Поздняя осень. Все серо за окном: дома, люди, небо, - похоже на белый шум в приемнике. Вот еще вчера на этой волне он слышал...
Иен вырос в городе, где множество заводов, и чьи гудки весьма немелодично обозначали начало нового дня. А те проходят - один за другим, не слишком отличаясь: сегодня небо затянуто тучами, завтра всего лишь редким облачками; вчера падали листья, сегодня - снег. Вот он ходил в школу и жил с родителями, теперь - в каморке на другом конце города, и утром встает на работу. А кроме этого - пластинки и радио. Где-то далеко, - совсем в другом мире, - наверно, и не люди - ангелы, исполняют кончерто гроссо или прелюдии, анданте из и арию такого-то...
Здесь же - на улицах гул автомобилей, шум ремонтных работ, в цехах - грохот и срежет станков, из динамиков льется бесконечное "бу-бу-бу" бессодержательных речей, если же вклинивается музыкальный фрагмент - убогий ритм заглушает едва намеченную мелодию. На праздники - топот ног под все тот же - чем он отличается от звуков завода? - однообразный ритм, кто-то фальшиво, - и от повторов трех нот - уныло, - выводит о любви.
Иен тяжело простудился, - кажется, загрипповал, неделю не ходил на работу, зато - музыка, музыка: пластинки и радио... Все остальное - где-то далеко, забыто, как дурной сон.
И вот сегодня он, еще в полудреме, приоткрыл форточку, чтобы проветрить комнату, и вместе со свежим воздухом впустил серую, мутную звуковую жуть. Она и не выла, она как бы пожирала сама себя, не давая родиться ни одной чистой ноте; близкая в общем к нижнему голосу, басу, так давила на уши и нервы, как самый высокий слышимый звук. Где щебетание воробьев и синиц? Случайно прорвавшая песня из соседского приемника?
Иен, чтобы избавиться от этого кошмара, кинулся к своему. Шипение. Он стал крутить ручку настройки - тусклые голоса вещали: об убитых и раненных в автоавариях, об эпидемии гриппа, об успехах промышленности, о свадьбе самой пожилой четы в мире, о стихийном бедствии на каких-то островах. И муть белого шума поглощала их - терялись интонации и тембр, и, в конце концов, - смысл.
Что же это? Спрашивал себя в растерянности Иен. Где его любимая радиостанция? Из окна вместо свежести потянуло дымом, запершило больное горло. И опять он попытался спастись от гнусного, подавляющего, ядовитого нечто - вечного распада, обширной помойки: взял пластинку с хоральными прелюдиями Баха, - вот, сейчас оно зазвучит - великолепное до, настроит правильно весь мир, бог сойдет со своих небес, чтобы... Шипение, шипение - сейчас игла дойдет до первой дорожки... Фальшь! Дикая, родственная шуму за окном. Иен поспешно приподнял иглу - еще раз, - этого просто не может быть! Он же точно помнит, как оно звучит! Шипение, шипение - Иен сам настроился, замер, забыв о болезни, желая откликнуться на зов - вечного становления, и весь мир застыл в ожидании, - даже как будто сгладился гнусный гул, поутих, - вот, вот сейчас...
Natura faber (начало)
Вальдо Вардин вернулся на родину в начале мая. Дроги просохли, травы благоухали - есть из-за чего почувствовать симпатию к нелюбимому захолустью, успеть хоть немного к нему заново привыкнуть, пока не насупили холода. Пятнадцать... нет, почти семнадцать! лет он отсутствовал. Вальдо шел двадцать третий год, когда умерла его мать, и он наконец-то смог покинуть скучное общество Зельшина.
Зельшин - город, где они коротали зимнюю скуку, в сорока милях от их имения. Средневековые дома с основанием из серого камня и выступающими деревянными балками все еще главенствовали на его улицах. Площадь придавила старинная ратуша, а неподалеку царапал небо готический собор, - мрачный городишко.
Он не поехал тогда в достаточно большую и шумную столицу своей страны, - ему хотелось, чтобы никто вокруг не знал его родного языка, то есть даже не чувствовал аромата его мыслей. Вальдо поехал учиться - он верил, что новый век и его наука, если не нашли, то вплотную подошли к тому, чего не добилась древняя каббала и алхимия. Кроме того, ему хотелось кого-нибудь жестоко мучить. Здесь, в Зельшине, он боялся делать что-либо подобное - пусть с самым последним босяком. О, он очень ценил свою репутацию - корректный молодой человек, наследник двух старинных родов, вполне справедливо рассчитывавший в будущем получить общественную должность и уважение окружающих...
Но пока была жива Зэтра Матруи, мать, Вальдо мог только мечтать, - и о ее смерти тоже. Скрюченная подагрой, она держала в страхе дворню в Дубровинках (имении Вардиных); городских слуг, нанятых через контору, прекрасно знающих манеры и правила больших домов; его гувернеров и гувернанток; и даже общество Зельшина: попасть к Матруи-Вардиной в немилость, стать ее врагом, - ни у кого не хватало смелости перечить ей, зная каково это.
Незадолго до смерти, на одре болезни, мать прошептала склонившемуся к ней любящему сыну: "Это был вопрос выживания". И Вальдо отлично понял - что она имела в виду.
Он получил меньше, чем рассчитывал. Оказалось, кроме неудобных, каменистых и заболоченных земель и полуразвалившегося замка на них, Зэтра ничего не принесла в приданое. Миф о богатстве Матруи (Зэтра была последней в роду) жил в Зельшине веками. Но крестовые походы закончились очень давно, - с тех пор нажитое в них только расточалось. Знал ли отец, беря последнюю из Матруи в жены, что за ней ничего нет? Вальдо, изучив мать и себя, - она всегда говорила: "Ты мой сын", - но так же часто и - "Мы с Годзием были два сапога пара", - склонялся к тому, что все-таки знал. И мог представить себе, почему выбрал Зэтру, - ничего лучше, чтобы пощекотать себе нервы, нельзя было найти в Зельшине и окрест. Годзий умер за несколько месяцев до его рождения, от сердечного приступа, отписав все в завещании жене.
Дубровинки! Чем можно заняться в Дубровинках после прелестей шумных столиц? Вместо старого замка в имении был выстроен заезжим архитектором дом - в новом текучем и причудливом стиле. Едва обжитой, - мать не любила его, - он уже начал ветшать: поблекла зефирная лепнина, внутри слегка выцвела шелковая обивка стен и мебели. Годзий строил его для жены. Или просто, чтобы пустить пыль в глаза соседям.
Нет, Вальдо не намерен заниматься такими глупостями. Он получил отличное образование, общался с настоящими учеными. Новый господин Дубровинок заказал за границей небольшой телескоп для своей "студии", глобус, карту созвездий, привез с собой изящные готовальни и собрание толстых книг на различных языках. Первое время старания обольстить зельшинское общество и хлопоты по избранию в ратушу развлекали его. Но вот, в самые модные местные салоны, на самые изысканные званые вечера Вальдо стал входить, как к себе домой, на собраниях городского совета он скучал, слушая глупые речи обрюзглых дворянчиков... Жениться? Его отец сделал эту глупость приблизительно в том же возрасте, в каком находился сейчас Вальдо. Что ж! Он мысленно примеривался ко всем возможным кандидаткам. Зельшин. Замшелое болото. И глупые серые уточки трясут перед ним хвостиком - после заграничных тонких пав! Как грубо здесь используют пудру и румяна; из каких склепов извлекают массивные ожерелья и серьги, больше похожие на украшения конской сбруи? А эти перекрученные, собравшиеся на щиколотках в гармошку чулки? Но, все же, есть и тонкие талии, и милые мордашки.
И несколько семейств уже заигрывало с ним, когда он - любопытство? интерес к семейной истории? - отправился в замок Матруи. Серая громада на известковых скалах сразу подняла Вальдо настроение: конечно, не такой огромный и мощный, как замки вдоль Эйна, но все-таки настоящий замок, отголосок свирепой эпохи рыцарства, - поколения и поколения Матруи и Вардиных дышали парной человеческой кровью, отвоевывая себе мечом право быть выше - ближе к королю и Богу, попирать больше черни, выжимая из нее вено - золотое зерно и серебряную руду, которой были богаты края. На самом деле господин Вальдо приехал посмотреть - имеет ли смысл затевать продажу остатков фамильных земель Матруи, или сохранить их для охоты.
Оказалось, замок был не совсем необитаем, и хозяйские покои поддерживались в относительном порядке.
- Вы уж скажите нашему старосте, что мы не для себя лес: и камины надо протапливать хоть раз в месяц - от плесени, и крышу когда-никогда подлатать, - суетился старичок в серой ливрее, надетой явно только ради барина. - Матушка ваша любила сюда наведываться... Мы всё ждали - когда вы вернетесь. Теперь уж и помереть...
- Сколько же лет тебе Янусь? - оборвал Вальдо лакея.
- Не знаю, ваша ясность. Мне сколько-то годочков уже было, когда ее милость Зэтра на свет появилась.
- Ого! Ну ладно, ладно, ступай пока. Я тут сам осмотрюсь...
Он немного постоял в темной нижней зале, где из мебели были только два высоких стула по углам, а на стенах висели щиты с гербами Матруи. Потом взбежал по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. "Как же она поднималась здесь? Наверно ей помогала камеристка", - подумал Вальдо.
А ведь он помнил мать еще молодой! Ему восемь лет, Зэтра - сильная, красивая женщина - легко соскакивает со спины своей рыжей любимицы и весело глядит, как его, - совершенно одеревеневшего за два часа езды от Дубровинок, - словно куль снимает с лошади слуга. Тогда Вальдо был здесь в последний раз. Вскоре случилось поветрие, и Зэтра тяжело простудилась, вставать начала только через два месяца после болезни - и то с неимоверными муками, - как она жаждала преодолеть недуг! Но пораженные суставы со временем лишь немного меньше стали болеть, зато окостенели, утратили подвижность, - она смирилась. С тех же пор мать стала задыхаться от нагрузки, чувствовать тяжесть в груди, какой-то испуг и тоску: будто призрак касался сердца, - так она сама объясняла. И Зэтра стала избегать здорового сына, иногда скрывалась ото всех в своем фамильном замке.
Память подсказала Вардину, где комнаты матери. Никаких чехлов. Фарфоровые безделушки лишь слегка запылились. Каминный экран совсем утратил изначальные цвета. Он прошел в будуар. На маленьком столике у кровати завлекательно блестел ключ - от чего?
Машинально, - раздумывая об имении, о старом Янусе, - Вальдо открыл маленький ящичек, выдвинул его и осмотрел - все еще витая где-то. Там лежала уже связка ключей - изящное маленькое кольцо с такими же некрупными вещицами - приятными сами по себе, не вдаваясь в их почетное назначение. Тут же вспомнилось ему: бонна уносит его, заходящегося в истерическом плаче из комнаты, где стояло бюро, - мать, занимавшаяся за ним какими-то делами, пыталась прогнать его сама, но он слишком расшалился, ничего не слушал, выскальзывал из рук, ему было весело: оттого, что помешал ей. Вальдо нахмурился - как он мог забыть, что часть бумаг может храниться в замке Матруи? когда он покидал Зельшин, то слишком торопился, - так ему все обрыдло на родине, чтобы разбираться в наследстве, хотя ему и показалось, что где-то - в векселях? в бумагах на предъявителя в каких-то торговых домах или банках? - возможно, есть некие суммы, не указанные в завещании, но косвенно упомянутые в других документах... В Зэтре возродилась страсть к стяжательству, спавшая не в одном поколении предков, и с помощью таинственных сделок, опираясь на подкупленных юристов, она выуживала и отсуживала (скрываясь за представителями, фиктивными лицами) - чужие состояния и земли. По молодости лет, нетерпению вырваться из докучного круга знакомств и занятий провинциального дворянчика, Вальдо не задумался над знакомыми ему слухами об этой стороне жизни матери, и с радостью принял - не самое малое - указанное в завещании состояние.
Он уже в задумчивости разглядывал бюро - с какого ящика начать, когда его отвлек старый лакей: не желает ли господин перекусить, если уж не останется переночевать - путь от города долгий, должно успел проголодаться...
- Попозже, Янусь, - поморщился господин на инициативу лакея. - Тем более, я решил сегодня не уезжать. Скажи, чтобы мне постелили в моей бывшей детской.
Ось миров
Бенедикт копошился на кухне, и ему все казалось, что вот сейчас хлопнет входная дверь, и раздастся голос Альмы.
- Это паранойя, - говорил он сам с собой, - хотя, если все время думать, что ты параноик - это, наверно, тоже паранойя... Альма же так часто бывала здесь, готовила, что каждая банка с крупой и каждая ложка впитали в себя ее ауру. И теперь она как бы незримо здесь присутствует.
Даже расстановка предметов на полочках шкафов как будто гласила: Альма тут распоряжалась, Альма - навсегда, помни об Альме, Альма... Альма... Альма...
Но все-таки Бенедикт настоял на том, чтобы и готовить и убирать самостоятельно. И как же много всяких мелочей он обнаружил с тех пор, как полностью овладел своим хозяйством! Сколько сделал открытий: любая нужная и полезная вещь рассказывала ему о нем самом. Еще чуть-чуть и он догадается - кто же он такой на самом деле. Только бы Альма не появилась...
- Какой беспорядок она тут сотворила... И готовила невкусно. И грязь только размазывала. Возможно, Альма и старалась, но... Но почему я должен быть благодарен за возможность в самое неподходящее время выслушивать, что у нее накипело? Не хочется думать, будто у нее дурные намерения, но ее поступки не внушают доверия. Впечатление такое, что ей доставляет удовольствие досаждать и мешать мне... Или я просто не понимаю, что значит любить? Да откуда она взялась со своей любовью?! Случайно меня встретила. А что такого во мне, чтобы пробудить столь горячую, необоримую страсть? Кроме тайны моего возникновения из ниоткуда в этой квартире? Вот! Какой же я болван! А ведь давно должен был понять... Без меня бы и ее здесь не было... Разрозненное собралось в целое!
Тут всё как будто закрутилось вокруг Бенедикта - все эти баночки, чашки, ложки. И шире - книги, двери, окна, стены, дома, люди, деревья, облака... И предметы, и все живое подмигивало и кивало друг другу: тебя я, приятель, не знаю, а вот ты мне отлично знаком! И сам он почувствовал себя разбегающейся вселенной - звезды в нем помаргивали и улыбались - каждая своему: облаку, книжке, вещи... Это было так... немного щекотно и грустно.
- Значит, правда, и Альма... Ах, как много, слишком много! Чтобы все мелкие и крупные неприятности материализовались в таком смешном виде...
Тут и вправду хлопнула входная дверь, и Альма с порога почти пропела:
- Дорого-ой!
Вскоре из-за угла коридора показалась завлекательно покачивающаяся ножка в ажурном чулке, а потом и вся Альма объявилась, посылая воздушный поцелуй тому, кто называл себя Бенедиктом.
- Прощай Альма. Надеюсь, мы больше не увидимся.
И его образ стал расплываться и дрожать, словно виднеясь сквозь пелену горячего воздуха. И вскоре Бенедикт исчез совсем. Вслед за ним, злобно вскрикнув, стянувшись в черную точку, исчезла и Альма.
Наталья Витальевна приоткрыла глаза: вот обои в миленький цветочек, старый шкаф - еще со старой, коммунальной квартиры... Она пыталась, смотря на эти привычные вещи, определить - насколько она уже в своей реальности, как далеко от нее ушел сон, - или то был не совсем сон?
Как странно, что где-то время не непрерывно, произвольно; может течь вспять, замереть на каком-то отрезке; даже забежать вперед. И обычный сон может являться нам не единожды, не говоря уже о воспоминаниях. Но это, конечно, никого не удивляет.
Разглядывая свои морщинистые руки, лежащие поверх одеяла, Наталья Витальевна думала, что уверенность в том, что и видение прошедшей ночи и те, которые посещали ее, когда она задремывала за вязанием, не просто сны, нуждается в подтверждении.
Этот последний сон принес ее. Он же давал возможность убедиться в своем значении.
Во время отечественной войны Наталья Витальевна потеряла из виду семейство своей двоюродной сестры. Ее родители тогда погибли, и после победы она пыталась разыскать кого-то из родственников. Дядя и тетя, как ей удалось узнать, тоже не выжили. Дядя погиб на фронте. Поезд, на котором тетя с дочкой уезжали в эвакуацию разбомбили. Тетя скончалась от ран, а девочка (ей было лет двенадцать) вроде бы не пострадала, но след ее затерялся.
Теперь Наталья Витальевна, благодаря удивительному сну, знала, что Тася (Анастасия) жива (она была младше на семь лет). Знала и в каком городе та живет, и номер телефона... Если она позвонит Тасе, то... то сомнения перестанут затуманивать вспыхнувшую надежду на то, что когда-нибудь... когда-нибудь пережитое ими станет попросту невозможным.
Наталья Витальевна позвонила и на какое-то время позабыла о снах, о домашних делах, о даче - Тася жива! Подумать только - Тася жива!
Но то пространство видения про Альму и Бенедикта - как его описать? Его вроде и нет, но все-таки оно существует. Так проем дверей между двумя комнатами - он достаточно условен, но все же проводит из одного - вполне реального - помещения в другое - не менее реальное. А те коротенькие сны, когда от нее убегали под стулья клубки? В том проеме видения будто задерживались - как воспоминания. Снова и снова какой-то, может, еще и не бывший, эпизод повторялся. Или все-таки эоны назад канувший в Лету?
Наталья Витальевна спокойно отнеслась к чуду. Может, оттого, что ближе к смерти и простые будни становятся не обыденными, приобретают мистический налет... Да и не ближе ли к нам волшебство, чем порой кажется?
Петр Сергеевич и Лида, его жена, проснулись одновременно и одновременно же повернулись друг к другу лицом.
- А ты, оказывается, не все мне говоришь, - сказала она.
- Как-то к слову не пришлось, - улыбнулся он. - Представляешь, если бы я начал объяснять, зачем кладу на столик эту вещицу?
Лида засмеялась.
- Большинство из тех, кого я знаю, даже и не подумали бы выполнить просьбу твоего молодого друга.
- Честно говоря, и я это сделал только...
- Не говори, что в шутку! мне-то известно, насколько ты соврешь!
И, немного помолчав:
- Я еще не совсем проснулась... Скажи мне: в детстве у тебя правда была такая игрушка -заяц-боксер из жуткой пено-резины на каркасе из алюминиевой проволоки?
- Да, - улыбнулся Петр Сергеевич. - А ты правда однажды зарыла мертвого кузнечика, а когда через пару дней раскопала могилку, он превратился из зеленого в малинового, как опавший лист?
- Да! Он жил у меня в банке целый месяц... А раскопала я его из любопытства...
Потом они думали о чем-то своем, но на самом деле мысли их шли по одним и тем же путям.
И, в конце концов, о том, что пора вставать и идти по делам!
Natura faber (продолжение)
Да, финансовые бумаги там были. Поначалу Вальдо увлекся ими, - временами чуть ли не присвистывая от восхищенного изумления матушкиной изобретательностью, но в какой-то момент ему пришла мысль: в бюро должны быть потайные ящики, - сам он обязательно приказал бы их сделать. Будучи знатоком в вопросе скрытого и тайного, - конечно, из личного пристрастия, не из нужды, - Вардин довольно быстро нашел парочку. В одном хранились чьи-то векселя, - тут он не удержался и в самом деле свистнул, увидев имена, которые были на них проставлены, а в другом - Зэтрин дневник. И, разумеется, он набросился на ее откровения, позабыв о денежных вопросах - до поры.
К его разочарованию об отце в дневнике не было сказано почти ни слова, - мать стала вести записи много позднее его смерти. Здесь соседствовали убийственные характеристики зельшинского общества и глубокомысленные размышления о красоте дурных поступков, - изящество слога доставило Вальдо большое удовольствие. Он читал дневник почти всю ночь, улегшись в постель, пока сон не прервал этого увлекательного занятия.
Занимаясь утренним туалетом, - правда, полдень уже миновал, - Вардин пытался припомнить, что вчера в записях удивило его и, кажется, явилось причиной причудливых видений: мерещились дамы в высоких головных уборах, с зеленоватыми лицами, танцевавшие менуэт с демонического вида кавалерами, церковные чаши, наполненные кровью - не иначе, младенцев, и под конец некто на черном облаке выплыл из тьмы и потрясал скрижалью, начертанной - не иначе - на человеческой коже, истекавшей, опять же, кровавыми каплями.
Пока он завтракал, - услужливый Янусь позаботился, чтобы со всей возможной изысканностью, - вспоминал о своих развлечениях за границей и думал, что, в сущности, дома можно найти немало прелестей: у него почти в полной власти около трехсот душ, затхлый Зельшин, - не в последнюю очередь благодаря найденным векселям, - он будет держать в кулаке... никто не осмелится косится на него, даже узнав про его экстравагантные пристрастия... И почти целый день, - выслушивая вызванного старосту, наведываясь в деревню, осматривая неиспользуемые башни и подземелья замка, - Вальдо грезил старинными преданиями о своих предках: Сисойе Бешеном, Мириене Безумной, Хардо Кровавом... Истории о них были выписаны в отдельную тетрадь - кем-то из домашних - из "Легенд наших краев" некоего дотошного архивариуса, и в детстве доставляли богатую пищу фантазии Вардина.
Он не торопился вновь взяться за дневник Зэтры. Одной из причин было то, что в нем упоминался некий документ, которого он не нашел в бюро, но который должен был быть где-то в замке. И вот его-то Вальдо страстно желал отыскать. Другие причины - не столь практического свойства: невообразимая смесь эмоций - это и радостное предвкушение чего-то необычного, предчувствие, что вся жизнь его приобретает новый оттенок; и боязнь узнать нечто, отбрасывающее тень и на него, - тень не греха - грехи и покаяние для глупцов, - а предопределения, чуждой воли; страха разочарования - вместо бездны увидеть заброшенный колодец с тухлой водой.
Но таинственные бумаги никак не желали находиться. Старый лакей, почти неотлучно следовавший за хозяином, испытывавший, очевидно, гордость от вновь обретенной приближенности к власти, уже робко спросил - не хочет ли господин отдохнуть, и собирается ли он остаться в Лознях еще на день? Вальдо мрачно глянул на Януся, - казалось, старик устал меньше него, таскаясь с фонарем по подвалам и чердакам, предупредительно открывая скрипучие двери, предостерегая о низких притолоках и неожиданных ступенях.
- Насколько хорошо ты знаешь замок?
Янусь почему-то немного помедлил с ответом.
- Неплохо, неплохо...
- Мать давно в могиле, - по наитию догадался о причинах его сдержанности Вардин. - Я единственный наследник фамилии Матруи.
- Да, ваша ясность.
- Ладно. Ступай, распорядись об ужине. Я пока еще не уезжаю.
Дневник все же придется дочитать, - чтобы быть уверенным, что без Януся не обойтись. Вальдо взялся за него опять только в постели. И сначала пробежал последние прочитанные накануне уже в дреме страницы. В самом деле, там упоминалась история рода Матруи, - в весьма воодушевляющих красках и выражениях, - а также - бегло - Вардиных, и бережно сохраняемое в их семье предание о фолианте. Но далее шли какие-то туманные намеки, которые Вардин как ни старался, не мог понять, - он даже перечитал это место пару раз, но вынужден был пока сдаться. На следующих нескольких страницах Зэтра жаловалась на свои недуги и вопияла к небу и аду, говорила, что разуверилась и в том и в другом, - ведь она так страстно молилась об избавлении, что оно - с высот или из глубин - обязано было прийти. И опять шли непонятные ему намеки, - теперь он догадался, что Зэтра вспоминала текст древних записок, - мать пыталась использовать и приспособить к своим нуждам таинственные знания, почерпнутые оттуда, высказывая твердое убеждение, что ясность и сила ее ума ничем не уступают мужским, а посему, все, что говорилось о мужских отпрысках Альгейдо, применимо и к ней.
Вальдо подумал, что матушке, разумеется, нельзя было отказать в сообразительности, но ум ее - практический, приземленный - совсем не то, что духовно зрячий настоящий мужской ум.
Потом Вальдо невольно взволновался, - мать в несколько издевательских выражениях говорила о нем, о том - какая интересная случайность приведет его к сим, а тем более, к старинным запискам. "Но сам Альгейдо верил в провидение. Что ж, возможно Вальдо повезет больше, чем мне, и он сумеет обрести обещанное могущество, - если, конечно, не что-то вроде фанатизма искателя философского камня родило те откровения. Однако предок пишет ясно, без эзотерических витийств, я вижу его ум, почти женскую проницательность в отношении душевных движений человека, - не похоже на бредни вызывателей духов и извлекателей золота из куриного помета". Сын слега скривил рот в ухмылке - как видно и мать не избежала предрассудка о недостаточной эмоциональной чуткости мужчин. Сам он считал, что объективно оценивает женщин, не полагается, как большинство мужчин, на их недомыслие... Возможно, его отец совершил эту ошибку.
Еще несколько строк - и его сердце забилось совсем неровно: мать писала, что Годзий признался ей, почему остановил свой выбор на ней, бесприданнице. Затем она красочно расписывала обращение с ней мужа, - Вальдо скорее пробежал глазами это место, - ему здесь все было ясно и неинтересно, - чтобы найти: его отец знал о документе Альгейдо, - тот и Вардиным - по женской, правда, линии, - приходился предком. В их семействе хранили изустное, а, может, и зафиксированное на бумаге предание: когда останется единственный наследник в роду, пусть выберет себе в супруги отпрыска Матруи, - тогда обретет силу и процветет фамилия Вардин, богатство придет к ней и мудрость: "Но только тогда, не ранее, иначе тлен и разорение, идущие по пятам за любым величием, настигнут и погребут в забвении". Зэтра также писала: в ее семье хранился пергамент с пророчеством об обретении былой высоты через союз с Вардиными - но лишь когда род будет на грани разорения, иначе скрытые где-то сокровища не обнаружатся. "Когда оба рода будут на краю исчезновения, тогда и настанет время". Некие знания сулились потомку обоих родов - чтобы в нем оба рода нашли вечное продолжение: секрет египетского феникса для каждого члена рода в отдельности и фамилии в целом обещал пергамент. Вардин должен был сказать таинственное слово тому, кого избрал из Матруи. Он произнес его вслед за словами брачного обета. Зэтра же знала, что так назывался у них один из донжонов - значит под ним и нужно искать. Тогда она думала о сундуках с золотом и самоцветами, досадуя, что столько времени они лежали у нее под самым боком! Годзий внимательно следил за невестой и видел, что слово произвело на нее впечатление, но выведать - что оно означает, он не смог - Зэтра молчала, не доверяя ему, хотела использовать знание в своих целях. Годзий же был несдержан, гневлив - ссоры приводили к тому, что руки и грудь у Зэтры покрывались синяками, - и, чтобы не натворить большего, супруг сбегал от шипевшей, как змея, жены на охоту...
Когда подтвердилось, что Зэтра беременна, он стал обходительнее, даже начал подыскивать кормилицу, - к продолжению рода Годзий относился серьезно. Но матери такая заботливость показалась еще более подозрительной, она была уверена, что муж хочет извести ее сразу после родов, - в любом случае, ей не хотелось, чтобы то, что хранится в земле Матруи досталось Вардину.
Вальдо задумался: семейные предания, тайны, эзотерические знания - все это, безусловно, интересно, - могло бы быть - в романе. Но какое имеет отношение к жизни? А не приди обе фамилии к последней грани? или сгинь, не выполнив условие? родись у Зэтры девочка или мертвый ребенок? Но, кажется, мать относилась к этому иначе - считала, что женщина тоже может продолжить род, фамилию. Или, например, вера в это предание - ясно, что у писавшего были какие-то собственные мысли, из-за которых он припугнул ближайших потомков, предостерег от поисков клада. Насчет себя Вальдо был уверен - его бы это не остановило. Так может, - сердце его опять взволнованно забилось, - и правда - записи Альгейдо адресованы именно ему?
Он продолжал чтение дневника матери. Зэтра обычно начинала запись с описания своего самочувствия, потом распространялась о ходе какой-нибудь очередной коммерческой операции, иногда рассуждала о прочитанном, - часто это были научные или философские книги, особенно она увлекалась виталистами. Она сетовала, что все ее образование сводилось к домоводству, счету и письму, чтению душеспасительных книг, плюс немного музыки. "Я даже не знаю, где искать подтверждения правоты предка, хотя вижу, исходя из собственного опыта, что его наблюдения могут быть верны. Но ни один великий ум - насколько я знаю - не говорит о том, о чем толкует Альгейдо. Что делать? Как завершить то, что он начал?"
Вальдо опять приостановился. Род? Род. Что такое для него его предки и потомки? Что ему этот мистик Альгейдо? В отличие от матери Вардин знал цену многим, даже научным, как бы подтвержденным экспериментом, изысканиям - шарлатанство. Чего стоит только животное электричество? ...Продолжение и процветание рода... каковы еще окажутся дети! Впрочем, у него был один незаконный ребенок, - и на всякий случай он не оставил его мать без поддержки... Но по большому счету Вальдо ничего, кроме собственного "я" не занимало.
Однако все-таки стоило бы увидеть подлинник, а не матушкины рассуждения о нем. Неужели она не укажет место, где его искать? Но вот, уже совсем нетвердой рукой, Зэтра обращалась прямо к нему.
"Если ты, дорогой сын, не будешь по-прежнему беспечен и глуп, как я часто за тобой замечала, то узнаешь наконец, сколь много я для тебя потрудилась. А также не отмахнешься от моей просьбы, если не продолжить изыскания нашего предка, то сохранить его записи и передать их своему потомству. Во второй южной башне есть замаскированный плитами люк. Возможно, Янусь, - ты, наверно, помнишь его, - преданный человек, - проводит тебя. Потому как внизу, в переходе, одному не слишком уютно".
Вардин усмехнулся, - он предположил, что матушка, должно быть, имела какой-то резон так заботиться о записках... Кажется, перед смертью она хотела что-то сказать ему, да он не стал слушать: "В бюро... в бюро..." - подумал, что это бред, агония. Старый лакей, - Вальдо, не дожидаясь утра, поднялся и пошел будить его, - опять взял с собой фонарь, и они отправились в южную башню.
- Там внизу завал был, мне пришлось его одному разбирать. Я уж и подпорки ставил, - болтал старик, - а все опасаюсь, как бы земля опять не просела.
- Когда был завал? - спросил Вальдо.
- Да бог его знает. Когда первый раз люк-то открыли, да залезли - вот сразу в него и уперлись. Может, сто лет назад!
- А-а, - это немного успокоило Вардина.
В переходе - узком и невысоком тоннеле - действительно было мрачно: кое-где каменная кладка стен разрушилась, не внушавшие доверия бревна упирались в потолок, а с него сыпалась земля. Но вот свет фонаря коснулся старой дубовой двери.
Грот оказался просторным помещением со сводчатым потолком - гораздо выше, чем в проходе. Сохранилась мебель времен Альгейдо: сундуки, шкафы, два стола - один письменный, другой - большой - лабораторный, заставленный ретортами и разными приборами.
Янусь спросил: зажечь ли свечи на столе? Вальдо осмотрелся; ему захотелось узнать: каково это - быть здесь одному.
- Да, зажги. И можешь идти, вернешься через час. Я погляжу, что тут есть.
Он заглянул в сундуки, - там лежали древние фолианты - даже не в кожаных, а в деревянных переплетах, некоторые рукописные. Качественный пергамент почти не пострадал, - помещение было сухое, крысы сюда не добрались. Мельком глянул на тигли, увеличительное стекло, призмы.
Наконец вернулся к письменному столу, где горели свечи, - наверно, его мать тоже сидела за ним. Вальдо расположился на непривычно жестком и массивном стуле, потянул один из ящичков на поверхности стола - там валялся перочинный нож. В другом обнаружился словарь латинского языка - недавнего издания, - скорее всего, понадобился Зэтре для перевода отдельных мест в записках Альгейдо. Но где же они сами? Вальдо нашел их в следующем ящичке и жадно принялся читать пожелтевшие страницы.
Аьгейдо начинал издалека: от идеального мира вещей Платона он переходил к еретическому учению манихеев, а затем к собственной философии, утверждая, что главенствующий принцип - это зло; добро же создано для того, чтобы питать и развлекать злых; власть - не добра, и никогда не бывает добра, даже если для собственного поддержания говорит об обратном; значит Бог, - верховная власть над людьми и природой, - зол, - это очевидно, он, Альгейдо, отлично понимает его: как отрадно, как изысканно мучить разумное существо, и особенно внушая этому существу надежду, надежду на избавление от страданий - путем полной отдачи себя во власть мучителю... Но Альгейдо тут же оговаривался, что вовсе не призывает своих будущих потомков поклоняться Дьяволу или как-либо иначе добиваться благосклонности высших сил - злы они или нет. Нет, говорил пра-пра-прадед Вальдо, мы сам - боги.
Тут Вардин услышал какой-то шорох в коридоре - наверно, Янусь вернулся. На секунду Вальдо представилось, будто старый лакей ненавидит его за какую-то давнюю обиду, о которой сам он забыл, и пришел с намерением умертвить хозяина... Но слуга вошел и только осведомился: чего желает господин.
- Идем, идем. Проводи меня обратно, - поспешно сказал Вальдо, прихватив с собой записи.
Лакей погасил свечи и открыл дверь:
- Осторожно - не забыли? - тут ступенька.
И все-таки после мелькнувшей фантазии старик стал еще неприятнее Вальдо: его сутулая спина, узловатые руки, - как легко вообразить, что эта клешня опускает массивный фонарь ему на голову, а на тупом лице появляется торжествующе-злобное выражение.
То и дело запинаясь на архаичных оборотах и грубой, искаженной латыни, Вальдо продолжил чтение у себя в комнате. Он испытывал приятное волнение, даже эйфорию, - предок и в самом деле писал об очень, очень интересных вещах...
Лирическое отступление
Многие из нас, наверно, испытывали незабываемо приятное чувство: казалось бы - вот сейчас взял и полетел. Одни - сидя в кинотеатре и следя за тем, как обаятельный герой, проявляя чудеса ловкости, обходит ловушки на пути к цели - какому-нибудь жутких размеров бриллианту. Другие - наваливаясь всей кодлой на хилого мальчишку, которого выбрал в жертвы их лидер, - уже переступить черту запрета - да чего такого они делают? это ж шутка! - приятно, а уж чувство собственной, изнутри распирающей силы... Читая, как обычный по всем меркам человек, вдруг обретает сверхспособности (обычно после удара по голове) - и тут начинается!.. А кто-то, весь дрожа, как в лихорадке, испытал его, выиграв наконец пятьсот рублей, после того, как просадил десять тысяч в игровых автоматах. Или, может быть, слегка подвыпив в компании, болтая без умолку и чувствуя на себе всеобщее внимание? Или...
Так или иначе, дивное чувство хочется испытывать вновь и вновь - на этом основан успех харизматических лидеров, религиозных фанатиков, поддерживающих этот огонь в своих последователях, убеждая их в том, что они особенные - например, на них лежит великая миссия, у них есть что-то, что отличает их от остальных, а потом - они право имеют... Снова и снова наедаясь попкорна или картофеля фри перед экраном. Отыскивая на книжных развалах нечто во все более заманчивых обложках и с упоительными названиями. Или даже совершая опасные и дерзкие поступки - да хоть подрезая кого-нибудь на автомобиле, или как можно дольше выдерживая предельную скорость на автостраде.
Кажется, что оно дарует свободу, но на самом деле, если вы ощутили этот подъем, эту ложную готовность свернуть горы, - значит вас повели, а вы уже повелись: вы утратили собственную волю, стали рабом этого ощущения. Оно непродуктивно, и так же не похоже на чистую радость и удовлетворение от хорошего дела, сколько кража отличается от покупки.
Natura faber (окончание)
Альгейдо писал, что рано задумался о том, каков будет его наследник. Сумрачного нрава мальчик, затем отрок, чуждавшийся общества сверстников, он предпочитал книжную премудрость воинским упражнениям. Его отец постоянно твердил о чести, о фамильном достоинстве, говорил, что дворянство это украшение земли и человеческого рода. В то же время называл сына (у Альгейдо еще была старшая сестра, два его брата умерли во младенчестве) монахом, опиской на скрижалях бытия, - он умел сочно выражаться, как и жить - выпить, поесть и погулять.
Альгейдо же про себя думал - на что тратятся деньги, сколько ему достанется после того, как увянет этот "цвет человечества".... И срывал свою злобу на холопах, на которых тренировался в фехтовании. Он смотрел на них и готов был убить только за одно выражение тупого покорства: "И в царствии небесном мы будем равны?, - сверкал глазами юный Альгейдо. - Блаженны нищие духом, ибо они Бога узрят! Да в пылинке с моей одежды больше благородства, чем во всей их повадке - хуже собак!" А собак в их доме было много - их любили и холили, берегли породу: у одних нюх острее булавок, другие не бегут - летят.
Как-то в рассеянии Альгейдо забрел на псарню и что-то спросил у человека, который смотрел за животными. На удивление тот оказался не глуп, и, радуясь интересу молодого господина, разговорился. Альгейдо писал, что одна фраза так и засела у него в голове: "А хочешь, чтобы они не вырождались, не болели от каждого сквозняка, добавляй свежую кровь - хоть приблудную дворнягу, если породных со стороны нет". Прошло сколько-то дней - может, месяц, может, и два, и он решил вызнать подробнее о сохранении полезных качеств у легавых и борзых.
"Глаза мои раскрылись на мир, - писал Альгейдо. - Природа под началом человека, ею можно управлять! И не только обращая руду в металл посредством огня. А выплавляя из человеческой глины истинный дух. Главное знать - как". Все книги, что он читал - о сущности Бога и его слуг - сразу утратили половину своей занимательности.
Альгейдо рассказывал, что взял на псарне щенка; через год с собакой случилось несчастье, пес умер. Тот самый работник просил господина не расстраиваться, обещал найти ему точно такого же - не по масти, а по всей повадке. И в самом деле - будто его Ай возродился и снова проживал щенячью пору. "Вот бы и мне так", - подумал Альгейдо. А затем: "Собака - существо простое, другое дело - человек. У него есть дух и душа... Но кто видал душу без тела?" И он стал изучать свое родословие, исторические хроники, ища совпадений - не было ли у него предков, на которых он похож? Не было ли в истории великих, чьи качества напоминали бы его задатки?
"Если посмотреть вокруг, можно увидеть, что природа щедра на повторы. Только - одуванчиков целый луг, а благородная роза горделиво и одиноко расцветает в саду. Только - одуванчики, сколько ни топчи, - их все больше, а розу надо холить и лелеять. Так же и с людьми - грубые холопья сами собой плодятся, а дворянину необходимо оберегать чистоту своей крови".
Потом Альгейдо писал, как много лет изучал на холопах, прослеживал наследование черт характера, способностей; параллельно изыскивая сведения - хотя бы самые смутные и отрывочные - о переселении душ, о пробуждении памяти умершего человека в его потомке. Самые жестокие разнообразные обряды проводил он над детьми крестьян, - грозя самыми страшными карами, чтобы они молчали, слегка задабривая деньгами. Ему приходилось опасаться святой инквизиции, которая заглянула и к ним в страну. Конечно, он всегда мог попробовать откупиться, у него были связи...
Дальше шли наработки в этой области и в области наследования личностных особенностей. Альгейдо искусственно осеменял девок - даже не деревенских, а специально найденных в городской клоаке, которых никто не хватился бы. У него хватило терпения дождаться половой зрелости и свести вместе своих детей - мальчика и девочку. Их ребенок стал объектом его пристального изучения. "Нет, в нем только внешне видны были мои черты. Душа его - дикая, скрытная, наполовину животная, была лишена моего размаха, внутреннего огня. И я понял, что мой дух не сможет пробудиться в этой оболочке". Два раза ему как будто удалось вызвать на поверхность личности предков подопытных - и это его очень обнадежило. Он тщательнейшим образом описал с помощью каких диковинных приемов ему удалось достичь успеха.
"Как приятно загнать трепещущее, юное, свежее существо, уже наделенное разумением, затравить собаками: будто духи леса порхали они, стремительные, меж высоких трав и деревьев, - взбирались белками на сучья, падали, словно мертвые, прикрывая голову руками, на землю. Насколько изобретателен, хитер может стать человек, когда ему грозит смерть - даже самый последний глупец становится опасен, - уже и не его ум двигает им, но ум прежде живших".
Насчет появления же потомка идентичного ему, Альгейдо писал: "Моей жизни не хватит увидеть тебя, мой истинный сын. Мне отчетливо видится, что надо разделить, а потом вновь слить брачными узами свою кровь - тогда подобное притянет подобное, исключая болезненное через пришедшую со стороны породу, и станет таким как должно - божественным, вершиной человеческого рода - таким, каким был рожден я - с исключительным пониманием замыслов Бога и природы".
Он женился - после долгих раздумий и переборов - на подходящей, как ему казалось, женщине - разумеется, высокородной. Появившуюся от этого союза дочь отдал невестой в так же тщательно выбранное семейство. Отчасти духовным провидением, отчасти расчетом определил, когда приблизительно двум линиям снова нужно воссоединиться, чтобы явить подлинного наследника его дела...
"Природа искусна и тонка, самые лучшие свои творения она проводит через множество опасных рубежей, клонящихся к бездне, хаосу, прежде чем они достигнут совершенства - это путь по лезвию ножа. Это хрупкое равновесие меж безумцами и уродами - надо помочь удержать его ей всей мощью дарованного нам ума. Мы - самое утонченное и изысканное из ее творений, богатство ума сочетающие с тонкостью чувств. Только простора, который дает бесконечно долгое время, нам не хватает. Так продолжи мои изыскания, сын, обрети память своих предков, научи истинных потомков, как открыть плоти отпечаток на ней духа - и пред тобой откроется Вечность!"
Вальдо подумал, что предок его несколько перемудрил со способом донесения послания, - сам он решил, что нужно попытаться оставить побольше отпрысков, а уж там... Но глаза его уже загорелись - в его жизни появилось то, чего ему так не хватало - великая цель.
Эмпирическое отступление
Замечательный пианист и исполнитель на исторических инструментах, профессор консерватории, а также любитель составлять оригинальные тематические программы своих концертов, однажды сделал несущей мыслью своего выступления чувствительность слушателей к неприятным, резким, высоким звукам, - то есть, главная тема была, конечно другая, кажется, музыка восемнадцатого века - того времени, когда клавесин стал уступать место фортепьяно, а этот момент со звуками - всего лишь явился маленькой шуткой, - наверное, больше для себя... Какая-то вещь Клементи для клавира и треугольника при его вступлении заставляла напряженно сжиматься, - если учесть, что музыка была бравурной, с быстрым темпом, то вполне достоверное представление о тех моментах даст кастрюлька, по которой изо всех сил колотят ложкой. В другом произведении - Гайдн, Моцарт, кто-то из французов? - эффект достигался совсем иначе: хитрый музыкант (игралось оно в отличие от уже упомянутого не на рояле, а на клавесине) перед началом этой вещи что-то подкрутил, подвинул в инструменте, и дивная мелодия - изысканная, трогательная - звучала (причем в прочувствованном, прекрасном исполнении!) на фоне отвратительного призвука: на грани слышимости, пронзительный - он раздавался при обращении к некоторым, довольно часто используемым в данном случае, клавишам.
Самое удивительное - не все это заметили. Просто потому, что их ухо лишено возможности слышать высокие частоты.
Так же бывает и в человеческих отношениях - кто-то внутренне сжимается, а кто-то даже не поймет - а что, собственно, случилось?
Почему некоторых совесть "мучает", а других нет? И что такое эта "совесть", если она способна "мучить"? Должно быть, какая-то изначальная данность, инстинкт - инстинкт, не позволяющий причинять вред особям своего вида, для его наилучшего сохранения.
Интересно, что может выйти, если ее нет совсем? или, например, когда она подменяется страхом наказания и всеобщего осуждения? Или, вот еще, при некой психологической уловке, представляющей особь инородной, а не одного с тобой вида?
Новая страница
Андрею позвонил Валентин и сказал, что им с Леной снился их сон.
- Что случилось? - беспокоился он. - Все в порядке? Что с шариком?
- Да, наверно, нам всем нужно встретиться, - сказал ему друг. - Шарик сейчас не у меня, но я тоже видел сон...
Андрей пригласил всех - Лену, Валентина и Петра Сергеевича с Лидой на прогулку. В кафе им бы мешал шум, у кого-нибудь дома, упершись коленками друг в друга, мало знакомые люди, возможно, не чувствовали бы себя свободно.
Андрею было ясно, что после того, как он отдал шарик Петру Сергеевичу, произошли большие перемены. Ему казалось необходимым узнать, что думают об этом остальные.
Они гуляли по набережной реки, глядели на воду и на пасмурное небо. Стоял май, слегка прохладный, но все-таки цветущий.
Лена и Валентин снова пересказали свой сон, заметили, что какие-то неуловимые мелочи в нем изменились. Андрей спросил - все ли чувствуют как он, что видения из других миров приходят теперь ко многим, очень многим людям. Лида и Петр Сергеевич подтвердили - да они тоже так ощущают, ведь и они видели сон про Бенедикта, а это вовсе не иная реальность, некая грань, откуда и появился удивительный шарик - ее предметное отражение. Бенедикт же - эманация многих и многих сознаний... Поняв или припомнив что-то, он растворился, ведь главное - Бенедикт выяснил кто он такой. Кузина Андрея задумчиво произнесла:
- Мне все казалось в этот раз, что я не одна вижу историю Энгрима и Лорены.
- А я вот все гадаю, - заметил Валентин, - отчего мы видим только этот сон из шарика, а кто-то и совсем никаких.
- Да! У меня возник тот же вопрос! - воскликнул Петр Сергеевич. - Когда мы ответим на него, то, вероятно, станем ближе к пониманию - к чему нам явились эти эпизоды, что нам нужно делать.
Они стали все впятером строить различные предположения, и очень скоро осталась одна версия. Лена и Валентин всегда мечтали о том, чтобы каждый человек встретил в жизни свою единственную на всю жизнь любовь. Это было для них так важно, что любую несправедливость - выдуманную или реальную - в этом вопросе, они воспринимали, как личную обиду. И мысленно подправляли ситуацию. Например, Хозе у них, в конце концов, одумывался и возвращался к Микаэле; Эсмеральда понимала, как внутренне прекрасен Квазимодо, и убегала с ним; дядя, разведшийся с женой на пятом десятке ради молоденькой любовницы, вскоре понимал, как ему дорога женщина, с которой он провел столько лет, и возвращался к ней. А Энгрим и Лорена даже не успели познакомиться - это ужасно, так и просилось изменить неизбежно мрачную концовку. Андрей сказал, что он тоже ко многому относится слишком лично - как будто сам и виноват. Петр Сергеевич и Лида вторили ему. И они решили - наверно, те, кому шарик не навеял снов - картин иных миров - просто уже и не думали, что можно что либо исправить.
- Мне думается, Бенедикт понял, кто он, когда осознал чего ему никогда не удастся принять, что никогда не станет его частью... Что либо изменить... - задумчиво повторил Петр Сергеевич.
- Надеюсь, этот вопрос также разрешится сам собой, - глядя на крупных чаек, присевших на воду, отозвался Валентин. - У меня в голове совсем пусто.
- А я об этом пока не думал. Да и не совсем сам собой! - сказал Андрей. - Зато все вспоминал лоскутки и камушки из двух снов - зачем они?
Тут Лида загадочно улыбнулась.
- Мне кажется... я даже не знаю, а как бы предчувствую знание, что это забавно: возможно, осей миров не одна, - и вот было бы здорово разложить там эти милые вещицы - как сувениры - кому-то... себе... В каком мире они окажутся? В какой поведут?..
Андрей вспоминал, как в детстве, - где же он прочел?.. услышал? - замечательную мысль: будто без зла нет добра, как без мрака - света, что если бы ничего плохого не происходило, так и искусство бы умерло, и люди совсем деградировали, если бы не боролись со злом, - он думал: это, конечно, все очень здорово, но я вовсе не уверен, что смог бы броситься грудью на амбразуру или запомнить несколько страниц секретных документов. В общем, даже фантазируя, как, размахивая шпагой, он защищает какого-нибудь бедняка или красавицу от негодяя, Андрей подозревал, что, скорее, оказался бы на месте несчастного, попавшего в беду, чем героем. Вот такими сумбурными были его мысли - и даже не совсем мысли. Но в результате он пришел к твердому убеждению, что без войн, хулиганов или других благоприятных для проявления своих положительных качеств факторов нашлось бы, чем себя занять на этом свете. Наверное, не очень понятно, как от сомнений в собственном героизме Андрей добрался до такого масштабного вывода, но для ясности еще можно добавить: общаться с героями лично ему не доводилось, а то, возможно, он понял бы, что смысл жизни обретается только в подвиге. Кажется, все еще больше запуталось.
Учительница музыки
- Ты же говорил, что позволишь мне потом самой решать...
- Год практики у родного отца! Разве я много прошу? Ты неплохо справилась, честно говоря, я не надеялся на такие результаты. Четыре года учебы - ты хочешь просто вычеркнуть их?
- Нет, зачем же. Я даже прониклась - все эти чертежи... Мне стало почти интересно.
-Ну вот! А поработаешь и поймешь, что профессия и в самом деле увлекательная!
- Я не сомневаюсь, что она замечательная... Но я не могу без музыки! Послушай, я позвонила Нине Васильевне, моей последней учительнице музыки, - она ничего не обещала, ей нужно посмотреть, не все ли я забыла...
Отец устало вздохнул и забарабанил пальцами по столу, - они сидели за чаем на кухне. Когда-то он пытался объяснить жене, как полезна его профессия, насколько облегчают жизнь усовершенствования, которые вносит их отдел... А она отвечала, что без музыки любая наука - всего лишь игры роботов. А когда он спрашивал, что она имеет в виду, говорила: без науки я проживу, самым ненаучным образом сделаю то, что мне необходимо, а музыка - это принцип моего, твоего - существования любого человеческого существа. В науке, говорила жена, возможно такое, что последовательный перебор всех вариантов приводит к результату: "Ты извини, мне думается, это маразм", - замечала она. В то время как в музыке единственно верный ход рождается почти сразу - из нашего чувства гармонии. Если оно утрачено, никакая наука не поможет найти то улучшение, разгадать ту загадку, которая наделяет железяку жизнью, придает смысл самым нелепым занятиям. "По-твоему наука нелепа?" Жена, улыбаясь, отвечала: "По-моему, нелепо все, что не направлено на поддержание жизни в теле. Так что, скорее, нелепа музыка, а не наука".
- И что? - спросил он. - Ты четыре года едва занималась музыкой. Чего ты хочешь?
- Нина Васильевна, моя последняя учительница музыки в школе, сказала, - продолжала Лилиана, - что попробует меня куда-нибудь пристроить. Конечно, речь не идет о большой зарплате... Я хочу, чтобы моя работа как-то была связана с музыкой. Раньше я мечтала, что, может быть, закончу училище, попробую поступить в консерваторию... Но я, наверно, не обладаю тем талантом и упорством, которые позволили бы мне добиться успеха...
- Знаешь, Лили, если бы ты была мальчиком, я бы сказал все, что думаю по этому поводу. А так - иди куда хочешь, делай как знаешь. Я устал с тобой бороться.
- Спасибо. Спасибо! я боялась, что все будет намного сложнее... Спасибо.
- Но ты ведь еще не устроилась на работу? Так вот помни: мое предприятие пока тебя ждет.
Радостно спешила Лилиана домой от Нины Васильевны, уже полная планов, и не опасаясь, как раньше, разговора с отцом. Летнее солнце светило ласково, купались в пыли воробьи. Она стала переходить небольшую улицу у перекрестка, где не было даже светофоров. Обернувшись через правое плечо, девушка заметила, что сюда поворачивает автомобиль, но решила, что успеет перебежать, тем более, и он должен был притормозить. Но тут его нагнал мотоциклист, который тоже поворачивал в проулок. Срезая угол, он зацепился за автомобиль, упал - мотоцикл боком понесло по асфальту прямо на Лилиану. Не успей она сделать пару шагов на проезжую часть - и смогла бы отступить. А так ее сбило с ног, растерявшийся водитель не сразу затормозил, - и девушку еще смяло - между мотоциклом и бампером автомобиля. Мотоциклист не пострадал - его отбросило в сторону, и когда Лилиана уже теряла сознание, он вполне бодро поднялся на ноги. Девушка еще успела подумать, погружаясь во тьму: "Как не повезло папе".
Из глубин
Отчего и когда здесь стало так плохо уже никто, наверное, не сказал бы. Но, надо думать, неблагополучие не пришло сразу, а развивалось постепенно.
Если век - полтора назад, судя по зафиксированным на различных носителях мгновениям, эпизодам обычной жизни, среди населения еще встречались розовые толстяки, близоруко щурящиеся и посылающие в пространство рассеянную улыбку, то сейчас такие остались разве что за неприступными стенами правительственных зданий. Теперь почти все население состояло из серокожих, морщинистых уродов. Даже дети, которые продолжали рождаться, казались восставшими мертвецами: на бледных личиках проступали фиолетовые жилки, темные круги обводили несчастные глаза.
И все же перемены к худшему совершались слишком быстро, чтобы быть осознанными и благодаря этому приостановленными. Или же так мало осталось людей готовых сделать хоть что-нибудь против давления негативной инерции? (Интермеццо: Коммерция как идеология. Безусловно, имеет один плюс - торговать с самим собой невозможно, значит предполагается изначальная (пусть номинальная) толерантность. С другой стороны, истинная ценность вещей не соответствует продажной стоимости - то, что оценено в деньгах высоко, может не иметь абсолютной ценности и наоборот (речь не о себестоимости). Товар априори должен быть продан, и если на него нет спроса, его создают искусственно (О`Генри "Короли и капуста": некто разбросал повсюду колючки, чтобы сбыть партию обуви в африканском селении). Таким образом провоцируется нежизненная линия поведения, - здравый смысл имеет только одно значение - получение прибыли. И это главный минус - основное, сверхценность в коммерции - прибыль. И прибыль должна все время увеличиваться - бесконечно. Но прибыль исчисляется в деньгах - в том, что не имеет само по себе никакой реальной ценности. Так что, в конце концов, неминуемы обвалы, кризисы финансовой системы. Так как прибыль большей частью растет за счет увеличения разрыва между себестоимостью и ценой. Из основного закона - и минуса - коммерции также следует бесконечный прирост - и товаров, и потребителей, и спроса. Но пока человечество ограничено в пространстве, ресурсах (изменение положения вряд ли возможно, несмотря на обилие космоопер) - это тупик. Еще для организации спроса необходима внушаемость большинства населения, а значит высокая культура, формирующая собственное мировоззрение, остается лишь для элиты. Итак, коммерция как идеология является зеркалом человеческой натуры: потакание своим страстям, стремление к постоянному процветанию (больше внешнему и поверхностному) без упадка и угасания, бесконечная радость новизны (пусть и псевдо) делают ее беспроигрышной, побеждающей любую другую идеологию.) Как бы то ни было, а к экологическому концу этот мир подошел дружно, споро, - так что картина Апокалипсиса должна была получиться яркой. Но, к сожалению, не такой красивой, как природные катастрофы - извержение вулкана, шторм или смерч.
Давно, когда безработных во всем мире стало слишком много, и не спасала трудовая эмиграция, была введена система занятости хотя бы минимальными и элементарными трудовыми повинностями. Потом для ее обеспечения частично перевели некоторые производства с полной автоматизации на ручной труд: сборка, пайка, упаковка - теперь целые толпы выполняли эти несложные манипуляции. Многие работали на агрофабриках. Именно фабриках. Потому что живого грунта почти не осталось. Все выращивали на смеси водного раствора удобрений с нейтральными пластиковыми гранулами.
Так вышло потому, что население планеты очень возросло, требовались все новые территории просто для проживания. В какой-то момент экологический баланс был нарушен, животные, птицы, насекомые, даже растения погибали не видами, а сотнями видов, не выдерживая конкуренции с человеком, лишаясь своей естественной среды. Возникали новые вирусы, поражавшие их, но щадившие людей, заботливо предохранявших себя все новыми вакцинами или спасавшихся антибиотиками. Наконец, и растения от болезней проще защитить на стерильных фабриках с обновляемым псевдогрунтом. Правда, еще долго сохранялись фермы, выращивавшие сельхозкультуры на биогрунтах, но они были менее рентабельны, - освежить, обогатить микроэлементами, обеззаразить землю гораздо сложнее, а естественный прирост плодородного слоя прекратился - свободных территорий не осталось; вместо лесов - узкие полосы, разграничивающие жилые и промышленные районы. Кислород теперь синтезировался искусственно, естественным его источником осталось только море. Конечно, изменился и климат.
Регуляция численности населения не давала результатов; постоянная скученность стала реальностью для всех. Одно время как-то спасало освоение заполярья, но вскоре и там стало тесно. Призывы стран друг к другу уменьшить прирост населения или имеющуюся численность теми или иными способами оставались не услышанными, - никому не хотелось оказаться перед лицом потенциального противника в меньшинстве или раствориться в напирающих, наезжающих на менее заселенные пространства соседях. Вспыхивающие военные конфликты из-за границ и земель не могли быть длительными - слишком близко друг к другу теперь все жили, слишком сложно потом было восстанавливать порядок и на собственной территории... Но все это миновало. Миновали и безуспешные попытки поддержать умирающую природу. Победили сторонники синтетической еды - и одно время казалось, что жизнь человечества имеет перспективы...
Марек и Лела вот уже три года жили одни. Мать уехала куда-то на заработки и больше уже не вернулась. Произошла ли там, куда она отправилась, авария, заболела ли мама чумой, - теперь так называли любую скоропостижную смерть от внутренних причин, хотя обычно вирусы тут были ни при чем, - никто не озаботился сообщить. Пять лет спустя погиб от несчастного случая отец.
Официально Марек находился на попечении Лелы. На момент смерти отца ему было восемь, ей - семнадцать. До ее совершеннолетия их как бы наблюдал соцработник. А потом опеку над ребенком оформили на старшую сестру. Но Лела была умственно отсталой. Однако родители не водили ее к специальным врачам, нигде это не отметили. Да и кому сейчас было дело до таких тонкостей?
Так что, скорее, Марек опекал Лелу, чем наоборот.
Самым сложным оказалось найти ей работу. На Марека выплачивали пособие, но на двоих его не хватало. Сначала Леле повезло - ее взяли где-то фасовщицей, - дело как раз по ней. Но там она проработала едва полгода - вместо нее кто-то из начальства пристроил своего знакомого. Потом был жуткий завод, куда не все соглашались идти. Там паяли, вырезывали по шаблонам детали, - в помещении плохо работала вентиляция, и работники вскоре делались астматиками. Марек уговаривал сестру уйти оттуда, но она самодовольно усмехаясь, говорила, что там много мужчин, а женщин мало - и она среди них самая молодая и красивая.
- Лела, ты заболеешь. Что мы тогда будем делать?
- Я не заболею. Я сильная.
Зато глупая. По этой причине ее и уволили через несколько месяцев, когда стало ясно, что даже вырезывать по шаблону она не может без посторонней помощи. Возиться с ней очень быстро всем надоело - работы и своей хватало, и дневную норму Лела так и не смогла выполнить.
- Я пойду на стадион. Там всех разбирают, - сказала тогда Лела.
На стадион обычно ходили приезжие или совсем отчаявшиеся найти работу местные. Там людей брали на сезонные или аварийные работы.
- Лела, я случайно упомянул про стадион. Давай еще что-нибудь поищем...
И они искали. Но последний год стало совсем плохо - не только с работой. Люди болели и умирали. В воздухе витал запах ацетона и плавящегося пластика.
Однажды Марек сказал:
- Я больше не пойду в школу.
- Почему?
Мальчик хотел сказать: это бессмысленно, он не доживет до ее окончания, учителя и так намекали, что школу могут закрыть в любой момент, и потом, у него тошнота, его замучила слабость, и потом, он уже узнал самое главное...
- Не хочу.
Через месяц он почувствовал себя хуже, едва мог подняться с постели... Раньше за порядком в доме следил он, - покупал продукты, готовил, убирал. Продукты следовало приобретать с осторожностью - потому что не все они уже были едой.
- Лела, что ты купила?.. Я же говорил...
- Не сердись, Марек, но того, что тебе нравится, не было. Зато я ничего не потратила! Теперь все можно брать даром! Если бы я не испугалась тех людей, я бы зашла в магазин одежды - там на манекене такие бусики...
Марек понял, что началось мародерство.
- Включи телевизор, может, там новости покажут, - попросил он, хотя новости уже давно не показывали - вся программа состояла несколько недель из старых фильмов, шоу, блоков бодрой рекламы.
- Давай лучше поищем истории про Няпу, он такой смешной!
На самом деле мальчик еще надеялся, что, вот, нашлось средство все поправить, люди взялись за дело. В школе от приятеля, по секрету, он узнал, что говорили взрослые в его семье - будто появился новый штамм бактерий, которые поедают пластик, выделяя при этом горючее вещество: "Чувствуешь - раньше воздух и так был плохой, а теперь пахнет какой-то гадостью и глаза ест - это конец". Марек хотел бы, чтобы это было просто страшилкой, но понимал - товарищ не соврал.
Вскоре и Лела, наверное, почувствовала себя плохо - стала капризной, требовала, чтобы Марек ее утешал, а ему уже было почти все равно - в глазах плавали зеленые пятна, на мир будто легла темная пелена - и слабость, слабость, - даже дышать было лень.
- Ты меня не любишь, - ныла Лела, забившись в угол, - папа говорил, чтобы ты мне всегда уступал и играл со мной, потому что я нездорова, а ты... ты даже не говоришь со мной.
Марек попытался что-то ответить, но на него накатила волна дурноты, и он провалился в черный колодец забытья, - оттуда на мальчика вскоре надвинулось нечто серое, огромное. Ветер как будто шевелил разрозненными клочками легкого мусора над всем этим... Здания фабрик, жилищ - бесконечные перекрестья горизонтальных и вертикальных линий, и в глубине этого искаженного спящим сознанием мира - таинственные, настораживающие легчайшие звуки, невидимые глазу движения: вдруг мелькнул голубой лоскут, вокруг него образовался красно-оранжевый шар, засветилось и все пространство дальше - ядовитой зеленью. Наконец ослепительно-белый разросся взрыв, - и в его сердцевине Марек увидал: угловатый, как рисуют маленькие дети человечков, весь серый; больше всего были голова и туловище; над квадратной головой - не то уши, не то рога - два острых треугольника; глаза - ядовито-зеленые с белой искрой на дне... И пошел он, вырастая до небес, - великий, праведный - устраивать сияющую красоту.
- Лела, Лела...
Марек ощутил под затылком мягкую, успокаивающую ладонь, прохладные пальцы коснулись его горячих висков и лба. Над ним склонилась сестра, улыбавшаяся грустно и нежно - как она никогда не улыбалась.
- Угу. Давай я расскажу тебе сказку. На зеленом лугу, где много всяких разных цветов - и желтых, как Солнце, когда оно так ярко светит с голубого неба, и красных, и белых, и сумеречно-сиреневых... Там ты однажды проснешься и увидишь - прекрасных, ясноглазых эльфов...
- Мне не надо врать...
- Я не вру. Это же сказка! Больше для Лелы.
Марек помолчал, а потом с болью в голосе спросил:
- Но почему? Почему?! Ведь никто этого не хотел.
Лилиана тоже помолчала.
- Знаешь, в детстве и позже мне иногда приходило в голову, что злая воля - порождение недостаточно развитого ума. Но потом я вспоминала множество примеров обратного. Вот хотя бы я - не очень умная, но мне не нравится, когда кому-то плохо.
- Лела добрая.
- Вот. Ты скажешь - при чем здесь злая воля? - у вас же не атомная война приключилась. Но если точно знаешь, что твои дела приносят вред - даже вот той птичке, - она кивнула в сторону налепленной на стену картинки, - и продолжаешь творить, что творил - это уже злая воля. Ведь не только по отношению к человеку убийство и воровство плохо, хотя бы потому, что и ему...
- Я понял, не продолжай, - прервал ее Марек. - Мне так всегда хотелось знать всё-всё, быть очень умным...
- Мне тоже.
- И вот сейчас мне на секунду показалось... Как жаль, что ты там тоже умрешь. Ты такая молодая... А Лела?.. - вдруг забеспокоился он.
- Я ее тут не оставлю, она уйдет вместе с нами.
Потом они молчали, молчали, молчали. И еще молчали, пока Лилиана не спросила:
- Я тебя немножко подвину и прилягу на краешек?
- Конечно.
А когда она устроилась рядышком:
- Расскажи про эльфов.
Работа над ошибками
Андрей распахнул окно - там шумел веселый летний ливень, пахло свежей зеленью. Но вместо обычного радостного волнения от вида молний, потоков теплой воды, от запахов, его грудь теснила тоска. Какая жестокая получилась шутка: самая совершенная нервная система стала не благословением, а бедой. Может, не менее жестокой вышла шутка со способностью человека к обильному деторождению. Будь у него с этим проблемы, не исключено, что история была бы иной.
К болезням и стихийным бедствиям Андрей не мог относиться как к несправедливости. Совсем другое - человеческие отношения. Он думал, что ему повезло родиться здесь, а не на Кавказе, Сербии или, тем более, в Африке. И вспоминал своих знакомых - среди них только один определенно был психопатом - дальний, не кровный родственник, отсидевший за одно убийство в групповой драке и оправданный за другое. Как может получиться, что все эти более или менее приятные люди однажды пойдут убивать - других таких же? Ему ли недостает понимания своего долга? Или им недостанет его, когда иррациональная жажда величия горстки вершителей судеб двинет их вперед как пешек? или все еще сложнее?.. Был, например, у них в классе мальчик, - он даже неплохо учился, однако иногда грубил и учителям, - кажется, многие из них его побаивались. Вокруг него собралась стайка самых рослых, не сильных в учебе, - и эта компания вечно мучила какого-нибудь Семенова, Леонова, Кузнецова - мелких, глупых и смешных мальчиков. Причем сам он почти не принимал непосредственного участия - больше отдавал распоряжения. Андрей и другие благоприличные одноклассники - хорошисты и отличники - старались держаться ото всего этого подальше. Один на сорок шесть человек. А может он повзрослел и перебесился? Андрея и посейчас ел стыд, что он просто был свидетелем... Потому ли, что ничего не пытался сделать, хотя - очевидно - это было совершенно бесполезно - он не из тех к кому прислушиваются? Или потому, что мало кому становилось неловко от зрелища подобных забав? Особенно яркая вспышка зарницы заставила Андрея прикрыть глаза - что-то в этот миг сместилось - в нем и вокруг.
Он смотрел, как барабанят капли по листьям клена у него под окном, но видел уже не серую пелену дождя, а черное бездонное пространство исполненное светлых звезд, тяжелый гул (будто струнный оркестр взял одну ноту и тянет ее, тянет) наполнил уши, и замелькали бесконечные картины: чьи-то желания, восторги, разочарования, боль - тонкая паутинка на замысловатом фрегате органики, плывущем по водам Леты. Так ли уж она важна, когда: по весне - сладко-пушистая верба, нагретые стволы деревьев, и - небо, облака, потом - роскошные грозы, цветы, бесконечно уютный полог леса, - все то, о чем мы забываем, возмечтав о личном бессмертии, - где оно - понимание единства с дивным кругом смертей и рождений?
Растворяясь в спиралях галактик, Андрей, - или то, чьей частицей он стал в этот миг, - думал: как медленно; где-то должна замерцать пунктиром цель, чтобы аккорд разложился на мелодию - от звука к звуку найти нужные интервалы... И что-то все время мешает, сбивает, смешивая чистый спектр в унылую серость.
Но, глядя со стороны, - так ли уж все это важно? Вот кто-то так и застыл в немом отчаянии воплощением скорби - угаснет неповторимая индивидуальность! Но другое отчаяние и боль, муки слишком протяженные для короткой жизни, - при всей своей нынешней отстраненности, - возникают снова и снова, - при всей своей слитности с данностью, - имея возможность предвидения - не только конца, но и нового начала - почему нельзя обойти эту каверну, как мы кипятим воду из реки или озера, зная, что иначе можем дать приют паразиту?
Вглядываясь в черную бездну - инертную, беспристрастную, тягучую, - он не находил в себе опоры, чтобы повернуть фрегат чуть в сторону, чтобы он пошел легче. Потому что: слишком много слишком много...
Но откуда-то в лениво перетекающее (без грации наделенного нервной системой существа, - воплощение импульса в себе) море хаоса, случайных водоворотов, ворвались три беспокойные искры.
И, смотря сквозь них на глубокую, почти нескончаемую, перспективу бьющихся в тенетах безысходности...
Чьи-то амбиции, не смягченные внутренней потребностью в гармонии, - возможно, со страстью к абстракции и метафорам: в царстве неживого это стремление - быть сверху вопреки всему - рождает звезды... И вдруг он понял, что ошибается - такое ничего не создает, оно не тот шершавый диссонанс, дающий богатство и полноту, печальный намек на преходящесть - прекраснее чистой гармонии, - опора для яркого аккорда и новой темы. Нет, это даже не стремление - это инерция абсолютного ничто, энтропия, - как неправильный акцент, фальшивая нота - там, где она должна быть кристальной... Оно никуда не ведет и никогда не вело, - из ничто никогда не станет чем-то.
- Пусть их не будет, - наконец выдохнул он.
Пусть на свет можно будет явиться только с совестью, пусть лишенный ее зародыш рассосется в утробе как нежизнеспособный, отягченный смертоносными генами...
Эпилог (про эльфов)
Вместо сверчков и цикад за окном поют звезды и, подлетая на тусклый по сравнению с ними свет лампы, превращаются в бархатных бабочек, ползающих по белой нитяной занавеске и деревянным стенам.
На столе спиралями, пирамидками уложены камушки, ракушки и стеклышки. Можно подумать, что мужчина и женщина, сидящие напротив друг друга, играют ими в некую замысловатую игру.
![и выпавшие винтики, и недостающие шарики []](/img/n/nawik_o/bogizpomoiki3/img_0110.jpg)