное. Я совершенно не мог сосредоточиться ни на чем, не мог писать, даже не попадал пальцами на клавиши компьютера. Почта скапливалась на столе, а у меня не хватало воли открывать конверты, не то, что отвечать. На работе, в редакции едва терпели мое безделье и неэффективность. Об одной из моих вымученных статей редактор сказал, что такого сырого текста я ему ещё не приносил. Если мне доводилось выступать, я шел на лекцию как на плаху, не мог оторваться от бумажки, всё время терял нить. Лекарства ослабили память, снизили реакцию при вождении. Дважды я попадал в аварии, один раз серьёзно. Жена и дети ухаживали за мной, как могли. В их глазах я замечал страх, что папа кончается.
   Я не мог соприкасаться ни с чем, чего она касалась, бывать там, где она бывала. Ну, как я войду в спортивный зал, где мы с ней только недавно упражнялись? Как буду есть, сидеть и гулять там, где мы вместе ели, сидели и гуляли? Как проеду мимо её общежития? Записную книжку с видом Петербурга, подаренную ею на день рожденья, я отдал своему племяннику при первой же возможности. Мое тогдашнее состояние точно передает уэльбековское восьмистишье.
  
   Ничего не осталось
   Не вернется мечта.
   Надвигается старость.
   Впереди - пустота.
  
   Лишь бесплотная память -
   Неотступный палач,
   Черной зависти пламя
   И отчаянья плач.
  
   Мысленно я снова и снова возвращался в март. Я искал прообразы Ники в литературе. То мне казалось, что она алчная и продажная, как Милдред из "Бремени страстей человеческих", то я находил в ней черты Лики из "Пятерых" Жаботинского. Эта Лика любила, "как кошка", богатого бизнесмена и агента русской охранки в Европе, жила с ним и, одновременно, по заданию революционеров, доносила о каждом его шаге, помогла его уничтожить. Лолита? В нашей истории было какое-то сходство, но Ника ведь не нимфетка, а взрослая женщина.
   Иногда, когда моё сознание прояснялось, я даже допускал, что Ника - не такое уж чудовище, что она просто увлеклась Лёхой, ошиблась, не рассчитала нанесённый мне удар, не продумала последствий, даже жалеет о своем поступке, но уязвленное моими письмами самолюбие не позволяет ей вернуться или хотя бы попросить прощения, что, в сущности, она несчастная женщина, мечущаяся, не могущая найти своё место в жизни. Гороскоп из интернета подтверждал моё допущение.
  
   "По типу характера Вероника -- холерик, непостоянная и подвижная натура. Психика у неё недостаточно устойчивая, чрезмерно возбудимая. На внешние раздражители реагирует бурно и действует импульсивно. Она очень болезненно переносит поражения. Любит быть в окружении друзей, которых часто меняет. Начатое Вероникой дело часто остается незавершённым. Не соизмеряет свои желания с возможностями партнера, торопится принять решение и совершает ошибки. Любит работу, связанную с общением. Может переступить через общепринятые нормы морали. Очень сексуальна".
  
   Так могло быть, однако клокотавшая во мне ярость не позволяла принимать эту гипотезу. Я пошел на приём к знакомому психиатру советской выучки и попросил курс психотерапии. Тот засомневался:
  
   "Знаешь, Фрейд построил свою теорию на опыте лечения перезрелых венских евреек, которые страдали от сексуальной неудовлетворенности и тащились от самого процесса душевного стриптиза в присутствии врача-мужчины. А тебе психотерапии не надо, ты свою проблему знаешь. От твоего психоза поможет только медикаментозное лечение. Мой дорогой, твои страдания - это нарушенный баланс химических процессов в мозгу. Его-то и надо подправить".
  
   - "Может, я смогу забыть её за работой?"
   - "Что-что, а полноценно работать ты ещё долго не сможешь".
  
   Я искал спасение у экстрасенши - верующей марокканской женщины. Та поделилась со мной историей своей девичьей любви к молодому киббуцнику. Его мир был совершенно иным, противоположным её, традиционному, и она отказалась выйти за него замуж. Уж она-то умела "властвовать собой". Экстрасенша посоветовала мне простить Нику:
  
   "Сделай это, и тебе полегчает. Эта женщина, - предупредила она, - запретна и для тебя и для своего мужа. Забудь о ней, а жене не исповедуйся ни в коем случае".
  
   Я обошел своих прежних женщин, рассказывал о постигшем меня горе и просил у них прощения за ту боль, которую я когда-то причинил им своим уходом. Сердобольные женщины выслушивали, сочувствовали и пытались меня вразумить. Одна, в прошлом сама красавица, объяснила:
  
   "Ты не представляешь, под каким прессингом находится привлекательная женщина. Ведь ей же проходу не дают. А если она ещё влюбчива и опытна, то вот и получится твоя Ника. В сущности, она не виновата, тебе ведь нечего было ей предложить".
  
   Другая сказала: "Ты пойми, в своих поступках она руководствуется не головой и не сердцем, а совсем другим местом. Просто встретила молодого парня. Закон природы". Третья заметила: "Она ведь иногородняя, а у иногородних иная хватка, не прощают проигрыш. Она же не добилась того, что хотела, вот и отомстила".
  
   Уехав, не примирившись, Ника всё ещё опасалась моей мести и решила воспользоваться днём моего рожденья для скрытого предостережения. В её поздравлении не нашлось и капли тепла, а было пожелание, чтобы я впредь вел себя "достойно" и "мужественно", и "держал удар". За это она великодушно дарила мне "шанс сохранить не только доброе имя, но и не испортить то хорошее, что когда-то было"... Она подписалась официально - именем и фамилией.
   Раз или два я пытался заключить с ней мир, хотя и понимал, что обратного пути нет. Круги от её визита разошлись широко; ну, как я теперь мог бы появиться с ней на людях? К тому же она не стеснялась пересылать моим друзьям мои письма, предлагала им, даже старикам, свою любовь, приглашала в Петербург в августе, когда муж будет в командировке. Уже точно зная, что я серьёзно болен, она продолжала со мной воевать, "отрезать" от общества. В духе лексики "иудейских войн" своего мужа, написала, что она "вычеркнула меня из списка живых". Потом до меня дошли слухи, что её как будто видели в элитном SV-клубе на Кирочной.
   Прошло полгода. Лекарства и время делали своё. Как-то утром я проснулся с сознанием, что мне стало немного легче. Для дальнейшего выздоровления было необходимо выдавить из себя тяжелые воспоминания. Я понял, что это не отпустит меня, пока я ни напишу о нём. В конце концов, я автор; почему бы не использовать творчество в качестве психотерапии? Я знал, что после многократной переделки текста происходит его отчуждение от пишущего. Я также рассчитывал на то, что смогу, по Фрейду, сублимировать свою сексуальную травму в творческий заряд.
   Я собрался с силами и стал перечитывать все её письма, всё, что сохранилось на бумаге. Я читал их критически, отстраненно, как исторические документы, ко мне не относящиеся. Я старался вспомнить всё, чего мне не доставало для воссоздания полной картины. Я заметил многие вещи, которые раньше пропускал, оставлял без внимания. Постепенно всё: и Никин характер, и сущность наших отношений - открывались мне; я тотально пересматривал её личность.
   В тот период мне в руки попалась повесть Зощенко "Возвращенная молодость", в которой астрофизик моего возраста уходит из семьи к двадцатилетней соседке и первые недели чувствует себя помолодевшим и счастливым, пока не застает свою новую жену с другим мужчиной. Зощенко помог мне увидеть свою собственную историю в ироническом ракурсе. Вспомнились и слова Леонида Утёсова, сказанные по поводу ухода 25-летней любовницы: "Выбирая молодую подругу, вы покупаете рояль, играть на котором будут другие". Я писал, и силы возвращались. Я решил, что "надо снова научиться жить". Я перестал думать о суициде; зачем? Ведь она и поссать на мою могилу не придёт.
   Работа над повестью позволила мне прервать перманентный внутренний диалог с Никой. Я думал о ней всё больше, как о вымышленной героине, не имеющей реального прототипа. Повесть стала жить своей, независимой жизнью, её судьба становилась мне всё дороже. Я беспокоился о стиле и языке, о построении, о подходящем названии. Я без сожаления удалил избыток эротической лексики из переписки и диалогов, но оставил то, без чего было не обойтись. Я сокращал длинноты, одновременно вставляя некоторые сцены, происходившие не с нами, но хорошо ложившиеся в сюжет. Я поменял имена героев, топонимы, названия организаций и должностей. Ведь моей целью была теперь не месть, не разоблачение, не исповедь, а успех повести. Я взвешивал её шансы быть принятым читающей публикой, подыскивал редактора и издателя.
   А она? Что она? Её реакция на мою повесть, её участь стали мне безразличны. Пусть гордится обнародованием своих писем, или злится, или мстит. Или "пускай себе поплачет, ей ничего не значит". Пусть продолжает "искать такого человека, который сможет реализовать её мечты". Если не в десятый, то пусть хоть в сотый раз она его найдет.
  
   Моя жизнь продолжается. Я, конечно, знаю, что такого у меня больше не будет. Тем не менее, я опять работаю, пока что через силу. Ведь теперь работа - это главное. Я снова хожу с семьей в синагогу. Община приняла меня тепло, как будто не отсутствовал. К тому же моя седина вызывает там уважение, а не насмешки. Стал ли я очень набожным? Вряд ли. Но иногда да. В Йом-Кипур 2007 года, покрыв голову и плечи талитом, я молился со всеми, искренне, от всего сердца. Ведь семья меня простила. Теперь у меня был шанс заслужить и Его прощение.
  
   "И вот, Господь мой, не внял я голосу Твоему и ходил путями, на которые склоняло меня дурное побуждение..., гнушаясь добра и избирая зло.... Горе мне, ибо ходил я вослед глазам своим и осквернил их, разглядывая всё, что не чисто.
   Взгляни на разбитое сердце моё, ибо я раскаиваюсь в дурных деяниях..., плачу и скорблю, и говорю: я согрешил, сбился с пути, преступил волю Твою.
  
   За грех, который мы совершили перед Тобой помыслами сердца,
   За грех, который мы совершили перед Тобой распутством...,
   Прости нас, извини нас, искупи нас".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   21
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"