Когда он вваливается - именно вваливается, входить он по определению не умеет - в квартиру, за ним влетает запах тайги и снега. Даже если он приезжает в середине июля откуда-нибудь из курганской области, где тайги сроду не водилось. Потом он неминуемо сшибает пару-тройку стульев и цепляется за добрую половину углов. Одна из мировых загадок, которую я уже отчаялась решить - как одному и тому же человеку может быть просторно в двухместной палатке, куда забились пятеро, но при этом тесно в трехкомнатной квартире, где живут четверо.
Первое, что он делает, после того как скинет куртку (да, это ещё одна мировая загадка, как он ухитряется в одной и той же куртке не жариться в +30 и не мерзнуть в - 30) - обнимает отца, душит в своих громадных лапах меня, и просит заварить ему чая. А когда отец порывается воткнуть в розетку электрочайник, возмущается - "Андрей, ну это ж несерьёзно!" - и хитро смотрит на меня. Я понимаю его мгновенно и ставлю на плитку котелок, в котором у нас дома обычно варят картошку. Отец фыркает, но ничего не говорит. А дядя Лёка кивает мне уже в открытую и, улыбаясь, говорит своим лесным басом: "Данька, а ну-ка тащи сюда мой рюкзак. Покажем Андрюхе, как у нас на Северах питаются". Отец бормочет себе под нос: "Лучше объясните, как вы на всем этом вообще выживаете", - и уходит в комнату читать Пикуля, оставляя нас с дядей Лёкой на кухне.
А через пару часов, когда котелок вскипел, в обычный домашний обед щедро вывалена банка тушенки и какие-то только дяде Лёке известные травки, за окнами уже успело стемнеть, а братец Валерка-гарпун-там-где-у-обычных-людей-шило загнан спать, и видит если не десятый, то как минимум четвертый сон - вот тогда начинается сказка. Я залезаю на подоконник с ногами - в отличие от родителей, дядя Лёка ничего не имеет против. А сам дядя Лёка добывает из своего необъятного - Валерка влез бы туда целиком - рюкзака что-нибудь.
"Что-нибудь" может быть наконечником копья из монгольского кургана, или конской костью оттуда же. Может быть веточкой вереска из Карелии или береговой галькой с Ладоги, обломком кварца с Урала или куском застывшей лавы с Курил... дядя Лёка всегда рассказывает про первую вытащенную из рюкзака вещь. Рассказывает, как о человека, близком друге...
- А рос он в большой пещере, сразу за шкуродером, в такой вот компании... это ж маленький совсем, у него старшие братцы были - с мою лапу. Да не ладонь, Данька, а всю лапу! - это он о том самом уральском кварце. "Камушковья" дядя Лёка любит до безумия.
- У тебя там травка-то ещё не кончилась? Кончилась? Ну-ка подставляй кружку, сейчасочки ещё плесну... а брусничным экстрактом подкислить не хочешь?
- Спасиб, дядь Лёка, один раз уже подкислила, мне хватило...
- Ну ла-адно, поверю на слово... слушаешь дальше, воробьичка?
Любит же он называть меня "воробьичкой"! А мое родное имя - Данька, сокращение от Даниэллы (удружил отец, нечего сказать. Даниэлла Саврасова. Почти Констанция Череззаборногузадерищенко) - произносит так, что получается не "Данька", как у родителей, а "Данко".
- Слушаю, дядь Лёка...
- Вижу я, как ты слушаешь, а сама на гитару зыркаешь. Петь-то будешь, пташка? Или опять мне свою красавицу подсунешь?
- Всенепременнейше подсуну, дядь Лёка! - улыбаюсь я.
- А ну сначала сама! Хоть послушаю, чего вы тут поёте... бери-бери, не тушуйся!
Я беру гитару, подстраиваю. Дядя Лёка добродушно морщится - "однако, консерватория... от слова консервы. Ты б ещё её по камертону..." Но на самом деле, гитару он очень любит. И играет сам очень хорошо. Лучше, чем я после семи классов музыкалки. Когда же я начинаю разминать пальцы, он не выдерживает окончательно.
- Пой уже, Данька, не томи душу!
И я ударяю по струнам. Для дяди Лёки нужно петь совсем не так, как на концертах. Для него даже не совсем обязательно петь совершенно правильно. Главное - искренне. С душой. Как-то в 13 лет я затянула при нем романс. Он не выдержал. И заявил мне: "Вот что, Даниэлла Андревна, кончай-ка ты тянуть этот сахарный сиропчик. Вижу же, что ты и сама его не шибко любишь. Да и не понимаешь ещё ничерта в то, про что поешь..." Тогда-то дядя Лёка впервые отобрал у меня гитару, и я впервые услышала, как он поет. И тогда же поняла, что сколько бы музыкалок я ни закончила, он всегда будет петь лучше меня.
- Я знаю - люди хорошо горят, так поджигай меня чистейшей мыслью,
Я понимаю, что не мне судить о правде и о смысле жизни... * - я пою, зажмурившись, а перед глазами у меня маячит какой-то совершенно дикий огонек.
- Двери в небо открой нам, ветер,
Мы все, по сути, нерожденные дети,
Нераскрытые тайны непрочитанных писем,
Не забытые мысли - и как я зависим
От цветов на помойке, от лужи,
Пока мне не нужен повод для новых скитаний...
Я знаю - люди хорошо горят, так зажигай!
Когда я открываю глаза, я вижу, что дядя Лёка солнечно, сосново и бруснично улыбается.
- Вкусно поёшь, воробьичка...
"Вкусно" - это у дяди Лёки высшая похвала из возможных.
А потом дядя Лёка берёт гитару сам, и мое сердце проваливается куда-то далеко-далеко, горло перехватывает, а губы пересыхают. С академическим вокалом это чудо не имеет ничего общего, но я не слышала, чтобы в музыкалке у нас хоть кто-нибудь пел лучше.
- Хорошо с тобой, дядь Лёка... - говорю я, когда он отставляет гитару в сторону, и тыкаюсь ему в плечо. Он улыбается во весь широкий усатый рот.
- Хорошо-хорошо, а если ты мне ещё чайку нальёшь - будет ещё лучше...
Наливаю.
- А ещё ты добрый! - бесцеремонно заявляю я, ставя на стол кружки. Дядя Лёка хмыкает.
- Не-е, Данька. Я не добрый. Я северный. Север - он доброте не способствует. Он способствует крепости своих лапок и вере в чужие. Ну, и надежности этих самых чужих. Вот через годик возьму тебя с собой в Хибины - убедишься...
Я улыбаюсь и потягиваюсь. Обычно вечер так и заканчивается - я засыпаю на подоконнике, и дядя Лёка в своих громадных лапищах относит меня спать.
На следующее утро, - или если сильно повезёт, на послеследующее - когда я просыпаюсь, дяди Лёки уже не оказывается дома. Только вся кухня пахнет чаем, да на столе у меня лежит обломок уральского кварца. Или веточка карельского вереска.
_______________________________
*"Люди хорошо горят", песня Лайси