Арская Наталия Александровна : другие произведения.

Вдали от россии

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Продолжение романа "Рыцари свободы"
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  
   ПОБЕГ ИЗ ТЮРЬМЫ
  
   ГЛАВА 1
  
   Знойное солнце опаляло крутую, вымощенную серым камнем дорогу и бредущих по ней паломниц. Несколько женщин впереди уже подходили к заветной цели своего путешествия - Топловскому Троице-Параскевиевскому женскому монастырю, другие еле шли, преодолевая боль в распухших ногах. Еще каких-то 200 - 300 метров, и припадут они к местной святыне: иконе Параскевы Пятницы - святой, особо почитаемой в Крыму как исцелительнице женских недугов, помолятся, поплачут, поговорят с ней по душам, попросив об исполнении своих желаний - шли сюда с верой в серце. Затем окунуться в святой источник ее имени. И сбросят с себя все тяготы пути.
  Шедшая позади всех молодая красивая женщина неожиданно охнула и тяжело опустилась на землю около стоявшей с краю дороги раскидистой шелковицы. Густая крона дерева давала желанную тень и, как в пустыне, протягивала к путникам ветви с черными сочными ягодами, которые татарские дети из соседнего села почему-то не успели ободрать. К женщине подошла одна из ее спутниц и подала несколько ягод.
   - Спасибо, Аксиньюшка, - сказала та, вынимая из кармана шелковый надушенный платок и вытирая ими руки и мокрое от пота лицо. - Не ждите меня. Отдохну немного и догоню вас.
  - Зря, Мария, ты не послушалась меня, надо было в селе взять извозчика... Нельзя так истязать себя. Мы-то, люди простые, привыкли к солнцу и любой дороге. А у тебя кожа нежная, обувь городская, не приспособленная к таким путешествиям. И платочек-то шелковый, надушенный, только для красоты. На-ка, не побрезгуй, возьми мою холщовую тряпочку, оботри лицо и шею, сразу легче станет. Али горе у тебя какое, что заставило брести вместе с нами?
  - Не такая я уж, матушка, слабая. В Крыму обошла и объехала все храмы и монастыри, была даже в скальных пещерах у монахов под Бахчисараем. Ребеночек мне нужен. Шесть лет замужем, а детей нет... Вот и езжу везде, молюсь и выпрашиваю божьей милости... Боюсь, что муж уйдет, - почему-то разоткровенничалась женщина с паломницей, опекавшей ее в дороге.
  - Почему же уйдет? Если любит, не уйдет. Любишь его, наверное, сильно?
  - Люблю. И он любит, а мысли все равно в голове бродят. Мужчины часто в таких случаях заводят другие семьи...
  - Ты, Мария, все не так делаешь. Молиться надо не одной, а вдвоем с мужем. Тогда Бог непременно вас услышит, как услышал бесплодных праведных Иоакима и Анну, родивших уже в старости по Божьему благословению Пресвятую Деву Марию. И Иван Предтеча также родился у престарелых родителей, проводивших вместе день и ночь в неустанных молитвах. А вы и вовсе еще молодые. Наберитесь терпения. И просить надо не только о даровании ребенка, но и о том, чтобы Бог помог вам стать достойными милости Его. Нужно с благодарностью принимать все, что Он дает, чтобы на все была Воля Его, ибо Он посылает испытания прежде всего тем, кто силен духом, - на одном дыхании вымолвила все странница и трижды, с поклонами перекрестилась на купола монастырского собора.
  Мария тяжело вздохнула. То же самое ей постоянно внушает в Киеве и ее духовник, протоиерей Иоанн, близкий друг ее отца, председателя Киевской судебной палаты, Петра Григорьевича Рекашева. Да вся беда в том, что муж ее - адвокат Михаил Даниленко был не только атеистом, но отрицательно относился к дружбе ее отца с протоиереем Иоанном и другими духовными лицами, состоявшими вместе с Рекашевым в разных патриотических организациях. Все они, как и Петр Григорьевич, придерживались самых крайних политических и антисемитских взглядов, глубоко чуждых ее мужу. Тесть и зять часто ссорились, а однажды - из-за крупного скандала, разгоревшегося в Киеве вокруг антисемитской статьи Петра Григорьевича в газете "Киевлянин" по поводу приема в Университет Святого Владимира 100 первокурсников-евреев, не разговаривали полгода.
  Вот почему Марии приходилось держать в глубокой тайне от мужа свои беседы с отцом Иоанном и паломнические поездки, которые она совершала, когда они приезжали с ее матерью Ангелиной Ивановной отдыхать в Крым. Михаил же доверял только медицине. По совету его брата, доктора Даниленко, супруги прошли тщательное обследование в нескольких киевских клиниках. Ни у него, ни у жены ничего не нашли. Потом вдруг приезжий московский светила в области гинекологии обнаружил у нее какие-то осложнения и прописал длительное и мучительное лечение. Она все аккуратно выполняла, сочетая процедуры и уколы с неустанным чтением молитв и тайными поездками по святым местам.
  С этой странницей она познакомилась на станции в Белогорске, расспрашивая людей, как пройти к женскому монастырю. Аксинья тоже направлялась туда. Нашли еще попутчиц, и все вместе пошли пешком по симферопольскому шоссе. Мария привыкла к таким переходам, обычно шла в первых рядах паломников, но в этот раз с самого начала почувствовала себя плохо и всю дорогу читала молитвы, чтобы не упасть.
   - Что-то мне совсем плохо, матушка, - сказала Мария, прикладывая платок к губам. - Живот болит, тошнит, наверное, съела что-то несвежее.
  - Тошнит, говоришь. Да, ты, девонька, никак уже понесла. Верный признак у всех женщин. Услышала Святая Богородица твои молитвы. Теперь тебе надо не истязать себя в походах, а беречься, а то неровен час и выскочит плод. Подожди. Я сбегаю в село за повозкой, чтоб отвезли тебя обратно в Белогорск. А ты посиди тут в теньке, помолись, Прасковья Пятница тебя обязательно услышит.
  - Спасибо тебе, Аксиньюшка, добрая ты душа. Не знаю, как тебя отблагодарить. Возьми мое колечко и деньги...
  - Нет, Мария, грех это за добро-то деньги брать... Ты вот лучше дома за меня лишний раз помолись, вспомни, что есть такая Аксинья, великая грешница. Попроси матушку-то нашу, великую заступницу перед Богом, может быть, и снимет с меня грехи...Ох-хо-хо, люди добрые, тяжко мне со своим грузом ходить...
  - Да, с каким, Аксиньюшка, грузом? - вглядывалась Мария в круглое, загоревшее лицо женщины, которой едва ли исполнилось 40 лет.
  - Долго, милая, рассказывать, да и неинтересно. Только не думай, дурного я ничего не делала... А вот гордыня-то, гордыня меня одолела...Хороший человек из-за нее и сгинул.
  Женщина ушла. Мария задумалась над ее рассказом. Кто она: крестьянка, купчиха, бывшая горничная или прислуга? Говорит грамотно, но загадками... Такие-то люди чаще всего и попадаются среди паломниц: называют себя великими грешниками, но с добрым сердцем и мудрые, так как, настрадавшись, научились по-другому оценивать жизнь.
  Через час Мария была уже в Белогорске, а еще через три часа мучительного пути на дилижансе, показавшегося ей вечностью, лежала в своей кровати в Ялтинском доме. Местный врач по женским болезням Николай Иванович Галушка, всегда внушавший ей надежды на лучшее, внимательно осматривал ее и ощупывал живот.
  - Что ж, Мария Петровна, поздравляю вас, - сказал он, широко улыбаясь, - вы, действительно, беременны. Постарайтесь в городе вести спокойный образ жизни, никаких физических нагрузок. Как говорится, береженного Бог бережет. И ждем сюда в следующее лето с новым пополнением.
  - Мама, - сказала Мария, когда доктор ушел, - надо скорей вернуться в Киев, сообщить Мише и папе.
  - Зачем же возвращаться в душный город? Для этого есть телеграф. Пошлем им телеграмму, а Миша не выдержит и сам сюда приедет. Счастье-то, счастье какое! Теперь, дай Бог, мужчины наши перестанут ссориться.
  - Нет, мамочка, их не переделаешь. Папа твердо стоит на своих позициях, а Миша - на своих, и я - на его стороне.
  - А если они опять полгода не будут разговаривать, как в прошлый раз, вы отлучите нас от внучки?
  - Почему ты думаешь, что будет внучка?
  - Или внучек....
  - Ребенок тут не причем. Я всегда могу приехать к вам без Миши. Только мы с тобой будем еще больше мучиться.
  
   * * *
  ... Роды намечались на начало марта 1908 года. Задолго до этого в квартире Даниленко на Большой Васильковской улице поселились мать Марии Ангелина Ивановна и ее бывшая няня Евдокия Христофоровна, маленькая, уютная старушка с певучим украинским голосом. Старая няня должна была вместе с новой няней Кристиной, своей племянницей, помогать ухаживать за малышом.
  Михаил был на беседе со своим подзащитным, когда ему передали записку из дома, что роды начались. Он приказал отвезти арестованного в камеру, и, взяв у ворот тюрьмы извозчика, велел ему гнать как можно быстрей, на Большую Васильковскую.
   Мария мучилась и кричала в спальне. Ему не разрешили к ней пройти, сказав, что схватки начались три часа назад, и за ними следит доктор.
   В гостиной, кроме Ангелины Ивановны и новой няни Крестины, находился Петр Григорьевич, зачем-то тоже вызванный сюда со службы женой. Тесть нервно ходил по гостиной. Сделав несколько кругов по комнате, он подходил к овальному столику, где стояли запотевший штоф с водкой и закуска, наливал четверть рюмки и нервным движением опрокидывал в рот. Его волнение передалось Михаилу: он то выскакивал в коридор и подходил к двери спальни, откуда доносились душераздирающие крики жены, то возвращался в гостиную, садился на диван и с недоумением смотрел на беседующих женщин. В отличие от мужчин, они выглядели спокойными, обсуждая, надо ли грудному ребенку туго пеленать ножки или лучше оставлять их свободными. Михаил сравнивал свое состояние с положением подсудимого, который проводит томительные минуты в ожидании окончательного приговора суда.
  Неизвестно сколько прошло времени. Он не заметил, что женщин давно ушли. Вечерний закат на несколько минут ярко осветил комнату и погас. В гостиной стало темно, только свет от автомобилей изредка вспыхивал на потолке, и, пробежав по хрустальной люстре, исчезал вместе с машиной. Неожиданно появилась Ангелина Ивановна, удивилась, что они сидят в темноте, и пригласила в столовую на ужин.
  - Михаил Ильич, - обрадовался Рекашев, готовый сейчас все простить зятю: и независимый характер, и нежелание участвовать вместе с ним в патриотических организациях, и игнорирование всех его просьб по судебным делам, которые вел Михаил, - пойдемте, выпьем.
  Графин на столике давно опустел. Ангелина Ивановна недовольно покачала головой, сурово взглянув на мужа. Рекашев виновато развел руками, мол, что делать, когда такая ситуация, и быстро вышел из гостиной. Михаил не понимал, как в такой момент можно есть, пить и вообще думать о чем-нибудь другом, кроме того, что происходило сейчас в спальне.
  - Михаил Ильич, все идет хорошо, - улыбнулась Ангелина Ивановна, взяв его за руку. Однако спокойствие ее было обманчиво: рука дрожала, уголки губ кривились, так что улыбка получилась фальшивой. Михаил покорно, как ребенок, нуждавшийся сейчас в заботе старшего наставника, пошел за ней.
  После ужина Ангелина Ивановна направилась в спальню к Марии. Михаил проводил ее до дверей.
   - Можно мне тоже туда пройти, поговорить с Машей? - робко спросил он.
  - Родной мой, - ласково сказала Ангелина Ивановна, в отличие от мужа, обожавшая своего зятя, а сейчас особенно тронутая его переживаниями о дочери. - Ей очень тошно. Потерпите, осталось недолго.
  В открывшуюся дверь Михаил увидел красное лицо жены на подушке и склонившегося над ней доктора. И тут же раздался дикий, нечеловеческий крик. Он вздрогнул. Неужели это Маша так кричала? Он хотел представить, какие она сейчас испытывает мучения, и не мог. Почему ему не разрешают быть рядом с ней, чтобы облегчить ее страдания? Вышла старая няня, чтобы исполнить приказание доктора. Михаил схватил ее за руку.
  - Евдокия Христофоровна, почему я не могу быть рядом с ней?
  - Да чем вы ей, голубчик, поможете, только стесните ее в мучениях. Вся надежда на нашего Господа, - тяжело вздохнула старушка и перекрестилась.
  Михаил вернулся в столовую. Рекашев неподвижно сидел на том же месте. Губы его шевелились, вероятно, он читал молитвы.
  - Ну что там? - спросил он почему-то шепотом.
  - Маша очень мучается!
  - Бедная моя девочка. Рад бы помочь, да бессилен. Такая уж у них доля.
   Чтобы занять время, они решили сразиться в шахматы. Тесть был рассеян, часто проигрывал, относясь к этому, как никогда, равнодушно, и приказывая каждый раз кухарке принести рюмку водки. Михаил попросил заварить кофе, но, сделав два глотка, отставил чашку в сторону. В начищенном до блеска серебряном кофейнике отражалось его растерянное лицо.
  Незаметно забрезжил рассвет. Косые лимонно-апельсиновые лучи упали на шахматную доску с фигурами. За окном, грохоча на всю улицу, проехал первый трамвай. Только он затих, как послышался голос точильщика: "То-чи-ть ножи, нож-ж-жницы, кому то-чить ножи!" И тут же запел рожок молочника, извещая хозяек, что приехала повозка с молочными продуктами. На кухне кухарка загремела бидонами и, стараясь идти как можно тише, но от этого стуча ее больше тяжелыми башмаками, проследовала к входной двери.
  Петр Григорьевич задремал, опустив голову на грудь. Михаилу хотелось пройти в кабинет и записать свое нынешнее состояние в дневник, но при каждом его движении Рекашев поднимал голову и вопросительно смотрел на него. Михаил качал головой и, оставаясь на месте, обдумывал свои мысли, чтобы потом занести их в тетрадь.
  Дневник он вел много лет. К этому всех детей с раннего возраста приучала мама. Братья давно забросили это занятие, а для него оно стало ежедневной потребностью. В детстве он ограничивался кратким описанием погоды и разных событий в их большой семье или гимназии, а, когда поступил в университет и начал посещать судебные заседания и тюрьмы, записи перешли в размышления о несовершенстве судебной системы России, ошибках судей и непредсказуемости в поведении присяжных заседателей. Несколько раз он перерабатывал записи в статьи и отсылал в столичные журналы. Их охотно публиковали. Иногда они шли рядом со статьями Кони и Плевако, чьи правозащитные речи в свое время способствовали тому, что он увлекся юриспруденцией. Однако сейчас настольными книгами его были не труды этих знаменитых адвокатов, а роман Толстого "Воскресенье" и путевые заметки Чехова "Остров Сахалин". "Воскресенье" он постоянно перечитывал и однажды, будучи студентом, написал письмо Льву Николаевичу, что считает его роман острым памфлетом на российское судопроизводство и произвол чиновников. Толстой ответил, что рад был услышать такое мнение от студента юридического факультета. Позже они обменялись еще несколькими письмами по интересующим обоих вопросам. Все письма Льва Николаевича он знал наизусть.
  ...Его отвлек шум в коридоре. Вбежала радостная Ангелина Ивановна.
  - Петя, Михаил Ильич, девочка, девочка, родилась.
  Михаил машинально посмотрел на висевший в углу столовой иконостас, перекрестился, как обычно делал Илья Кузьмич, когда ему сообщали о появлении очередного ребенка в их семье, и бросился вместе со всеми в спальню.
  Мария полусидела на взбитых высоко подушках. Усталое лицо ее светилось от счастья. Ребенок в белом с кружевами конверте лежал у нее на руках. Она крепко прижимала его к груди, никому не отдавая, пока не пришел муж. Он дрожащими руками взял конверт. Оттуда выглядывало красное, сморщенное личико младенца. Такие же лица были у всех его новорожденных братьев. Только к этому существу он испытывал особую отцовскую нежность и восторг. На глаза его навернулись слезы. Не скрывая их, он прикоснулся губами к щечке дочери и с благодарностью поцеловал жену, шепнув ей, что безумно любит ее и очень счастлив.
  Конверт с младенцем перешел к Рекашеву. Тот одной рукой прижал его к груди, другой перекрестился сам и перекрестил ребенка. "Спасибо тебе, Господи, что услышал наши молитвы и послал такую радость, - с пафосом произнес он, и, еще раз перекрестившись, добавил, - вся в нашу породу". Ангелина Ивановна, получив долгожданный конверт, тоже радостно закивала головой: "Вылитая Маша. И уже сейчас видно, что будет красавица". Михаила не огорчили эти умиленные восклицания о схожести ребенка с Рекашевыми. Он был рад, что все благополучно кончились, и жена перестала мучиться.
   Евдокия Христофоровна настойчиво выпроваживала всех из спальни, говоря, что Марьюшке надо отдохнуть. Все прошли в столовую. Петр Григорьевич приказал принести шампанское и никак не хотел отпускать доктора, мечтавшего после тяжелой ночи поскорей оказаться в своей постели.
  Ангелина Ивановна уже сообщила кому-то по телефону о радостном событии в их семье. Телефон в кабинете Михаила звонил не переставая. Он ежеминутно бегал туда из столовой, принимая поздравления знакомых и родных со стороны жены. Это натолкнуло его на мысль немедленно сообщить о новости и своим родным. Быстро составив телеграммы братьям в Екатеринослав и родителям в Ромны, он отправил на почту своего слугу Харитона.
  Не успел Харитон уйти, как раздался звонок в передней. В столовой появилась Евдокия Христофоровна с телеграммой в руках.
  - Михаил Ильич, это вам, из Екатеринослава.
  Тесть с недовольным видом посмотрел на Михаила: у него было удивительное чутье на всякие неприятности, тем более из Екатеринослава, где жили братья Михаила, состоявшие под надзором полиции: от этих возмутителей спокойствия не жди ничего хорошего. О втором преступлении Сергея и его бегстве из Екатеринослава Михаил ему не рассказывал.
  Телеграмма была от Володи. Он извещал, что Николай и его невеста Лиза попали в тюрьму, как члены боевого отряда анархистов, просил его немедленно приехать.
   - Что-нибудь важное? - спросил тесть, внимательно наблюдая за переменой в лице Михаила, выражавшего одновременно озабоченность и недоумение: почему брат, бывший большевиком, вдруг оказался членом боевого отряда анархистов.
   - Мне надо срочно выехать в Екатеринослав.
   - В такой момент? Что за спешка?
   - Из телеграммы не понятно.
   - Опять ваши студенты угодили в тюрьму...
   - У Николая неприятности ...
   Михаил не стал посвящать Рекашева в суть дела, заранее предвидя негативную реакцию. Он пошел в спальню к Марии.
   - Ты не спишь? - спросил он жену, присаживаясь на край постели и осторожно заглядывая в стоявшую рядом кроватку, где лежал ребенок. Увидев его встревоженное лицо, жена насторожилась.
   - Что-то случилось?
   - Пришла телеграмма из Екатеринослава. Коля попал в тюрьму. Мне надо завтра или, в крайнем случае, послезавтра туда выехать. Вы меня с малышкой отпустите? Обещаю быстро вернуться.
  - Конечно, поезжай, - улыбнулась Мария, стараясь сдержать слезы, готовые хлынуть из глаз и от обиды, что он в такой момент уезжает, и от умиления от сказанного им с такой нежностью слова "малышка". - Я здесь не одна.
  С благодарностью поцеловав жену, он снова наклонился к девочке, сладко спавшей в своем белоснежном кружевном конверте, и ласково произнес:
  - Катенька... Тебе не кажется, что ей очень подходит это имя?
  - Мы же договорились, если будет девочка, назвать ее Софией в честь моей бабушки. И в святцах за март есть это имя.
  - В Софии есть что-то холодное, строгое, а наша девочка так хорошо улыбается во сне.
  - Это солнце попало ей на личико, она морщинится.
  - Нет, Машенька, как хочешь. Катя ей больше всего подходит. Екатерина Михайловна! Так и объявлю сейчас Петру Григорьевичу и Ангелине Ивановне.
  - Подожди, Миша, - она смущенно посмотрела на мужа. - У нас с мамой появилась одна идея...
  - Что же ты замолчала, говори.
  - Хорошо бы познакомить твоего брата Володю с Еленой (это была ее двоюродная сестра). Согласись: из них получилась бы хорошая пара. И есть случай: Володя может стать крестным отцом Катюши. Он едет в Петербург и по дороге заедет к нам.
  - Отличная мысль, - улыбнулся Михаил, восхищаясь тем, как женщины умеют все ловко устраивать. - Володе давно пора жениться, да и крестного отца лучше не найти.
  - Позови ко мне маму, я скажу ей о нашем разговоре.
   Рекашев был не доволен, что Михаил и Мария изменили свое решение назвать девочку Софией, в честь его матери. Однако не стал заострять на этом внимания. Радость оттого, что у него появилась долгожданная внучка, переполняла его через край. Пробки от шампанского одна за другой летели в потолок, грозя угодить в дорогую люстру.
  Михаил нетерпеливо посматривал на часы. До отъезда ему надо было решить кое-какие дела в судебной палате. Но от подвыпившего тестя не так легко уйти. Как назло, пришел еще его родной брат с женой и тремя дочерьми. Одну из них, старшую, Елену, Мария и ее мать и хотели познакомить с Володей. Это была высокая, красивая блондинка, с пышными, светлыми волосами и чертами лица, выдававшими в ней сильный и честолюбивый характер.
  Обе семьи были тесно связаны между собой. Младший Рекашев поддерживал старшего брата в его политических взглядах и тоже состоял в патриотических организациях города, не скрывая своих антисемитских взглядов. Он был человек военный, окончил в Петербурге Николаевскую инженерную академию, в русско-японскую войну дослужился до полковника, и вот уже три года возглавлял Киевский кадетский корпус. Круг его знакомых был несколько шире, чем у Петра Григорьевича за счет сослуживцев и товарищей по академии. Единственный человек, с которым он хотел бы сблизиться, но не мог из-за отрицательного отношения того к "Союзу русского народа", - генерал-губернатор и командующий войсками Киевского военного округа Владимир Александрович Сухомлинов. Ходили слухи, что Николай II хочет забрать губернатора в Петербург начальником Генштаба, и многие, в том числе Сергей Григорьевич, хотели бы туда перебраться вместе с ним. Думал он не столько о себе, сколько о своих обожаемых дочерях, которые в столице смогли бы намного лучше устроить свою судьбу, чем здесь, в Киеве.
  ... Шумное семейство окружило счастливого отца, не желая слышать о его неотложных делах. После поздравлений женщины ушли в спальню к Марии, а мужчины завели разговор об убийстве купца Максимовича, делом которого сейчас занимался Михаил. Он рассеянно им отвечал. Все его мысли были об аресте брата и его невесты.
  В гостиную вернулись женщины. Елене уже сообщили о намерении тетушки и сестры познакомить ее с доктором Даниленко. Послушав скучный разговор мужчин о судебных делах, она принялась расспрашивать Михаила о научной работе его брата, говоря, что тоже хотела бы заняться медициной. Михаил ей нехотя отвечал. Несколько раз он намекнул девушке, что ему надо срочно уехать по делам, но все было бесполезно. Тогда он достал часы и демонстративно держал их в руках, всем видом показывая Елене и гостям, что ему очень некогда. Выручила его Ангелина Ивановна.
  - Господа, - громко сказала она, беря его за руку. - Михаил Ильич срочно уезжает в Екатеринослав. Да-да, там что-то случилось с его братом Николаем. Мы отпускаем его ненадолго, но с условием: он привезет к нам другого брата, доктора Даниленко. Владимир Ильич станет крестным отцом нашей Катеньки.
  
  ГЛАВА 2
  
   Михаил смог выехать в Екатеринослав только через две недели. Специально выбрав ночной поезд, он прибыл туда рано утром. На вокзале его встретил Володя, и, чтобы не терять драгоценное время, они сразу направились в тюрьму.
  По дороге Володя ввел его в курс дела. Для расследования дела о боевом отряде анархистов-коммунистов из Петербурга прибыл чиновник по особым поручениям Дьяченко. Никого из родственников чиновник не принимает, свиданий не разрешает. Через тюремного врача удалось узнать, что Лиза сейчас находится в карцере.
  - Коле только об этом не говори, если добьешься с ним свидания, - сказал Володя. - В нашей тюрьме были случаи зверского избиения и изнасилования женщин.
  Миша закрыл глаза. После плохо проведенной ночи он чувствовал раздражение, которое у него обычно появляется, когда он предвидит судебную волокиту и неопределенность.
  - Департамент, - устало сказал он, - только что завершил крупную операцию по разгрому анархистов на юге России. Я тоже сейчас в Киеве защищаю двух девушек из этой группы. Дело серьезное, растянется надолго... Как твой переезд в Петербург?
  - Пока откладывается из-за убийства доктора Караваева. Слышал, наверное, об этом... Он был известным общественным деятелем и нам с Колей близким человеком. Александр Львович перед смертью просил меня позаботиться о его жене. После похорон она слегла. Я жду, когда ей станет лучше.
  - Есть же другие врачи...
  - Конечно, есть. И намного опытней меня в этой области. Но я должен сам за всем проследить, раз Александр Львович меня просил... Теперь эта история с Колей...
  Во время разговора братья с любопытством рассматривали друг друга. Они долго не виделись, и оба заметно изменились за это время.
  - Ты стал такой солидный, - сказал Володя, - похож на Великого князя Н.
  - Мне все об этом говорят, - засмеялся Михаил, - называют его точной копией и прочат большое будущее. Я к славе не стремлюсь, мне достаточно того, что имею. Телеграмму о рождении дочки получил?
  - Получил, очень рад за тебя.
  - Ты не представляешь, как я счастлив. Ни с чем несравнимое чувство. Мы с Машей хотим, чтобы ты стал ее крестным отцом.
  - Какой от меня толк, если я буду далеко от нее.
  - Появится причина, чтобы чаще к нам приезжать.
  - Мы с Колей давно мечтали сагитировать вас с Марией приехать в Ромны, да у меня самого все не получалось из-за больницы... Теперь у нас есть еще и племянница. Прости, что в такой момент оторвал тебя от дома.
  - Вы я, вижу, тут тоже не теряетесь. Коля успел сойтись с этой анархисткой...
  - Пожалуйста, не рассуждай о ней дурно, как это сделали сначала мама и папа, из-за чего у них с Колей произошла ссора. Эта особенная девушка. Я уверен: ты оценишь все ее достоинства. Характер, правда, вспыльчивый. Обиделась тогда на письмо родителей и ушла от него.
  - Потом вроде все наладилось. Они были в Ромнах, маме она понравилась. Как же Коля оказался в боевом отряде?
  - Я тебе дома все подробно расскажу. Я сам замешан вместе с ним в одном неприятном деле.
  Проехали мимо здания почты.
  - Давай здесь остановимся, - сказал Михаил. - Отправлю Маше телеграмму. Пусть знает, что я постоянно думаю о ней и малышке.
  - И от меня прибавь поздравление, - грустно сказал Володя, совершивший два дня назад визит к Зильберштейну, окончившийся, как и следовало ожидать, неудачей. Такого унижения он еще не испытывал. Наум Давыдович принял его в кабинете. Сесть не предложил. Пока Володя излагал свое намерение жениться на Ляле, просматривал на столе бумаги, ни разу на него не взглянув.
  - Это все? - спросил он, когда Володя кончил говорить, и вызвал колокольчиком слугу.
  - Я жду ответа, - спокойно сказал Володя, кипя внутри от негодования.
  Зильберштейн поднял голову, удивленно разглядывая доктора, как будто только что его увидел.
  - Разве не понятно: я согласия не даю, - грубо произнес он и приказал появившемуся слуге проводить посетителя.
  Володя попросил объяснить причину отказа. Наум Давыдович выскочил из-за стола, махнул рукой слуге, чтобы тот вышел, и забегал по кабинету. Под его тяжелыми шагами застонали половицы.
  - Я не привык никому давать отчеты, почему я принимаю то или иное решение. Но если вам так важно знать, извольте: у Ляли есть жених, в начале июля состоится их свадьба. Надеюсь, такой ответ вас удовлетворит?
  - Нет, не удовлетворит, - разозлился Володя. - Я не мальчик, чтобы выслушивать ваши оскорбления. Ваша дочь меня любит, о чем поставила вас в известность, готова поехать со мной в Петербург на место моей новой службы. Мне 27 лет, я много работаю и смогу обеспечить ей достойную жизнь.
  Зильберштейн побагровел, шея его надулась, ноздри расширились, сросшиеся на переносице брови взлетели высоко вверх. Он был похож на разъяренного быка. "Необузданный самодур, Дикой, - подумал Володя. - Как у этого зверя могло родиться такое кроткое, нежное существо, как Ляля".
  - В этом доме все решения принимаю я. Не заставляйте меня повторять об этом дважды.
  - Вы губите свою дочь, и сами когда-нибудь об этом пожалеете, - взорвался Володя и, не попрощавшись, вышел из кабинета...
  ... Вернувшись с почты, Михаил не заметил помрачневшего лица брата: он продолжал думать о жене и дочери - маленьком чуде, появившемся в его доме. Он - отец! Ему казалось, что все должны радоваться вместе с ним и разделять его гордость.
  В конторе тюрьмы им сообщили, что Дьяченко уехал в Одессу и неизвестно когда вернется.
  - Вот незадача, - расстроился Михаил. - У меня времени очень мало.
   - Надеюсь, ты не уедешь, пока здесь все не прояснится?
   - Не знаю. Надо поговорить с начальником тюрьмы.
  Начальника тюрьмы Петренко на месте не оказалось. Его заместитель принял Михаила за важную особу и, заикаясь от волнения, доложил, что "его благородие приболели-с". Заподозрив сговор Петренко со следователем, Михаил приказал отвести их на квартиру начальника. Глаза заместителя беспокойно забегали, однако он покорно отчеканил: "Слушаюсь, ваше благородие! Сейчас пришлю к вам провожатого!" - и поспешно скрылся в соседней комнате.
   - Вот тебе налицо обычная чиновничья волокита, - раздраженно сказал Миша. - Одного нет, другого. Сейчас выяснится, что без Дьяченко меня не имеют право ни к кому из наших подследственных допустить. Хорошо еще если его действительно нет в городе, а то может специально скрываться и вести допросы, пока арестованные не получили наставлений от адвокатов.
   Дежурный надзиратель проводил их в двухэтажный дом на противоположной стороне Тюремной площади, где находилась квартира Петренко. Дверь открыла молоденькая горничная в глухом сером платье, белом фартуке и белой накидке на голове, и, спросив фамилии посетителей, ушла докладывать хозяину. Внутри комнат послышались радостные восклицания, появился улыбающийся Петренко. Несколько лет назад Володя спас его маленькую дочь от гнойного аппендицита. Увидев сейчас доктора в своем доме, он обрадовался ему, как самому дорогому гостю.
  - Век вас будем помнить, Владимир Ильич. В долгу мы у вас, в долгу.
  - Вот и хорошо, Федор Трофимович, - сказал Михаил, беря в свои руки бразды правления и проходя в гостиную, куда было велено принести закуску. - Я - адвокат из Киева, Михаил Ильич Даниленко. Намерен защищать нашего брата Николая и его жену Елизавету Фальк, арестованных по делу боевого отряда анархистов.
   - Да, да, есть у нас такие, - смутился Петренко, получивший приказ от петербургского чиновника не принимать по этому делу никаких просителей. - Но, Михаил Ильич, вы же знаете: без следователя или особого указания свыше я не имею права разрешать встречи с арестованными. Тем более что Дьяченко никуда не уехал, а находится в городе.
  Тут Петренко спохватился, что сказал лишнее и стал оправдываться.
   - Это я вам сказал по секрету, только из благодарности к доктору. Вы ничего не слышали.
  Михаил усмехнулся: его предположение насчет тактики Дьяченко оказалось верным. Володя в это время с интересом рассматривал гостиную, уставленную богатой мебелью и предметами роскоши, которые вряд ли можно было купить на зарплату начальника тюрьмы. Ему даже показалось, что такую же красивую хрустальную люстру в ажурной оправе из бронзы и кресла с шелковой обивкой он видел в доме Зильберштейна.
  Горничная внесла на подносе графин с коньяком и закуску: говяжий язык, ветчину, семгу, свежие булочки. Следом другая женщина в таком же белоснежном фартуке принесла чашки, сливочник и высокий кофейник, из которого шел ароматный пар.
  Голодный Миша с жадностью набросился на еду, с удовольствием выпив рюмку коньяка. Володя поддержал его ради компании.
  - Ну, что же, Федор Трофимович, - сказал Михаил, разворачивая треугольник накрахмаленной салфетки и прикладывая ее к губам, - на что мы можем рассчитывать?
  - Могу сделать послабление только в виде передачи записки вашему брату Николаю Ильичу. Что же касается встреч и передач, не обессудьте. Постарайтесь получить разрешение у прокурора или губернатора, хотя Клингенбе́рга сейчас в городе нет. Тогда у вице-губернатора Николая Юрьевича Шильдера-Шульднера, временно исполняющего его обязанности... Он днем обедает в Английском клубе.
  - Это верно, что Елизавета Фальк в настоящий момент находится в карцере? - неожиданно спросил адвокат Петренко, решившего, что неприятный разговор окончен, и для посетителей сделано все, что было в его силах.
  Петренко с испугом посмотрел на Михаила: откуда ему это известно? Сколько он не борется со своими подчиненными о секретности того, что происходит внутри тюрьмы, сведения все равно утекают наружу. Если Дьяченко узнает об осведомленности этого адвоката, он будет крайне недоволен и, чего доброго, настрочит на Петренко жалобу в Петербург.
  - Господа, - он умоляюще посмотрел на братьев, - поймите меня правильно, по указанию следователя я не имею права разглашать никакой информации.
  - Полноте, мы свои люди. Следователь здесь не причем, это ваши надзиратели ее туда отправили... или все-таки следователь распорядился? А? - Миша укоризненно посмотрел на Петренко. - Ах, Федор Трофимович, вы ведь только что говорили, что в долгу у доктора. Сделайте, пожалуйста, все, чтобы сегодня же вернуть Фальк в камеру. А записку брату я сейчас напишу.
  Михаил написал Николаю, что приехал в Екатеринослав и добивается встречи с ним и Лизой. Дело затягивается. У него самого большая радость: родилась дочка Катенька. Под записку легла новая хрустящая ассигнация. Увидев это, Петренко покраснел, но ничего не сказал и обратно ассигнацию не вернул. Сам проводил их в прихожую, пожелав успешно решить вопрос у прокурора или вице-губернатора.
  Куда было ехать дальше? Володя сказал, что прокурор Халецкий - неприятная личность, активный член "Союза русского народа", так же, как судья Белоконь и начальник охранного отделения Шкляров. У прокурора он недавно был по поводу убийства доктора Караваева. Тот с недовольным видом выслушал его рассказ о том, что Александру Львовичу на протяжении многих лет постоянно угрожали какие-то люди. На лице прокурора было откровенно написано: уезжал бы ты сам, доктор, отсюда поскорей, пока цел. Что еще можно ожидать от члена СРН? Видимо, с этой организацией связан и пакет, который Караваев передал Коле.
  - Что за пакет?
  - Понятия не имею. Караваев перед смертью сказал, что Коля все знает. Я пакета в их квартире не нашел. Наверное, он отдал его кому-нибудь на хранение. Ты когда увидишь его, спроси об этом.
  - У вас тут целый клубок таинственных дел. Года не хватит, чтобы все распутать. Коля ладно, но ты-то, почему в его делах замешен?
  - Так получилось. С Караваевым я был знаком много лет и свел его с Колей, когда Александр Львович решил организовать депутацию в Городскую думу по поводу еврейского погрома.
  - Что же мы тут стоим? Давай попробуем поговорить с этим, как его там...
  - Шильдер-Шульднер.
  - Язык сломаешь, пока запомнишь. Хоть человек стоящий?
  - А кто его знает, у нас вице-губернаторы меняются, как перчатки...
   - Тогда едем в Английский клуб.
  - А в СРН он состоит? - поинтересовался Михаил, когда они сели в пролетку.
  - Понятия не имею, но у нас этот Союз поддерживает все высшее общество.
  - Мой тесть тоже член СРН и входит в его областной Совет. Его самый близкий друг - ректор нашего университета Цытович. Я категорически против реакционной деятельности Петра Григорьевича и стараюсь особенно не общаться с ним. Скажу тебе больше: по некоторым вопросам я писал письма Толстому.
  - И он тебе отвечал?
  - Отвечал.
  - Что же ты нам об этом не сообщил? Все-таки сам Толстой.
  - Да как-то забывал. Его письма я вклеил в свой дневник - это архив для потомства.
  - Все еще ведешь дневник?
  - Да. В нем я себя больше понимаю, чем окружающие меня люди, интересно потом перечитывать: видишь, что ты не всегда бываешь прав. Это моя скрытая совесть. Могу тебе сказать, что и с Толстым я не во всем согласен. Он рассуждает обо всем очень верно, но на первом месте, даже в уголовном праве, у него стоят любовь и добро. К сожалению, здесь он глубоко ошибается: эти качества, наоборот, могут привести общество к разложению и разрушению. По его мнению, высший закон состоит в том, чтобы любить ближнего, как самого себя, и поэтому нельзя делать другому того, что не хочешь себе. Закон этот, пишет он мне в одном из писем, которое я знаю наизусть, так близок сердцу человеческому, так разумен, исполнение его так несомненно устанавливает благо как отдельного лица, так и всего человечества..., что если бы не те коварные и зловредные усилия, которые делали и делают богословы для того, чтобы скрыть этот закон от людей, закон этот уже давно был бы усвоен огромным большинством людей, и нравственность людей нашего времени не стояла бы на такой низкой ступени, на которой стоит теперь.
  - Кто же скрывает этот закон? - заметил Володя. - О любви к ближнему постоянно твердят наша литература и церковь. Но к этим словам люди настолько привыкли, что перестали их воспринимать. А некоторые просто не хотят слышать. При всем своем уважении к Толстому, я с ним не согласен и поддерживаю покойного Караваева, считавшего, что от преступности можно избавиться, только решив социальные проблемы.
  - Никто этого не отрицает. Я сам всегда в защите указываю именно на этот факт. Но надо знать и сущность человеческой натуры. Страх перед наказанием еще не останавливал ни одного грабителя и насильника. Каждый из них уверен, что сумеет замести следы, обведя полицию вокруг пальца. Такова психология человека. Выйдя из тюрьмы, бывший узник снова идет на преступление, думая, что на этот раз он ни за что не попадется. Даже в странах, где социальные условия намного лучше, чем в России, статистика преступлений не менее высокая.
  - Если бы в обществе не было имущественного расслоения, то количество преступлений резко сократилось.
  - Человеку всегда чего-то не хватает, а власть и деньги его еще больше развращают. Поверь мне: и в высшем обществе немало людей, одержимых корыстными целями. Лишь политические составляют исключение. Одна моя нынешняя подсудимая в Киеве - дочь генерала Самсонова, другая - дочь высокого чиновника Щербинского. Обе они - террористки, твердо убеждены в справедливости своих поступков и готовы понести самое суровое наказание. Спрашивается, что этим девушкам не хватало?
  "Того же, что и нашим братьям", - подумал Володя, но промолчал и, не желая больше спорить, уставился в окно. Михаил догадался о его мыслях, усмехнулся и тоже стал смотреть в окно, с интересом разглядывая красивые здания Екатерининского проспекта. В прошлый свой приезд, когда ему пришлось вызволять из тюрьмы Николая и Сергея, он быстро уехал, не успев познакомиться с городом. Теперь сюда придется приезжать чаще, и у него будет время, чтобы прогуляться по этой красивой улице и бульвару. Неожиданно ему пришла новая мысль.
  - Знаешь что, доктор, - решительно сказал он, поворачиваясь всем телом к Володе, - пожалуй, не стану я тут терять время с вашим вице-губернатором и Дьяченко, а поеду обратно в Киев, к Сухомлинову, он мне поможет. На это уйдет не больше недели. А ты сегодня же проверь через тюремного доктора, вернулась ли Лиза из карцера, и в любом случае мне телеграфируй.
  - А как быть с мамой?
  - Ответь ей телеграммой, что у вас тут все в порядке, ты задерживаешься по своим больничным делам. Ведь так оно и есть. Потом будет видно.
  
  ГЛАВА 3
  
  Лиза, потрясенная тем, что с ними произошло и что из-за нее пострадал Николай, первые два дня, не переставая, плакала. Лицо ее распухло, голова нестерпимо болела и кружилась: то ли от слез, то ли от тяжелого спертого воздуха и отвратительного запаха, исходившего из бочек с испражнениями.
  Вместе с ней в одной камере из анархистов оказались Мария Завьялова, Софья и Евгения Соломоновна Пизовы и несколько еще знакомых и незнакомых ей женщин, среди которых выделялась силой своего характера Ирина Кацевич, бывалая каторжанка. Все они держались мужественно и пытались ее успокоить. В конце концов, Ирине надоели ее слезы. Она прикрикнула на Лизу и заявила, что, им всем надо заняться каким-нибудь делом, иначе они станут неврастениками и не дотянут до суда. Составили расписание на каждый день недели. В них входили физкультурные упражнения три раза в день, уборка помещения, уроки иностранных языков и литературой. Физкультурой руководила Ирина, занятия литературой и языками вели по очереди Завьялова и Пизова. Когда становилось совсем невмоготу, "железная" Ирина заставляла всех по очереди читать стихи или вспоминать интересные случаи из жизни.
   Кроме них, в камере находились еще 28 уголовниц разного возраста. Самой молоденькой, модистке из ателье Таисии Ильченко было всего 18 лет. Она в состоянии сильного опьянения обварила кипятком своего любовника, изменившего ей с ее подругой. Любовник скончался. Таисия ничуть не раскаивалась в своем поступке, говоря, что так этой "кабелине" и надо, жалела, что не проделала то же самое со своей подругой-обидчицей.
   В убийстве и покушении на убийство обвинялось еще восемь женщин, которые охотно рассказывали о своих поступках, ругали мужей и своих сожителей. Только одна из них, пожилая татарка Фатима, горько плакала и переживала, что убила сына, беспробудного пьяницу, который "ты-рез-вый" был добрый, хороший человек и любил мать.
  - Зачем же ты убила его? - спросила ее как-то соседка по нарам, тоже татарка, молодая красивая женщина Динара. Сама она попала сюда, как она всем обстоятельно объяснила, по ложному доносу своей хозяйки, приревновавшей ее к мужу, владельцу мехового ателье на Харьковской улице, - родное дите разве можно убивать, терпеть надо было.
  - Твоя правда, - покорно согласилась Фатима. - Да и пил он не всегда. Был хороший, работящий. Девушка у него была хорошая, невеста, да накануне самой свадьбы попал он рукой в станок, затянуло по самое плечо. Невеста его бросила и вышла замуж за другого. Вот и запил мой Марат, дружков стал к себе водить. Только я на работу, а они уже тут как тут: пьют, баб гулящих приводят. Терпела я, много лет терпела, жалеючи его. А тут прихожу как-то домой после работы, сил нет до постели добраться. Повсюду на полу люди спят. В моей кровати спит голая баба, а он, сын-то мой, на диване развлекается с двумя девицами. Я ну на него кричать. А он мне в ответ: "Пошла отсюда, сука". Это матери-то родной! Не знаю, что тут со мною приключилось: в глазах потемнело, сердце запрыгало, как бешенное. Схватила кочергу у печки и - хвать его по голове. Вскрикнул мой сыночек, сел и смотрит на меня таким жалобным взглядом, а по лицу кровь течет, одеялом ее вытирает. Покачнулся и упал на подушку. Девицы завизжали и бросились бежать. Больше ничего не помню, повалилась я на тело Маратика и потеряла сознание. Очнулась уже, когда дом был полон полиции. Дружки все разбежались, одна голая баба, та, что в моей кровати лежала, еще спала, видно сильно пьяная была. Ее в свидетели и взяли. Да я сама во всем призналась. Заслужила, значит, наказание.
  - Бог тебе судья, - тихо сказала пожилая уголовница, с худым изможденным лицом и красными от слез глазами и трижды перекрестилась на висевшую в углу засиженную мухами картинку из журнала с изображением Христа.
  - У них у татар, другой бог, Аллах.
  - Так все одно, он тоже на небе, ему оттуда все видно и слышно...
  - Послушайте меня, - сказала Софья, с сочувствием слушавшая рассказ Фатимы. - Ни вы, Фатима, ни ваш сын, не виноваты в том, что случилось. Виновато общество, которое довело вашего сына до такого состояния. Хозяева завода должны были поставить около станка специальное ограждение, тогда бы не произошло с вашим Маратом несчастного случая. Их надо судить, а не вас. Они - настоящие убийцы.
  - У вас, политических, всегда буржуи виноваты, - заметила Аглая Фетисова. - Может, они виноваты и в том, что Таська облила кипятком своего любовника?
  - Конечно, виноваты. Тася, у тебя есть родители?
  - Не-а, я с малолетства жила в приюте. Сбежала оттуда, когда мне было 14 лет, уж больно там худо кормили, и воспитатели-мужики приставали, ну, это... по женской части. Даже батюшка не прочь был погладить по спине и засунуть под блузку руку. Жила у кого придется, охотники приютить всегда находились, кто любил, а кто и бивал как следует. Один студентик ножом полоснул, - она расстегнула халат и показала шрам на животе, - в больнице целый месяц лежала. Потом прощение просил, в ногах валялся, чтобы я к нему вернулась. А я н-е-ет, гордая, и околоточному на него не показала.
  - Вот вам и причины. В порочном обществе и человек порочен. Жила бы она в нормальной семье, в любви и ласке, так ничего бы с ней не случилось. А то видела в жизни только жестокость, сама в зверя превратилась.
  - Не-а, я добрая, я людей люблю.
  - Так и собаки любят, а подразни их, разорвут на части. Звериное все равно в них сидит.
  - А по мне лучше тут очутиться, - сказала пожилая уголовница с большим шрамом на лбу, - чем терпеть такую жизнь.
  - Нашла чему радоваться, - зло сказала Полина Позднякова, - до суда еще терпимо, а вот на каторгу поведут, так все по-другому запоете.
  - А ты там была?
  - А то как. Ослобонили по амнистии.
  - Значит, пондравилось там, раз снова сюда попала, - поддела ее Аглая. Все дружно рассмеялись.
   Позднякова соскочила с нар и вцепилась в волосы обидчицы. Та с силой ударила ее ногой в живот. Обе упали и покатились по полу, избивая друг друга руками и ногами. Уголовницы окружили их, подбадривая и заводя еще больше. Аглая была моложе и сильней своей соперницы, вскочила ей на живот и принялась ее душить. Из носа Поздняковой текла кровь, она тяжело и хрипло дышала.
  Лиза отвернулась к стене, чтобы не видеть этой ужасной сцены. Ирина и Соня терпеливо наблюдали за происходящим, не желая вмешиваться в жизнь уголовниц. Наконец Ирина не выдержала, приказала женщинам встать и прекратить драку, пока не пришли надзирательницы. Сказано это было таким твердым голосом, что женщины послушно встали и, пронизывая друг друга ненавистными взглядами, разошлись в разные стороны. Остальные, разочарованные, что все так быстро кончилось, полезли на нары.
  Политических было намного меньше, чем уголовниц, но они пользовались уважением. Первым делом стали наводить в камере чистоту. Все, кроме Евгении Соломоновны, постоянно мыли пол и терли стены, покрытые серым, скользким налетом. Лиза как самая высокая встала на сооруженную стопку из старых журналов и вымыла грязное окно высоко вверху, которое, наверное, не мыли со дня основания тюрьмы. Теперь можно было видеть небо и ветку березы. Эта ветка при сильном ветре стучала и билась в окно, как раненая птица.
  Вскоре состоялся суд над татаркой Фатимой, убившей сына. Присяжные единогласно признали ее виновной. У несчастной женщины не было защитника, который мог бы объяснить этим людям, как Софья Пизова, что виновата не она, а доведшие ее до такого преступления тяжелые обстоятельства. Вместо Фатимы в камеру привели новенькую - довольно привлекательную молодую женщину. Остановившись у дверей, она как затравленный зверек, оглядывалась по сторонам, отыскивая свободные нары.
  - Да, это же Слувис, - поднялась со своего места Завьялова. - Эта она нас с Сергеем предала.
  - Ты ошибаешься, Маша, - испугалась Слувис, - я понятия не имею, о чем ты говоришь!
  - Кроме тебя и твоего мужа, никто не знал, что я ездила в Париж за деньгами. Откуда это известно следователю?
  - Я никому ничего не говорила.
  - Тогда это сделал твой муженек. Вы оба - предатели!
  Слувис, наконец, увидела свободные нары наверху, взобралась на них и отвернулась к стене.
   Лизу поразила вспыльчивость Марии. Она присела к ней на нары. Все женщины камеры общались друг с другом на ты, кроме Евгении Соломоновны. К Завьяловой ей нелегко было так обращаться, но в тюрьме быстро ко всему привыкаешь.
   - Почему ты так набросилась на Слувис? - спросила Лиза.
  - Я одно время жила у них в Одессе, и, когда мы оказались вместе в тюрьме, показала ей письмо ко мне Борисова, переданное через одного человека. Сергей писал, что кое-кто из его друзей остался на свободе, они обязательно организуют нам побег. Она стала расспрашивать, кто эти люди, где сейчас находятся. На следующем допросе следователь задавал мне точно такие же вопросы, камеру обыскали, но я уже уничтожила письмо. Следователя также интересовало, к кому я ездила в Париж и с кем встречалась из людей Борисова в Одессе и Екатеринославе. В разговоре со Слувис я нарочно называла вымышленные фамилии, потом следователь упоминал их в своих допросах.
  - Вот мерзавка, - сказала Лиза, - ты права: надо держаться от нее подальше.
  - Это еще не все. Ее муж Тетельман тратил на свои нужды общественные деньги, которые ему давал Сергей для выполнения заданий, а тот ничего не делал.
  - И Сергей ему доверял?
  - Не мог же он за каждым следить.
  - А где были одесские товарищи? Они разве этого не видели?
  - Получается, что не видели. Каждый занимался своим делом. А ведь я чувствовала, что здесь что-то не так, когда жила у них в гостинице, чувствовала и предупреждала Сергея, но он меня не слушал...
   Как-то ночью Лиза проснулась от шума. Ирина и Соня держали Слувис за руки. Ирина одной рукой закрывала ей рот, другой шарила под подушкой. Рядом стояла Завьялова. Проснувшиеся уголовницы с любопытством наблюдали за этой сценой.
   - Что случилось? - спросила Лиза, спрыгнув со своей верхней полки вниз.
   - Эта стерва, - сказала Ирина, - по ночам строчит письма, мы хотим посмотреть, что она там сочиняет.
   Отбиваясь руками и ногами, Слувис наконец, вырвалась от них и, громко зовя на помощь, бросилась к двери. Воспользовавшись этим, Ирина вытащила из-под ее подушки письмо и сунула за пазуху.
   В камеру вошла надзирательница - высокая, полногрудая женщина, с большими, мужскими руками, настоящий гренадер в юбке, внимательно осмотрела стоявших посреди камеры женщин.
   - Что тут у вас происходит? Слувис, это вы кричали, вас били?
   - Н-н-нет, - испуганно замычала та, увидев, что Позднякова грозит ей кулаком, - что-то приснилось.
   - Всем спать. Еще раз услышу крики, отправлю всех в карцер.
   Слувис забралась к себе и, уткнувшись в подушку, тихо плакала. Через несколько минут она набросилась на Ирину:
  - Отдай письмо!
  - Отдам, только сначала прочитаю. Девочки, держите ее, а я буду читать, - сказала она своим подругам, не успевшим еще забраться на нары.
   Их опередили уголовницы Тася и такая же под стать ей разбитная Зинка-подстилка, прозванная так своими соседками за ее разгульную жизнь на воле. Возмущенные всей этой историей, они вцепились в Элину мертвой хваткой. Та притихла, не решаясь от них отбиваться. Ирина развернула сложенную вдвойне блестящую бумагу.
   "Милый мой! - прочитала она с издевкой. - Теперь отвечу тебе на твои вопросы. В отвратительном участке, еще в Одессе, я встретила уже арестованную Эсфирь Розенбаум и Марию Завьялову. Они отнеслись ко мне враждебно и все время меня в чем-то обвиняли. Смекнув в чем дело, я открыто и смело высказала им негодование по поводу их отношения ко мне. Они извинились, так как признали, что у них не имеется к тому данных. Я повернула к ним спину, и с тех пор мы ничего общего не имели. После трехдневного пребывания в участке нас перевезли в тюрьму, куда одновременно из другого участка привезли Тарло и других арестованных, очевидно, по общему делу. Это не те люди, что тогда были на квартире у Розалии. Показания на допросе я дала очень складные. Много спрашивали о Борисове, Таратуте, Могилевском и др. Я рассказала все, что знала или слышала о них от самого Сергея. В Екатеринославе еще хуже. Завьялова, которую сюда тоже перевезли, распространяет обо мне всякие слухи. Статьи пока не предъявили. Все мои мысли только о тебе и нашей малышке. Надеюсь, у сестры ей хорошо".
   - Вот тварь, - взвизгнула от возмущения Зинка-подстилка, схватила Слувис за шею и стала ее душить.
   - Прекратите, - не выдержала Лиза, - нас всех обвинят в убийстве, - и, увидев, что ее слова не возымели никакого действия, в ужасе закричала, - мы же женщины...
   - Мы-то - женщины, а эта тварь - провокатор, - зло усмехнулась Тася. Ее насмешливые карие глаза стали совсем темными. - Письмо написано на блестящей бумаге. Такую выдает только начальство.
   Она бросилась на помощь своей товарке. Слувис боролась с ними из последних сил и громко кричала. Все остальные уголовницы лежали на своих местах, громко подбадривая дерущихся.
   Вбежали надзирательницы. Слувис от страха ничего не могла объяснить, показывая рукой на шею. Надзирательница-гренадер побежала за начальством. Вскоре она вернулась со старшим надзирателем по их зданию Титуновым - сердитым, бородатым мужиком, от которого всегда разило перегаром. Он внимательно осмотрел стоявшую посреди камеры группу женщин из политических и уголовниц, позвал из коридора конвоиров и приказал развести всю эту группу по одиночным карцерам. Последнее, что Лиза слышала уже в коридоре, жалобный крик Евгении Соломоновны: "Со-не-ч-ка!"
  Случилось то, чего больше всего боялась Лиза, - очутиться в одиночной камере, куда мог войти любой надзиратель-мужчина и надругаться над беззащитной арестованной. Всплыл в уме рассказ Сони о том, как в Кременчугской тюрьме издевались над Марией Купник, да и в их Екатеринославской тюрьме было немало подобных случаев, о чем время от времени сообщали городские газеты.
  В помещении было холодно и сыро, тускло горел огрызок свечи, вставленный в разбитый стакан. Остро пахло испражнениями из ведра, которое не выносили, наверное, несколько дней. Откуда-то сбегались крысы и шумно возились около него. Не дай бог, они его перевернут, и все его содержимое растечется по полу. Она прижималась к стене, с ужасом вскрикивая, когда животные касались ее ног. О горле и своих связках не думала: теперь было не до них и не до консерватории.
   Обессилев от долгого стояния, она села на тонкий, тряпичный матрас в углу карцера и расплакалась. От слез снова распухли глаза, разболелась голова. Чтобы немного успокоиться, стала думать о Николае. В памяти всплывали отдельные картины из их жизни: чудные, неповторимые минуты, когда они первый раз катались по Днепру на лодке и, казалось, что все вокруг наполнено любовью; их первую брачную ночь; поездки в Петербург и Ромны. В Ромнах они жили в бывшей детской комнате Коли и Сергея, сдвинув вместе две кровати. Спать на них было неудобно, к тому же при малейшем движении пружины на них предательски скрипели на весь дом. Коля достал с чердака медвежью шкуру - охотничий трофей князя Шаповалова из Беловежской пущи и расстелил около печки. Какое было счастье обниматься на этой шкуре и потом засыпать под треск пылающих за дверцей поленьев и песни сверчка. Лиза видела глаза любимого, чувствовала прикосновение его рук, горячее дыхание. Очутиться бы хоть на миг в его объятьях, и даже этот карцер не казался бы таким омерзительным.
  За дверью послышались шаги. Кто-то подошел к камере, отодвинул с той стороны задвижку, заглянув в решетчатое окошко. Сжавшись от страха, Лиза спрятала голову в колени. Сегодня ее еще ни разу не кормили, но при таком отвратительном запахе она все равно не смогла бы есть. Ее тошнило.
  Жаль, что не успела научиться перестукиваться, чтобы узнать, кто сидит рядом с ней. А вдруг там Слувис? Удивительно, но Лиза не испытывала к ней никакой ненависти. "Милый мой, - писала та в письме своему мужу. - Все мои мысли только о тебе и нашей малышке". Элина сейчас тоже, наверное, думает о Тетельмане и дочке, чтобы иметь силы выжить. Выходит, что Лиза сочувствует ей и даже жалеет ее. Как все люди похожи друг на друга! Даже Единственный у Штирнера иногда любит людей и не только некоторых, но и любого человека, "сочувствуя всякому чувствующему существу", даже готов пожертвовать жизнью ради ближнего.
  Мысли у нее путались, голова кружилась, рот наполнился сладкой слюной. Поднялась, чтобы побежать к ведру, но не успела: ее вырвало на пол около матраса. В течение часа ее вырвало еще несколько раз, а так как она со вчерашнего дня ничего не ела (и вообще со дня ареста плохо ела из-за отвратительной пищи), то были только одни позывы, выворачивающие наружу все ее внутренности. Пришла незнакомая надзирательница, отругала ее за то, что она "испакостила" весь пол, затем привела старшего надзирателя. Титунов вошел в карцер и тут же выскочил обратно, велев дать арестованной швабру и привести помещение в порядок.
  Швабру и воду принес худой, изможденный арестант в серых брюках, такого же цвета куртке, шапке и стоптанных башмаках. Спереди куртка была рваная, через дырку выглядывала волосатая грудь.
  - Вымой пол, - приказала ему надзирательница, - эта интеллигентка, кажется, спеклась.
  - Тут любой спечется, - покачал головой арестованный. - Вон крыса в углу валяется, и та не выдержала. Тоже воняет...
  - Вы случайно Николая Даниленко не видели? - тихо спросила его Лиза, когда он оказался рядом с ней. Надзирательница услышала ее шепот и больно ударила по руке.
  - Нравится тут сидеть? Так я прикажу отхожее ведро оставить. А ты, Сидоренко, поторапливайся, чай, не у господ порядок наводишь...
  Сидоренко быстро вымыл пол и подхватил отхожее ведро:
  - И то, поспешать надо, сейчас обед начнут развозить.
  При этих словах Лизу опять чуть не вырвало. Надзирательница и арестант ушли. Чуть живая, она опустилась на матрас. Неужели и Коля носит такую куртку и башмаки? В их камере в тюремных халатах и платках были только уголовницы, политические оставались в домашней одежде. На ней была шерстяная юбка, белая блузка с высоким воротником, заношенным за эти дни до черноты, и теплая кофта. У нее отобрали только медальон с Колиной фотографией и дорогие серьги, которые она не успела снять после театра. Их обещали вернуть после освобождения из тюрьмы.
  Из карцера ее выпустили на пятый день. Теперь она попала в камеру, где находились в основном одни уголовницы. Из политических были только Хана Шлимович и Ольга Таратута. Она так им обрадовалась, что разрыдалась и долго не могла успокоиться: не было Ирины Кацевич, которая могла в таком случае прикрикнуть на нее железным голосом. Но нашелся свой командир из уголовниц: высокая худая женщина с мужеподобным лицом, которую все с уважением называли Натальей Андреевной. Та пригрозила, что, если она будет реветь и отравлять всем жизнь, ее побьют. Лизе стало не по себе. Хана ласково обняла ее, сказала, что Наталья Андреевна - добрый человек, все женщины в камере им с Ольгой сочувствуют и делятся своими передачами. Тут же одна из пожилых уголовниц протянула ей пирожок с яблоками, погладила по голове.
  - Съешь дитятко, дочка моя пекла, таких же лет будет, как ты, - и тяжело вздохнула, вытирая концом платка глаза, - пропадет теперь девка без меня, как пить дать, пропадет.
  Лиза с благодарностью обняла маленькую, сухенькую женщину (как потом оказалось, убившую в порыве гнева, вроде татарки Фатимы, своего мужа-изверга), взяла пирожок и спрятала под подушку:
  - Потом съем, сейчас не хочется.
  - Успокоилась? - спросила Хана. - Теперь рассказывай, что с тобой произошло.
  Они уединились на нижних нарах Ольги, выделенных уголовницами из уважения к ее возрасту и "боевой деятельности". Лиза шепотом стала рассказывать им про Слувис и ее мужа.
  - Жаль, что ее не прикончили, - сказала Ольга, сдвинув к переносице брови, тронутые сединой. - Теперь ее начнут подсаживать во все камеры, и будет выдавать нас всех по очереди.
   - Тетельман сидел в Одессе, - размышляла Хана, - теперь, говорят, уже в Харькове. Тасуют нас, как карты в колоде, подсаживая своих осведомителей. От Борисова передали, что у нас оказался человек, а, возможно, их было несколько, который раскрыл полиции все подробности об отряде. Даже, если предположить, что за каждым из нас повсюду следовали филеры, они не могли так подробно знать о внутренней жизни отряда, подпольных кличках, паролях и конспиративных квартирах, известных только узкому кругу людей.
  - И этот кто-то был из самого близкого окружения Сергея, - заявила Ольга.
  - Кто? Не Рогдаев же и Войцеховский...
   - А почему бы и нет. Им одним удалось сбежать из города.
  - Они не могут, - вступилась за них Лиза, - Рогдаев сам предупредил меня об арестах, а я растерялась из-за Коли, не знала, как ему сказать.
  - Этот человек слишком хорошо замаскировался, сидит сейчас тихо вместе со всеми, чтобы продолжить свою подлую работу. Но ему все равно несдобровать: рано или поздно его имя станет известно, товарищи достанут его хоть из-под земли.
   Перестукиваясь с соседней камерой, Хана выяснила, что Николай сидит в другом здании, где находятся одни мужчины, а их отделение - смешанное. Все ее товарищи по первой камере теперь оказались в разных местах. Евгению Соломоновну перевели в тюремную больницу: у нее случился сердечный приступ. Насчет Слувис никто не знал.
  В Екатеринослав постепенно свозили всех арестованных членов отряда. Здесь уже были Борисов, Андрей Штокман, Ита Либерман, Розалия Тарло. Только киевские анархисты оставались на месте, на них было заведено самостоятельное дело.
  
   * * *
  После карцера Лизу каждый день начал вызывать на допросы следователь из Петербурга Дьяченко. Хана и Ольга советовали ей на все вопросы отвечать молчанием или коротким "не знаю", но Лиза, чтобы выгородить Николая, сразу заявила ему, что состояла в отряде, а ее муж к отряду не имеет никакого отношения. Он вообще ничего и никого не знал.
  - И даже тех, кто приходил к вам на квартиру? - спрашивал следователь, пронизывая ее острым взглядом, от которого у нее по коже пробегал мороз. Он был худощавый, с рыжей короткой бородкой и почти лысой головой, покрытой на затылке редкими рыжими волосами.
  Сидевший сбоку от него за конторкой писарь, видимо, тоже боялся его, так как, быстро записывая, ни разу не оторвал от бумаги глаз.
  - К нам никто не ходил, - объясняла Лиза. - Муж с утра был в училище, затем до позднего вечера занимался с учениками, что легко проверить. Выпустите его, пожалуйста, - каждый раз жалобно умоляла она следователя, и тот неизменно обещал подумать.
  Вскоре она поняла, что просить его бесполезно. По совету подруг она стала говорить, что ничего не знает. Дьяченко, будучи хорошим психологом, видел, что девушка - с гонором, старался задеть ее самолюбие, надеясь, что в приступе гнева она расскажет не только о своих товарищах, но и о своем брате Иннокентии и его сообщниках по ограблению и убийству Дуплянского. Начинал он всегда издалека.
   - Вы знали связную Еву?
   - Первый раз слышу это имя, - искренне отвечала Лиза, догадываясь, что это был чей-то псевдоним.
   - Где же Ева брала деньги на взрывчатые вещества?
   - Откуда я могу знать...
   - В вашем списке есть буква "Е", кто под ней имеется в виду?
   - Понятия не имею, - пожимала плечами Лиза, зная, что букв в ее бумагах вообще нет, только даты и суммы.
   - 14 января Ева приходила к Карлу Ивановичу Иосте, расспрашивала, какое нужно приобрести оборудование для лаборатории. Затем зашла к вам домой за деньгами.
   - Не знаю ни про лабораторию, ни про оборудование.
   - А Иосту?
   - И Иоста не знаю.
   - А вот член вашего отряда Дмитриев утверждает, что вы встречались с Иостой дважды: на Военной улице и в квартире Наума Марголина на Троицкой улице, где Борисов первоначально хотел оборудовать лабораторию, но потом перенес ее в Шляховку. Борисов поручил вам следить за этой квартирой.
   - Это ложь, - спокойно отвечала Лиза, лихорадочно соображая, кто такой Дмитриев и откуда Дьяченко известно о поручении Борисова. Ни сам ли Иоста об этом рассказал?
   - Тогда почему вас часто видели на этой улице?
  - Я могла по ней проходить.
  - Куда?
  Лиза пожала плечами.
   - К дому моих родителей.
   - Позвольте полюбопытствовать, где находится их дом?
   - На Клубной улице.
   - Это же далеко от дома Марголина? - усмехнулся следователь, успевший побывать по всем этим адресам. На Клубной улице в Английском клубе в первый день его приезда прокурор Халецкий и начальник охранного отделения Шкляров угощали его роскошным обедом.
   - Ну, мало ли куда еще, - растерялась Лиза, поняв, что допустила оплошность.
   - В начале февраля Ева перевозила по просьбе Борисова чемоданы с литературой и пикрином в Одессу. Перед этим она встречалась с вами, вы дали ей эти чемоданы.
   - Какие еще чемоданы? Никому я ничего не давала.
   - Как же не давали, если вас видели вместе? - пытался запутать ее Дьяченко.
   - Я вам еще раз говорю: никакой Евы я не знаю.
   - А Марголина знали?
   - Он же погиб!
   - Почему вы так решили? Все говорят, что он в Америке.
  - Значит, в Америке, - смутилась Лиза.
   - Он действительно погиб, и мы даже знаем где.
   - Где?
   - В имении Дуплянского, при его ограблении и убийстве.
   - Откуда вы знаете?
   - Нашли его труп. Другого убитого сообщника Вячеслава Шелеста опознали по шинели. Ведь вам этот человек тоже известен?
   - Н-е-т, первый раз слышу, - растерянно протянула Лиза, ужаснувшись, что Дьяченко все известно о ребятах.
   - Эти люди, по показаниям служанки Рывкиндов, Евдокии Макаровны Кудрявцевой, жили перед ограблением в доме вашей тети, Лии Львовны Рывкинд, где вы также находились в тот момент, сбежав от своего сожителя. - Дьяченко специально употребил это слово, чтобы разозлить Лизу, у которой глаза тут же вспыхнули от гнева. - Кто еще участвовал в ограблении?
   - Понятия не имею.
   - Ваш брат Иннокентий Рывкинд был помещен в Полтавскую больницу со свежим шрамом на груди приблизительно в то же время, когда произошло ограбление. Кто и когда его ранил?
   - Не знаю.
  - Вы с Даниленко его там навещали: вас по фотографиям опознали врачи и медсестры больницы.
   - Он - мой брат, и вполне естественно, что мы к нему ездили.
  - Вам известно, при каких обстоятельствах он был ранен?
  - Нет. Он был очень слаб и ничего не рассказывал.
  - А потом?
  - Потом он исчез... Больше я о нем ничего не слышала.
  - Все вы прекрасно знаете и напрасно отрицаете, - рассердился Дьяченко, поняв по ее лицу, что он на верном пути. - Помните телеграмму из Вены: "Дом купили, осталось только приобрести мебель"?
  - Я устала, - попросила Лиза, - отведите меня в камеру.
  Услышав о такой дотошности следователя, Хана и Ольга опять стали ей внушать, что на все вопросы она должна говорить только "не знаю", ни в коем случае его ни о чем не расспрашивать.
  - Откуда у него сведения о Науме? - не могла успокоиться Лиза. - О его участии в этом ограблении знали всего несколько человек.
  - От провокатора...
  - Мы недооцениваем полицию, - сказала Ольга, - она могла составить картину убийства по рассказам свидетелей и теперь ищет им подтверждение.
  - Если следовать логике Дьяченко, то вскоре он доберется до Могилевского и совещания в доме твоей подруги Зильберштейн. Ты, Лиза, должна быть все время начеку.
  - Больше Дьяченко от меня не услышит ни слова.
  Анархистам из отряда пока запрещалось переписываться с родными и получать от них передачи. Лиза не могла понять, почему так долго не приезжает из Киева Колин брат, адвокат Даниленко, на которого была вся ее надежда.
  
  ГЛАВА 4
  
   В камере Николая не было уголовников, только анархисты и эсеры. Среди них оказались двое товарищей, которые во время октябрьских событий 1905 года присутствовали на его беседе с рабочими Брянского завода. Когда его ввели в камеру, один из них, с огненно рыжей шевелюрой, узнал его и громко воскликнул, желая привлечь внимание сокамерников:
   - Какая приятная неожиданность: к нам пожаловал большевистский агитатор. Какими судьбами?
   Николай промолчал и огляделся по сторонам, ища свободное место. Камера была плотно забита людьми. На всех нижних нарах лежали арестанты, около них сидели по 2 - 3 человека. Большая группа расположилась на лавках вдоль длинного стола. Остальные ходили по узким проходам.
   - Тимофей, угомонись, - поднялся из-за стола высокий, сутуловатый человек с бледным, слегка тронутым оспой лицом и глубоко поставленными глазами. Его редкие, темные волосы были зачесаны назад, на грудь спускалась цепочка с очками. Типичный интеллигент: учитель или журналист. Он подошел к Николаю, пожал ему руку.
  - Будем знакомы: Василий Кондратьевич Чинцов.
  - Николай Ильич Даниленко.
  - У нас тут, как видите, страшная теснота, приходится спать по очереди. Вчера освободилось место на верхней полке в конце камеры. Пойдемте туда.
   Они подошли к указанным нарам, Лежавший там человек поднял голову.
   - Булыгин, ты давно спишь? - спросил его Чинцов.
   - Давно, только проснулся. Сейчас очередь Фоменко.
  - А потом?
   - Егошина. За ним был Хуциев, но его вчера увезли...туда, - он махнул рукой в неопределенном направлении, что, видимо, означало в больницу или того хуже, на кладбище, - а это новенький? Что-то я его раньше не видел.
   - Я его знаю, - опять подал голос рыжий. - Он - большевик, вел рабочий кружок на Брянке. Захар подтвердит.
   Он стал будить спавшего на нижних нарах человека. Тот недовольно брыкался ногами, наконец, оторвав от тонкой подушки растрепанную голову. Николай узнал в нем рабочего, призывавшего на том же памятном собрании на Брянке взорвать директорскую калитку.
   - Тимоха, что тебе надо? У меня еще законных полчаса.
   - Подтверди, что этот человек -большевистский агитатор.
   - Ну и что из этого, - недовольно сказал Захар, кивнув Николаю головой, как старому знакомому. - Его наши рабочие уважали.
  Николаю надоела вся эта комедия. Надо было как-то объяснить ситуацию, не затрагивая Лизу.
  - Все правильно, - хмуро сказал он, обращаясь к Чинцову, который, видимо, здесь пользовался особым уважением, - я - большевик и не собираюсь этого скрывать.
   - Вы напрасно сердитесь, Николай Ильич, вас никто не хотел обидеть, просто у нас тут находятся одни анархисты и эсеры.
   - Я не сержусь. Это ваши товарищи затеяли вокруг меня разговор. Куда можно присесть?
   - Садитесь на любые нары, где найдете место, лавок у нас тоже не хватает. Скотские условия.
   Захар показал ему на свою полку, где уже сидели два человека. Николай примостился у него в ногах. От духоты и табачного дыма нечем было дышать, кружилась голова. Интерес к нему со стороны обитателей камеры пропал. Двое его соседей о чем-то лениво беседовали, не обращая на него никакого внимания. Левое плечо его упиралось в холодную стену. Он прислонился к ней головой, закрыл глаза. Со вчерашнего вечера, когда их с Лизой арестовали, и его продержали в участке, где находились какие-то подозрительные личности, и до этой минуты у него не было времени осмыслить то, что с ними произошло. Со всей отчетливостью ему представился весь ужас их положения: их подозревают в принадлежности к боевому отряду. Обнаруженные же в сейфе крупные деньги и найденные при них шифрованные записи, схожие с докладами филеров о посещении Лизы какой-то конспиративной квартиры, явно подтверждают, что она была казначеем отряда, выдавая деньги на определенные цели, то есть на подготовку террористических актов. Эта страшная мысль, как острый кинжал, пронзила его.
  Вспомнил их визит к Пизовым, упоминание хозяйкой дома о крупной сумме общественных денег, которые Лиза держит дома. Почему он тогда проигнорировал эти слова, даже что-то пошутил на этот счет? Неужели Лиза так наивна, что не понимала всей опасности этого предприятия? Или все-таки вошла в отряд сознательно? И почему она ему никогда не рассказывала о втором дне в сейфе, который лично ему подарил Григорий Аронович? Вопросы, на которые не было ответа. И чтобы больше не мучиться, он заставил себя переключиться на другую тему и стал думать о том, как ему себя вести с сокамерниками, встретившими его весьма недружелюбно. Лучше всего не реагировать на их оскорбления и разговаривать со всеми спокойно.
  Его размышления прервал Чинцов, предложив ему пройти к столу и выпить с ними чаю.
  - До обеда еще далеко, - сказал он дружелюбно, - а вы, наверное, с момента ареста ничего не ели?
  Николаю ничего не хотелось, но неразумно было отказываться от оказанного ему внимания. Один из товарищей поднялся с лавки, уступив ему место. На столе стояли тарелки с наколотым сахаром, сушками, хлебом, сыром, салом, нарезанной кружками колбасы.
  Появился надзиратель с большим жестяным чайником, поставил его на стол. Вежливо обращаясь к Чинцову и чуть ли не кланяясь ему, он, сказал, что через десять минут поспеет другой чайник.
  - Хорошо, хорошо, - буркнул Чинцов, сунув ему в руку деньги. Тот положил их в карман и, поспешно, как будто он был слуга, а не надзиратель, скрылся за дверью.
  Кто-то подхватил чайник, стал разливать кипяток в железные кружки, в которых уже лежала заварка.
   - Угощайтесь, - радушно сказал Чинцов Николаю, обводя широким жестом тарелки с едой. - Николай Ильич, что же вы не сказали нам, что вы - муж Лизы Фальк? Из соседней камеры нам отстучали, что ее вчера арестовали вместе с вами. Ее многие знают.
  - Я не в курсе Лизиных дел.
  - Расскажите, как вас арестовали, - попросил сидевший рядом с Чинцовым человек с лысой головой и разбитым пенсне на носу. В его голосе послышалось дружеское участие. Николай с благодарностью улыбнулся ему.
   - Рассказывать особенно нечего. Жена в этот день была в театре, я - на похоронах одного моего знакомого. Вернулись поздно. Только сели ужинать, пришли жандармы, предъявили ордер на обыск. Затем вынули второй ордер, на арест.
   - В это же время взяли Ольгу Таратуту, - сказал сосед справа от Чинцова, которого Николай встречал раньше на общих городских митингах. - Вы не слышали о ней в участке?
  - Нет. Женщины были в другом месте.
  - В соседней камере находятся Володя Петрушевский и Игнат Харитонов из типографии Яковлева. Хорошо о вас отзываются ...
  - Вы так говорите, как будто я перед вами провинился и нуждаюсь в защитниках, - раздраженно сказал Николай, так как весь этот "любезный" разговор смахивал на допрос.
  - Не кипятитесь, Николай Ильич. Мы большевикам не привыкли доверять...
  - Я вас не понимаю. Мы с вами расходимся по идейным соображениям, но еще никого не предавали.
   - Я и имел в виду политические расхождения.
  К Чинцову подошел Булыгин.
  - Василий Кондратич! Егошин еще не вернулся с допроса. Нары свободны, пусть новенький пока отдохнет.
  - Видите, Николай Ильич, - обратился к нему Чинцов, - у нас тут все по справедливости: вы сейчас вне очереди можете занять свое место.
  Николай поблагодарил всех за чай и пошел в конец камеры. Его трясло от возмущения: эти товарищи о себе слишком возомнили. От матраса и подушки невыносимо несло махоркой, потом и еще какой-то гадостью, а через минуту он не знал, куда деться от клопов и вшей. Вся стена была в следах от крови и раздавленных насекомых. Без сомнения, здесь были еще тараканы, мыши и крысы. Закрыл глаза, пытаясь заснуть, но его замучили мысли о Лизе. Представлял, как она сейчас там страдает и истязает себя из-за того, что он из-за нее попал в тюрьму. Было безумно жаль ее.
  Где-то рядом с ним двое разговаривали в полголоса. Один рассказывал историю, приключившуюся с ним во время ограбления банка. Его товарищ без конца восклицал: "Не может быть?" "Ну, дают!" Поняв, что все равно не сможет заснуть, Николай стал их слушать.
  - Обиднее всего, - говорил первый, немного грассируя,- что я сам предложил план, как ограбить этот банк. У меня там тетка работала уборщицей, от нее стало известно расположение всех помещений. Под видом посетителей мы прошли в главный зал, вынули маузеры и приказали бывшим там людям и служащим, кроме главного кассира, спуститься в подвал, объяснив, что нам нужно конфисковать деньги в пользу русской революции. Пока ребята занимались кассами, я прошел в дальнюю комнату, где находился телефон, и приставил пушку к сидевшей там хорошенькой девушке, такой хорошенькой, что предложил ей вечером прогуляться по проспекту. Она сидит и дрожит от страха. Прошло 20 минут, 40. По моим расчетам, операция должна была давно закончиться. Девушка успокоилась и говорит: "Господин грабитель, опустите свой револьвер, я никуда не убегу". Я спрятал его, а сам думаю, когда же, наконец, за мной придут. Выглянул в коридор: все тихо, голосов не слышно. Приказал девушке оставаться на месте и пошел на цыпочках к залу. Оттуда мне навстречу дворник и городовые. Я к окну. Не заметил впопыхах, что внизу стоят жандармы, прыгнул и угодил прямо к ним в руки. Не успел пушку вытащить, а то бы всех разом уложил.
  - Ну, дела, как же про тебя забыли?
  - Спешили. Обещали вызволить отсюда, так теперь сами тут оказались. А ты по-прежнему эсер?
  - Эсер.
  - Я тебе еще в прошлом году предлагал перейти к нам, у нас веселей. В Синельникове, слышал, поезд взорвали? Наша работа. Прямо под носом у жандармов. Они стояли на платформе, а мы под видом рабочих смазывали рессоры. В первом вагоне ехали два важных чиновника и какой-то губернатор, все трое теперь с Богом разговаривают.
  - У нас тоже не скучно. Вы убили Мылова, а мы на Эзау - двух мастеров-итальяшек... Нам бы с вами объединиться, так дела еще лучше пошли бы.
  - Не-т-т, у вас провокаторы в ЦК. Сам Азеф служил в Департаменте полиции...
  - Так то в ЦК, а здесь у нас отличные ребята, друг за друга, хоть куда. Вот слушай, в феврале мы задумали убрать...
  Дальше Николай уже не слышал: он заснул и пропустил обед. Его специально не стали тревожить, так как по установленному порядку у него оставался еще "законный" час. Разбудил его вернувшийся с допроса Егошин. Он сказал, что его обед стоит на столе и надо поспешить, пока туда не забрались тараканы.
   На первое был гороховый суп, на второе - каша из чечевицы, политая желтым соусом. Николай заставил себя проглотить оба остывших блюда, совершенно несъедобных, запив их коричневой безвкусной жидкостью, называемой компот.
  Оглянулся вокруг. Жизнь в камере шла прежним чередом: кто-то спал, кто-то ходил по узким проходам, кто-то курил или играл в карты. Надо было привыкать к этой жизни, затхлому воздуху, тюремной пище, живности и смотреть на все оптимистично, иначе сойдешь с ума.
  
   * * *
  ...Потянулись дни, мучительные своим однообразием. Небольшим утешением для Николая стала записка от Михаила, переданная как-то вечером дежурным надзирателем. Брат приезжал в Екатеринослав, не смог здесь добиться с ними свидания и поехал за содействием к Сухомлинову в Киев. Пока же всем членам боевого отряда запрещали свидания с родными, передавать посылки и гулять. Другие товарищи жили веселей. После завтрака их выводили гулять (количество времени зависело от погоды и настроения старшего надзирателя Белокоза - зверя и самодура) во внутренний двор. Некоторым разрешали свидание с родными. Таких "счастливчиков" в их камере было немного. После их возвращения все включалась в обсуждение полученных с воли новостей.
  Также всем миром обсуждали вызовы товарищей на допросы, подробно обо всем расспрашивая и давая советы. Последнее слово оставалось за Чинцовым: у него был опыт в судебных процессах, и он знал наизусть Уголовное уложение.
  По вечерам и ночам все громко резались в карты: за столом и на нарах, не заботясь о тех, кто в эти часы спал.
  Со временем Николай перезнакомился со всеми обитателями камеры. Одних знал по имени, но никогда с ними не общался, с другими играл в карты или сам вступал в отвлеченные разговоры, чтобы убить время. Политических тем избегал, и сам их не затевал, помня, с каким недоверием его встретили в первый день.
  Как он постепенно определил, всех людей здесь можно было разделить на четыре категории. Первые сидели за пропаганду и хранение запрещенной литературы, вторые - за воровство и крупные ограбления, третьи - за террористические акты, отягощенные ранением жертв или их убийством, и, наконец, четвертые - за принадлежность к боевому интернациональному отряду анархистов-коммунистов (таких вместе с ним было 12 человек). Убийц и крупных террористов обычно помещали в одиночные камеры, но тюрьма была переполнена, и их содержали в общих камерах. К ним принадлежал эсер Чинцов, участвовавший год назад в Пятигорске в убийстве одесского генерал-губернатора Карангозова. Тогда ему удалось скрыться. Его случайно задержали в Екатеринославе при выполнении другого партийного задания. Узнав об этом, Николай весьма удивился, так как был уверен, что Василий Кондратьевич со своей интеллигентной внешностью оказался в тюрьме, как и он, случайно.
  Больше всего здесь было людей второй категории, но и в ней выделялись свои подгруппы. Одни из них занимались грабежами и разбоем ради идеи, о которой на самом деле имели смутное представление. Другие совершали крупные ограбления и экспроприации, чтобы добыть средства для деятельности своих организаций. Были просто мелкие воришки, мало чем отличавшиеся от обычных уголовников.
  Среди них попадались великолепные рассказчики, вроде того анархиста, что так красочно описывал своему другу-эсеру ограбление банка. По совету Михаила Николай стал записывать свои наблюдения и интересные истории в тетрадь.
  И во всех категориях и подкатегориях были люди, отличающиеся злобностью, агрессивностью, затевающие громкие споры и драки, доходящие при подначивании соседей до поножовщины. Только вмешательство Чинцова и некоторых других товарищей, пользующихся в камере особым уважением, заставляло их утихомириться.
  Как-то вечером Николай сел играть в подкидного дурака с анархистом "Межой". Так в камере называли убийцу начальника парасилового цеха на Брянском заводе Тита Меженнова. "Межа" страшно жульничал, сбрасывая под стол лишние карты. Николай сделал ему несколько замечаний и в очередной раз, когда тот покрыл туза королем такой же масти, отказался играть. "Межа" вытащил откуда-то острую заточку и бросился с ней на Николая. Тот перехватил его руку, заломив за спину - прием, которому его когда-то обучил Миша Колесников. Заточка упала на пол. К ней подскочил Володя Кныш, такой же жуликоватый и наглый анархист. Поднял ее и с усмешкой смотрел на Николая, готовый вонзить в него эту заточку.
  Из-за стола поднялись Чинцов и Захар.
  - Меженнов, - сурово сказал Чинцов, - ты брось эти замашки, с заточкой на своих товарищей.
  - Какой он нам товарищ, Василий Кондратич, большевик, да еще наверняка стучит начальству.
  - Думай, когда говоришь. Не нравится, так зачем сел с ним играть в карты. Сам ему предложил, все слышали.
  - От нечего делать, хоть с чертом сядешь.
  - Вчера ты также набросился на Краснова. Мы тебя уважаем за твой поступок с Мыловым, но это не дает тебе права так вести себя в камере. И ты, Кныш, чего ухмыляешься? Спрячь заточку и оставьте человека в покое.
  Чинцов предложил Николаю сесть к ним за стол. Захар показал ему место рядом с собой, пододвинув кружку с такой крутой заваркой, что тот решил, что это - кофе. Однако там был чифир - "чайный" наркотик, которым баловались обитатели камеры. От нескольких глотков бешено заколотилось сердце.
  - Вы, Николай Ильич, на наших людей не обижайтесь, - доброжелательно сказал Чинцов, с наслаждением потягивая чай, как будто это была простая вода. - У всех нервы на пределе. В соседей камере вчера одного отвезли в психушку.
  - Это Федя Севрюгин, - сказал Захар, добавляя в стакан новую порцию заварки, - притворился, чтобы сбежать из больнички.
  - Ничего подобного. Он на самом деле тронулся умом, облил себя керосином и хотел поджечь.
  - У Борисова один дружок также поджег себя в Севастополе, так он сидел в одиночной камере, а здесь все камеры забиты, как бочки сельдью. Как это товарищи за ним недоглядели?
  - Сумасшедшие тем и отличаются, что любого обманут.
  - А я уверен, что все это было задумано с определенной целью, - не отступал от своего Захар.
  - Хотя бы и так, - согласился Чинцов. - Вы, Николай Ильич, наверное, смотрите на нас и думаете: что это за люди, что они хотят? А большевик здесь не вы один. Напротив вас сидит Евгений Иванович Маклаков, бывший член Севастопольского комитета РСДРП (это был тот самый человек с лысой головой и разбитым пенсне, который в первый день попросил рассказать, как их с Лизой арестовали). Борисов освободил его из тюрьмы вместе с потемкинцами и привлек в отряд.
  - Я не берусь никого судить, - сказал Николай, - И у нас в организации были товарищи, которые переходили к эсерам и анархистам. Это их право. Я уважаю Кропоткина, читал его работы. Мне как марксисту трудно согласиться с его взглядами на будущую модель общества. Однако и он понимает, что социалистическую революцию можно совершить только с помощью всеобщей стачки. Единичные попытки переворотов, как задумывал Борисов, бессмысленны и заведомо обречены на провал, так же, как бессмысленны все террористические акции, совершаемые анархистами и эсерами.
   - Насчет террора вы напрасно. Наше общество, особенно либералы, устало от обещаний и заявлений правительства, приветствуя в душе убийства ненавистных министров и чиновников.
  - Вздор!
  - Я по образованию историк, - усмехнулся Чинцов, - правда недоучившийся, и привык оперировать фактами. Вспомните хотя бы суд над Верой Засулич. Все двенадцать присяжных ее оправдали, из здания суда она вышла под восторженные возгласы толпы, став такой же героиней, как Фигнер, Брешко-Брешковская, Каляев и Каракозов...
  - Там имело значение заключительное слово Кони, - сказал Николай, понимая, что сам невольно подталкивает Чинцова к дискуссии, но отступать уже было поздно. - Оно повлияло на решение присяжных.
  - Вам это не нравится?
  - Я просто, как и вы, констатирую факт.
  - Если уж на то пошло, Николай Ильич, разве вся история России не представляет собой сплошной террор власти по отношению к своему народу? Возьмите известные события на Ходынке в дни коронации Николая II, или расстрел в январе 905-го мирной демонстрации рабочих у Зимнего дворца, которые шли к своему царю-батюшке искать справедливость. Я бы назвал террором и все убийства царских жен и детей, начиная с царевича Димитрия и кончая Петром III. А Павел I? Всю жизнь ожидал покушения со стороны своей матушки Екатерины, а задушили его друзья старшего сына, и во главе их стоял ни кто иной, как главный начальник государственной охраны граф Пален. Граф-террорист! Красиво звучит. Недаром после каждого такого злодеяния начинались народные смуты, приведшие, в конце концов, к революции 905-го года. Даже такое благое дело, как освобождение крестьян от крепостного права, было воспринято народом как насилие сверху и вызвало массовые бунты.
  - Извините за вмешательство, Василий Кондратьевич, - вмешался в их разговор один из соседей Чинцова, эсер Эдуард Зенкевич, известный Николаю по выступлениям на общих городских митингах, - я тоже вспомнил случай из истории. Мы как-то с моим товарищем побывали в Альпах, где проходила армия Суворова. Хотели посмотреть на водопад и Чертов мост. Кругом неприступные, отвесные скалы. Великий полководец заставлял солдат в полном вооружении взбираться по этим скалам. Несчастные срывались вниз, все пропасти между скалами были забиты их трупами. Живые поднимались по ним наверх, как по лестнице. Теперь там стоит памятник Суворову.
  - Отличный пример, Эдик, - улыбнулся Чинцов. - Для того чтобы продемонстрировать Австрии свой железный кулак, Павел уложил в Альпах тысячи безропотных крестьян, не понимающих куда и главное зачем их гонят. Так же уложили ни за что ни про что десятки тысяч мужиков на войне с Турцией и Японией. Разве это не террор? Любая власть: будь то самодержавие, революционное правительство или диктатура пролетариата, будет прибегать к насилию и убийству ради выполнения своих корыстных целей и спасения собственной шкуры.
  - Насчет диктатуры пролетариата вы ошибаетесь, - возразил Николай, - власть рабочих будет бороться только со своими врагами.
   - А врагами для вас будут все, и в первую очередь мы, эсеры и анархисты, так как не хотим, чтобы нами кто-то командовал и проводил политику, противоречащую нашим интересам, - в голосе Чинцова зазвучали металлические нотки. - Вам, наверное, хорошо известны слова Энгельса, где он об этом говорит: если победившая партия не хочет потерять плоды своих усилий, она должна удерживать свое господство посредством того страха, который внушает реакционерам ее оружие. Так было в Великую Французскую революцию. Победив своих бывших соратников, а затем врагов - жирондистов, якобинцы развязали в стране кровавый террор. Произвол короля сменился произволом Конвента и Комитетов общественного спасения.
  Николай не стал ему возражать: не стоит лишний раз дразнить гусей. Однако его задели несправедливые упреки в адрес большевиков. С раздражением сказал.
   - Не пойму, почему вы все время хотите нас в чем-то обвинить? Пока только у вас руки в крови. Из-за вас и меньшевиков была проиграна революция 905-го года.
  Удар был нанесен в самое сердце.
  За ними собралась большая толпа. Все ждали, что ответит Чинцов. Тот понял, что разговор чересчур накалился, и может произойти взрыв, который обострит и без того нездоровую обстановку в камере. Оглядев собравшихся угрюмым взглядом, он недовольно проворчал: "Что вы тут сгрудились, и так дышать нечем", и вышел из-за стола. За ним поднялись еще несколько человек. Толпа разочарованно загудела и стала расходиться.
  К Николаю подсел Маклаков.
  - Николай Ильич, зря вы затеяли спор с Чинцовым, - тихо сказал он, чтобы не привлекать внимание оставшихся за столом людей.
  - Я не собирался с ним спорить, он сам повернул разговор в свою сторону. Не пойму, почему он пользуется таким авторитетом?
  - Человек железной воли, не знает никаких компромиссов. Это подкупает и сильных, и слабых. Вы, наверное, слышали от товарищей, что он участвовал в покушении на Карангозова. А сейчас мечтает отомстить за предательство Азефу. Они близкие друзья с Савинковым. Оба - террористы по глубокому убеждению.
  - Вы-то сами, Евгений Иванович, как могли поверить в утопические замыслы Борисова и войти в его отряд. Вы же, марксист, пусть даже и бывший, знаете, что одного желания горстки людей недостаточно, чтобы совершить такой крупный переворот по всей Украине, как задумал Борисов. Даже если представить, что он обеспечил бы людей оружием и бомбами, убил бы несколько генералов и губернаторов, на этом все и кончилось. Ваш Борисов - авантюрист. Вы слепо пошли за ним так же, как и моя жена.
  - Так-то оно так, но, уверяю вас, Борисов - уникальная личность. Он произвел на меня сильное впечатление с самого начала, когда освобождал из севастопольской тюрьмы потемкинцев, и я случайно оказался среди них. Потом он нанял шаланду и уговорил одного рыбака в шторм вывезти нас в Евпаторию. Это, действительно, была чистейшей воды авантюра. Просто удивительно, что мы тогда не погибли.
  Маклаков достал из кармана помятую коробку с табаком и турецкую трубку, выигранную им в карты у кого-то из сокамерников.
  - Угощайтесь.
  - Спасибо. Очень хочется курить, но от табака у меня поднимается сильный кашель.
  - Хотите, я достану для вас папиросы?
  - Нет, и от папирос мне будет плохо. Все время в горле першит и грудь закладывает...
  - Тогда я тоже табачок спрячу.
  - Нет-нет, курите. Я сам не знаю, что на меня так действует: табак или сырость...
  - Я буду дымить в сторону.
  Маклаков аккуратно вынимал из коробки табак, стараясь не проронить ни одной крошки. Когда трубка была заполнена доверху, плотно закрыл коробку, спрятал ее в карман, неторопливо достал спички. В нос Николая ударил терпкий запах дешевого табака, смешанного для крепости с какими-то травами. Евгений Иванович с наслаждением затягивал в себя эту гадость и с таким же наслаждением выпускал ее обратно. Кольца дыма поднимались вверх, соединялись с кольцами других курящих, кружились и плясали над головами, подчиняясь силе невидимых потоков.
  - За границей, - продолжал Маклаков, - иная политическая обстановка. Все эмигранты, особенно те, кто там давно живет, плохо представляют, что происходит в России. Они пекутся о ее будущем и не могут найти общий язык. Большевики и меньшевики до того возненавидели друг друга, что устраивают в общественных местах дебоши и драки не хуже, чем анархисты. Сам однажды был свидетелем такой потасовки в кафе, где на Ленина набросился один из его бывших соратников. Хозяину пришлось потушить свет и заставить всех выйти.
  - Мне странно слышать это про Владимира Ильича.
  - В том-то и беда, что здесь, в России, мы его мало знаем. Получаем из-за границы от ЦК готовые резолюции съездов и пропагандируем их среди рабочих. Все эти резолюции Ленин готовит сам. Мы привыкли в России верить в его непререкаемый авторитет, соглашаться с его оценками тех людей, которые идут в разрез с линией партии. На самом деле, он никому не любит уступать, твердо гнет только одну, свою собственную линию. У него все плохие: и наши русские товарищи, и лидеры социалистов в Европе, и руководители II Интернационала. Есть только одно мнение - Ленина, а все остальные - оппозиционеры, ренегаты, оппортунисты и бог знает, кто еще. Навесил на всех ярлыки.
  - Вы преувеличиваете. Ленин - настоящий борец и, естественно, в окружении тех, кто идет против него, вынужден отстаивать свою личную позицию и позицию партии. Я его всегда в этом поддерживал. Он думает о революции и общем деле.
  - Николай Ильич, не спешите с выводами. Не бывает так, что один человек во всем прав, а остальные ошибаются.
  - Значит, на ваше решение войти в боевой отряд повлияла не только личность Борисова, но и разочарование в Ленине?
  - Ленин тут не причем, - с досадой сказал Маклаков, вытирая рукавом куртки вспотевшую лысину. - Поймите меня правильно: на фоне общей растерянности в России и столыпинской реакции идея Борисова произвести захват власти на Украине показалась мне вполне осуществимой. Ведь и мы верили в удачу, когда начали революцию 905-го года, и потемкинцы со своим восстанием на броненосце, и моряки Севастополя со Шмитом. Это, как игра в рулетку: вдруг повезет и выпадет крупный выигрыш.
  Маклаков снова достал коробку с табаком и, не торопясь, набивал трубку. К нему подошли два эсера, попросили поделиться табачком. Евгений Иванович отсыпал каждому по солидной порции, дал им свои спички и, когда те отошли, довольные такой щедростью, продолжил свой рассказ.
  - Я поверил Борисову, и он мне поверил. Я жил то в Женеве, то в Париже, выполнял его поручения, видя, как быстро осуществляется все, что он задумал.
  - Вы - идеалист.
  - Хорошо. Тогда скажите, что большевики после поражения революции смогли предложить рабочим вашего города?
  - Согласен, почти ничего. Приезжали новые товарищи, которые пытались восстановить работу на заводах, и - безуспешно. Сейчас вернулся наш прежний руководитель Петровский. Он обязательно сдвинет все с места, тем более, что Ленин советует использовать легальные формы работы.
  - Вот видите, как рабочие зависят от своих вожаков. Они привыкли, что ими кто-то руководит, дает им советы, указания, боясь сделать шаг в сторону. В этом их большая ошибка. Ленин своей постоянной критикой и "окриками" отучил самостоятельно думать даже своих ближайших помощников.
  - Нельзя делать такой огульный вывод. Про наших руководителей я этого сказать не могу. Они с самого начала и в октябре, и в декабре действовали решительно, без всяких указаний сверху, - устало произнес Николай и, не желая больше говорить о Ленине, спросил, - так вы, Евгений Иванович, с кем сейчас: анархистами или большевиками?
   - Пока могу сказать одно: к большевикам я больше не вернусь.
  Маклаков взглянул на часы.
   - Два часа ночи. Быстро же летит время. Подходит моя очередь спать. Мы обязательно продолжим наш разговор.
  Однако поговорить им больше не удалось. На следующий день, после завтрака, пока Николай отсыпал свои положенные три часа, Чинцова, Маклакова, Меженнова, Зенкевича и еще двух человек перевели в камеру для преступников, дела которых передавались в военно-полевой суд.
  Когда Николаю разрешили гулять, он видел своих бывших сокамерников в другой части двора. Они были в кандалах и охранялись специальным конвоем во главе со старшим надзирателем Белокозом. Евгений Иванович тоже видел его и в знак приветствия поднимал руки, демонстрируя свои железные оковы.
  
  ГЛАВА 5
  
  Послышался скрежет ключа, дверь широко распахнулась, и на пороге женской камеры появилась надзирательница Мария Кирилловна Нароенко: высокая, худая женщина с маленькой при таком росте шеей и крупной головой, за что заключенные прозвали ее "холм на горе". Женщины ее любили. Мария Кирилловна их жалела, делала всякие послабления, приносила лишний раз горячую воду для умывания или передавала записки из других камер, не требуя за это денег, как это было заведено в тюрьме.
  - Фальк, на выход, - сказала она.
  Лиза по привычке подскочила к подушке, чтобы вынуть из-под нее расческу и привести в порядок голову.
  Мария Кирилловна прикрикнула для порядка.
  - Отставить. Чай, не на свидание идешь. И что это, девка, ты все голову чешешь? Вши завелись? Придется отрезать косу и обрить наголо.
  Лиза испуганно посмотрела на нее.
  - А вы нас всех обрейте наголо, тогда и вши выведутся, - не вытерпела Наталья Андреевна, зло сверкнув на надзирательницу своими блестящими агатовыми глазами. Уголовницы громко рассмеялись.
  - Тебе-то уж скоро это удовольствие предстоит, всех каторжных стригут.
  - Ври-ври, да не завирайся: я тебе не мужик, чтобы меня стричь.
  - Таких, как ты, тоже стригут...
  - Это почему же?
  - На язык больно остра, тошнит от тебя, как от параши.
  Уголовницы опять расхохотались. Надзирательница цыкнула на них, вытащила из кармана круглое зеркальце и протянула его Лизе.
  - Ладно уж, приведи себя в порядок. Адвокат тебя ждет, больно хорош собой. Представительный.
  "Михаил приехал, - обрадовалась Лиза. - Он спасет Колю".
  Мария Кирилловна забрала у нее зеркальце и приказала выйти в коридор. Там их ждала еще одна надзирательница-конвоир. Они встали по бокам от Лизы, приказав ей быстро идти, не оглядываясь по сторонам. Миновав женское отделение, вошли в другую половину, где содержались мужчины. Краем глаза Лиза видела, что окошки на некоторых дверях открыты, оттуда их провожали любопытные взгляды. Но она знала, что Коли там нет, и равнодушно проходила мимо.
  
   * * *
  Михаил без труда получил у Сухомлинова ходатайство о встрече со своими подзащитными в Екатеринославе. Отказать самому Сухомлинову Дьяченко не мог, и вынужден был предоставить киевскому адвокату бумаги, которые тот запросил по ходу следствия.
  ... Михаил сидел в его кабинете уже четыре часа и, не обращая внимания на приходивших к Дьяченко людей, вынимал из толстой папки бумагу за бумагой.
  Судя по протоколам, Николая следователи вызывали к себе пять раз. На все вопросы брат отвечал, что об отряде ничего не знает, с анархистами не связан, деньги, обнаруженные при обыске в домашнем сейфе, оставлены родителями его жены при отъезде в Америку. Однако Лиза, чтобы спасти мужа, успела наговорить на себя много лишнего. Читая записи с ее "чистосердечными" признаниями, он удивлялся ее наивности и вере в справедливость суда, как будто девушка только что родилась. Ее "исповедь" о вхождении в боевой отряд убедительно подкрепляли свидетельства опрошенных лиц, в основном сотрудников полиции (секретных агентов и филеров), проходивших в деле под псевдонимами. Они утверждали, что Фальк была казначеем отряда, указывали места ее встреч на улицах со связными, адреса домов и квартир, где Лиза бывала. Некий Дмитриев сообщал, что он часто посещал квартиру Фальк и Даниленко, передавая поручения от Борисова, подробно описывал обстановку их комнаты и кухни, включая занавески, покрывала на кровати, абажуры и скатерть в кухне. Эти сведения показались Михаилу подозрительными: их обычно давали люди, присутствовавшие при обысках и арестах.
  Кроме Дмитриева, о Коле упоминал некий "Филин", видевший его на вокзале вместе со связной Евой (она же "Стуня", она же "Киевская" и Эсфирь Финкельштейн). Ева, по его словам, привезла в тот день из-за границы чемоданы с литературой и оружием. Николай забрал их у нее и отвез на квартиру Котляревских. "Филин" также называл фамилии террористов, с которыми постоянно общался Даниленко. В подтверждение этих слов агент описывал его встречу с Борисовым в трактире на Харьковской улице. Сам он сидел за соседним столом и слышал их разговор о подготовке к ограблению Казначейского банка.
  Люди с псевдонимами, ради сохранения агентурной сети, никогда не являлись на судебные заседания. Поэтому их показания вызывали у защиты большие сомнения, считаясь фальсификацией со стороны следствия. Судья могли их проигнорировать, но могли принять к сведению и засчитать, как неопровержимые улики.
  ... Часы показывали половину двенадцатого. Пора идти на встречу с Лизой. Отдав Дьяченко папку, попросил вызвать надзирателя, чтобы проводить его в помещение для свидания с арестованной. Дьяченко с любопытством посмотрел на него, ожидая услышать мнение по поводу прочитанного дела. Михаил развел руками:
  - Не могу сказать ничего определенного, у меня было слишком мало времени, чтобы все обдумать.
  - Мне кажется, вполне достаточно доказательств о причастности ваших родственников к боевому отряду. Впрочем, впереди предстоит еще большая работа. Я завтра уезжаю на три недели. Вы можете беспрепятственно встречаться с Даниленко и Фальк и передавать передачи. Я отдал соответствующее распоряжение. Для этого не обязательно было обращаться к Сухомлинову.
  - Куда вы едете на этот раз? - спросил Михаил, усмехаясь про себя: так бы он и разрешил свидания, этот "буквоед".
  - В Одессу, оттуда - в Кишинев и Харьков. А как ваши подзащитные в Киеве?
  - Следствие еще не закончено.
  - Дела уже переданы в Киевский военно-окружной суд.
  - Мои подзащитные к боевому отряду не имеют отношения.
  - Они когда были арестованы?
  - В начале года.
  - Ну, это как сказать, - усмехнулся Дьяченко, пожав Михаилу руку. - Желаю успеха!
  Следуя по коридору за дежурным надзирателем, Михаил размышлял о том, что Дьяченко угадал его замысел. В деле своих киевских анархистов он выстраивал защиту на том, что они не входили в боевой отряд, а были рядовыми членами группы, не успев себя ничем проявить. Их взяли по донесению агента, входившего в эту группу, и других филеров, один из которых, как ни странно, носил кличку "Филин", дававший показания и о Николае. Над этим фактом стоит призадуматься.
  Комната для свиданий адвокатов с арестованными представляла собой небольшое помещение, где не было даже окна, только стол и два стула. Под потолком тускло горела покрытая пылью лампочка.
  Михаил вынул папку со своими записями и стал ждать Лизу, пытаясь представить ее по описаниям Володи. Его даже охватило волнение: как-никак это была не просто подсудимая, а жена его родного брата, а все братья были крепко привязаны друг к другу.
   Послышались шаги. Надзирательница-конвоир доложила, что арестованная доставлена.
  Михаил встал.
  - Вводите.
  В комнату вошла высокая, стройная девушка с толстой косой, перекинутой через плечо. Лицо ее было бледное, глубокие, темные глаза выражали отчаянье. Она подошла к столу и в нерешительности остановилась.
  Михаил попросил ее сесть. Лиза покорно опустилась на край стула и выжидающе посмотрела на него. Она была настолько напугана своим "неправильным" разговором со следователем, что теперь не знала, как себя вести с Михаилом, который, в отличие от других братьев Николая, показался ей солидным и суровым. Она напряглась, как пружина. Чтобы разрядить обстановку, он улыбнулся, спросив, как она себя чувствует.
  Лиза пожала плечами.
  - Вы уже разговаривали с Колей?
  - Я увижу его завтра.
  - Михаил Ильич, прошу вас, сделайте все, чтобы его освободить. Он к отряду и анархистам не имеет никакого отношения...
  Она сказала это так по-детски жалобно, что у него пропало всякое желание ее отчитывать за нелепые признания. И все-таки разговор он начал официальным тоном.
  - Елизавета Григорьевна, вы должны понять, что находитесь под следствием, здесь нельзя выкладывать все начистоту. Откровенными признаниями о своей вине вы только вредите себе и Николаю. Следователь уверен, что вы оба занимали в отряде ведущее место, и, поверьте мне, сумеет это доказать, прибегнув к ложным показаниям осведомителей.
  От этих слов она еще больше сжалась. Глаза ее наполнялись слезами. Две капли повисли на ресницах и каким-то чудом держались на них.
  - Я хотела помочь Коле...
  - Неужели ваши товарищи не предупредили вас, как нужно себя вести на допросах?
  - Предупредили, но я считала, что так будет лучше. Я знаю, что наделала много глупостей. Я...я была готова ко всему, но не представляла, что здесь так ужасно.
  - Надо суметь, чтобы в первые же дни попасть в карцер... И более сильные люди там сгибаются.
  - Как же вы, зная о том, что творится в тюрьмах и карцерах, молчите и не добиваетесь порядка? - Лиза выпрямилась, с укором посмотрев на Михаила. Отчаянье и растерянность на ее лице сменили гнев и возмущение. Вот теперь Михаил почувствовал ее характер. Но глаза? Глубокие и бархатные, они были чертовски хороши, притягивая, как магнит.
  - Вы же понимали, на что шли, связавшись с анархистами и вступив в их боевой отряд, - сказал он сурово. - Эти люди всегда кончают виселицей.
  - Мои товарищи не думают о смерти, они делают то, что считают своим долгом. Я помогала им в меру сил.
  - Звучит красиво, однако подумайте, сколько близких людей из-за вас пострадали, уже не говоря о Коле. Володя отложил свой отъезд в Петербург, я сорвался с места, мы оба не знаем, как сообщить о случившемся родителям в Ромны. Для них это будет тяжелый удар.
  Откинувшись на спинку стула, Михаил барабанил пальцами по столу, наблюдая за переменой ее лица, покрывшегося красными пятнами. Его упреки ее задели.
   - Теперь, милая барышня, послушайте меня внимательно. На следующей встрече с Дьяченко вы откажитесь от всех своих прежних показаний...
  - Ни за что на свете. Это предательство по отношению к моим товарищам...
  - Поймите меня правильно. Одно дело быть членом анархистской группы, другое - входить в террористический отряд. От этого зависит мера наказания. Не один здравомыслящий человек не признается сам в содеянном преступлении, пока суд не предъявит ему явные улики. Это касается и Борисова, и всех ваших соратников. На то и вызван из Петербурга опытный следователь, чтобы путем сопоставления разных фактов и свидетельств филеров и секретных сотрудников, то есть провокаторов, которые были в вашем отряде, доказать причастность каждого арестованного к преступной деятельности. Отказавшись от всех своих заявлений, вы никому не навредите...
  - Мои показания зафиксированы в протоколах, я их подписала...
  - Сошлитесь на то, что вы от страха и нервного потрясения сами на себя наговорили. Можете вообще ничего не объяснять: это ваше право. С этого момента говорите только: не знаю, первый раз слышу, понятия не имею и все. Иначе Дьяченко будет цепляться к каждому вашему слову, задавать наводящие вопросы, пока не получит от вас то, что ему нужно. И в камере ни с кем, повторяю, ни с кем, даже хорошо известными вам людьми, ни о чем не разговаривайте, ничего не обсуждайте, особенно наши с вами беседы.
  - Михаил Ильич, - взорвалась Лиза и так обожгла его своим взглядом, что он вынужден был отвести глаза, - за кого вы меня принимаете. Я все прекрасно понимаю.
  Пора было сменить тон их общения. Михаил положил ладонь на ее руку и получил в ответ благодарную улыбку. Лицо девушки смягчилось.
  - Лиза! Разрешите мне так вас называть. Вы теперь здесь не одна. Мы будем вместе бороться за ваше с Колей освобождение, и вы должны во всем меня слушаться. Мы с вами еще и родственники, - добавил он, улыбаясь. - Сейчас я прикрою стол спиной, а вы напишите Коле записку, только очень быстро. Сюда могут войти в любую минуту. Чистый лист найдете под папкой.
  Хотелось поплакаться любимому в жилетку, но она сама виновата в том, что с ними произошло, и жаловаться было стыдно. Сдерживая волнение, Лиза написала. "Коленька! Со мной все в порядке. Здесь все наши женщины, мы занимаемся ин. языками, литературой и физ. упражнениями. Я рассказываю им о музыке и композиторах, только сейчас поняла, как мало всего знаю. Я очень виновата перед тобой. Простишь ли ты меня? Я так по тебе скучаю. Лиза".
  Михаил подождал, пока она положит записку под папку, и вызвал конвоиров. Второй раз за время их разговора Лиза улыбнулась ему.
  
   * * *
  На следующий день состоялась встреча с Николаем. Брат был одет в серый полосатый костюм и стоптанные башмаки на босу ногу. За эти две недели у него отросли волосы и борода. Он весело улыбнулся Михаилу, стараясь всем видом показать, что чувствует себя отлично, но тот сразу заметил его красные от бессонницы глаза, осунувшееся лицо, лихорадочный блеск в глазах.
   - Почему ты без носков? - спросил он. - Разве тебе не принесли передачу? Володя положил туда все необходимое и несколько пар носков.
   - Передачи приносят перед ужином. Бог с этими носками, ты лучше скажи: Лизу видел? Как она?
   - Видел, в отличие от тебя выглядит неплохо, улыбается и надеется на лучшее. - Михаил открыл папку. - Вот тебе записка от нее.
  Николай с жадностью пробежал текст.
  - Ну, слава Богу. Теперь я успокоился, а то боялся, что она заболеет: здесь очень холодно и плохо кормят, у нас все страдают животами. В наличии вся живность.
  - Я скажу Володе, чтобы он подобрал вам обоим лекарства, или попрошу начальника тюрьмы прислать врача. Петренко - Володин должник. Он спас когда-то его маленькую дочь от смерти. Теперь давай к делу. Ты знал, что Лиза состоит в боевом отряде?
  - Конечно, нет. Знал, что она связана с местными анархистами и выполняет их "мелкие" поручения, как она говорила, но это длилось уже давно, с тех пор, как мы познакомились.
  - И не замечал, что за вами следят?
  - Замечал, но был уверен, что это следят за мной, так как состою под надзором полиции.
   - Я кое-что выписал из протоколов допросов, чтобы ты был в курсе. Некий Дмитриев сообщает, читаю: "Николай Ильич Даниленко и его сожительница Лея Борухова-Гершева Фальк также входили в число членов местной группы анархистов-коммунистов, завязавших сношения с интернациональным боевым отрядом. На Даниленко и Фальк были возложены обязанности по распределению организационных денег и выдаче их на покупку пикрина и других взрывчатых веществ. Сношения Даниленко и Фальк, проходивших по наружному наблюдению под кличками "Горный" и "Вторая" с членами интернационального боевого отряда, проживающими в других городах, велись через Хану Шлимович, а равно и непосредственно перепиской по почте".
   - Знаешь эту Хану?
   - Первый раз слышу.
   - Дмитриев также упоминает Еву, которая постоянно бывала у вас на квартире, передавала поручения и деньги от Борисова...
  - Уверяю тебя, что к нам, во всяком случае, при мне, когда я был дома, никто не приходил. Один раз заходила какая-то Ита, но больше я ее не видел.
  - Эта Ита считается опасной террористкой, за связь с ней и Борисовым можно здорово поплатиться. В отряде был свой человек из агентуры: полиция слишком хорошо обо всем осведомлена. Он или они, не исключаю, что их несколько человек, могут и сейчас сидеть в камерах, так что нужно быть осторожными. Я Лизу предупредил. Аресты анархистов прошли во всех южных городах. Дьяченко собирается их все объехать, лично опросив каждого человека. Завтра он уезжает из Екатеринослава. Дело затянется надолго, освободить вас быстро под залог, как в прошлый раз, не получится...
   - Как ты, думаешь, сколько нам дадут, если суд докажет нашу причастность к отряду?
  - Не менее пяти лет. Не забывай еще про ваше прошлое с Сергеем дело. Дьяченко поднял вопрос, почему Харьковская палата до сих пор его не рассмотрела. Оно тянет на 1,5 - 2 года.
  - Так все плохо.
  - Выход всегда есть. Я побуду здесь еще некоторое время и вернусь в Киев. Тебе передали мою записку?
  - Передали.
  - Тогда почему не поздравляешь меня с рождением дочки? Как-никак это ваша первая племянница.
   - Поздравляю и прости, что оторвал тебя от дома. Рад бы передать поздравления Марии, так не знаю, как она теперь к этому отнесется.
   - Маша искренне за вас переживает...
   - Ты когда снова увидишь Лизу, накажи ей, чтобы она не пререкалась с охранниками, я боюсь за нее: зацепит кого-нибудь и кончено дело.
   - Успокойся, там дежурят в основном женщины.
  - Все равно скажи.
  - Хорошо, скажу. И вот еще что. Родители пока о вашем аресте не знают, но все так поворачивается, что придется им сообщить. Маме надо встретиться с Дьяченко и написать прошение Столыпину.
   - Ни в коем случае.
   - Прости меня, но тут я решаю.
   - Мама будет писать только обо мне. А Лиза? Я без нее не выйду.
   - Вы оба, как маленькие дети, - разозлился Миша. - Это тюрьма, а не благотворительное учреждение, чтобы решать: хочу, не хочу.
  - Чего ты злишься? Представь, что с ней будет, если меня выпустят, а она тут останется.
   - Не забывай, что ты попал сюда из-за нее. Я тоже подам прошение только не Столыпину, а его заму, Макарову: с Александром Александровичем я лично знаком, ему обязательно напишу о Лизе.
  В комнату заглянул конвоир.
  - Ваше благородие. Скоро обед.
  - Еще десять минут. - Миша протянул брату бумагу и карандаш. - Пиши Лизе записку.
  Николай в волнении склонился над бумагой. "Лизонька! Моя любимая девочка! - быстро написал он. - Не думай ни о какой вине, не терзай себя: что произошло, то произошло, хотя, признаться, вначале я был сильно ошарашен. Придется немного потерпеть, Миша обязательно нас вытащит. Молодцы, что много занимаетесь. Ты права: как мало мы всего знаем. Я по тебе тоже очень скучаю - мое ясное солнышко, моя птичка певчая. Прошу: будь осторожна, не связывайся с надзирателями и уголовницами, если таковые у вас есть. Я тут, с тобой рядом. Твой муж".
  Ему вдруг нестерпимо захотелось курить. Он попросил у брата сигарету. Тот покачал головой.
  - Я со свадьбы не курю. Эй, любезный, - позвал он конвоира, который тут же показался в дверях. - Дай нам папиросы, и на этом мы закончим.
  - Ваше благородие, не положено.
  - Не положено, а ты дай под мою ответственность.
  Конвоир подозрительно посмотрел на адвоката и нехотя вытащил начатую пачку папирос.
  - И прикурить...
  - Ваше благородие, время уже вышло.
  - Дай человеку спокойно покурить, я тебя позову, - строго взглянул на него Михаил. Тот поспешил выйти.
  Николай с удовольствием затянулся и тут же закашлялся.
  - В камере все курят отвратительный табак, от него у меня постоянно першит в горле, а курить все равно тянет.
  - Тебе не обидно, - вдруг спросил Михаил, - сломал свою жизнь, останешься без диплома?
   - Обидно, но ничего, успею потом наверстать. А вот Володю заставь ехать в Питер, он не должен из-за нас задерживаться.
   - Мы уедем с ним вместе, но сначала он побывает у нас в Киеве. Скажу тебе по секрету, Маша и моя теща задумали его познакомить с двоюродной сестрой Маши, Еленой, девушкой весьма образованной и привлекательной, я обещал привезти его.
   - У него тут есть своя невеста, Лизина близкая подруга по гимназии, только ее отец, местный миллионер, не хочет о нем слышать.
   - Это он о Володьке-то не хочет слышать, будущем мировом светиле? Придется с ним провести работу.
  - Проведи. Только в Киев на смотрины его не вози, он и так весь измучился.
  - Хорошо, что ты меня предупредил. Но в Киев он все равно поедет. Мы с Машей хотим, чтобы он стал крестным отцом Катеньки. Да, чуть не забыл. Володя просил узнать о каком-то пакете, который тебе передал доктор Караваев.
  - Молодец, что вспомнил. Я его отдал на хранение бывшей прислуге Фальков, Зинаиде. Она сейчас служит у купца Мещерякова на Елизаветградской улице, дом 14. В пакете находятся статьи Караваева об угрозах ему со стороны "Союза русского народа", которые он просил отослать в случае его смерти в газеты и Государственную думу. Александр Львович все указал в записке. И ты помоги Володе. Надо все сделать по горячим следам.
  
   ГЛАВА 6
  
   Поездки Дьяченко по городам преследовали несколько целей: ознакомиться с ходом следствия на местах, лично переговорить с осведомителями и филерами, дать им соответствующие инструкции. Он был доволен: информация сама текла к нему в руки по налаженным еще подполковником Поповым и начальниками губернских охранных отделений каналам. Десятки сотрудников изучали донесения филеров, сверяли описания внешностей анархистов по архивам Департамента полиции, их контакты, связи, поездки в другие города. Благодаря этой громоздкой работе за полтора месяца было выявлены еще десятки человек. Шесть из них за участие в крупных экспроприациях и террористических актах уже предстали перед военно-полевым судом и были осуждены, кто на виселицу, а кто на каторжные работы.
  В одесской тюрьме, наконец, нашлись люди, которые прислали в Киев и Екатеринислав письма о готовящихся террористических актах. Ими оказались Леонид Тетельман и его супруга Элина Слувис. Сначала им не поверили. Тетельман потребовал отвезти его в гостиницу, где в коридоре за картиной были спрятаны копии писем. Послали жандармов, те вернулись ни с чем, так как хозяин гостиницы начал на этом этаже ремонт и снял все со стены. Тогда Тетельман восстановил текст писем по памяти, изложив его слово в слово. Он заявил, что сам лично отвозил письма, но запутался в описаниях вокзалов в обоих городах, где никогда не бывал, после чего признался, что туда ездила жена. Начальник охранного отделения обещал выпустить его и жену на свободу, если они будут сотрудничать со следствием и сообщать обо всех разговорах в камерах. Тетельман охотно согласился и через записку склонил к этому Слувис.
  Работа следствия затруднялась тем, что многие арестованные называли себя вымышленными фамилиями. Снятый с поезда Андрей Кардаш упорно не хотел называть свое настоящее имя. Его еврейская фамилия по паспорту не вязалась с его типичной внешностью простого русского мужика: русыми волосами, круглым, румяным лицом и курносым носом. Фотографию подсудимого послали родителям, имевшим сына с таким именем и фамилией, те не признали в нем своего сына. Андрей на это только улыбался, говоря, что он без рода и племени и родителей не помнит. На самом деле он берег свою пожилую мать и не хотел, чтобы она узнала о его аресте и неминуемой виселице. Зато мать Борисова сразу узнала на фотографии своего Сереженьку и приехала на свидание с ним в Одессу.
  Борисову и Кардашу, кроме участия в боевом отряде, с самого начала были предъявлены другие крупные обвинения. Обоим - ограбление в сентябре 1907 года почтальонов в Верхнеднепровске, Кардашу - участие в 1906 году в экспроприации в Хотине. Каульбарс потребовал немедленно предать обоих виселице. Однако Дьяченко оставил их в своих целях до окончания дела по всему отряду. И не ошибся. Из разных источников стали поступать сведения об оставшихся на свободе людях, которые намерены освободить Борисова и Кардаша из тюрьмы. Этих людей нашли и арестовали. После этого Борисова и Кардаша под усиленной охраной перевезли в Екатеринослав.
  ... В Киеве Дьяченко долго беседовал с агентом Шубиным, свидетелем ограбления на Екатеринославском вокзале 2 февраля 1908 года артельщика из Бердянска. Еще тогда, по горячим следам, с помощью жандармов, бывших в то время на платформе, и Карла Ивановича Иосты удалось выяснить, что одним из грабителей мог быть Арон Могилевский. Попов и Богданович связывали его имя с тремя другими анархистами: Шелестом, Рывкиндым и Марголиным, участвовавшими в убийстве помещика Дуплянского. Дьяченко очень хотелось найти этого неуловимого Могилевского.
  - Почему он зимой исчез из Киева? - спрашивал он Шубина.
  - Никто не знает. В нашей камере сидит эсер Яков Янкелевич, брат Люси Янкелевич. Яков одно время дружил с ним и проговорился, что Могилевский в детстве поклялся отомстить за своих родителей, погибших во время погрома в Белостоке, он постоянно туда ездит и убил уже чуть ли не полсотни людей.
  - Янкелевичу известно что-нибудь о своей сестре?
  - Говорит, что они давно разошлись по политическим соображениям, в Киеве она давно не появляется. Анархисты и эсеры одновременно занимались подготовкой убийства Сухомлинова, Кулябко и еще ряда людей. Янкелевича взяли после неудавшегося покушения на генерала Корфа. Из разговоров в камере я понял, что Борисов с некоторых пор перестал доверять Сандомирскому и вызвал из Женевы другого товарища.
  - Кого?
  - Возможно, Андрея Кротова: он приехал в Киев позже всех.
  Дьяченко протянул ему несколько фотографий людей, сидевших в тюрьме под вымышленными фамилиями.
  - Кто-нибудь вам знаком?
  Шубин покачал головой.
  - А как ведет себя Тыш? - устало спросил Дьяченко, так как разговор с Шубиным не принес ничего нового.
  - После письма о помиловании к Николаю II вся камера объявила ему бойкот. Никто с ним не разговаривает. Он очень удручен этим.
  - Надо этим воспользоваться. Сойдитесь с ним и выясните, кто остался на свободе из его связных, особенно в Москве и Петербурге. Эти группы у нас почти не затронуты. Работайте осторожно, но активней, время не терпит.
  
  ГЛАВА 7
  
  Во время отсутствия Дьяченко допросы вели следователи Панов и Ткаченко. Это было очень кстати. Лиза сразу же после встречи с Михаилом заявила следователю Панову - молодому, прыщавому человеку в пенсне и сюртуке, густо обсыпанном перхотью, что она отказывается от своих прежних показаний: мол, Дьяченко на нее оказывал давление, она с испугу наговорила на себя лишнее. Все это, конечно, выглядело глупо, но, получив наставления от Михаила и записку от Николая, она чувствовала себя уверенно. Следователь пытался убедить ее, что она поступает опрометчиво: чистосердечное признание может облегчить меры ее наказания, а ее слабо аргументированный отказ от первых своих показаний вызовет только подозрение у прокурора и судей.
  Лиза не стала с ним спорить, отвечая на все вопросы молчанием, чем вывела Панова из себя. Он то и дело вскакивал с места, нервно ходил по кабинету, не переставая, курил отвратительные папиросы, от которых у нее разболелась голова. Наконец он тяжело опустился на стул и заявил, что у них достаточно улик на нее и ее сожителя, чтобы обоих отправить на каторгу. Действительно, судя по его вопросам и называемым именам, следствию было известно слишком много, была и полная картина убийства Дуплянского. Ольга права: полиция сумела по косвенным уликам составить сценарий этого события, определив его предполагаемых участников. Только непонятно, зачем ей это надо, если одни из них убиты, а другие бежали из России.
  Во время очередной встречи с Михаилом она задала ему этот вопрос. Он объяснил, что Дьяченко не исключает участие в убийстве большего числа лиц. Марголин, возможно, жив и находится сейчас в какой-нибудь тюрьме под другой фамилией. В свое время Департамент полиции делал запрос в Бастон, где проживает жена Марголина. Ее удалось разыскать. Наум там не появлялся, писем ей не пишет. На всякий случай за ее домом установлено наблюдение.
   - Неужели и в Америке есть наши филеры? - удивилась Лиза.
   - Вы мало знаете о нашем департаменте. Российский сыск существует во всех странах. Агенты вполне могут следить и за вашей семьей в Нью-Йорке, особенно за Иннокентием.
   - А как Володя?
  - Его имя пока в деле не фигурирует.
   Мише нравилось беседовать с Лизой, а ей приятно было сознавать, что он связывает ее с Николаем, она здесь не одинока.
  Володя раз в неделю передавал им обоим передачи. Вместе с ним иногда приходила Ляля. Она приносила Лизе чистые вещи, забирала ее грязное белье, которое тайком, чтобы не узнал отец, отдавала прачке. Михаил однажды видел их вместе в приемной тюрьмы. В отличие от Лизы и тем более Елены Рекашевой, светской львицы, она была еще совсем ребенком - застенчивым, робким. Девушка испуганно смотрела на шумную толпу родственников, теснившихся в грязной, душной приемной тюрьмы, и прижималась к Володе. Тот обнимал ее за плечи, заботливо отгораживая от других людей. При этом лицо его выражало такую нежность, что даже если бы Николай не рассказал Михаилу о его влюбленности в эту рыжеволосую девочку, об этом не трудно было догадаться.
  Володя нехотя поведал брату о своем неудачном походе к отцу Ляли и его отказе. Михаил предложил пойти к Зильберштейну вместе: сватовство на Руси еще не отменялось, он готов выступить в роле свата. Володя наотрез отказался участвовать второй раз в "позорной комедии" и просил брата тоже этого не делать. Однако Михаил, уверенный в успехе любого своего предприятия, решил посетить зазнавшегося "папашу", предварительно наведя о нем справки у репортера "Приднепровского края" Тимофея Горбунова. Тот постоянно дежурил около тюрьмы, узнавая новости у родственников заключенных и их защитников.
  За приличное вознаграждение журналист поведал ему, что Зильберштейн решил создать промышленную империю, подобно той, что в свое время имел ныне покойный Алчевский: с крупными заводами и банками. Для этого он и выдает дочь за сына своего богатого компаньона Хазина. Будущий родственник посоветовал Науму Давыдовичу войти в Городскую думу, тот попросил двух гласных из евреев: Цейтлина и Карпаса, замолвить за него слово у городского головы Эзау, обещав выделить большую сумму на строительство новой трамвайной линии. Зильберштейн был в городе крупной фигурой. Эзау готов был ввести его в думу своим личным приказом. Однако потом Наум Давыдович передумал, видимо, решив, что строительство линии и работа в думе отвлекут его от основного дела. Эзау на него рассердился, так как под обещанные деньги начал вести переговоры с бельгийской фирмой. Цейтлин и Карпас перестали с ним здороваться.
  - Что же вы думаете, - риторически воскликнул Горбунов, щуря подслеповатые глаза и улыбаясь краями губ, - этот хитрый еврей нашел, как "подмаслить" и своим сородичам, и городскому голове. Он выкупил у казны аварийное здание на Екатерининском проспекте за сумму, не намного выше того, что оно стоило на самом деле, решив открыть там свой коммерческий банк, а Карпасу и Цейтлину предложил стать соучредителями банка, заранее зная, что они откажутся: у Карпаса есть свой банк, Цейтлин входит в совет директоров крупной страховой компании. Так оно и вышло, зато отношения между ними были восстановлены. Карпас - тоже миллионер, и не в пример Зильберштейну, много средств тратит на благотворительность города, школ и приютов. "Очень хорошо, - радовался Михаил, аккуратно записывая всю эту информацию в блокнот, - будет, о чем поговорить с упрямым отцом".
   Когда слуга доложил Зильберштейну о приходе адвоката из Киева Михаила Ильича Даниленко, первым движением Наума Давыдовича было отказать ему, но вверх взяло любопытство: посмотреть еще на одного брата несостоявшегося "жениха". Принимал он его в своем кабинете, сидя за столом. Адвокат поразил его своей солидной внешностью, не позволившей Науму Давыдовичу пустить в ход язвительный тон, которым он разговаривал с доктором. Внимательно выслушал доводы адвоката о том, что его брат и его дочь давно любят друг друга, что времена сейчас изменились: молодые люди вольны сами распоряжаться своей судьбой. Безнравственно навязывать Елене в мужья человека, которого она не только не знает, но даже никогда не видела. Тем самым он обрекает свое единственное дитя и самого себя на страдания, ибо каждый любящий отец поневоле страдает, когда его сыну или дочери плохо.
  Наум Давыдович глубокомысленно хмыкнул и хотел пустить шпильку в адрес Лизы Фальк, докатившейся со своей свободой и независимостью до тюрьмы - хорошо еще, что сам архитектор не дожил до этого ужасного позора, но Михаил не давал ему говорить. Он принялся расхваливать Наума Давыдовича, как человека известного в городе своими либеральными взглядами и пользующегося большим уважением у сограждан. Недаром городской голова Эзау предложил ему стать членом Городской думы. Наум Давыдович зря отказался от этого предложения: такие умные и дальновидные люди необходимы каждому городу. "Вот хитрец, - думал Зильберштейн, с восхищением слушая адвоката, - и это узнал, и приплел сюда".
  Далее последовал рассказ о научных достижениях Володи в области нейрохирургии, благодаря которым знаменитый академик Бехтерев пригласил его, одного из тысячи других ученых, работать в свой институт. Если бы Наум Давыдович открыл на свои деньги в Петербурге клинику, стал финансировать научные опыты Владимира Ильича и выписывать дорогое оборудование из-за границы, его имя мецената прославилось бы на всю Россию, да что там Россию, - на весь мир, как имя Третьякова или вашего Александра Поля. Делать добро людям, стоящим на гране между жизнью и смертью, разве это - не главная цель в жизни каждого благородного человека?
  Лицо Наума Давыдовича расплылось в улыбке. Михаил был уверен, что достиг своей цели: у промышленника дрогнуло сердце, и он готов изменить свое решение. Но не тут-то было. Наум Давыдович думал совсем о другом: он давно хотел найти себе умного, толкового помощника. Этот адвокат со своим красноречием и умом был как раз таким человеком.
  - Михаил Ильич, - сказал он, поднимаясь из-за стола и наклоняясь всем корпусом к своему собеседнику, - я - человек дела, и вижу в вас такую же целеустремленную натуру. Вы мне нравитесь. Я предлагаю вам у меня работать. Согласен на любой оклад, который вы запросите. Квартира, дом, все, что вам нужно, будут здесь быстро предоставлены.
  Михаил оторопел: он ожидал от него что угодно, только не этого.
  - Наум Давыдович, я польщен вашим предложением, но меня интересует женитьба брата на вашей дочери. Я вижу в этом союзе для них и для вас большие перспективы.
  - А я не вижу. Жених Елены получил за границей высшее образование. Мы с его отцом хотим не только породниться, но главным образом объединить наш капитал и начать большое дело. Во вложении денег в науку нет никакого смысла, пусть ваш брат будет хоть трижды гений. Банк и завод с современными технологиями дадут быструю отдачу. И потом, Михаил Ильич: любовь, возвышенные чувства, душевные страдания - все это быстро проходит. Вы, разумеется, женаты?
  - Семь лет и вполне счастлив.
  - Это еще небольшой срок для разочарований. Жена, как красивая вещь, нужна мужчине для украшения его персоны в обществе, дома - это лишнее и бесполезное существо.
  Он вернулся к столу и позвонил в колокольчик. Вошел слуга.
  - Наш разговор окончен. Что касается моего предложения в отношении вас, то оно остается в силе. Вы вполне справились бы и с должностью управляющего банком.
  Михаил сухо пожал ему руку и расстроенный последовал за слугой. Такого провала с ним еще не случалось. Искренне было жаль Володю, испытавшего здесь такое же, если не хуже, унижение.
  На улице он встретил Лялю, шедшую из гимназии.
  - Вы разговаривали с папой... - догадалась девушка, увидев его удрученное лицо.
  - Володя был категорически против этого визита и оказался прав.
  - Он вам тоже нагрубил?
  - Нет. Но ничего не услышал из того, что я ему говорил. Простите, что я так говорю о вашем отце.
  - Он раньше не был таким. Думает только о своих делах.
  - А вы служите ему разменной монетой. Бегите из дома.
  - Не могу оставить маму.
  - Тогда поговорите со своим женихом, когда тот приедет. Объясните ему, что любите другого. Он - образованный человек, поймет вас.
  - Ошибаетесь, он уже дал согласие на женитьбу, и по просьбе папы ведет в Берлине переговоры о закупке оборудования для будущего завода.
  Не менее печальным оказался его визит и в дом купца Мещерякова, где работала бывшая прислуга Фальков Зинаида. Принимала его супруга купца, дородная, краснощекая женщина, страшно польщенная визитом такого важного господина. Она рассказала, что Зинаида тяжело переживала отъезд Фальков в Америку и смерть Григория Ароновича, даже жалела, что не поехала с ними. Арест Лизы и ее мужа ее окончательно подкосил: у нее случился паралич. Ее отвезли в больницу, и она быстро умерла.
   Михаил спросил о ее вещах.
  - Все раздали бедным, - удивленно сказала женщина, не ожидавшая, что гостя будут интересовать вещи прислуги.
  - Не было ли среди них толстого конверта? - спросил он с надеждой.
  - Возможно, и был, но все ее бумаги кухарка сожгла в печке. Нам они были ни к чему.
  Николай страшно расстроился, узнав о смерти Зинаиды, и попросил Михаила не говорить об этом Лизе.
  Выполнив свои обязательства перед братьями, Михаил вернулся в Киев и оттуда послал матери в Ромны подробное письмо о том, что произошло с Николаем и Лизой, попросив ее приехать в Екатеринослав в середине мая.
  Володя обещал быть в Киеве к 12 апрелю, когда были назначены крестины новорожденной племянницы.
  
  ГЛАВА 8
  
  
  Дочери Сергея Григорьевича Рекашева - Елена, Ирина и Татьяна, недаром составляли предмет его гордости. Это были красивые, умные и образованные особы. Татьяна училась в последнем классе одной из лучших в городе Мариинской гимназии. Старшие окончили Институт благородных девиц и после этого посещали разные курсы: философские, литературно-поэтические и другие - все, что было модно в Киеве в эти годы. Обеим перевалило за двадцать и пора было замуж, но, как это бывает в семьях, где родители с детства внушают своим чадам честолюбивые мечты об их будущем, ни та, ни другая не могли себе найти достойных женихов. На их взгляд, они были то глупые, то бедные, а то умные и богатые, но без роду и племени. Девушки удивились, когда их двоюродная сестра Мария вышла замуж за присяжного поверенного - умного, красивого, обаятельного человека, но без имени, без состояния и родом из крестьян. Однако Даниленко быстро добился успеха, став самым востребованным в городе адвокатом. Сам старший Рекашев отмечал у него ораторский талант, сравнивая его в этом с Плевако. Такой завидной партии теперь можно было позавидовать. И когда Ангелина Ивановна поведала Елене, что у Михаила есть еще взрослые братья, один из которых Владимир делает большие успехи в медицине и может стать для нее прекрасной партией, девушка заинтересовалась этим предложением.
   Из рассказов Михаила, она уже знала, что Володя целиком погружен в работу и науку, на женщин не обращает внимания (о Ляле было неизвестно даже Марии), повезет той из них, которая возьмет его в руки. Для нее, это, конечно, не составит труда, думала она, и, еще не видя загадочного доктора, постоянно думала о нем, строила планы их совместной жизни в Петербурге, готовая приложить все усилия, чтобы он достиг в своей карьере самых высоких вершин. А когда увидела Володю такого же обаятельного, как Михаил, с аккуратной докторской бородкой, немного рассеянного и погруженного в свои мысли, поняла, что не ошиблась в своих мечтах.
  По законам церкви кум и кума не могут быть мужем и женой. Даниленко попросили стать восприемницей своей дочери среднюю дочь Рекашевых - Ирину. Это не помешало Елене взять во время крестин шефство над Володей. Он не понимал, почему Елена, а не Ирина все время находится рядом с ним и руководит его действиями: где встать, как держать малышку, когда передать ее в руки батюшке для окунания в купель. Однако покорно подчинялся ее словам, гордый своей миссией и довольный, что племянница, в отличие от других детей вела, себя на его руках спокойно, почти не плача.
  Он уже был крестным отцом своего брата Ивана. Так распорядился Илья Кузьмич, считая, что старшие братья должны быть духовными наставниками младших детей и, если с родителями что-нибудь случится, отвечать за них перед Богом. Михаил был крестным отцом Ильи, Сергей - Олеси. Володе было тогда 13 лет. Он хорошо помнил эту церемонию. Маленький брат все время плакал. Рядом с ними стояла Марфа, их соседка по улице, помогавшая Елене Ивановне по хозяйству и с детьми, и совала в беззубый рот Иван хлебный мякиш, завернутый в тряпку. Володя был горд своей ответственной миссией, хотя брат успел обмочить ему несколько раз новую рубашку.
  ...Церемония проходила в Софийском соборе. Кроме Катюши, крестили еще трех мальчиков, тоже из именитых в городе семей. Обряд проводил протоиерей отец Иоанн. Михаил не стал возражать против этого, зная, что он - не только друг тестя и член ненавистного ему "Союза русского народа", но и духовник Марии, с чьими религиозными чувствами он вынужден был считаться.
  После троекратного опускания в купель с головой Катюша заплакала. В этот момент она была на руках у Ирины. Елена велела сестре передать ее Володе, девочка сразу замолчала, смотря на него широко раскрытыми глазами.
  - Вы хорошо действуете на детей, - шепнула Елена, - видите, как Катюша быстро успокоилась.
  В ответ Володя улыбнулся. На душе у него было светло и спокойно. Он с умилением смотрел, как протоиерей, совершая Миропомазание, чертил образ креста на лицах и тельцах детей, произнося: "Печать дара Духа Святого. Аминь", и вместе со всеми торжественно повторял "Аминь!", одной рукой крестясь, а другой, прижимая к себе племянницу.
   На выходе из собора их ждали все Рекашевы. Катюша из рук крестного отца перешла к родителям. Мария и Михаил счастливо улыбались, принимая поздравления от окруживших их друзей и родственников. Проходившие в собор на обеденную службу прихожане с любопытством смотрели на шумную, нарядную толпу. Две пожилые нищенки подошли к Михаилу и протянули руки. Он от души высыпал им по горсти серебра. "Дай Бог вам и вашему дитё счастье", - затянули они тонкими голосами. Увидев такую щедрость, к ним с разных сторон потянулись другие нищие. Петр Григорьевич недовольно покачал головой и велел слуге подогнать экипажи, ожидавшие их в конце Соборной площади.
  Из собора, как было условлено заранее, все поехали к Рекашевым на Бибиковский бульвар, куда должны были прибыть другие гости. Петру Григорьевичу хотелось широко отметить рождение внучки.
  - Ну, как тебе Вольдемар? - улучив момент, шепнула Мария сестре.
  - Я от него в восторге. Представь себе, Катюша на его руках переставала плакать.
  - Дети чувствуют хороших людей. Мне так хочется, чтобы у вас все получилось.
  У Рекашевых Елена не отходила от Володи. Он невольно вынужден был терпеть ее общество и раскланиваться с людьми, к которым она его подводила. Все это было ему в тягость. В Екатеринославе он общался в основном со своими коллегами, редко бывал на официальных приемах, которые устраивали для врачей губернатор и Городская дума. На обеды и балы, обязательные на этих приемах, он не оставался, лишь изредка играл в бильярд с доктором Волковым. Зато охотно посещал собрания научного и медицинского обществ, находясь в центре внимания и слывя человеком общительным и остроумным. Здесь же он не знал о чем говорить с незнакомыми ему людьми, а они ждали от него, как от доктора, чего-то особенного или норовили в подробностях изложить свои болезни, что для него было просто невыносимо.
  Он оживился, когда в гостиной появился профессор Сикорский. Иван Алексеевич читал у них на последних курсах факультета лекции по психиатрии, но лично знакомы они не были. Елена представила их друг другу. Профессор сказал, что знаком со многими статьями Володи, а, когда узнал, что тот едет работать в Петербург, в клинику Бехтерева, искренне поздравил его с таким назначением. Они отошли к окну и стали обсуждать последнюю статью академика о психических заболеваниях у подростков, опубликованную на днях в журнале "Обозрение психиатрии".
  За обедом Володя сидел рядом с Еленой, та опять рассказывала ему о персонах, собравшихся за столом. Среди них были люди в мундирах и штатском, был и отец Иоанн. Позже Володя заметил на другом конце стола ректора университета Николая Мартиниановича Цытовича.
  Гости произносили тосты в честь Катеньки и ее родителей. Некоторые же забывались, где они находятся, принимались обсуждать правительство и Государственную думу. Тогда Петр Григорьевич вежливо вмешивался в разговор и переводил его в нужное русло. Однако, когда поднялся отец Иоанн и произнес чуть ли ни целую речь о сплочении добрых русских сил в борьбе с иноверцами, Рекашев не стал его прерывать. Все гости в знак согласия одобрительно кивали головами, кто-то даже восторженно захлопал в ладоши, выражая свои чувства. "Полоса безумия, нависшая над нашей родиной, - говорил протоиерей густым басом, - далеко еще не прошла. Бесы, набросившиеся на Русскую землю и замутившие в ней все, продолжают свое разрушительное дело и работают, хотя не так открыто и дерзко, как два-три года назад, зато еще с большим озлоблением и коварством... Посмотрите списки служащих в общественно-государственных учреждениях, и везде увидите угрожающее засилье инородцев... Надо объединяться, воодушевляться православной верой и любовью к родине и лечить наш народ от космополитического бреда!"
  Тут вскочил Сикорский и, потрясая кулаком, закричал: "Не лечить, а гнать из наших городов, чтобы духу жидовского здесь больше не было. Захватили всю медицину, открывают свои клиники, присваивают себе все научные открытия. Прохода от них нет".
   Володя стал мрачнее тучи: что за ахинею несет профессор. Он вспомнил разговор с Мишей о том, что его тесть и брат принадлежат к "Союзу русского народа". Значит, протоиерей, Сикорский и все находившееся здесь общество тоже преследуют их отвратительную идеологию. Губы его задрожали, руки сжались в кулаки. Он посмотрел на Мишу, сидевшего рядом с тестем. Тот опустил голову, бесцельно ковыряя вилкой в тарелке. Рекашев же сиял от удовольствия.
  Володю, как будто что-то толкнуло в бок. Он встал, резко отодвинув стул, и, глядя в лицо Сикорскому, сказал, что стыдно профессору университета находиться в рядах черносотенцев и делать заявления, подобные тому, что он только что тут произнес. Мировое сообщество всегда уважало людей умных, талантливых, а не тех, кто принадлежит к какой-то национальности. Величайшие гении во многих областях медицины были евреями и вместе со всеми двигали науку вперед. Действия "Союза русского народа" и других подобных им организаций постыдны, не имеют никакого отношения к самому русскому народу. На совести этих людей убийство трех депутатов Государственной думы, в числе которых и его личный друг, доктор Александр Львович Караваев. Они ненавидели Караваева только за то, что он хотел улучшить положение своих сограждан, независимо от их национальности и вероисповедания.
  Петр Григорьевич побледнел и растерянно смотрел на своего нового родственника, не решаясь его остановить. Он предвидел скандал, который разразится по поводу этого выступления в Киеве и непременно докатится до Петербурга и Дубровина, недавно похвалившего их отделение "Союза" за хорошую работу.
  Володя оглядел всех, кто сидел за столом, увидел перепуганного Рекашева, еще больше побледневшего, когда он бросил на стол салфетку, оказавшуюся у него в руках, и направился к двери. Елена, не ожидавшая от доктора такой дерзкой выходки, посмотрела на тетушку. Та глазами указывала ей следовать за ним. В комнате стояла гробовая тишина. Понимая, что в такой момент ее уход вызовет у гостей ненужные пересуды, Елена не спеша подошла сначала к Петру Григорьевичу и Ангелине Ивановне, затем - к Михаилу и Марии. Мария спросила: "Ты за ним?" "Да!" - шепнула Елена и не спеша направилась к двери.
  Володя вышел на улицу и, продолжая кипеть от возмущения, быстро шагал по улице. Елена увидела вдали его высокую фигуру, и, забыв обо всех правилах приличия, громко позвала его. Он обернулся, и сам пошел к ней навстречу. На лице его появилось смущение.
  - Простите меня, Елена Сергеевна. Не смог сдержать своих эмоций: такие люди и речи мне глубоко неприятны.
  - Я тоже не люблю Сикорского, - солгала Елена: профессор был близким другом не только Петра Григорьевича, но и ее отца, часто бывал у них в доме, и они всей семьей ездили в университет слушать его лекции по психологии и психиатрии. - Давайте лучше погуляем по Киеву.
  Вечер был чудесный, по-весеннему теплый, наполненный терпким ароматом распускавшейся листвы. Высоко над деревьями застыл зеленоватый серп месяца. Тут и там робко проступали первые звезды, обозначая для людей, разбирающихся в астрономии, контуры Млечного пути и Большой медведицы. Только одна, самая крупная звезда уже ярко горела, повиснув над куполами Владимирского собора.
  Елена взяла Володю под руку и завела разговор о медицине, которой она якобы давно увлекается. На самом деле все последние дни она в спешном порядке штудировала медицинскую литературу и научные журналы со статьями доктора Даниленко, открывшими перед ней новую область медицины - нейрохирургию. Польщенной ее осведомленностью, Володя стал рассказывать ей о возможности вылечивать с помощью операций такое тяжелое заболевание как эпилепсия, о чем он сейчас готовит диссертацию. В какой-то момент он вспомнил, что вот также они ходили с Лялей по улицам Екатеринослава, и с таким же увлечением он открывал ей секреты своих научных наблюдений. Он замолчал.
  - Что же вы остановились, - спросила Елена, - продолжайте, это очень интересно.
  - Уже поздно. Я провожу вас домой.
  Было около двух часов ночи, когда он появился на Большой Васильковской. Брат не спал, ожидая его в кабинете. Он был облачен в длинный синий халат с бархатным воротником, выглядя этаким холеным и самодовольным барином из романов Тургенева. После всего, что случилось сегодня днем в столовой его тестя, этот халат с бархатным воротником и вид брата почему-то вызвал у Володи сильное раздражение.
  - Прости, что сорвался на обеде и резко выступил, - угрюмо сказал он. - Все еще не могу прийти в себя от убийства Караваева.
  - Ты здорово отчитал Сикорского. Гости и Петр Григорьевич этого долго не забудут. Да бог с ними. Лучше скажи, как тебе Елена? Кажется, ты ей понравился.
   - У тебя хватает совести спрашивать об этом. Я думаю только о Ляле.
  - Не хотел тебя обидеть, но надеяться уже не на что.
  - Пока я ни к чему не готов. Защищу диссертацию, начну работать в клинике. Бехтерев добился открытия факультативного курса по нашей теме в Военно-медицинской академии. Буду читать там лекции. А с Екатеринославом покончено раз и навсегда. Если только потребуется приехать туда к Коле с Лизой...
  - Столыпин придает этому процессу большое значение, так что выпустить их под залог до окончания суда вряд ли получится.
  - Так все серьезно?
  - Дьяченко решительно настроен против них, особенно в отношении Лизы. Ты договорился с Лялей, чтобы она ходила к ним обоим до маминого приезда?
  - Договорился. Нашел еще Лизиных родственников, они тоже обещали их навещать. Ты меня обо всем информируй в Петербург.
  - А ты не забывай, что у тебя есть крестница. На первый год ее рождения обязательно приезжай.
  - Даю слово, - сказал Володя, смущенный тем, что некоторое время назад плохо подумал о брате, который так много делает для них всех.
  
  ГЛАВА 10
  
   Тем временем, бежавший за границу Николай Рогдаев решил, что пора вернуться в Екатеринослав и освободить из тюрьмы друзей, По дороге он заехал в Лубцы к Войцеховскому. Сергей с нетерпением ждал его. За этот месяц он успел несколько раз побывать в Екатеринославе и разыскать оставшихся на свободе анархистов. Их было мало, но они начали потихоньку работать, привлекая новых товарищей и совершая "эксы". Один из них - крупное ограбление купца Лившица, наделал много шума, об этом писали столичные газеты. Сергей протянул Рогдаеву "Биржевые ведомости" за прошлую неделю с подробным описанием этого события.
  - Отлично, - обрадовался Николай, пробежав глазами заметку. - Значит, есть к кому обратиться за помощью. А как насчет связи с тюрьмой?
  - Связь есть, ее установили эсеры через своего надзирателя. Они готовы нам помочь: у них там сидит много людей, двоих из них: Дубинина и Нагорного военно-полевой суд только что приговорил к виселице. Время поджимает.
  План побега созрел быстро. Решено было передать в 10-ю камеру, где сидели Дубинин, Нагорный и шесть анархистов, взрывчатое вещество и револьверы. Во время прогулки они взорвут тюремную стену и сбегут. За ними последуют все, кто будет в этот момент во дворе. Речь в первую очередь шла о Борисове и Штокмане, которые будут предупреждены и получат через надзирателя напильник, чтобы избавиться от кандалов.
  Неделя ушла на то, чтобы эсеровский охранник незаметно пронес в камеру динамит и восемь браунингов с запасными патронами. Их спрятали в тюфяки. Когда все было готово, согласовали день побега - 29 апреля, после завтрака. Рогдаев и товарищи должны были ждать беглецов на извозчиках недалеко от тюрьмы.
  С самого начала все складывалось удачно. Перед прогулкой Алексей Дубинин и Яков Нагорный попросили у надзирателей разрешения вынести тюфяки, чтобы просушить их и выбить насекомых. Старший надзиратель Белокоз, видевший в каждой просьбе арестованных подвох, наотрез отказал им. Арестанты дружно распахнули халаты, продемонстрировав ему свои животы, расчесанные до крови от клопов и блох. Тот брезгливо поморщился и дал согласие, приказав охранникам не сводить с них глаз.
   Алексей и Яков вынесли тюфяки, в одном из которых лежало взрывчатое вещество, разложили их около тюремной стены, взвели детонатор. Сами отошли на противоположную сторону двора и затеяли громкий спор, чтобы отвлечь внимание надзирателей. Оглядев всех, кто находился во дворе, они не увидели Борисова и Штокмана, всегда гулявших в это время (как потом выяснилось, их накануне Белокоз за что-то отправил в карцер). Это их озадачило.
  Тюфяк с динамитом начал дымиться. Через минуту раздался оглушительный взрыв. Стены тюрьмы задрожали, из окон зданий посыпались стекла, в кухне и бане вывалились двери. Однако тюремная стена осталась целой: динамита для ее разрушения оказалось недостаточно.
   Из всех дверей высыпали надзиратели, и, не разобравшись в чем дело, стали в упор расстреливать всех гуляющих во дворе, а их вместе с десятой камерой было не меньше 50 человек. На помощь надзирателям прибежали конвоиры из военного караула. Дубинин, Нагорный и еще несколько заключенных, сбросив заранее подточенные кандалы, вытащили браунинги и вступили с надзирателями в бой. Но что могли сделать малочисленные пули из браунингов против нескольких десятков винтовок? Нагорный и Дубинин взобрались на крышу бани. У Нагорного первого кончились патроны. Не раздумывая, он приставил к голове браунинг. Раздался сухой щелчок, Яков упал. Алексей растерянно смотрел на друга. Увидев появившихся на крыше надзирателей, последовал его примеру.
  Остальные товарищи, побросав уже ненужное оружие, вбежали в открытую дверь кухни. Их преследовал Белокоз со сворой подчиненных. Глаза у старшего надзирателя налились кровью, он дико, как на охоте, кричал: "Ату их, ату!" Несчастные люди со страхом вжимались в стены. Белокоз велел всех расстрелять. Тех, кто сразу не был убит, добивали выстрелами в голову Еще 10 арестантам удалось добежать до тюремной часовни, где в это время пожилой дьякон читал молитвы над покойниками, умершими накануне в тюремном лазарете. Они лежали в сбитых на скорую руку гробах, занимавших почти все небольшое помещение часовни. Увидев людей с оружием, дьякон широко расставил руки, преграждая им путь. Преследователи оттолкнули его и стали стрелять без разбору в людей и иконы.
  После этого убийцы ринулись в здание тюрьмы. На помощь им прибыли полицейские из соседнего 4-го участка. Началось настоящее кровавое побоище.
  Камера Николая была самой дальней на первом этаже. Пока стрельба шла во дворе, все ее обитатели гадали, что там происходит: о побеге никто не знал. Услышав выстрелы уже в самом здании и тяжелый топот бегущих по коридору сапог, кто-то успел спрятаться под нары, остальные растянулись на полу или жались к стенам.
  В камеру влетела свора вооруженных людей. Николай в это время лежал на своих верхних нарах. Он спрятался под тюфяк, но тот был такой тонкий, что вряд ли мог спасти от пуль, со свистом летавших вокруг него. Дикие крики надзирателей слились со стонами и воплями раненых людей. Николай с ужасом думал о том, что такое же побоище сейчас происходит в женском отделении. Мало того, пользуясь моментом, озверевшие охранники могут расправиться с женщинами и другим способом.
  Наконец все стихло. Убийцы ушли. Оставшиеся в живых потихоньку выползали из своих укрытий. Николай заглянул к соседу за перегородкой анархисту Борису Цвигуну. Тот неподвижно лежал, уткнувшись лицом в подушку. Вокруг растеклось большое пятно крови. Кровь была кругом: на полу, стенах, нарах.
  Оставшиеся в живых товарищи перенесли раненых на нары. Не успели они закончить работу, как снова влетели надзиратели во главе с Белокозом и в поисках оружия устроили настоящий погром. Пух и пыль повисли в воздухе, все продукты оказались на полу, были раздавлены и смешаны с грязью. После этого стали обыскивать всех: живых, раненых и мертвых. Тех из раненых, кто был без сознания или не мог пошевелиться от боли, избивали ногами или закалывали штыками. Камеру снова наполнили дикие крики и стоны. Уходя, Белокоз пригрозил, что если услышит, хоть один выстрел, расстреляет всех до одного.
  В здании, где находилась Лиза, зверствовала военная охрана, но к женским камерам их не пропустила надзирательница Марфа Федоровна Нароенко, "холм на горе", отказав выдать ключи от отделения. В нем и без того стоял жуткий вопль, поднятый уголовницами первого этажа, наблюдавшими из окон за тем, что происходит во дворе.
  Во второй половине дня в тюрьму прибыли губернатор Клингенберг, начальник жандармского управления Прутенский, прокурор Халецкий и другие городские чиновники. Клингенберг поблагодарил Петренко и Белокоза за предотвращение побега и подавление бунта. Однако настроение у него резко изменилось, когда он прошелся по территории тюрьмы и увидел горы трупов. Раненые за неимением места в тюремной больнице были снесены в коридоры тюремного помещения и лежали на холодном полу, издавая жалобные стоны. Их было больше ста человек, все они нуждались в серьезной медицинской помощи. Александр Михайлович приказал немедленно развезти их по городским больницам. Петренко робко возразил, что не стоит этого делать: пусть лучше тут умрут, чем о происшедшем узнает весь город. Губернатор обозвал его ослом, предложив посмотреть в окно, выходившее на тюремную площадь. Там собрались репортеры и родственники заключенных, "требовавшие немедленно подать сюда начальство".
  - Ждите теперь следственную комиссию из Петербурга и сами с ней объясняйтесь, - зло сказал он Прутенскому и Петренко. Уже выйдя из кабинета, приказал тому и другому немедленно связаться с начальником гарнизона, оцепить солдатами здание тюрьмы и прилегающей к ней территории, в самой тюрьме объявить военное положение и запретить встречи с родными и передачи.
  - Все будет немедленно исполнено, Александр Михайлович, - отчеканил Петренко, на смерть перепуганный тем, что произошло в его учреждении, где он до сих пор был для всех царь и бог, - вы не беспокойтесь: мы сами проведем следственные мероприятия и накажем зачинщиков.
  - Все ваши зачинщики на том свете, - снова взорвался Клингенберг и, не желая встречаться с журналистами и родственниками заключенных, приказал подать свой экипаж к задним воротам, откуда обычно вывозили на кладбище покойников. Вездесущие репортеры во главе с Тимофеем Горбуновым предвидели, что он может появиться с другой стороны, были уже там, и набросились на него с вопросами. Клингенберг отослал их к Прутенскому, быстро сел в экипаж и приказал кучеру гнать как можно быстрей домой, чтобы отправить Столыпину и Трусевичу депешу об успешном предотвращении побега, пока кто-нибудь из "доброжелателей", не опередил его и не представил все происшедшее в ином свете.
  
   * * *
  События в тюрьме быстро облетели Екатеринослав, в чем немало постарались местные газеты. Каждая из них, за неимением полной информации, излагала свою версию происшедшего, однако все сходились в одном: в тюрьме произошел бунт, успешно подавленный внутренней охраной, хотя не обошлось и без жертв. Через некоторое время похожие сообщения появилось в украинских и петербургских газетах.
  Екатеринославские власти успокоились: о кровавой расправе никто не упоминал. Но тут на улицах города появились листовки "К рабочему народу" за подписью екатеринославской организации рабочих анархистов-коммунистов, где со всеми подробностями описывались жестокость и произвол тюремных палачей.
   Листовки напугали Клингенберга не только тем, что в них раскрывалась вся картина событий, - это было бы еще полбеды, а главным образом тем, что, несмотря на крупные аресты анархистов и разгром их боевого отряда, они по-прежнему оставались в городе и призывали к мести. Все усилия Трусевича и Попова ликвидировать их сеть на юге России оказались тщетными.
  В доказательство этого сразу после бунта в нескольких районах города и рабочих поселках произошли крупные теракты. Один из них организовал Николай Рогдаев. Обескураженный тем, что случилось в тюрьме, он решил устроить взрыв в гостинице "Франция", рассчитывая, что к месту происшествия тут же прибудут губернатор и его подчиненные, и их можно будет закидать бомбами.
  В гостинице на несколько дней был снят дорогой номер с окнами на Екатерининский проспект. В нем под видом приезжей богатой француженки поселилась близкая знакомая Рогдаева Татьяна Вайнер, учившаяся в Бернском университете. Рогдаев специально вызвал ее в Екатеринослав для этого задания. На третий день утром дама вышла из номера, предупредив горничную, что скоро вернется. Через 10 минут в номере произошел взрыв такой силы, что разрушил стены двух соседних комнат, повредил потолки и мебель. Из людей никто не пострадал. Гостиницу и всю территорию вокруг нее сразу оцепили полицейские. Приехавшее начальство во главе с губернатором оказалось отрезанным от толпы, где находились вооруженные анархисты. Их акция оказалась бессмысленной.
  Поняв, что все его усилия освободить товарищей провалились, Рогдаев бежал за границу. Войцеховский отказался ехать с ним и снова вернулся к родителям в Лубцы, чтобы время от времени приезжать в Екатеринослав и узнавать о судьбе Софьи и товарищей.
  Спустя три недели, когда начальство провело полную ревизию погибших и раненых, стало известно, что четырем анархистам все-таки удалось сбежать: это были Кныш, Минько, Архип и Тимофей. Во время боя около бани они притворились мертвыми и, улучив удобный момент, переоделись в одежду убитых жандармов. Вечером их вместе с другими ранеными жандармами и солдатами отвезли в городскую больницу, откуда они сбежали прямо из приемного покоя. Позже, из перестукиваний с другими камерами, стало известно, что убиты Маклаков и Меженнов. Борисов и Штокман до сих пор сидели в карцере: Петренко был уверен, что это они стали организаторами побега и по чистой случайности отсутствовали в тот день во дворе.
  Вскоре Сергей и Андрей предстали перед Одесским военно-полевым судом. Обоих приговорили к виселице, но Дьяченко оставил их в тюрьме до окончания всего расследования об отряде. Тогда же в тюрьме стало известно, что в пухлом деле, которое перед судом дали прочитать анархистам, больше всего фигурировали показания Слувис, Тетельмана и целого ряда осведомителей, скрывавшихся под псевдонимами. Сопоставляя некоторые факты, Сергей и Андрей предположили, что провокаторами также могли быть Карл Иванович Иоста и кто-то из киевских анархистов, близких к Сандомирскому. Лиза, узнав об этом, поняла, почему Дьяченко так часто упоминал имя Иосты. Предательство Слувис и Тетельмана ее не удивило. Она о нем уже знала от Марии Завьяловой.
  
  ГЛАВА 11
  
  Узнав из газет о том, что произошло в тюрьме, Михаил и Елена Ивановна, не сговариваясь, приехали в Екатеринослав. Дьяченко не было в городе или он опять скрывался, избегая встреч с адвокатами и родственниками. Петренко категорически отказал Михаилу во встрече со своими подзащитными, заверив его, что с ними ничего не случилось.
  Елена Ивановна сразу постарела и так похудела, что ее состояние вызвало у Михаила серьезное опасение. Он послал Володе телеграмму в Петербург, и тот велел немедленно обратиться в городскую больницу к доктору Волкову. Елена Ивановна наотрез отказалась показываться доктору: не для того она приехала в Екатеринослав, чтобы болеть, и принялась составлять прошение к Столыпину. Михаил посоветовал ей писать, как можно проще и жалостливей, придумать Николаю болезни, чтобы чиновник, которому в департаменте попадет письмо, прочувствовал всю боль материнских страданий. Но ей не надо было ничего придумывать: она выплескивала на бумагу все, что испытывало ее измученное сердце.
  "Ваше Высокопревосходительство. Господин Министр! - писала она. - Умоляю именем Всевышнего рассмотреть дело сына моего, студента Николая Даниленко, арестованного 9 марта. Уже 3 месяца, как он томится в Екатеринославской губернской тюрьме.
  Прибегаю к Вашему Высокопревосходительству с величайшей просьбой исстрадавшейся матери облегчить его участь. Сын мой от рождения страдает малокровием и катаром желудка - тюремный режим грозит ему гибелью. Приехав в Екатеринослав, я ни от кого не могу добиться, по какому делу арестовали моего сына. В жандармском управлении полковник сказал мне, что сына моего арестовали за разные политические делишки. Ваше превосходительство, сын мой стремился окончить Екатеринославское Высшее Горное Училище, чтобы дать скорее поддержку нам, нуждою состарившимся его родителям, для воспитания младших наших детей. Ему осталось до окончания Горного училища всего 2 экзамена, через месяц или два он был бы инженером. Может ли юноша в таком состоянии заниматься посторонними делами, да еще преступными? Знала бы я, что за моим сыном есть преступное дело, я бы и не решилась беспокоить Ваше Высокопревосходительство.
  Осмелюсь просить или выпустить моего сына совсем, или, если его дело подсудно, то выпустить его на поруки до суда.... Не оставьте же моей просьбы, за что буду Вам вечно признательна. Мать заключенного Елена Даниленко"*.(*Все прошения здесь и дальше подлинные, приводятся с небольшими изменениями.)
   Медленно, но контора заработала. Началась переписка между Департаментом и следственной комиссией Екатеринослава по поводу письма к министру "некоей Елены Доленко о виновности ее сына". Елена Ивановна получила какие-то отписки из Петербурга, на чем дело и кончилось. Все это время она оставалась в Екатеринославе. Михаил ездил в Киев, где у него шли другие процессы.
   В очередной свой приезд Михаил сказал Елене Ивановне, чтобы она составляла новую жалобную бумагу Столыпину. В середине августа в Министерство внутренних дел от нее поступило второе прошение: "Ваше превосходительство. Господин Министр! Осмелюсь вторично обратиться к вашей защите и повторить свою просьбу: облегчить участь сына моего, студента 4-го курса Екатеринославского Высшего Горного Училища Николая Даниленко, арестованного 9 марта и находящегося в Екатеринославской тюрьме и числящегося за чиновником особых поручений г. Дьяченко.
   Изнывшее сердце матери не имеет границ и не знает приличий. Тень несчастного сына моего преследует меня, как неотвязный кошмар. Слышу его вопли и стенания среди ночной тишины.
   Что сделал сын мой преступного и доселе не знаю. Я знаю, что он всегда был скромным студентом и стремился окончить свои науки. Пробиваясь своим силами к намеченной цели, он никогда не забывал и меня - его мать. Цель его стремлений уже так близка, ему осталось всего два экзамена до окончания, но безжалостно прервана. За что, за что же! Вопрос без ответа...
   ... Ваше Высокопревосходительство, припадаю к стопам Вашим и слезно прошу помиловать моего сына - мою надёжу, чем вечно буду Вам признательна и стану молить за Вас Бога милосердного. Во всех сословиях чувства родителей одинаковы.
   Мать заключенного Елена Даниленко".
  Вслед за матерью Михаил отправил свое письмо к товарищу министра МВД Макарову, в котором, как обещал Николаю, поставил вопрос и о Лизе. Одновременно, убедившись, что Дьяченко все больше растягивает дело и не может предъявить его родным каких-либо серьезных обвинений, решил покритиковать и ход самого расследования.
   "Ваше Высокопревосходительство Александр Александрович! - писал он. - Осмелюсь беспокоить Вас только ввиду чрезвычайного дела, о котором не приходится говорить.
  Мой брат, Николай Ильич Даниленко и его невеста, Елизавета Григорьевна Фальк, 5 месяцев томятся в Екатеринославской губернской тюрьме. И мой брат, и его невеста вообще обладали слабым здоровьем, а за несколько месяцев до ареста здоровье их настолько пошатнулось, что они должны были оба прибегнуть к помощи доктора; у Фальк были обнаружены признаки чахотки, а у брата моего - сильнейшее расстройство сердечной деятельности, выражавшееся, кстати сказать, наряду с общим упадком сил, нервными припадками и обмороками...
  ... Обращаясь же к Вам, Ваше Высокопревосходительство, я хочу сказать и о другой стороне их дела. Мой брат и его невеста арестованы по подозрению в принадлежности к интернациональной группе анархистов-коммунистов. Пять месяцев они сидят в тюрьме, и до сих пор ни следствия, ни обвинительного акта, ни даже каких-либо конкретных обвинений не было к ним предъявлено. Картина получается очень странная. Им инкриминируются деяния серьезного антигосударственного характера, а между тем ничего не делается для того, чтобы выяснить, насколько они виновны в приписываемым им деяниям, а если они не виновны, то необходимо снять с них клеймо подозрений и восстановить в правах других граждан. Неужели подобная медлительность в таких важных делах является показателем того, что сама следственная власть не располагает достаточными данными для серьезного обвинения их в указанных выше деяниях? Невольно приходится так думать, тем более, что, хорошо зная брата и его невесту, я положительно могу утверждать, что они не только не принадлежали к группе анархистов, но даже теоретически не исповедовали анархического учения и, следовательно, у следственной власти не может быть данных для привлечения их к ответственности...
  Убедительно прошу Вас, Ваше Высокопревосходительство, внимательно отнестись к моей просьбе и облегчить положение близких мне людей. Михаил Даниленко".
  Наконец из департамента на имя Дьяченко пришла бумага, где предлагалось освободить Даниленко и Фальк под залог на две недели. Следователь вынужден был выполнить это требование, установив за ними особый надзор полиции. * (* Этот факт кажется неправдоподобным, но так было на самом деле. Адвокат Сергей Анисимов в своих воспоминаниях о деле боевого интернационального отряда пишет, что из 105 человек, привлеченных по этому делу к дознанию, обвинительный акт был составлен всего против 32 подсудимых, а на суд был доставлен только 21 человек. Причины к тому были разные, в частности 20 лиц, "по отношению к которым не было никаких улик, были освобождены под залог и скрылись, не решаясь вверить свою судьбу военном суду". (С. Анисимов. "Суд и расправа над анархистами-коммунистами". Журнал "Каторга и ссылка", 1932 , Љ.10 (95), с.128 -176.)
  Из Минска приехал Илья Кузьмич. Они втроем: родители и Михаил поехали в тюрьму к 14 часам, как им было сказано, встречать Николая и Лизу. Однако наступило уже четыре часа, а их все не было. Наконец первым вышел Николай. Сделал два шага и остановился: ноги не слушались его. Со слезами смотрел он, как поддерживаемые Михаилом идут к нему мама и отец. Елена Ивановна обняла его и заплакала. Он целовал ей руки, гладил по волосам, вытирал слезы, катившиеся по ее щекам. Илья Кузьмич молча похлопал сына по плечу и отвернулся, чтобы не расплакаться.
   Братья пошли узнавать, когда выйдет Лиза. Дежурный жандарм в проходной сказал, что подсудимая находится на допросе, после этого ее обязательно выпустят: на столе лежит ордер о ее освобождении. Михаил попросил у него два стула для родителей и вынес их на улицу. Старики успокоились и о чем-то мирно беседовали, не сводя глаз с сыновей.
   Стемнело. Тусклые фонари бросали бледные полосы на мрачное здание тюрьмы. Миша несколько раз предлагал родителям ехать домой, но они решили стойко сидеть до конца.
   Лизу выпустили только в 7 часов вечера. Оказывается, Дьяченко вызвал ее после обеда на допрос, и все это время мучил вопросами об убийстве Дуплянского. Он был злой, как собака, обещав докопаться до всех участников и сообщников этого дела.
   - Надо отдать ему должное, - заметил Николай, - хитрая и умная лиса.
   - Предлагаю всем забыть о тюрьме, - сказал Михаил, - и отметить ваше освобождение в ресторане.
   - Как в ресторане, - растерялась Лиза, - в таком виде, с вещами?
  - Лиза, вы в любом наряде хороши, - успокоил ее Михаил, довольный, что брат и его красавица-жена оказались на свободе.
   Михаил отвез их в ресторан "Пальмира", где обычно обедал до приезда мамы. Это был ресторан, в котором они весной отмечали отъезд Володи в Петербург. Николай сказал об этом родным и попросил метрдотеля провести их в тот же кабинет, где они тогда сидели, но все кабинеты были заняты, и им предложили пройти в общий зал.
  Отвыкшие от светской жизни, Лиза и Николай с грустью смотрели на веселых, беззаботных людей вокруг них. Как этот мир был далек от того, где томились заключенные. Ярко горели люстры. Играл оркестр. Посетители шумно разговаривали, смеялись, произносили тосты, чокались - звон бокалов, как веселые колокольчики, перекатывался по залу из одного конца в другой.
  Михаил поднял бокал, предложив выпить за радостное событие, которое они все так долго ждали (о том, что освобождение временное и впереди Николая и Лизу ждет суд и неизвестный приговор, никто сейчас не думал). Мама неожиданно заплакала - уже от счастья и всех пережитых волнений, Илья Кузьмич вытащил платок и стал усиленно сморкаться. Тогда Михаил, не ожидавший такой реакции от родителей, решил выложить новость. Володя сделал предложение двоюродной сестре его жены, Елене Рекашевой, и ждет родных на свадьбу в середине декабря.
  Все сразу оживились. Мама стала расспрашивать Мишу о невесте, и была довольна, что она, как и Мария, из хорошей семьи. Марии. Илья Кузьмич в свою очередь рассказал, как они с Ильей и Гришей в конце июля ездили к Володе в Петербург на защиту его диссертации. В зале были одни ученые люди. Эти солидные господа задавали Володе вопросы, на которые он уверенно отвечал. Один итальянский профессор даже воскликнул: "Брависсимо!", вскочил со своего места и что-то быстро залепетал на своем языке. Все бурно захлопали. Володя представил Илью Кузьмича Бехтереву, тот поблагодарил его за талантливого сына. При этом отец с укором посмотрел на Николая.
  - А что слышно о Ляле? - спросил Николай, отводя глаза от отца.
  - Она в июле вышла замуж, - сказала Лиза и стала объяснять Елене Ивановне и Илье Кузьмичу, что здесь у Володи была другая девушка, ее подруга по гимназии Елена Зильберштейн. Он просил ее руки. Ее отец, крупный промышленник, отказал ему, так как сам назначил ей жениха - сына своего богатого компаньона. Она уже ждет ребенка.
  - Ляля? Сама еще ребенок, - покачал головой Михаил, вспомнив свой неудачный визит к промышленнику. - Открою вам секрет: я тоже ходил по поводу Володи к Зильберштейну. Он меня внимательно выслушал и, что бы вы думали: предложил у него работать и стать управляющим его банка. Обещал золотые горы.
  - Никогда бы не подумала, что он такой мерзавец, - возмутилась Лиза.
  - Жаль, что так получилось. Они искренне любили друг друга, - сказал Николай, вспомнив, какой грустной была Ляля на прощальном ужине в этом ресторане.
  - Как ты думаешь, Коля, мы сможем пригласить ее к себе или встретиться в городе?
  - Вряд ли.
  - А с Зинаидой? Она почему-то у меня ни разу не была...
  - Миша тебе не говорил, что мы должны будем скоро бежать за границу? - поспешил увести ее от этого разговора Николай.
  - Нет.
  - Нам придется вести себя очень осторожно.
   - Мне уже сейчас страшно.
  - Другого выхода нет. И денег нет. Миша за нас внес залог 800 рублей. Он теперь один все тянет. Отец решил продать лошадей. Для Ильи это будет тяжелый удар, да и мне Норда жаль, привык к нему, как к близкому человеку.
   - Надо потребовать от полиции, чтобы вернули мои драгоценности.
   - Об этом забудь. Хорошо еще, что отдали медальоны. Я свой надел, а ты?
   - Я тоже надела. Были еще серьги, но их потеряли, как сказал мне конвоир, принесший мои вещи.
   Елена Ивановна захотела ехать домой. Николай и Лиза проводили их до Володиного дома, где сейчас жили родители, и не торопясь шли домой. Лиза каждую минуту останавливалась, обнимала Николая за шею, и они целовались, не обращая внимания на редких прохожих. В подъезде Николай положил на пол саквояжи с вещами и поднял ее на руки.
   - Ты сейчас упадешь, - засмеялась Лиза, когда он, качаясь от слабости, стал подниматься по лестнице.
   - Упадем вместе, нам не привыкать.
   Перед дверью он опустил ее и полез в карман за ключами.
   - Я боюсь туда входить, - сказала Лиза. - Надо было с родителями поменяться квартирами.
   - Не бойся, там давно наведен порядок.
   Квартира, действительно, была в идеальном порядке. Все вещи лежали на своих местах, полы сверкали чистотой, занавески на окнах и покрывало на кровати были выстираны и выглажены, как до их ареста. Михаил постарался устроить для них праздник: купил белые хризантемы, фрукты, коробку шоколадных конфет и бутылку бордо.
  Николай предложил выпить еще раз за их возвращение.
   - Какая у тебя замечательная семья, - сказала Лиза, задумчиво смотря, как в бокалы льется густое красное вино. - Жаль будет с ними расставаться.
   - Я беспокоюсь за маму, она плохо себя чувствует. Ты знаешь, у Миши родилась дочь?
   - Нет. Он мне об этом не говорил.
   - Как раз в тот день, когда нас арестовали, и он сразу примчался сюда. А мы теперь должны забыть о детях, - с грустью сказал Николай, допил свой бокал и обнял ее.
   - Подожди, - сказала Лиза, отворачиваясь от его нетерпеливых ласк, - скажи честно: ты на меня был очень сердит, когда нас арестовали?
   - Ты хочешь знать, осуждал ли я тебя за участие в отряде? Конечно, осуждал, особенно, когда узнал цели Борисова. Только слепой мог не видеть абсурда задуманного им предприятия. Я об этом говорил и вашим товарищам, которые сидели со мной в камере.
  - Мало ли глупостей делали твои большевики, всем свойственно ошибаться. Все равно, я ни о чем не жалею, только то, что подвела тебя... - Лиза взяла его руку и поднесла к своей щеке. - Ты простил меня?
  - О чем ты говоришь? За эти шесть месяцев в тюрьме столько всего произошло... Все мои мысли были только о тебе, если бы не Миша, я сошел с ума от неизвестности.
  - Я тоже думала только о тебе. Ведь я, Коля, пять дней провела в карцере и чуть не умерла от страха.
  - Миша мне об этом не рассказывал.
  - Я просила не говорить.
  - Все, что с нами произошло, Лизонька, надо забыть как страшный, неправдоподобный сон. Не хочу даже думать о том, что будет завтра. Есть только настоящее, вот этот момент: мы опять в нашей квартире, вместе, и я тебя безумно люблю.
  
   * * *
   На следующий день все родные пришли к обеду. Елена Ивановна принялась хлопотать на кухне: сварила борщ, нажарила мяса, баклажанов с помидорами, получился обед не хуже, чем в ресторане. Все немного воспрянули духом. Елена Ивановна, зная, что мужчинам надо обсудить важные вопросы, предложила Лизе и Илье Кузьмичу погулять по городу. Братья сидели за столом на кухне, потягивая оставшееся вино. Михаил устал за эти семь месяцев больше, чем от любого другого дела, какое ему когда-либо приходилось вести. Он мотался между двумя городами, занимаясь одновременно своими процессами в Киеве, заботился о Елене Ивановне, и, наконец, занялся поисками денег, которые срочно понадобились под залог и заграничную жизнь беглецов. Он считал, что они уже через неделю должны исчезнуть из города. Дело оставалось за паспортами.
   - Этот вопрос я упустил из вида, - сетовал Михаил. - Здесь тебе может кто-нибудь помочь?
   - Раньше были люди, которые этим занимались, но как с ними связаться?
   - Попробую их разыскать. В крайнем случае, если здесь не получится, сделаю в Киеве, но на это уйдет много времени.
  - Ты считаешь, что лучше бежать через Финляндию, а не Австро-Венгрию? Так намного ближе.
  - Полиция тоже пойдет по этому пути, будет вас усиленно искать на всех ближайших к границе станциях. А вы отправитесь в Петербург и не отсюда, а из Талабино, используя водный путь. В Питере я дам вам адрес одного человека, профессора университета Розанова. Он поможет выехать в Финляндию. Дорога тяжелая, а вид у вас обоих неважный. Постарайтесь за эти дни набраться сил.
   - Откуда у тебя такие связи: профессор университета, в Петербурге?
   - Когда-то он жил в Киеве, я защищал его сыновей-социалистов. Это особая история, о ней потом. Для побега я предлагаю такой план. Послезавтра уезжают родители, дней через пять, как только будут готовы ваши паспорта, уеду я. Слежка за вами будет вестись круглосуточно, не думай, что так легко обмануть филеров - это люди опытные.
  - А я был о них невысокого мнения.
  - Глубоко ошибаешься. Ваша задача усыпить их бдительность. Ходите каждое утро на базар с корзиной. Гуляйте по городу, только подальше от вокзала и речного порта. В следующее воскресенье, как всегда, отправитесь на базар. Постарайтесь там затеряться в толпе и незаметно исчезнуть. Затем походите еще по улицам и - на речной вокзал.
  - Может быть лучше, с пристани в Амуре, на той стороне Днепра?
  - Я проверял: там всегда полно жандармов. Самый удобный для вас пароход отправляется в 10.15 до Городни. Выйдете на предпоследней остановке. Оттуда пешком пойдете к железнодорожной станции Талабино - это километров 25 от реки. Я бывал в тех местах в имении у моего университетского товарища. Ну, и красота там. Дорога идет через лес. Часа через два он обрывается у села Дептовка. Дальше будет другое село, названия не помню. От него по тракту свернете влево. Там до Талабино рукой подать.
   Миша вынул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги.
   - Вот примерная схема вашего маршрута. Чтобы не привлекать внимания, в Москву придется ехать разными поездами в вагонах третьего класса: сначала Лиза, затем - ты. Встретитесь в Питере на квартире у профессора.
   - Ты все хорошо продумал. Но как Лиза поедет одна?
   - Она не такая слабая, как тебе кажется. Вот только внешность! Перед тем, как садиться в поезд, пусть повяжет голову платком.
   - А глаза? Ее глаза выдадут.
   - Будем надеяться, что вас не сразу хватятся, в Петербурге сидите дома. Я еще дам денег на вещи. Профессор и его жена купят вам все необходимое.
   - Теперь все заботы о семье лягут на тебя. Когда я начну работать, постараюсь высылать по частям деньги тебе и родителям.
   - Про меня забудь, а родителям? Вряд ли у тебя получится, там полно русских, все ищут работу. Как бы еще нам не пришлось вам помогать.
   Николай обхватил голову руками.
   - Утешил, нечего сказать.
   - Ладно. Давай заниматься делом, пиши адреса своих друзей.
   - Мама с папой знают о нашем отъезде?
   - Знают. Я оставлю копии писем, которые мама посылала Столыпину. Ей вы обязаны своему освобождению.
   Николай написал адреса Димы Ковчана и Григория Ивановича Петровского. Оставшись один, он взял мамины письма и перечитал их по нескольку раз.
   Было у них когда-то в семье любимое занятие: читать вслух художественную литературу. Дети собирались в гостиной за столом, мама брала в руки книгу и громко читала. Николай, не отрываясь, смотрел на ее лицо, которое все время менялось. Иногда на нем появлялось такое страдание, что, казалось, вот-вот она заплачет. Он вскакивал с места и бежал ее обнимать. За ним поднимались все братья. Самый маленький Илья (Вани и Олеси тогда еще не было), ничего не понимая, начинал реветь. "Ну что вы, что вы, мои дорогие, - успокаивала их мама, обнимая и целуя, - ведь это только книга".
   Когда старшие дети подросли, она познакомила их с греческими легендами и мифами, потом - с греческими комедиями и трагедиями. И сама чуть не рыдала, когда вместе с Медеей произносила ее страстные, безумные речи. Следующими в их знакомстве с классикой были произведения Шекспира. Второе мамино письмо к Столыпину напомнило ему пафос шекспировских монологов: "Изнывшее сердце матери, - писала она, - не имеет границ и не знает приличий. Тень несчастного сына моего преследует меня как неотвязный кошмар. Слышу его вопли и стенания среди ночной тишины... За что, за что же! Вопрос без ответа". Бедная мама! Сколько слез, наверное, она пролила, составляя этот текст!
   Николай отложил письма, решив, что обязательно возьмет их с собой в Швейцарию, и стал думать об их бегстве за границу. Он уже сейчас переживал за Лизу, которая должна будет одна ехать в поезде и сделать пересадку в Москве, перебравшись с одного вокзала на другой... Дальше - Финляндия. Туда они попадут в начале октября, когда начнутся холода и метели. Он много слышал от товарищей, совершавших побеги, как мучительны были переезды в это время года на санях с проводниками по глухим лесам, редко кто не заболевал и не сваливался в финских деревнях с высокой температурой. У Лизы еще горло, которое надо беречь от холода. Мысли его перескочили на ее музыкальные занятия. "За границей она обязательно будет учиться дальше", - решил он. Это его немного успокоило. Лиза вернулась поздно вечером одна. Елена Ивановна устала после долгой прогулки, и они с Ильей Кузьмичом поехали домой, на квартиру Володи.
   -Ты не заметила за собой слежки? - спросил Николай.
   - Нет, не видела, да мне и неудобно было оглядываться по сторонам при родителях. Мы ходили в Потемкинский сад, музей Поля, гуляли по бульвару. Илья Кузьмич так трогательно заботился о Елене Ивановне, брал под руку, когда переходили улицу, сажал ее отдыхать на скамейку, покупал нам воду и мороженое. Он, наверное, ее очень любит, только по-своему, не проявляя особых чувств. Мне очень хочется побывать еще раз в Ромнах. Если вернемся в Россию, будем туда ездить каждое лето.
   - Обязательно вернемся, будет какая-нибудь амнистия и нас помилуют, а за границей ты сможешь учиться в консерватории или у частных преподавателей. Нужно хорошо знать языки. Будем эти дни разговаривать только на французском и немецком.
   - И ночью? - поддела его Лиза, которой не понравилась эта затея.
  - Ночью особенно, - строго сказал Николай, но первый не выдержал и рассмеялся. - Ты же мне писала в записке, что вы занимаетесь с девочками иностранными языками.
  - Это было в первой камере, где сидели Мария Завьялова и Софья Пизова, в другой были одни уголовницы. Боже, сколько мне еще надо тебе рассказать!
  - Вот и рассказывай на французском, а я тебе буду помогать.
  - За границей полно русских, которые вообще не знают иностранных языков, те же рабочие, бежавшие с каторги.
  - Что же в этом хорошего? Быть белой вороной. Помнишь, как в гимназии вы смеялись над вашей немкой, которая на русском путала местоимения и называла женщин он, а мужчин - она? Это стыдно.
  - Хорошо. Только по три часа в день и с завтрашнего дня. Сегодня я устала.
  - Три часа на французском, три - на немецком. Сегодня, раз ты устала, я сам почитаю тебе какую-нибудь французскую книгу, а ты будешь переводить. У нас мало времени.
  Он достал с этажерки сборник рассказов Мериме и стал медленно читать первую новеллу "Двойная ошибка". На ее счастье пришел Михаил. Он был доволен: ему удалось застать дома Ковчана. Дима обещал подготовить документы через четыре дня, как раз к Мишиному отъезду в Киев.
  На следующий день, несмотря на протесты Михаила, Николай поехал провожать родителей на вокзал. Мама всю дорогу держалась, а на вокзале расплакалась. Они прошли в вагон, сели на лавку. Николай обнял ее и ласково успокаивал.
  Пришел кондуктор, предупредив, что поезд отправляется. Миша попрощался с родителями и ушел. Николай, не отрываясь, смотрел на Елену Ивановну, стараясь в последнюю минуту запомнить каждую черточку ее лица.
  - Мама ,- сказал он, сам еле сдерживая слезы, - простите меня за то, что я причинил вам и папе столько горя.
  - Ну, что ты, Колюшка, что ты, - опять заплакала Елена Ивановна, - уезжай с легким сердцем, о нас не думай. Только бы вы удачно добрались до места.
   У Ильи Кузьмича кривились уголки губ, морщинился лоб. Николай обнял отца и почему-то вспомнил их разговор в Ромнах, когда он заявил Илье Кузьмичу, что не даст маму в обиду, а тот рассердился и накричал на него.
  - Папа, я вас очень люблю, - сказал он. - Мы вас все очень любим.
  Илья Кузьмич заплакал и отвернулся к окну.
  Поезд дернулся. Николай соскочил на ходу и пошел рядом с вагоном, не отрывая глаз от прильнувших к окну родителей. Так и остались в памяти эти две головки в окне вагона. Подошел Миша и, желая его утешить, похлопал по плечу.
  - Поедем к нам, - предложил Николай, когда они сели в пролетку. - Остался мамин борщ, еще что-нибудь купим по дороге.
   - С удовольствием, но мне надо поработать по своим делам. Я к вам приду, когда получу от твоих товарищей документы.
   Дима Ковчан не подвел: в назначенный срок паспорта были готовы. Миша принес их поздно вечером, накануне отъезда в Киев. Лиза уже спала. Братья прошли на кухню. На прощанье распили бутылку вина. Николай спросил, можно ли как-нибудь дать знать в Петербург Володе, чтобы он пришел к ним попрощаться.
  - Это рискованно, - сказал Миша. - Как только обнаружится ваше исчезновение, следить начнут за всеми нами и даже Володей, если уже не следят. С ним мы скоро встретимся, я обещал ему быть на свадьбе.
  - Я все думаю о нем и Ляле: неужели он так быстро забыл ее и полюбил другую? Признайся, ты в этом постарался.
  - Причем тут я? Он понравился Елене, она, как мудрая женщина, приложила все силы, чтобы завоевать его сердце, переехала в Петербург, готовится поступать на медицинские курсы.
  - И Ляля хотела поступить на медицинский факультет.
  - Что теперь говорить о Ляле? Володя все делает правильно: клин клином вышибают, а Елена не может не нравиться, она очень эффектная женщина... Потом придет и любовь.
  - Мне странно слышать от тебя такие слова.
  - Ну, знаешь ли, силой его под венец никто не тянет. Он сам решил, что для него лучше.
  - Ты прав. Просто их отношения с Лялей развивались на наших глазах, и вдруг так быстро новая избранница. Купи, пожалуйста, им от нас с Лизой какой-нибудь подарок, я с тобой потом рассчитаюсь.
   - Хорошо, куплю. Меня больше волнует ваша судьба. Буду спокоен только, когда вы доберетесь до Женевы.
   - Не знаю, что мне делать с записями, которые я вел в тюрьме.
  - Давай заберу с собой. Много их?
   - Четыре тетради. Сейчас принесу.
  Николай прошел в комнату, не зажигая света, вытащил из стола толстые тетради с записями. Как хорошо, что Миша посоветовал их вести. Одну тетрадь решил взять с собой.
  - Это ты зря, - сказал Миша, - если вас случайно задержат, она тебя выдаст.
  - Надеюсь, этого не произойдет, - успокоил его Николай и, когда брат ушел, стал перечитывать записи. Они относились к июню.
  
   * * *
  "Сегодня ночью (в 2 или 3 часа, точно не обратил внимания) был сумбурный разговор с анархистом Марианом Войко, чехом по национальности. Он страдает туберкулезом, страшно худой, с желтым осунувшимся лицом и темными кругами под глазами. Раньше с ним разговаривать не приходилось. Слышал от других, что он два года учился в Бернском университете на математическом факультете, был эсером, потом примкнул к анархистам и, попавшись на каком-то убийстве, долгое время провел в сибирской ссылке.
  Ему, как и всем здесь сидящим, не дает покоя, что я - большевик. Оказывается, в ссылке он жил в одном доме с меньшевиком из Екатеринослава Игорем Шергуновым, учителем из мужской гимназии, и они обсуждали наших большевиков (как будто там больше не о чем говорить). Шергунов внушил ему, что во время событий 905-го года комитет РСДРП насильно заставлял рабочих сооружать баррикады и идти под пули казаков.
   Я сказал чеху, что это - гнусная ложь. Меньшевики нарочно ее распространяют, чтобы обвинить своих противников в поражении революции. В ответ Войко затянул старую песню анархистов, мол, для большевиков личность с ее чувствами и мыслями ничего не значит. Им нужна безликая масса, которая все делает по их указке.
  Я возразил, что его рассуждения относятся к области демагогии: большевики ни к чему рабочих не принуждают, и те решают все сами. Тогда он прочел мне целую лекцию о внушаемости людям, приводя в подтверждение доказательства Фрейда и Ницше. Всегда поражаюсь, как эти господа хорошо владеют теорией и отстают от практики.
  Наш разговор слушал Никита Сварник, бородатый парень лет 20, с красными, воспаленными глазами. Они у него чесались, он беспрерывно тер их руками, а вместе с глазами и грудь, сгребая в комок грубую материю куртки. Сварник принял мою сторону и стал защищать баррикады. "Я сам их строил и стрелял в солдат, - сказал он. - Никто меня силой не заставлял. Незнамши, можно брехать, что угодно". "Вот слепые жертвы вашей большевистской пропаганды, - усмехнулся Войко. - Они усвоили общие истины и не понимают, что являются всего лишь винтиками в руках ваших вожаков".
  Меня неприятно поразило, что он с таким пренебрежением говорит о своих товарищах.
  - Что же плохого в баррикадах? - спросил я. - Не только Никита, но и другие анархисты в них участвовали, были среди них и погибшие. Я это точно знаю.
  - Суть не в баррикадах, - упрямо твердил свое Войко, - а в тактике вашего потребительского отношения к людям.
  Сам не понимает, что говорит. Мне его жаль: на лице его обреченность от болезни и видно, что жить ему осталось недолго. Отсюда, возможно, такая озлобленность к большевикам в моем лице".
  
   * * *
  "Есть здесь весьма странные типы. Некий Максим Бергман - весь заросший, с обвисшими усами и растрепанной бородой. В феврале этого года, гуляя в толпе рабочих, облил с провокационной целью кислотой городового. Люди схватили его, началась потасовка, переросшая вскоре в нападение на ближайшие еврейские лавки. За считанные минуты лавки были разгромлены, их хозяева избиты. Подоспевшие полицейские остановили побоище. Следователю Максим заявил, что на самом деле он не Бергман, а Алексеев и служит где-то в охранном отделении полиции. Ему не поверили, посадили в тюрьму к уголовникам, те его за что-то так "отделали", что начальство перевело его в нашу камеру.
  Еще до городового он облил кислотой пристава в Кременчуге, а в Минске стрелял в полицмейстера. По-моему, у него не все в порядке с головой, к политике он не имеет никакого отношения, хотя утверждает, что он - анархист. Теперь он мечтает, как Меженнов, убить какого-нибудь начальника на заводе Эзау, где он когда-то работал, и его оттуда уволили за то, что он подрался с мастером.
  В камере верят, что - он анархист, одобряя все его действия. На его руке есть татуировка из букв - А.М.П. Он охотно всем поясняет, что это - первые буквы от главного девиза анархизма "Анархия - мать порядка".
  Интересен его язык. Его любимое слово "застрелись". "Застрелись, - говорит он кому-то, чтобы я еще раз поехал в Кременчуг", "Застрелись, а я добьюсь себе адвоката", "Застрелись, но Белокоз у меня еще попляшет" - это он по поводу того, что Белокоз над ним постоянно издевается
  .
   * * *
  "Вот еще несколько портретов моих сокамерников. Семен Копатько - убийца двух мастеров на Брянке и еще десятка людей. Вдобавок вор, грабитель и нечистоплотен на руку. Ворует даже здесь, у своих товарищей, за что несколько раз был ими бит. На вид ему лет 20, любит рассказывать скабрезные истории и хвастаться связями с женщинами из высшего круга. Поверить в это трудно. Лицо у него глуповатое, испещрено оспой и угрями, глаза - злые, улыбка - желчная. У этого любимое слово "казимота", явно от Квазимоды. Видимо, где-то услышал его, как ругательство, и теперь шипит на всех, кто ему не угодил: "казимоты".
  Илларион Самсонов, наоборот, выделяется своей импозантной внешностью. Красивые, темно карие армянские глаза, бледное лицо, тонкие губы, длинные пальцы с чистыми ухоженными ногтями, за которыми он и здесь усердно следит, вызывая у товарищей насмешки. Рассказывает, что его бабушка родилась внебрачным ребенком от графа Уварова, а его отец (сын этой бабушки) - незаконнорожденный сын одного из братьев Джамгаровых, имеющих в Москве свой банк на Кузнецком мосту, торговые дома и несколько особняков. Недаром, у Иллариона такая оригинальная внешность. Показывает всем фотографии особняка графини Уваровой в Леонтьевском переулке в Москве и красивого дома на Кузнецком мосту - банк Джамгаровых. Бабушка и мама его служили в этих семьях - одна кухаркой, другая - горничной.
  Ему лестно иметь такую родословную, и в то же время обидно, что он не только не признан богатой родней, но та даже не подозревает о его существовании, дав обет мстить семьям этих графов и банкиров. Совершил убийство одного из братьев Джамгаровых - того, что был его родным дедом, или другого, для него неважно: мщение состоялось. Семья Джамгаровых поставила убиенному на армянском кладбище в Москве часовню. Илларион бросил в нее бомбу, но она туда не долетела и разорвалась рядом, убив проходивших мимо людей и все кругом разворотив. После этого он сменил имя и фамилию, поселился в Екатеринославе и вошел в анархистскую группу. На его счету здесь тоже полно убийств и грабежей. В тюрьму попал за ограбление сахарного завода графа Уварова (этих Уваровых много в России, и сахарозаводчик вряд ли имел отношение к тому человеку, который надругался над бабушкой Иллариона) и убийстве при этом двух сторожей и околоточного. "Не могу мирно жить, - говорит он, хвастаясь своими подвигами. - Люблю опасность".
  Игорь Домнин совсем другого плана человек: мягкий, добродушный. Любит шутить, каламбурить. Стал анархистом в 16 лет. Много читает, хорошо разбирается в пиротехнике. Он и еще один, анархист, сидящий с нами, Коновалов, мастерили Борисову бомбы. Их с поличным взяли в Шляховке, где находилась подпольная лаборатория отряда.
  Узнав, что я учусь в Горном училище, Игорь сказал, что тоже хотел бы туда поступить, но только после социалистической революции, в которую свято верит. В 905-м специально отправился в Москву, чтобы поглядеть на баррикады и примкнуть к восставшим рабочим. Почему стал именно анархистом, а не большевиком или эсером, объяснить не может. Стал и все тут".
  
   * * *
   "Любопытный тип Сергей Чирва. Учился где-то за границей на юриста, чуть ли не в Сорбонне, связался с анархистами и выехал с ними в Москву, не доучившись всего один год. На редкость эрудированный человек. Рассказывал мне, что в Москве издавал анархистские листовки и писал под псевдонимами статьи в философские журналы. Несколько последних лет по собственной инициативе ездил по городам, читал рефераты и создавал анархистские группы, а когда видел, что они встали на ноги, отправлялся дальше. В своем роде анархист-миссионер, за что и был арестован в нашем городе.
  Он и здесь собирает вокруг себя людей, образовывая их по теории анархизма. Слушать его интересно, хотя в экономических вопросах он профан. Его главный конек - человек и его место в обществе. "Человек может жить вне государства, - объясняет он, - но не может жить вне общества, поэтому, стремясь к свободе и личной независимости, которые ему свойственны от природы, он постоянно состоит с этим обществом в конфликте".
  Я с ним иногда спорю, например, говорю, что в самом содержании анархизма заложены глубокие противоречия.
  - В чем же? - спрашивает он.
  - В основе анархизма лежит идея абсолютной свободы личности. Так?
  - Так.
  - Она отрицает все, что связывает людей между собой и создает основы общественного устройства, в том числе мораль, нравственность: отношения, нормы и принципы, связывающие людей между собой. На практике это означает уничтожение основ общественного устройства и тем самым - гибель свободы.
  Он, конечно, возражает, но что возражать, если это очевидно.
  Своеобразны суждения Чирвы о партийной дисциплине. В принципе, он ее не отрицает, считая, что она должна быть разумной, обеспечивать в каждой организации, даже маленькой группе, порядок и условия для ее развития и целенаправленной деятельности (ого! все-таки целенаправленной деятельности, а не кому что придет в голову!). Но если она становится в руках кого-то орудием принуждения (особенно выполнение чьих-то указаний сверху), то это уже не дисциплина, а навязывание чужой воли".
   Когда-нибудь Чирва и другие анархисты- теоретики и пропагандисты поймут, что эта их "свобода" и отрицание какого-либо руководства и дисциплины приведут их движение к топтанию на месте, как у Крылова в "Лебеде, раке и щуке", или гибели.
   * * *
   "В моей голове временами наступает помутнение. Виски стучат, сердце куда-то проваливается, в животе резкие, непрекращающиеся боли - дизентерия. Ею тут все страдают, называя между собой "кровавым поносом". Лечат нас таблетками, от которых толку мало. Лазарет переполнен. Много больных туберкулезом, хроническими бронхитами, с опухшими ногами, трофическими язвами и нервами. Последних особенно много, так как люди мало спят и изрядно измучены. Мне все это грозит получить в самое ближайшее время.
  Говорят, в камерах, где содержатся уголовники, есть больные тифом, оспой и холерой. Они лежат рядом со всеми и заражают других. Заключенные отправляли через родных жалобы губернатору, думу, разные комиссии и инспекции, но все остается на прежнем месте. Кто-то из сокамерников донес об этих жалобах начальству. Авторов писем избили и посадили в карцер.
   Переносчиками болезней крысы, вши, блохи, с которыми здесь бесполезно бороться. Их раньше чем-то травили, но после того, как какой-то заключенный принял этот яд, чтобы избавиться от страданий, его больше не приносят.
  Ко всем этим тягостям следует добавить еще издательства над заключенными со стороны надзирателей. Больше всех отличается старший над ними, Белокоз, достаточно проявивший себя во время апрельских событий. Начальник тюрьмы Петренко, видимо, предоставил ему неограниченную власть и в отношении его подчиненных, и в отношении заключенных. У него лицо - палача, который отрубает головы на французской гильотине. Лоб низкий, нос приплюснутый, глаза - маленькие, с вечной злобой и звериной ненавистью к арестантам, особенно политическим. Эти чаще всего сильны духом, но не телом, издеваться над ними легче всего. У него привычка врываться ночью или под утро, когда люди спят, плохо понимая, что от них хотят. Белокоз обыскивает белье и карманы людей, ожидая, когда кто-нибудь начнет возмущаться. Такой человек всегда находится, как правило, из новеньких. Не зная о порядках тюрьмы и нравах начальства, он пытается отстоять свои права. Тогда Белокоз, как бульдог, хватает его за шею, рывком бросает на пол и со всей силой бьет ногами. Если человек оказывает сопротивление, он выволакивает его в коридор и там избивает до полусмерти вместе с дежурными надзирателями.
  Есть среди надзирателей и "сочувствующие" заключенным. За деньги они покупают продукты и спиртное, передают записки в женские камеры, опускают на воле письма. Но таких немного. Прискорбно смотреть на тех из них, кто вымогает у людей за разные просьбы большие деньги, а затем вместе с Белокозом участвует в их избиении. Кто-то сказал, что они обязаны делиться деньгами с Белокозом и другим начальством. Тогда понятно, почему они так свирепствуют: вымещают на нас злость на Белокоза и свою каторжную службу.
  Интересно, знает ли о моем аресте Дима Ковчан, и, если да, то почему ни разу ко мне из товарищей никто не пришел. Обидно!"
  
   * * *
  "Чех Мариан Войко умирает. Рядом с ним неотступно находится Семен Пахотин, на вид такой же жуликоватый и наглый, как сбежавший Кныш. Семен и Мариан вместе совершали "экс" в Александровске, на котором попались. Войко, кроме своего основного заболевания, как и все мы, страдает дизентерией. Я даю ему таблетки (от кашля и желудка) и нутряное сало, которые мне передает мама. Мне они не приносят пользы, так как на всех одна отхожая бочка и посуда. Семен отгородил Мариана от общения с другими и держит отдельно его посуду. Он за ним ухаживает, как за ребенком. Вот пример искренней преданности и милосердия.
  Войко - страшно худой, весь желтый, высохший. Из-за жары лежит почти голый, только часть тела ниже пояса прикрыта полотенцем. Лицо безжизненное, обрамлено длинными волосами и бородой. Руки сложены на животе. Похож на мертвого Христа с картины Васнецова "Плащеница". Изредка на его губах бродит улыбка, лицо светлеет. Интересно, кого он видит в эти минуты?
  Требуем, чтобы его перевели в лазарет или городскую больницу, вызываем то начальника тюрьмы, то старшего надзирателя, то фельдшера. Фельдшеру надоели эти вызовы, обещал забрать его в лазарет. Все относятся к чеху с сочувствием. Никита Скрытник сделал из газеты веер, обмахивая им лицо и тело умирающего".
  
   * * *
   "Только что из Гуляй-поля привезли группу анархистов-хлеборобов. Главный у них был чех Вольдемар Антони, успевший сбежать за границу. Еще один - Нестор Махно сидит в тюрьме не первый раз. Один раз убил, второй, третий... Смерти не боится. На воле у него и его друзей в карманах всегда лежало оружие. Последняя пуля, на крайний случай, предназначалась для самих себя.
  Характер у этого типа - неуравновешенный, взрывной, смотрит из-под лобья, как волк. Постоянно выясняет отношения с товарищами и надзирателями. Кончилось тем, что его отправили в карцер. Говорят, там ужасные условия. Гуляй-польские товарищи требуют его возвращения, обращались с заявлениями к Петренко и Белокозу, но Махно, сидя в карцере, и там сумел повздорить с охранниками, его зверски избили. Вряд ли он имеет представление об анархизме, но его необузданная натура требует выхода своей энергии.
   На счету этой группы множество грабежей и убийств "буржуев". Они этим гордятся, считая, что выполняют свой прямой анархистский долг. "Мы боремся за социальную справедливость, - утверждают они. - Когда таких, как мы, будет много, самодержавие рухнет". Их мечта расправиться с теми, кто их выдал".
  
   * * *
  "Мама и Миша хлопочут, чтобы нас с Лизой перевели в тюремный лазарет, нажимают на Петренко, который чем-то обязан Володе. Меня беспокоит Лиза, Миша уверяет, что она здорова и получает от мамы и других своих родных все, что нужно. Мама! Целую ваши руки. Мы в вечном долгу перед вами.
  Я теперь ни на что не надеюсь и удивляюсь, что все еще живу, встаю и передвигаюсь по камере. Ем только домашнюю пищу. Без конца мою руки, в общую бочку давно хожу с осторожностью. Кажется, от всего этого стало лучше. Понос успокоился, теперь замучили гастрит, изжога и желчные рвоты по ночам. Маме ничего не сообщаю: ей давно пора вернуться в Ромны. Миша появляется редко, у него много работы в Киеве и важные процессы.
  Удивляюсь своему организму: оказывается, ко всему можно привыкнуть, даже к таким условиям, какие здесь, в тюрьме. Лишь бы в голове не помутилось".
  
   * * *
   "За последнее время в камере поубавилось народу. Появилась возможность больше спать и отдыхать днем. Несмотря на это некоторое улучшение условий, в камере умерли еще два человека, от сердца, ночью, во сне. Теперь нас мучает духота из-за жары на улице. Прогулки во дворе не приносят облегчения: там мало зелени и все раскалено. Вот возможность, чтобы как следует прокалить на солнце наши тюфяки и одеяла, но после того случая с побегом, который начался с тюфяков, начальство строго-настрого запретило выносить что-либо из камер. По вечерам дополнительно выпускают еще на 20 минут. В это время старший надзиратель Белокоз часто отсутствует, а дежурные надзиратели не обращают на нас особого внимания. Это дает возможность посидеть где-нибудь одному, закрыть глаза, не слышать разговоров и криков играющих в карты.
  Около бани среди камней каким-то образом выросло кривое, чахлое дерево с редкими листьями. Оно в любое время дня густо усыпано воробьями. Время от времени наши повара из заключенных, зная об этих птахах, выносят крошки хлеба. Те быстро слетают вниз и, расталкивая друг друга, клюют еду. Разобрав все, поднимаются наверх и опять терпеливо ждут. Целый день у них проходит в ожидании. А, может быть, одни улетают, когда меня во дворе не бывает, и прилетают другие? За ними иногда наблюдает из-за угла рыжий кот Васька-Белокоз. До чего же умное животное! Лежит-лежит, и вдруг делает резкие прыжки в сторону воробьев. Одного всегда успевает схватить. Закричишь на него, замашешь руками: он на тебя презрительно посмотрит и не спеша удалится с добычей. Есть ее не будет, так как сыт харчами с кухни, занимается охотой ради удовольствия. За это его и прозвали Белокозом.
  Мама уехала домой. Из Минска туда на каникулы приехал Илья. Гриша собирается поступать в Агрономический институт в Ново-Александрии. Молодец, Гришаня! Твердо идет к своей цели. Миша приедет не скоро. О Лизе ничего не знаю, и эта безызвестность мучает больше всего. Посылки мне передает кто-то из ее родственников, без записок, может быть, разные люди.
  Наше дело о боевом отряде стоит на месте, на допросы перестали вызывать и ждут приезда Дьяченко из Одессы или Курска, а тот все копает и копает.
   Из соседних камер то и дело сообщают о судах по разным делам. Было несколько приговоров к виселице. Среди них Чинцов (за убийство одесского губернатора). Вся камера в этот день была в шоке, хотя он сам и все остальные ждали такого решения. Все очень скверно!"
  
   * * *
  "Чинцов! Василий Кондратьевич оправдывал террор и политические убийства, кем бы они ни совершались: царями, их детьми, придворными или революционерами.
  Однако каждого убийцу на преступление толкает идея. Человек убежден, что совершает его на благо кого-нибудь: государства, семьи, народа. Так думали Пален и Сперанский, организовавшие убийство Павла I, так думали народовольцы, открывшие список цареубийц, так думают сейчас эсеры и анархисты. Так думали люди образованные и мало или совсем не образованные, так думают крестьяне, поджигающие дома своих помещиков, или рабочие, расправившиеся со своим мастером или хозяином (те же Межоннов и Копатько).
  Еще один разряд убийц за идею - "Союз русского народа" и другие еже с ним. Они тоже твердо убеждены в своей правоте, уничтожая людей, которые, по их мнению, наносят вред самодержавию и тому же обществу. На их совести убийства трех депутатов Государственной думы.
  Этим убийцам нет прощения. Но как быть с тем, что каждый член СРН - тоже личность со своими идеями и убеждениями. Почему они должны думать так, а не иначе, только потому, что мы этого хотим. Мы презираем Дубровина, но ведь в "Союзе" состоит много уважаемых людей, в том числе философ Трубецкой, писатель Леонид Андреев, написавший душещипательный рассказ о семи повешенных убийцах-террористах, многие другие уважаемые писатели, ученые, художники. Они все уверены в своей правоте.
  Получается, что свободу одних людей мы приветствуем, свободу других - осуждаем. В связи с этим вспоминаются слова Макса Штирнера: "Мы стоим друг к другу в отношении пригодности, полезности, прибыли".
  Черт знает, что лезет в голову. Так можно додуматься Бог знает до чего.
  
   * * *
  И снова о свободе. Свобода личности (мое внутреннее сознание, мое "Я") и свобода человека в обществе - разные вещи. Для большинства из тех, кто сидит в моей камере, свобода - это вседозволенность во всем. Поэтому они категорически выступают против всякой организации и дисциплины, не хотят нести никакой ответственности за свои поступки. Это касается и русских, и иностранных анархистов, занявшихся с конца прошлого века терроризмом и провозгласивших его одним из главных методов анархической борьбы. Их инициаторы - случайные люди, увлекли своими сумасбродными идеями таких же случайных любителей пострелять и залезть в чужой карман, не думая о том, сколько зря погибнет невинных людей, да и самих анархистов. Эти борцы за свободу уверены, что им все дозволено. Им даже в голову не приходит, что они со своим индивидуальным террором стоят в стороне от революционного движения, не оказывая никакого влияния на рабочий класс и тем более крестьянство.
  Чирва оправдывает террор. "Анархо-коммунисты, - внушает он мне, - признают террористические методы борьбы, это да. Но терроризм не тождественен анархизму, так как не связан с сущностью его мировоззрения. Как раз наоборот, нет более гуманного и человеколюбивого течения, чем анархизм. Это само государство со своими законами, основанными на насилии во имя того же насилия и несправедливости, заставляет анархистов отвечать ему теми же жестокими методами борьбы". Лев Толстой по этому поводу заметил, что анархисты во всем правы, кроме насилия.
  Сергей уверяет, что первыми террористами были масоны. Они же стали инициаторами создания Парижской коммуны. Многие руководители состояли в одном, а то и нескольких орденах. Масоном был Гарибальди и даже Бакунин собирался последовать его примеру, но вовремя одумался. В России вообще, говорят, все правители были масонами. Какая интересная тема для научного труда или художественного произведения! Жаль, нельзя сейчас этим заняться. Столько времени пропадает даром".
  
   * * *
  "Чирву перевели в другую камеру, а затем - в Красноярск, по месту отбывания наказания. Дали 3 года ссылки. Но свято место пусто не бывает. В камере появился второй такой Чирва, Михаил Казарин. Мыслит не менее интересно и глубоко. Проводим с ним много времени. Говорит, не умолкая. Это отвлекает от тяжелых мыслей и моего болезненно-сонного состояния.
  Михаил во всем стремится быть похожим на своего тезку - Бакунина, хотя внешне не вышел: невысокого роста, щуплый, с жидкими волосами и смешной пегой бородкой, но с горящим взором. Рассказывает, что был по следам Бакунина в Италии, Сербии, Франции и Швейцарии. И так же, как Бакунин, ненавидит Маркса. Мол, Маркс обвинял своего учителя Платона в том, что тот являлся плагиатором экономических идей Брея, а сам вместе с Энгельсом использовал чужие работы. "Манифест Коммунистической партии" чуть ли не полностью списан ими с какого-то французского автора 40-х годов прошлого века, и их учение о классовой борьбе как движущем моменте исторического процесса тоже имеет своих предшественников.
  Я слышал об этом раньше. Пусть это так. Но какое это имеет значение, если большая часть населения, кроме узкого круга людей, до них ничего не знала об этом учении? Маркс и Энгельс обобщили эти мысли, развили их дальше, превратили в единое научное мировоззрение. Сам Бакунин высоко оценил "Манифест", став одним из его первых переводчиков на русский язык".
  
   * * *
   У Казарина феноменальная память, пересказывает целиком статьи Бакунина и Кропоткина. Разбираем с ним какие-то положения из брошюры Кропоткина об "Анархизме", например, как будут действовать ассоциации (группы, коммуны) - добровольные объединения людей, когда совершится революция. В его представлении они идеальны со всех сторон. "Каждый человек, - говорит он, - сможет там выбрать себе работу по душе, честно трудиться, получать все необходимое, его ждут благосостояние и полная свобода".
  Я высказываю сомнение: вряд ли капиталисты и буржуа захотят войти в такие содружества и трудиться в них наравне со своими бывшими рабочими и слугами. Также невозможно представить в одной упряжке совершенно противоположные категории людей: глупых и умных; честных, порядочных и отъявленных негодяев, для которых в жизни нет ничего святого; ученых, бдящих целыми днями над книгами, и прожигателей жизни; праведников и богохульников. Как в этом случае они будут находиться в одной группе?
  Казарин поясняет: каждому человеку предстоит осознать свое новое положение. Если ассоциация ему не подходит, он может выйти из нее, войти в другую или, подобрав себе товарищей, организовать новую. Если же вообще ничего не хочет и будет постоянно чем-то недоволен, отлынивая от работы, то ничего не получит, то есть сам себя обречет на гибель. Тогда он поймет, что его существование возможно только при союзе с другими людьми.
  - Если ассоциация сама себя будет обеспечивать всем необходимым, то откуда она возьмет столько профессионалов? - не сдаюсь я.
  - Рабочие справятся с любыми вопросами.
  - Сомневаюсь. С этим в свое время столкнулась Парижская коммуна: весь прежний персонал города или саботировал, или бежал вместе с Тьером. Среди вожаков Коммуны не оказалось людей, которые могли бы заменить не только руководящий, но даже средний персонал. Все социальные преобразования были отложены до лучших времен.
  - Ты так хорошо знаешь историю Коммуны?
  - Я - пропагандист, должен всем интересоваться. А то, о чем мы с тобой говорим, - главное упущение всех партий, особенно вас, анархистов. Вы мечтаете о создании анархических ассоциаций. Но как все это будет выглядеть на практике? С чего начать? Какие могут возникнуть трудности? Об этом вы не думаете, надеясь на авось.
  - Резонно.
   Это, пожалуй, единственный случай, когда Михаил вынужден со мной согласиться. Обычно он спорит до посинения. Хочет сделать из меня анархиста. Могу с ним согласиться пока только в вопросе власти и диктатуры пролетариата. Раньше я над этим не задумывался. Теперь же постоянно об этом размышляю, так как чувствую в его словах некоторую правду. Пересматриваю и наш спор с Чинцовым. Он прав: якобинцы, на которых часто ссылается Ленин, подавили все завоевания революции. Несомненно, и большевики в случае победы, чтобы уничтожить старый порядок и установить новый социалистический строй применят к своим врагам и политическим противникам те же "вынужденные" меры с помощью войск и полиции. Революция потонет в крови.
   ... Сидим с Лизой в тюрьме четыре месяца, а кажется, что четыре года, а может, и всю жизнь. Но раз я чему-то удивляюсь и способен размышлять, к чему меня усиленно побуждает Казарин, я еще живу и мыслю".
  
   * * *
  
  Когда-то я много читал о Парижской Коммуне. Меня поразило, что некоторые известные писатели и представители культуры Франции (слово "интеллигенция" тогда не было в ходу) отрицательно отнеслись к рабочему восстанию и вместе с буржуазией требовали от правительства Тьера подавить его и расправиться с чернью. Список этих людей солидный: Анатоль Франс, Золя, Флобер, Доде, Дюма-сын, даже Жорж Санд. "Можно быть ласковыми с бешеными псами, - говорил Флобер, - но только не с теми, кто кусается".
   В России в 905-м году многие представители интеллигенции тоже осудили революцию, потребовали от властей строго наказать преступников, а затем вошли в "Союз русского народа", начавшего борьбу с революционерами. Здесь список ученых, писателей, художников еще более внушительный, чем во Франции. Даже Лев Толстой до конца не понял сути русской революции и одобрил действия черносотенцев во время октябрьских еврейских погромов, считая, что народ сам их навлек на себя, подняв вооруженное восстание.
  
   * * *
  С Казариным постоянно спорит эсер Федор Калина. Вчера истязали друг друга разговором об эволюции общества. Михаил ему приводит аргументы, ссылаясь на известных философов. Тот же не хочет признавать никаких авторитетов и оперирует своими мыслями, а они у него такие упертые, что трудно что-либо доказать. Он считает, что в анархических коммунах не может быть полного равенства и удовлетворения всех потребностей, хотя бы потому, что у каждого человека - свои желания и вкусы, которые при социализме никуда не исчезнут, всех людей невозможно привести к одному знаменателю. Женщины, чтобы привлечь внимание мужчин и перещеголять друг друга, на то они и женщины, по-прежнему будут покупать лучшие платья, лучшие духи, более модные сумки или туфли; мужчины захотят иметь один или два новых автомобиля, а к ним еще яхту или даже аэроплан. Другие начнут мечтать о более красивом, чем у соседей, доме или роскошной мебели. И эти потребности станут увеличиваться по мере их удовлетворения.
  - Это естественно, - отвечает Казарин, - никто не собирается загонять людей в стандартные дома или давать по разнарядке одно платье и одни туфли. Ты забываешь о прогрессе. Он будет расти вместе с ростом запросов общества. Допустим, заводы Форда выпускают с конвейера по 10 машин в час, а ученые возьмут и изобретут оборудование, которое позволит выпускать их в два раза больше и лучшего качества. Надо тебе два обычных автомобиля - бери два, надо три гоночных - бери три. Только сам не ленись и работай на пользу других.
   - Я куплю "Форд", - упорно стоит на своем Федор, - а другие захотят "Рено". Спрос рождает предложение. Между хозяевами этих марок начнется конкуренция и борьба за прибыль.
   - Не забывай, что к тому времени все заводы перейдут в руки народа. Ассоциация по производству автомобилей будет следить за новыми технологиями, распространяя их среди других производителей. Наступит время здорового, взаимовыгодного обмена научными достижениями. И сами люди, надеюсь, поумнеют: смогут миролюбиво договориться между собой о распределении дефицитных продуктов и уступить их тем, кто по своей сознательности, как ты, Федя, не захочет терпеливо ждать, когда подойдет его очередь за новым автомобилем или модным платьем.
  - Все это фантазия.
  - Пока фантазия, но так будет, - с неизменной уверенностью говорит Казарин и горящим взглядом обводит слушающих его людей. Он беспредельно верит в эволюцию человека, совершенное устройство анархического общества.
  
   * * *
  У Калины свой взгляд и на устройство человеческой натуры. "Раз человек произошел от обезьяны, - говорит он Казарину, - то по своей сути он - зверь. Поэтому он так стремится к свободе и независимости, уничтожая на своем пути все, что мешает ему вольно жить. Взять, к примеру, мужчину. Он, как любой самец в животном мире, хочет иметь для удовольствий не одну, а несколько женщин или вообще жить сам по себе, без жены и детей. Для него достаточно выполнить свой долг - продолжить род и совсем не обязательно заводить семью. Быть всю жизнь с одной женщиной для некоторых мужчин - каторга, на которую не способно ни одно животное. На эти и другие страдания обрекает его церковь. Своими заповедями и проповедями она держит человека в страхе, внушая ему, что за любой грех его ждет на том свете суровое наказание: гореть на костре или вариться в чане с кипятком. "Ибо закон дан, чтобы страхом и угрозой мучились". Причем страдать будешь не только ты, но и твои потомки в семи поколениях. Надо же такое придумать! Грехи же наши на каждом шагу: не так сел, не так встал, не то сказал, не так посмотрел. Грех не перекреститься перед храмом, не ходить на литургию, не соблюдать пост, молиться другим богам, как это делали язычники. Между тем, в Библии сказано, что надо креститься только тогда, когда тебя никто не видит, не надо возводить себе кумира, каким мы сделали Христа и разных святых, строить храмы и рисовать образы Бога. И многое другое, если внимательно прочитать Библию. А поклонение многочисленным иконам? Разве мы не уподобляемся язычникам, когда в зависимости от обстоятельств каждый молится своему святому: Матери Божьей, Николаю Чудотворцу, Святителю Пантелеймону или Всем святым?"
  После такой тирады Казарин долго молчит, внимательно его разглядывая.
  - Ты, Федя, смешал все в одну кучу, - наконец, вымолвил он, напряженно хмуря лоб. - То, что человек - животное, я с тобой в корне не согласен. Возможно, у него когда-то и были звериные инстинкты, но в ходе эволюции он значительно изменился в нравственном отношении. Им руководит разум, а не инстинкты. Этим и отличается современный homо sapiens от неандертальца. Беда в том, что сейчас в половом вопросе у людей нет свободы выбора, и они вынужден ограничивать свои естественные потребности рамками закона. В будущем не будет ни семьи, ни брака. Мужчина и женщина станут свободны в своих чувствах и смогут сходиться и расходиться, сколько их душе будет угодно.
  В отношении церкви ты абсолютно прав. О некоторых вещах, как, например, уподобление язычникам, я даже не задумывался. Ты сам до этого дошел или начитался литературы?
  - Я сорбоннов не кончал. Говорю, что думаю.
   Калина хорошо усвоил чьи-то рассказы о философии Штирнера (или пришел к ней самостоятельно) и рассуждает, как его Единственный, примешивая сюда еще и церковь. Для того и другого свобода - это свобода эгоистов, живущих за счет других и в непрестанной борьбе с другими, свобода, за которой скрываются жажда власти и обладания собственностью (женщиной или вещами). Никаких ограничений ни для Единственного, ни для Калины не существует. У них есть право на все и всех. Отсюда - их потребительское отношение к другим, отсутствие всякой морали.
  ... А вот и сама жизнь: в камере опять серьезная драка и зовут на помощь надзирателей. Нет на них всех Чинцова. Калина довольно улыбается. Он готов подвести под эти драки свою теорию о человеке-звере.
  
   * * *
   Стихи и музыка - вот, что неизменно остается со мной, позволяя отключиться от тюремной обстановки. Из поэтов чаще всего вспоминаю Блока, Надсона, Белого, Тютчева, Бунина.
   Музыка же часто возникает из ничего. Это удивительно. Вот в камере наступает ночь, те, кто не спит, разговаривают в полголоса. Раздаются какие-то непонятные звуки: то ли всхлипывание во сне, то ли сопенье моих несчастных товарищей. На минуту задремлешь, и вдруг из этих звуков выплывает фагот, затем валторн, скрипка, виолончель и вот врываются мощные аккорды оркестра. Бетховен. Девятая симфония. Я как будто просыпаюсь. Глаза открыты, вижу темный потолок камеры и нависшую завесу сигаретного дыма. Но музыка играет и играет. Состояние абсолютного блаженства. Вдруг что-то упало на пол. Высоко вверх взлетело верхнее до, и все смолкло. Открываю окончательно глаза. В камере все спят. Что это было: сон на яву иль явь во сне? Уже не первый раз и почему-то всегда ночью.
  Может быть, я уже скажу с ума. Все ходят полусонные, глаза у многих расширены, кое-кто разговаривает вслух сам с собой".
  
   * * *
   Оказывается, в камере меня уважают. Так мне несколько дней назад признался пожилой анархист Коновалов. "Мы к тебе, Николаич (почему-то так, а не Ильич),- сказал он, - с полным уважением. Умеешь выслушать и поговорить с человеком, когда ему плохо". Он часто ко мне подсаживается с просьбой поговорить по душам или объяснить что-нибудь непонятное из политики.
  К нам сразу подтягиваются люди. Внимательно слушают, задают вопросы, которые могут иметь отношение и к анархизму. Политической грамоты у них явно не хватает. По-моему, всем уже наплевать, что я - большевик, хотят от меня только человеческого участия. Мне самому тошно, но никогда не отказываю людям в разговоре. Такое уважительное отношение к тебе дорогого стоит".
  
   * * *
  
   "Дежурный надзиратель сообщил, что сегодня ночью в лазарете умер чех Войко, днем его должны похоронить. Все расстроились. В этот день с утра полыхала гроза, шел сильный ливень. Страшная жара и духота сменились сыростью. Опять в камере нечем дышать, теперь из-за повышенной влажности.
  Вечером устроили по Войко поминки. Надзиратель принес за наши деньги много самогона и еды. Все громко разговаривали, спорили, забывшись, шутили и смеялись. Один только Иван Пахотин молча пил и смотрел на всех грустными глазами".
  
   Глава 12
  
  Побег наметили на 26 сентября. Все оставшиеся дни Николай и Лиза по совету Михаила ходили на базар в Озерки. Присмотрели и место, где можно незаметно скрыться: лабазы мясного ряда. За ними был выход на Короткую улицу с проходными дворами. Через них они выйдут на Философскую улицу, возьмут извозчика и, так как им все равно будет, где и как заметать следы, поедут на Клубную улицу: Лиза хотела попрощаться с родным домом. Далее, убедившись, что нет хвоста, поменяют извозчика и отправятся на пристань. Настораживало, что в эти дни за ними не было слежки.
  Наступил последний вечер перед отъездом. Лиза заметно нервничала. Николай попросил ее зашить деньги в его пиджак, она стала вспарывать подкладку ножницами, проткнула острым концом руку и залила кровью пол.
  - Плохая примета, - расстроилась она.
  - Глупости! - успокоил ее Николай. - Ты устала. Иди лучше спать.
  Он принес из кухни успокоительные капли, налил ей в чашку и заставил лечь в постель. Капли быстро подействовали. Лиза уснула. Он протер пол и стал дошивать пиджак, в котором будет находиться их неприкосновенный запас на будущее. Лизе он сделал специальный карман для денег на широкой резинке. Она оденет его под юбку. Другой карман - для мелких расходов в дороге был пришит с обратной стороны ее теплой кофты. Отдельно лежала одежда на дорогу - самый минимум и все летнее. В Екатеринославе в эти дни стояла теплая погода, и осеннее пальто и обувь могли вызвать подозрение.
  В квартире оставались все их вещи: одежда, обувь, посуда, книги, ноты, милые Лизиному сердцу часы-кукушки, много дорогих предметов, подаренных им по разным случаям Фальками, картина с пейзажем его деда Шаповалова. Елена Ивановна хотела забрать ее в Ромны, но Михаил сказал, что это может вызвать подозрение у филеров (картина была больших размеров), и обещал приехать за ней потом.
  Перед самым уходом Лиза засунула в сумочку Аниного Блока, а в карман сюртука Николая положила Афродиту. Богиня оттягивала карман, но Николай не стал ее вынимать: она ему тоже была дорога.
  Было еще темно, когда они вышли на улицу и отправились в Озерки. В утренние часы там шла самая бойкая торговля. Не спеша прошлись по торговым рядам, купили продукты, которые обычно брали: хлеб, батон копченой колбасы, сыр, две бутылки сельтерской воды. Все это теперь пригодится в дороге.
  Около мясных рядов стали чаще останавливаться, спрашивать цены и торговаться, постепенно продвигаясь к узкому проходу, где беспрерывно сновали приказчики и грузчики. В проход вошли три человека, тащившие на спинах тяжелые мясные туши. Разойтись с ними было невозможно. С этого края образовалась толпа приказчиков, весело подгоняющих товарищей громкими возгласами. Лиза и Николай слились с этой толпой, и, когда путь открылся, двинулись вместе с ней к лабазам.
  Дальше все шло по плану. Экипаж медленно катился по Екатерининскому проспекту. Оба с грустью смотрели по сторонам, прощаясь с городом. Вот и дом, где когда-то жили Фальки, теперь его занимала семья купца Петрухина. Новые владельцы переделали особняк на свой вкус, обнеся его со всех сторон, кроме фасада, железной решеткой. Ветки старых лип были подпилены и уже не упирались в окна и крышу, как это было при них. Пока коляска проезжала мимо дома, Лиза, не отрываясь, смотрела на него, по лицу ее текли слезы. А когда она увидела трехэтажный особняк купца Стрельникова с фигурными консолями и башенками, построенный по проекту Григория Ароновича, не выдержала и разрыдалась: все так живо напомнило ей об отце.
   Когда они приехали в порт, пароход только что подошел к пристани. Это был тот самый "Пират", на котором они позапрошлой осенью катались с Володей и Лялей, став невольными свидетелями ареста четырех анархистов. Лиза, не верившая в приметы, вдруг стала суеверной и заявила, что надо подождать следующий пароход до Городни, но тот отплывал в 4 часа дня, слишком поздно для них.
  Ее охватил страх. Она боялась спуститься вниз, в салон. Все это время они простояли на корме верхней палубы, где никого не было. Здесь было холодно, гулял сильный ветер. Николай снял с себя полувер, заставил Лизу надеть его под свою кофту, а голову повязать платком.
  - Коля, ты простудишься, - сказала Лиза. Ее вдруг стало трясти, то ли от холода, то ли на нервной почве. Он крепко прижал ее к себе, закрывая от ветра.
  С самого утра над Днепром громоздились черные, наливные тучи. Будет ужасно, если начнется дождь и придется идти по мокрому лесу. Однако к полудню ветер разогнал тучи, показалось солнце, такое ослепительное, что на него было больно смотреть. Заметно потеплело. Леса еще стояли зеленые. Только отдельные деревья выделялись на общем фоне желто-красными пятнами.
  На правом берегу раскинулось большое село с белыми хатами и церковью. За ними по крутому косогору тянулось кладбище с почерневшими крестами. Было время обедни, далеко по округе плыл колокольный звон.
  - Как я все это люблю, - с грустью сказал Николай. - Днепр, хаты, церкви. Милая наша Родина, когда мы к тебе вернемся?
   - Зато мы увидим Европу, - поспешила его утешить Лиза. - Обними меня крепче. Мне плохо от одной мысли, что нам скоро расставаться: вдруг что-нибудь случится, и мы никогда больше не увидимся.
   - Ничего с нами не случится. И потом у нас есть Ромны. Что бы с нами не произошло, ты всегда можешь туда написать и приехать, это твой родной дом. Запомни это, пожалуйста, раз и навсегда.
   Приближалась их остановка. На этой пристани, кроме них, сошли еще двое мужиков и три бабы с корзинами и медленно поднимались в гору. Впереди виднелись дома, красное фабричное здание, водонапорная башня. Справа от пристани начинался лес, который был им нужен.
  На пристани возились с канатами "Пирата" двое матросов. Николай заметил, что один из них наблюдает за ними. Пришлось подняться в гору, пройти через село и спуститься к лесу в другом месте.
  Пока шло все удачно. Дорога была хорошая. Солнце все также ослепительно сияло между ветвями деревьев. Пели птицы, не умолкая трещала встревоженная чем-то сорока. Настроение у Лизы поднялось. Она легко шагала по дороге и вскоре сняла с головы платок и полувер. Со своей шляпой она хотела расстаться, как только они вошли в лес, но Николай сказал, что надо ее оставить.
  - Зачем? - удивилась Лиза. - Ведь ты сам сказал, что мне нужно будет закрыть лицо.
  - Так Миша советовал. Теперь же я решил, что тебе нечего ехать с мужиками в общем вагоне. Возьмем билет в первый класс, и в этой шляпе ты будешь соответствовать статусу дамы из высшего круга. Ее тоже можно надвинуть на лоб и накинуть вуаль. Платок оденешь в Москве для тепла.
  - Может вызвать подозрение, что я без чемодана, да и ты тоже.
  - Если что, будем говорить, что нас обокрали на вокзале. Такое часто случается.
  Через два часа миновали село Дептовка и вышли на широкий тракт. За все время пути им встретились только два экипажа и несколько крестьянских повозок. Завидев их издалека, беглецы сходили с дороги, садились на траву, делая вид, что отдыхают. Вскоре показалось еще одно село, о котором говорил Миша. От него свернули от тракта влево, обогнули два хутора и снова вошли в лес. Попавшаяся им навстречу нищенка сказала, что до Талабино час ходу.
  Теперь можно и отдохнуть. Николай достал газету, вынул из корзины продукты и сельтерскую воду. До чего же хорошо было кругом. Только они, деревья и тишина, изредка нарушаемая скрипом деревьев.
   До Талабина еще несколько раз присели отдохнуть и в сумерках вышли к железнодорожной станции. Ближайший поезд на Москву проходил здесь в 11 часов вечера - на нем должна была уехать Лиза. Его поезд шел в 16 часов следующего дня. Николай один прошел в кассы, купил себе билет в третий вагон, ей - в первый, чтобы она ехала со всеми удобствами и как следует выспалась до Москвы.
  На площади около вокзала они заметили вывеску "Кожгалантерея Шмулевича". "Вот удача", - обрадовался он и, приказав Лизе оставаться на месте, направился к лавке. В ней оказалось все, что им было нужно: саквояжи, перчатки, зимняя обувь. Увидев заинтересованность покупателя, хозяин и приказчик сломали спины, не зная, как ему угодить, явно набросив на все цены. Николай не стал с ними торговаться, взял два саквояжа, перчатки и теплые ботинки для Лизы. Покупки для себя оставил до Петербурга.
  До отхода поезда оставалось еще порядочно времени. Вернулись в лес, отыскали на краю поваленное дерево, где можно было отдохнуть. Лиза положила голову ему на плечо и крепко заснула. Он сторожил ее сон, вглядываясь в темноту и с тревогой ловя каждый посторонний звук. Откуда-то появился большой черный пес, уселся рядом с ним и, унюхав в корзине остатки колбасы, с тоской заглядывал ему в глаза. Николай достал два бутерброда. "Мы с тобой, дружище, теперь в равном положении, - философствовал он, наблюдая, с какой жадностью пес набросился на еду. - Скитаешься, здесь никому не нужный. Вот и мы теперь без дома, без родных, без друзей. Блуждающие песчинки в этом мире". Ничего больше не дождавшись, собака опустила голову, как бы извиняясь за свой поступок, и лениво затрусила в сторону поселка.
  В десять часов он разбудил Лизу и дал последние наставления, как вести себя в поезде и Москве. Теперь с саквояжем она чувствовала себя уверенней. На голове опять красовалась модная шляпка с вуалью. Новые перчатки и теплые ботинки пришлись в самую пору и удачно сочетались с этой шляпкой и пальто.
  Расстались в конце улицы, дальше она пошла одна. Спустя некоторое время он тоже подошел к приземистому зданию вокзала. Пыхтя и взвизгивая тормозами, медленно подкатил поезд. Лиза поднялась по ступенькам своего вагона. Через пять минут раздался свисток, состав вздрогнул и, набирая скорость, исчез в темноте.
  Всю ночь он просидел на том же поваленном дереве, временами проваливаясь в глубокий сон. Оставшееся время бродил по лесу и совершенно без ног явился к своему поезду. Тревога за Лизу не давала ему покоя. На каждой остановке он прислушивался к разговорам пассажиров, выходивших погулять на перрон или пропустить рюмочку-другую в буфете: не было ли каких историй в предыдущих поездах? Сам боялся выходить, притворяясь всю дорогу спящим.
   Москва поразила его суетой. Толпы людей непрерывным потоком текли в ту и другую стороны, мчались извозчики, трезвонили трамваи. На Николаевском вокзале около дверей, ведущих к перрону, стояли полицейские, внимательно вглядываясь в лица людей. Николая это насторожило. Возможно, они искали кого-то другого, не его, но он решил перестраховаться и доехать до Клина, где поезд делал первую остановку, на извозчике.
   Клин, хоть и не намного, был ближе к северу, чем Москва, там уже выпал снег, непривычно пощипывал мороз. Маленький, провинциальный городок, известный тем, что тут жил свои последние годы Чайковский. Было 12 часов дня. Полуденное солнце ярко освещало приземистые деревянные дома и белые каменные хоромы с окнами в наличниках. На фоне безоблачного, чистого неба четко рисовались золотые купола церквей.
  Ближайший поезд на Петербург отходил ровно в полночь. Все это время Николай бродил по городу в своих легких ботинках, нарушив два раза "конспирацию": зашел в парикмахерскую, так как за эти дни сильно оброс, и пообедал в трактире. В трактире пьяные посетители громко разговаривали, стараясь перекричать друг друга, ругались, затевали драки, быстро затихавшие при появлении здорового детины с дубинкой - хозяйского сына. Где-то в углу тренькала балалайка, хриплый мужской голос выводил "Камаринскую", стуча в такт ногами по дощатому полу. Нетрезвые половые носились между столами с полными подносами. Один из них задел стул Николая и вылил на брюки кружку пива. Прибежал хозяин, стал извиняться и вытирать брюки полотенцем, называя его "барином". "Часто у вас бывает такое шумное веселье?" - спросил Николай. "Да ведь, барин, - ответил тот, подобострастно улыбаясь, - это все народ мастеровой, со стекольного и кожевенного заводов, а ныне у них получка, вот и веселятся и половых моих угощают. Вы уж, барин, извиняйте, я с вас за пиво не возьму".
   Николай покидал трактир с тяжелым чувством: в Екатеринославе рабочие каждую зарплату пропивали в подобных заведениях со скандалами и драками, и здесь, по соседству с Москвой, была та же удручающая картина.
  Перед Петербургом он проявил осторожность и вышел на остановку раньше. В результате до нужного ему адреса добрался с опозданием на два дня. Лиза сходила с ума, решив, что его арестовали. В свою очередь он тоже боялся, что ее могли по дороге арестовать, и долго стоял перед дверью с медной табличкой "Профессор В. А. Рогозин", пытаясь справиться с волнением.
  Тонкий звонок пробежал по коридору, послышались шаги, и - дверь открылась. Он увидел улыбающуюся полную даму средних лет, жену профессора Рогозина, Наталию Ивановну, а за ней - Лизу, укутанную в большой пуховой платок, кашляющую и чихающую. Она еле дождалась, когда он поздоровается с хозяйкой дома, и без всякого стеснения бросилась к нему на шею. Слезы душили ее.
   Чтобы им не мешать, Наталия Ивановна ушла в столовую и, вернувшись через некоторое время, предложила Николаю принять ванну и переодеться. Николай смутился: у него не было сменной одежды.
  - Не волнуйся, - успокоила его Лиза, - нам все уже купили.
  Вечером пришел хозяин дома профессор математики Петербургского университета Василий Аксентьевич Рогозин и обрадовался появлению Николая не меньше, чем Лиза. Он признался, что сам уже решил, что его арестовали, хотя всячески и успокаивал Елизавету Григорьевну. Его волнение усиливалось тем, что он договорился с людьми, которые брались их довезти до одной из финских станций, на конкретный день - воскресенье. Этот день наступал послезавтра.
  После ужина они с Николаем удалились в кабинет профессора. Василий Аксентьевич изложил план их дальнейшего путешествия.
  В воскресенье в 8 часов утра под видом молочника к ним придет проводник, чтобы с ними познакомиться. Днем он будет их ждать на трамвайной остановке около Финляндского вокзала. Там обычно перед отъездом домой собираются финские крестьяне, приезжающие в Петербург продавать молочные продукты и овощи. Лизе и Николаю придется надеть крестьянские головные уборы и взять в руки корзины - все это приготовлено. По дороге на некоторых станциях входят жандармы и рассматривают пассажиров. Для финских крестьян переправлять беглых эмигрантов - основной заработок, поэтому они все вместе отвлекают от них внимание полиции шутками и разговорами. Аресты случаются редко. После Белоострова придется ехать на санях. Во всех пунктах их будут встречать проводники, пока они не доедут до Хонко.
  - А я думал, что мы поедем на поезде до Гельсингофа? - разочарованно сказал Николай, думая, что самая тяжелая часть пути уже позади.
  - Туда беглецам опасно. Все проводники - люди надежные, - хорошо поставленным профессорским голосом разъяснял Василий Аксентьевич, - главное нигде не жалейте денег, просите по два тулупа, иначе не миновать простуды, а Елизавета Григорьевна и так не в форме. Не дай бог, свалиться где-нибудь с высокой температурой, проводники этого не любят. Я вам с собой приготовил две бутылки спирта. Мой сын Сергей также бежал после провала революции в 905-м, - сказал он уже другим, грустным голосом. - Он сейчас в Женеве вместе с Лениным. А вы теперь с кем, ведь вы, кажется, были арестованы по делу анархистов?
  - В тюрьме я оказался случайно. А вы - большевик?
  - Нет, я далек от политики, но оказываю помощь Сережиным друзьям. Михаил Ильич в Киеве защищал его и другого моего сына, Женю, в политическом процессе. Ему удалось добиться их освобождения.
  Профессор встал и подошел к окну. Что-то мучило его. Николай не решился нарушить молчание.
  - Вскоре после выхода на свободу Женя покончил с собой, - произнес глухим голосом Рогозин.- Последствие тюремных испытаний. Мы не смогли оставаться в Киеве и переехали в Петербург. Сережа вскоре попал в ссылку и сбежал оттуда.
  Он вернулся к столу и тяжело опустился в высокое кресло. Мягкий розовый свет от абажура освещал его лицо и глаза с застывшей болью.
  - Простите, за минутную слабость. Я об этом стараюсь не вспоминать, чтобы не травмировать жену.
  Николай поблагодари профессора и вернулся к Лизе. Она была не одна. Обеспокоенная тем, что им скоро уезжать, а Лиза до сих пор сильно кашляет, жена профессора усиленно лечила ее лекарствами и домашними средствами. В комнате сладко пахло малиной. На столе стояли коробочки с порошками, бутылка с сиропом и банки медом и малиновым вареньем.
  Наталия Ивановна протянула ему листок с расписанием, когда и какое лекарство давать жене. Когда она ушла, Лиза заставила его лечь на кровать и сказала, что теперь, когда он тут, рядом с ней, у нее все быстро пройдет. "Все оттого, - говорила она, обнимая его и кладя голову на грудь, - что я была эти дни на нервах и не спала". И в подтверждение этих слов почти тут же заснула. Николай не успел дать ей на ночь еще одно лекарство по расписанию. Он сам был так счастлив, что совсем не думал о предстоящем путешествии по Финляндии и впервые за последнее время крепко уснул.
  
  
  
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  
   НОВЫЕ ДРУЗЬЯ
  
  ГЛАВА 1
  
   Дом был двухэтажный, каменный, с трещинами на стенах и обвалившейся штукатуркой. Его владелица Клотильда Фабри, такая же древняя, как дом, но энергичная, не смотря на возраст, дама, целыми днями сидела у подъезда и напоминала жильцам, чтобы, уходя из дома, они выключали свет, гасили спиртовки, а обратно возвращались не позже 11 часов вечера. Все новые постояльцы в назиданье должны были выслушать ее рассказ о русских студентах, которые всю ночь пили водку и так опьянели, что заснули с непогашенными папиросами и чуть не спалили весь дом - ее единственный источник дохода. "Oh, ces russes, ces russes!", - повторяла она каждый раз в конце рассказа, закатывая от возмущения выцветшие, почти прозрачные глаза.
   Самой неприглядной и дешевой во всем доме была мансарда со скошенным потолком. Она пользовалась большим спросом у бедных студентов и всегда была занята. Николаю и Лизе каким-то чудом удалось снять ее за месяц до Рождества. Это было их четвертое жилье в Женеве, с тех пор, как они сюда приехали, отдаляясь все дальше и дальше от центра города. За домом Фабри было еще несколько домов, окруженных голыми платанами. Дальше начинались поля и фермерские постройки.
  Запущенная комната с полуразвалившейся мебелью и трещинами на потолке и в стенах имела убогий вид, как будто здесь раньше никто не жил. Николай заделал трещины, починил мебель, привел в порядок рамы на окне. Грязные разводы на обоях закрыли красочными иллюстрациями из журналов. Все равно в комнате было неуютно. Лиза достала из чемоданов свои платья и юбки, и, несмотря на протесты Николая, сшила из них занавески на окно, покрывало на кровать и чехлы на стулья. Шелковая шаль, подаренная ей женой профессора Розанова, вполне заменила скатерть. Теперь комната приняла жилой вид.
  Вставал Николай обычно в пять часов и, экономя деньги на транспорт, пешком отправлялся в центр города в поисках работы: два часа туда и столько же обратно. Это стало для него привычным делом.
   Первое время, когда они приехали в Женеву, он каждый день приходил на биржу труда, выстаивая длинные очереди, чтобы получить хоть какую-нибудь постоянную работу. Через неделю он понял, что это бесполезное занятие и стал узнавать у русских эмигрантов, где можно подработать самим. Ему посоветовали дежурить на вокзале: там богатые русские туристы нанимают переводчиков с французского и немецкого языков. Иногда ему везло, особенно, когда соотечественники предлагали не только отвезти их в отель, но и сопровождать в поездках по городу и предместьям Женевы. В такие удачные дни он неплохо зарабатывал и покупал для Лизы мясо, фрукты и ее любимый шоколад "Nеstle". Однако наступили холода, и туристы устремились в горы, на зимние курорты. Вот тогда они поняли, что такое настоящий голод.
  Лиза считала, что она вполне может устроиться в какую-нибудь семью гувернанткой или учительницей музыки. Николай категорически возражал против этого: со своей внешностью ее непременно ждет судьба Катюши Масловой. Он рассчитывал только на себя, брался за любую работу: мыл окна, натирал полы, развозил по домам овощи, разгружал вагоны. И то такая удача выпадала не часто. От беготни по городу он уставал больше, чем от самой работы. Домой приходил настолько уставшим, что за ужином клевал носом и с трудом поддерживал разговор с Лизой.
  Она не подозревала, что все деньги он тратит в основном на нее, принося на свои скудные заработки необходимые продукты. Утром он отказывался от завтрака, уверяя ее, что по дороге заходит в дешевое кафе, где прилично кормят, и там же обедает. Дома за ужином ел один гарнир из макарон или риса и выпивал несколько стаканов чая без сахара с хлебом, тонко намазанным сливочным маслом. На самом деле это и была его единственная еда за весь день. От физического напряжения и постоянного недоедания у него кружилась голова. Возвращаясь обратно домой на свою окраину, он часто останавливался и прислонялся к деревьям, чтобы не упасть в обморок. "Я не понимаю, - озабоченно спрашивала Лиза, - почему ты так похудел, если хорошо питаешься в своем кафе? Ты меня обманываешь". "Это от физической нагрузки. Все спортсмены теряют сильно в весе, когда много тренируются. Ходьба и труд полезны для любого организма". Эти объяснения ее на время успокаивали.
   Незаметно подошло Рождество. Красочные афиши и рекламы приглашали на ужины, балы, концерты, театральные представления. На площадях торговали елками. Повсюду появились лотки с елочными игрушками и подарками, которые продавцы при вас заворачивали в блестящую бумагу и украшали цветной лентой с розочкой. Под розочку подкладывали открытки с поздравлениями в стихах. Удивительнее же всего было то, что в начале декабря город утопал в снегу, а за неделю до Рождества прошли теплые дожди, на газонах появилась трава и набухли почки на кустах и деревьях.
  Николай купил на базаре несколько еловых веток. Их поставили в банку и украсили самодельными игрушками из картона и шоколадной фольги. Мадам Фабри, довольная тем, что они навели на мансарде порядок, преподнесла им в подарок небольшую корзину с красными яблоками и двумя хлопушками, наполненными леденцами и орехами.
  Корзина стала украшением рождественского ужина, состоящего из бутылки шампанского и оладий, которые Лиза научилась вкусно готовить на воде с минимальным количеством масла, а в честь праздника добавила в тесто нарезанные мелко яблоки. Каждый втайне друг от друга сумел достать деньги на подарки. Лиза продала заколку с сапфиром - единственное украшение, оставшееся у нее от прежней жизни, и купила толстый альманах современных русских поэтов. У Николая такой ценной вещью был мамин золотой крестик. Он заложил его в ломбард, и приобрел один билет на концерт венского симфонического оркестра в женевской филармонии.
  В эту ночь они долго не спали, читали по очереди стихи из альманаха, вспоминали свою поездку в Петербург летом 1907 года и литературное кафе на Невском проспекте.
  - Помнишь, наших соседей по столу: Константина Горскина и его музу Аделаиду, - говорила Лиза, - какие они оба казались смешные. У него были неплохие стихи, только он болезненно воспринимал успехи других. Поищи в содержании альманаха, нет ли и тут его стихов.
  - Его нет. Но посмотри, какое я нашел замечательное стихотворение какой-то неизвестной поэтессы, твоей тезки: Елизаветы Дмитриевой:
  
   Лишь раз один, как папоротник, я
   Цвету огнем весенней, пьяной ночью...
   Приди за мной к лесному средоточью,
   В заклятый круг приди, сорви меня!
  
   Люби меня! Я всем тебе близка.
   О, уступи моей любовной порче.
   Я, как миндаль, смертельна и горька,
   Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.
  
  - В комментарии сказано, что сейчас она учится в Париже. Я давно заметил, что многих русских людей заграница вдохновляет больше, чем родное отечество: Тургенев, Гоголь, художник Иванов, Барышников, Дягилев, даже Чайковский написал "Евгения Онегина" во Флоренции... Я их не понимаю...
  - Мы еще не так давно приехали из России, а вот поживем здесь длительный срок, тогда поймем, что такое ностальгия и как отсюда притягивают родные места.
  - Мы - беглецы, а их никто тут не держал. Тургенев сам признавался, что из Италии он лучше видит Россию, а Гоголь считал Рим своей второй Родиной.
  - Зато он, кажется, проклинал Женеву, а Достоевский писал, что не встречал хуже этого города.
  - Федор Иванович здесь нищенствовал... Удел всех эмигрантов.
  - Давай, не будем о грустном, - остановила его Лиза. - Почитай лучше еще раз Анастасию Герман. Вот это: "Приду в далекое селение..." Нет, лучше я сама прочитаю: я знаю его наизусть, его Аннушка любила.
  
   Приду в далекое селение
   К святому старцу отдохнуть,
   Скажу: открой мне, в чем спасенье,
   Забыла я свой строгий путь.
   Забыла ближнее и дальнее,
   Все нити выпали из рук, -
   И вот я стала бесстрадальная
   Среди страдающих подруг.
  
  - Печальное стихотворение, тоже о скитальцах, только духовных...
  - Знаешь, кто одно время активно ухаживал за Анастасией, но безрезультатно? Ни за что не поверишь: лейтенант Ставраки, тот самый, что участвовал в расстреле Шмидта. Они были друзьями по морскому корпусу... Так и вижу дом сестер в Судаке, гору Ай-Георгий, дорогу к морю. В горах была болгарская деревня, в которой жили несколько колонистов из Франции, ставших крестьянами. Одна супружеская пара пришла послушать, как я играю и пою. Он облачился во фрак, надел перчатки и бабочку, поцеловал всем дамам руки. Меня подвел к роялю и попросил сыграть первый концерт Чайковского. Слушал стоя. Я играла без нот. Прошло столько времени, я и сейчас помню весь концерт... - У Лизы задрожал голос. - Как хорошо, что ты подарил мне билет в филармонию. Жаль только один, без тебя будет не то впечатление.
  - Лизонька, ну, что поделаешь. В следующий раз пойдем вместе.
  На всех этажах дома веселились жильцы: пели песни, высунувшись из окон, размахивали флагами и бенгальскими огнями, дружно кричали на всех языках "Ура!". Внизу около подъезда металась мадам Фабри, умоляя подвыпивших молодых людей, пускавших из ракетниц салюты, уйти в поле. Оттуда уже доносилась канонада выстрелов, и над постройками фермеров беспрерывно расцветали огни фейерверков.
  Швейцарцы умели веселиться. Любой праздник для них был поводом не столько выпить (хотя пиво и более крепкие напитки они поглощали не хуже, чем русские студенты водку), сколько вместе собраться, покричать, пошуметь, куда-то дружно идти толпой по улице и петь. В начале декабря они имели возможность убедиться в этом, когда женевцы отмечали свой любимый национальный праздник Эскальда. Город утопал в огнях, движение транспорта прекратилось. По мостовой беспрерывным потоком текла река людей, одетых в маски и старинные костюмы.
  И сейчас сидеть одним дома и грустить, когда кругом все веселились, было невозможно. Николай предложил Лизе поехать в центр города и, не дожидаясь ответа, стал доставать из шкафа одежду.
  
  ГЛАВА 2
  
  В середине января Николаю неожиданно повезло. С утра он разгружал вагоны вместе с бывшим эсером из Харькова, и тот сказал, что в Женеве для неимущей российской партийной публики есть несколько мест, где бесплатно кормят обедами. Он назвал один из таких адресов, предупредив, что его посетителями введена правило: ничего о себе не рассказывать и не называть фамилию, только имя.
  - Их не интересует партийная принадлежность?
  - Нет. У меня, во всяком случае, ни разу не спросили. Если что, скажи от Стаса. Это - я.
  - А ты сам?
  - Уже не хожу, нашел местечко получше, - и он многозначительно подмигнул, - но бюро существует, не сомневайся... А ты, я вижу, отстал от жизни. В Женеве существует колония русских эмигрантов. Все партии имеют свои кафе для времяпровождения. Есть еще кафе "Хандверк" на Авеню-дю-май, где проходят общие для всех русских эмигрантов собрания. Там разгораются такие страсти, что в театр ходить не надо.
  В этот же день в обеденное время Николай направился по указанному адресу. Дверь открыла молодая приветливая женщина. Улыбаясь, она спросила, кто его прислал. Он назвал Стаса. Женщина проводила его в ванную комнату, подождала, пока он вымоет руки, и повела в столовую, где за столом сидело около 30 человек разного возраста. Все они громко разговаривали и спорили не только с соседями, но и с людьми, сидящими от них на расстоянии, чуть не через весь стол. На него никто не обратил внимания.
   Обед состоял из трех блюд: постных щей, заправленных сметаной, двух тефтелек среднего размера с большой порцией отварного риса. На третье подали переслащенный компот из сухофруктов с хрустящим рогаликом.
  Николай остался доволен, от души поблагодарив хозяйку, которую все с уважением называли Юлией Пантелеймоновной. Он собрался уходить, но тут один из товарищей попросил всеобщего внимания и сделал объявление: в субботу, в 8 часов вечера, в аудитории на бульваре Клюз состоится доклад о V Общероссийской конференции РСДРП. В следующий же раз, возможно, выступит сам Ленин. Владимир Ильич специально приезжает в Женеву, чтобы прочитать здесь несколько рефератов и познакомить интересующуюся публику со своими последними работами. Все зашумели и стали говорить о Ленине. Николай с удивлением узнал, что Владимир Ильич, оказывается, уже живет в Париже, там же теперь находятся центр большевиков и редакция газеты "Пролетарий".
  Человек, сделавший объявление, обратился к некоторым товарищам по фамилии, спрашивая, будут ли они на чтении в эту субботу. "Вот тебе и строгая конспирация", - подумал Николай, решив обязательно пойти на это мероприятие.
  Все эти дни он аккуратно посещал столовую. За столом люди часто менялись, только несколько человек приходили постоянно. Среди них был и тот товарищ, что делал объявление о реферате. Николай предположил, что эти люди относятся к большевикам, но, помня наставление Стаса не проявлять любопытства, сам никого не расспрашивал, и его персона тоже никого не интересовала.
  В субботу с утра он устроился натирать полы в отеле на Гранд-рю, страшно устал, но все-таки отправился на чтение реферата. В руках была сумка с рабочей одеждой. За несколько су консьержка разрешила ему оставить сумку в своей конторке. Пожилая женщина любезно сообщила ему, что лекторий находится на четвертом этаже, и проводила его к лифту. Войдя в кабину, Николай лицом к лицу столкнулся с товарищами из Екатеринослава: Шохиным, Маркеловым и Новицким и с радостью пожал им руки. Те отвечали ему довольно холодно. Когда они вышли на своем этаже, Николай попросил их объяснить, в чем дело. Шохин, отведя глаза в сторону, сказал, что им известно о переходе Николая к анархистам и его аресте.
  - Говорят, ты входил в их боевой отряд. От кого-кого, Коля, от тебя мы этого не ожидали.
  - У вас неверные сведения. Я никогда не был заодно с террористами, вы хорошо знаете мое отношение к ним.
  - Извини, нам надо идти.
  - Подождите? Кто тут еще из наших?
  - Нина Трофимова.
  - Нина? Она здесь живет?
  - Мы все приехали из Парижа.
  Зал был переполнен. Николай сел в последний ряд, чтобы больше не встречаться со своими бывшими товарищами. Настроение у него испортилось.
   Вскоре появились Нина. Рядом с ней шли две женщины, одна из них, к его удивлению, была хозяйка квартиры, куда он ходил на обеды, Юлия Пантелеймоновна. Это было совсем некстати. Нина была хорошо одета (раньше она всегда ходила в серой юбке и темной блузке с глухим воротником) и модно причесана. Чувствуя, что на нее обращают внимание, она нервно одергивала элегантный черный жакет и поправляла волосы. Такое раньше за ней не замечалось. Женщины сели рядом с екатеринославскими товарищами. Шохин наклонился к Нине и что-то ей сказал, видимо, о встрече с ним. Она оглянулась. Николай опустил голову, уткнувшись в газету, взятую им при входе в зал.
  Вышел докладчик, большевик Губарев. Николай слушал его с большим интересом, так как все это время был оторван от политической жизни и внутрипартийной борьбы. Теперь она велась на два фронта: против ликвидаторов и отзовистов. Появился еще и центризм, хорошо известный по II Интернационалу и работам одного их главных идеологов этого течения* (* Подчинение пролетариата мелкобуржуазным элементам в составе одной общей партии) в западноевропейском социал-демократическом движении Каутского. В России его приемником стал Троцкий, тот самый, что в октябре 1905 года возглавлял меньшевистские Советы рабочих депутатов в Петербурге. Ныне он объявил себя "внефракционным" социал-демократом и призывал с помощью своей газеты "Правда", выходившей в Вене, к объединению с оппортунистами. Ленин назвал его подлейшим карьеристом, фракционером и Иудушкой. "Союзниками" центристов выступали "примиренцы". Эти тоже пытались убедить членов партии в возможности совместной борьбы с ликвидаторами. Лектор называл фамилии Дубровинского, Ногина (оба члена ЦК), Зиновьева, Каменева, Рыкова. Особенно досталось от него Плеханову, Аксельроду и Вере Засулич. Николай диву давался: в России после поражения революции политическая жизнь еле теплилась, а здесь кипели нешуточные страсти, о которых русские рабочие даже не подозревали, да и вряд ли смогли бы в них самостоятельно разобраться.
  После доклада началось бурное обсуждение. Было очевидно: в зале присутствуют представители всех течений. Многие набрасывались на Ленина. Какой-то товарищ оттолкнул очередного оратора и заявил, что Владимир Ильич губит партию.
   Зал взорвался. Одни громко хлопали, другие топали ногами и кричали. Губарев побледнел.
  - Что за чепуху вы несете? - воскликнул он срывающимся голосом. - Извольте объяснить: как это человек, всем сердцем, преданный партии и думающий только о ней, может ее губить.
  - Этим и губит. Он считает, что только он думает о революции, не признает ничьих мнений и скоро останется в партии в единственном числе.
  Зал снова взорвался аплодисментами, дружным хохотом и возмущенными выкриками.
  На трибуну поднялась Нина. Она говорила также смело и прямолинейно, как обычно выступала в Екатеринославе. На минуту Николаю показалось, что время повернуло вспять: он опять находится в Чечелевке на заседании Боевого стачечного комитета, и большевики дают яростный отпор меньшевикам.
  Вскоре дискуссия зашла в тупик, но оппоненты продолжали кричать и с остервенением доказывать что-то друг другу. Несколько раз на трибуну выходил сам лектор и повторял выкладки из своего доклада. Николай отвык от таких собраний; от споров и криков у него разболелась голова. Он вышел на улицу, решив дождаться Нины.
  Начинало темнеть. Николай нетерпеливо посматривал на часы. Ему нужно было еще успеть в магазин, чтобы купить что-нибудь для Лизы, и дошагать до своей окраины.
   От скуки он рассматривал дом на той стороне: красивое старинное здание XVIII века в готическом стиле. Сюда он водил осенью туристов. Справа от этого дома еще одно интересное здание с огромным магазином швейцарских часов. Женева была богатым, красивым городом, только эмигрантам в ней жилось далеко не сладко.
  Наконец партийная публика стала расходиться. Прошли Шохин и Новицкий, сделав вид, что не заметили его. Прошла с молодым человеком одна из спутниц Нины. Они громко спорили, перебивая друг друга, так что на них оглядывались прохожие. Появился в окружении толпы Губарев, возбужденный и красный от споров. Поймали такси. Лектора усадили рядом с водителем, но он продолжал разъяснять что-то своим спутникам. Николай услышал конец фразы: "Владимир Ильич этого никогда не допустит...". За этой сценой он чуть не пропустил Нину. Как назло, рядом с ней опять оказалась хозяйка квартиры, куда он ходил обедать.
  - Нина, - громко позвал он и шагнул к ней навстречу, одновременно поклонившись ее спутнице. Та, узнав Николая, с любопытством смотрела на них.
  В первый момент глаза Нины радостно вспыхнули, но она быстро взяла себя в руки и сухо спросила:
  - Николай Ильич! Вы были на лекции?
  - Спасибо случаю. Живу в Женеве несколько месяцев и первый раз попал на такое собрание.
  Решив не обращать внимания на ее холодный тон и официальное "вы", разговаривал в привычной для них раньше дружеской манере.
   - Ты хорошо выступила, только не понятно, за что так набросилась на Лукьянова. Совсем недавно он был нашим близким товарищем.
  - Ты отстал от жизни. Он давно стал оппортунистом.
  - Человек не может так быстро измениться.
  Нина сморщилась, как от зубной боли, и сказала, глядя в сторону.
  - Где тебе понять, ты же сам связался с анархистами...
  - И ты туда же...
  - Нам все известно о тебе и твоей жене. Поверь, мне нелегко было это пережить, и нет желания возвращаться к прошлому.
  - Говорят, ты живешь в Париже. Чем ты занимаешься?
  - Помогаю Крупской вести переписку с Россией.
  - Ответственная работа.
  - Мне это интересно, - недовольно сказала Нина, уловив в его словах иронию, и торопливо проговорила. - Прощай, Коля!
  - Прощай, Нина!
  Подхватив под руку свою приятельницу, она побежала в сторону остановки к подходившему автобусу. Николай с грустью смотрел ей вслед. Что еще можно было ожидать от женщины, которая ему сама когда-то призналась в любви, а теперь знала о его женитьбе, да еще на анархистке?
  На следующий день после окончания обеда Юлия Пантелеймоновна сказала ему, что, к сожалению, ей перестали выделять деньги на покупку продуктов, она прекращает свои обеды, но их можно поискать в другом месте.
  - Не подскажите где, - спросил Николай, собиравшийся к этим обедам подключить Лизу.
  - Не знаю.
  Он был удивлен, что хозяйка столовой с ним так поступила. Неужели это Нина повлияла на нее? Пришлось снова перейти на голодный паек. В очередную субботу он вновь пошел в партийный клуб, рассчитывая у кого-нибудь из посетителей узнать о других бесплатных столовых.
  На этот раз народу в зале было особенно много, так как выступал сам Владимир Ильич с рефератом "Современное положение России"". Екатеринославские товарищи сидели в первом ряду. Рядом с Ниной он увидел еще несколько человек из бывшего состава комитета и Диму Ковчана. Вот эта новость! Дима тоже был в Женеве, но стоило ему вспомнить лицо Нины и их неприятный разговор, радость его быстро потухла.
  Вышел Ленин. Его внешность несколько разочаровала Николая: он был небольшого роста, лысый, с редкой темно-рыжей бородкой и такими же усами. Но глаза были умные, живые. Он окинул взглядом аудиторию, заложил большие пальцы за борт жилетки около подмышек и как-то по-доброму произнес: "Товарищи!"
  Согласно заявленной теме, он не касался внутрипартийной жизни РСДРП, рассказывал о том, как изменилась политическая обстановка в России (по мнению большевиков, рабочие начали пробуждаться от спячки), о III Государственной думе и парламентских средствах борьбы, о революционном фразерстве социалистов-революционеров, шовинизме кадетов и шатаниях трудовиков. Говорил он громко, отчетливо произнося каждое слово, как будто бросал зерна в землю, и главное - категорически и безапелляционно. В блокнот заглядывал редко.
  - Самодержавие вступает на новые рельсы, государство идет к буржуазной монархии через ломку деревенских отношений и при помощи представительного строя. Вера в широкие крестьянские массы, как элемент оплота и порядка, умерла вместе с первой и второй думами. Политика царизма целиком опирается на дикого помещика и верхние слои крупного капитала. Мы стоим перед новым этапом политически-социального развития. Куда нас приведет ломка аграрных отношений? К американскому или прусскому типу развития? Может ли правительство Столыпина разрешить вопросы движения и тем разрядить революцию? Безусловно, нет. При новых социальных условиях невозможно сохранить старую власть. Кризис власти неизбежен. Будущее за нами.
  После того, как он кончил говорить, ведущий, учитывая опыт предыдущего собрания, попросил задавать вопросы только по конкретной теме. Однако первый же вопрос касался недавней статьи Ленина "Карикатура на марксизм", где он резко критиковал Платформу отзовистов.
  Владимир Ильич мгновенно преобразился: его спокойное до этого лицо исказилось в гримасе и покрылось красными пятнами. Он отложил в сторону блокнот, подошел к краю сцены и, как в прошлый раз Губарев, с жаром набросился на отзовистов и центристов. "Неужели так трудно понять, - говорил он, грассируя от возбуждения, - что одно дело недовольство рабочих черносотенной думой и деятельностью в ней социал-демократической фракции, другое - отзовизм как политическое течение. Мы не дадим законному недовольству увлечь нас в неправильную политику. Что же касается моих заявлений о Троцком, то я поражаюсь близорукости некоторых товарищей. И слепому ясно, что, объявив себя "внефракционным социал-демократом", он свое ликвидаторство прикрывает примиренчеством... Болтает о партии, а ведет себя хуже прочих фракционеров".
   Ленин вернулся к столу, устало опустившись в кресло. Ведущий передал ему стопку записок. Они, видимо, касались тех же вопросов. Ленин бегло их просмотрел и сказал, что у него нет желания больше говорить о Троцком и отзовистах: в ближайшее время состоится совещание расширенной редакции большевистской газеты "Пролетарий", там поставят вопрос о пребывании этих людей в рядах партии.
   Публика на этом не успокоилась. Снова посыпались вопросы, касающиеся и внутрипартийной борьбы в РСДРП, и II Интернационала. О многих фактах и событиях Николай услышал впервые. Атмосфера накалялась. Ковчан встал со своего места, громко призывая к порядку. Несколько человек подошли к трибуне, но ведущий упорно не давал никому слово. Говорил один Ленин. Он яростно набрасывался то на меньшевиков: Плеханова, Мартова, Дана и Аксельрода, то на Троцкого, заявив теперь, что Троцкий спит и видит, как его ревизионистская газета "Правда" станет центральным органом партии, и большевистский центр будет его финансировать. Досталось и другим товарищам. Все у него были враги, негодяи, с которыми надо беспощадно бороться. Такая самонадеянность Ленина удивила Николая. Не верилось, что это был тот самый человек, которого он еще недавно так уважал, воспринимая каждое его слово как непреложную истину. Закономерным теперь представлялось ему и поведение его бывших товарищей из Екатеринослава. Они тоже научились мерить людей по этим жестким критериям.
   Оставаться дальше было бессмысленно, но надо было досидеть до конца, чтобы поговорить с Ковчаном. После лекции он с трудом выловил его в толпе, разом хлынувшей из зала. Дима не удивился его появлению, но, пожимая руку, оглянулся по сторонам.
  - Здравствуй, Дима! - с насмешкой сказал Николай. - Боишься, что твои товарищи увидят тебя со мной. Объясни, почему они отвернулись от меня. Ведь ты лучше других знаешь, что я попал в тюрьму случайно и не имею к анархистам и их боевому отряду никакого отношения.
  - Я пытался им объяснить, - смутился Ковчан, неизвестно зачем теребя свой галстук, - но они не слушают. Ты, наверное, не в курсе: за последнее время многие из нашей организации перешли к эсерам и анархистам... Меньшевики вообще распоясались. Слышал, как Ленин критиковал их ...
  - Причем тут они? Я говорю о себе. А Петровский? Неужели и Григорий Иванович обо мне такого же мнения?
  - Он первый об этом заговорил...
  - Тогда понятно, откуда ветер дует, - с обидой протянул Николай. - Вот уж от кого не ожидал. А я надеялся на вашу помощь...
  - Мы через неделю возвращаемся в Париж. Но и здесь есть солидная группа большевиков, разыщи их и подключайся к работе, покажи свою былую активность. Тебе надо восстановить авторитет.
  - Нет уж. Лучше я подамся к анархистам, которые, зная, что я большевик, относились ко мне в тюрьме с должным уважением, чем буду доказывать вам, что я не верблюд...
  - Напрасно ты сердишься. Партии нужны идеологически выдержанные люди...
  Николай его не дослушал и, не попрощавшись, пошел к лифту. Он настолько был подавлен этой встречей, что не удержался и рассказал обо всем Лизе. Та решительно заявила, что Ковчан ей никогда не нравился: только давал указания и бессовестно эксплуатировал Николая.
  - Ты не права. Мы работали вместе: он делал свое дело, я - свое. А гибель Миши Колесникова? Как мы его несли на руках до больницы и потом хоронили? Нет, Дима был отличный товарищ, что-то с ним произошло... Здесь нездоровая обстановка, слишком много негатива.
  Случай с Ковчаном подтолкнул Лизу к мысли разыскать в городе анархистов. Она знала, что в Женеве живет Рогдаев, который после неудачной попытки освободить товарищей их тюрьмы, вернулся в Швейцарию и стал редактором журнала "Буревестник". Есть еще художница Маруся Нефедова, бывшая анархистка. О ней рассказывала Ольга Таратута.
  Лиза решила начать с художницы. Ничего не говоря Николаю, она стала выбираться в центр и обходить художественные салоны и магазины. Маруся оказалась известным в городе человеком, Ее имя и адрес Лиза нашла в одной из галерей, занимающейся продажей картин. Через час она сидела в гостиной Маруси. Та, восхищаясь внешностью гостьи, тут же решила писать с нее портрет дамы в розовом: Лиза была в розовой шелковой блузке, купленной в Петербурге женой профессора Розанова.
  - Лиза, - говорила Маруся, нетерпеливо натягивая холст на подрамник и рассеянно слушая ее рассказ, - вы просто чудо, свалившееся мне на голову.
  Лиза, видя, что зря тратит свое красноречие, резко встала.
  - Маруся, я с удовольствием буду ходить к вам на сеансы, но сейчас мне пора уходить. Дайте мне, пожалуйста, адрес Рогдаева или других русских анархистов.
  Маруся поспешила загладить свою бестактность.
  - Так просто я вас не отпущу. Раз вы не хотите мне позировать, будем пить кофе. Вы мне подробно расскажите о своих приключениях.
  Она ушла наверх, чтобы дать указания горничной. Лиза вспомнила рассказы Таратуты о том, как они обсуждали в этой мастерской вопрос о создании боевого отряда, а Маруся в это время лепила их бюсты. Эти бюсты стояли на полке и были легко узнаваемы. Половина из этих людей была на том свете. Лизе стало грустно. Маруся вернулась вниз с подносом, уставленным тарелками с закуской и сладостями. Вслед за ней горничная принесла кофейник с чашками.
  - Прошу Вас, ешьте без церемоний, - сказала Маруся и положила перед ней бутерброд с сырокопченой колбасой, которую Лиза последний раз ела в Екатеринославе.
  - Почему среди ваших бюстов нет Борисова? - спросила она художницу.
  - Сергей отказывался позировать...
  - А вы можете сделать его по памяти или фотографии?
  - Это будет уже не то. В человеке важно уловить его внутреннее состояние. Я вижу ваш характер: огонь и буря.
  Лиза рассмеялась.
   - Внешне мы похожи с моей родной тетей. Ее в молодости нарисовал местный художник. Папа говорил, что он точно уловил ее характер, а я этого не находила...
  - Бывает и так. Люди часто воспринимают одну и ту же картину по-разному, стоят около нее, спорят или вообще отходят, ничего не поняв.
  - Так же и в музыке. Музыканты пропускают все через сердце, поэтому одно и то же произведение часто звучит по-разному.
  - Вы любите музыку?
  Лиза смутилась, так как совсем не хотела хвастаться своими способностями.
  - Я дома училась вокалу и на фортепьяно.
  - Так это замечательно. Здесь иногда выступают Рахманинов и Скрябин, мы с вами обязательно сходим на их концерты... Мне нравится "Поэма экстаза" Скрябина. Что-то неземное... И вообще, Лиза, хватит официальностей, перейдем на "ты", будем друзьями.
  После этого предложения Лизе стало стыдно рассказывать Марусе о своих бедах. Она коротко поведала ей об их аресте в Екатеринославе и бегстве из России.
  - Как же вы живете? Здесь большинство эмигрантов нищенствует...
  - Перебиваемся кое-как.
  - Я дам вам денег.
  - Муж этого не любит.
  - Тогда в долг. Отдадите, когда разбогатеете.
  - Нет, Маруся, это не выход. Я хочу связаться с нашими анархистами, здесь должна быть их группа или федерация. Рогдаева знаешь?
  - Конечно, знаю, и его самого, и его жену Ольгу. Николая сейчас в Женеве нет, он уехал в Париж. Есть еще анархист Мишель Штейнер. Он ко мне обращается, когда они в своем клубе организуют благотворительные вечера. Пойду, поищу его адрес и напишу письмо.
  Она снова поднялась наверх, зашуршала бумагами и вскоре спустилась вниз с конвертом в руках.
  - Штейнер живет на Бульваре Жоржа Фавона. Тебе самой, наверное, неудобно идти к нему. Пошли мужа, а сама приходи ко мне на сеансы.
  - Обязательно приду. Спасибо тебе, Маруся, за все.
  - Пустяки. Подожди, я заверну все, что осталось на подносе. Против этого муж не будет возражать?
  - Не знаю, - засмеялась Лиза, - он очень щепетильный в этих вопросах.
   Николай с интересом выслушал рассказ жены о посещении художницы Нефедовой. Бутерброды есть отказался, оставив их Лизе на завтрак, и обещал в воскресенье разыскать этого Штейнера.
  - Где-то я слышал эту фамилию. И имя знакомое. Ты сама его знаешь?
  - По-моему, один из друзей Кеши, но не из Екатеринослава. Точно не помню.
  
   * * *
  ...Воскресенье всегда был неудачный день для поиска работы. До обеда Николай бесцельно обошел места, где обычно в будни что-то перепадало.
  С неба падал мокрый снег, под ногами хлюпала каша, его дырявые ботинки, которые уже бесполезно было чинить, насквозь промокли. В кармане лежало несколько су, оставшихся от вчерашнего дня, и конверт от Нефедовой к анархисту Штейнеру. Хотя он и дал обещание Лизе зайти к нему, сам еще сомневался, стоит ли опять связываться с этими товарищами.
  Вот и площадь Бель-Эр, где находится большой овощной магазин. Его хозяин, толстый швейцарец из немцев Гельмут Вайзер (Гельмут Иванович, как про себя называл его Николай), иногда нанимает эмигрантов развозить по домам овощи, держа специально для этого корзины и легкие тележки. Если ему повезет, и он заработает несколько франков, то можно будет вовремя заплатить за жилье. Если нет, придется по требованию хозяйки впустить в свою комнату еще одну семью квартирантов.
  Около магазина угрюмо стояла большая толпа, ожидая появления хозяина. Здесь ему делать было нечего, и он направился к перекрестку, чтобы оттуда выйти на улицу Корратри.
  В этой части города было особенно шумно и многолюдно. По дороге с грохотом мчались грузовики и автомобили. С веселыми, беззаботными лицами куда-то спешили прохожие. Мокрый снег и грязь под ногами не отражались на их настроении: они к ним привыкли. Если станет совсем скверно, можно зайти в кафе или рестораны, которые здесь на каждом шагу. Несмотря на дневное время, в них ярко горит свет, играет музыка. Из открытых форточек выползает дурманящий запах жареного мяса и кофе. Для голодного человека - это сплошное мучение. Запах застревает где-то в мозгу и преследует целый день, даже по ночам снится жареная картошка и свиная отбивная, густо посыпанная петрушкой, - так готовила мама в Ромнах.
  Он остановился около витрины книжного магазина "Жорж и Ко". Здесь можно встретить редкие букинистические книги, но они не для таких бедняков, как он. Бедняк! Он произносит про себя это слово, но оно ассоциируется с кем-то другим, а не с ним. До него до конца не доходит, что он попал в разряд этих людей. Есть руки, есть голова, знания, желание работать и нельзя найти им применение.
  Толпа течет и течет вперед. Вместе с ней он пересек Новую площадь, прошел еще две улицы и очутился на Бульваре Жоржа Фавона, где жил Мишель Штейнер. Вот и нужный ему дом. Постояв несколько минут в раздумье, он решительно толкнул дверь и вошел в подъезд. Из своей конторки выглянула консьержка, спросила, к кому он идет. Это любопытство консьержек, бдительно несших свою службу в вестибюле каждого дома, раздражало Николая: они как будто решали, пропустить тебя дальше или дать от ворот поворот. Все они, без сомнения, как и дворники в России, состояли на службе у женевской полиции. Он назвал квартиру и фамилию жильца. "Мосье еще не выходил из дома", - сухо произнесла дама, потеряв к нему всякий интерес и удаляясь в свою конторку, откуда тянулся аромат кофе. Каково же было его удивление, когда дверь распахнулась, и перед ним оказался анархист из Белостока Мишель, с которым они в 905-м году тушили пожар на Троицком базаре в Екатеринославе. Тот тоже опешил от неожиданности:
   - Николай?
  - Я самый. Вот уж не думал тебя тут встретить.
  - Как ты меня нашел?
  - Художница Нефедова направила. Вот от нее письмо.
  Мишель быстро пробежал записку.
  - Маруся просит помочь вам с женой. Конечно, поможем. Вы откуда: из тюрьмы или ссылки?
   - Тюрьмы. Длинная история...
   - Тогда посидим где-нибудь в кафе, все расскажешь.
   Николай замялся: лежащие у него в кармане два су хватит только на чашку кофе, и те нежелательно тратить. Мишель похлопал его по плечу.
   - Идем-идем, я угощаю.
  Кафе оказалось в этом же доме. Зал был забит иностранными туристами. К ним подошел официант с застывшей, как у всех женевских официантов, улыбкой, провел к свободному столику и вручил каждому по меню.
  - Французский знаешь? - спросил Мишель, отодвигаю в сторону свое меню. - Выбери что хочешь. Ради такой встречи не жалко раскошелиться.
  Николай стал читать вслух. Названия блюд ему ни о чем не говорили. Он спросил официанта, можно ли приготовить свиную отбивную с жареным картофелем.
  - О, oui, оui! - обрадовано закивал тот головой, как будто выиграл сто франков.
  - Тогда, Мишель, закажи мне отбивную с картофелем и две чашки кофе. Я не помню, когда нормально ел.
  - А ты по-французски хорошо шпаришь, - с завистью сказал Мишель, когда официант, записав заказ, ушел. - Я живу здесь три года и только сейчас начал прилично говорить. Все перезабыл, чему учился когда-то в гимназии. С немецким и того хуже. Здесь многие говорят на этом языке и на фабрике, где я работаю, половина рабочих из немецкой Швейцарии.
  - Я знаю немецкий и английский, подрабатывал здесь у туристов переводчиком. Мне нужна постоянная работа.
  - У нас в цехе освободилось место грузчика, если тебя это устроит, могу поговорить с мастером.
  - Конечно, устроит, даже не спрашиваю, что за фабрика. Мы с женой живем на окраине в отвратительных условиях. Не могу смотреть, как она страдает.
  - Фабрика резиновой обуви: галоши, охотничьи сапоги, женские боты. Что-то вроде петербургского "Треугольника". Я работаю прессовщиком на печах. Производство тяжелое, но здесь администрация немного считается с рабочими и платит за вредные условия труда. Однако рабочим все равно живется тяжело, особенно эмигрантам. Я вхожу в профсоюз обувщиков. Есть тут у нас и федерация анархистов из русских. А ты кто? Я не знаю твоих политических взглядов.
  - Большевик, - сказал Николай и, увидев, что Мишель застыл от удивления, поспешил спросить, - неужели рабочие вас слушают?
  - Наши русские слушают с удовольствием, охотно посещают занятия, а швейцарцы, бельгийцы и все остальные держатся в стороне. Мы выпускаем для них специальные листовки, подбираем агитаторов, владеющих языками. Ты бы нам подошел.
  - Я пока ни к чему не готов, а с переводами помогу.
  - Ты не думай, к террористам мы не имеем отношения. Было время, когда я сам этим увлекался, не отрицаю. Потом увидел, что толку от наших бомб и убийств мало. Сколько людей зря погибло. Мой близкий друг Володя Стрига хотел в Париже убить Клемансо, и сам подорвался на этой бомбе.
  - Я слышал об этом. Вместе с ним был ранен Сорокин, мой однокурсник.
  - Они были безмотивниками, погубили анархическое движение в России. Я это понял еще в 905-м году. Другие до сих пор этого понять не могут.
  Официант принес тарелки с отбивными, жареной картошкой, украшенной зеленью, и корзиночками с зеленым горошком - почти все, как в его голодных снах.
  - Приятного аппетита. А кофе когда подавать: сейчас или позже?
  - Позже, - сказал Мишель и заказал к кофе две рюмки коньяка.
  Сам он не ел, курил сигарету и смотрел, как Николай с жадностью поглощает еду. Когда тот покончил со своей порцией, пододвинул к нему свою тарелку:
  - Ешь-ешь, я недавно завтракал...
  Николай также быстро опустошил вторую тарелку. Усталое лицо его разгладилось, на губах появилась улыбка.
   - Вот теперь я чувствую себя человеком. Дай мне тоже сигарету.
  Мишель смотрел на него, улыбаясь.
  - Ну и худющий ты стал: одни кости и кожа. А помнишь, как мы с тобой во время погрома вытаскивали людей из горящего дома, и ты обжег спину? А твой брат-врач! Примчался на площадь по записке, прислал кареты скорой помощи. Такое не забывается...
  - Володя теперь работает в Петербурге, приват-доцент в крупной клинике...
  - Тогда было видно, что далеко пойдет.
   Принесли кофе и коньяк. Николай без всякого удовольствия проглотил рюмку коньяка, который он не любил и не понимал, что в нем находили другие; кофе пил маленькими глотками, наслаждаясь его приятным вкусом. В Женеве умели готовить хороший кофе. Сигарета его потухла, он снова зажег ее и нехотя по просьбе Мишеля стал рассказывать о том, что с ними произошло в Екатеринославе, как их выпустили с женой под залог до суда, и они сбежали.
  - Значит, - подытожил его рассказ Мишель, - в тюрьме ты оказался случайно. А кто твоя жена, я знал многих анархистов в Екатеринославе?
  - Елизавета Фальк.
  - Сестра Иннокентия Рывкинда!? - Мишель привстал от неожиданности. Прошло много времени с тех пор, как он увидел Лизу в Екатеринославе, но постоянно думал о ней, мечтая когда-нибудь с ней встретиться и объясниться в своих чувствах. Теперь оказывается она замужем, да еще за человеком, к которому он испытывает безмерное уважение.
  Николай заметил его волнение.
  - Ты знаком с ней?
  - Видел один раз на лекции...
   Чтобы успокоиться, Мишель позвал официанта и заказал еще по чашке кофе и коньяк.
  - Ты сам здесь давно? - поинтересовался Николай.
  - Три года. Тоже, можно сказать, случайно оказался в тюрьме, по милости одного товарища. За мной много прежних дел тянулось, как раз на виселицу. Стрига тогда был жив, устроил побег. - Мишель задумчиво постучал пальцами по столу. - Да, разные бывают в жизни обстоятельства... А что твои соратники?
  - Большевики? Встретился тут с ними случайно, обвинили меня в связи с террористами, отказали в бесплатных обедах. Поди теперь, докажи, почему я оказался в тюрьме, да и времени на это нет: целыми днями бегаю по городу в поисках работы... Если ты устроишь меня на фабрику, буду век благодарен.
  - Устрою. И жилье подыщу. Есть пансион, в котором я сам когда-то снимал комнату. Там сейчас живет мой хороший товарищ Моисей Аристов с женой и несколько наших анархистов. Хозяйка русская, берет с постояльцев недорого, кормит два раза в день. Сейчас и поедем туда.
  Не успели они выйти на улицу, как рядом с ними остановился автомобиль с табличкой на крыше - женевское такси. За рулем сидел мужчина лет 30, с черной копной волос, немного схваченных сединой, и приветливо улыбался.
  - Мишель! Давно тебя не видел. Вас подвезти?
   - Леня? Очень кстати. Подвези нас в пансион. Это наш товарищ, Леонид Туркин, - пояснил Мишель Николаю, подталкивая его к задней дверце, а сам, усаживаясь рядом с водителем. - Он тоже живет в пансионе.
  Автомобиль чихнул и, оглушительно взревев мотором, стал пробираться среди машин и экипажей. Пока они ехали, Мишель расспрашивал водителя о том, как устроен двигатель, почему мотор так чихает, когда машина останавливается. Туркин обстоятельно на все отвечал. Видно было, что он хорошо разбирается в технике и любит свое дело.
  - Мне кажется, я никогда не смог бы овладеть этой премудростью, - сказал Мишель и обернулся к Николаю, - а ты, Коля?
  - Думаю, что справился бы, по чертежам...
  - Ну да, ты же учился в горном училище... А ты, Леня, где учился?
  - На медицинском факультете в Московском университете, три года, потом попал в ссылку...
  - Леня у нас - творческий человек. Много пишет: статьи, стихи. Ему бы заниматься литературой, а он день и ночь работает, чтобы помочь своей семье. Подожди, дойдет очередь и до тебя. Издадим полный сборник твоих работ.
  Леня смущенно улыбался. У него были глубокие, грустные глаза и по-детски открытая улыбка.
  Промелькнула Арва. На Place du Rondeau машина объехала сквер с памятником в честь объединения нескольких коммун в Женевский кантон и остановилась около двухэтажного, аккуратного домика, покрытого красным шифером. Мишель с трудом уговорил Леню взять деньги.
  На звонок вышел пожилой привратник.
  - О, мосье Мишель, - сказал он на русском языке с акцентом, как обычно говорят русские, долго живущие за границей, - рад вас видеть, что-то вы к нам давно не заглядывали. Сейчас доложу Евдокии Степановне.
  - Здесь все, как в лучших домах Лондона, - подмигнул Мишель другу, - мадам Ващенкова во всем любит порядок.
  Однако, услышав звонок, хозяйка пансиона, полная дама лет 60, уже сама спускалась сверху по лестнице, шурша кринолиновой юбкой и приветливо улыбаясь. Ей нравился ее бывший жилец Мишель Штейнер. Втайне она мечтала выдать за него свою 27-летнюю дочь Екатерину, которой давно пора было замуж.
  Мишель представил ей Николая, как своего близкого друга, только что приехавшего с женой из России.
  - Евдокия Степановна, вы должны найти для них комнату.
  - Мишель, вы меня всегда застаете врасплох, - кокетливо улыбнулась мадам. - Свободных комнат нет, но моя дочь позавчера уехала на длительный срок в Италию. На это время я могу предоставить ее комнату.
  - Я рассчитывал на ваше доброе сердце, - радостно воскликнул Мишель, поцеловав женщине руку.
  Евдокия Степановна повела их на второй этаж. По обе стороны широкого коридора тянулись двери, выкрашенные бежевой краской. Около каждого порога лежали самодельные коврики из цветных лоскутков. Вкусно пахло пряностями.
  - Сегодня на ужин, как обычно по воскресеньям, яблочный пирог, - сообщила Ващенкова и остановилась перед двустворчатой стеклянной дверью.
  - Это - столовая, - с гордостью сказала она, распахнув обе половины.
   Николай увидел помещение в голубых обоях, длинный стол, стулья с высокими спинками. Одно окно было открыто, врывавшийся ветер пузырил воздушные занавески. В углу на столе красовался начищенный до блеска медный самовар, покрытый сверху в русской традиции вышитым полотенцем с петухами. И самовар, и петухи напоминали о доме и России.
   - Здесь всегда можно выпить чаю, - сказала Ващенкова. - Жильцы вместе завтракают и ужинают, обедают самостоятельно, хотя за дополнительную плату я могу готовить и обеды. У нас полная демократия, - улыбнулась она и выжидающе посмотрела на Николая.
   - Замечательно, - не мог удержаться от восторга Николай. Этот пансион по сравнению с их убогой мансардой у мадам Фабри казался раем. Он не блистал особой роскошью и богатством, но в нем были порядок и домашний уют, так необходимый человеку, живущему вдали от родного дома. Понравилась ему и хозяйка, которая не шла ни в какое сравнение с выжившей из ума мадам Фабри.
  Комната ее дочери оказалась небольшой, но чистой и светлой. Кроме обычного набора мебели: кровати, стола, гардероба, двух стульев и этажерки, плотно забитой книгами, здесь были еще фарфоровый умывальник, трюмо с выдвижными ящичками и камин со старинными часами - непозволительная роскошь, о которой можно было только мечтать. Справившись с невольным волнением, Николай заметил, что все стены в комнате увешены акварельными рисунками. Он с интересом стал их рассматривать. Это были пейзажи с красивыми местами в горах и на озере, портреты людей, старинные улочки и дома Женевы, несколько набросков карандашом на библейские сюжеты.
  - Это рисунки моей дочери, - с гордостью пояснила хозяйка, - она занимается у одного швейцарского художника и по его совету поехала в Рим изучать итальянское искусство. Ей пророчат большое будущее.
  - Ваша дочь, несомненно, талантлива, - искренне похвалил рисунки Николай, желая сделать приятное этой милой женщине.
   Хозяйка запросила за комнату 60 франков в месяц (вместе с едой), вполне приемлемая цена для тех, кто имеет постоянный заработок. В качестве залога надо было сразу внести половину суммы. Таких денег у Николая не было и не предвиделось в ближайшее время. Он с сожалением покачал головой.
  - Нам это не подходит.
  - Я и так немного беру, - огорчилась Ващенкова. - Можно исключить питание. Будете платить за одно жилье.
  - Одну минуточка, Евдокия Степановна, - сказал Мишель, попросив Николая выйти в коридор. Там он набросился на него с недовольным видом. - Ты с ума сошел упускать такую возможность. Я внесу за вас эти деньги, а ты отдашь, когда сможешь.
  - Как я могу брать в долг, если не решен вопрос с работой...
  - Я тебе сказал, что устрою, значит, устрою. Подумай о Лизе и посмотри на себя: дошел до ручки. Здесь совсем недорого. Стол надо обязательно взять. Мадам умеет экономить, при этом вкусно готовит. Вопрос не подлежит обсуждению.
  - Вот и хорошо, - улыбнулась мадам, услышав положительный ответ. - Сегодня же переезжайте. Ужин буду рассчитывать на вас.
  Обратно ехали на трамвае. Мишель сказал, что Лизе тоже найдется работа. Как ему помнится, она поет и играет на фортепьяно. У них есть клуб, где она сможет заниматься с детьми и участвовать в концертах. За это ей будут платить деньги, правда, не так много.
   - Насчет Лизы не знаю, - сказал Николай. - Ей надо готовиться в консерваторию.
   - Мое дело предложить, а вы решайте...
  - Скажи ради интереса, откуда у Ващенковой такой дом?
  - От мужа. Он тоже был русский, из знатного рода. Его предок сбежал сюда при Павле I. Чем-то не угодил его величеству. Муж дружил с Герценом, материально поддерживал русских студентов, живущих за границей. Евдокия Степановна такая же, с душой относится к эмигрантам. Когда муж умер, она переделала этот дом под пансион и стала зарабатывать на нем, предпочитая пускать своих соотечественников.
  - Везет же людям?
  - Ты о ком?
  - О вас. Найти пансион с такой хозяйкой.
  - А я думал ты о Евдокии Степановне. Нужно помочь с переездом?
  - Сами справимся. У нас мало вещей. - Тогда до завтра, я сейчас выхожу.
   Лиза была довольна таким поворотом событий. Правда, ей не очень понравилось, что Штейнер оказался тем самым лектором из Белостока, который делал ей глупые комплименты, упрашивая в непогоду прогуляться по Екатерининскому проспекту. Однако Мишель - не Арон Могилевский, наглый и циничный. Этот - робкий, застенчивый, знает, что она теперь замужняя женщина и должен вести себя подобающим образом. Особенно ее обрадовала возможность работать в клубе и участвовать в концертах. За то время, что они живут в Женеве, она одичала без общения с людьми, не говоря уже о том, что давно не садилась за инструмент.
   - Даже не отговаривай меня, - сказала она Николаю, считавшего, что она должна заниматься у частного педагога и летом поступать в Женевскую консерваторию, - я хочу быть полезной нашим товарищам, да еще получать деньги.
   - Тогда эти деньги пойдут на педагогов, - покорно согласился Николай, взявший на себя обязанность Григория Ароновича думать о ее музыкальном образовании.
   Они принялась немедленно упаковывать вещи. Николай спустился к хозяйке сказать, что они съезжают, и подогнал к дому извозчика. Мадам Фабри и еще несколько жильцов из русских, с которыми они здесь общались, вышли их провожать.
   Улица была длинной, прямой. Они знали, что пансион будет виден долго, но жизнь в нем была настолько безрадостной, что не было желания оглядываться назад.
  Коляска выехала на оживленную Rue dе Marché. У Лизы кружилась голова. Она вертелась во все стороны, с жадностью читая объявления на афишных тумбах. Балеты Дягилева, концерты Рахманинова, Скрябина, о чем ей говорила художница Нефедова, парижский театр Сары Бернар со своей знаменитой пьесой из жизни кур и петухов "Шантеклер". Теперь, когда у Коли появится постоянная работа, они смогут выбираться в театры и на концерты.
  Новая комната привела ее в восторг. Она то пробовала пружинистый матрас на кровати, то подходила к окну, любуясь открывавшимся видом на площадь, сквер и памятник, то садилась к трюмо и принималась расчесывать волосы, советуясь с ним, какую ей сделать прическу "к выходу в свет", то есть на ужин в столовую. Щеки ее раскраснелись, глаза возбужденно блестели. Наконец она спохватилась, что до ужина осталось мало времени, и отправилась к хозяйке за утюгом, чтобы привести в порядок смятые в чемодане вещи.
  Только они закончили одеваться, как в дверь постучали, приятный мужской голос спросил: "Можно?"
  Лиза в волнении бросилась к двери и так сильно ее распахнула, что стоявший за ней молодой человек от неожиданности отпрянул назад:
  - Извините, что помешал вам, - смущенно сказал он. - Я - ваш сосед справа, Моисей Аристов. Говорят, вы недавно бежали из России. У нас собралось несколько человек, хотелось бы вас послушать до ужина.
   - Не так уж недавно, осенью, - сказал Николай.
  - Ничего. Все равно интересно.
   Аристов взял Лизу под руку и повел ее к открытой двери, откуда раздавались голоса и смех. В комнате находилась группа мужчин и одна женщина - жена Аристова Полина. Она была беременна и, когда они вошли, с трудом поднялась с дивана. Все мужчины дружно встали и по очереди пожали им руки, называя имя и фамилию. Лиза по привлекательной внешности выделила двух из них: Сашу Труфимова и Славу Гребнева. Николай обратил внимание на Евгения Федоровича Гаранькина, удивительно похожего на эсера из Екатеринославской тюрьмы Эдуарда Зенкевича, просто одно лицо. Позже он узнал, что они действительно с Эдуардом родные братья, другую фамилию Гаранькин взял после бегства из ссылки. Длительное время он носил кандалы. На его запястьях до сих пор оставались красные круги от них, которые он старательно прикрывал манжетами. Это был уже не молодой человек с нездоровым цветом лица и сильными залысинами на лбу.
  - Как хорошо, что в нашем пансионе появилась еще одна женщина, - улыбнулась Полина, складывая руки на животе и прислушиваясь к тому, что там происходит, - а то после отъезда Кати нас осталось так мало.
  - Полиночка, разве это плохо, - заметил Гаранькин, - все внимание вам.
  - И это говорите вы, Евгений Федорович, которого я вижу раз в месяц.
  - Поля, потом поговорите, - ласково остановил ее муж. - Давайте послушаем наших новых товарищей.
  Николаю отметил про себя эти слова "наши товарищи" - они сразу сделали их своими в этом кругу людей, и коротко повторил все, что рассказывал днем Штейнеру об их аресте и бегстве из России. Однако, помня реакцию Мишеля на его слова, что он - большевик, обошел этот вопрос стороной и сосредоточил внимание на условиях жизни заключенных в тюрьме и кровавой расправе, учиненной там надзирателями в апреле. Оказалось, что за границей об этом знают благодаря письмам очевидцев, опубликованным тогда же в анархистской печати.
  - Вот результат необдуманных действий Борисова, - сказал Феликс Спиваковский, - я с самого начала был против создания боевого отряда, но Сергей не хотел никого слушать. Теперь анархистскому движению в России нанесен непоправимый удар.
  - Феликс, опять ты за свое, - возразил ему Гребнев, - ты был против, но другие его поддержали. Я бы тоже вошел в отряд, если бы был на воле.
  - Как вы можете осуждать Борисова, - возмутилась Лиза, - когда он провел такую огромную работу. Все дело сорвали провокаторы и имена двух из них известны: Леонид Тетельман и его жена Слувис. Со Слувис мы сидели в одной камере. Из-за нее я и несколько наших женщин попали в карцер. Были еще предатели. Многие подозревали Карла Ивановича Иосту.
  - Его давно нет в живых.
  - Он умер?
  - С ним расправились еще в июне, когда он объявился в Париже и начал плести байки про свое освобождение. Затем пришло подтверждение от товарищей из тюрьмы. О Тетельмане и его жене мы тоже знаем, но они где-то ловко замаскировались.
  - Было много и других провокаторов, - сказал Гаранькин. - Полиция следила за отрядом с его первых шагов в Женеве, поэтому так быстро провалились Тыш и Дубинский. Тыша вы знали?
  - Только по рассказам. Вы и его подозреваете?
  - Нет, он подал царю прошение о помиловании. Николай II отказал ему.
  В словах Гаранькина было столько презрения, что Лизе стало обидно за Наума: Ита и Хана говорили о нем с уважением.
  - Наши товарищи его высоко ценили, - сказала она, - наверное, его бросили в карцер и долго держали. Там можно лишиться рассудка.
  - Если бы так. Он изменился после того, как провалился побег, который хотели организовать ему и Сандомирскому киевские анархисты.
  - Помилование обычно дают людям, согласившимися стать осведомителями или отрекшимися от своих убеждений, - пояснил Феликс. - Известный всем Лев Тихомиров написал Александру III прошение о помиловании. Тот разрешил ему вернуться в Россию, и Лев стал апологетом самодержавия.
  - Царь отказал Науму, - возразила Лиза, - значит, он чист перед товарищами.
  - Мы не знаем, что еще предложила ему охранка, - недовольно сказал Гаранькин, поглаживая разболевшееся колено. - В Киеве до сих пор идут аресты.
  Полина шепнула Лизе, что у Евгения Федоровича недавно от чахотки скончалась жена, и он теперь постоянно брюзжит и сердится.
  В дверь заглянула Евдокия Степановна с приглашением на ужин. Аристов помог жене встать с дивана, взял ее и Лизу под руки.
  В столовой у каждого за столом было свое определенное место. Полина посадила Лизу рядом с собой на место мужа, тот вместе с Николаем и Гаранькиным пошел в конец стола. Вокруг них сразу образовалось шумное общество. Напротив себя она заметила двух женщин. Они с любопытством разглядывали Лизу. Одна была постарше, лет 28, другая - молоденькая и очень хорошенькая, с красивыми темными глазами и ямочкой на подбородке.
  - Кто эти женщины? - тихо спросила она Полину
  - Жена Труфимова Лида и его сестра Марина. Они тоже работают на фабрике.
  - Туда и женщин принимают?
  - Принимают. Я там тоже работала, пока не забеременела. Марина на днях выходит замуж за служащего крупного банка. Он старше ее почти в два раза, она его не любит, но идет на это, чтобы уйти с фабрики и переехать к нему на квартиру. Сейчас они втроем живут в одной комнате.
  - Неужели они так мало зарабатывают, что не могут снять еще одну комнату?
  - Здесь все живут экономно и откладывают деньги: кто на квартиру, учебу или собственное дело. Саша хочет поступить в университет. Мы с Моисеем тоже копили ему на учебу, но теперь все пойдет на роды и отдельную квартиру. Евдокия Степановна жильцов с детьми не берет, и уже сказала нам об этом.
  - А мне она показалась такой доброй.
  - Она очень славная, но по-своему права. Представь, что тут по коридору будут бегать дети, а по ночам плакать грудные младенцы. Все потеряют покой...
  - Значит, мы скоро расстанемся...
  - До этого еще далеко, потом будем ходить друг к другу в гости.
  После ужина Николай проводил Лизу в комнату и ушел к Гаранькину, где собралась еще одна группа людей, желающих послушать Николая о России. Лиза погасила свет и подошла к окну. Над крышами домов застыла луна - необыкновенно большая. Такую Лиза никогда еще не видела. Она стояла справа от их дома, и яркий свет от нее освещал пустынную в этот поздний час площадь, витрины магазинов, окна в соседних домах. Она с любопытством вглядывалась в эти окна. Может быть, там тоже кто-нибудь стоит и смотрит на эту удивительную луну, как будто выплывшую из чудесной сказки. И, действительно, разве все, что с ними произошло в этот день, не было похоже на чудо?
  
  ГЛАВА 3
  
  На следующий день Николай, несмотря на все уговоры Лизы, поднялся в пять часов утра и отправился в город на поиски заработка. Лиза к завтраку вышла одна. За столом в столовой сидело всего четыре человека. Она села рядом с Полиной и шепотом спросила ее, можно ли будет забрать с собой в комнату порцию Николая. Полина сказала, что Евдокия Степановна оставит завтрак у себя и разогреет его, когда Николай придет, или подаст вместе с ужином.
  - Хорошо, если вернется к ужину, а то может работать до ночи, и весь день ходить голодный, а мне сочинять, что где-то хорошо пообедал.
  - Моисей тоже такой, старается меня ничем не расстраивать, а я все замечаю.
  После завтрака они пошли с Полиной гулять и дошли до набережной Арвы. Полина рассказывала ей о том, как они познакомились с Моисеем в Иркутске, а, так как эта история была связана с изменой его первой жене, в голосе ее чувствовалось волнение.
  - Понимаешь, - говорила она, заглядывая Лизе в лицо и ища в нем сочувствие, - в ссылке такая тоскливая жизнь, что каждому человеку хочется тепла, дружеского участия, заботы, поэтому все тянутся друг к другу, даже семейные люди. Я долго сопротивлялась ухаживаниям Моисея, зная, что у него в Петербурге остались жена и маленький сын. Он сам мне об этом сказал в начале знакомства. Сходясь с ним, я была уверена, что это временно, и он опять вернется к своей семье. Потом он с двумя товарищами решил бежать из ссылки и уговорил меня присоединиться. Уже отсюда, из Женевы, он написал жене, что у него другая семья.
  - Ты меня осуждаешь? - спросила она Лизу, - смотря на нее большими карими глазами, немного навыкате, как это часто бывает у беременных.
  - Не знаю, - честно призналась Лиза, - у Борисова тоже говорят, где-то есть семья, а он был влюблен в Марию Завьялову, бывшую руководительницу рабочего кружка эсдеков. Все перепуталось в этом мире.
  Они медленно шли по набережной Арвы, которая к этому времени заполнилась гуляющими людьми. Молодежь каталась на велосипедах, пожилые люди сидели на скамейках, подставляя лица солнечным лучам. Была середина февраля, весна все больше заявляла о своих правах, будоража и волнуя сердца. На одном из перекрестков открылся чудесный вид на горы, казавшиеся отсюда совсем близко. Но главной достопримечательности Альп - вершины Монблан не было видно. Несмотря на солнечный день, она была скрыта курящимися над ней облаками.
  - Правда, красиво, - восторженно воскликнула Полина. - Мы часто ездим в горы. Рабочие фабрики проводят там пикники, у нас есть постоянное место на поляне около реки. Бывает весело. Дети устраивают спортивные соревнования, взрослые играют в футбол или бейсбол. Иногда Моисей со своими друзьями ездят куда-то далеко на рыбалку и привозят форель. Он увлекся этим еще в Иркутске, на Байкале. Николай любит рыбалку?
  - Не знаю, никогда об этом не говорил, хотя мы жили на Днепре. В наших местах река широкая, с порогами и крутыми, обрывистыми берегами. Я родилась в Екатеринославе. Мой отец был архитектором, построил там много домов. Он умер два года назад по дороге в Америку.
   - Зачем же он туда поехал?
  - Так сложились обстоятельства. Сейчас все мои родные живут в Нью-Йорке.
  - А я росла без родителей, у тетки. Отец связался с другой женщиной, когда мне было всего пять месяцев, и уехал из Москвы в Воронеж. Мама так сильно его любила, что не пережила измены, заболела и умерла. Теперь ты понимаешь, почему я так долго отвергала ухаживания Моисея: не хотела, чтобы из-за меня страдали его жена и ребенок. Впрочем, кто знает: что лучше, а что хуже. Пути господни неисповедимы. В ссылку я попала случайно, помогала своим товарищам по гимназии расклеивать на улице листовки. Они были большевиками. Меня арестовали, дома, во время обыска, нашли запретную литературу. Тетка все глаза выплакала, подала прошение самому царю, да ничего не добилась. Тоже умерла за это время.
  - Так ты стала анархисткой из-за Моисея?
  - Из-за него, не столько по убеждениям, сколько из-за солидарности, так как в ссылке общалась только с его друзьями. Сейчас политика меня не интересует, но я помогаю здешней федерации, и, если что, конечно, буду с ними. Ты вот училась музыке, а я хотела поступить в Московский университет на филологический факультет, учиться иностранным языкам, переводить на русский язык английскую литературу. Я сейчас перевожу сонеты Джона Китса. Будет время, познакомлю тебя с ними. В пансионе живет поэт, Леня Туркин, мы с ним дружим, он одобряет мои переводы.
  
   * * *
  Не успели они вернуться в пансион, как пришел Мишель. Он неожиданно появился в столовой, где они обедали вдвоем с Полиной. Увидев Лизу, он смутился и покраснел. Хорошо, что в этот момент вошла мадам Ващенкова и предложила ему тоже пообедать. Мишель поспешно отказался: сидеть за столом рядом с Лизой для него было бы мучительно. Сколько он ни готовился к этой встрече, не думал, что будет так волноваться: Лиза вновь поразила его своей красотой. Отсутствие Николай его расстроило.
  - Вот досада, - сказал он. - Место грузчика, которое я ему обещал, занято, но его могут взять механиком. Я говорил о нем с главным механиком, он ждет его прямо сейчас для беседы.
  - Это как раз то, что ему нужно, - обрадовалась Лиза, и ее темные глаза вспыхнули от радости, - он на Брянском заводе разбирался в любом оборудовании.
  - Здесь другое производство.
  - Какая разница! Он все сможет, - с гордостью за мужа сказала Лиза.
  - Есть одно но: за простой оборудования больше часа с механиков вычитают деньги, а оно во всех цехах старое. Поэтому механики постоянно меняются.
  - Ну, и порядки, - возмутилась Лиза, - но других вариантов у нас все равно нет. Коля согласится.
  - Тогда пусть завтра приходит на фабрику вместе с ребятами. Я его провожу к главному механику. И вы, Лиза, можете работать с детьми в нашем клубе. Директор клуба согласен. Приходите туда завтра в шесть вечера, я вас ему представлю. Полина расскажет, как туда проехать.
  - Спасибо, Мишель. Обязательно приду.
  Мишель ушел. Евдокия Степановна, присутствовавшая во время этого разговора, заметила смущение Мишеля, вызванное присутствием Лизы. Это ее насторожило. Она стала расспрашивать Лизу, давно ли она знакома с Мишелем. Лиза сказала, что он был другом ее двоюродного брата, сама она видела его всего один раз в Екатеринославе на лекции. "Странно, почему же Мишель так себя вел?" - удивилась Ващенкова, но все-таки успокоилась и решила, что, когда ее дочь вернется домой, попросит Лизу помочь ей устроить судьбу Кати с этим симпатичным анархистом.
  
  
  ГЛАВА 4
  
  Первое впечатление, которое Николай получил от фабрики, - тошнотворный запах резины, раз и навсегда осевший в его легких. Главный механик Анри Дюртен, сутулый, с небольшим горбом швейцарец, похожий на несчастного Риголетто из одноименной оперы Верди, два часа водил его по цехам, где крутились диски штамповальных машин, двигались ленты конвейеров и грузчики с криком "Поберегись!" провозили тележки, наполненные доверху пустыми колодками. Навстречу им другие грузчики от конвейеров и штамповальных машин, напрягаясь так, что у них на шее вздувались синие жилы, толкали впереди себя клети с висевшими на петлях ботиками и галошами. Их везли в цех вулканизации. Было душно, шумно и плохо видно из-за слабого освещения и стоявшей в воздухе пыли. "Ничего себе условия! - удивлялся про себя Николай, вспоминая слова Мишеля о том, что хозяева фабрики заботятся о своих рабочих. - Неужели для этих клетей и тележек нельзя сделать в полу специальные рельсы или наверху поставить передвижные краны?" - подумал он, но, посмотрев на низкие потолки и узкие проходы между конвейерами, понял, что здесь надо решать вопрос по-другому. Как? Он еще не знал, но был уверен, что при желании можно что-нибудь придумать.
  В одном из переходов между цехами они остановились около открытого окна. Николай жадно вдыхал прохладный воздух и вытирал платком лицо и шею. Платок сразу стал грязным от пыли. Он вытащил сигареты и с удовольствием затянулся, чтобы перебить тошнотворный запах резины.
   Окно выходило во внутренний двор. Там разгружали грузовики с сырьем. Одна машина доверху была наполнена мешками. Двое рабочих брали за углы очередной мешок и взваливали его на спину приземистого, плотного мужичка. Мужичок громко крякал, затем бегом направлялся к подвалу и сильным движением рук сбрасывал ношу в открытый люк. Вскоре он опять стоял около грузовика, рабочие взваливали на его спину новый мешок. Гора таяла на глазах, а грузчику все было нипочем. Он бегал туда и обратно с завидной легкостью.
  Было что-то знакомое в фигуре этого человека. Скинув в подвал очередной мешок, мужик распрямил плечи, снял фуражку, под которой оказалась густая копна рыжих волос, и стал вытирать платком мокрое лицо. "Тимофей!" - ахнул про себя Николай, узнав в нем анархиста из Екатеринослава. Тимофей был один из тех заключенных, кому удалось сбежать во время кровавой бойни в тюрьме.
   Николай так опешил от этой встречи, что на какое-то время забыл о главном механике, а тот внимательно наблюдал за ним. Он знал, что этот русский якобы случайно попал в тюрьму и не успел сдать два экзамена в своем высшем горном училище, чтобы получить диплом. Но кто поверит в эту случайность, если все русские эмигранты, проживающие в их стране, занимаются политикой, хотят убить царя и захватить власть в свои руки. Какая нелепость: учиться в высшем заведении и заниматься политикой. В Швейцарии каждый порядочный человек мечтает получить высшее образование, найти хорошую работу, прилично зарабатывать. Он сам мог бы добиться в жизни намного больше, если бы не его физический недостаток. Высокий, представительный русский вызывал у него зависть.
  - Так вот, Даниленко, - возвратил он Николая обратно на землю, - я слышал, вы - из политических, так у нас с этим делом строго. Есть фабком, и, если у рабочих возникают вопросы, он решает их вместе с администрацией. Никаких собраний и забастовок. О штрафах за простой оборудования вам уже, надеюсь, сказали. Жалобы на его изношенность никого не интересуют. Я направляю вас в цех формовых сапог к вашим русским друзьям. Сейчас зайдем ко мне, возьмете чертежи и с утра приступайте к работе. В каждом цехе у нас по три механика. Все вычеты за простои делятся между ними.
  Николай забрал чертежи и, не дожидаясь завтрашнего дня, пошел знакомиться с цехом. Он точно помнил, что сюда они с Анри Дюртеном не заходили. Увидев незнакомого человека, к нему подошел седовласый человек в очках, назвавшийся мастером. Николай объяснил ему, что его взяли новым механиком, завтра он выходит на работу.
  - Вы тот русский, которого рекомендовал Штейнер?
  - Да. Мишель - мой друг.
   - Вы хорошо говорите на французском, без акцента. Я тоже русский, только в четвертом поколении, от прадедушки, а так у нас в роду все швейцарцы. Я вас провожу по цеху, познакомлю с производством. Меня зовут Этьен. Этьен Дюбуа.
  Помещение цеха показалось Николаю огромным. В несколько рядов на расстоянии друг от друга стояли небольшие пресса (в них проходила вулканизация обуви). На глаз, их было штук 80. Два пресса в одном из проходов были выдвинуты немного вперед из-за вентиляционного стояка с решеткой, которую, видимо, никогда не чистили, - она покрылась толстым слоем пыли.
  Они остановились около одного рабочего. Тот, не обращая на них внимания, взял из стоявшей рядом тележки колодку с формой сапога и прочно закрепил ее между рамами. Затем достал с лотка трикотажный чулок и ловко натянул его на колодку. После этого надел резиновое голенище, наложил стельку, каблук, подошву и другие детали. Сапог был готов. Рабочий задвинул его в пресс и поставил другую колодку. За десять минут, пока шла вулканизация, он успевал собрать еще один сапог и отправить его в другой пресс. Каждый человек обслуживал по два пресса.
  В цехе был еще большой участок формовых бот, где работали в основном женщины. Николай обратил внимание, что выполняя одну из операций - промазку шва, женщины сбивали руки в кровь.
  - Почему они работают без перчаток, - спросил он Этьена, - разве им не положено их выдавать?
  - Положено, но они предпочитают работать без них, так удобней.
   Этьен хотел познакомить Николая с его коллегами, но в комнате механиков никого не оказалось.
  - Ходят где-нибудь в цехе,- опечалился он, - мы с ними разминулись.
  - Мне сказали, что пресса часто ломаются.
  - О-о-о! Они очень старые. Хозяева давно обещали закупить новые, даже ежегодно вносят этот пункт в коллективный договор.
  - У вас есть такой договор? - обрадовался Николай, слышавший о существовании в Европе договоров между администрацией и рабочими в лице фабричных комитетов.
  - Да что толку. Рабочие обязательства выполняют, а хозяева находят уважительные причины, чтобы перенести некоторые пункты на следующий год. Я слышу о новых прессах десять лет, с тех пор, как пришел сюда работать. Вот, если они завтра развалятся, тогда хозяева зашевелятся. Только это между нами: руководство не любит таких разговоров.
   В первую неделю у Николая из-за простоев вычли почти треть зарплаты. Пресса выходили из строя по очереди: то один, то другой, а то сразу вставали шесть или восемь. И поломки были незначительные, но на складе никогда не было нужных деталей. Их приходилось срочно заказывать в слесарном цехе, а тот в это время в таком же срочном порядке выполнял заказы для других цехов. Казалось, чего проще: закупить все детали впрок. Но в том-то и проблема, что германская фирма-производитель перестала их выпускать, а в Европе и самой Швейцарии их никто не делал. Простои отражались и на зарплате рабочих. Они без конца жаловались председателю фабкома Жану Льебару, работавшему закройщиком в подготовительном цехе. Либьер шел к управляющему фабрикой Бонне. Тот неизменно заверял его, что в самое ближайшее время вопрос будет решен.
   Рабочие ждали собрания, где должны были подводиться итоги выполнения коллективного договора за прошедший год. На этот раз оно почему-то задерживалось. Наконец на всех этажах фабрики появились объявления, что собрание состоится в субботу, 27 февраля, в 18.00.
  Проходило оно в зале на втором этаже, где располагались все службы администрации, бухгалтерия и касса. В президиуме за длинным столом, покрытым зеленой скатертью, сидели несколько человек из фабричного комитета во главе с Льебаром, управляющий фабрикой Бонне, главный инженер Липен, хозяин фабрики Бортье и два его взрослых сына, Виктор и Морсель, студенты Женевского университета, совладельцы фабрики.
  Первым выступил управляющий Бонне. Он быстро перечислил пункты, которые администрация не выполнила по колдоговору, и долго рассказывал о том, что было сделано для улучшения благосостояния рабочих. Бонне умел пускать пыль в глаза. Выходило, что хозяева только и думают о том, чтобы рабочим жилось хорошо. Для них построили два новых семейных дома, и в следующем году построят столько же. После него выступил главный инженер Липен. Этот оперировал фактами, представив новую техническую программу. О цехе формовых сапог в ней говорилось туманно. Николай ждал, что Льебар от имени фабкома раскритикует начальство, но тот в основном говорил о новом договоре, а об их цехе как будто забыл.
  На трибуну вышел Бортье. Он извинился перед рабочими, что администрация не смогла выполнить со своей стороны некоторые обязательства, объяснив это тем, что у фабрики появились сильные конкуренты. Много денег приходится вкладывать в рекламу и продвижение продукции на мировом рынке. Для наглядности Бортье вынул из кармана шариковую ручку и поднял ее высоко вверх, чтобы всем было видно. На ручке был изображен женский сапог.
  - Такие женские сапоги скоро будет выпускать наша фабрика на новой современной линии, - с гордостью произнес он. - Они станут товарным знаком фабрики. Мы намерены этот знак широко рекламировать в самых разных формах.
   Все удивились, так как в новом договоре об этой линии ничего не говорилось. Не упоминал о ней и главный инженер, рассказывая о технической программе на следующий год.
  - Кроме авторучек, с таким знаком будут выпущены блокноты, ежегодники и другие канцелярские товары, - сказал Бортье и направился к своему месту.
  - Что за идиотизм, - прошептал Николай сидевшему рядом с ним механику Полю. - Деньги надо вкладывать в обновление производства, а, если он не хочет этого делать, рабочие должны потребовать от администрации отмены штрафов за простои оборудования.
  - Никто этого не сделает, так как завтра же у старшего мастера найдется причина, чтобы выставить тебя за дверь, а ты знаешь, что это такое.
  - Тогда зачем нужен коллективный договор, если администрация его из года в год не выполняет, а этот надутый, как индюк Льебар, не может или не хочет отстаивать интересы рабочих? В России этого никто бы не стал терпеть, объявили бы забастовку. Нельзя мириться с такой несправедливостью.
  - Зато хозяева выполняют другие пункты договора. Слышал, что тут говорили Бортье и Льебар. И потом учти: многие хозяева вносят в договора пункт о запрете рабочим проводить стачки и забастовки, у нас этот пункт отсутствует, но это подразумевается само собой. Хотите бастовать, бастуйте, но не рассчитывайте на бесплатное жилье и отдых за счет фабрики.
  - Это же самое настоящее соглашательство и предательство интересов рабочих...
  - Мы здесь работаем и должны мириться со всеми правилами. Иначе завтра же очутишься на улице.
  Николай с недоумением посмотрел на него и ушел с собрания, не дождавшись принятия договора на новый год. "Надо самим выбираться из этой ситуации", - сказал он на следующий день Полю и другому механику из цеха Филиппу.
  - Как? - спросил Филипп, немолодой, крупный мужчина, отец пятерых детей. Недавно он сказал Николаю, что ищет другую работу, где больше платят.
  - Предлагаю приходить за час, а еще лучше полтора до работы и производить профилактический осмотр прессов.
  - Бесплатно?
  - Пока бесплатно, а если будут результаты, попросим начальство перевести нас на скользящий график.
  - Можно попробовать, - сказал Поль без всякого энтузиазма. - Только сначала получи согласие у мастеров и главного инженера. Твоя идея, ты и продвигай ее.
  - Вы так говорите, как будто вас это не касается, - возмутился Николай, - наладим работу и тебе, Филипп, не придется уходить в другое место.
  - С этим оборудованием все равно далеко не уедешь. Его место на свалке.
  - Посмотрим. Как говорят у нас в России, под лежачий камень вода не течет. За нас никто ничего не сделает.
  Главный инженер Липен немало удивился такой неожиданной инициативе русского механика.
  - Приходить на час раньше - ваше право, - сказал он, - но не требуйте повышения зарплаты.
  - Если все пойдет как надо, мы установим скользящий график. Кто-то будет приходить раньше, кто-то задерживаться после работы.
  - Вы и это продумали. Хорошо, можно попробовать. Что-нибудь еще? - спросил Липен, увидев, что Николай не торопится уходить.
  - В слесарном цехе есть два свободных станка. Хорошо бы их поставить в наш цех, тогда мы сами себя будем обеспечивать нужными деталями.
  - Кто же на них будет работать?
  - Мы решим.
  - Не кажется ли вам, что вы слишком много на себя берете?
  Николай пожал плечами.
  - Вы же не занимаетесь цехом.
  - Бортье сейчас вкладывает деньги в новую линию. Потом настанет ваша очередь. Впрочем, я не возражаю против вашей инициативы, переносите к себе станки.
  Николай рассказал о своей идее друзьям из пансиона. Те одобрили ее и стали вместе с ним приходить раньше на работу, осматривать пресса и помогать с ремонтом. Результаты сказались скоро: за всю неделю было четыре небольших простоя, которые механики быстро устранили.
  Однако неожиданная реакция последовала со стороны фабкома. Как-то к Николаю подошел его председатель Льебар.
  - Даниленко? - спросил он.
  - Я, - удивился Николай такому редкому гостю.
  - Меня ты, наверное, знаешь, Жан Пьер Льебар, председатель фабричного комитета. Ты тут затеял хорошее дело, рабочие довольны, зарплату больше получают. Только ты идешь в разрез с линией фабкома. Мы добиваемся, чтобы хозяева выполнили коллективный договор и поставили в цех новое оборудование. Теперь же начальство утверждает, что можно и на старом оборудовании прекрасно работать.
  Николай опешил.
  - Не может этого быть. Будет вам известно, что на 12 прессах появились серьезные трещины. Возможно, они были раньше, но на них не обращали внимания. Я сам их не сразу заметил. Бортье и Липен об этом знают. Пресса надо срочно демонтировать, работать на них опасно. Фабком должен поставить вопрос ребром: или новое оборудование, или рабочие отказываются выходить на работу.
  - Ты эти замашки с агитацией брось, тут тебе - не Россия. А лучше подумай, чем для людей обернется остановка 12 прессов. Всех, кто на них работает, уволят.
  - Что вы хотите от меня?
  - Ты мешаешь фабкому добиваться своих требований.
  - То есть вы предлагаете вернуться к простоям. Не пойму, о ком выдумаете: о рабочих, или о себе.
  К ним подошел Мишель и вопросительно посмотрел на Льебара. Тот пожал Мишелю руку и, распрощавшись с обоими, быстро ушел.
  - Что он тебе тут наговорил, - поинтересовался Мишель, - ты выглядишь таким расстроенным?
  - Посоветовал вернуться к простоям, иначе хозяева отказываются покупать новое оборудование. А то, что люди могут пострадать, его не волнует.
  - Совсем рехнулся со своими амбициями. Боится, что рабочие не выдвинут его кандидатуру в руководство ШОП*. (*Крупнейшее в то время в Швейцарии профсоюзное объединение.)
  - А мне что теперь делать? Никогда не попадал в такую глупейшую ситуацию.
  - Рабочие на твоей стороне, даже не сомневайся.
   Льебар решил действовать по-другому, распустив повсюду слух, что, по мнению хозяев, все оборудование фабрики находится в хорошем состоянии, а плохо работают механики. Его план оказался с явным просчетом: теперь возмутились главный инженер и главный механик, решив, что кто-то специально ведет кампанию против них. Главный инженер вызвал к себе Льебара, попросив его разобраться со слухами и объяснить рабочим, что администрация в будущем обязательно выполнит свои обязательства, пока же технические службы делают все, что от них зависит. Он достал ведомость по зарплате за прошедший месяц.
  - Фабком должен быть доволен: в этом месяце в цехе формовых сапог зарплата у всех увеличилась на 10 процентов, у механиков - на 15. Мы решили их поощрить за то, что они приходят в цех до начала смены.
  - Но это противоречит коллективному договору, - робким голосом заметил Льебар, - у них увеличился рабочий день.
  - Это не совсем так. Для них установлен скользящий график. Странно, что ваш заместитель Буре вам об этом не доложил. Я согласовывал с ним приказ в ваше отсутствие. Вы, кажется, в тот момент болели. А то, что рабочие тоже приходят раньше или дольше задерживаются, это их личная инициатива.
  - Я в курсе, - смущенно пробормотал Льебар.
  - Меня и вас должно беспокоить другое, - сказал Липен. - Механики на днях подали докладную записку о том, что на 12 прессах появились трещины. Вчера они еще раз приходили ко мне и оставили заявление, что не отвечают за возможные аварии на них. Тянуть больше нельзя, дирекция приняла решение с 1 апреля демонтировать эти пресса и еще 10, которые постоянно выходят из строя. Одиннадцать человек придется уволить. - Он зачитал их фамилии.
  Льебар вышел от него возмущенный: подбросить такую бомбу накануне выборов в ШОП. Под увольнение попадали три прессовщика, только что получившие от фабрики квартиры в новых домах. В случае увольнения им придется оттуда выехать.
  Льебар направился в цех формовых сапог к Мишелю Штейнеру. Тот только что отправил в пресс колодку с сапогом и подметал веником пол на своем рабочем месте - это входило в обязанности каждого рабочего, мастера строго за этим следили.
  - Тебе известно, - сказал Льебар тихо, чтобы стоявшие по соседству рабочие их не слышали, - с 1 апреля у вас собираются остановить 22 пресса. Механики настояли.
  - Даниленко мне об этом не говорил, только то, что трещины увеличиваются. Видимо, начальство само приняло решение. Ты мне скажи, какая сволочь распустила слух, что во всем виноваты механики: раньше, мол, не было никаких трещин, а тут они появились. Как будто их Даниленко придумал.
  - Час от часу ни легче, - смутился Льебар, который сам был не рад, что распустил по фабрике нелепые слухи, обернувшиеся теперь против администрации. - Липен сообщил мне об увольнении 11 рабочих. Что ты посоветуешь?
   - Не знаю. Профсоюз постарается им помочь.
  После того, как Льебар ушел, Мишель разыскал Николая.
  - Да-а-а, - задумчиво протянул Николай, когда услышал новость об увольнении рабочих. - Теперь все шишки падут на меня.
  - На днях Этьен мне рассказал о новой машинке, которую ты придумал для женщин на формовке. Там тоже могут уволить несколько человек.
  - Могут уволить, а могут взять новых, ведь их производительность намного увеличится, зато женщины не будут калечить руки.
  - А ты спросил их, что лучше: сбивать руки в кровь или оказаться на улице?
  - Теперь я понимаю, - сказал Николай с обидой, - почему в цехе все стоит на месте. Сами рабочие не заинтересованы в модернизации оборудования. И колдоговор - фикция.
  - Знаешь, сколько сейчас безработных в нашей отрасли? Несколько тысяч на маленькую Женеву. И все из-за новой техники. Ты сам был недавно без работы, знаешь, что это такое. Так что, Коля, спрячь свое изобретение до лучших времен.
  - Я-то спрячу, но меня удивляет твоя страусовая позиция. Готов спрятать голову, лишь бы тебя не трогали.
  - Ты знаешь, что это не так. Профсоюз старается всем помогать по мере сил. А заявление хозяина о новой линии? Свободной площади на фабрике нет. Значит, для нее закроют какой-нибудь цех, скорей всего наш.
  - Для линии тоже нужны люди. Вот вы с Льебаром и позаботьтесь, чтобы мы все туда перешли.
  - На Льебара надежды нет. А вот ты через главного инженера скорей это решишь.
  - С чего это такая уверенность?
  - Старший мастер подсказал. Он здесь работает 20 лет, все наперед знает. Тебя уважает, и эту твою машинку очень хвалил.
  
  ГЛАВА 5
  
  Кроме рыжего Тимохи, Николай встретил на фабрике еще двух сокамерников из Екатеринослава - Кныша и Минько. Оба работали в самом тяжелом, подготовительном цехе, где из резинового листа делали заготовки деталей для основных цехов. Николай столкнулся с ними как-то в столовой. Кныш заметно возмужал, превратившись из худосочного юноши в мужчину с крепким, мускулистым телом. Николай в душе порадовался за него, что он бросил свое прежнее воровское ремесло и зарабатывает деньги честным трудом. Анархисты с ним вежливо поздоровались и сказали, что рады видеть здесь еще одного своего земляка и бывшего товарища по камере.
  После этого он встречал их несколько раз на проходной, и очень удивился, когда однажды в обеденный перерыв увидел обоих анархистов в своем цехе. Все рабочие в это время находились в столовой. Кныш и Минько стояли в проходе около вентиляционного стояка и что-то обсуждали с цеховым грузчиком, бельгийцем Полем Жарсисом. Затем все трое подошли к одному из прессов, находившемуся в аварийном состоянии. Кныш похлопал по нему рукой, шагами измерил расстояние от него до стояка. Заинтересовавшись их действиями, Николай, подошел ближе. Увидев его, все трое смутились, грузчик вернулся к тележке с колодками, а Кныш и Минько быстро направились в соседний галошный цех.
  Мишель сказал, что на фабрике работает 15 русских анархистов, и, действительно, в столовой или на проходной Николай встречал иногда анархистов, которых помнил по екатеринославским митингам еще до ареста. Попадались ему и знакомые по тем же митингам эсеры, меньшевики и бундовцы. Одни с ним при встрече здоровались за руку и обменивались новостями, другие, в основном меньшевики, отворачивались или холодно кивали головой. Похоже, что и здесь соотечественники с разными политическими взглядами оставались непримиримыми врагами.
  С тех пор, как Николай устроился на фабрику и перестал бегать по улицам Женевы с одной только мыслью, где найти работу, ничего и никого вокруг себя не замечая, он обнаружил, что Женева - не такой уж большой город и в нем проживает много русских. Гуляя в воскресные дни по центральным улицам или в городских парках, они с Лизой встречали Плеханова, Аксельрода, Веру Засулич, Несколько раз в двух шагах от себя видели Рахманинова и Скрябина, одних или со своими спутниками. А однажды, выходя из Английского сада, столкнулись с доктором Боковым. Доктор держал под руку молодую красивую даму.
  Сергея Петровича трудно было узнать: настоящий европеец в шикарном светлом пальто и с изящной тростью в руках. Румяное, здоровое лицо его украшали короткие усы и аккуратная бородка. Все в нем говорило о достатке и благополучии.
  При виде старых знакомых, напомнивших ему о полтавской семье, доктор смутился. Он познакомил их со своей спутницей, англичанкой мисс Прайс, и поспешил сообщить на русском языке, что политикой больше не занимается. Пока Лиза на плохом английском разговаривала с Прайс, Боков поведал Николаю, что с женой они расстались по ее желанию, она осталась в Полтаве. Мисс Прайс работает медсестрой вместе с ним в клинике Женераль-Больё и учится на медицинском факультете в Женевском университете. Они собираются пожениться. Он вынул визитку и сказал Николаю, что они всегда могут к нему обращаться за медицинской и любой другой помощью.
  В другом парке, недалеко от железнодорожного вокзала, они увидели еще одну "тень" из прошлого - Екатеринославского полковника жандармерии Богдановича, служившего теперь в Петербурге в Департаменте полиции. Николай предположил, что его визит в Женеву связан с недавним разоблачением журналистом Бурцевым заведующего заграничной русской агентурой Гартинга. Это громкое дело обсуждала сейчас вся пресса.
  ... Богданович не спеша шел по главной аллее. Николай предложил Лизе проследить за ним: полковник не случайно здесь оказался. Прячась за кустами, они довели его до беседки у пруда. Богданович покормил лебедей, проплывавших мимо него с грациозно вытянутыми шеями, и, оглянувшись по сторонам, поднялся в беседку.
  Через несколько минут к пруду подошел человек, похожий на Ленина: с такой же формой головы и громадным лбом. Он тоже покормил лебедей и проследовал в беседку. Несомненно, это был русский агент.
  - Вот тебе на, - удивленно присвистнул Николай, - газеты сообщили, что Франция и Швейцария заставили Россию убрать из своих стран всех агентов, а тут Богданович встречается с одним из них в центре Женевы.
  - Лицо этого человека мне кажется знакомым, он был связан в Екатеринославе с нашими анархистами.
  - Тетельман?
  - Тетельман по описаниям другой и жил в Одессе, а этот, согласись, похож на Ленина.
  - Надо проследить, где этот "Ленин" живет.
  - А если они просидят до ночи?
  - Вряд ли. Давай постоим еще немного. Подумать только: встретить тут самого Богдановича, да еще при исполнении секретной миссии. Даже дух захватывает.
  Богданович вскоре вышел и не спеша направился к выходу. Агент не появлялся. Николай оставил Лизу в укрытии, обогнул пруд и подошел к беседке с другой стороны. Она была пуста, на газоне осталась дорожка из примятой травы.
  Разочарованный, он вернулся к Лизе.
  
   * * *
  Богданович неслучайно оказался в Женеве. Его первые шаги в Департаменте полиции в должности одного из заместителей Трусевича совпали с крупным скандалом в Европе, разразившимся благодаря журналисту Бурцеву. Этот неутомимый разоблачитель провокаторов в русской охранке опубликовал в своей газете "Минувшее" информацию о том, что глава русской зарубежной агентуры Аркадий Михайлович Гартинг, статский советник и кавалер многих российских и иностранных орденов (в том числе и французского ордена Почетного легиона) - ни кто иной, как Абрам Гекельман-Ландезен, бывший политический эмигрант, состоявший на службе Департамента полиции России.
  Журналист знал о нем не из последних рук. В свое время Абрам получил задание сблизиться с эмигрантами группы "Народной воли", в которую входил Бурцев, и вовлечь их в крупный теракт. На одном из собраний в узком кругу людей Абрам предложил членам группы организовать убийство Александра III, создав для этой цели в Париже мастерскую бомб. Мастерская с помощью самого провокатора была обнаружена. Суд французской исправительной полиции приговорил Гекельмана в числе других организаторов к тюремному заключению, но сумел вовремя скрыться.
  В 1904 году Гекельман-Ландезен снова появился в Париже под новой фамилией и в новой должности, которую ему обеспечил Рачковский, бывший в то время зам. директора Департамента полиции. Пять лет Гартингу удавалось благополучно скрывать свое настоящее лицо и трудиться на благо русской полиции, пока его случайно ни встретил Бурцев и ни разоблачил в своей газете. Французская общественность подняла шум. В ответ на резкие выступления, произнесенные с парламентской трибуны депутатом от социалистов Жаном Жоресом, председатель Совета министров Клемансо заверил депутатов, что во Франции нет иностранной полиции.
  Официально Гартинг исчез из Парижа. Временным руководителем вместо него был назначен его бывший помощник, ротмистр Андреев. На самом деле Абрам оставался на месте и продолжал руководить русской охранкой, игнорируя новое начальство и ставя свою подпись на документах Заграничной агентуры.
  Направляя Богдановича с секретной миссией в европейские столицы, Трусевич надеялся, что тот тщательно "прощупает" на месте каждого агента и, игнорируя требования французов и швейцарцев выслать всех русских "шпионов" домой, оставит самых надежных на своих местах. Богданович побывал в Берлине, Лондоне, Вене, Париже и целую неделю уже жил в Женеве.
  Встреча в парке с агентом "Лениным", который теперь числился в Департаменте полиции под псевдонимом "Шарль", была последней в Женеве. Отсюда он направлялся в Бухарест. Иван Петрович расспрашивал его об условиях работы в Женеве, других агентах, Гартинге. Чувствовалось, что агент многое умалчивает, так как привык за каждую важную информацию получать большие деньги - это Богданович помнил еще по Екатеринославу. И тут, сам не понимая, как у него сорвалось с языка, обещал "Шарлю" в особых случаях соблюдать денежные расчеты, как это было при прежнем начальстве. "Шарль" внимательно на него посмотрел и объявил, что может сейчас кое-что сообщить, если получит 300 рублей. "Говорите!" - сказал Иван Петрович, вынимая из кармана портмоне: в нем лежали пять потрепанных "катенек", которые он не успел обменять на франки. Отсчитав три бумажки, он протянул их агенту. Тот небрежно засунул деньги в карман пальто и сказал, что в ближайшее время в Женеву прибудет за оружием группа македонских боевиков.
   - Они рассчитывают на "эксы"?
   - Возможно, - неопределенно пожал плечами тот.
   Полковник на него внимательно посмотрел и понял, что "Шарлю" известно намного больше, но расставаться с остальными "катеньками" ему не хотелось, да это было и не его дело...
   После этого у Богдановича была намечена встреча с его тестем, бароном Игельстромом в одном из ресторанов на окраине Женевы. Густав Андреевич находился в Женеве с визитом по своей дипломатической службе. Встречаться с ним Иван Петрович не имел права. Трусевич дважды повторил ему о секретной миссии, но он решил рискнуть: они с бароном не виделись с того самого злополучного декабря 1905 года, когда в Екатеринославе началась забастовка и свадьбу его дочери Наташи с сыном барона Александром пришлось перенести в Париж.
  Он опаздывал на полчаса, представляя, как там рвет и мечет Густав Андреевич. Но теперь-то барон должен понимать, что Иван Петрович - не тот столоначальник, который возглавлял губернское жандармское управление, а одно из самых важных лиц Министерства внутренних дел России, человек, приближенный к премьер-министру Столыпину, а через него - к самому Николаю II.
  Густав Андреевич собрался уходить и приказал официанту принести чернила и бумагу, чтобы оставить опоздавшему родственнику возмущенное письмо. В этот момент Иван Петрович появился на пороге кабинета. Он крепко обнял барона и, извинившись, что его задержали дела государственной важности, приказал официанту разлить по бокалам шампанское. Слова о государственной важности смягчили разгневанное сердце барона. Они сели на диван и, то и дело чокаясь, выпили за счастье своих детей, за служебные успехи Ивана Петровича, здоровье его супруги и, наконец, - за Россию и Францию. После этого барон, как при их первом знакомстве, принялся критиковать Столыпина и Департамент полиции.
  - Вы не обижайтесь на меня, Иван Петрович, - говорил он своим надтреснутым голосом, - но до чего плохо у вас работает департамент, развели в нем провокаторов.
  - Так и у вас, Густав Андреевич, не лучше. Сколько ваших агентов продают информацию нашей прессе.
  - Это - все ложь, выдумки Бурцева. Он сам эсер, участвовал во многих терактах. Теперь готов свалить это на других и уйти в сторону. К тому же он далеко не бессребреник. За публикацию своих скандальных разоблачений Гартинга в немецкой газете "Тад" он получил гонорар в 50 000 франков. Его надо раздавить, как червяка.
  - Будет вам известно, что эсеры не верили в его разоблачения Азефа и устроили над ним третейский суд, но, увы, - все подтвердилось.
  - Не без помощи Лопухина. Я не одобряю поступок Алексея Александровича, - категорично сказал барон, смерив своего родственника уничижительным взглядом, как будто это он был во всем виноват, а не бывший директор Департамента полиции. - Зачем выносить сор из избы и критиковать свое собственное ведомство, даже если ты там уже не работаешь? У вас, русских, каждый готов предать друг друга даже в кругах, близких к государю, а революционеры в это время вершат свои черные дела.
  Слова тестя оскорбляли самого Ивана Петровича, но он не хотел с ним ссориться и упорно доказывал, что в российских бедах виновата и Европа: она покрывает у себя русских преступников, она позволяет им организовывать боевые и террористические отряды, готовить и испытывать бомбы. И все правительства смотрят на это сквозь пальцы.
  - Помнится, в прошлый раз вы восхищались Лениным, назвали его забавным, милым человеком, - с усмешкой сказал он, - а я опять и опять вам повторяю, что этот большевистский лидер, не стесняясь, открыто призывает к вооруженному восстанию не только в России, но и во всей Европе.
  Барона не тронула речь Ивана Петровича.
  - Только русских, - рассудительно изрек он, - интересуют призывы к революции и свержению своего царя. Франция этим давно переболела, а швейцарцы так хорошо и свободно живут, что им не нужны никакие перемены. Организуйте у себя такие же кантоны, как в Швейцарии, и вы забудете о революционерах. Я сам, приезжая в эту страну, удивляюсь, как разумно и демократично здесь все устроено.
  - Зачем же вы сюда постоянно ездите?
  - О, есть масса вопросов, которые мы должны решать со страной, которая является нашим ближайшим соседом. Впрочем, вы, наверное, устали. Уже два часа ночи.
  По дороге Богданович почувствовал сильное головокружение, как у него обычно бывает, когда он много выпьет. Не доезжая двух кварталов до отеля, он остановил извозчика и пошел дальше пешком. Голова немного прояснилась, но ему предстояло еще записать все, что он сегодня узнал от "Шарля".
   В отеле он потребовал принести в номер кофе и коньяк. Две чашки горячего кофе с двумя ложками коньяка, вернули ему бодрость. Он достал из портфеля толстую тетрадь и прежде, чем приступить к новым записям, стал перечитывать предыдущие страницы: свое мнение об агентах, с которыми ему пришлось беседовать в эти дни. С самим Гартингом он так и не встретился - тот усиленно избегал его.
  Как того требовали условия секретности, Богданович называл только псевдонимы сотрудников. Первым в списке шел "Шарни". Ему он дал самую высокую оценку, назвав "выдающимся". На самом деле под этим мужским именем скрывалась женщина - Мария Алексеевна Загорская. Она 12 лет работала среди эсеров, находилась близко к руководителям партии, участвовала в издании их органа "Знамя труда" и была хорошо обо всем осведомлена.
   "Жермен"... У этого человека, тоже работающего среди эсеров, он выделил такие качества, как образованность, компетентность, умение хорошо говорить. Отметил, что "как сотрудник он, несомненно, представляет крупную величину".
   Был еще ряд людей с положительными характеристиками. Кого-то он оценил на тройку и три с минусом, двоих советовал немедленно отстранить от дела: из-за пожилого возраста и слабой работы. Еще одного - "Николя", назвал партийным карьеристом, требующим, во избежание провокационной деятельности, зоркого наблюдения за ним и твердого руководства.
  "Жак", "Филипп", "Берни", "Жаботинский" (человек, близкий к Ленину). Их лица: умные, хитрые, настороженные, льстивые вставали перед ним. Однако ни в одном из них он не смог угадать человека, работавшего на Бурцева.
   Дочитав до конца записи, занимавшие две трети объемной тетради, Богданович открыл чистую страницу и крупными буквами вывел "Шарль". Так как он хорошо знал этого сотрудника еще по Екатеринославу и в целом (кроме выдачи ему личных денег) остался доволен сегодняшней беседой, написал о нем так: "человек, абсолютно преданный полиции, с выдающимися способностями в агентурной деятельности. Умный, инициативный, способен к самостоятельной работе и, возможно, к руководящей должности, но склонен за информацию запрашивать крупные суммы денег, что иногда бывает затруднительно и может отразиться на успехе дела".
  Богданович налил в чашку остывший кофе, выпив его без всякого удовольствия. За окном светало. В утренней дымке четко вырисовывались контуры католического собора Петра и Павла. "Из-за этого канальи Бурцева, - с горечью подумал он, - нет времени, чтобы посмотреть город". Он достал папку с вырезками из газеты Бурцева "Будущее", переданную ему Андреевым. По сведениям Бурцева выходило, что почти все сотрудники департамента давали журналисту информацию о своих товарищах-провокаторах, и этот список, несомненно, будет увеличиваться.
  Гнусное занятие Бурцева бросало тень и на Российское посольство в Париже на Rue de Crenelle, в помещении которого находилась заграничная служба охраны. "Это не посольство, - сообщали парижские газеты, - а филиал царской охранки".
   Полковник задумался. Все русские послы, особенно нынешний, Извольский, возмущались размещением сыщиков на их территории. "А что если ликвидировать эту секретную службу и сделать ее легальной, - подумал он, - например, открыть частные сыскные бюро из иностранных сыщиков, которые будут работать на Россию?"
  Мысль показалась ему заманчивой, он стал составлять докладную записку Трусевичу со всеми своими выводами о нынешнем состоянии русской Заграничной службы, ее агентах и пришедшем ему в голову соображении легализовать эту работу. Записка получилась большая - на 25 страницах. Он знал, что Максимильян Иванович не любит читать длинных документов, но переписывать не стал - все изложенное здесь казалось ему существенным.
  Вызвав горничную, он попросил принести еще кофе. Женщина показала ему на часы - было уже 8 утра, время завтрака.
  - Хорошо, закажите мне яичницу с ветчиной и салат из овощей. И захватите минеральную воду.
  Иван Петрович с удовольствием съел весь завтрак, выпил бутылку минеральной войны, так как от кофе и коньяка его стала мучить изжога, и хотел уже идти спать, но вспомнил сообщение "Шарля" о прибытии в Женеву македонских боевиков. Информация была настолько важной, что он посчитал своим долгом сообщить о ней швейцарским коллегам, хотя бы анонимно. Кривым почерком он написал короткое письмо и сам, не обращаясь к помощи прислуги, отнес его в ближайший почтовый ящик.
  
   * * *
  В этот же день Николай Даниленко рассказал Рогдаеву о том, что в парке около железнодорожного вокзала они с Лизой увидели бывшего начальника Екатеринославского жандармского управления Богдановича, который в беседке встречался со своим агентом, внешне похожим на Ленина: по форме головы и огромному лбу.
  - По описаниям похож на Бенциона Долина, - сказал Рогдаев, - но его сейчас нет в Женеве, он уехал по моему заданию в Россию. Это наш, проверенный человек. Он хорошо помогал в России и здесь эффективно работает. О Богдановиче и этой встрече надо обязательно сообщить Бурцеву.
   Рогдаев тут же отправил письмо в Париж с каким-то знакомым. Он давно дружил с Владимиром Львовичем и дал ему много информации об осведомителях полиции, обнаруженных в отряде Борисова и анархистских группах России. Бурцев же со своей стороны первый поставил их в известность о предательстве киевского анархиста Богрова (это впоследствии отвергли Сандомирский и другие товарищи) и братьев Гринберг в Одессе.
  Несколько человек из секретных сотрудников полиции, бывших одновременно и людьми Бурцева, подтвердили ему, что встречались с Богдановичем в Париже, Берлине и Женеве. Эта новость немедленно была разослана Бурцевым во все газеты Европы. Особенно красочно была описана встреча полковника с агентом в беседке в женевском парке. Перед этим он посетил в Женеве Николая Даниленко, и тот ему подробно все рассказал, не забыв упомянуть о примятой дорожке на траве.
   Вездесущий журналист узнал и об ужине Богдановича с французским дипломатом бароном Игельсоном в третьесортном женевском ресторане, где они обсуждали слабость французского и швейцарского правительств, и тоже осветил это событие.
  На обоих родственников заметки произвели эффект разорвавшейся бомбы. Игельстром решил срочно выехать в Париж, чтобы объясниться с Клемансо и Пишоном* (* Министр иностранных дел в те годы). Горничная спешно укладывала его вещи в чемодан. Однако, поразмыслив, Игельсон решил, что для него самого ничего страшного в том, что он встречался в Женеве со своим русским родственником, нет: они служат в разных ведомствах, по службе никак не связаны. Третьесортный ресторан - повод для сплетен, не больше, все остальное - клевета гнусных писак, чтобы поссорить их страны (именно так по возвращении в Париж он представил эту историю председателю правительства и своему министру). На этом Игельсон успокоился, приказав горничной вернуть вещи в шкаф.
  Богданович в это время находился в Бухаресте и, прочитав в местных газетах статьи Бурцева, не сомневался, что его карьере пришел конец. Оставалось только гадать, кто из агентов совершил эту подлость. "Шарль" явно не мог рассказать о секретной встрече с ним в парке: это было не в его интересах. Что же касается свидания Ивана Петровича с тестем в ресторане, то "Шарль" вполне мог за ним проследить или сам, или с помощью своих людей, подкупить официантов, а затем предложил эту информацию за деньги Бурцеву. Неужели и этот работает на два фронта? Достав из портфеля тетрадь с записями, Богданович поставил рядом с именем "Шарля" три жирных вопросительных знака.
   История быстро дошла до Петербурга. Весь Департамент гадал, в какую губернию теперь отправят Ивана Петровича и лишат ли его звания полковника.
   Жена встретила его с заплаканными глазами. Успокаивая ее, Иван Петрович шутил, что теперь он выйдет в отставку, и они спокойно будут путешествовать по Европе и жить у Наташи с Александром в Париже.
  - Как бы теперь барон и Александр сами не вылетели из своего министерства и не перебрались в Россию на твое попечение, - с грустью изрекла жена.
  - Не исключаю, что так и будет, - покорно согласился муж,- а ведь мы так хорошо посидели с бароном в ресторане.
  - Как ты мог решиться на такое, Ванечка, на тебя это не похоже?
  - И на старуху бывает проруха. Кто бы мог подумать, что у этого Бурцева всюду имеются свои люди, даже на окраине Женевы! Не журналист, а находка для сыска. Если меня оставят в Департаменте и даже если выгонят, я сделаю все, чтобы его достать, хоть из-под земли, и раздавить, как червяка. Заметь: это не мое выражение, а Густава Андреевича. Он так считает, а вместе с ним и вся Европа.
  На следующий день он отправился в Департамент, мысленно распрощавшись со своей должностью и полковничьими погонами, но Трусевич только слегка пожурил его за неосмотрительность. Он одобрил его предложение о создании легальных частных сыскных бюро из иностранных агентов, обещав в ближайшее время доложить об этом Столыпину.
  - Петр Аркадьевич очень недоволен обстановкой в Департаменте, считая, что информатор или информаторы Бурцева находятся среди нашего руководства. Каково это слышать? - тяжело вздохнул Максимильян Иванович.- Этим человеком может быть кто угодно.
  - А вы сами что думаете, ваше высокопревосходительство?
  - Что бы я ни думал, а работать надо, и ваше предложение о создании частных сыскных бюро кажется мне вполне разумным, хотя не исключаю, что со временем и среди них найдутся желающие сотрудничать с Бурцевым: деньги все любят. А вас, полковник, попрошу внимательней курировать всю нашу работу за границей, особенно на Балканах: там сейчас активизируются анархисты.
  Выходя из Департамента, Богданович в дверях неожиданно столкнулся с Поповым. Они радостно обнялись.
  - Слышал о твоих приключениях в Женеве, - улыбнулся Петр Ксенофонтович. - Объяснялся с начальством?
  - Не поверишь: пронесло. А ты здесь по какому случаю?
  - По делу боевого отряда анархистов.
  - Это еще зачем? С ним давно покончено.
  - Убит Иоста. Трусевич прислал мне письмо, что это я действовал неосторожно, появляясь с ним на улицах Екатеринослава и Одессы. Ваш начальник сыска Шкляров представил свидетелей. Странные люди! Естественно, что по моему приказу Карл Иванович встречался на улицах с другими агентами, показывая им преступников, которых знал только он, и те начинали за ними следить. Иначе бы мы их никогда не раскрыли. Я, опытный офицер, не мог специально раскрывать такого важного осведомителя. Неужели Трусевич этого не понимает?
  - Петя, ты мой старый, добрый товарищ. Я тебе честно скажу. Департамент - такой злостный очаг хитросплетений, какие тебе не снились. Я был сердит на Лопухина, когда он раскрыл Азефа, а теперь покопался в делах Рачковского, Гартинга, их связях и хорошо понимаю Алексея Александровича. Он всегда был порядочным человеком, недаром его так ненавидел Витте. Теперь я сам чуть не угодил в жернова этой машины. Мой тебе совет: уезжай в Харьков и забудь о письме Трусевича, пока на тебя не навешали других собак.
  - Нет, Иван. Я намерен защитить свое честное имя.
  - От Дьяченко я слышал, что в Екатеринославе у полицмейстера Машковского есть любовница среди арестованных анархисток. По пьяному делу он мог рассказать ей об Иосте, а та - своим товарищам. Имей это в виду, когда будешь разговаривать с Максимильяном Ивановичем.
  - Я буду говорить только за себя, а Машковского пусть разоблачают следователи, разыскивающие убийцу Иосты. Мне искренне жаль Карла Ивановича. Он нам хорошо помог.
  - Вечером обязательно приезжай ко мне домой. Поговорим по душам. Меня пронесло, дай Бог, и тебе повезет.
  
  ГЛАВА 6
  
  В первых числах марта в Женеве наступили теплые, солнечные дни. После обильных дождей, ливших подряд трое суток, снег на улицах и в парках сошел, на газонах стала пробиваться трава, на деревьях и кустах набухли почки. Небо было такое чистое и ясное, что скрытый зимой в облаках Монблат теперь был виден во всей своей красе. Ослепительно белый, он величественно возвышался над окрестными синими горами. Однако 17 марта неожиданно выпал снег, закрутила вьюга, а ночью разыгрался ураган такой силы, что срывал с крыш черепицу и ломал деревья.
   Всю ночь Лиза не спала, прислушиваясь к шуму ветра и ударам о стены старых платанов. Вот так и в их бывшем родном доме ветки лип стучали в окна. В Женеве климат был похож на екатеринославский, только там на него оказывали влияние Днепр и степи, а здесь - озеро и горы. Евдокия Степановна рассказывала, что зимой здесь тоже бывают грозы, а на Рождество, после ночного мороза, могла наступить оттепель с дождем и теплой температурой.
  Несмотря на ураган, на следующий день все мужчины пансиона, как обычно, встали рано и отправились на работу, не зная, ходит ли по улицам транспорт. Николай сказал Лизе, чтобы она в клуб сегодня ни в коем случае не ходила, даже если Ляхницкий будет звонить и уговаривать ее. У этого человека, одержимого подготовкой к благотворительному вечеру, хватит на это ума. Лиза хотела ему сказать, что все нормальные люди тоже сегодня сидят дома, но Полина и Лида (она тоже осталась дома) спокойно отпустили мужей, и она промолчала.
   После завтрака они обычно собирались в комнате у Полины, за разговорами вязали и шили. На этот раз Лиза сказала подругам, что всю ночь не спала, ей хочется отдохнуть. Она ушла в свою комнату, но заснуть не смогла и достала с этажерки роман Толстого "Война и мир" на русском языке. Захотелось перечитать рассказ о первом бале Наташи Ростовой. Ее поразило умение Толстого передать чувства и состояние девушки, впервые выехавшей в свет, как будто он сам был на ее месте и все это испытал. Дальше шло описание военного совета в Филях во главе с Кутузовым, Бородинское сражение, смерть выжившего из ума графа Болконского - главы, которые она раньше пропускала. Однажды ее потрясло описание Толстым переживаний Анны Карениной перед самоубийством. Теперь вместе с Марией Болконской она испытывала нравственные страдания около постели ее умирающего отца. Для нее заново открылся Толстой - историк, философ, тонкий психолог.
  За обедом она рассказала, что читала "Войну и мир" Толстого. Роман произвел на нее новое глубокое впечатление, не такое, как в гимназические годы. Теперь она решила перечитать все произведения Толстого и Достоевского.
  - А я Достоевского не могу читать, - сказала Полина, - он на меня плохо действует. После каждого его романа я несколько дней хожу сама не своя. Его герои - люди с больной психикой.
  - Вы правы, Поля, - поддержала ее Евдокия Степановна, - я видела Достоевского собственными глазами. У него был вид не вполне нормального человека, мы все жалели его беременную жену. Потом у них этот ребенок умер и теперь лежит на нашем кладбище.
  - Толстого и Достоевского, - быстро сказала Лиза, боясь, что Евдокия Степановна продолжит свой не к месту рассказ об умершем ребенке Достоевского, - надо перечитывать по нескольку раз, только тогда можно осмыслить понимание ими человеческой души. Так говорила одна моя знакомая учительница словесности, и я с ней согласна.
  Обедали долго и снова разошлись по комнатам. Лиза продолжила читать Толстого. Вскоре в комнате стало темно: почему-то не было электричества, она укуталась в одеяло и заснула. Разбудил ее стук в дверь. Она вскочила, решив, что это Коля вернулся с работы. Щелкнул выключатель. Это была Евдокия Степановна.
  - Что случилось, Евдокия Степановна, - спросила Лиза, увидев, что та вся трясется от волнения. - Полина?
  - Мишель позвонил с фабрики. Там пожар, кого-то придавило тележкой с колодками, этого человека отвезли в клинику.
  - Кого? - в ужасе закричала Лиза и, не дожидаясь ответа, бросилась в комнату Евдокии Степановны, где был единственный в доме телефон, чтобы позвонить в управление фабрики.
   Спокойный голос с той стороны провода ей сказал, что пожар потушили, жертв нет.
  - А кого придавило тележкой?
   - Подождите, я узнаю.
  На той стороне замолчали. Слышно было, как отодвинули стул, скрипнула дверь. Неожиданно звонок разъединился. Лиза снова набрала номер. Теперь он оказался занят, и был недоступен еще 10 минут. Наконец она услышала тот же голос, что с ней разговаривал первый раз.
   - Это жена механика Даниленко. Вы мне не ответили, кого придавило тележкой.
  - Прессовщика Аристова. Его отвезли в клинику Женераль-Больё.
  - А мой муж?
  - Он поехал его сопровождать.
  Лиза бросила трубку и побежала к себе одеваться. Ващенкова еле за ней поспевала.
  - Лизонька, что вам сказали?
  - Моисея придавило тележкой. Его отвезли в клинику Женераль-Больё. Коля поехал с ним. Только Полине ничего не говорите, дайте ей успокоительных капель, пусть заснет.
  - Куда же вы одна, в такую погоду? И мужчин никого нет. Только Туркин спит после ночной смены. Пойду, разбужу его.
  Леня пришел уже одетый в пальто и встал у двери, наблюдая, как Лиза дрожащими пальцами пытается застегнуть на воротнике пальто крючок. Он подошел к ней, помог застегнуть воротник и натянуть перчатки.
  - Идемте, Лиза. Ураган, кажется, кончился.
  Лиза с благодарностью посмотрела на него. Верный, добрый и всегда безотказный товарищ.
   В коридоре их остановила Полина. Срывающимся от волнения голосом она потребовала, чтобы Лиза рассказала ей всю правду.
  - Я сама толком ничего не знаю, кроме того, что на фабрике был пожар. Мне сказали, что жертв нет. Сейчас мы туда быстро съездим и вернемся назад.
  - Если жертв нет, - заплакала Полина, - то почему наши мужья до сих пор не вернулись.
  - Поленька, на улице снежные завалы, - сказала Лиза, как можно ласковей, и обняла ее, - они могли где-нибудь застрять.
  На улице заметно потеплело. Ураган стих, но снегопад продолжался, и ветер с силой раскачивал ветви деревьев.
  Старый привратник большой деревянной лопатой неторопливо прокладывал тропинку от пансиона к мостовой. С трудом вытаскивая ноги из снега, они вышли на площадь, надеясь поймать какой-нибудь транспорт. У всех домов мужчины и женщины группами чистили тротуары и мостовую, сгребая снег в огромные кучи. Их потом будет вывозить муниципальный транспорт.
  На перекресте Place du Rondeau и Rue du Pont-Neuf стоял нахохлившийся, как воробей, полицейский в широком непромокаемой плаще. Он сказал, что 10 минут назад пришел первый со вчерашнего дня трамвай и ушел обратно.
  - Мы спешим в клинику Женераль-Больё, - сказала Лиза, - На резиновой фабрике был пожар, пострадал наш знакомый.
  - Подождите, появится машина или извозчик, я вас отправлю.
  Ждать пришлось долго. Наконец в конце улицы показался автомобиль. Полицейский жезлом остановил его, приказав водителю срочно доставить молодых людей в клинику Женераль-Больё. Водитель пытался объяснить, что дома его ждут жена и дети, они беспокоятся, но полицейский был неумолим. Леня быстро втолкнул Лизу на заднее сиденье, сказал водителю, что он - таксист, и стал советовать, как лучше проехать.
  Лиза слушала их вполуха, размышляя о том, что могло произойти на фабрике, и как Моисей оказался под тележкой.
  На фабрике же случилось следующее. Несмотря на ураган, в утреннюю смену пришли все рабочие, некоторые с большим опозданием, но это не вызвало у начальства нареканий. Настроение у всех было приподнятое: на следующий день была получка, и мастера объявили, что все получат за февраль приличную премию, а кто имел акции фабрики, - еще и годовые дивиденды за прошедший год.
  Беспокоясь за состояние аварийных прессов, Николай каждые два часа их осматривал и возвращался в свое помещение, чтобы продолжить занятия с рабочими - двумя бельгийцами и одним венгром, подпадавшими под сокращение. Было решено обучить их слесарным работам и задействовать в цехе на слесарных станках. Бельгийцы схватывали все на лету, венгр Иштван Ранки оказался на редкость туповатым. Одно и то же ему приходилось объяснять по нескольку раз.
  Прозвенел звонок на обеденный перерыв. К нему заглянул Мишель, чтобы вместе пойти в столовую. Николай сказал, что придет попозже, отпустил бельгийцев и оставил одного венгра. По шуму в цехе он слышал, что несколько прессов еще работают и, выглянув в цех, увидел Моисея и двух рабочих, ожидавших, когда закончится вулканизация. Рядом с Моисеем стоял грузчик Поль Морсис.
  Он вернулся к венгру. Тот растерянно смотрел на чертеж, который они разбирали уже третий день. Что с ним было делать? Николай для поощрения два раза его похвалил. Ему самому хотелось поскорей пойти в столовую.
  Неожиданно в цехе раздался взрыв и тут же последовал другой. "На пресса не похоже", - подумал Николай и выскочил из комнаты. На месте одного из прессов лежала груда искореженного металла: оттуда к потолку поднимались огонь и черный дым. Еще он увидел врезавшуюся в вентиляционный стояк полную тележку с колодками. Его поразила огромная дыра в стояке, откуда тоже вырывались черные клубы дыма и пламя. Огонь быстро распространялся по стенам и деревянным перекрытиям потолка. Его подгонял ветер из выбитых при взрывах окон.
  Выскочивший следом за ним венгр закричал, что в проходе лежит человек, придавленный другой тележкой. Они бросились туда. Тележка лежала на боку, из-под свалившихся колодок торчали ноги в коричневых ботинках с рельефной подошвой. По этим ботинкам Николай узнал Моисея. Со всех сторон сбежались люди, общими усилиями подняли тележку, разгребли колодки.
  Охрана уже вызвала пожарных, цех заполнили люди в железных касках. Сильными струями из длинных шлангов они сбивали огонь со стен и потолка. Несколько человек собирали разбитые стекла и обломки от пресса и стояка.
  Появились врачи. Моисея положили на носилки и понесли к грузовому лифту. Николай и Труфимов сопровождали его. Мишель сказал, что понадобятся деньги, и побежал в администрацию, обещав приехать следом. На обратном пути он зашел в профком, взял у Льебара еще денег и позвонил оттуда по просьбе Николая в пансион мадам Ващенковой.
  Моисей был без сознания. Его лицо землисто-серого цвета сливалось с цветом его рабочей рубашки. Николай не спускал глаз с врача, державшего Моисея за руку. Тот считал пульс, посматривая на свои ручные часы. Затем сказал напарнику, что пульс у пострадавшего хорошо прощупывается.
  Во дворе стояло несколько пожарных машин и карет скорой помощи. Хотя пожар уже был потушен и больше не представлял опасности, дирекция распорядилась вывести из здания всех людей. Так как метель еще продолжалась, их отводили в помещение соседнего кинотеатра. Желающие уходили домой или шли в ближайшие кафе и пивные.
  Недалеко от проходной стояли Липен и Бортье. Увидев носилки, главный инженер быстро подошел к ним, спросив у врачей:
  - Жив?
  Те молча кивнули головами.
  - Вы, вот что, Даниленко, - сказал Липен, стараясь не смотреть ему в глаза, - на счет денег не беспокойтесь. Фабрика все оплатит.
  - Взрыв был странный, - сказал ему Николай. - И не один, а два. Внимательно осмотрите дыру в стояке. Дым и пламя шли снизу.
  - Значит, это не пресса?
  - По-моему, нет.
  Врачи сели впереди, а Николай и Саша рядом с носилками. Николай, по опыту Володи, осторожно стал ощупывать ноги и руки Моисея, которые на его непросвещенный взгляд показались ему целыми. Только в одном месте, где было левое колено, Моисей застонал, и врачи сразу обернулись к ним.
  - Проснулся?
  - Нет.
  - И не должен. Мы ему ввели большую дозу снотворного.
  Когда машина подъехала к клинике Женераль-Больё, Николай вспомнил, что здесь работает доктор Боков. "Вот удача, - подумал он и сказал об этом Саше, - надо попросить, чтобы Моисея определили к нему". Однако врачи со скорой отправили пострадавшего в приемное отделение и исчезли. В приемной же их никто не стал слушать. Пришли санитары, положили Моисея на каталку и увезли к лифту. Им разрешили подняться на второй этаж и ждать там, пока идет операция. Надев халаты, они медленно поднимались по лестнице, боясь, что наверху их встретят врачи и сообщат страшное известие о смерти друга. Точно такое же чувство Николай испытывал в екатеринославской клинике Рогачевского, когда умер Миша Колесников. Надо же было, чтобы в спокойной и благополучной Швейцарии ему опять выпало подобное испытание.
  На втором этаже были три двери с табличками "Операционная". Из всех трех то и дело выходили или входили медсестры и врачи, не обращая на них внимания. У всех были озабоченные лица, и Николай с Сашей не решались обратиться к ним.
  В конце коридора появились Лиза, Леня Туркин и Мишель. Мишель успел переговорить с начальством и получить по распоряжению Бортье деньги для лечения Моисея и в помощь его семье. Часть денег для Полины он сразу отдал Николаю.
  Лиза, увидев Николая и Сашу, разрыдалась.
  - Лизонька, - растроганно успокаивал ее Николай, - ничего страшного не произошло. Моисей сейчас в операционной.
  - Я звонила на фабрику, мне сказали, что его придавило тележкой. Как это могло случиться?
  - Я тебе потом расскажу, успокойся. Зря вы сюда приехали.
  - Сколько времени он в операционной?
  - Не так много, - солгал Николай, переглянувшись с Сашей.
  На самом деле прошло уже четыре часа. И если операция шла на головном или спинном мозге, то Володя такие операции делал по шесть и больше часов.
  - Поезжайте все домой, - предложил Мишель, - успокойте Полину. А я здесь побуду до утра.
  - Мне скоро заступать в ночную смену, - сказал Леня, - я съезжу в парк за машиной и отвезу вас.
  - Вот хорошо, - обрадовался Николай. - К этому времени все прояснится.
  Через полтора часа из крайней операционной вышел врач и успокоил их, что, хотя операция была сложной и состояние пациента тяжелое, опасности для жизни нет. После этого спросил об оплате и увел куда-то Мишеля.
  - Даже не объяснил толком, что с Моисеем. Давай скорей деньги и все тут, - сказал Саша, стукнув с досады кулаком по скамейке.
  - Швейцарец спокойно спит, когда у него туго набит кошелек, - съязвила Лиза, чтобы разрядить обстановку.
  - А немец, - добавил Николай, - когда у него желудок набит сосисками и пивом.
  Вернулся Мишель. Сумма за операцию оказалась огромной. Ему пришлось отдать все деньги, которые у него были.
  - Но это ничего, - оправдывался Мишель перед Лизой: ему казалось, что она с упреком смотрит на него, - Бортье даст еще.
  - Ты хоть расспросил врача, что у Моисея?
  - Расспросил. Повреждены внутренние органы, раздроблено левое колено и крупные гематомы в голове. На колене будут делать еще раз операцию, когда он окрепнет. Заверил, что вытаскивали с того света людей и в худшем состоянии.
  - Надо же, чтобы это случилось, когда Полине рожать, - сказала Лиза, - и Туркин где-то пропал.
   Оказалось, что Леня давно приехал, но из-за позднего времени его не пропускали наверх. Мишель отвел Николая в сторону.
  - На фабрике переполох. В кассе украли всю наличность, а там - завтрашняя получка с премией и годовой прибылью. И знаешь как: через стояк?
  - Теперь понятно, что это были за взрывы. Мне они сразу показались странными, я сказал об этом Липену. Догадываюсь, кто это сделал.
  - Кто-нибудь из наших анархистов?
  - Да. Но это только предположение.
  - Хорошо. Потом обсудим.
  Мишель, воспользовавшись ситуацией, поцеловал Лизу в щеку.
  - Вы, Лиза, присмотрите за Полей. У них здесь никого из родных нет.
  - Мог бы об этом не говорить. Для меня она, как сестра.
  На лестнице пансиона их встретила мадам Ващенкова. Обливаясь слезами, она сообщила, что Полина уже все знает. Они с Лидой нашли в справочнике телефон клиники и без конца туда звонят. Только что им сказали, что операция закончилась, состояние Моисея тяжелое.
  - Бедняжка, она все время плачет. И от капель отказалась, говорит, что вредно для ребенка.
  - Попробую ее уговорить, - сказала Лиза.
  Полина в одежде лежала на кровати. Около нее сидела Лида и держала на ее лбу мокрое полотенце. Лиза взяла Полину за руку, ласково погладила по щеке.
  - Поленька, все в порядке, мы были в клинике, разговаривали с врачом. Моисея скоро выпишут.
  - Ты меня нарочно утешаешь, чтобы я не волновалась. Я знаю, ему плохо, ведь операция шла несколько часов.
  - Поверь мне, все операции при таких травмах идут долго. У Коли брат - очень хороший врач, он стоял за операционным столом иногда по шесть часов. Главное, что Моисея спасли, он быстро пойдет на поправку, если ты его не будешь огорчать. Вы сейчас оба должны вести себя разумно. Там остался Мишель, завтра Коля навестит его после работы, а я с тобой побуду ночью. Правда, Коля?
  - Конечно, - согласился тот, - я тоже могу здесь ночью посидеть.
   - Я тебя позову, если будет нужно, а сейчас все расходитесь. Поле надо обязательно заснуть.
  Мадам Ващенкова принесла успокоительную микстуру и пригласила всех на ужин.
  - Евдокия Степановна, - попросила Лиза. - Накормите как следует мужчин, а мне принесите сюда чай.
  - Конечно, конечно, я все сделаю, - обрадовалась Евдокия Степановна, что Лиза взяла всю заботу о Полине на себя.
  После ужина Николай заглянул к Лизе. Она спала в кресле, свернувшись калачиком. Он принес подушку и одеяло, осторожно подсунул ей подушку под голову, накрыл одеялом и выключил свет.
   От всех переживаний сегодняшнего дня у него самого раскалывалась голова. Он принял две таблетки аспирина и завел будильник на пять часов, чтобы до работы заехать в клинику.
   Ночью его разбудили голоса и стук в стену. Наспех одевшись, он бросился в соседнюю комнату. Полина корчилась на кровати и кусала губы, стараясь сдержать крик от мучивших ее болей. Лиза набросилась на него с расширенными глазами.
  - Что ты так долго, у Полины начались схватки. Она говорит, что надо ехать в больницу на ru de Temple. Это далеко?
  - Порядочно. Надо разбудить Евдокию Степановну и вызвать какого-нибудь частного доктора...
  - Делай же что-нибудь.
  Пришла мадам Ващенкова, спросила что-то у Полины и успокоила их: воды не отходят, значит, ничего страшного нет. Велев Николаю подогнать к дому любой транспорт, она стала надевать на Полину пальто. Лиза помогала ей трясущимися руками. Вернулся Николай, сказал, что метель успокоилась, извозчик стоит у подъезда - все, что он смог найти. Он отвел Лизу в сторону.
  - В больнице опять потребуют деньги, - сказал он. - Придется взять твои накопления на педагога.
  - Возьми еще те, что отложены на вечернее платье, обойдусь без него. Поля говорила, что они копят деньги на роды, но мне неудобно у нее сейчас спрашивать.
  В больнице дежурный врач сказал, что роды начнутся не скоро, попросив внести плату за пребывание роженицы в больнице и обследование.
  - До чего меркантильны эти швейцарцы, - сказала Лиза, когда они вышли на улицу и, не найдя транспорта, пошли обратно пешком, - а, если бы роды начались на улице и у нас не оказалось с собой денег, они ее не приняли?
  - Конечно, приняли, но после родов быстро выписали или отправили бы в больницу для бедных. Они и здесь за каждое обследование Поли и ребенка запросили огромную сумму. Один анализ крови чего стоит.
  - Как ты, думаешь, Моисей поправится, ведь у него такие тяжелые травмы?
  - Должен поправиться. Всегда надо надеяться на лучшее. - Он посмотрел на часы. - Шесть часов. Ни то, ни се. Давай отправляйся домой на автобусе, а я заеду в клинику за Мишелем, и мы оттуда поедем на фабрику. В обед позвоню.
  
   * * *
  Вся фабрика уже знала об ограблении кассы и проникновении бандитов в ее помещение через вентиляционный стояк во время взрыва. Все только об этом и говорили. Администрация вывесила в проходной объявление, что день зарплаты переносится на следующую неделю. Бортье надеялся, что полиция за это время найдет грабителей, иначе ему придется брать большой кредит в банке, а он и так в начале года по совету сыновей взял два солидных кредита на строительство филиалов в Цюрихе и Базеле. Там его ученые отпрыски решили начать производство женских зимних сапог на меху и резиновой подошве. Их рекламу на шариковой ручке он и продемонстрировал на общем собрании в феврале.
  Днем в цехе формовых сапог появился следователь. Он долго изучал место происшествия, заглядывал в стояк, осматривал остатки разрушенной печи, затем стал по очереди вызывать к себе рабочих и инженерно-технический персонал.
   Еще по дороге из госпиталя Николай рассказал Мишелю о Кныше и его сообщниках, которых он ни так давно видел около стояка.
  - Они уже тогда задумали это ограбление, - рассуждал он, восстанавливая картину происшедшего, - ждали случая, когда в кассе будет много денег. Этот случай настал, ведь утром мастера объявили рабочим о выплате премии и дивидендов за год. Можно представить, какая там была огромная сумма. Действовали они скорей всего в два этапа. Сначала взорвали пресс и по стояку спустились вниз. Пока кто-то открывал кассу, другие устроили пожар в стояке. Затем, воспользовавшись общей суетой, растворились в толпе и скрылись.
  - Логично, - согласился Мишель, - только не пойму, как Моисей оказался под тележкой.
  - Сначала они могли его не заметить, а, когда увидели или он их увидел и окликнул, решили убрать его как свидетеля. Все могло произойти так быстро, что он не успел отскочить. Вторую тележку они специально направили к стояку, как будто это она пробила стену.
  - Если следователь докопается, что это сделали русские рабочие, нас всех замучают допросами.
  - Мы-то причем? А узнать недолго, их скоро хватятся.
  - Они могли оставить следы на квартире, - озабоченно сказал Мишель.
  - Может быть, нам самим туда первыми наведаться?
  - Следователи тоже не дураки, будут расспрашивать хозяев, кто к ним приходил и зачем. Поставим себя под удар. Решаем так: ты толком ничего не видел, а я в это время находился в столовой вместе со всеми рабочими. А грузчик-бельгиец был в тот день? Я что-то не припомню.
  - Был, я его видел как раз с Аристовым.
  Николая и Иштвана, как первых, увидевших пожар, допрашивали по нескольку раз и разные люди. Венгр так был напуган всем случившимся, что только пожимал плечами и твердил, что они с Даниленко разбирали в тот момент чертежи в комнате механиков. Николай пожалел, что сказал главному инженеру про "странные" взрывы. Следователь привязался к нему именно с этими взрывами, пытаясь понять, как грабители (предположительно назывались фамилии трех русских рабочих и грузчика-бельгийца, исчезнувших со своих квартир) могли осуществить свой замысел за считанные минуты. Наверное, он подозревал в сговоре и Николая, как русского эмигранта, недавно поступившего на фабрику.
  Кроме швейцарской полиции, нашлись и свои "сыщики-доброжелатели" из соотечественников - большевики. Они объявили в своей газете "Пролетарий", что известную в Европе резиновую фабрику ограбили анархисты. "Эти последователи Бакунина и Нечаева, - с желчью писал автор статьи (под псевдонимом) - упрямо продолжают придерживаться своих террористических методов борьбы с буржуазией. Им мало взрывов и убийств в России. Они решили ограбить своих собственных товарищей-рабочих в Женеве, лишив их месячной зарплаты, прибыли и дивидендов за год. Один из русских рабочих в результате взрывов получил множественные ранения и сейчас находится в клинике в тяжелом положении. Ничего святого для этих людей не существует".
  - По-своему большевики правы, - сказал Мишель, когда они, спустя некоторое время после происшествия, втроем: он, Николай и Рогдаев, встретились в кафе "Оливковая роща" на Старой площади, - но зачем публично делать свои заявления. Кныш и Матвиенко к нам не имеют отношения. Ты, Коля (он обращался к Рогдаеву) их знаешь лучше нас. В Екатеринославе они, возможно, хорошо себя проявили, не спорю, но в нашей федерации не принимали никакого участия. Когда они появились в Женеве, мы помогли им устроиться на фабрику, дали денег на жилье. Больше они с нами знаться не пожелали. В клубе я их не встречал. Откуда у большевиков информация, что они - анархисты, неизвестно, но из-за трех обычных грабителей нас снова опорочили на весь мир.
   - Ленин сам поощряет экспроприации, - заметил Рогдаев. - После смерти Морозова их финансовые дела сильно пошатнулись.
   - Большевики нас стали часто пощипывать. Им не нравится, что в России молодежь предпочитает идти за анархистами. В Петербурге и Москве образовались новые группы.
  - Они же террористы, - не сдержался Николай, молча слушавший друзей. Впрочем, он тоже был возмущен провокационным заявлением в "Пролетарии".
  - Не все, - возразил Рогдаев. - Там сейчас больше интересуются синдикализмом. На эту тему пришли две большие статьи из Петербурга. Мы обязательно дадим их в очередном номере. Вопрос еще в том, что наши товарищи тоже, не разобравшись в сути дела, прислали письма в редакцию с осуждением теракта на фабрике, считая это делом рук анархистов: Кропоткин, Эмма Гольдсмит, Мария Корн. Даже Новомирский передал из ссылки статью, обвиняя всех грабителей и террористов в неудачах нашего движения. Статья пойдет в ближайшем номере "Буревестника".
  - В журнале не следует больше вести речь о терроризме, - заявил Мишель, - пора с ним покончить раз и навсегда.
  - Ты глубоко ошибаешься, Мишель, - возразил Рогдаев. - Мы обязаны предоставлять читателям свободную трибуну. Мнения бывают разные, и люди, вроде Новомирского, лучше докажут террористам о вреде их действий, чем замалчивание этого вопроса. Нельзя уподобляться большевикам и закрывать рот своим товарищам.
  - Нужно поднимать новые темы, - заявил Николай.
  - Мы и так сейчас начали очередной цикл статей по теории и философии анархизма, ввели рубрику "Ваше мнение".
  - По-моему, уже достаточно всякой литературы об анархизме, надо больше давать советов по практической работе групп, - сказал Николай, вспоминая свой журналистский опыт в большевистских газетах. - Я уверен, что многие анархисты на местах, особенно здесь, за границей, не знают, чем им заниматься.
  - Ты, Коля, попал в точку. Вчера пришло такое письмо из Льежа. Кстати, оно у меня с собой.
   Рогдаев вытащил из кармана конверт. "В России, - пишут товарищи, - анархистское движение разгромлено, за границей анархистов мало, и те бездействуют. Работаем мы на заводе, где много русских рабочих. Они держатся от всех особняком, ничем не интересуются. Даже смирились с низкой зарплатой и штрафами по всякому пустяку. Если начнешь с ними говорить о правах, быстро отходят в сторону. Подскажите, что нам делать. Мы хотим быть полезными для нашего движения".
  - Можешь, Коля, ответить им с ходу, чтобы письмо поместить в журнале? Только помни, что речь идет об анархистах.
  - Отвечу. Давай бумагу и карандаш. Можете даже разговаривать, мне это не помешает.
  Рогдаев подмигнул Штейнеру, вытащил блокнот с карандашом и протянул Николаю.
  "Вы правы в том, - быстро писал Николай, не обращая внимания на шум в кафе и разговор рядом друзей, - что за границей анархистов не так много, а там, где есть, они не могут найти себе применение для общего дела. Но здесь много русских эмигрантов (рабочих и интеллигентов), выехавших из России по разным причинам. Одни из них представляют собой бессознательную массу, другие - хорошо образованную и с революционным настроем. Мы их упускаем, позволяя другим партиям увлекать их в свои ряды. Следуйте их примеру, начав свою работу с организации групповой деятельности.
  Каждая группа должна четко определить свои задачи в революционном движении, чтобы разъяснять их массам. Следует иметь свою позицию по отношению к другим партиям и их программам, к Государственной думе, правительству Столыпина, его аграрной политике и т.д. Это нужно для того, чтобы обозначить положительные и отрицательные стороны в экономической и политической жизни России и объяснять людям, почему анархисты в том или ином вопросе придерживаются таких взглядов, а не других, как социал-демократы, эсеры или кадеты. Надо разъяснять, а не отрицать и тем более ругать все и всех вокруг, как это привыкли делать некоторые наши товарищи. Отсюда неминуемо встает вопрос о подготовке квалифицированных пропагандистов. Несомненно, среди вас есть люди, умеющие выступать перед аудиторией и разбирающиеся в текущих политических вопросах. Пусть они в обеденный перерыв беседуют с русскими рабочими, объясняют им, что такое анархизм, какое общество в будущем видят перед собой анархисты, подсказывают, какие читать газеты и книги.
  Вы пишите, что рабочие не хотят вас слушать. Возможно, вам надо пересмотреть свою тактику общения с ними. Еще лучше найти помещение для занятий и предложить рабочим туда приходить после работы или в воскресные дни, читать вслух работы Кропоткина, Бакунина, Эммы Гольдсмит, разбирая их всем вместе. Нужные книги, брошюры и газеты обычно указываются в обзорах нашего журнала (что-то мы можем вам выслать из Женевы). На первое время мы поможем вам и с листовками, но вы тоже ищите средства для типографской деятельности и печатайте свои листовки. В них желательно отражать и проблемы, которые непосредственно волнуют рабочих вашего города и предприятия. Когда вы твердо встанете на ноги, можно связаться с анархистами из России и помогать им. Они нуждаются во многом: финансах, пропагандистах, листовках, брошюрах и книгах. Полученный первый опыт подскажет вам, как это сделать. Помните, что вы прежде всего нужны России.
  Итак, с чего вам начать: 1. Создайте группу, все равно из 3, 4 или более человек. 2. Поставьте перед собой конкретные задачи - те, что были обозначены выше. З. Изучайте внимательно анархистскую литературу и, набравшись знаний, начинайте вести работу среди русских рабочих (иностранные тоже не исключаются). 4. Находите способ искать деньги для издания листовок, прокламаций и своего печатного органа, это очень важно. Как? Вопрос сложный. Здесь могут быть платные выступления лекторов, благотворительные вечера с аукционами и лотереями, ярмарки. Это вас всех сблизит и поможет узнать, у кого какие есть способности, чтобы использовать их в общих целях. Хорошо бы для всего этого иметь свой клуб. Если нет денег для серьезной клубной работы, то используете его для своего общения: отмечайте своим кругом праздники, юбилеи, дни рождения. Люди сами потянутся к вам. 5. Постарайтесь объединиться с другими анархистскими группами в Бельгии.
  Остальное вам подскажет жизнь. Главное, что у вас есть желание работать".
  Николай откинулся на спинку стола и торжествующе посмотрел на своих друзей.
  - Готово!
   Рогдаев быстро пробежал текст.
  - Ну, ты даешь, - сказал он с восхищением, -можно даже не редактировать.
  - Я бы к нему подобрал высказывания на эту тему из статей Кропоткина, Гольдсмит и тех, кто недавно создал здесь, в Европе, или России новую группу. Дайте на это дело целый разворот и анонс на первой странице или обложке журнала. В конце разворота или где-то в середине можно крупным шрифтом сделать комментарий от редакции о необходимости созвать съезд или конференцию для объединения всех таких групп. Люди находятся в растерянности. Никто не хочет ими заниматься. Вы никак этого не хотите понять.
  - Не ворчи,- дружелюбно сказал Рогдаев, - лучше переходи ко мне постоянным сотрудником. Будешь писать и заниматься переводами.
  - Не могу. Нам с Лизой нужен твердый, солидный заработок.
  - Вот, что, Коля. Попробуй заняться писательским трудом. Недавно в Париже я познакомился с редактором литературного альманаха "Русские просторы", эсером Синицыным. Ему покровительствует, снабжая деньгами, какой-то русский меценат из князей, довольный тем, что эсеры расправились с его личным врагом Великим князем Сергеем Александровичем, по чьей милости он вынужден жить за границей. Синицын интересовался, нет ли у меня людей, которые могут написать воспоминания или рассказы из русской жизни. Вот тебе случай. Напиши что-нибудь про тюрьму, а я попрошу Синицына опубликовать.
  - Неплохая идея. Надо подумать.
  
  ГЛАВА 7
  
  Каждое лето в Париже проходил Летний сезон художников. Маруся Нефедова загорелась нарисовать к нему серию портретов Лизы в разных композициях и уговорила ее позировать. Лизе ничего не оставалось делать, как согласиться, так как Полина с маленькой дочкой теперь жила в мастерской Маруси. Лиза ходила к ним каждый день, чтобы отпустить Полину в клинику к Моисею.
  До обеда она возилась с малышкой, стирала ее пеленки, кормила и гуляла с ней в сквере. Маруся в это время делала наброски ее лица и фигуры. Но ей нужно было, чтобы Лиза неподвижно сидела на одном месте, а у той для этого не было времени. Тогда Маруся стала приглашать к себе знакомых дам, чтобы они тоже поучаствовали в воспитании маленькой Маши. Довольная художница усаживала Лизу перед собой, не разрешая никому к ним подходить.
  Полина возвращалась из клиники около 10 часов вечера. Все, кто в это время был у Маруси, рассаживались ужинать за большим столом. Рядом стояла детская коляска, в которой сладко посапывало накормленное и нагулявшееся на свежем воздухе дите. По общему уговору, Полину ни о чем не спрашивали. Только, когда Моисею сделали две сложных операции и стало ясно, что он сможет ходить, она как будто очнулась от долгого сна, повеселела и сама рассказывала о его все новых и новых успехах.
   В четыре часа Лиза уходила из мастерской и ехала в клуб заниматься с детьми. Для руководителя клуба Вацлава Витольдовича Ляхницкого, пожилого поляка из Варшавы, бывшего актера и музыканта, Лиза была настоящей находкой. Она сама предложила создать детскую хоровую группу и вести индивидуальные занятия с теми, у кого есть способности к пению и музыке. Таковых оказалось немного: две девочки и четыре мальчика. Лиза вспоминала наставления своих учителей и применяла их к ученикам, стараясь быть с ними, как можно строже, но обожавшие ее дети, беспрекословно выполняли все ее требования.
   Первомайский концерт предполагался большой. Начинали его дети. Затем выступали Лиза и приглашенные артисты. В заключение Лиза вместе с детским хором должна была спеть "Марсельезу". Ляхницкому показалось этого мало. Как каждый поляк, он был большим патриотом своей родины и попросил Лизу перед "Марсельезой" исполнить полонез Огинского "Прощание с Родиной" и сентиментальный романс Глинки на слова Мицкевича "Голубые дали".
  Лиза поморщилась, напомнив ему, что, кроме нее и детей клуба, в концерте будут принимать участие другие артисты, и их репертуары могут совпасть.
  - Умоляю вас, - закатил глаза Ляхницкий, - кто здесь будет играть Огинского или Глинку?
  
  ГЛАВА 8
  
  Чем ближе приближался день концерта, тем больше Лиза волновалась и хотела уже сказать Марусе, что не сможет ходить к ней на сеансы рисования, как у той самой изменились обстоятельства. В Женеве появился ее муж Януш Пжокач с семью македонскими боевиками. Они приехали сюда за оружием, которое к их приезду должны были закупить выехавшие еще раньше трое товарищей. Однако эти товарищи исчезли. Как сказала хозяйка квартиры, где они останавливались, они съехали неделю назад, не оставив нового адреса. Януш вышел из себя, называя этих людей предателями, изменниками родины, ворами и грабителями, посягнувшими на самое святое - деньги для великого дела освобождения родины от османского ига. Деньги были очень большие, добыли их сербские анархисты, совершив нападение на русский торговый пароход в Константинополе. Обидней всего было то, что сам Януш не знал этих прохвостов: с ними связывался командир отряда и его близкий друг Мирче Вучков, ныне убитый. Теперь вся ответственность за оружие лежала на Пжокаче.
  Януш обратился за помощью к Рогдаеву. Тот, понимая, в какую безвыходную ситуацию попали македонцы, посоветовался с товарищами из федерации, и они решили выделить им треть суммы от благотворительного вечера. Но этого для большой партии оружия было мало.
  - А "экс" ты можешь нам организовать? - спросил Пжокач.
  - В Женеве нет. Только что на резиновой фабрике наши русские рабочие совершили крупное ограбление... Если только в Цюрихе? - Николай задумался, прокручивая в уме какие-то варианты. - Я тебе дам адрес одного цюрихского анархиста. Он что-нибудь придумает. В России я бы тебе сам помог, но на это потребуется много времени.
  - Давай адрес, - недовольно проворчал Пжокач, уверенный, что Рогдаев просто не хочет заниматься этим делом, - мы не можем больше ждать.
  На следующий день он уехал в Цюрих. Рогдаевский анархист Максим Робак сказал, что у них есть на примете один банкир, которого они хотели сами ограбить, но готовы уступить его македонцам.
  - Только сейф у этого банкира со сложным замком. Сможешь его открыть? - спросил он Януша. - Мы с таким сейфом однажды провозились два часа и ушли ни с чем.
  - Попробую. Это не проблема.
   Януш вытащил из кармана сложенный нож. Нажал на невидимую кнопку, и сбоку выскочило шило. Нажал еще раз. Шило спряталось в свое ложе, вместо него появилось лезвие с разными насечками. Глаза у Максима загорелись.
  - Пройдет все успешно, - усмехнулся Пжокач, - нож твой.
  Глубокой ночью они подъехали к дому банкира на автомобиле. Кроме Максима, сидевшего за рулем, были еще два его товарища, студенты местного университета. Один из них остался в машине. Остальные, прячась за деревьями, осторожно пробрались к дому. Постояли, прислушиваясь к звукам внутри здания. Полная тишина. Все окна плотно закрыты шторами.
  Тот студент, что пошел с ними, бывал в доме несколько раз в качестве полотера и хорошо знал расположение комнат. Это он навел своих друзей на банкира. Через слуховое окно на первом этаже они проникли в кухню и поднялись на второй этаж в кабинет хозяина. Януш с помощью своего лезвия без труда открыл сейф. В нем оказалось толстые пачки денег и шкатулка с драгоценностями. На стене висели картины и коллекция оружия. Все, что было можно, уложили в мешок, деньги и украшения спрятали в портфель, и тем же путем выбрались обратно.
  Как назло, мотор долго не заводился. Студенты нервничали, оглядываясь по сторонам. Портфель и мешок лежали у них в ногах. Януш не исключал, что студенты могут с ним расправиться, и время от времени оборачивался назад, чтобы контролировать их поведение. Неожиданно в конце улицы появились две полицейские машины. Сидевшие в них люди, не выходя наружу, обстреляли их автомобиль. Оба студента замертво свалились вниз, придавив собой мешок и портфель. Пжокачу и Максиму чудом удалось скрыться.
  Обдумывая на обратном пути в Женеву случившееся, Януш пришел к выводу, что Робак со своими друзьями его обманули: уж очень вовремя подоспели полицейские машины, в которых, скорей всего, находились их переодетые сообщники. Недаром они стреляли, не выходя из машин, и не стали их с Максимом преследовать. Студенты же могли притвориться убитыми и свалились вниз для видимости. К довершению всего, он обнаружил пропажу своего уникального ножа, решив, что это сделал Максим.
  Рогдаев с недоумением выслушал его рассказ о провале грабежа и сказал, что Робак не может быть предателем: это проверенный человек. Они вместе участвовали во многих "эксах" в России. И почему он решил, что в машинах оказались грабители, а не полиция?
   - Ты кому-нибудь говорил о поездке в Цюрих? Марусе или своим ребятам.
  - Только предупредил, что меня не будет несколько дней, без подробностей.
   - А слежки за собой здесь не замечал?
   - Нет. Я выходил из дома всего несколько раз.
  - Это не имеет значения. Филеры могли за вами следить с первых дней приезда в Швейцарию и поехали за тобой следом в Цюрих. Уверяю тебя, Максим и его товарищи к провалу не имеют никакого отношения.
  Вернувшись домой, Пжокач стал настойчиво требовать деньги у супруги, но Маруся давно растратила все наследство своего первого мужа-фабриканта на освободительную борьбу в Македонии и жила на доходы от картин.
  - Марусенька, - однажды ласково сказал Януш, когда все обитатели дома разошлись по своим комнатам, и они остались одни в мастерской, - признайся, ты жалеешь для нас деньги.
  - Как ты можешь так говорить, Янушик! Все, что у меня было, я давно отдала тебе. Эта мастерская - последнее, что у меня осталось. Я всегда жила в нищете и вышла за старика ради денег. Сейчас я опять подхожу к тому же рубежу.
   - Брось прибедняться: ты хорошая художница, у тебя много богатых знакомых.
  - Ошибаешься: вокруг меня все вертятся потому, что у меня было много денег. Завтра они узнают о моем банкротстве, и я останусь одна.
  Януш стал внимательно осматривать мастерскую, находившуюся в ней мебель и скульптурные работы. У Маруси екнуло сердце: оценивает, сколько все это может стоить. Взгляд его остановился на картинах, стоявших около стены и накрытых сверху плотной бумагой, - ее работы к Парижской выставке. Он подошел к ним, приподнял бумагу.
  - А это что за картины?
  - Я готовлю их к летнему сезону в Париже, - упавшим голосом сказала она, пожалев, что вовремя не спрятала их от мужа. - Если они будут иметь успех, найдутся богатые покупатели.
  - Продай их здесь и больше я у тебя ничего просить не буду. Обещаю. - Он умоляюще посмотрел на Марусю. - Меня ждут на родине. Там гибнут люди.
  - Я подумаю, - сказала Маруся, понимая, что муж теперь от нее не отстанет, и ей придется продать картины, - мне надо их доработать.
  Януша раздражало упрямство супруги. Ему также не нравилось, что Маруся приютила у себя женщину с грудным ребенком. Целый день она пропадала где-то у мужа в госпитале, а в это время в мастерской хозяйничали чужие люди. В таких условиях невозможно соблюдать конспирацию. Януш намекнул жене, что из-за ее сердоболия они попадут в полицию. Маруся перевезла Полину к знакомой художнице.
  Под большим секретом она сообщила Лизе, зачем приехал ее муж в Швейцарию. Ему срочно нужны деньги, поэтому придется отказаться от участия в Парижской выставке и продать картины, для которых Лиза позировала. Картины назывались: "Дама с зонтиком", "Дама у окна на фоне заката" и "Дама в белом платье около рояля". Везде Лиза была разной: то задумчивой, то улыбающейся, то восторженной - рояля. Здесь ее красивые руки лежат на клавишах, по губам бродит легкая улыбка, глаза восторженно блестят. Кажется, неведомая сила поднимет ее сейчас со стула и унесет вместе с музыкой в заоблачную даль. Все три картины нравились всем, кто их видел.
  Кроме того, в альбомах и на листах было много эскизов и зарисовок к этим и другим картинам (еще только задуманных), несколько акварелей, на которые Пжокач не обратил внимания. Маруся поспешила спрятать их как можно дальше.
  На одной из акварелей она нарисовала Лизу вместе с Николаем. Держась за руки, они уходят вдаль по аллее парка. Неожиданно налетает ветер и срывает с Лизиной головы шелковый платок. Лиза поворачивается назад и следит за улетающим платком. Лицо ее растерянно. Николай продолжает идти дальше - сильный и уверенный в себе.
  В начале работы над этой акварелью Маруся обещала подарить ее Лизе в благодарность за сеансы. Потом увидела, что эта работа получилась на редкость удачной, если не лучшей из всех ее картин в этом жанре, и решила оставить ее для выставки, а Лизе подарить что-нибудь другое.
  Все три картины с дамами Маруся продала знакомому антиквару без той выгоды, на которую рассчитывала, даже, если бы они не имели на выставке особого успеха. Больше их никто не видел. Но и этих денег было мало. И вслед за картинами Марусе пришлось продать все спрятанные от мужа эскизы, альбомы, рисунки и акварели, кроме той, где Лиза и Николай идут по аллее. Узнав об этом, Николай расстроился. Он рассчитывал со временем скопить денег и выкупить у Маруси часть эскизов и рисунков с Лизиными портретами.
  Был еще один человек, который с удовольствием уже сейчас купил бы у Маруси любую картину с Лизой или ее портрет, - Мишель Штейнер. Он пришел к Нефедовой под предлогом заранее договориться с ней о работах для благотворительного вечера, после чего изложил свою просьбу. Маруся сразу поняла, зачем ему понадобилась картина с Лизой. На то она и была художница, чтобы прочитать на лице анархиста все его чувства к этой красавице.
  - Я хотел поощрить Лизу за участие в концерте, - смущаясь, объяснил Мишель свое намерение. - Для этого у меня есть собственные деньги.
  - Должна тебя расстроить: все, что я нарисовала, уже продано на нужды Януша.
  - Жаль. Женщины из клуба говорили, что получились очень хорошие картины.
  И тут Марусю осенило. Она сама могла попросить Лизу устроить благотворительный концерт, собрать на него своих друзей и заставить их раскошелиться. Тогда Януш получил бы необходимые деньги, а ее картины не были проданы за бесценок, а попали на выставку в Париж. Она чуть не расплакалась от обиды. Увидев слезы на ее лице, Мишель решил, что она расстроилась из-за мужа, и стал ее успокаивать: деньги, которые Рогдаев обещал выделить для македонцев, они обязательно получат.
  - Мишель, какой же ты хороший, - сказала Маруся, погладив его по щеке. - Я постараюсь уговорить знакомых художников дать вам работы для аукциона, а тебе нарисую, что ты просишь.
  - А сама ты что-нибудь дашь?
  - На этот раз нет. Я же тебе говорю, что все продала. Хотя подожди...
  Маруся оглянулась по сторонам и, убедившись, что, кроме Мишеля в мастерской никого нет (македонцы, услышав звонок, обычно прятались в своей комнате), подошла к книжному шкафу и вытащила из-за него завернутые в полотно четыре картины. Это был ее неприкосновенный запас: картины на сюжеты из жизни Одессы, которые она намеревалась когда-нибудь отвезти в Россию и подарить родному городу. Она вынула самую любимую из них "Базарный день на Молдаванке", тяжело вздохнула и позвала горничную, чтобы ее упаковать.
  
  ГЛАВА 9
  
  Если Марусе что-нибудь приходило в голову, она от этого не отступала, и стала уговаривать Лизу устроить еще один благотворительный концерт, чтобы получить деньги для македонцев. Лиза не могла ей отказать, и Маруся с присущей ей энергией взялась за работу. Первым делом надо было создать общественное мнение вокруг этого мероприятия. Газеты как раз сообщили о сильном пожаре на руднике в американском штате Иллинойс, в котором погибло много людей. В помощь их семьям и устраивается этот вечер, где непременно будут аукцион, бал и концерт русской певицы с замечательным лирическим контральто. Объявления об этом появились на афишах и в газетах. Лизе не понравилась такой обман, и она прямо сказала об этом Марусе. Та ее заверила, что семьи шахтеров обязательно получат из вырученных денег свою часть, а другая (несомненно, большая) пойдет македонским повстанцам.
  Вдохновленный ее благородными помыслами, хозяин художественного салона "Монблан" бесплатно предоставил для вечера свое помещение и взялся поговорить с художниками, чтобы они пожертвовали свои работы для аукциона. Сама Маруся решила за оставшееся время сделать еще несколько акварелей с Лизой и попросила ее опять походить на сеансы. Для Лизы это было совсем некстати, так как до основного, первомайского, праздника оставалась всего две недели. Она усиленно готовила к концерту детей и сама много играла и пела в клубе, но ей было любопытно, какие еще сюжеты с ней придумает художница.
   Для очередного сеанса она выбрала новый черный костюм с блузкой в мелкий горошек, шляпу-бабочку и, по своей обычной привычке, туфли на высоких каблуках. Сойдя на автобусной остановке с другой стороны бульвара, она пересекла его наискось и с гордым видом шла по аллее, посыпанной гравием, зная, что мужчины провожают ее любопытными глазами. И в мастерской у Маруси она, как всегда, произведет впечатление на молодых македонцев, у которых при ее появлении загорались глаза.
   Было два часа дня. Солнце стояло высоко над городом и пронизывало золотыми лучами ветки деревьев. Сладко пахло сиренью, обступившей со всех сторон дорожки и аллеи бульвара.
  Недалеко от выхода она обо что-то споткнулась и, не сумев удержать равновесие, полетела всем телом вперед. Шляпа-бабочка покатилась по дорожке, прическа, над которой она просидела все утро у зеркала, сбилась набок. На ее счастье, рядом оказались кусты сирени. Она успела схватиться за ближайшую ветку и упала в самую середину пахучего царства. И тут она увидела человека: того самого агента, за которым они с Колей однажды следили в парке. Мужчина сам растерялся от ее неожиданного появления и стоял, как вкопанный.
  - Извините, - смутилась Лиза, - я обо что-то споткнулась.
  К ней подскочили двое проходивших мимо мужчин, подали ей шляпу и стали стряхивать с платья осыпавшиеся лепестки сирени. Лицо и руки ее были целы, только на лбу оказались две небольшие кровоточащие царапины, на которые ей указал один из ее спасителей и предложил свой платок.
  - Вы в порядке, мадам? - вежливо спросил он. - Может быть, вас проводить до дому.
  - Доведите меня до скамейки, - попросила Лиза, обнаружив, что у нее сломался один каблук.
   Мужчины довели ее да скамейки. Подождав, когда они отойдут, она сняла туфли и стала их рассматривать. На левом каблук отошел в сторону, из него торчали гвозди. Она нашла под скамейкой камень, кое-как прибила каблук к подошве и, стараясь на него не наступать, пошла к выходу. Вся ее гордость улетучилась в один миг.
  Увидев ее в таком растрепанном виде, Маруся, решила, что на нее кто-то напал. Лиза рассказала ей и Янушу, что с ней случилось и как, благодаря своему падению, она наткнулась в кустах сирени на царского шпика - они с Колей его однажды видели в городском саду с полковником из Департамента полиции.
   Пжокач подошел к окну и незаметно выглянул из-за занавесок.
  - Кусты сирени как раз напротив нашего дома, - сказал он, - там никого нет. Ты не ошиблась?
  - Этого человека невозможно ни с кем спутать. У него характерная, как у вождя большевиков Ленина, лысая голова. Он стоял в кустах и явно наблюдал за домом. Вам надо сейчас же уходить.
  Пжокач покачал головой:
  - Днем это невозможно.
  - А до вечера вас арестуют.
  - Не забывайте, что мы находимся в Швейцарии, - заметила Маруся, - в мой дом полиция не посмеет войти.
  - Тогда зачем шпики стоят около дома?
  - Ждут нашего выхода, чтобы арестовать на улице, - усмехнулся Пжокач.
  - Арестуют и выпустят обратно, - успокоила его Маруся. - Ребята ни в чем не провинились, кроме того, что у них нет документов. В крайнем случае, их продержат несколько дней в участке и депортируют на родину.
  - О чем ты говоришь, - разозлился Януш. - Отсюда мы должны уехать с оружием, а не быть депортированными. И потом, раз мы прибыли сюда нелегально, нас могут передать сербским властям.
  - Что же тогда делать? - растерялась Маруся.
  Пжокач продолжал наблюдать за улицей. Каждый человек казался ему подозрительным. Он попросил Марусю принести театральный бинокль и разглядел на бульваре трех подозрительных типов. Один читал газету на лавочке, где недавно сидела Лиза. Двое других стояли за большой клумбой и, оживленно беседуя, поглядывали на Марусин дом. Посмотрев в бинокль, Лиза узнала в них мужчин, которые помогли ей подняться из кустов.
  Пжокач пошел осматривать местность с другой стороны дома.
  - Надо вывезти ребят в горы, - предложила Лиза. - Сейчас тепло, можно спрятаться в лесу, а затем перебраться во Францию или Англию. Они все равно собирались туда за оружием.
   - Но как их вывести из дома? - задумалась Маруся. И тут, как всегда, заработала ее творческая фантазия.
  Она подошла к телефону и стала обзванивать знакомых женщин - восемь человек, попросив их встретиться где-нибудь в одном месте и срочно к ней приехать с перерывом в 20 минут на трех экипажах.
  - Ничего не понимаю, объясни, что ты задумала, - попросила Лиза.
  - Ты участвовала когда-нибудь в маскараде? Наши мужчины наденут женские платья и выйдут отсюда под видом моих знакомых. Мы договоримся с Янушем, где встретиться, привезем им мужскую одежду и все остальное, что им понадобится в дороге. Дальше они будут действовать сами. Януш знает город и бывал в горах.
  - Тогда почему экипажи, а не автомобили, на них проще скрыться?
  - Экипажи меньше вызовут подозрений: на них предпочитает ездить в театр наш бомонд, а мы выберем для выхода из дома театральное время.
  Вернувшись обратно, Януш сказал, что с той стороны дома еще больше шпиков, и стоят они в открытую, не прячась. План Маруси показался ему полнейшей авантюрой, но сам он ничего лучше придумать не мог.
  Маруся велела горничной вынуть из шкафа все ее платья и отправила македонцев переодеваться, сбрить бороды и закрепить на затылках свои длинные волосы.
  Вскоре собрались все приглашенные Марусей женщины. Услышав ее рассказ о маскараде, они пришли в восторг от участия в такой авантюре и с удовольствием пожертвовали свои шляпы, верхние накидки и аксессуары в виде перчаток, сумок и зонтов, которых не хватило в Марусином гардеробе. Одна дама привезла с собой зачем-то белую болонку, которую шпики наверняка приметили. "Придется ее тоже взять с собой, но мы тебе ее обязательно вернем", - успокоила Маруся подругу и позвала сверху мужчин. Женщины весело защебетали вокруг них, поправляя их туалеты, шпильки в волосах и шляпы.
  В пять часов Маруся и Лиза первыми вышли из дома и стали ждать остальных. Македонцы выходили по два человека и рассаживались в экипажах. Лиза тоже села в один из экипажей, а Маруся по разыгранному сценарию сделала вид, что забыла театральный бинокль и веер, позвала горничную и стала ждать ее возвращения, громко переговариваясь с Лизой. В это время Лиза усиленно закрывала рот болонке, которая отчаянно лаяла, призывая на помощь свою хозяйку. Маруся вошла в роль актрисы, отругала горничную за то, что она принесла не тот веер, и снова отправила ее в дом, подсунув ей под фартук обессилившую от страха болонку.
  Когда у всех терпение было на исходе, и даже Януш вспотел от волнения, Маруся уселась рядом с Лизой и громким голосом приказала кучеру ехать к оперному театру.
   На двух этажах дома по-прежнему горел свет. К окнам то и дело подходили люди, выглядывая из-за занавесок и рассматривая улицы. Это оставшиеся в доме Марусины знакомые демонстрировали сыщикам, что в доме по-прежнему находятся те, кого они выслеживают. Во всех комнатах ярко пылали камины. Горничная поспешно бросала в них одежду македонцев, перемешивая ее с журналами и газетами. Когда все следы пребывания мужчин были уничтожены, она вынесла по просьбе женщин карты для покера, и они уселись играть в ожидании полиции. В ее приход никто не верил.
  "Шарль" на всякий случай послал одного из своих людей на автомобиле за экипажами, а сам ждал семи часов, когда должна была появиться швейцарская полиция и шериф, решивший сначала сам нанести визит художнице. Агент нигде не видел такую медлительную и нерасторопную полицию, как в Швейцарии, был страшно ею недоволен.
  Януш обратил внимание на автомобиль, ехавший за ними от самого дома и не пытавшийся их обогнать. "Шпики, - сказал он шепотом сидевшей рядом с ним Марусе. - Придется выйти. Встретимся, как договорились, в парке Бастион". На одном из поворотов он открыл дверцу экипажа, соскочил вниз и быстро растворился в толпе прохожих. Через минуту на этом же углу появился преследовавший их автомобиль и притормозил на перекрестке, пропуская боковой транспорт. Откуда-то вынырнул Пжокач, открыл дверцу и уселся рядом с оторопевшим водителем. Через минуту она тронулась и припарковала к тротуару. Никто не обратил внимания, что из нее вышел мужчина и исчез в толпе. Если бы кто-нибудь из любопытства заглянул в салон машины, то увидел бы там даму, лицо которой наполовину было прикрыто шляпой, а под ее носом торчали черные усы.
  
   * * *
  Не доезжая до Новой площади, экипажи остановились. Македонцы вышли из них и, собравшись в группу, растерянно смотрели по сторонам. Они жили в горах и никогда не видели такого огромного количества людей, транспорта и светящейся рекламы. Маруся вынула из сумки бумагу, нарисовала схему их дальнейшего пути до парка (всего две улицы), куда должен был подъехать Януш, и отдала ее высокому, красивому македонцу Драгану, единственному из всех ребят, кто немного говорил на французском языке.
  - Повтори еще раз, - сказала она ему, - Pare des Bastion.
  - Pare des Bastion, - еле выговорил тот с таким ужасным акцентом и таким густым басом, что Маруся приказала ему лучше молчать и на всякий случай написала название на бумаге, чтобы они могли обратиться за помощью к прохожим. Мало ли иностранцев ходит по Женеве.
  После этого они расстались. Маруся предложила Лизе взять такси и поехать в универмаг на Рю де Рон, где было много отделов мужской одежды. По дороге они составили список, что надо купить, вспомнив в последний момент о чемоданах и зонтах.
  Чтобы не вызывать подозрение у продавщиц, в магазине ходили порознь, отправляя все покупки в службу сервиса. Маруся пришла туда первой, попросила уложить свои вещи в чемоданы и отнести вниз. Спустя полчаса там появилась Лиза. Вся их конспирация была сшита белыми нитками. Молодой человек, вручивший ей покупки, смотрел на нее с любопытством. Лиза вспомнила, как они с мамой покупали вещи для пожилых евреев из приютов, и попросила перевязать все коробки красными лентами. "Это для стариков в приюте", - сказала она с такой теплотой, что все служащие отдела ей сочувственно заулыбались, а пожилая начальница от имени магазина велела подложить под ленты красочные вкладыши. Молодой человек вынес ее вещи на улицу и подогнал извозчика.
  У входа в парк ее ждал Пжокач. Он подхватил чемоданы и повел ее по аллее, освещенной фонарями, к остаткам крепостной стены. Маруся была уже там. Мужчины переоделись в новую одежду, с интересом рассматривая модные пиджаки, тонкие батистовые рубашки и красивые галстуки. Темные загорелые лица, широкие плечи и жилистые крестьянские руки явно не вязались с таким непривычным для них городским туалетом. Пжокач остался доволен их видом: они были похожи на путешествующих европейцев.
  Маруся и Лиза свернули в тюки женскую одежду, сумки и другие ненужные теперь аксессуары. "Ну, вот и все", - с какой-то радостью выдохнула Маруся. Муж нежно привлек ее к себе, поцеловав в щеку. Затем также обнял и поцеловал Лизу. Македонцы дружно заголтели: "Merci!", "Merci bien!", "О,revuar", - единственные слова, которые они хорошо освоили за все это время, постоянно говоря их Марусе и горничной. Януш и Драган помогли им донести к выходу тюки, пожали на прощанье руки и исчезли в темноте.
  - Представляешь, - сказала Маруся, когда они нашли извозчика и уселись со своими тюками на сиденье, - на Януша и его друзей ушли все деньги, которые я получила за картины. А ведь они были лучшее из того, что я когда-либо написала.
  Лиза обняла ее.
  - Не расстраивайся, Марусенька. Я проведу концерты, македонцы купят оружие, вернутся домой, а ты что-нибудь еще нарисуешь. Я тебе попозирую.
  Лиза решила не рассказывать Николаю о сегодняшних приключениях, но он увидел на ее лбу царапины и заставил "выкладывать все на чистоту". Со стороны вся эта история с переодеванием и экипажами выглядела комично, он не выдержал и расхохотался.
  - Вот чудачки! Вздумали перехитрить полицию, да ваши беглецы давно сидят в отделении.
  - Все было сделано с большой осторожностью.
  - Особенно ваш поход с Марусей по магазинам. Просто удивительно, как ты умудряешься попадать в разные истории, даже здесь в Женеве.
   - Не могла же я бросить Марусю и ее мужа в такой ситуации. Теперь после твоих слов мне не терпеться узнать, что у нее происходит дома.
  - Иди, позвони ей от Евдокии Степановны или нет. Лучше я сам схожу к Жаку Левечу.
  Жак Левеч был хозяином пивной на соседней улице, куда мужчины пансиона по воскресеньям заглядывали на кружку пива. Приветливый хозяин любил поболтать со своими посетителями о политике. Всех русских он считал большими чудаками и больше всего на свете боялся анархистов, которые ходят с бомбами, не подозревая, что его приятные собеседники из пансиона мадам Ващенковой - русские анархисты. Левеч разрешал своим посетителям пользоваться телефоном.
  Жак удивился, что Николай пришел один, без товарищей. Тот сказал, что зашел по дороге с трамвая промочить горло, и заказал две кружки пива. Поболтав с хозяином на разные темы, он попросил разрешения позвонить по телефону.
  - Пожалуйста, пожалуйста, - любезно сказал Левеч, пододвинул к нему аппарат и ушел на кухню.
  Минут пять трубку никто не снимал, потом раздался взволнованный голос горничной. Узнав Николая, она сообщила, что от них только что ушел шериф полиции.
  - Маруся может подойти к телефону?
  - Сейчас я ее позову.
  У Маруси голос был веселый. Она рассказала, что после их отъезда в театр пришел шериф и под уважительным предлогом (в целях безопасности) попросил разрешения осмотреть дом. Пока двое инспекторов в сопровождении горничной ходили по комнатам, ее дамы усадили шерифа за стол ужинать и усиленно потчевали шампанским. При виде Маруси он смутился, так как узнал в ней одну из знакомых своей жены, увлекавшейся живописью.
   Николай поблагодарил Левеча за пиво и телефон и не спеша пошел к дому. На углу улицы он увидел Лизу. Она была в домашних тапочках, теплой кофте и без головного убора. Вид у нее был измученный. Он передал ей весь разговор с Марусей.
  - Видишь, все обошлось хорошо, а ты нагнал на меня страху, - сказала она ему с упреком и в голосе ее зазвучали слезы.
  - Лизонька, ну что мы за люди! - сказал он, притягивая ее голову к себе и целуя в волосы. - Кругом такая красота, все цветет, благоухает, а мы все за что-то переживаем, нервничаем. Как пройдут твои концерты, будем по выходным ездить в горы и кататься по озеру. А то живем тут полгода и нигде еще не были.
  - Сначала поедем в горы. Говорят, там совсем близко альпийские луга. Люди оттуда охапками привозят тюльпаны.
  - Договорились. В первое же воскресенье отправляемся за тюльпанами, пока они не сошли.
  
   * * *
  Шериф вышел из Марусиного дома в отличном расположении духа, совсем забыв о русском агенте и его сотрудниках, расставленных вокруг дома. Тот сам напомнил о себе, подойдя к его экипажу. При виде его шериф нахмурился и сердито сказал, что в доме нет ни одного мужчины, они даром потратили на обыск несколько часов. Так как от него пахло хорошим вином и дорогими сигарами, то "Шарлю" не стоило большого труда определить, как он "хорошо" провел там время.
  - Более подробно, - сказал шериф, - можете расспросить моих людей. Они осматривали дом и беседовали с горничной.
  Те тоже, видимо, получили достойное угощение на кухне и пребывали в не менее веселом настроении, чем их шеф. Не испытывая особых симпатий к русским коллегам, инспектора все же сообщили "Шарлю", что исправно осмотрели весь дом, ничего подозрительного в нем не нашли, ну, может быть, слишком много было золы в каминах и стоял какой-то странный запах.
  - Болваны! - возмущенно обозвал их "Шарль" по-русски. - Вас обвели вокруг пальца, как малых детей. В каминах сжигали мужскую одежду. Надо было покопаться в золе и найти пуговицы и другие доказательства устроенной хозяйкой буффонады.
  Уверенный, что швейцарская полиция не хочет им помогать, он со злостью погрозил инспекторам кулаком и пошел снимать с постов вокруг дома своих людей.
   На следующий день "Шарль" выехал в Париж и доложил Гартингу, который не собирался сдавать свои полномочия, о провале операции. Он считал, что македонцы остались в Швейцарии, будут искать деньги и рано или поздно вернутся на свои Балканы с оружием.
   Гартинг показал ему копию двух перехваченных писем из Белграда к Николаю Рогдаеву. Сербы просили его приехать, чтобы организовать у них анархистскую группу и типографию. Еще раньше, по другим агентурным сведениям, там появились анархисты из Одессы Р. и К. Скорее всего они туда прибыли с той же целью.
  - Рогдаев пока в Женеве. Сейчас их федерация собирается вместе с профсоюзом обувщиков провести первомайскую демонстрацию и благотворительный концерт. В концерте принимает участие анархистка Елизавета Фальк, бежавшая осенью из Екатеринослава со своим сожителем Николаем Даниленко.
  - Можно проследить, куда пойдут деньги от этого вечера?
  - Они получают их на руки, и отправляют в Россию на разные цели. В группе есть наш человек, но его в денежные дела не посвящают. Он даже не знал о приезде македонцев. Есть еще одна новость. В газетах появилось сообщение о другом благотворительном концерте, который устраивает художница Нефедова, жена Пжокача, участвовавшего в Цюрихе в ограблении дома банкира. Идея второго концерта возникла неожиданно, а сама Нефедова продала недавно картины, которые готовила к летнему сезону в Париже.
  - Активно ищут деньги для оружия. Сейчас все внимание сосредоточьте на Рогдаеве. Он покупал оружие для отряда Борисова и в этот раз, возможно, использует те же каналы. Не исключено, что в поисках денег отправится один или с кем-нибудь для экспроприации в Россию. Человек чрезвычайно энергичный и мобильный.
  - Наблюдение за ним идет постоянно. Ваше благородие, надо напомнить сербскому послу о Международной конвенции, подписанной представителем их королевства в 1904 года. Они обязаны выдать России этих анархистов.
  - Напомню, как только прояснится, что это за люди К. и С., - сказал Аркадий Михайлович, недовольный тем, что "Шарль" дает ему советы. Этот агент слишком много себе позволяет, хотя в усердии и сообразительности ему не откажешь.
  
  ГЛАВА 10
  
  Первого мая Николай на демонстрацию не пошел, и, по просьбе Рогдаева, отправился готовить к благотворительному вечеру помещение кинотеатра "Globe", арендованного на весь день. Туда уже прибыли из анархистского клуба грузовики со столами, декорациями, вазами и цветами, но до прихода хозяина кинотеатра охрана не разрешала туда входить. Ляхницкий нервно бегал вокруг грузовиков. Увидев Николая, он вцепился в его руку и запричитал, как будто вот-вот наступит конец света.
  - Иисус Мария, мы не успеем ничего сделать. Это провал, неслыханный провал.
  - Успокойтесь, Вацлав Витальевич, - сказал Николай, - еще много времени.
  - Как вы не понимаете, Николай Ильич, надо расставить столы, все прибить, развесить, приготовить место для аукциона. А буфет, а цветы? Вы видели бал и концерт без цветов?
  - Моя жена всегда пела без цветов и имела успех.
  - Елизавета Григорьевна не получала цветы? - воскликнул поляк, округлив глаза. - В это невозможно поверить.
  В десять часов все стало на свои места: появился хозяин "Globe", пришли служащие кинотеатра, и работа закипела. Общими усилиями все перенесли с грузовиков, расставили столы, стулья, развесили воздушные шары, гирлянды. Подъехала машина с цветами. Ляхницкий носился по фойе и зрительному залу, указывая, куда ставить вазоны и корзины с живыми цветами, куда - с искусственными. От его внимания не ускользала ни одна мелочь. Проверил сцену, туалеты, гримерные, все кресла в зале, буфет, и окончательно успокоился, когда появились Лиза и женщины из клуба.
  Лиза ушла в зал пробовать пианино и ждать детей. Женщины раскладывали на столах вещи, сделанные в кружках клуба для ярмарки: детские вязаные кофточки, наборы платков и салфеток, вышитых гладью, бусы, украшения из бисера, мягкие игрушки, красивые галстуки с вышитыми рисунками и вензелями из русских и латинских букв. Большая часть из них была с буквой "А" - символом анархизма. Такие галстуки обычно делались на заказ и считались эксклюзивными. Этому искусству женщин научила жена анархиста Звонникова - Ирина Федосеевна, работающая художницей в галстучной мастерской. Часть галстуков лежала отдельно на столе в красивых подарочных коробках, перевязанных цветными лентами. За них надеялись получить крупную сумму.
  Солидный сбор ожидался и от картин, подаренных для аукциона друзьями художницы Нефедовой. Сама Маруся представила на этот раз только одну картину "Базарный день на Молдаванке". В 10 часов она появилась в кинотеатре, посоветовала рабочим, как развесить картины, и, купив четыре эксклюзивных галстука, о чем-то долго беседовала со Звонниковой. Когда она ушла, Ирина Федосеевна сказала, что Маруся заказала ей для своего благотворительного вечера 50 галстуков с сюжетами рисунков, о которых сообщит позже.
  Отдельно висели рисунки, подготовленные членами художественного кружка при клубе. Среди них было несколько работ дочери мадам Ващенковой, пожертвованных ею для общих целей. Сама Евдокия Степановна, далекая от политики и анархизма, но искренне любившая своих постояльцев, тоже была тут и суетилась около стола с самоваром из пансиона. Рядом с самоваром стояли блюда с испеченными ею для такого случая пирожками и булочками с изюмом и корицей. Выпечку из дома приносили и другие женщины. А за час до прихода гостей служащие из соседнего кофе доставили заказанные накануне лотки с сэндвичами, пирожными и ящики с сельтерской водой и кока-колой.
   Убедившись, что во всех помещениях наведен должный порядок и все готово для аукциона и бала, Ляхницкий успокоился, но ненадолго. Чем ближе приближалось время концерта, тем больше его охватывало беспокойство теперь уже из-за того, что опаздывали некоторые артисты, приглашенные из театров, и комик-конферансье. Он закатывал кверху глаза и, вцепившись в руку Николая, шептал побелевшими губами: "Иисус, Мария! Это чудовищный провал".
   Николай с трудом ускользнул от него и направился в фойе, где появились участники демонстрации. Возбужденные люди собирались в группы, рассказывая тем, кто не был на демонстрации, как все прошло, кто выступал на митинге, о чем они говорили. В отдельных местах вспыхивали споры. Это не входило в планы устроителей праздника: здесь люди должны отдыхать. В зале появились девушки в белых передниках и стали разносить на подносах бутерброды и воду. Другие девушки приглашали к столу, где Евдокия Степановна и ее помощницы угощали чаем из самовара. Горячительные напитки были запрещены. За этим строго следили рабочие с красными повязками. "Все, как в Екатеринославе", - радовался Николай, вспоминая такие же праздники, проходившие в Брянской аудитории.
  Опять откуда-то прибежал Ляхницкий, приказал всем отступить к стене, образовав пространство для танцев. Вышла группа музыкантов, зазвучала венгерская мазурка. Тут же из боковой комнаты вылетело несколько пар юношей и девушек из бального кружка клуба, одетых во фраки и белые воздушные платья. В одной из девушек Николай узнал молоденькую машинистку из редакции "Буревестника" Андре Бати. Девушка улыбнулась ему, когда пролетела мимо со своим кавалером.
  Андре была дочерью французского анархиста Франсуа Бати. Несколько лет назад он резко выступил в одной из газет против правительства и вынужден был бежать из Франции в Женеву. Отец Франсуа, Себастьян Бати, был участником Парижской Коммуны.
  Мазурка кончилась, зазвучал вальс. Девушки в бальных платьях стали приглашать мужчин. Андре подошла к Николаю и, покраснев от смущения, взяла его за руку:
  - Николай Ильич, вы скучаете. Пойдемте танцевать.
  - Я не умею.
  - Это не так сложно, как вам кажется, я научу вас, - и Андре потянула упиравшегося Николая на середину зала. Ей давно нравился этот русский эмигрант, и, воспользовавшись случаем, она решила познакомиться с ним поближе.
  Николай вспомнил уроки танцев в гимназии и, держа девушку за талию, повел ее по кругу. Несколько раз он сбивался с такта и два раза наступил Андре на ногу. Она по-детски весело смеялась и говорила, что для начинающего танцора он вальсирует превосходно. У нее были белокурые волосы, темно-карие, искрящиеся глаза и открытая улыбка.
  - Андре, а вы давно занимаетесь в клубе?
  - Третий год, когда мы переехали сюда из Парижа. Мой отец вынужден был бежать из Франции от преследований власти.
  - Я знаю об этом, знаю и про вашего замечательного дедушку. Сколько ему сейчас лет?
  - Шестьдесят восемь. Я могу поговорить с ним, он даст вам интервью.
  - Это было бы хорошо. Я посоветуюсь с Рогдаевым. Но даже, если "Буревестнику" такое интервью не нужно, я все равно с удовольствием с ним встречусь, ведь это редкая удача - познакомиться с коммунаром.
  - У меня такая же замечательная бабушка. Она находилась в одной камере с Луизой Мишель, и вместе с ней была в Новой Каледонии. Там родился мой отец.
  - Эта история тянет на роман.
  - Напишите. У вас получится, - сказала она, улыбаясь.
  Вальс кончился. Андре, сделав книксен, побежала к своему партнеру. Начинались показательные выступления участников бального кружка. Зрители должны были определить лучшую пару. Николай без сомнения симпатизировал Андре и ее молодому человеку, но публика выбрала другую пару, одновременно признав, что все танцевали хорошо. Рогдаев и Льебар вручили победителям призы.
  Дальше по плану шла ярмарка. Мадам Ващенкова, Мария и Лидия Труфимовы стояли около столов, расхваливая товары, которые гости и так разбирали, зная на какие цели пойдут деньги. Николай купил дюжину вышитых носовых платков, разыскал Андре и подарил ей три штуки, остальные оставил Лизе. Девушка вспыхнула от радости и куда-то убежала. Вскоре она появилась с галстуком, на котором был вышита буква "А", символизирующая лично для Андре первую букву ее имени, и ей хотелось, чтобы ее подарок напоминал Николаю о ней.
  Мужчины, покупавшие такие галстуки, сразу надевали их на шею. Николай тоже поменял свой галстук на новый, но вскоре снял, подумав, что Лизе подарок другой девушки может не понравиться. Увидев рядом Мишеля, он засунул галстук ему в карман.
  Наступил самый захватывающий момент - аукцион. Его проводил соредактор Рогдаева по журналу "Буревестник" Максим Раевский. Нешуточная борьба развернулась между двумя молодыми людьми за картину Маруси Нефедовой "Базарный день на Молдаванке". Сжигая друг друга ненавистными взглядами, они выкрикивалия все новые и новые цены. Наконец один из них сдался и покинул зал. Его соперник вручил мадам Ващенковой, собиравшей все деньги в коробку из-под кока-колы, толстую пачку франков и выбрал еще три небольших акварели ее дочери. Довольные зрители расходились, гадая, кто были эти молодые люди. Лида Труфимова вспомнила, что человек, купивший картину, - художник Жюль Дюверже. Он приходил к Марусе в мастерскую.
  Через час все вещи на ярмарке и аукционе были распроданы. Прозвенел звонок на концерт. Толпа с шумом двинулась в зал. Николай прошел за кулисы. Лиза давала последние наставления детям, участвовавшим в концерте. Рядом на плюшевом диване, обмахиваясь веером, сидела красная от волнения аккомпаниатор Эмилия Карловна Шмидт.
  - Николай Ильич, как хорошо, что вы пришли, - сказала она, радостно улыбаясь, - мы тут все потеряли голову.
  - Напрасно, Эмилия Карловна. Все идет отлично.
   Появился весь взмыленный, с багровыми пятнами на лице Ляхницкий. "Комик-конферансье не пришел, - сообщил он убитым голосом. - Придется мне вести концерт". Он скрылся в гримерной и через пять минут появился во фраке и манишке с высоким, накрахмаленным воротником. Вид у него по-прежнему был взволнованный.
  - Вацлав Витальевич, успокойтесь, - пожалел его Николай, - никто отсутствие вашего комика не заметит.
  - В зале много почетных гостей.
  - Меньше об этом думайте. Это вам не опера Гарнье.
  - О-о-о, - протянул тот убитым голосом и пошел к сцене.
  Лиза вынула из кармана программу. Концерт открывался романсами Рахманинова: "Весенние воды" и "Сирень" в исполнении ее ученицы. Эмилия Карловна взяла девочку за руку и повела на сцену.
  Вернулся Ляхницкий и, нервно жестикулируя руками, доложил, что в зале столько народу, что яблоку негде упасть. Дети притихли, но, как только выступила первая девочка, все успокоились. Дальше все шло, как по маслу. Тонкие голоса детей, их нарядная одежда и забавные реверансы вызывали у зрителей восторг. Они просили юных певцов и музыкантов повторить чуть ли не каждый номер.
  Наступила очередь Лизы. Ей вдруг показалось, что рабочим будет скучно слушать арии из классических опер, которые она для них выбрала. Но стоило ей запеть "Хабанеру" из "Кармен", как зал замер, а, когда она исполнила еще ряд арий, зрители так долго хлопали, что ей пришлось повторить "Хабанеру" и спеть заготовленную на всякий случай арию Мизи из "Богемы".
  Появился комик-конферансье. Оказывается, он перепутал кинотеатр и поехал в другое место. Возбужденный от волнения не меньше Ляхницкого, он выбежал на сцену, когда там выступали два клоуна, и еще больше рассмешил публику, решившую, что это так задумано.
  Концерт шел больше двух часов. Лиза была уверена, что слушатели устали и скоро начнут уходить из зала. Надо отменить ее выступление в конце концерта. Однако Ляхницкий сделал такие круглые глаза, что она покорно вышла на сцену и исполнила по программе романс Глинки и полонез Огинского. Дальше шла "Марсельеза". На сцену вышел детский хор, но публика продолжала хлопать, требуя, чтобы Лиза сыграла еще что-нибудь, и она стала играть один за другим вальсы Шопена.
  Порядок вечера был нарушен. Дети остались на сцене и обступили пианино, не сводя восторженных глаз со своей учительницы. Из задних рядов люди подошли к сцене, чтобы вручить ей неизвестно откуда появившиеся у них цветы, наверное, вынимали из расставленных повсюду ваз. Так могло длиться до бесконечности. Ляхницкий спустился в зал, нашел рабочих с красными повязками и приказал им, когда пианистка закончит очередную вещь, громко потребовать "Марсельезу".
   - Даешь "Марсельезу"! - послушно закричали те. Их призыв подхватили все присутствовавшие.
  Ляхницкий махнул Лизе мокрым от пота платком, зазвучал гимн французских коммунаров. Зал встал и дружно запел вместе с детьми. Выглядывая из-за кулис, Николай, видел, как в первом ряду пели Льебар, Мишель, Рогдаев, Раевский, главный инженер фабрики Липен, тоже присутствовавший на этом празднике. Даже мадам Ващенкова в пятом ряду широко раскрывала рот и в такт музыки жестикулировала руками. Его охватило волнение подобное тому, что он испытал в зале Брянской аудитории в декабре 905-го года, когда после окончания спектакля "Тиль Уленшпигель" рабочие дружно запели "Интернационал".
  После концерта за кулисами собрались руководители профкома и анархистской федерации.
  - Ну и денек, - сказал Рогдаев, обращаясь к Ляхницкому и Николаю. - Молодцы! Никак не думал, что вы успеете подготовить все к нашему приходу.
  - А концерт! - воскликнул Льебар. - Елизавета Григорьевна, вашу игру можно слушать до завтрашнего утра. На концерте присутствовало несколько человек из ШОП, они ушли немного раньше в другой клуб, а сейчас ждут нас в кафе "Cygne" на товарищеский ужин. Едут все без исключения. Елизавета Григорьевна, я беру вас под свое покровительство, пожалуйста, не сопротивляйтесь.
  - А убраться, - засуетился Ляхницкий, - мы обещали к вечеру привести помещение в порядок.
  - Вацлав Витальевич, - устало сказал Льебар, - успокойтесь наконец. Есть рабочие, есть служащие кинотеатра. Они все сделают без вас.
  
  ГЛАВА 11
  
  Когда они приехали в кафе, гости еще съезжались и в ожидании, когда их пригласят к столу, прогуливались по холлу с огромными окнами, выходящими на набережную Роны, или стояли группами около стен. Среди них Николой заметил руководителей швейцарской социал-демократической партии Роберта Грима и Фрица Платтена, профсоюзных лидеров, портреты которых постоянно мелькали на страницах левой прессы.
  Льебар взял над Николаем и Лизой шефство и, переходя от одной группы к другой, представлял Лизу русской певицей и пианисткой, а Николая - деятелем российского рабочего движения. Жак был здесь своим человеком и держался уверенно. Сбежать от него было невозможно. Им пришлось выслушивать комплименты в адрес Лизы и отвечать на вопросы о России (это уже относилось к Николаю), к которой в Европе проявляли особый интерес. Имена Ленина, Кропоткина, Плеханова и особенно Столыпина были у всех на устах. Двое журналистов из "Volksrecht"* (* "Народное право" - ежедневная газета, орган Социал-демократической партии Швейцарии; выходит в Цюрихе с 1898 года) и "Tagwacht"** (** "Часовой" - газета, орган Социал-демократической партии Швейцарии; выходит с 1893 года в Берне.) вручили Николаю свои визитки, взяв с него слово, что он обязательно побывает у них в редакциях. Льебар довольно улыбался, как будто внимание, оказанное супругам Даниленко, касалось его лично.
  Но вот в конце холла распахнулись двери, и мужчины, уступая дорогу прекрасному полу, двинулись к залу. И там не удалось избавиться от Льебара. Он посадил их за столом рядом с собой: Лизу с одной стороны, Николая - с другой и стал усиленно ухаживать за Лизой, говоря без остановок, как заведенная машина. Она рассеяно слушала его, с интересом рассматривая гостей. Пока произносились первые тосты, все сидели на местах. Но уже через полчаса мужчины стали переговариваться через стол друг с другом, громко спорить и ходить по залу, отыскивая нужных им людей. Наискосок от нее Рогдаев и Мишель горячо спорили с каким-то солидным человеком в черных роговых очках. Неожиданно тот замахал на них руками, засмеялся, встал и произнес на ломанном русском языке тост за русских анархистов и князя Кропоткина.
  - Это - Бернард Олланд, - сказал Льебар, - председатель профсоюза булочников, отличный охотник. У него, Елизавета Григорьевна, есть охотничий домик в горах. Мы туда ездим охотиться на лис и волков. Я скажу Олланду, он пригласит вас к себе. Вы получите большое удовольствие, ведь в России любят охоту.
  - Почему вы так решили?
  Он шутливо погрозил ей пальцем.
  - Об этом пишет ваш Толстой.
  - Это забава помещиков.
  - Да-да, для крестьян это очень плохо. Охотники вытаптывают их посевы. Толстой тоже помещик, но он против Бога, насилия и государственной власти. Я читал его книгу "В чем моя вера?"
   Лиза с любопытством посмотрела на него.
  - Не удивляйтесь, Елизавета Григорьевна. Когда я был ребенком, моя мама сдавала комнату русскому студенту. Студент взялся меня образовывать. Он любил Толстого и читал отрывки из его книг на французском языке. Потом русский от нас съехал. Я запомнил этого писателя и взрослым перечитал все его крупные произведения, изданные во Франции. Вы, наверное, думаете, если я работаю на фабрике, то ничем не интересуюсь. Я занимаюсь самообразованием, чтобы быть культурным человеком и пользоваться у рабочих авторитетом.
  Последняя фраза прозвучала так фальшиво, что Лиза опять потеряла к нему интерес и стала думать о том, как бы поскорей уйти домой.
  Николай же увлекся разговором с другим своим соседом, известным анархистским писателем Шарлем Готье. Его последнюю книгу о том, как синдикалисты совершат в будущем социалистическую революцию, он только что прочел по просьбе Рогдаева, чтобы сделать о ней аннотацию для "Буревестника". Николай сказал ему об этом, и тот заинтересовался его мнением.
  - В 905-м году, - осторожно сказал Николай, чтобы не обидеть писателя, так как считал его книгу полной утопией, - я сам был участником революции в украинском городе Екатеринослав. Развитие событий у нас проходило несколько иначе.
   - Вот как, - воскликнул писатель, -рассказывайте, ничего не пропуская.
  Николай коротко рассказал ему о создании БСК, Чечелевской республике, печальном окончании забастовки и спектакле своего товарища Петра Остапенко "Тиль Уленшпигель".
  - Значит, ваша республика продержалась три недели благодаря тому, что в это время стачками была охвачена вся страна?
  - Да. Сначала представители Московского совета рабочих депутатов приезжали к нам с просьбой поддержать их решение о Всероссийской стачке, а потом их же товарищ уговаривал нас сложить оружие и прекратить бесполезное сопротивление. В Москве к тому времени восстание было подавлено, баррикады разгромлены, а в наш город губернатор ввел дополнительные войска с артиллерией. Это притом, что в Екатеринославе находятся еще крупный военный гарнизон и жандармский корпус.
  - И все-таки вы не сдавались? - взволнованно воскликнул Готье, захваченный рассказом Николая.
  В его собственной книге, когда в Париже начались стачки, армия была малочисленной, и солдаты не решались оказывать сопротивление восставшему народу. Только однажды они набросились на демонстрантов с кулаками. Перепуганная толпа в панике передавила много женщин и детей. Они и стали основными жертвами революции. Их похороны вылились в мощную народную манифестацию. В другом месте, описывая события в разных районах Франции, Готье говорит о том, что первой заботой революционеров было арестовать высшее офицерство, и кучка решительных людей умело проделала эту операцию. После этого им не стоило труда убедить солдат не сопротивляться, разоружить их и распустить по домам.
  - Меньшевики уговаривали боевой стачечный комитет сдаться, - сказал Николай, - но рабочие дружины решили продолжить сопротивление, республика продержалась еще несколько дней. После введения дополнительных войск силы оказались неравные: у рабочих - самодельные бомбы и пистолеты, у солдат - винтовки и пушки. Председатель БСК Петровский отдал приказ сложить оружие. "Мы не отступаем, - сказал он рабочим, - мы кладем оружие в ножны и ждем сигнала, когда совместно со всей Россией снова вступим в борьбу".
  - Хорошо сказано: "Мы не отступаем, мы кладем оружие в ножны и ждем сигнала"... Кто же входил в этот боевой комитет?
  - Разные люди: рабочие, интеллигенция, были два профессора из Горного училища, где я учился, большевики. Но еще до этого, двумя месяцами раньше, в период первого этапа революции, рабочие сами, без всякой указки сверху стали строить баррикады, оказывая сопротивление войскам теми примитивными средствами, которые у них оказались под рукой. Я вел рабочий кружок несколько лет, и могу свидетельствовать, что наш рабочий класс быстро меняется.
  В этот момент к нему подошла Лиза с предложением пойти домой. Николай представил Готье свою жену. Писатель вышел из-за стола и поцеловал ей руку. Николай отвел Лизу в сторону, попросив побыть еще немного: она прервала их беседу на самом интересном месте.
  - Это писатель Готье. Мне повезло оказаться рядом с ним.
  - Все равно, Коленька, уйдем отсюда, - взмолилась Лиза, - твой Льебар меня замучил, у меня разболелась голова.
  Писатель выразил сожаление, что они уходят, проводил их до вестибюля и взял с них слово, что в ближайшее воскресенье они приедут к нему в гости в Кларан.
  - Мы живем недалеко от озера, - сказал он. - Моя супруга и дочь любят музыку. Дочь тоже поет и музицирует. Они будут рады послушать вас, Елизавета Григорьевна.
  - Вы были на концерте? - спросила Лиза.
  - Был и совершенно вами очарован, а теперь и вашим супругом - мне давно не попадался такой интересный собеседник.
  Они вышли из кафе и направились к автобусной остановке.
  - О чем же вы разговаривали с Готье? - спросила Лиза, с улыбкой смотря на мужа, когда они вошли в автобус и сели на свободные места. - Ты, кажется, критиковал его книгу.
  - Критиковал, но не могу отрицать, что он прекрасный философ и публицист. А разговаривали мы с ним о нашей революции.
  - Представляю, как вы нас замучаете с женой Готье своими разговорами о революции и рабочем классе.
  - Разве тебе это не интересно, - поддел ее Николай, - он же крупный анархистский писатель, и я даже кое в чем с ним согласен.
  - В чем же?
  - Расскажу в следующий раз, ты сейчас все равно устала. Я лучше буду петь тебе дифирамбы, как хорошо ты выступила на концерте. Неудивительно, что Льебар замучил тебя своими ухаживаниями.
  - Он начитался Толстого, хочет нас пригласить на охоту в компанию председателя профсоюза булочников, того, что произносил на русском языке тост за анархистов и Кропоткина. У его профсоюза есть охотничий домик в горах.
  - На охоту я с удовольствием бы поехал, но не с Льебаром: не люблю двурушничество. Сначала мутил на фабрике воду против меня, теперь напрашивается в друзья. Ненадежный товарищ, пусть он даже читал Толстого. Ты согласна?
  Лиза не ответила. Николай хотел еще раз поддеть ее насчет ухаживаний Льебара, но увидел, что она спит, подперев рукой подбородок.
  
  ГЛАВА 12
  
  Кларан находился на другой стороне Женевского озера. Сев рано утром на пароход, курсирующий между Женевой и этим городком, они с удовольствием совершили путешествие по воде. Готье встречал их на пристани со своей собакой, той-терьером. Так как день выдался прохладный и ветреный, писатель был в просторной куртке, фетровой шляпе и с длинным шарфом вокруг шеи. В таком обличье Николай и Лиза его не узнали и прошли мимо, направляясь вместе с пассажирами к автобусной остановке. Он их громко окликнул и отпустил поводок собаки. Увидев, что хозяин знает этих людей, пес стал прыгать и радостно повизгивать. Лиза взяла его на руки. Маленькое существо прижалось к ее груди и облизало ее щеки острым, розовым язычком.
  - Вот вы и познакомились, - весело сказал Готье, - наш Вик не ко всем так ластится, признал в вас своих.
  - Я не знала, - сказал Лиза, спуская собаку на землю, - что той-терьеры такие ласковые, словно маленькие дети.
  - Они очень преданные. Как-то летом мы уехали в Ниццу и оставили его здесь со служанкой. Вик затосковал, отказывался кушать и целыми днями сидел у дверей. Пришлось срочно вернуться домой. Теперь мы его берем с собой... Да, да, умница мой, - ласково сказал Готье, увидев, что Вик смотрит на него, виляя хвостом, - все понимает, но не может сказать.
  Дорога поднималась в гору. По бокам тянулись дома, окруженные старыми платанами. Изредка по широкой булыжной мостовой вверх и навстречу им проезжали автомобили и коляски. Вскоре их обогнал автобус с пристани: он был набит пассажирами, которые вместе с ними прибыли из Женевы. Прохожих было мало. В основном женщины с корзинами, возвращающиеся с базара, и разносчики газет - мальчишки 13 - 15 лет. Тихий, курортный городок.
  Пока они шли, Готье рассказал им, что в Кларане они арендуют небольшой дом. В Швейцарию они с женой и младшей дочерью приехали шесть лет назад после того, как его газету обвинили в подстрекательстве к терроризму. На самом деле, конечно, ничего этого не было. Просто тогдашнему премьеру Эмилю Комбе не нравилась в газете резкая критика правительства и парламента. Газету и типографию закрыли, ему пригрозили тюрьмой. До этого он уже отсидел пять лет в тюрьме по "процессу 30-ти" анархистов*, поэтому ему срочно пришлось уехать из Франции. В Париже остались его старшая дочь с семьей. Типографию перенесли в другое место, а он со своими верными помощниками продолжает выпускать газету, сменив ее прежнее название "Rebellion" на "Avenir".
  Видно было, что Кларан писателю нравится. Он то и дело останавливался около какого-нибудь дома и указывал своим спутникам на архитектурные особенности. Стены иных зданий, выходящих на солнечную сторону, целиком закрывала густая зелень дикого винограда, тянувшаяся в несколько этажей до самой крыши. Повсюду окна и балконы украшали ящики с цветущей гортензией и геранью. Такие же цветы в вазонах стояли около подъездов и магазинов. Рядом на складных стульях восседали пожилые мужчины и женщины. Шарль с ними здоровался, приподнимая шляпу и обнажая свою большую, белую голову. Женщины в ответ улыбались, мужчины протягивали руку, желая ему и его спутникам удачного дня.
  Дом Готье был двухэтажный, с четырьмя башенками по бокам крыши. В нескольких метрах от него стояло еще одно небольшое каменное здание для хозяйственных нужд. В нем жена Готье Виктория и его младшая дочь Каролина устроили оранжерею и выращивали цветы, руководствуясь специальной литературой. Обе женщины были дома, и как только гости закончили пить чай, повели их осматривать свое цветочное хозяйство. Оно, конечно, не шло ни в какое сравнение с оранжерей в Ромнах: там были десятки самых разных деревьев в кадках и растений, цветущих круглый год. Здесь они увидели только розы, гиацинты и гладиолусы, но их было так много и столько разных сортов и цветов, что они вызывали невольное восхищение. Женщины с гордостью показывали дипломы, полученные ими на выставках любителей-садоводов Франции и Швейцарии.
  Готье незаметно подмигнул Николаю, указывая глазами на дверь.
  - Идемте гулять, - заговорщически сказал он, подхватывая на руки увязавшегося за ними Вика, - я вам тоже покажу одну любопытную вещь.
  Дойдя до конца улицы, они оказались в лесу, состоящим из дубов, сосен и елей. Березы в этих местах не росли. От этого лес казался темным. Время от времени Готье его останавливал и отводил в сторону, откуда из-за деревьев открывались живописные виды на Женевское озеро и Альпы.
  Несмотря на холодный воздух, день выдался солнечный, вода в озере сверкала и слепила глаза. Тихо скользили яхты с наклоненными в одну сторону парусами. Внизу, у пристани швартовался новый пароход из Женевы. Даже здесь, наверху были слышны приказы, отдаваемые капитаном.
  В некоторых местах стояли скамейки, но они проследовали мимо них. Готье подвел его к конечной цели - высокой сосне, у подножья которой образовался огромный муравейник.
  - Вот это чудо природы я и хотел вам показать, - весело сказал он. - Я сюда подхожу каждый раз, когда гуляю по лесу, и слежу за работой этих тружеников. Приглядитесь к ним внимательно.
   Подняв с земли палку, он указал на двух муравьев, тащивших небольшую щепку. По дороге к ним подбежали еще несколько муравьев, подлезли под щепку, и все вместе потащили ее дальше к сосне.
   - Вот вам наглядный пример коллективной работы у насекомых. Наблюдайте за ними дальше. Сейчас они проползут еще несколько сантиметров, передадут щепку другим строителям, а сами повернут обратно. Причем одни побегут за новым строительным материалом, другие будут встречать следующих грузчиков, отберут у них щепки и понесут их дальше. Ими никто не руководит, они все делают сознательно, как им подсказывает их муравьиный разум.
  - Я когда-то читал о них, умные насекомые. Но, кажется, у них бывают слуги-рабы. Одни только работают, другие их кормят.
  - Может быть. У своих муравьев я этого не видел. Я изучал много работ о взаимопомощи и солидарности в природе. Но согласитесь: когда видишь это наглядно, забываешь о науке. Я склонен верить в разум этих существ, в их коллективную ответственность. Ни один из них не бездельничает. Все бегают, суетятся, заняты конкретным делом. Людям не мешает у них поучиться. Не возражайте, - сердито сказал он, увидев, что Николай собирается ему что-то сказать. Николай поднял вверх руки: "Сдаюсь!". Готье, как ребенок, радостно засмеялся: "То то же".
  Чуть дальше от этого места открывалась широкая панорама на озеро и вершину Дан-дю-Миди. Они сели на скамейку и несколько минут молча любовались чудесным пейзажем. Со стороны дома доносились звуки пианино и Лизин голос. Она пела арию из "Травиаты".
  - Моя любима опера, - сказал Готье, - вам повезло с женой.
   Он стал расспрашивать Николая о его жизни в России, родителях, учебе в училище. Об аресте Николай упомянул вскользь и то только для того, чтобы Готье знал, почему они бежали за границу и оказались в Женеве.
  - Значит, вы были связаны с отрядом Борисова, - удивился тот, - а я, по нашему прошлому разговору, понял, что вы - большевик.
  - К отряду Борисова я не имел отношения, попал в тюрьму случайно, вместе с женой. До этого я, действительно, был большевиком.
  - Я одно время состоял в Рабочей партии Жюля Геда, редактировал их марксистскую газету, но порвал с ними, когда они высказались за участие социалистов в парламенте. Это прямое соглашательство с буржуазией. Динамит всегда лучше решит вопрос, чем избирательный бюллетень, - сказал он, напомнив таким заявлением кого-то из анархистов.
  - Большевики тоже поощряют участие своих товарищей в Государственной думе, надеясь хотя бы таким образом улучшить жизнь народа.
  - Меня давно интересуют ваши Советы рабочих депутатов, - сказал Готье. - Насколько я знаю, идея об их создании принадлежит самим рабочим. Это органы самоуправления рабочих, то есть аналоги синдикатов.
  - Совершенно верно. С такой же возможностью отзывать депутатов и заменять их новыми. Правда, у нас этим правом никто не воспользовался. Хотя нет... Накануне общего заседания всех делегатов меньшевики затеяли на некоторых предприятиях перевыборы. В результате в Исполкоме Совета их оказалось больше, и они выбрали своего председателя.
  - В этом большая ошибка рабочих. Советы, так же, как и синдикаты, не должны быть партийными, иначе рано или поздно рабочие будут отодвинуты в сторону, лидирующая партия станет руководить ими в своих интересах. Так у вас получилось в 905-м году, когда меньшевистские Советы из Москвы попросили вас поддержать их в политической стачке, потом сами же призвали ее прекратить. Инициатива рабочих на местах была подменена указаниями из центра. Не важно, кто превалировал в Советах: меньшевики или большевики. Большевики могли поступить точно так же. Идея рабочих о самоуправлении была извращена. Вашему стачечному комитету следовало поддерживать отношения с Советами соседних районов, а не из Москвы и Петербурга. Вместе с ними вы бы оказали сопротивление армейским подразделениям и привлекли на помощь крестьян.
  - Так в вашей книге действуют синдикаты. Но Франция - небольшая страна, имеет мощную организацию ВКТ, в России с ее огромной территорией и слабо развитой промышленностью до этого еще очень далеко. И потом, кажется, ваши синдикалисты сейчас не возражают против участия в синдикатах представителей разных партий.
  - Лично я категорически против этого. Причины этого я вам изложил. Во всех странах и профсоюзы, и социалисты претерпевают сейчас резкую трансформацию своих взглядов, готовы идти на уступки властям, вплоть до того, чтобы вступать в соглашение с буржуазией и довольствоваться одними реформами. Они забыли о том, сколько раз буржуазия предавала рабочих. Я верю в синдикаты. Они еще смогут себя проявить, утерев нос социалистам.
  Николай не знал, что ему ответить. В книге Шарля революция происходит без особой насильственной борьбы, участие в ней народных масс под руководством синдикатов носит абстрактно-романтический характер. Такой мягкий вариант революции не возможен ни в одной стране мира, особенно в России. Совершенно примитивное представление у писателя и о самой революции. Она для него - ряд мелких стычек и больших сражений с правительством и капиталом. Он призывает анархистов отказаться от военной стратегии и тактики, управляющей полками, направить свои удары на учреждения - жечь документы, устанавливающие права на собственность, податные реестры и нотариальные акты. Как и Толстой, он отрицает всякое насилие, утверждая, что его могут применять только те, кто хочет сделать людей счастливыми помимо их воли, или же самоуверенные честолюбцы, мнящие, что они обладают всей суммой человеческих знаний.
  Он стал раздумывать, как бы деликатней возразить Шарлю. Тот в свою очередь решил, что молодой человек обиделся на его несколько резкий тон и поглядывал на него с улыбкой. Писатель первый нарушил затянувшуюся паузу.
  - Надеюсь, вы на меня не обиделись, Николя, - сказал он дружелюбно. - Вы рассказали о своей революции много интересного. Я хочу, чтобы вы, как ее непосредственный участник, написали об этом статью, и, возможно, ни одну в нашу газету "Avenir".
  - С удовольствием попробую. Мне еще не приходилось писать статьи на иностранном языке.
  Со стороны дома послышались громкие голоса и раскатистый мужской смех.
  - Кто-то приехал, - сказал Готье, поднимаясь со скамейки, - наверное, Франсуа Бати. Он ездил в Париж, я просил его достать в библиотеке нужные мне книги. Вы с ним знакомы?
  - Только с его дочерью Андре. Она обещала познакомить меня со своим дедушкой Себастьяном. Хочу написать что-нибудь из жизни Парижской коммуны, но не исторический труд, а... художественное произведение.
  - Любопытно. Я вам подскажу, какую почитать литературу и где найти интересные документы. Я сам постоянно возвращаюсь к этой теме.
  Увидев, что его хозяин и гость направились к дому, Вик вильнул хвостом, как бы извиняясь за свое поведение, и помчался к дому.
  - Вот хитрец, - улыбнулся Готье, - любит гостей. Сейчас доложит о себе, и вернется к нам, а то и гостя приведет.
   И действительно, на дороге появился Вик, а за ним - высокий крупный мужчина, издали помахавший им рукой.
   - Да, так и есть. Это - Франсуа Бати, - сказал Готье, поднимая в знак приветствия свою палку.
  - Очень рад видеть вас, Франсуа, - сказал Готье после того, как представил ему Николая. - Мы нагулялись и возвращаемся обратно. Сейчас будем обедать. Надеюсь, вы меня чем-нибудь порадуете?
  - Все достал, кроме двух брошюр. Они на руках у читателей. Обещали сразу выслать, как только их вернут в библиотеку.
  - Жаль. Они мне нужны больше всего. Вы сказали, что для меня и очень срочно?
   - Сказал. Заведующая библиотекой обещала поторопить читателей.
  - Муравейник смотрели? - подмигнув, тихо спросил Франсуа Николая. Тот кивнул головой. - Париж сейчас тоже напоминает муравейник.
  Около дома с женой Готье разговаривали еще два гостя. Один из них оказался Константин Гогелия, известный русский анархист, организовавший в свое время группу "Хлеб и воля" и под таким же названием газету, второй - постоянный издатель всех книг Шарля в Париже Жорж Дютуа.
  Мужчины обменялись рукопожатиями. Вик пришел в волнение от такого количества людей и с лаем носился вокруг них. Готье взял его на руки, ласково успокаивал, гладя по спине.
  - Что же вы, Константин, - обратился он к Гогелии, - приехали один, без супруги? Мы ее давно не видели.
  - Лида болеет, ее замучили бронхиты.
  - А вы, Франсуа, где потеряли свою половину?
  - У Жаннет какое-то мероприятие.
  - Тогда прощаю.
  - Лида решила перевести на русский язык вашу книгу, - сказал Гогелия, - а Жорж обещает издать ее в своей типографии. Как вы на это смотрите?
  - И спрашивать нечего. Я буду очень рад.
  - Лида предлагает сделать к нему два предисловия для русских читателей: ваше и Кропоткина. С Петром Алексеевичем она уже договорилась.
  - Она все хорошо продумала. Обязательно напишу. А этому молодому человеку поручено сделать аннотацию на мою книгу в "Буревестнике". Предлагаю по этим приятным поводам раскупорить бутылку бордо.
   Столовая напоминала картинную галерею в каком-нибудь замке. Самая большая из них: охота на кабанов в лесу знатного рыцаря, а может быть и короля, в сопровождении свиты и охотничьих собак, написанных с большим искусством, занимала полстены. Хозяева явно имели отношение к швейцарской аристократии.
  Обед подавала немолодая служанка Готье Женевьева, приехавшая из Парижа вместе с семьей писателя. За столом говорили о чем угодно, только не о политике. За этим внимательно следила Виктория. Стоило разговору отклониться в сторону, она тут же переводила стрелки в нужном направлении. Виктория давно завела такое правило, чтобы дать возможность мужу отдохнуть от бесконечных разговоров и споров, хотя бы во время обеда. Ими мужчины могут заниматься сколько угодно в его кабинете. Когда обед кончился, она предложила Лизе и Каролине погулять в парке. Остальные гости перешли в кабинет хозяина.
   Николая поразила огромная библиотека то ли хозяев, то ли Шарля. На одной из полок он заметил произведения Маркса, Энгельса, Бабеля, Каутского, Кропоткина, явно принадлежавшие писателю. На столе лежали подшивки "Avenir", "Юманите", "Тан нуво", английских и швейцарских газет.
  Шарль предложил всем сигары. Но никто на них не польстился. Франсуа и Константин вовсе не курили, Николай и Жорж вытащили свои пачки сигарет. "Ничего вы в жизни не понимаете", - огорченно произнес Шарль. Осторожно отщипнул щипчиками конец сигары, зажег ее и с наслаждением затянулся. На его широком, добродушном лице отразилось полное блаженство.
  - Что нового в Париже? - наконец, обратился он к Бати, пуская вверх густые клубы дыма.
  - Всех волнует вопрос о войне, - сказал Франсуа, - и в первую очередь нашего друга Жореса. Жан усиленно изучает вопросы, связанные с организацией вооруженных сил Франции, находит в ней массу недостатков и считает ее совершенно непригодной к современной войне. На эту тему он начал писать книгу.
  - Вот пример того, как депутаты берутся решать вопросы, в которых ничего не смыслят, - перебил его Шарль. - Жан думает, что если изучит литературу, то станет в этом деле специалистом и, чего доброго, заделается в генералы военного штаба.
   - Вы к нему, Шарль, не справедливы. Жан - немногий из депутатов, кто основательно готовится к принятию всех законопроектов и заставляет парламент пересматривать их по нескольку раз, пока не добивается своего.
  - Жан - мой близкий друг, - продолжал Готье, - но последнее время он меня разочаровывает, а историю с Мильераном и Галиффе* (* В 1899 году социалист Мильеран согласился войти в правительство Вальдека-Руссо, зная, что на пост военного министра приглашен генерал Галиффе, участвовавший в расстреле Коммуны*. До этого Мильеран заверил своих товарищей, что не собирается туда входить. "Если и есть имя, - писал Мильерану потом лидер бланкистов и старый коммунар Вайян, не поверивший такому предательству, - о котором не может быть и речи, ибо оно воплощает для нас все преступления версальской реакции, то это имя Галиффе. Его присутствие в правительстве - это провокация против нас, вызов, на который мы должны ответить. Убийцу и врага рабочего класса и социализма назначают военным министром - министром войны против нас". Самое печальное, что сторонникам Галиффе удалось убедить Жана Жореса о необходимости ввести генерала, как единственного человека, способного спасти республику от черной реакции. Первое время Жан защищал и Мильерана, считая, что тот как социалист будет отстаивать интересы простого народа, но глубоко ошибся. Предательство Мильерана привело к глубокому кризису французского социалистического движения..) я ему никогда не прощу. Четыре года назад он сам предложил уменьшить срок службы в армии до двух лет и носился с идеей упразднить армию, заменив ее вооруженным народом, а теперь спохватился, что число призывников с каждым годом уменьшается, и у нас все плохо.
  - Что поделаешь: народ беднеет и рождаемость падает. Через пять лет служить вообще будет некому.
  - Надо думать не о количестве армии, а о качестве. Германия успешно это сделала, и сейчас разработала новую морскую программу. В Париже только об этом и говорят.
  - Есть только две серьезные силы в мире: Англия и Германия, - заметил Гогелия, - все остальные присматриваются, к кому из них выгодней примкнуть, чтобы осуществить свои личные интересы.
  - Я бы этого не сказал, - заметил Франсуа, - Россия тоже всегда была сильным государством, с которым все вынуждены считаться. Недаром Франция и Англия заключили с ней альянс.
  - Сейчас многое изменилось в мировой политике. Еще недавно "дядя Вилли" и "кузен Ники"* (*так друг друга называли император Николай II и кайзер Вильгельм II) были неразлучными друзьями, а теперь враждебно настроены друг к другу.
  - У всех свои амбиции, и каждый старается проявить свой характер. Балканы и Марокко тому прекрасный пример.
  - Значит, Жан серьезно взялся за тему войны, - вернулся к первоначальной теме Готье, - и пишет об этом книгу. Так что там у него за предложения, Франсуа, можете привести хоть одно?
  Бати достал блокнот.
  - Предложения довольно смелые. Вот, например, одно из них. Специально записал для вас, Шарль: "Любое наше правительство, которое вступит в войну, должно предварительно открыто и лояльно использовать возможность для разрешения конфликта с помощью арбитражного суда. В противном случае народ будет считать его предателем Франции и врагом отечества. Парламент же, который одобрит такое действие правительства, будет обвинен в измене и подлежит роспуску. Конституционная и национальная обязанность граждан состоит в том, чтобы свергнуть такое правительство и заменить его правительством доброй воли, способным предложить противнику прекратить военные действия путем передачи спора в арбитражный суд".
  - Что за наивность? - не удержался от восклицания Жорж Дюртуа. - Где взять этот арбитражный суд и кто заставит правительство прекратить захватническую войну в Марокко?
  - Верно! - поддержал издателя Шарль. - Мы все возмущаемся колониальной политикой Франции, но до сих пор не сделали решительного шага, чтобы остановить ее вторжение в Марокко. Парламент обязан осудить позорные войны в Индокитае и Северной Африке, а не поощрять в этом правительство. Депутаты показывают свою полную беспомощность. Надеюсь, Франсуа, вы не забыли сказать об этом Жану?
  - Нет. Он постоянно говорит об этом в парламенте. Сейчас его волнует, как предотвратить мировую войну, и здесь он возлагает надежды на международную солидарность, призывая всех социалистов объединиться и проводить в своих странах митинги, демонстрации, забастовки и даже восстания, как это было в России в 1905 году.
  - Перед франко-прусской войной Интернационал проводил такие демонстрации вместе с немецкими социалистами, - сказал Гогелия. - Война все равно разразилась. А теперь в Германии нет силы, которая могла бы помешать завоевательным планам Вильгельма. Да и во всем мире таковой не найдется.
  - Что же теперь сидеть, сложа руки. Социалисты обязаны предотвратить войну.
   - А если она все-таки начнется, что тогда, Франсуа, вы будите делать? - поддел его Гогелия.
   - Возьму в руки винтовку.
   - То есть поддержите свое правительство и пойдете убивать немецких рабочих. Браво! - Константин захлопал в ладоши.
  - Мы все - интернационалисты, - недовольно поморщился Франсуа. - Но ведь может развиться и другая ситуация. При объявлении войны французские рабочие поддержат пацифистов и повернут оружие не против врага, а против своего правительства. Германские же социалисты, наоборот, послушаются Каутского, вступят в ряды кайзеровской армии и оккупируют Францию. Мои родители это испытали в 1871 году.
  - Мой друг, вы никак не хотите понять, что любая война на руку только капиталистам, ни русскому, ни немецкому рабочему она не нужна, - упрекнул его Шарль. - Я не люблю Эрве, но мне нравится его предложение: в знак протеста против войны собрать в казармах весь навоз, построить перед ним солдат и при звуках военной музыки водрузить туда французское знамя.
   - Глупо и вульгарно, - поморщился Жорж Дюртуа.
  - Не надо смешивать разные вещи: интернационализм и патриотизм, - с волнением произнес Франсуа. - Я хорошо знаю причины, по которым возникают войны и кому они выгодны, но это не мешает мне любить свою родину. Все, что говорит Эрве, возмутительно, особенно о том, что французскому народу все равно, кто его эксплуатирует: французский капиталист или немецкий. Если бы было так, то мы не увидели Парижскую коммуну.
  - Тогда не было такой международной солидарности.
  - Ее и сейчас нет. Интернационал трещит по швам.
  - А вы, Николай, что думаете об этом? - спросил Готье, молчавшего до сих пор Николая. - Должен вас предупредить, друзья, что наш новый друг - большевик.
   - Эрве плохо знает историю, - сказал Николай, заметив, что при его словах Дюртуа и Гогелия усмехнулись. - Нет ни одного народа, который бы терпел на своей земле иноземных захватчиков и не боролся с ними. Франция в этом всегда показывала пример. Что касается меня лично, то я поддерживаю тех, кто призывает к защите своей родины. Франсуа, вы боитесь, что Вильгельм оккупирует Францию. Вы его непосредственные соседи справа, а мы тоже не так далеко и ближе всего к границе - моя родина, Украина. Я бы не хотел видеть в своем доме кайзеровских или австрийских солдат.
  Увидев, что Гогелия хочет ему возразить, он поспешил добавить.
  - Можно быть врагом самодержавия, Николая II, правительства, но не собственного народа, который из-за нашего лжепатриотизма окажется еще под пятой и у немецких империалистов.
  - А немецких рабочих вам не жаль?
  - Жаль. Но наша жалость им не поможет. И вы, и я прекрасно понимаем, что организовать в один час, даже в один день восстание рабочих против начавшейся войны невозможно ни в Германии, ни во Франции, ни тем более в России. Весь наш разговор пустой. Никому не нужная демагогия.
  - Вот как. Значит, все решения Интернационала по этому вопросу тоже демагогия.
  - Интернационал делает то, что обязан делать, но в настоящий момент он бессилен предпринять что-либо действенное.
  - А гражданская война, о которой говорит Ленин?
  - Такой вариант вполне возможен при ситуации 905-го года, когда Россия проиграла войну с Японией. Она и сейчас может ее проиграть. У нас все те же генералы, не способные управлять армией и флотом, и еще не залечены маньчжурские раны. У Ленина на это острое политическое чутье.
  - К тому времени ваш Ленин переругается со всеми своими соратниками, некому будет делать революцию, - весело сказал Франсуа, доставая часы. - Увы, господа! Мне пора. Я должен заглянуть еще к двум товарищам, которые давали мне поручения в Париже. А вы, мосье?
  - Мы с вами, - Гогелия встал, недовольный тем, что разговор оборвался, и он не успел возразить Николаю. - Нам важно было получить согласие Шарля на перевод книги. Лида быстро его сделает, а Жорж обещает ее издать до нового года. Так, Жорж?
  - Даже раньше, если рукопись будет готова, - кивнул головой Дютуа.
  Проводив гостей, Готье и Николай вернулись в кабинет, чтобы продолжить разговор, но пришли с прогулки женщины и позвали их в гостиную пить чай. Лиза по просьбе Шарля спела его любимую арию из "Травиаты" и сыграла несколько вальсов Шопена. Каролина тоже обучалась музыке. Вместе с Лизой они исполнили в четыре руки несколько пьес Грига. Атмосфера была непринужденная. Николай и Лиза чувствовали себя здесь, как дома.
  Шарль пошел провожать их на пристань. Пожимая Николаю руку, он сказал, что будет рад их видеть в следующее воскресенье. Им надо еще о многом поговорить. "Постарайтесь к этому времени написать статью, - напомнил он, - мы ее дадим в очередной номер".
  
  ГЛАВА 13
  
  В конце мая состоялся благотворительный вечер, который Маруся решила провести в пользу семей погибших шахтеров Иллинойса. Он прошел без суеты и волнений, как это было в кинотеатре "Globe". Хозяин салона "Монблан" Эрик Гвинден все заранее подготовил. В двух залах проходили ярмарка и аукцион. В третьем, самом большом выставочном помещении, состоялся бал из приглашенных артистов какого-то музыкального театра. Они танцевали мазурки и вальсы, вовлекая в них всех присутствующих, стоящих и сидящих в креслах около стен под картинами. Затем артисты исполнили несколько номеров из оперетт Кальмана и Штрауса. Лиза выступила с той же программой, что и в клубе, кроме полонеза Огинского и романса Глинки. Вместо Марсельезы она решила спеть "Молитву" Россини. Ей пришла мысль: во время ее исполнения погасить в зале свет и зажечь на пианино и в руках людей свечи. Для этого перед концертом всем гостям раздали свечи, попросив соблюдать осторожность (сам Эрик был не в восторге от этой идеи).
   Как только раздались первые звуки "Молитвы", в зале погас свет, и вспыхнули десятки огней. Это произвело на всех такое впечатление, что люди поднялись со своих мест и слушали песню стоя.
  После концерта здесь же, в салоне, Маруся устроила скромный фуршет для участников вечера, репортеров и узкого круга друзей. К своему изумлению, Николай и Лиза встретили среди них петербургских знакомых: поэта Константина Горскина и его неизменную "музу", а теперь уже и жену Аделаиду-Евдокию. Они приехали в Швейцарию путешествовать и случайно оказались на этом вечере, куда их привел сосед по гостинице - русский художник. Константин ворчал, что художник уговорил их приобрести на аукционе три совсем ненужные им картины. Теперь эту тяжесть придется возить с собой. Аделаида его успокаивала, что картины принадлежат современным модным художникам-импрессионистам. Кроме того, купив их, они оказали помощь американским шахтерам. Аделаида оказалась намного умней своего мужа. Константин успокоился и переключился на Лизу. Ее пение и игра на фортепьяно произвели на него сильное впечатление. Он обещал по возвращении в Россию поместить о ней статьи в петербургские газеты. Ему даже не пришло в голову спросить своих старых знакомых, почему они теперь живут в Женеве.
  Поэт и его супруга мало изменились. Константин вынул из портфеля два своих новых сборника и, чтобы особенно не утруждать себя, сделал на них те же надписи, что два года назад в Петербурге. Лиза для него оставалась все той же "божественной и несравненной Елизаветой", а Николаю он опять "завидовал белой завистью".
  Аделаида же опять твердила, что Костя безумно талантлив, но в России его не хотят признавать.
  - У всех на уме только Блок, Брюсов и Андрей Белый. Вы читали "Огненный ангел" Брюсова? Это роман о безумной любви его и писательницы Нины Петровской. Она его околдовала. Но все знают, что он любит только поэзию. Это безумие кончилось тем, что она хотела из-за него отравиться. А наша Катюша Герман? Влюблена теперь в философа Б. и живет с ним и его женой в Риме в одном номере гостиницы. Любовь втроем - это так романтично, - вздохнула она, с тоской посмотрев на своего флегматичного Костю. Тот молчал, виновато улыбаясь.
  За один вечер Лиза и Николай узнали от нее массу новостей про русских поэтов, их жен и побочные связи.
  - Куда же вы дальше? - спросил Николай, чтобы прервать этот неприятный для него поток сплетен.
  - Мы хотим объездить всю Швейцарию. Костя давно мечтал об этой поездке. Ему нужны новые впечатления.
  - Обязательно напишите нам о своих впечатлениях, - сказал Николай и, сославшись на то, что Лизе надо отдохнуть после концерта, они сбежали из салона.
   Доходы от вечера превзошли все ожидания устроителей. Их общая сумма не афишировалась. Некоторую часть денег Маруся передала американскому консулу для семей шахтеров, погибших в штате Иллинойс. Об этом тут же известили газеты, так как и эта сумма была приличной. Остальные деньги были отосланы Пжокачу в Лондон, где он скрывался со своими боевиками. Вскоре от него пришло сообщение, что они успешно вернулись домой, все "родные" довольны "подарками", то есть оружием.
  Януш опять настойчиво требовал от жены новых денег. Маруся разозлилась и написала ему, что у нее больше нет ни копейки. Ей надоело, что ее используют, как дойную корову. "Выбирай или я, или Македония, - заключила она свое резкое послание, - ваша освободительная борьба высосала из меня все соки".
  - Ты его больше не любишь, - спросила ее Лиза, с которой Маруся поделилась своим решением расстаться с мужем. История с македонцами и благотворительный концерт их сблизили. Лиза снова ходила к ней на сеансы.
  - Когда-то любила. Так ведь это не самая большая моя любовь. Ты обо мне, Лиза, ничего не знаешь. Думаешь, я - благородных кровей, аристократка. А ведь я убивала людей, участвовала в Одессе в самых громких грабежах и "эксах".
  - Ты стреляла в людей? - поразилась Лиза.
  - Стреляла. Этому меня научил человек, по которому я сходила с ума, - анархист Петечка Романовский или, как его звали в нашем окружении, "Рома". Мой первый мужчина. Я могла на лету подстрелить птицу, и в темноте попасть в любой предмет. Потом загремела в тюрьму, была приговорена к виселице. Петя организовал мне побег из тюрьмы, привез в Париж... и исчез. Я подождала-подождала и вышла замуж за фабриканта. А Януш? Да, когда-то любила его, продала ради него дом на Монмартре, последовала за ним в Женеву, когда французские власти выгнали его из страны. И сейчас столько для него сделала, но прежних чувств нет. Мы давно не живем вместе, а это притупляет отношения. У меня много поклонников. Такой образ жизни мне больше нравится. Люди искусства предпочитают во всем свободу и независимость. Слышала о любви втроем или вчетвером?
  - Слышала, - покраснела Лиза.
  - Что ты так покраснела? - усмехнулась Маруся. - Это я так спросила, к слову. Ты что не читала статьи Эммы Гольдман о свободной любви?
  - Не читала, знаю, что она пишет о феминизме.
  - Это и есть пропаганда свободной любви, когда женщина полностью раскрепощается, перестает быть рабыней мужчины и может позволить себе все удовольствия жизни.
  - В такой любви есть что-то низменное, женщина перестает быть женщиной в том смысле, каким должно быть ее предназначение.
  - Любовь и половое влечение - это совершенно разные вещи. Ах, Лиза! Ты не знаешь себе цену. Со своей красотой и талантом ты могла бы свести с ума весь Париж. Там к женщине другое отношение, не то, что здесь в Женеве: скучный город и скучные люди.
  Она подошла к мольберту.
  - Посмотри, какие я нарисовала еще две картины с тобой. На одной - ты идешь по аллее. Ветер срывает твою шляпу и треплет волосы. Ты придерживаешь их рукой и, улыбаясь, следишь за улетающей шляпой. Помнишь историю со шпиком? Весна, сирень, сеет мелкий дождь. Дождя тогда не было, эта моя фантазия. Весь пейзаж в размытых красках.
  - Просто чудо! - еле выдохнула Лиза. - А вторая?
  Маруся пододвинула вторую раму. На ней Лиза стояла рядом с велосипедом, держа левую ногу на педали. Четко видна только ее фигура в легком платье и шляпе, передняя часть велосипеда. За ними: с одной стороны - белая воздушная пелена, с другой - крупные мазки красного и коричневого цвета.
  - Маруся! Ты - гений, так бы не нарисовал сам Клод Моне.
  - Скажешь тоже. Мне до Моне далеко. Я трезво смотрю на свои способности, но я - человек самолюбивый и должна участвовать в Парижском салоне. Две картины, считай, готовы, за исключением разной мелочи. Нужно сделать еще две или три.
  - Когда же ты работаешь?
  - Лучше спроси, когда я отдыхаю. Если я на что-то нацелюсь, то забываю обо всем на свете. К черту Януша и его друзей. Садись к окну и не двигайся.
  Лиза покорно села к окну и стала думать об их разговоре с Марусей о свободной любви. От кого-то она недавно это уже слышала? Ну, конечно, на благотворительном вечере от жены Горскина Аделаиды-Евдокии. Выходит, жизнь петербургского бомонда мало чем отличается от заграничного. Российская аристократия, путешествуя по Европе, все ее пагубные пороки переносит на родную почву. А Маруся? Убивала людей и была приговорена к виселице. Кто бы мог подумать?
  После мучительного сеанса, продолжавшегося четыре часа, Маруся оставила ее у себя обедать. Пока она наверху объясняла горничной, что подать к столу, Лиза рассматривала новый сюжет со своей персоной: она сидит за столом с цветами, наподобие той картины, где она сидела около рояля с цветами. Только там были белые розы на фоне черного рояля, здесь - желтые хризантемы и голубое платье. Позади нее - окно с воздушной занавеской. Все краски - нежные, почти прозрачные, придают картине романтичность и ностальгию.
   Перед самым ее уходом Маруся сказала:
  - Один человек просил меня нарисовать твой портрет.
  - Вот еще глупости, - вспыхнула Лиза. - Кто?
  - Не скажу, это наш с ним секрет.
  Лиза ушла от Нефедовой взволнованная. Она не сомневалась, что к Марусе с просьбой о ее портрете обращался Мишель. Он окончательно сошел с ума. Каждый вечер приходит в клуб и садится в последнем ряду зала, слушая, как она играет и дает указания детям. Первое время она не обращала на это внимание, думая, что он просто заходит в клуб посмотреть, как работают кружки, но, когда он стал постоянно появляться в зале, поняла, что он приходит в клуб ради нее. Это ей не понравилось. Теперь эта просьба к Марусе нарисовать ее портрет.
  Спустя некоторое время после этого разговора она увидела Мишеля на улице, недалеко от входа в клуб и сделала вид, что не заметила. Он ждал ее.
   - Лиза, - окликнул он. - Если не возражаете, я вас немного провожу.
   Они молча шли по улице. Их обгоняли Лизины ученики с родителями, и ей было неприятно, что их видят вместе.
   - Лиза, я люблю вас, - глухо сказал Мишель, заметив, что Лиза хмурится, - с тех самых пор, как увидел вас в Екатеринославе.
  - Я не понимаю, Мишель, что вы от меня ждете. Я - замужем, мы с вами виделись всего один раз и даже толком не разговаривали...
  - Это не имеет значения. Я ничего от вас не жду, но и с собой ничего не могу поделать. Мне плохо, когда я вас долго не вижу... Жаль, что вашим мужем оказался Николай, иначе бы я вас увел от него.
   - Вы так много для нас сделали, но, пожалуйста, не приходите больше на занятия и не ждите меня около клуба: люди все замечают.
   - Я не собираюсь причинять вам обоим неприятности.
   На улице она его больше не встречала, однако он продолжал приходить на занятия. И, как предвидела Лиза, по клубу поползли слухи, что Мишель Штейнер - известный в профсоюзе обувщиков и на фабрике человек, ходит в клуб ради нее.
   Лиза не ожидала, что Мишель окажется таким настойчивым, напоминая тем самым Арона Могилевского. Вот и к Марусе пришел, чтобы просить нарисовать ее портрет. Ее душевное равновесие было нарушено. Она подумала, что, как не жаль, а с клубом придется расстаться.
  
   * * *
  За последнее время Машенька Аристова несколько раз болела простудными заболеваниями. В таком возрасте это обычное дело, но Полина была уверена, что это происходит из-за того, что у Марусиной знакомой, где она теперь жила, часто собираются гости. Они много курят, открывают окна и двери, и по всем комнатам гуляют сквозняки. Было обидно, что их комната в пансионе пустовала, и Полина, сохраняя ее для мужа, аккуратно платила за нее деньги. Лиза и Лида Труфимова решили уговорить Евдокию Степановну разрешить Полине вернуться обратно. Они упрашивали ее несколько дней. Все было напрасно: мадам твердо стояла на своем. И только, когда Лида однажды расплакалась, Евдокия Степановна сдалась. И сама чуть не расплакалась из-за того, что, соблюдая интересы своих жильцов, вынуждала Полину где-то скитаться с маленьким ребенком.
  Полина с дочкой вернулись в пансион. Вскоре она сообщила, что Моисея выписывают домой. На следующий день Николай зашел к нему в госпиталь, чтобы забрать часть скопившихся там вещей и узнать точное время выписки.
   В палате у него сидел Леня Туркин. Моисей предложил погулять в госпитальном саду, взял палку и, прихрамывая, направился к двери. Николай шел рядом с ним и видел, что он все время морщится от боли.
  - По-моему, тебе еще рано выписываться, - сказал он. - У тебя болит нога.
  - Врачи говорят, что так и должно быть после операций. Скоро пройдет.
   Они присели на скамейку и закурили. Моисей стал его расспрашивать о делах на фабрике.
  - Как ты думаешь, меня примут обратно в цех?
  - Не знаю, все рабочие места заняты, но хозяева обязаны подыскать тебе работу, соответствующую твоему состоянию.
  - Я здоров и смогу работать, как прежде.
  - Весь день стоять на ногах...
  - Нам с Полей надо снять квартиру и выехать из пансиона.
  - Ващенкова вас теперь не выгонит, а Мишель найдет для тебя что-нибудь подходящее в другом месте.
  - Мишель меня забыл, был тут всего пару раз. Рогдаев заглянул только после аварии. Калека теперь никому не нужен.
  - Во-первых, ты не калека, и скоро забудешь о своей палке, во-вторых, у тебя есть друзья, и мы о вас позаботимся.
  Леня за все это время не произнес ни слова.
  - А ты, Леня, что молчишь? - набросился на него Николай. Тот почему-то недовольно посмотрел на него и пробормотал сквозь зубы.
  - Ты прав.
  Обратно до палаты Моисей шел из последних сил и тяжело опустился на кровать: колено плохо сгибалось. Они подождали, пока к нему подойдет сестра с уколом, и направились к выходу. Николай был расстроен. Уже в вестибюле он вспомнил о Бокове.
  - Подожди меня здесь, - сказал он Лене и снова поднялся наверх, расспрашивая у сестер, где можно найти хирурга Бокова. На его счастье, тот оказался на месте.
  - Аристову нужна еще одна операция, - сказал Сергей Петрович, - он не может ее оплатить и просил об этом не говорить ни жене, ни друзьям. Будет вот так ходить, хромая и мучаясь лет пять, пока совсем не сляжет.
  - Напрасно вы мне не дали знать, Сергей Петрович.
  - Деньги очень большие, операция сложная.
  - Черт возьми, мой брат давно бы сделал все, что нужно, не думая ни о каких деньгах. Вам тут наплевать на человека, а у него семья, грудной ребенок.
  - Я готов ему сделать все бесплатно, но здесь это невозможно. Операцию надо делать срочно, иначе кости окончательно срастутся, придется их ломать.
  - Деньги мы найдем, - не раздумывая, сказал Николай, - завтра же начинайте готовить его к операции.
  - Ты на машине? - спросил Николай Туркина, ожидавшего его на крыльце госпиталя.
  - На машине. Стоит на улице.
  - Едем домой к Рогдаеву.
  По дороге оба молчали. Туркин делал вид, что внимательно смотрит на дорогу, Николай переваривал в голове все, что услышал от Бокова. Ему страшно захотелось курить. Он достал из кармана пиджака пачку сигарет, оказавшейся пустой. Туркин протянул ему портсигар с памятником Петру I на крышке.
  - Из России? - удивился Николай. - Что-то я раньше у тебя его не видел. Хорошая вещь!
  - Одна знакомая подарила, - смутился Леня.
  Николай внимательно посмотрел на него. У Лени было устало лицо с темными кругами под глазами и красными воспаленными глазами. Он много работал, чтобы помогать деньгами матери и сестре, оставшимися в России. Говорили также, что он пишет какую-то работу об анархизме. Тихий, скромный человек. Ни на что не жалуется, ничего не просит. Преданно служит раз и навсегда выбранному делу анархизма. Трудно поверить, что лет десять назад он возглавлял в Москве группу анархистов, которые проповедовали безмотивный террор и занимались грабежами и убийствами. Леня со своей обезоруживающей детской улыбкой, верный, преданный друг и... убийства - в это невозможно было поверить
  Снова заговорили об Аристове.
  - Ты знал, что Моисею нужна еще одна операция, и он отказался из-за денег?
  - Об операции нет, а о том, что у Полины проблемы с деньгами, знал: мы с ней ездили закладывать вещи в ломбард.
   - Что же ты молчал? Такое дело, а мы ничего не знаем.
  - Полина просила не говорить, вы и так даете ей деньги.
  - А Рогдаев куда смотрит? Устраиваем благотворительные вечера, собираем для кого-то огромные суммы, а о своих товарищах позаботиться не можем.
  - Так чаще всего и бывает, - охотно согласился с ним Леня, ловко обгоняя тащившийся перед ними двухэтажный автобус, набитый пассажирами.
  Больше всего Николай злился на себя: занятый работой на фабрике и своими новыми знакомыми, он теперь редко заходил к Моисею и Полине, во всем положившись на Лизу. Полина же оказалась такой гордой, что даже ей не рассказывала о своих материальных трудностях.
  Рогдаева не было не только дома, но и в Женеве. Вышедшая из своей конторки консьержка, внимательно осмотрела их и сообщила, что супруги из 18-й квартиры еще вчера выехали в Париж, не сказав, когда вернутся. Хозяйка нервничает, так как они не внесли плату за следующий месяц.
  - Порядочные люди так не поступают, - грозно произнесла она, подталкивая их к выходу.
  - Вот так номер, - недовольно протянул Николай, - как они могли уехать из Женевы, не предупредив нас. Едем к Мишелю.
  Однако и Мишеля дома не оказалось.
  - Наверное, он в клубе, - предположил Леня и запнулся: недавно он услышал новость о том, что Мишель каждый вечер бывает в клубе из-за Лизы Фальк.
  - Едем в клуб, - сказал Николай, решивший безотлагательно решить вопрос с деньгами.
  - Нет, Коля, извини, я больше не могу тратить время, мне надо работать.
  - Отсюда до клуба 10 минут езды, - удивился Николай, но послушно вышел из машины и пошел дальше пешком.
  Недалеко от клуба он встретил Мишеля. Тот, увидев Николая, смутился. Николай не обратил на это внимания. Он радостно пожал ему руку и стал рассказывать о Моисее.
  - Что же Полина сама ко мне не обратилась? - спросил Мишель.
  - А ты, почему сам у нее ни разу не поинтересовался, и Моисея давно не навещал? Впрочем, я и сам хорош: тоже у него порядочно не был. Плохие мы друзья.
   - Это ты зря. Фабрика оплатила все его лечение, выплатила пособие, а профсоюз два раза выделял Полине крупные суммы. Плюс страховка.
  - Значит, этого мало, раз Полина закладывает свои вещи.
  Мишелю хотелось поскорей от него уйти.
  - Твой сигнал принят, - натянуто улыбнулся он, - завтра же найду деньги и отвезу их в клинику. Ты теперь куда?
  - Раз уж сюда пришел, подожду Лизу, она должна скоро освободиться.
  - Тогда расстаемся. Я спешу на важную встречу.
  Мишель пожал ему руку и направился к автобусной остановке. Проезжая вскоре мимо клуба, увидел, как из подъезда вышли Лиза и Николай. Лиза взяла его под руку и стала что-то горячо объяснять.
  Никакой важной встречи у Мишеля не было. Он рассеянно смотрел в окно, думая, что теперь ему делать. С появлением в Женеве Лизы он потерял покой. Сердце его разрывалось на части. Он никогда еще так не мучился. Каждый вечер, чтобы только увидеть ее, он приходил в клуб и садился в последнем ряду зала, не спуская с нее глаз. Он знал о слухах, которые ходили про него и Лизу, но ничего не мог с собой поделать: это было выше его сил. Встретив сейчас около клуба Николая, он растерялся и не мог сосредоточиться на их разговоре. Ему было стыдно, что он позабыл о своих близких друзьях, не навещал Моисея в клинике и всего два раза встречался с Полиной, когда передавал ей деньги. Все затмила любовь к Лизе.
  Нужно было что-то срочно делать: бежать из Женевы или еще лучше - из Швейцарии. Причем уезжать немедленно, пока окончательно не наделал глупостей и не испортил жизнь своим близким друзьям.
  Дома его ждало письмо из Торонты от старого друга по Белостоку Толи Любортовича. В столице Канады несколько месяцев назад организовалась группа анархистов-синдикалистов. Толя, зная, что он теперь синдикалист, постоянно звал его к себе. Не раздумывая, Мишель сел за стол и написал ему письмо, что на днях выезжает в Канаду и готов включиться в работу их группы.
  Лиза в этот вечер тоже была сильно взволнована: она случайно услышала, как две уборщицы из русских судачили о ней и Мишеле. Это ее так возмутило, что она решила немедленно расстаться с клубом. Она написала заявление об уходе и отдала его Эмилии Карловне, чтобы та передала его Ляхницкому. Самой разговаривать с Вацлавом Витольдовичем, не чаявшим в ней души и строившим грандиозные планы с ее концертами, у нее не хватило духу. Эмилия Карловна, знавшая о слухах в клубе, стала уговаривать ее не обращать на них внимания: люди ей просто завидуют.
  - Вот и вы, Эмилия Карловна, их слышали, - сказала Лиза упавшим голосом, - а если это дойдет до мужа?
  - Николай Ильич умный человек, он не обратит на это внимания.
  - Я не хочу, чтобы нас коснулась какая-то грязь. Больше моей ноги здесь не будет.
  Увидев в коридоре клуба Николая, она перепугалась, решив, что он все знает и пришел сюда, чтобы самому во всем убедиться. Хорошо, что к этому времени Штейнер уже ушел. Но волновалась она зря. Николай, действительно, искал Мишеля, но совсем по-другому поводу: поговорить об операции Моисея.
  На улице Лиза сообщила мужу, что решила оставить клуб. Детей ходит мало, работать с ними неинтересно.
  - Ляховский говорил, что дети занимаются у тебя с удовольствием, и вы готовите большой концерт.
   - Он заблуждается. Все дети - настоящие оболтусы.
   - Проведи хотя бы концерт. О нем на фабрике все знают.
   - Нет, Коля, я чувствую, что теряю время даром. Лучше я буду ходить на музыкально-просветительские вечера в филармонии. Я один раз была на них, мне они понравились.
   - Тебе видней, - вынужден был согласиться с ней Николай, недовольно покачав головой.
   Через неделю он вернулся домой в два часа ночи.
   - Что случилось, я уже начала волноваться, - набросилась на него Лиза.
   - Мишель устроил прощальный ужин, уезжает в Торонто.
   - Так неожиданно? - удивилась Лиза, оценив про себя джентльменский поступок Штейнера. - А на тебе это не отразится?
  - Да нет. На фабрике мое положение прочное.
  - Ну, и Мишель! - опять не удержалась от изумления Лиза, - я всегда знала, что он порядочный человек.
   Вслед за Мишелем из Женевы неожиданно уехал Леня Туркин. Он переехал в Париж под предлогом, что там можно больше заработать. На самом деле была и другая, более важная причина. Ему вскружила голову молоденькая студентка музыкального училища некая Алла, с которой он где-то познакомился летом в Женеве.
  Евдокия Степановна попросила Даниленко переехать в освободившуюся комнату - намного хуже, чем комната ее дочери Кати. Николай сделал в ней ремонт: побелил потолок, переклеил обои, натер мастикой пол. С разрешения хозяйки приобрели новую кровать, письменный стол и книжный шкаф для увеличившейся библиотеки. Это была их первая в Женеве собственная мебель, которую они смогут забрать, если надумают переехать в другое место.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  
   СУД НАД БОЕВЫМ ОТРЯДОМ
  
  ГЛАВА 1
  
   Михаил Даниленко не смог попасть на свадьбу Володи и своей кузины, так как накануне отъезда в Петербург с его женой Марией произошел несчастный случай. Она поехала одна в отцовском экипаже по магазинам. На обратном пути на перекрестке Крещатика с Фундуклеевской улицей перед их экипажем неожиданно выскочил автомобиль. Лошади испугались и с силой рванули в сторону, зацепив за афишную тумбу. Экипаж свалился на бок. Кучер отделался синяками, а Мария сломала ключицу и сильно ушибла правую ногу. Ее привезли домой, вызвали врача. К вечеру на нервной почве началась горячка. Михаил несколько дней просидел у постели жены, пока врач ни сказал, что опасность миновала, и теперь она пойдет на поправку.
  С этими событиями у нее прекратилось молоко. Катюше наняли кормилицу. Девочка была уже в таком возрасте, что не хотела брать чужую грудь, и ее перевели на искусственное кормление. Все заботы о малышке взяла на себя Ангелина Ивановна.
  Только через месяц Мария окончательно поправилась и сама предложила мужу ехать в Петербург, поздравить Володю и Елену задним числом. Кроме того, по просьбе мамы Михаил должен был встретиться с Сергеем. Хозяйка дома, в котором брат жил последние два года, неожиданно умерла. Новые владельцы попросили его выехать, и Сергей снова ночевал, где придется, голодая и болея бронхитами. Елена Ивановна решила, что пора кончать с его бродяжничеством, а если он не хочет ехать к Николаю в Женеву, то пусть явится с повинной в полицию и отсидит положенный ему за все его деяния срок. Почему-то она решила, что это будет лучше, чем всю жизнь находиться в бегах.
   В Петербурге Михаил обычно останавливался у профессора Розанова, где перед своим отъездом за границу жили Николай и Лиза. Профессор рад был услышать, что молодые люди успешно добрались до Женевы, одновременно посетовав, что они оба, как и его сын, загубили свою карьеру.
   - Я совершенно не понимаю нынешнюю молодежь, - рассуждал он, когда они после завтрака перешли в кабинет профессора. - К нам иногда приходит товарищ моего сына по университету, Вадим Суковатов, тоже социалист, но, кажется, меньшевик. Он был арестован вместе с Троцким и Хрусталевым в 905-м году, сидел в Петропавловке. Вадим критикует Думу и правительство. Мне кажется, что он и его товарищи делают это по какой-то инерции, упорно не желая видеть, что правительство само стремится улучшить положение простого народа. Я внимательно прочитал новую программу Столыпина. В ней много прогрессивных идей: о всеобщем образовании, о сокращении рабочего дня, страховании, медицинском обслуживании, наделении крестьян землей. Это большой шаг вперед. Его можно осуществить, если революционеры в Думе не будут ставить Петру Аркадьевичу палки в колеса.
   - Столыпин путает им все карты. Они добиваются свержения самодержавия. Правительство же предлагает конкретные меры, как крестьянам без особого ущерба для себя получить землю и улучшить свою жизнь. Они перестанут бунтовать и выступать против царя. Тогда революционеры потеряют своего главного союзника. Это очевидно.
  Они проговорили до обеда. Михаил с трудом вырвался от профессора и поехал в Сенат. Там ему нужно было увидеть своего близкого товарища по университету Петра Кунгурцева, служившего в канцелярии Сената, передать ему кассационную жалобу одного своего киевского подзащитного и попросить Петра ускорить ее рассмотрение.
   Друзья не виделись много лет. Петр пригласил его к себе домой, и они опять битых два часа говорили о Столыпине. Кунгурцев оказался кадетом, считая, в отличие от профессора Розанова, что новые реформы премьера наносят удар по самодержавию. Он размышлял, как Петр Григорьевич Рекашев, недавно опубликовавший в "Киевляне" статью с критикой премьер-министра и правительства. Также думали и многие гости тестя, посещавшие его домашние приемы (в этом "союзники" сходились с кадетами). Ни для кого не было секретом, что Николай II не любит Столыпина, и каждый считал своим долгом выразить преданность государю и "пнуть" премьера в спину.
   Михаил не знал, как сбежать от надоевшего товарища. Часы в гостиной показывали восемь. Ему давно пора быть у Володи. Кунгурцев, однако, разошелся не на шутку, достал программу своей партии и стал подробно комментировать в ней пункты, касающиеся экономического преобразования России. Михаил несколько раз намеренно зевнул и то и дело вынимал часы, но товарищ ничего не замечал. К счастью, вошла его жена с приглашением на ужин. Михаил поцеловал ей руку, извинился, что ему надо срочно побывать еще в одном месте, и, пожав руку оторопевшему товарищу, быстро удалился.
  Володя жил на канале Грибоедова недалеко от Банковского моста. Рядом находилось красивое здание Ассигнационного банка. Дом брата был не менее внушительный: с лепными фигурами на фасаде, декоративными колонами в нишах и массивной дубовой дверью. Он с трудом открыл эту дверь, кивнул головой согнувшемуся в поклоне привратнику, и стал подниматься по мраморной лестнице. Здесь тоже на потолке и стенах были лепные фигуры, а в нишах на всех этажах в полный рост застыли гипсовые статуи древнегреческих богов. Квартира в таком доме, наверное, недешево обходилась ее жильцам.
  Дверь открыла Елена. Она была беременна и заметно располнела. Лицо ее отекло и покрылось пятнами, как это обычно бывает у женщин в ее положении.
   Вслед за женой в коридор вышел Володя. Они крепко обнялись. Брат хотел провести его в кабинет, но Елена приказала им мыть руки и проходить в столовую, где давно было накрыто для ужина. Перед Михаилом предстала заботливая жена и хозяйка.
  Ужин подавала прислуга, немолодая, но расторопная женщина с добродушным, крестьянским лицом. Елена называла ее Пелагеей Трофимовной, Володя - тетей Пашей, как будто она была ему близким человеком, вроде их роменской соседки Марфы. Миша заметил, что Володю коробило такое обслуживание. Он каждый раз вскакивал навстречу тете Паше, помогал донести тяжелые блюда и сам относил на кухню грязную посуду. Елену это всегда возмущало, сейчас она делала вид, что ничего не замечает, оживленно расспрашивая Михаила о Марии, Киеве и их общих знакомых. Володя поддерживал разговор, много шутил. Однако Михаил чувствовал в его голосе и выражении лица что-то фальшивое и понял: у супругов далеко не все благополучно, как могло показаться на первый взгляд. А он-то рассчитывал, что брат забудет Лялю и искренне полюбит Елену.
  Чутье не обманывало Михаила. Действительно, сначала Елена покорила Володю не столько красотой и умом, сколько, как ему казалось, неподдельным интересом к его работе и медицине. Он был благодарен ей за поддержку во время подготовки диссертации. В эти дни они особенно тесно общались и настолько сблизились, что встречались почти каждый день и везде появлялись вместе. Однако никаких намерений на ней жениться у него не было и, когда на защиту диссертации в Петербург приехал Илья Кузьмич с младшими сыновьями, он Елену с ними не познакомил. Она обиделась, но виду не подала.
  В это же время, втайне от Володи, Елена часто бывала у своих богатых родственников в Петербурге Жилинских, заводя через них знакомых среди высшей аристократии, и тесно сошлась с семьей князя Извекова, бывшего товарищам ее отца по Николаевской инженерной академии. Так она готовила стартовую площадку для продвижения карьеры своего мужа. Извеков обещал найти ему высокую должность в Военно-медицинском управлении.
  Однако время шло, а ее положение по-прежнему оставалось неопределенным, и все ее честолюбивые мечты стать женой профессора и подняться с ним высоко вверх разбивались в пух и прах. Тогда она начала решительно действовать: приходила к нему в клинику, общалась с его коллегами и их женами, нашла подход к самому Бехтереву. Владимир Михайлович был уверен, что Елена - его жена и как-то в шутку спросил Володю, где он нашел такую красивую и умную женщину. Многие врачи тоже считали, что они - законные супруги. Володе пришлось задуматься об их отношениях: они уже достаточно знакомы, чтобы узнать друг друга и оценить взаимные чувства. Ему хотелось верить, что Елена искренне его любит. Наверное, и он ее любит, раз нуждается в ее присутствии, и они продолжают быть вместе. И он сделал ей предложение.
  Венчание проходило в Николо-Богоявленском морском соборе, который выбрали из-за хранимой там иконы Святителя Николая Чудотворца, особого почитаемого и теми, и другими родителями молодоженов; главным же образом потому, что настоятелем его был знакомый Сергея Григорьевича Рекашева протоиерей Федоров, как потом Володя узнал, ярый антисемит и черносотенец.
  Ильи Кузьмичу, бывшему на свадьбе со стороны жениха в единственном числе, невеста и ее новые родственники понравились. Рекашевы, по просьбе Елены, вели себя с отцом Володи почтительно, хотя особых стараний для этого не надо было. Илья Кузьмич, как и все его сыновья, имел привлекательную внешность, облаченный же в новый костюм, выглядел не менее солидно, чем братья Рекашевы (Петр Григорьевич тоже приехал), Жилинский и князь Извеков. Держал себя с достоинством и мог поддержать любой разговор, кроме, конечно, петербургских сплетен.
  Сергей Григорьевич, довольный тем, что Елена хорошо устроилась в Петербурге и завела знакомых в высшем обществе, выделил ей солидное приданное. На эти деньги они сняли большую четырехкомнатную квартиру на канале Грибоедова в доме, где проживала столичная аристократия. Елена по своему вкусу обустроила комнаты и наняла прислугу: она не собиралась тратить силы и время на домашнее хозяйство. У них были две горничные, слуга-камердинер и кухарка - все, как у ее родителей в Киеве. Оставалось только приобрести собственный экипаж.
   После свадьбы Елена стала постепенно сужать круг Володиных друзей, считая их людьми второго сорта. Под разными предлогами она отклоняла его предложения позвать кого-то из коллег на воскресный обед или самим поехать к ним в гости. Зато регулярно вытаскивала его на приемы, которые устраивали ее именитые родственники и знакомые. Среди них теперь были и люди, приближенные к вдовствующей императрице Марии Федоровне и Великим князьям. Она убеждала мужа, что от них зависит его положение в петербургском обществе, карьера в медицине и науке. "Чепуха! - с негодованием говорил Володя. - Я никогда ни от кого не зависел и прошу тебя не вмешиваться в мои дела, ни с кем обо мне не говорить. Иначе я буду вынужден уехать из Петербурга". В это время казанский профессор Даркшевич усиленно звал его в свою клинику. Эта угроза испугала Елену, она перестала вмешиваться в его дела. По его требованию из дома были уволены слуга-камердинер и одна из горничных, не из-за денег, а из-за того, что Володе было неприятно пользоваться услугами людей, которые старательно следили за каждым его движением, торопясь выполнить любое его желание. "Мужик, он и есть мужик", - злилась на мужа Елена, однако признавала, что по культуре и образованности он стоит значительно выше многих ее петербургских знакомых. Пришлось ей забыть и о собственном экипаже.
  О медицинских курсах она больше не вспоминала и, переложив заботу о доме и муже на прислугу, вела свободный образ жизни: вставала поздно, день проводила в гостях, вечером уезжала в театр, возвращаясь в 2 -3 часа ночи, усталая и разбитая. Такая семейная жизнь Володю вполне устраивала. По вечерам в квартире было тихо, и он мог спокойно работать в своем кабинете. Любит он ее или нет - об этом он больше не думал. Известие о том, что она беременна, обрадовало его. Он стал больше уделять ей внимания и заботиться о ее здоровье. И сама Елена неожиданно переменилась: теперь редко отлучалась из дома, взялась хозяйничать, обсуждая с кухаркой меню на завтрак и обед, чтобы побаловать мужа вкусными вещами. И, уж, что совсем было некстати, проявляла, как в начале их знакомства, интерес к его научной работе, выражая желание чем-нибудь помочь, чем страшно напугала Володю, не хотевшего, чтобы кто-либо вторгался в его творческий процесс.
  Вот эти новые отношения с оттенком старых и наблюдал теперь Михаил, подмечая фальшь и искренность в поведении каждого.
   * * *
   ... После того, как разговор о Киеве и общих родственниках был исчерпан, Елена предложила перейти в гостиную: ей надо было показать Михаилу коллекцию картин, которую она недавно приобрела на одной из выставок московских передвижников. Михаил с интересом изучил картины, похвалив ее за отличный вкус. Он сам с удовольствием купил бы что-нибудь подобное для Марии. Разговор об искусстве мог затянуться надолго. Было уже 12 часов. Володя предложил жене идти спать. Елена послушно встала. "Ничего не поделаешь, - сказала она, кокетливо улыбаясь, Михаилу, - надо слушаться своего домашнего доктора". Прилежно поцеловав мужа в щеку и наказав, чтобы они тоже долго не задерживались, так как Володе надо рано вставать, она удалилась в спальню.
  Перешли в Володин кабинет.
  - Давай, рассказывай, как ты себя чувствуешь в положении мужа и будущего отца? - сказал Михаил, удобно усаживаясь в кожаное кресло с позолоченными подлокотниками. - Что-то ты кажешься мне невеселым.
  - Просто устал и работы много, - отмахнулся Володя. Ему было стыдно признаться брату в своем разочаровании в Елене. - Ты же знаешь, для меня главное работа, все остальное - приложение. Вот отцовство - это да. Лена много тут наговорила, а самое главное не сказала: мы хотим, чтобы ты тоже стал крестным отцом нашего ребенка. Даже не возражай. Скажу тебе откровенно, Рекашевых я не очень жалую. Сергей Григорьевич - не лучше Зильберштейна, только по другой части. Не предупредив меня, пригласил проводить венчание активного черносотенца, выдав его за хорошего знакомого.
  - Он тоже выступил на обеде с речью, как отец Иоанн на крестинах Катеньки?
  - До этого не дошло. Все гости вели себя пристойно, наверное, Сергей Григорьевич их заранее предупредил. В Петербурге, оказывается, живет еще один их брат, сводный по отцу, - Федор. Его мать из галицких князей. Киевская родня его не жалует. Этот горазд по другой части - носится с идеей вернуть Украине Галицию и отделиться от России. На него иногда нападают Дубровинские газеты.
  - Да-а-а, попались нам с тобой родственнички. Я тебе уже говорил, что в делах тестя не участвую, поддерживаю с ним чисто формальные отношения, чтобы соблюдать мир в семье, тем более, что нам приходится вместе работать. Давай теперь о Сергее. Я ему несколько раз предлагал ехать к Коле в Женеву. Он категорически отказывается и заставляет волноваться маму. Теперь и вовсе куда-то пропал.
  - Я видел его в декабре, после свадьбы. Выглядит отвратительно, без конца болеет, нервы - никудышные. Теперь он вот что задумал. Один его товарищ сделал подложный паспорт и спокойно живет в Москве. Сергей тоже решил туда перебраться, поступить в народный университет Шанявского. Я дал ему денег. В Женеве ему делать нечего. От кого-то он узнал, что Коля и Лиза там нищенствуют, Коля целыми днями бегает в поисках работы.
  - А нам он пишет, что устроились хорошо, зарабатывает прилично.
  - Что ты хочешь, чтобы он нам жаловался, и мы посылали ему деньги?
  - Теперь понятно, почему Серега не хочет туда ехать. Но жить в Москве по фальшивому паспорту - неразумно, так же, как поступать в народный университет, где каждый студент находится под наблюдением полиции.
  - Пусть едет, раз настроился. Здесь он мечется, как заяц. Если в ближайшие дни не объявится, значит, уехал в Москву. Самим искать его бесполезно.
  - А как быть с Колей? Может быть, послать им денег?
  - Не надо. Он - сильный, выкарабкается. А если узнает, что мы в курсе их нищеты, будет еще больше страдать.
  
   * * *
   Михаил так и не встретился с Сергеем. На какое-то время он исчез из поля зрения родных. Даже в Ромны перестали приходить привычные открытки без адреса, которые время от времени он передавал через своих друзей. В мае 1909 года Михаил получил от него письмо, что он сидит в Бутырской тюрьме. Ему инкриминируют его бывшие дела по Екатеринославу, в том числе и их общее с Николаем дело 905-го года - печатание листовок. Просил никого не волноваться, так как принял твердое решение отсидеть, сколько ему положено. Адвокат из его московских товарищей уверен, что ему в общей сложности дадут шесть лет.
  Еще он удивил сообщением, что в Екатеринославе у него есть невеста, дочь рабочего с Брянского завода, которого хорошо знает Николай. Она приехала в Москву, навещает его в тюрьме и готова ждать его освобождения, сколько надо. Николай подтвердил родным, что знает эту девушку и ее семью с самой лучшей стороны. Это была Даша - дочь вальцовщика с Брянки Степана Кузьмича Нестеренко, старосты его рабочего кружка.
  По настоянию Елены Ивановны Михаил все-таки побывал в Москве, встретился с защитником Сергея, весьма толковым молодым человеком. Тот внимательно выслушал все советы Михаила, записал их на бумагу и передал Сергею. Особенно настоятельно Михаил просил брата не пререкаться с судьей и отказаться от последнего слова. Сергей пренебрег его советами. Все три дня, пока шел суд, он безобразно себя вел, так что судья несколько раз угрожал вывести его из зала. Во время последнего заседания всем грубил и несколько раз выкриками прерывал обвинительную речь прокурора. Когда ему предоставили заключительное слово, вскочил со скамьи и, боясь, что его остановят, быстро произнес заранее продуманную речь с обличением самодержавия и правительства, окончательно испортив все дело. Нервы его были на пределе. Судья не мог этого не видеть, но так как большинство революционеров ведут себя подобным образом, суд согласился с предложением прокурора дать Даниленко за ранение двух жандармов 5 лет каторги.
  Сразу после окончания суда Михаил встретился с братом, чтобы заставить его написать прошение о пересмотре дела. Об этом же со слезами умоляла его сделать и его невеста Даша. Сергей согласился, поставив Михаилу условие: организовать их венчание с Дашей и самому на нем присутствовать. Михаилу пришлось задержаться в Москве еще на две недели.
  В октябре состоялся повторный суд, оставивший первое решение без изменений. К этому времени Харьковская окружная палата рассмотрела их общее с Николаем дело в Екатеринославе - печатание листовок. Обоим присудили по 1 году 6 месяцев. Итого весь срок для Сергея составил шесть с половиной лет.
  Ничего не говоря брату, Михаил обратился в сенат и добился нового пересмотра дела. В результате ему дали такой же срок, но не каторги, а ссылки. Этим местом стало село "Усолье" Иркутской области. Его невеста решила ехать вместе с ним.
   Даше было 20 лет. Миловидная девушка с легким румянцем на щеках и смущенной улыбкой, стойко принимавшая удары избранной ею судьбы. Пока шло следствие, она израсходовала все деньги на проживание в Москве и передачи Сергею и устроилась санитаркой в Екатерининскую больницу.
   На венчание в тюремном храме девушка пришла в белом платье и с фатой, приколотой к высокой прическе. Из посторонних был только Михаил. Он держал над женихом и невестой венцы, подсказывая, что надо отвечать священнику и делать по ходу церемонии, так как оба от волнения ничего не понимали и путались. Особенно растерянным выглядел Сергей. Даже под конец, когда священник обратился к нему с вопросом, согласен ли он вступить в брак и не давал ли кому-нибудь другому подобное обещание, брат ответил не сразу. Видя их состояние, священник сказал им: "Позвольте, дети мои, дать вам один совет: терпение, терпение и терпение. Все, что делается в этом мире, принимайте, как радость".
   Михаил договорился с директором тюрьмы, чтобы молодоженам предоставили на сутки отдельную комнату и разрешили распить бутылку шампанского. Даша заранее наготовила еды, купила стаканы из тонкого стекла. В банке на грубом деревянном столе стояли белые нарциссы - букет невесты.
  Лицо девушки сияло: вся радость жизни собралась в ее восторженных глазах. Михаил любовался ею, не переставая удивляться ее неутомимой энергии и самоотверженности. Пять лет Сергей скрывался неизвестно где, и все это время она преданно любила его и ждала. Однако он пытался отговорить Дашу от поездки в Сибирь, рисуя тяжелые картины их жизни на поселении. В ответ девушка упрямо сжимала губы, и карие глаза наполнялись слезами.
   Объявили день отправки партии. Приказав Даше ехать на вокзал, он отправился к назначенному часу в тюрьму. Было раннее зимнее утро. Город спал. Над крышами домов разливалось огненно красное зарево рассвета, как обычно бывает при сильных морозах.
   К воротам тюрьмы подошел обоз из двух десятков саней. Появились солдаты с шашками наголо и конные жандармы. От людей и лошадей шел пар. Морды животных покрылись инеем.
  В 8 часов вывели колонну заключенных и стали рассаживать по саням. Михаил дал офицеру денег, чтобы подозвали Сергея. Братья обнялись. Михаил сказал ему, что Даша поедет в одном с ним поезде и ждет сейчас на вокзале. Брат не сдержался и заплакал. Михаил незаметно сунул ему в карман пакет с деньгами. "На первое время хватит. Я и Володя будем вам помогать. Нам пиши всю правду, а родителей побереги", - сказал он ему на прощанье.
  - П-о-шел, - громко скомандовал офицер и отошел назад, пропуская мимо сани и конвой. Застучали подковы лошадей. Заколыхался пар над головами.
  Не дожидаясь, когда обоз свернет в переулок, Михаил взял извозчика и приказал ему ехать на вокзал.
  Чтобы убить время до прихода ссыльных, он повел Дашу в ресторан, приказав официанту растянуть подачу блюд. За обедом сделал еще одну попытку отговорить девушку от поездки, но встретил все тот же упрямый взгляд и сжатые губы.
  Обоз появился через два часа. Арестованных высадили из саней, построили в пары и повели через зал третьего класса к перрону. Посмотреть на редкое зрелище сбежались пассажиры. Тут же были родные и знакомые арестантов, надеявшиеся в последний раз перекинуться с ними словами. Солдаты отгоняли их прикладами винтовок. Офицер конвоя ругал жандармов, что они заранее не обеспечили проход к перрону. Крик и гвалт сопровождались бряцаньем кандалов. Михаил отыскал глазами Сергея и указал Даше. Она стала ему кричать и махать руками, чтобы он обратил внимания. Сергей их не видел, он шел, еле передвигая ноги. Лицо его было мокрым от пота.
  - Даша, - сказал Михаил, - с непривычки к морозу у него, наверное, обострился бронхит. Вы постарайтесь там найти врача и давайте ему лекарства по записке Володи. Если что, сразу пишите ему в Петербург, он даст совет и пришлет все, что нужно.
  Даша, державшаяся стойко все эти дни, неожиданно разрыдалась, уткнувшись Михаилу в грудь.
  - Может быть, все-таки останетесь, - спросил он с надеждой, гладя ее голову в теплом пуховом платке. - Дальше будет еще трудней.
  - Как вы не понимаете, Михаил Ильич, я должна быть с ним. Один он пропадет.
  Уговаривать ее было бесполезно. Подхватив чемоданы, он повел ее в вагон первого класса. До Иркутска она поедет в отдельном купе со всеми удобствами. Оттуда вслед за Сергеем будет добираться на санях. Он дал денег проводнику, чтобы тот присматривал за ней в дороге и не впускал в купе других пассажиров.
  До места своей ссылки Сергей добрался в начале февраля следующего года. Письмо от него пришло только в апреле. В нем он сообщал о беременности Даши. Сам он временно устроился на работу сторожем на лесопилку, и ждал место учителя математики в сельской школе, которое вскоре должно освободиться: у нынешнего учителя кончался срок ссылки. На этом можно было бы всем Даниленко успокоиться, но теперь Елена Ивановна беспокоилась о том, как жена Сергея будет рожать в такой глухомани. Письма оттуда шли по 1,5 - 2 месяца. Но еще раньше пришло письмо из Екатеринослава от Дашиной мамы. Она сообщала, что у Сергея и Даши родился мальчик, Александр, она едет в "Усолье" помогать дочери. Только тогда Елена Ивановна успокоилась, считая, как и раньше, что это лучший вариант для Сергея, чем больному скитаться по предместьям Петербурга.
  
  ГЛАВА 2
  
  В феврале 1909 года состоялся суд над анархистами киевской группы. Перед ним предстали 19 человек, среди которых были и две подзащитные Михаила. Ему удалось доказать их непричастность к боевому отряду Борисова и косвенное участие в группе, где девушки не успели себя ничем проявить. Одной из них дали минимальный срок наказания - 8 месяцев каторжных работ, другую за неимением улик оправдали.
  Гораздо хуже проходили два других его процесса по делу студенток-террористок. У дочери высокого чиновника Щербинского установили серьезное психическое расстройство, девушку отпустили под залог для лечения. На следующий день Щербинский увез ее в Швейцарию и поместил в психиатрическую лечебницу.
  Другую его подзащитную, дочь генерала Самсонова не могли спасти ни красноречие Михаила, ни Сикорский, ни связи ее отца с Каульбарсом и Сухомлиновым, бывшим в это время уже начальником генерального штаба. Здесь сыграли негативную роль два фактора: вызывающее поведение самой девушки на суде и назначение председателем военно-полевого суда заклятого врага ее отца, генерал-майора Шпигеля.
  Девушка проигнорировала наставления адвоката, просившего ее не отвечать на суде ни на какие вопросы, и когда Шпигель спросил ее, понимала ли она о грозящей ей самой опасности, с вызовом ответила:
  - Конечно. От взрыва бомбы или виселицы, если попаду в руки жандармов.
  - Разве вы не испытывали при этом угрызений совести и нравственных мук? - продолжал судья.
  - Нет. Я четко понимала, что делаю.
  - Но ведь вы православный человек. А одна из религиозных заповедей: не убий.
  - Христос сказал: придет время, когда нужно будет продать плащ и купить меч.
  - От бомбы могли погибнуть невинные люди. Дети убитого вами человека осиротели.
  - Христос тоже ни в чем не был виновен, а принял страдания во имя спасения людей. Мне все равно умру я или останусь жива. Жаль только, что мне не удалось добраться до вас.
  Шпигель побледнел и нервно задергал головой. Возмущенный прокурор вскочил со своего места. Этим заявлением подсудимая сама подписала себе приговор.
   Самсонов был страшно на всех рассержен, завидовал Щербинскому, что его дочь отпустили под залог. Уверенный, что там сыграли роль огромные взятки на уровне Департамента полиции, и, желая к тому же досадить Шпигелю, он накатал жалобу Николаю II. Из Петербурга приехала следственная комиссия, изрядно потрепавшая всем нервам. Однако приговор был оставлен без изменений.
  Михаил не успел отойти от этого дела, как к нему обратился его друг, киевский адвокат Сергей Елизаров с просьбой стать защитником трех анархисток в Екатеринославе по известному ему процессу о боевом интернациональном отряде. Михаил отказался, не желая больше общаться с Дьяченко и тратить время на поездки в Екатеринослав. Елизаров настоятельно попросил его подумать. Сам он вел дела четырех человек из отряда.
  - Эти несчастные заслуживают к себе большего сострадания, чем кто-либо другой, - сказал он, имея в виду его предыдущих подзащитных-террористок, - правда, особых денег у них нет.
  - Дьяченко все копает?
  - Копает. Такого дотошного следователя я еще не встречал.
  - Думаю, меня он встретит без всякой радости. Мой брат и его невеста сбежали.
  - Там полно других сбежавших. Эти три женщины, которых я прошу тебя взять, отказались от защиты по глупости. Времени осталось мало, а ты все-таки в курсе дела. Я бы их сам взял, но не хватает сил. Здесь все запустил.
  - Соглашаюсь, Сережа, только ради тебя.
  Двумя подзащитными Михаила оказались 16-летние Элька Горелик и Бася Хазанова. Особенно серьезным было положение Горелик. Ее арестовали на улице с "поличным" - базарной корзиной, где на дне, под зеленым салатом и пучками редиски лежали две бомбы. Жандармы повезли девушку на квартиру, чтобы произвести обыск, и застали там ее близкую подругу Басю. У Баси при обыске уже ее квартиры нашли оболочки от бомб, подпольную литературу и конспиративную переписку без имен и адресов. Улики были на лицо, но, учитывая их несовершеннолетний возраст, нетрудно было доказать, что они действовали под влиянием старших товарищей, не понимая всей ответственности за свои поступки. Отсутствовали также доказательства, что они состояли в отряде Борисова.
  На эти два аргумента и решил опираться Михаил в их защите. Однако сами девушки оказались фанатиками своего дела, вроде террористки Самсоновой, наговорили Дьяченко на себя много лишнего и, отказываясь с самого начала от защиты, готовы были взойти на эшафот вместе с Борисовым.
   Первой согласилась встретиться с адвокатом Бася. Ее внешний вид поразил Михаила: нездорового, землистого цвета лицо, воспаленные глаза, с черными кругами вокруг, правая щека дергается от нервного тика. Сидела на стуле, сгорбившись, как будто ожидала удара сзади, но держалась стойко и наотрез отказалась менять показания, считая это предательством по отношению к Борисову.
  - Борисов, - убеждал ее Михаил, - наоборот, советует всем товарищам слушаться адвокатов, и на допросах всех выгораживает.
  - Это ничего не значит. Сами подумайте: его приговорили к виселице, а мы начнем от него отрекаться. Я не могу этого сделать...
  - Из арестованных вместе с Борисовым анархистов 11 человек погибли, четверо сошли с ума, 12 находятся в тяжелом состоянии в тюремной больнице. Он хочет, чтобы все остальные товарищи перестали страдать и вышли на свободу.
  - У меня много сил.
  - Вас тут били?
  - Н-ее-т.
  - Били, я знаю, - пошел на хитрость Михаил, чтобы как-то на нее воздействовать. Упрямство девушки начинало его раздражать. - Тюрьму не сравнить с каторгой, куда вас обязательно направит военно-полевой суд, вы уже сейчас выглядите намного старше своих лет.
  Бася опустила голову, но промолчала. По щекам ее поползли слезы. Так ничего Михаил от нее и не добился.
  Элька тоже вошла в комнату с гордым, независимым видом, всячески показывая, что к ней должны относиться, как к взрослой. Михаил опять сослался на Борисова, обеспокоенного судьбой своих товарищей и желающего их освобождения любой ценой.
  - А вы откуда знаете?
  - Это известно всем адвокатам.
  - Я не могу его предать, - повторила Элька слова подруги, с вызовом посмотрев на Михаила. Глаза ее лихорадочно блестели. Щеки покрылись нездоровым румянцем.
   - Вы не предадите его, а сделаете то, что он для вас с Басей желает. Завтра же вы обе откажитесь у Дьяченко от своих показаний, - сказал он твердым голосом и стал собирать бумаги, давая понять, что разговор окончен. - Считайте, что мы с вами договорились.
   Девушка поджала губы и ушла от него с тем же независимым видом, как вошла в эту комнату 20 минут назад.
   Третьей его подзащитной стала сотрудница Екатеринославской городской библиотеки Мария Завьялова. По словам матери, ее дочь после возвращения из ссылки в 1904 году политикой не занималась. С Борисовым находилась в близких отношениях, которые начались давно, еще до ее ссылки. Из наблюдений филеров и доносов следовало, что подсудимая до нынешнего ареста несколько раз встречалась с Борисовым в Екатеринославе и Одессе, ездила по его поручению в Париж. Некие свидетели утверждали, что она привезла оттуда крупную сумму денег. Здесь была только одна серьезная и подтвержденная многими людьми улика - связь Завьяловой с государственным преступником - Борисовым.
   Мария знала о родстве Лизы Фальк с адвокатом и доверилась Михаилу, рассказав ему о Тетельманах.
  - Дьяченко меня расспрашивает о вещах, которые знают только они и мы с Сергеем. Я ездила по его поручению в Париж и привезла оттуда 8 тысяч. Теперь Дьяченко допытывается, у кого находятся эти деньги.
  - Я знаю о Слувис. Из-за нее несколько женщин в самом начале ареста попали в карцер. Вы тоже были в их числе.
  - Мы нашли у нее письмо к мужу, где она описывала наши разговоры. Вмешались уголовницы, началась драка... Говорят, ее и Леонида давно выпустили из тюрьмы.
  - Их свидетельства - серьезные показания против вас. Вы правильно себя ведете, отказываясь отвечать на вопросы следователя.
  - Моя судьба мне безразлична, - холодно сказала Мария, - я боюсь лишним словом навредить Сергею и остальным товарищам. Вы должны знать: я была против создания этого отряда. Мне вообще не нравится деятельность анархистов.
   - Вы член РСДРП?
   - Сейчас нет. Я знаю вашего брата Николая Ильича. Он не был анархистом. Я рада, что вам удалось их с Лизой освободить.
   - Я и вас освобожу, если вы будете слушать меня. Забудьте о том, что вы выполняли поручения Борисова. Речь пойдет только о ваших близких отношениях с ним. Вам надо будет подтвердить это. Ваша матушка говорит, что у вас дома есть письма Сергея из ссылки, поздравительные открытки, записки. Их придется представить на суде в качестве доказательств.
   Она испуганно замахала головой.
  - Нет, что вы. Там много интимного - это стыдно.
  - Я уверен, что Борисов, если он вас искренне любит, это одобрит.
  - Без него мне незачем жить.
  - Подумайте о своей матери, она глубоко страдает. Вы ее тоже лишите жизни.
  - Хорошо, делайте, как считаете нужным. Я дам указание маме.
   До суда было еще далеко: Дьяченко продолжал собирать улики, разыскивать новых свидетелей и вести перекрестные допросы: ему очень хотелось определить авторов анонимных писем, которые нашли на квартире Баси Хазановой. Все: и подсудимые, и их родственники, устали ждать. В Киеве суд уже давно прошел и почти все члены отряды получили, кроме нескольких, получили приличные сроки: Тыш и Дубинский - по 15 лет каторжных работ; Сандомирский - 8 лет каторги.
   Только в начале 1910 года он передал дело в Одесский военно-окружной суд и, наконец, спустя несколько недель было объявлено, что его первое заседание состоится 10 февраля в Екатеринославе, куда к тому времени свезли большую часть арестованных по делу отряда.
  
   * * *
   Заседание суда проходило в зале военного собрания. За столом, покрытым красным сукном, сидели члены военно-окружного суда под председательством генерала Скрибкова, известного в своих кругах пристрастием к спиртному. Перед началом слушаний, обещавшими быть длительными и нудными, он успел изрядно приложиться в буфете, отчего теперь его мучительно тянуло в сон. Из-под полузакрытых ресниц он хмуро разглядывал подсудимых, сидевших напротив стола на двух длинных лавках. Первый ряд занимали женщины, второй - мужчины. Их окружал конвой, державший наготове оголенные шашки.
  Защитники сидели от них с левой стороны. Михаил тоже внимательно рассматривал подсудимых, радуясь, что им с мамой удалось освободить Николая и Лизу из тюрьмы, и они не сидят на этих лавках. Все мужчины были в кандалах. Стоило кому-нибудь пошевелиться или наклониться к соседу, как по залу раздавался их звон, терзавший души и сердца родственников.
   Секретарь суда объявил, что сначала будет зачитан приговор Борисову и Штокману по делу об экспроприации ими почты на станции Верхнеднепровск. Все встали. Михаил наблюдал за Борисовым. Тот держался мужественно. Только ходившие под подбородком желваки выдавали его волнение. Его товарищ Штокман, не мигая, смотрел перед собой и, казалось, с большим интересом слушал чтение секретаря. А тот читал так долго и нудно, что засыпающий Скрибков не выдержал, выхватил у него из рук все бумаги, открыл последнюю страницу и сам отчетливо и громко прочитал: "А по совокупности сих наказаний приговорил: лишенного всех прав состояния Сергея Макарова Борисова, 25 лет, и именующего себя Андреем Штокманом, 27 лет, подвергнуть смертной казни через повешение. Вещественные доказательства по сему делу уничтожить. Приговор в отношении обоих осужденных представить на утверждение командующего войсками Одесского военного округа".
   Скрибков объяснил Борисову и Штокману, что до 10 часов следующего утра они могут обжаловать приговор в Главном военном суде и в тот же срок обратиться к командующему войсками Одесского военного округа с просьбой смягчить их участь (то есть просить милость у Каульбарса, которого они давно приговорили к смерти). Надо было видеть, с каким спокойствием и одновременно презрением выслушали оба анархиста это разъяснение о своих гражданских правах.
   - Я отказываюсь от обжалования, - громко произнес Борисов.
   - И я отказываюсь, - повторил за ним Штокман.
   После этого они могли покинуть заседание, но оба выразили желание остаться, чтобы своими разъяснениями судьям помочь остальным товарищам, особенно тем, кого оклеветали провокаторы.
   Все замерли, когда Скрибков стал зачитывать предательские показания Слувис. В них она выложила все, что знала об отряде или слышала от других, назвала анархистов, с которыми ее муж Леонид Тетельман встречался по поручениям Борисова, адреса конспиративных явок.
   Среди заключенных и в зале пробежал возмущенный ропот. Лицо Борисова потемнело, на шее вздулись и задвигались синие желваки. Штокман посмотрел по сторонам, как будто отыскивал обидчиков и, не найдя их, со злостью ударил кулаком по скамейке. Секретарь быстро встал и позвонил в колокольчик, призывая к тишине.
   Тут Елизаров потребовал, чтобы суд объяснил, почему Слувис и Тетельман отсутствуют на процессе. Его заявление было встречено громким одобрением со всех сторон: залом, арестованными и даже конвойными солдатами, которые только качали головами, выслушивая "откровения" предательницы.
  Скрибков порылся в своих бумагах и огласил документ, в котором значилось, что Слувис скрылась из Литовского замка в Петербурге "при обстоятельствах, оставшихся не вполне выясненными". Затем вытащил второй такой же документ: о бегстве из тюрьмы при неизвестных обстоятельствах Тетельмана.
   По залу снова пробежал гул возмущения.
   - Защита удовлетворена? - спросил Скрибков. - Будут ли еще заявления?
   - Пока не имеются, - сухо ответил Елизаров, переглянувшись с Михаилом.
  Скрибко приступил к чтению показаний Тетельмана. Этот с еще большими подробностями раскрывал все события, описанные Слувис, сообщал приметы и адреса Борисова, Штокмана и связных, с которыми ему приходилось встречаться в России и во Франции. В одном месте Дьяченко не досмотрел и в число показаний попал рассказ Тетельмана о его беседе с Маклаковым осенью 1909 года в Екатеринославской тюрьме, тогда как Евгений Иванович был убит в апреле, во время кровавой бойни. Зал опять загудел, послышались возмущенные выкрики: "Фальсификаторы", "Подонки", "Гнусные твари".
   Быстро закончив чтение, Скрибков предложил Борисову дать объяснения по всем этим обвинениям. Сергей встал, обвел судей спокойным взглядом и поблагодарил их за предоставленную возможность защитить своих товарищей. Не стесняясь, рассказал о своих личных отношениях с Завьяловой, бывшей его невестой, назвал злобным вымыслом все обвинения против нее Тетельмана и Слувис. Также горячо защищал Басю, Эльку и других молодых женщин.
  - Эти женщины, - сказал он твердым голосом, пристально глядя в глаза Скрибкову, - может быть, и исповедовали идеологию анархизма, так как каждый человек имеет право думать, как он считает нужным, но к боевому отряду не имели никакого отношения. Я их впервые увидел здесь на суде.
  Чтобы не подвести товарищей, он воздерживался от политических высказываний и оскорблений судей, останавливал тех, кто грубил прокурору и пререкался со свидетелями из полиции.
  Перед чтением приговора был объявлен двухчасовой перерыв. В столовой Михаил и Елизаров сидели за одним столом с двумя пожилыми судьями, генералами из Одессы, которых обычно подключали к процессам такого рода. Говорили о чем угодно, только не о рассматриваемом деле. Под конец обеда один из генералов весело сказал:
  - Теперь быстро кончим, по-моему, все ясно.
   - Что ясно? - переспросил Михаил, не понимая, куда генерал клонит.
   - Обвинений много, а доказательств нет, как ни старался их найти Дьяченко. Дело затянул, половина людей разбежалась. Самое большее получит Таратута. Лично я приговорил бы ее к расстрелу. Эту уже ни одна тюрьма не исправит.
  - Ей много лет.
  - Так что из этого? Брешко-Брешковская тоже в возрасте, а все не унимается, призывает к террору.
  - А я бы всех этих людей отправил на каторгу, - сказал другой генерал. - Это будет лучше для них самих.
  - Чем же лучше? - поинтересовался Елизаров.
  - Все оправданные рано или поздно попадут на виселицу, а каторга хоть кого-то образумит и спасет от нового преступления и смерти.
   Пока читали приговор, Михаил смотрел на Борисова и Штокмана, поражаясь их самообладанию. Казалось, они забыли, что им самим уже объявлено решение о виселице, и волновались только о судьбе товарищей.
   Все в зале напряженно слушали, ожидая конца текста, где содержался приговор. И вдруг зал облегченно вздохнул: большинство подсудимых были оправданы, в том числе и подзащитные Михаила. Остальные получили разные сроки заключения в тюрьме, на каторге или в ссылке. Ирина Костюк - одна из подзащитных Елизарова, получила 12 лет каторжных работ (по совокупности с предыдущими наказаниями),Таратута, по той же причине, - 21 год, Михаил Казарин - 15 лет каторги в Сибирь, Уголовное преследование в отношении тех людей, которые скрылись от суда, считалось приостановленным. Это относилось и к Николаю с Лизой.
   Информация о суде была опубликована в "Буревестнике". Журнал полностью поместил списки осужденных и дал некрологи о Борисове и Штокмане.
   Изредка до Женевы доходили сведения о том, что кто-то из оставшихся в тюрьме или сосланных на каторгу анархистов умер своей смертью или, не выдержав тяжелых испытаний, покончил жизнь самоубийством. Такое грустное письмо пришло в редакцию о смерти Саши Бейлина. Он сидел в Орловском централе, где особенно жестоко издевались над заключенными. Саша не хотел с этим мириться. Его постоянно сажали в холодный карцер, пытали и истязали, пока у него не помешался рассудок, и надзиратели не забили его до смерти.
  Прочитав это письмо в журнале, Лиза вспомнила вечер у Пизовых, когда Саша декламировал стихотворение Апухтина "Сумасшедший", смеялся, корчил рожи, изображая безумие человека. Кто бы мог подумать, что это стихотворение станет пророческим для него самого, и жизнь его закончится так трагически?
   За это время успел в перестрелке погибнуть Сергей Войцеховский, а в тюрьме умереть от чахотки Алеша Толочко, тот самый "Кудлатый", который приходил к ней за деньгами на Военную улицу самым последним прямо с поезда.
  
  
   ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
  
   ПИСАТЕЛЬ ШАРЛЬ ГОТЬЕ
  
  ГЛАВА 1
  
   Прошло полтора года с тех пор, как Николай познакомился с писателем Шарлем Готье и его друзьями - анархистами. Это новое окружение оказало резкое влияние на его политическое мировоззрение: он окончательно разочаровался в Ленине, большевиках и социал-демократах в целом. По его наблюдениям, распри и конфликты в революционном движении России были отражением того, что происходило внутри социал-демократических партий Европы. Большинство из них склонялось к тому, что социализм можно приблизить с помощью парламентских реформ. Их вполне устраивали половинчатые законы, принятые во Франции, Англии и некоторых других странах для улучшения социального положения рабочих.
   Известный социалист и депутат парламента Жан Жорес считал буржуазию главной действующей силой революции, поддерживая идею сильного государства как необходимого условия для ее развития. Марксист Жюль Гед одно время твердил о недопустимости для социалиста участвовать в парламентской деятельности. Признавая только путь насильственной борьбы, он торжественно обещал рабочим никогда лично не выставлять своей кандидатуры в парламент. Прошло не так много времени, и он был избран депутатом в городе Рубэ. "Мое избрание, - оправдывался он перед рабочими, - является революцией, благодаря которой социализм вступил в Бурбонский дворец, оно является началом новой эры..."
   Про Швейцарию вообще нечего было говорить. Как Николай убедился на примере своей фабрики, рабочий класс здесь был слабый. Это в основном курортная страна жила за счет приезжих, оставлявших в отелях, магазинах и ресторанах несметное количество денег. Демократизм и удачное разрешение национального вопроса, где несколько веков мирно сосуществовало несколько национальностей, заставляло ее партийных лидеров говорить о революции, но не призывать к ней и не будоражить массы.
  К Ленину многие социалисты в Европе относились настороженно, его неуважительное, часто оскорбительное, отношение к русским и иностранным товарищам вызывало возмущение даже у членов Интернационала. Роза Люксембург, верная последовательница Маркса, однажды потребовала обсудить его поведение на очередном заседании Интернационала. Другая, не менее известная революционерка, Вера Засулич заявила в одной из своих статей, что основной причиной раскола в партии являются интриги Ленина, жаждущего власти, после чего Владимир Ильич добился исключения Засулич из состава редакции "Искры", а ее статью назвал "морализаторской блевотиной".
  Однако за границей жило много других уважаемых русских эмигрантов. Именно они, а не Ленин заставляли своей политической и публицистической деятельностью обращать внимание на Россию. Вооруженное восстание 1905 года вселило у некоторых товарищей уверенность, что первой социальная революция произойдет именно в этой евро-азиатской стране. Вот почему весь мир следил за тем, что там происходит, и Шарль Готье здесь не был исключением.
  Николаю было лестно, что писатель попросил его написать в свою газету "Avenir", весьма популярное издание в Европе, где со своими статьями выступали многие известные философы, экономисты, историки. Сам Шарль постоянно повторял, что его газета "чиста от всяких личных пристрастий и сплетен" и призвана служить исключительно одной идее - идее свободы человека.
  Выполнив просьбу Шарля рассказать о революции 1905 года, он предложил ему подготовить еще ряд статей о рабочем движении в России и Европе (по собственным впечатлениям). Всего получилось 12 больших материалов.
  Нельзя сказать, что Готье безоговорочно во всем с ним соглашался: они часто и подолгу спорили. Николай уступал писателю в философских и некоторых теоретических вопросах, он это знал, но там, где видел свою правоту, стоял до конца. Это ничуть не мешало их установившейся дружбе. Со стороны писателя это скорее была даже отеческая любовь к молодому русскому, покорившего его своей открытостью и прямолинейностью.
  Выполнив долг перед Готье, Николай решил заняться литературным трудом и написать рассказы для альманаха "Русские просторы", как советовал ему когда-то сделать Рогдаев. Альманах Синицына существовал. Его очередные выпуски лежали в магазинах, где продавались книги на русском языке.
  Сюжетов в его голове было много. Для начала он остановился на четырех, придумав им названия: "Случай на полустанке", "Двое", "Судебный пристав", "Звери". Все истории были взяты из жизни людей разных сословий и имели своих прототипов. В первом рассказе речь шла о чиновнике, которому стало плохо в поезде дальнего следования. Он попросил проводника высадить его на ближайшей остановке и оставить там, надеясь, что свежий воздух ему поможет. В крайнем случае, он собирался позвать жандарма или служащих станции, чтобы они привели к нему врача. Время было позднее, на платформе никого не было. Это оказался полустанок, где поезда останавливались раз в сутки. Ночью туда случайно забрели двое нищих, живших в землянке по соседству с железной дорогой. Они привели чиновника в свое логово и стали его выхаживать, но не из благородных чувств, а чтобы получить с него за это деньги. Чиновник, хотя и был прилично одет и занимал солидную должность при каком-то министерстве, в данный момент находился в крайней нужде, так как все деньги тратил на больную жену. Он ехал из Москвы в Тамбов к престарелому отцу. Отец обещал ему помочь деньгами, продал для этого дом и теперь они с дочерью, младшей сестрой чиновника, ютились в захудалой гостинице, считая каждую копейку. Николай описывал муки и страдания этого человека, которому в случае отказа написать родным о выкупе грозила смерть. Но чиновник думал не о себе, а о своих родных, пожертвовавших всем ради него. Вверх взяли жалость к сестре и отцу. Спасители, которые целый месяц его выхаживали, не дождавшись денег, жестоко с ним расправились.
  Эта история была на самом деле. Ее когда-то давно рассказывал Михаил, ведший дело этих двух бродяг-убийц. Они думали, что про чиновника никто никогда не вспомнит. Но обеспокоенные его долгим отсутствием, жена и отец каждый в своем городе обратились в полицию. Нашли поезд, проводника вагона, в котором ехал чиновник. Тот рассказал, что чиновник был высажен по его просьбе на станции, назвал это место. В поселок нагрянула полиция. Кто-то вспомнил, что бродяги, живущие в лесу около железной дороги, продавали на базаре заграничное белье. Бродяг арестовали. Со страха они во всем признались. Описывая их портреты, Николай видел перед собой анархистов Меженнова и Кныша.
  Герои второго рассказа - двое влюбленных. Много лет они не могли пожениться, так как отец юноши - богатый купец с миллионным состоянием был против его избранницы из бедной семьи. История избитая, но суть в том, что, когда молодые все-таки поженились, они быстро разочаровались друг в друге, стали мучиться совместным проживанием, ссориться, скандалить. Дело дошло до того, что жена в его отсутствие два раза пыталась задушить себя шелковым чулком. Муж находил ее в полуживом состоянии и приводил в чувства. Жизнь бывших влюбленных превратилась в ад. Конец самый непредвиденный. Неожиданно жена находит себе любовника и исчезает с ним из города. И вот психология мужа, который ее до этого ненавидел. Он не смог пережить ее измены (или того, что она первая нашла выход из их положения), достает где-то пистолет и кончает самоубийством. Этот случай произошел с братом одной из маминых знакомых, когда они жили с тетей в Петербурге.
   Два других рассказа были с таким же закрученным психологическим сюжетом, глубокими внутренними переживаниями и печальным концом. Николаю казалось, что такие трагические истории больше всего подойдут для русского альманаха за рубежом, где особенно ценят Достоевского.
  Писал он в основном по ночам, и особенно не спешил. Русские люди, русские характеры, русская жизнь полностью овладели его сердцем. Он испытывал тоску по родной природе и родным местам, вспоминал Ромны, Екатеринослав, Петербург и даже Тулу. Эпизод в трактире, когда пьяный половой облил его пивом, и хозяин извинялся перед ним, угодливо называя его барином, он вставил в рассказ "Звери". Туда же он поместил размышления бывшего сокамерника, эсера Федора Калины о том, что каждый мужчина - зверь, у него звериные инстинкты и потребности. Один из его героев, богатый и удачливый купец, не умевший себе ни в чем отказывать, во всем походил на Федора.
   Лиза сердилась на него, что он совсем не отдыхает, взялась помогать ему. Она оказалась хорошим редактором: находила смысловые ошибки, подчеркивала стиль, чтобы он обратил внимание. Рассказы ей нравились. Это вселяло в него уверенность. Когда рассказы были готовы, он попросил Андре Бати их перепечатать на машинке. Каждый рассказ вышел по 30 и более страниц.
  Сославшись на Рогдаева, Николай отослал их в Париж неведомому Синицыну. Ответа не было полгода. Николай решил, что рукопись затерялись в дороге или издатель выбросил ее в корзину. Неожиданно с почты принесли уведомление на денежный перевод из Парижа. Вслед за ним пришла толстая бандероль с тремя экземплярами альманаха, где были опубликованы все четыре рассказа. В сопроводительном письме издатель просил присылать новые работы. Это был сюрприз! На присланные деньги они устроили с Лизой дружеский ужин в пансионе и купили ей вечернее платье и туфли.
  Среди читающей русской публики рассказы не встретили особого интереса. Фамилия Даниленко им ничего не говорила. Чтобы поднять интерес к своему альманаху и начинающему, несомненно, талантливому автору, Синицын нашел трех русских журналистов, которые написали отзывы на его произведения, и поместил их в следующем номере "Русских просторов". Один из критиков, как положено, отметил недостатки молодого писателя в стиле и некоторые длинноты повествования. "Несмотря на это, - подчеркнул он, - все рассказы проникнуты глубоким чувством реальности, а герои наделены характерами, часто встречающимися в жизни так, что мы видим перед собой живых людей, а не литературные персонажи". Второй цензор выделил умение автора воспроизводить "чрезвычайно" реалистические картины из жизни самых разных слоев русского общества, сравнив его в этом с Достоевским. Третий отнес его имя к числу тех немногих русских интеллигентов, которые хорошо видят мрачные стороны русской жизни, не бояться их показывать и тем самым призывают общество бороться со злом и несправедливостью. Синицын был уверен, что после таких рецензий, интерес к рассказам Николая повысится среди русской публики. Он оказался прав. Оставшиеся номера альманаха быстро раскупили.
  Между тем русская действительность преподносила сюрпризы, поражавшие не только соотечественников, но и весь мир. 1 сентября (1911) в Киевском оперном театре при скоплении огромного количества полиции и царской охраны был тяжело ранен председатель правительства Петр Аркадьевич Столыпин. Через четыре дня он умер. Его убийцей оказался Дмитрий Богров, входивший одно время в киевскую группу анархистов-коммунистов. На суде выяснилось, что несколько лет он являлся сотрудником Киевского охранного отделения и доносил полковнику Кулябко о действиях группы и боевого отряда Борисова.
   Эта новость повергла в шок всех анархистов Женевы. Богрова давно уже подозревали в предательстве, но за него заступился третейский суд из заключенных в киевской тюрьме анархистов во главе с Германом Сандомирским.
  Гаранькин сказал, что после этого нельзя никому доверять. Феликс пошел еще дальше, заявив, что не удивится, если сам Сандомирский или Тыш тоже окажутся осведомителями полиции. Последнего он давно в этом подозревал. Лиза опять обиделась за Наума и упрекнула их обоих за недоверие к своим товарищам.
  Расследование об убийстве премьер-министра длилось недолго. 13 сентября убийца был повешен. Оставалось загадкой, кто конкретно был заинтересован в смерти Столыпина.
   Миша написал, что в Киеве идет еще один крупный судебный процесс: по обвинению еврея Бейлиса в ритуальном убийстве 12-летнего мальчика Андрея Ющинского. "В этом обвинении, - писал брат, - сплотились все националистические силы во главе с "Союзом русского народа". Но есть еще трезвые головы в Киеве и России. Они не допустят позорного судилища". По этой фразе Николай догадался, что травлю Бейлиса возглавляют черносотенцы Рекашевы (тесть Миши и тесть Володи), а Миша, как всегда, встал им в оппозицию. И, в который раз, пожалел, что находится далеко от дома и не может близко общаться с братьями.
  
   * * *
   Шарль поздравил Николая с выходом его рассказов, пожалев, что не знает русского языка, чтобы их прочитать. Сам он недавно начал писать новую книгу о будущем обществе, которое возникнет после совершения революции. Ему приходилось много работать в женевской библиотеке, и они всей семьей переехали в Женеву.
  Теперь по вечерам у него собирались многочисленные друзья. Как Виктория не протестовала против этих сборов, призывая мужа к благоразумию во имя его здоровья, Шарль не хотел подчиняться никаким режимам и советам врачей. Мало того, что гости засиживались допоздна, он вместе со всеми много курил свои любимые сигары и выпивал изрядное количество аперитива. Так, наверное, он жил раньше в Париже. Николай сделал вывод, что писатель вновь попал в свою стихию. Это были в основном эмигранты всех национальностей - социалисты и анархисты, такие же, как Шарль, изгнанники из своих стран по политическим соображениям. Некоторые его соотечественники бежали в Женеву еще после разгрома Парижской коммуны и остались в ней навсегда. Когда французы составляли большинство среди гостей, то говорили только о своей стране, зная до малейших подробностей все, что там происходит. Николай сравнивал их с русскими эмигрантами, которые тоже жили интересами России и говорили и думали только о ней. Таков, наверное, удел изгнанников всех национальностей, вынужденных не по своей воле покинуть родину.
   В России обсуждали убийство Столыпина и "дело Бейлиса", во Франции - смену премьеров* (*Эрнеста Мониса сменил Жозеф Кайо) и Агадирский кризис в Марокко*. (* Воспользовавшись восстанием жителей против своего султана, Франция приступила к захвату Марокко, Затем, несмотря на протесты Германии, объявила ее своим протекторатом). В России повсеместно шли забастовки, свидетельствующие о подъеме там революционного движения, во Франции вспыхнуло восстание виноделов Шампани, куда были стянуты правительственные войска, и только благодаря Жану Жореса удалось предотвратить гражданскую войну, а с ней и массовое кровопролитие. Это было второе крупное выступление в стране за последнее время - до этого произошла ожесточенная забастовка железнодорожников, возмущенных приказом правительства о военной мобилизации железнодорожников. Тогда премьером был социалист Бриан, объявивший, что все законы ему нипочем. В правительстве были и другие социалисты, которые таким образом предавали интересы рабочих, недаром правительство Бриана прозвали "правительством измены".
   Франсуа Бати постоянно ездил в Париж, чтобы лично все узнать от Жореса и рассказать потом Готье. Хотя Жорес был социалистом и часто "делал на своем депутатском посту непростительные глупости", как говорил Шарль, оба анархисты его любили за честный, добродушный и немного наивный характер ребенка, а главное - за преданность простому народу. Стоило где-нибудь возникнуть конфликту между крестьянами и землевладельцами или рабочими и их хозяевами, как Жан немедленно бросался на помощь тем, кто нуждался в защите от насилия власти. Недаром у него и в парламенте, и в правительстве была масса врагов.
  Новости из Парижа давали Шарлю массу материала к размышлению. Он написал давно задуманную им статью о сущности такого вида органа власти, как правительство. Из кого бы оно ни состояло: монархистов, буржуазных республиканцев, радикалов, социалистов, реформаторов или прогрессистов - оно всегда будет орудием интриг и личного обогащения. В качестве одного из примеров он упомянул о вхождении в правительство Вальдека-Руссо социалиста Мильерана. "Таким образом, - писал Шарль, никогда не упускавший случай "пнуть" Мильерана, а заодно с ним и Геда, - социалистическая партия способна делить власть с буржуазией, в руках которой государство является только орудием консерватизма и социального угнетения".
   Вскоре Готье стал зачитывать друзьям отдельные отрывки из новой книги. К сожалению, Николай опять видел, что, как и в предыдущей книге о революции, все его идеи носят абстрактный характер, а будущее анархическое общество представляется полной утопией. Его газета "Avenir" была намного ближе к жизни и реальней оценивала состояние современного общества и всех революционных сил.
  - Вам не нравится, что я пишу, - спросил однажды Готье, видя, что он один упорно отмалчивается от высказываний, - или вы опять все меряете с марксистских позиций.
  - Я не могу сказать, что не нравится, - сказал Николай, боясь, как всегда, обидеть писателя, - некоторые разделы я считаю очень удачными, особенно первые главы, касающиеся исторической и экономической части развития общества. Вы правильно делаете, что рассматриваете революцию во всех ее аспектах. Мне понравились ваши непохожие на чьи-либо рассуждения об эгоизме и альтруизме, о моральном влиянии революции, социальном равенстве и естественном неравенстве при ней. Но нельзя согласиться с тем, как вы упрощенно развиваете темы, касающиеся осуществления самой революции. У вас опять, как и в предыдущей книге, она происходит слишком просто, как будто, Франция не имеет в этом достаточного опыта и огромного количества жертв. А ваш совет социалистам поменять тактику в отношении крестьян: не посылать в деревню агитаторов и прокламации, а доставлять им предметы первой необходимости, земледельческие орудия и учить обращаться с ними.
  - Я в этой тактике твердо убежден. Это единственный способ, каким можно убедить крестьянина, что его интересы тесно связаны с интересами фабричного рабочего, такими же общими должны быть и их стремления.
  - В России были такие люди из интеллигенции, народники, которые, правда, не дарили крестьянам технику, так как сами были бедные, а шли в народ, жили в деревнях, работали там учителями, врачами и выполняли вместе с крестьянами их работу. И что же? Крестьяне относились к ним с подозрением и выдавали урядникам. В результате многие из этих энтузиастов оказались в тюрьмах, жестоко пострадав за свои благие дела.
  - Но есть и другие, более удачные примеры - духоборы. Переехав из России в Канаду, они смогли на голой земле с помощью небольшой американской техники быстро поднять сельское хозяйство, наладить свою жизнь. Вероятно, и Столыпин на это рассчитывал, предоставляя крестьянам возможность ехать в Сибирь, брать там сколько угодно земли, пользуясь кредитами в банках на льготных условиях. Так начинали деятельность многие французские и американские фермеры.
  - Кажется, Тургенев говорил, что русские крестьяне ничем не отличаются от французских и немецких мужиков.
  - Он имел в виду их человеческие достоинства: ум, смекалку, трудолюбие, а вот в политическом развитии они сильно отстают от Запада. Представьте себе российские деревни: с разбитыми, утопающими в грязи улицами, с полуразвалившимися домами, без света, газа, водоснабжения, не говоря уже об отсутствии школ, медицинских и просветительских учреждений. Темные, забитые, безграмотные, да еще запуганные околоточными, помещиками и местными чиновниками люди. В Европе несколько столетий идет просвещение не только городского, но и сельского населения. Россия до этого еще не созрела. Поэтому без агитаторов и прокламаций в русской деревне не обойтись, да и во французской тоже. У меня такое чувство, что многие нынешние анархисты плохо представляют себе положение современных крестьян и рабочих.
   - Вы хотите сказать, что я тоже далек от реальной жизни?
  - В некоторых вопросах - да. Я вам говорил об этом.
  Эти споры не отражались на их отношениях. Наоборот, Готье было важно знать мнение Николая, так же, как и других друзей, чтобы убедиться в правильности своих взглядов, что-то изменить в них с учетом их критики и советов. Тема о будущем обществе была сложной, хотя и не новой. Шарль хотел представить ее в широком философском аспекте.
  Николай же теперь думал о том, чтобы осуществить свою давнюю мечту: обратиться к истории Парижской коммуны. Споры с Шарлем все больше подталкивали к этому.
  Андре Бати несколько раз спрашивала его, почему он не приходит к ним брать интервью у ее дедушки. Он давно его ждет. Теперь это время настало.
  Девушка, по-прежнему симпатизировавшая ему, с радостью пригласила его домой, и несколько вечеров он провел в обществе старого коммунара Себастьяна и его жены Доминики. Самого Франсуа и матери Андре Жаннет в это время в Женеве не было. Они отдыхали в Греции.
  Супруги Бати оказались интересными собеседниками. Беседовать с ними было одно удовольствие. Себастьян откровенно признался, что во время войны рабочие равнодушно смотрели на то, что пруссаки творили во Франции, допустили их приход в Париж. Почему? Верили буржуазии, обещаниям правительства и Тьеру. Даже когда появился ЦК и разрозненные отряды гвардейцев заставили Тьера и Ассамблею бежать в Версаль, большинство парижан оставались в стороне от происходивших событий.
   Себастьян в то время был учителем географии в гимназии, жил рядом с фортом Исси. Он был далек от политики, но предательство Тьера и угроза республике заставили его взяться за оружие. Он уговорил своего соседа по квартире Жюля, тоже учителя, только математики, примкнуть к коммунарам. Ночью они пробрались в форт и предложили свою помощь. Всем известна история этого форта, который больше других подвергался обстрелу вражеских пушек и не сдался до окончательного падения Коммуны. С Доминикой они тогда не были знакомы. Она была среди женщин, снабжавших коммунаров продуктами. Однажды она пришла с двумя подругами в их форт. Так они познакомились.
  - А как сложилась судьба вашего соседа по квартире Жюля, другого учителя? - спросил Николай, так как Себастьян о нем больше не упоминал.
  - Он оказался бонапартистом. Сбежал через две недели. Потом вернулся, сочинив историю, что его арестовали версальцы, когда он уходил на несколько дней домой. Подобные случаи были. Ему поверили. Он узнал наш новый пароль и передал его в Версаль. Через несколько дней ночью на форт напали солдаты. Часть людей перебили во сне, других отправили в тюрьму. По дороге расстреляли еще половину. Я был ранен в ногу. Товарищи подхватили меня под руки и полуживого довели до тюрьмы.
  Себастьян несколько раз повторил Николаю, чтобы он не повторял ошибок всех историков и писателей, которые рассказывают главным образом о руководителях революций, забывая о простом народе. "Обо мне можете не писать, - говорил он, шамкая беззубым ртом, - а вот о моей супруге не забудьте. Коммуна продержалась благодаря женщинам и детям".
  Доминика, маленькая, сухенькая старушка, с седыми буклями и румяными щеками, смеялась, разливаясь колокольчиком и махая руками: "Что вы! Обо мне писать не надо: таких, как я, было много, а вот Себастьяна отправили на "Баяр". Пленных там держали в клетках, за малейшую провинность расстреливали или привязывали к решеткам вниз головой. Затем он 10 лет провел на острове Ноу. На нем нет ни одного живого места".
  Андре присутствовала на этих беседах и по собственной инициативе стенографировала рассказы стариков. Когда Николай приходил к ним на следующей день, эти записи были расшифрованы и отпечатаны на машинке. Она обещала написать в Париж еще одному коммунару Жану-Филлипу Жемье и попросить его о встрече с Николаем. Он был членом Военной комиссии, близким другом ее председателя Делеклюза. С Жемье дедушка познакомился в тюрьме, потом они вместе оказались на "Баяре".
  После беседы с супругами Бати Николай по совету Шарля перечитал гору книг о Парижской коммуне. Готье говорил, что неплохо бы рассказать в романе о русских женщинах, участвовавших в Коммуне. Информации было так много, что пришлось задуматься над тем, как все это использовать в одном произведении. Некоторые факты, в том числе об участии в Коммуне русских женщин, пришлось сразу отбросить. Главными героями стали два брата, защитники форта Исси. Один из них придерживался бонапартистских взглядов и вскоре сбежал в Версаль. Другой оставался в форте до конца. Все события: возвращение бонапартиста к коммунарам, ночное нападение на форт и расправу с его защитниками, были взяты из рассказа Бати. Противопоставление двух героев давало возможность показать историю Коммуны с обеих сторон, переносить действие то в Версаль, то в Ратушу, то на улицы Парижа.
  Финал - трагический: коммунар погибает во время боя на глазах у брата. Бонапартист возвращается обратно в Версаль, но, испытывая угрызения совести из-за того, что брат погиб по его вине и остался лежать на растерзание собак, бродивших в эти дни стаями по Парижу, решает снова пробраться в форт, надев для безопасности гвардейскую форму. По дороге его задерживает германский патруль и, приняв за коммунара, убивает. Повесть называлась "Цена измены".
  Работа захватила его. Опять чаще всего он работал по ночам, забывая о времени и о том, что надо рано вставать и идти на фабрику. Где бы он ни находился, его герои всегда были с ним. Неожиданно возникали их диалоги, размышления, портреты, новые повороты в сюжете. Часто рядом не было бумаги, чтобы их записать, но, раз появившись в его голове, они прочно там оседали, и он мог их воспроизвести даже через несколько дней. Давно отойдя от плана, он видел, что повесть переходит в роман, но ничего не выбрасывал, считая все нужным и важным.
  Синицын от кого-то узнал, что Даниленко пишет книгу о французской революции 1871 года, и попросил прислать ему в Париж готовые главы. Ответа долго не было. И, как в прошлый раз, удивил Николая, прислав контракт на издание книги и приличный аванс. Это уже был серьезный шаг со стороны издателя, признавшего в нем своего автора.
  Срок сдачи книги - апрель 1912 года. Оставалось не так много времени, но это не смущало Николая, а, наоборот, подхлестывало. Надо было только съездить в Париж, поговорить еще с одним коммунаром и увидеть своими глазами места, где проходили события.
  Лиза предложила ему взять неделю за свой счет, но для этого на фабрике был самый неподходящий момент: Бортье собирался закрыть их аварийный цех и поставить туда новую линию. Все говорили об увольнении большого числа рабочих и технического персонала.
  Главный инженер предупредил Николая, что он один из первых попадает под увольнение, так как кто-то постоянно докладывает Бортье о его сотрудничестве с нелегальной анархистской газетой "Avenir" и связях с анархистами, которых хозяин возненавидел с тех пор, как они ограбили кассу с огромной суммой денег.
  - Бортье, кажется, доволен моей работой, - растерялся Николай от такой неожиданной новости, - остальное его не касается. Каждый имеет право заниматься в свободное время тем, что считает нужным.
  - Николай Ильич, Швейцария спасает русских эмигрантов от деспотизма их царя и правительства, но и у нас никто не хочет иметь дело с людьми, занимающимися грабежами и убийствами.
  Николай был уверен, что доносы на него строчит председатель фабкома Льебар, знакомый с русскими анархистами и читавший газету Шарля. Но он ошибался. Это был старший механик Анри Дюртен, невзлюбивший русского механика с того первого дня, когда водил его по цехам фабрики, знакомя с производством. И если сначала он завидовал его внешности, то впоследствии его стала раздражать его инициатива и благосклонность к тому главного инженера.
   У Дюртена в полиции работал двоюродный брат, который свел его с русским агентом "Шарлем". За определенную плату агент охотно снабжал его компрометирующей информацией на Даниленко. Дюртен передавал ее Бортье. Только заступничество главного инженера заставляло хозяина терпеть русского механика. Липен же по-прежнему считал Николая отличным специалистом. Он просил Бортье не только оставить Николая на фабрике, но и поручить ему реконструкцию новой линии. "Я уверен, - говорил он Бортье, - Даниленко справится с этой работой лучше других". Бортье недовольно морщил лоб и обещал подумать.
  В начале марта, когда роман почти был закончен, пришло письмо из Парижа от Жана-Филиппа Жемье. 16 марта старому коммунару исполнялось 80 лет. Он приглашал русского друга на свой юбилей. Это событие совпадало с очередной годовщиной Парижской коммуны, которую Франция широко отмечала 18 марта. Лиза, мечтавшая поехать в Париж, уговаривала Николая взять на неделю отпуск, в конце концов, что ему важней: книга или Бортье? Скрепя сердцем, Николай пошел к Липену. Тот напомнил ему об их недавнем разговоре.
  - Воспользовавшись вашим отсутствием, - сказал он, - вас могут уволить.
  - Моей жене срочно нужно побывать в Париже, - сказал Николай, зная, что главный инженер был на концерте Лизы и восхищался ее талантом. - Я делаю это по ее просьбе.
  - Хорошо, - нехотя согласился тот, - но, пожалуйста, без политических выступлений там.
  
   * * *
   В Париже на вокзале их встретил Леня Туркин. Несмотря на протесты друзей, собиравшихся остановиться в гостинице, он повез их к себе домой. Подходя к дверям квартиры, Леня смущенно сообщил, что теперь он живет не с Аллой (которую, кстати, никто из друзей не видел, а только слышали о ней от Лени), а тоже русской девушкой Ниной, студенткой медицинского колледжа.
   - Очень возвышенная натура, - добавил он.
  Леня был все такой же: лохматый, неухоженный, погруженный в свои мысли. Поэтому удивительно было увидеть рядом ним невысокую худенькую девушку в очках, энергичную и деловую. Она радостно пожала им руки и сказала, что готова уже сегодня показать им Париж.
  Леня повез женщин в Лувр, а Николай своим ходом отправился к старому коммунару. Однако попасть к нему не удалось: у юбиляра с утра были три рабочих делегации. Его сестра Селена, пожилая, нервная женщина сообщила Николаю, что брат устал и принять его не может. Завтра его ждут на манифестации около Ратуши и стены Коммунаров на кладбище Пер-Лашез; во вторник в его честь дают прием в мэрии; в среду к ним домой приедет Жан Жорес; в четверг - встреча в студенческом клубе; в пятницу и субботу - еще ряд крупных мероприятий.
  - Так что для вас у него времени нет, - сказала старая дама, давая Николаю понять, что разговор окончен.
  - А в воскресенье?
  - Вы не понимаете, какая эта нагрузка для человека в таком возрасте и с больным сердцем. Он может не выдержать.
  - Жан-Филипп сам меня пригласил сюда из Женевы.
  - Ну и что из этого? У него таких, как вы, много.
  Николай расстроился: вя неделя пропадала даром. И неизвестно, удастся ли увидеть коммунара в воскресенье, последний день их пребывания в Женеве.
  В понедельник они приняли участие в манифестации около Ратуши на площади Отель-де-Виль, где 28 марта 1871 года была провозглашена Коммуна. Отсюда она руководила восставшим народом Парижа до той роковой минуты, когда было принято решение немедленно эвакуировать штаб коммуны и перенести его в мэрию 11-го округа, за площадь Бастилии. После этого ратуша была подожжена ее комендантом. Впоследствии ее полностью восстановили.
   Сейчас около нее собралось тысячи парижан. Стоя в этой возбужденной толпе, Николай представлял, как вспыхнул в ратуше пожар, и из всех окон повалил дым, выбрасывая на площадь клочья обгоревших бумаг и папок с документами. Гасить его было некому: все, кто мог, продолжали сражаться с версальскими гвардейцами. Народ не надеялся на победу, но продолжал защищать революцию. Так было в декабре 1905 года и в Екатеринославе. Петровский тогда твердо сказал: "Мы будем стоять до конца". Все рабочие дружины поддержали его и сопротивлялись до тех пор, пока в город не вошла артиллерия, погасив последние очаги восстания. Неужели все это было, и Петровский, которого Николай так уважал, поверил в его связь с террористами?
  - Что ты стал такой мрачный? - спросила Лиза, с волнением взиравшая на все происходящее.
   - Вспомнил Екатеринослав...
   - Действительно, в этих событиях есть что-то общее...
   Вечером в субботу Николай передал через привратника дома Жана-Филиппа Жемье записку его сестре, что в Париж он приехал только для встречи с ее братом, в воскресенье вечером должен уехать обратно, так как связан с работой на фабрике. Селена смилостивилась и разрешила придти в воскресенье в 10 часов утра.
   - В вашем распоряжении два часа, - сухо сказала она, когда он точно в назначенное время позвонил в квартиру коммунара, и провела в кабинет брата.
   Он увидел в кресле маленького сгорбленного человечка, который при его появлении с трудом поднялся из-за стола и протянул сухую сморщенную ладонь. Он плохо видел и то и дело подносил к глазам монокль, чтобы разглядеть собеседника. Однако говорил бодро, часто шутил, разливаясь при этом звонким смехом, как жена его старого друга Себастьяна Доминик.
  - Слышал, слышал о вас от моей любимицы Андре, - сказал он с улыбкой. - Признайте, озорница вскружила вам голову...
  - Я женат, - сказал Николай. - Андре служит машинисткой в редакции нашего журнала и познакомила меня с вашим другом Себастьяном Бати и его супругой. Я пишу книгу о Парижской коммуне...
  - Кхе, кххке, - нарочно или в самом деле закашлялся Жан-Филипп. - О коммуне уже столько написано, и вы надеетесь сказать что-то новое? У меня в шкафу об этом три полки книг и журналов. Все, кому не лень, разобрали ее по косточкам.
  - Это публицистические и научные работы, а я задумал художественное произведение, ... роман.
  - В наше время романы писали о любви... Кхе, кхе... Мопассан, Жорж Санд, Золя.... Впрочем, - он пожевал губами и опять поднес к глазам свой монокль, который не выпускал из рук, - что же вас интересует, молодой человек?
  Так как Жемье входил в военную комиссию и хорошо знал члена Совета Делюклеза, Николай задал ему вопрос о выборах в муниципальные советы в апреле 1871 года. Жан-Филипп не стал на него отвечать, а принялся рассказывать о тех долгих месяцах, которые предшествовали возникновению Коммуны, поведении Тьера, Ассамблеи, мэров, генералов армии - тех, кто позволил пруссакам занять Париж и потом разгромить с их помощью Коммуну. Все это до сих пор глубоко волновало его.
  - Поверьте мне, - горячо убеждал он, - ни Национальная гвардия, ни рабочие не были тогда готовы к решительным действиям. ЦК тоже вело себя пассивно. В Коммуну попало много случайных людей, провокаторов, предателей, поэтому она не могла ничего толком организовать, хотя и наметила большую программу. Пока ЦК и Совет раскачивались, Тьер готовил силы, чтобы разбить Национальную гвардию. В ней тоже было полно изменников и неустойчивых, колеблющихся людей. Гвардейцы часто нарушали дисциплину, позволяя своим противникам увозить из-под носа пушки и снаряды. Все держалось на энтузиазме простых людей. Они были предоставлены сами себе: о них никто не заботился, их не контролировали, не давали указаний...
  Отведенные Николаю два часа давно прошли, в дверь то и дело просовывалось недовольное лицо Селены. Неожиданно коммунар поднялся с кресла, засеменил к двери и закрыл на ключ.
  - Кхе, кхе, - довольно потер он руки, - теперь нам никто не помешает.
  Подойдя к книжному шкафу, вынул с полки две толстых книги и с улыбкой ребенка, обманувшего свою строгую няню, вытащил спрятанный за ними графин с коньяком.
  - Нам с вами разговаривать долго, стоит немного подкрепиться.
  В другом месте за книгами стояли рюмки, блюдца с лимоном и печеньем.
  - Это меня снабжает мой друг Николь, наша служанка. Что делать: всю жизнь баловался этим и не умер, а в 80 лет вдруг стало вредно? Вредно лишать человека привычных радостей.
  Николай с удовольствием выпил коньяк и отметил его вкус: теперь ему приходилось часто пить его в компании с друзьями Шарля, и он научился отличать его по качеству.
  Старый коммунар говорил без устали, изредка прикладываясь к своей рюмке и отпивая оттуда по маленькому глотку. Он знал намного больше Себастьяна Бати, Николай с трудом за ним записывал.
  - Просчетов в работе всех комиссий было предостаточно. Впрочем, это я сейчас так смело оцениваю события. Тогда все воспринималось по-другому. Верили и словам, и поступкам, и газетным статьям. Как ни прискорбно это признать, члены Совета, ЦК и Комитета безопасности не смогли вовремя организовать оборону города, позволив правительственным войскам войти в него и уничтожить по очереди все форты и бастионы. Версальцы истребляли в Париже федералов, а Коммуна ничего об этом не знала. Вот она цена халатности и безответственности всех наших руководителей, а, может быть, даже и измена. Одним из первых это понял польский генерал Домбровский, и сам подставил себя под пули.
  Жан-Филипп открыл нижний ящик стола и вытащил большой альбом с фотографиями. Из него выпала фотография пожилой женщины.
  - Это Луиза Мишель. Знаете, кто она такая?
  - Конечно. Учительница, поэт, национальная героиня Франции.
  Глаза старого коммунара заблестели. Он приподнялся в кресле, как будто старался увидеть какую-то картину из своего прошлого.
   - Да, это - великая женщина. Я с ней часто сталкивался. Она всех нас вдохновляла своей храбростью. Однажды ей пришла в голову мысль отправиться в Версаль и убить Тьера, которого она считала главной причиной всех бедствий народа.
  До этого были расстреляны генералы Леконт и Клеман Тома, что вызвало сильное волнение и недовольство в Париже. "Это новое убийство, - убеждал ее Ферре, - может навредить Коммуне". Луиза отказалась от своего замысла. Чтобы ее утешить, Ферре сказал, что она все равно не сможет не только проникнуть во дворец, но и добраться до Версаля, так как повсюду расставлена охрана. Надо было знать Луизу. Она тут же отправилась в Версаль, спокойно проникла в парк, где стояли палатки армии Винуа, и стала агитировать солдат и офицеров перейти на нашу сторону. Да, это была редкая женщина, - воскликнул старый коммунар и улыбнулся. - Она специально каждый день писала стихи, чтобы подбодрить ими тех, кто начинал терять веру в наше дело.
  - Доминика Бати рассказывала, что они вместе с Луизой сидели в тюрьме и потом отбывали ссылку в Новой Каледонии.
  - И здесь было не все просто. После разгрома Коммуны ей удалось скрыться, тогда версальцы посадили в тюрьму ее старую мать, Луиза сама к ним пришла. Ее не расстреляли, а отправили в Новую Каледонию. Впоследствии она написала воспоминания о Коммуне. Я их не читал, так же, как и другие воспоминания. Почему? - спросил он, поймав вопросительный взгляд Николая. - Коммуна у меня в сердце. Ничего нового о ней я не узнаю. Но стихи Луизы я хорошо помню.
  Он поднялся из кресла и вытянул вперед руку, как будто это не Луиза, а он стоял перед своими товарищами-коммунарами.
  
  Империи пришел конец! Напрасно
  Тиран безумствовал, воинствен и жесток -
  Уже вокруг гремела Марсельеза,
  И красным заревом пылал восток!
  
  Щеки его вспыхнули румянцем, он тяжело задышал. Николай помог ему сесть в кресло, дал стакан воды. Успокоившись, Жан-Филипп с таким же энтузиазмом стал ругать всех политиканов, которые задним числом разбирают каждый шаг Коммуны. Маркс и Энгельс увидели в ней зачатки диктатуры пролетариата. Чепуха! Парижская Коммуна была организована по анархическому типу. И революцию совершил народ, а не ее руководители.
   Когда часы в кабинете пробили 16 раза, его сестра, не выдержав, настойчиво забарабанила в дверь. Старый коммунар и сам устал: перестал следить за беседой, боролся со сном. Николай помог ему спрятать в шкаф коньяк и тарелки. После этого Жан-Филипп уселся в кресло, сделав каменное лицо, чтобы стойко выдержать атаки своей заботливой сестры.
  Просверлив Николая ненавистным взглядом, Селена приказала немедленно отвести брата в спальню.
  Николай уходил от него с большим сожалением.
  - Не забудьте прислать мне свой роман, - сказал на прощанье Жан-Филипп, озорно ему подмигивая. - Надеюсь, он выйдет до того, как я уйду вслед за Марксом.
  - Теперь я быстро его закончу.
  - И передайте от меня привет малышке Андре. Кхе, кхе, - откашлялся он и пробормотал себе под нос, но так, что Николай услышал, - а он уже женат, бедная малышка...
  
   * * *
  До отхода поезда на Женеву оставалось еще порядочно времени. Лиза и Алла отправились в ювелирный магазин посмотреть Лизе что-нибудь из бижутерии. Николай хотел пойти с ними, но Леня попросил его остаться. "Я хочу почитать тебе отрывки из моей книги", - робко сказал он.
  - Ты тоже пишешь книгу? - удивился Николай, так как до сих пор Леня присылал им в Женеву только свои новые стихи, а о книге ничего не упоминал.
  - Это даже не книга, а если хочешь, теоретическая работа об анархизме. Анархизм, по моему глубокому убеждению, в настоящее время находится в утопической стадии своего развития: он не имеет ни исторического обоснования, не выяснен даже в своей сущности. Моя цель поставить анархизм на научную почву. Поэтому самому термину анархизм я дал новое название "ассоциативный". Моя работа так и называется "Ассоциативный анархизм". Я, в частности, разбираю вопрос, как при социализме будут строиться производственные отношения, предлагая создать для обработки всей информации о потребностях людей специальные бюро. Послушай, пожалуйста, внимательно, мне важно знать твое мнение, так как ты связан с производством и рабочими...
  "Анархисты отлично понимают, - торжественно произнес он, еще раз взглянул на Николая и, увидев, что тот весь во внимании, стал с выражением читать, - для того, чтобы производственный процесс совершался безболезненно, необходимо, во-первых, организовать спрос и предложение, во-вторых, сорганизовать труд.
  Кто же у нас, не признающих власти и выборов, будет заведовать бюро? Да и возможна ли организация без власти, выборов...
  Предположите, что общество анархистов состоит из 1000 человек. Каждый из них понимает выгоды организованного производства (историческая жизнь развила стремление к организации), а потому и стремится сорганизоваться.
  Зная, что необходимо кому-либо исполнять работу в бюро, часть из этой тысячи, положим 100 человек, предложат свои услуги для работы в бюро.
  Предложение это может состояться разными путями: личными переговорами, посредством газет и нарочно основанных для этой цели органов.
  Словом, так или иначе, каждый из этой сотни заявит о своем желании работать по конторской части, и его желание будет услышано всеми.
  Когда выяснится число лиц, согласных работать в бюро, тогда остальные 900 человек предполагаемого нами общества начнут заключать договоры с лицами, выразившими желание работать в бюро. Каждый из этих 900 человек будет индивидуально заключать договор с тем или другим нравящимся ему человеком из 100.
  Один из этих 900 человек заключит договор с одним из 100; другой с другим; третий - с третьим; четвертому может опять понравиться первый и т.д.
  В конце концов, каждый из 900 вручит тому или другому кандидату из 100 то количество времени, которое, по предварительному подсчету, потребуется для наведения необходимых каждому справок...."
  Леня читал почти час и, наконец, перевернув последнюю написанную страницу, с волнением посмотрел на Николая. Николай так был далек от всего того, о чем писал Леня, что абсолютно ничего не понял: пустопорожние рассуждения, как будто Леня жил при феодальном строе, а не в 20-м веке, с его мощной индустриализацией и интенсификацией труда. Рассуждения о создании бюро и договоров между членами этого бюро и отдельными работниками показались ему нелепостью. Но ему, как и в случае с Шарлем, не хотелось обижать друга. И когда Леня кончил читать и посмотрел на него вопросительно своими добрыми, грустными глазами, он сказал ему как можно осторожней.
  - Леня, хорошо, что ты уже сейчас над этим думаешь. Лично я не представляю, как в коммунах при договорных условиях будет организовываться производство. Это очень сложный процесс, связанный с доставкой сырья, транспортом, многими техническими и технологическими службами. Есть такие участки, где вообще нельзя прерывать производство, оборудование там работает непрерывно, его останавливают в крайних случаях только для профилактического ремонта или в аварийных ситуациях. То, что можно сделать по твоим соображениям на небольшом предприятии, невозможно применить к промышленным гигантам, которые существуют ныне во всех крупных странах. Давно идет мировая глобализация индустрии. В твоем случае придется ее разрушить и создать все новое, на что потребуется масса времени и сил. Я бы посоветовал тебе ради интереса сходить на какой-нибудь большой завод, поговорить с рабочими, техническим персоналом. Ты поймешь, что все не так просто, как тебе представляется.
  - Я уверен в правильности своих суждений. Запросы потребителей, поступающие в бюро, лягут в основу хозяйской деятельности каждой отдельно взятой ассоциации и всех ее предприятий. Не надо будет производить лишней продукции, зря тратить электроэнергию, эксплуатировать лишний раз оборудование, и деньги уже будут ни к чему: товар сразу попадет от производителя к покупателю. При такой обоснованной системе рабочие смогут трудиться по 4 - 5 часов в день.
  - Мне трудно представить, что это будет за производство и оборудование на нем. Кроме того, Леня, ты иногда противоречишь себе.
  - В чем же?
  - Ты считаешь, что в будущем города и деревни неизбежно исчезнут. Центром каждой ассоциации станет место, около которого начнут группироваться люди. Это будут громадные, построенные по последнему слову науки фабрики, а рядом с ними вырастут частные дома рабочих. Но это тоже город, он постоянно будет разрастаться с увеличением населения и его потребностей. Появятся другие заводы и фабрики. Одно бюро уже не справится со всей статистикой опроса. Появится еще одно, и еще - крупная плановая организация. Что же, она тоже будет вести поименный учет этого огромного хозяйства?
  - При договорной системе возможна масса других вариантов.
  - Готье сейчас пишет книгу о будущем устройстве общества. Он критикует статистические комиссии социалистов, которые в при новом строе, вроде твоих бюро, будут собирать сведения о потребительских запросах покупателей. Он видит в них наличие власти.
  - Это совершенно разные вещи. У социалистов промышленность - централизованная, работает по государственному плану, у нас же каждая ассоциация будет все необходимое производить у себя сама и не зависеть одна от другой.
   - Если ты так все хорошо знаешь, зачем спрашиваешь моего совета. Пошли свои записи Кропоткину.
   - Кропоткину не могу. Я недавно написал ему, что все прежние учения об анархизме устарели, имея, конечно, в виду и его труды. Он обиделся, написал мне резкий ответ.
  - Тогда покажи Гогелии или Раевскому.
  - Хорошо, я подумаю. У меня есть несколько переписанных набело глав. Ты переведешь их Шарлю?
  - Конечно. Он может кое-что опубликовать в "Avenir". Мне самому будет интересно узнать, как на твои предложения отреагируют читатели.
  
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  
   ОТЪЕЗД ЛИЗЫ В АМЕРИКУ
  
  ГЛАВА 1
  
  Внеся в свой роман небольшие поправки после встречи с коммунаром Жамье, Николай, как было предусмотрено в контракте, в апреле отправил его Синицыну в Париж. Тот совсем скоро издал его в красивой обложке и оригинальном оформлении с использованием литографий из эпохи Парижской коммуны. Роман был замечен. Некоторые газеты поместили на него положительные рецензии. Однако Николаю было непонятно, почему все авторы статей говорили только об исторической стороне романа, как будто это был фундаментальный научный труд, а не художественное произведение. Только два или три рецензента из русских отметили его хороший язык и стиль.
  Из Лондона пришло теплое письмо от Кропоткина. В нем он тоже в первую очередь отметил историческое значение книги, но похвалил и художественное мастерство автора. Он подробно расспрашивал Николая о том, чем он занимался в России, и приглашал приехать в Лондон. В ответном письме Николай рассказал о себе, не скрывая, что в студенческие годы состоял в партии большевиков. Он также решил указать Петру Алексеевичу на недостатки, которые видит в современном анархистском движении, и, что, на его взгляд, нужно сделать, чтобы поправить положение, в том числе подумать о централизации всей анархистской работы в России и за рубежом.
  На письмо ему ответила из Парижа Мария Корн, соратница Кропоткина и руководитель там анархистского кружка. Ссылаясь на то, что Петр Алексеевич сейчас болен и поручил ей вести свою переписку, она обстоятельно разобрала все предложения Николая, в чем-то с ним соглашаясь, а что-то категорически отвергая. Его предложение по поводу централизации всей анархистской работы в России и за рубежом она категорически отвергла. "Находя вредным всякое принуждение, всякую власть в будущем, - писала она, - мы делаем уже в настоящее время всё возможное, чтобы подорвать её. Вот почему мы исключаем всякий централизаторский элемент из наших партийных организаций и признаем такие организационные принципы, как отказ от платных функционеров и подчинения меньшинства большинству, свободное федеративное соглашение между группами, добровольность участия в организации и равенство всех её членов".
  К письму была приложена вырезка из работы Кропоткина "Русская революция и анархизм" на эту же тему. Несколько предложений были подчеркнуты красным карандашом. "Еще вчера, - писал Кропоткин, - нам говорили, что "анархия, быть может, хороша для Западной Европы, но в России, где мы живем в осадном положении, нужна строго централизованная организация"... Но при первом же дуновении революции эта мысль, казалось, столь твердо установленная уже успела рухнуть. Централизация русской социал-демократии не только не помешала, но роковым образом привела социалистическую партию к распадению на несколько групп, которых грызня, буквоедство и византийство отвратят от социализма рабочие массы...
  Единство действия дается единством стремления цели, а не начальством. Эти действия исходят не из центра, а представляют плод самодеятельности, самостоятельности почина анархического, безвластного восстания тысяч и тысяч людей, разбросанных по всей поверхности страны".
  Мария указала несколько работ Кропоткина по другим вопросам, которые Николай поднимал в своем письме к нему. Было ясно, Петр Алексеевич не захотел вступать с ним в полемику и отделался через Корн этой вырезкой и ссылками на свои старые работы. Он оторван от жизни и так же, как Готье, не хочет видеть перемен в современном рабочем движении и самом анархизме.
  Писали ему и другие известные и неизвестные люди. Молчали только его бывшие друзья, большевики. Но вот пришло письмо и от них, от Димы Ковчана. Дима поздравлял его с книгой и сообщал, что, учитывая ее историческое значение, они выкупили у издательства 100 экземпляров и отправили в Россию. Ковчан предлагал забыть все обиды, переезжать в Париж и сотрудничать с ними.
  Так или иначе, книга принесла Николаю моральное удовлетворение и немного денег, на которые они с Лизой сняли маленькую квартиру на набережной Роны. Теперь из окна их комнаты был видна широкая река и остров Жан-Жака Руссо с плавающими лебедями.
  Синицын намекал ему, что неплохо было бы написать что-нибудь типа Горьковского романа "Мать" или "Записок из мертвого дома" Достоевского, раз он сидел в тюрьме. Последняя мысль показалась ему заманчивой, он написал Мише, чтобы тот переслал ему оставшиеся у него три тетради с тюремными записями. О русских рабочих он больше не решался писать, так как теперь был от них оторван.
  Ему пришла мысль написать повесть о польском восстании 1830 года, к которому имели отношение его далекие предки по материнской линии. Там было много любопытных историй, которые он слышал от мамы, а та от бабушки Екатерины Михайловны Шаповаловой.
  Узнав, что Николай взялся за такую тему, Готье предупредил его, чтобы он был осторожней в этом вопросе, так как еще со времен Бакунина живет отрицательное отношение к политике России против Польши и ее по-прежнему считают жандармом Европы. Николай не согласился с ним.
  - Я сам отрицаю захватническую политику России, - сказал он, - но в ее истории были и другие страницы. Вы же любите повесть Гоголя "Тарас Бульба", считая ее одним из лучших произведений русской литературы, а там рассказывается о войне запорожских казаков с поляками, которые в середине XV века бесчинствовали у нас, сжигая дотла русские селения, убивая женщин и детей.
  - Да, жестокость поляков там показана достаточно сильно, - охотно согласился Шарль. - А какой замечательный тип отца, Тараса Бульбы! Убить за предательство одного сына и смотреть на предсмертные муки второго, это, я вам скажу, какой надо иметь сильный характер. Гоголь - великий писатель.
  Новая тема о польском восстании заинтересовала Синицына. На этот раз он сам приехал в Женеву, заключил с Николаем договор и выплатил аванс. Однако предупредил, что его меценат из купцов, сочувствующий эсерам, уехал в Россию и перестал его субсидировать. Со следующего года он вынужден будет все книги в своей типографии издавать за счет самих авторов.
  - Тогда давайте прямо сейчас заключим еще один договор, - не растерялся Николай, - я задумал написать несколько новых историй из русской жизни, дополнить их предыдущими рассказами и составить сборник под названием одного из рассказов. - Вы сами когда-то предлагали мне это сделать.
  - Признаться, я об этом забыл, но раз разговор был, я свое слово сдержу. Только в последний раз, Николай Ильич, затем, пожалуйте, за свои деньги.
  Итак, за полгода ему предстояло написать повесть и не меньше 5 новых рассказов.
  Новая тема снова увела его в далекую историю, к тому времени, когда часть Варшавского великого герцогства была присоединена к России и получила название Царского Польского. Его население приняло присягу на верность императору Александру I как своему королю, но в глубине души каждый поляк стремился сбросить с себя иноземное иго и восстановить государство в прежних границах. В Варшаве появилась группа заговорщиков. Не так все спокойно было и в российской среде. Среди офицеров, окружавших наместника царя в Царстве Польском Великого князя Николая Константиновича, оказались люди, еще недавно состоявшие в тайных обществах. Дух свободы будоражил их умы. Кое-кто из них поддерживал польских повстанцев. Снова перед Николаем проходили исторические лица, кипели страсти, Россия и Польша исходили кровью в трагической бойне.
  Точно по условиям договора, рукопись с повестью о поляках под названием "Повесть о гусаре" была отослана в Париж. Частично она была опубликована в литературном альманахе Синицына "Русские просторы", а через месяц вышла отдельным тиражом в мягкой обложке, но на хорошей бумаге и с неплохими графическими рисунками незнакомого русского художника Чернопятова. Весь тираж поступил в магазины Франции. В Россию Синицын побоялся отсылать, опасаясь пресловутого польского вопроса.
  Постепенно эта литературная работа улучшила их материальное положение. Появились деньги, на которые можно было одеться, увеличить помощь Аристовым и посылать небольшие суммы в Ромны. Лиза покупала себе вещи, о которых еще недавно не могла мечтать. Только теперь это не радовало ее. Она стала замечать, что Николай все меньше уделяет ей внимания. Нет, он к ней не изменился, был все такой же внимательный, предупредительный, но делал все по инерции, как заботливый отец. Исчезла духовная связь, которая их всегда объединяла и делала необходимыми друг другу. Он больше не делился с ней своими планами и мыслями, не рассказывал о Готье и других своих знакомых. У него была своя, другая жизнь, в которую он не считал нужным ее впускать.
  Возвращаясь поздно домой, он не замечал, что Лиза страдает от одиночества. Он был уверен, что у нее есть свой круг общения. Все чаще она ложилась спать, не дождавшись его, а проснувшись ночью, видела его работающим за столом. Она вставала, шла на кухню разогреть ему ужин. Он отправлял ее спать, говоря, что все сделает сам, и она перестала вставать.
  Они виделись всего несколько минут по утрам и очень редко в воскресные дни, когда он был свободен и не бежал куда-нибудь по своим многочисленным делам или не отправлялся к Готье, где у Шарля собиралась мужская компания. Эти редкие дни, когда он был с ней, проходили, как праздник: они гуляли по городу, катались на пароходе по озеру, на обратном пути заходили в кафе или кино. Наступал понедельник, и опять на нее наваливались тоска и одиночество. Изменился он и в постели: не было, как прежде, долгих ласк, от которых у нее до сих пор замирало сердце. Он обнимал ее, почти засыпая, и то только после того, как она сама его к этому подталкивала. Ей мерещилось, что у него появилась другая женщина, и она задавалась вопросом, кто бы это мог быть: Кларина Готье, Андре Бати или еще какая-нибудь его новая знакомая? "Все мужчины одинаковые, - вспоминала она слова тети Лии, - исключений не бывает".
   - Коля, - сказала она однажды, - тебе не кажется, что мы отдаляемся друг от друга?
   Он посмотрел на нее с удивлением:
  - Что это тебе пришло в голову, конечно, нет. Я тебя люблю, ты - моя единственная отрада.
  - Ты думаешь только о работе и своих книгах, до меня тебе нет дела.
  - Как это нет, когда я все делаю только ради тебя. Закончу еще одну книгу, получим деньги и летом поедем путешествовать по Швейцарии или съездим еще раз в Париж, а то мы его толком не видели.
   Ей было не только скучно, но и обидно: он видит в ней привычный предмет, который всегда находится в доме, как этот стул, кровать или книги на его письменном столе.
  Она теперь часто плакала, он этого не замечал.
  - Ты что-то плохо выглядишь, - бросал он иногда по утрам, на ходу выпивая кофе и хватая с вешалки пальто, - посиди сегодня дома.
  Она старалась больше времени проводить в пансионе с Полиной и Машенькой. Они много гуляли по набережной Арвы или ездили к озеру. Природа и близкие друзья успокаивали ее. На какое-то время она забывала о своих переживаниях.
   Как-то Полина сказала ей, что Труфимовы уезжают в Цюрих, устроятся, подыщут квартиру на две семьи, и они с Моисеем тоже уедут. Там все намного дешевле, есть общие для всех партий страховая касса и касса взаимопомощи. Здесь Моисей получал от фабрики мизерную пенсию, не мог из-за своей инвалидности никуда устроиться, и жили они в основном на деньги, которые давал им Николай и другие друзья.
   Лиза расстроилась и сказала об этой новости Николаю. Тот пытался отговорить Моисея: ехать неизвестно куда с женой и маленьким ребенком слишком рискованный шаг, но Моисей почему-то считал, что там им будет лучше. Ему было стыдно, что его семья так долго живет на иждивении других людей, пусть и самых близких. Его мужское самолюбие страдало. Полина как никто понимала и поддерживала его.
  Труфимовы уехали. Скоро оттуда пришло письмо, что Саша устроился наборщиком в типографию и договорился с хозяином о работе для Моисея. Зарплата приличная. Они с Лидой сняли недорого двухкомнатную квартиру на две семьи. Саша просил, чтобы Моисей скорей приезжал, пока хозяин типографии не передумал взять его на работу.
  Аристовых провожали как родных людей. Лиза до последней минуты не спускала Машеньку с рук, Моисей шепнул на ухо Николаю, что им пора заводить своих собственных детей. "Я сам этого хочу, - сказал Николай, - но у нас что-то не получается". "Постарайтесь, это не так трудно", - подмигнул Моисей и улыбнулся.
  Вскоре из пансиона выехали Гаранькин, Спиваковский и Гребнев. Феликс и Евгений Федорович решили нелегально вернуться в Москву и заняться пропагандистской работой. Слава Гребнев собрался учиться в Бернском университете. С остальными жильцами пансиона Лиза и Николай были в хороших отношениях и только. Особой потребности общаться с ними не было.
   Из близких друзей у Лизы оставалась еще Маруся Нефедова, но и та все чаще стала говорить, что Януш замучил ее просьбами о деньгах и надо срочно бежать из Женевы. Лиза была уверена, что она просто хочет скрыться от мужа со своим новым избранником, художником Жюлем Дюверже. О ее отъезде и продаже дома-мастерской они узнали из газет. Через несколько дней после этого известия курьер доставил им на дом большой пакет. В нем оказалась акварель, где были изображены Лиза и Николай, идущие по аллее парка. Николай был в восторге от подарка, повесив картину над письменным столом.
  - В этом сюжете есть скрытый смысл, - мрачно заметила Лиза, вглядываясь в картину.
  - Я этого не нахожу. Маруся уловила выражение твоих глаз, которое мне особенно нравится.
  - А мне кажется, что мы с тобой уходим куда-то в неизвестность и, оглядываясь назад, я прощаюсь с той жизнью, где нам обоим было хорошо. Сзади на алее яркий свет, впереди - темные деревья.
   - Тоже мне придумала! Это обычный прием в живописи: вся картина пронизана светом, а темнота нужна для контраста.
   В конверте была записка. "Простите, что не успела с вами попрощаться, - писала Маруся. - Лиза, ты можешь догадаться, почему я так срочно уехала. Вы оба для меня много значили. Я уверена, что мы еще встретимся. Жизнь непредсказуема".
  
  ГЛАВА 2
  
  В первые два года их пребывания в Женеве Лиза не поступала в консерваторию, так как не было денег. Когда же их материальное положение изменилось и можно было не только пригласить преподавателя, но и взять в кредит пианино, у нее и вовсе пропало к этому желание. Связано это было с тем, что, посещая концерты в женевской филармонии и слушая игру своего кумира Рахманинова и других виртуозов, она решила, что ей никогда не достичь такого высокого мастерства, как они, а стать пианистом средней руки, было ни в ее правилах. В своих способностях по вокалу она тоже разуверилась. По настоянию Николая, они все-таки обратились к одному профессору, и тот высоко оценил ее вокальные данные, но Лиза была непреклонна. Николаю свое упорство она объясняла тем, что еще не решила, что ей больше нравится: вокал или фортепьянная деятельность. "Надо серьезно подумать", - говорила она. "Время же уходит, - возмущался он, не понимая ее отговорок. - После клуба ты ни разу не садилась за рояль и перестала петь". "Это не имеет значения. Я все прекрасно помню и быстро восстановлю свой голос. Подождем еще год". Некоторое время она посещала культурно-просветительские лекции в консерватории, потом решила заняться философией, и поступила на философские курсы при Женевском университете, но, прозанимавшись два месяца, бросила их: ей было скучно.
  Ей теперь все время было скучно и одиноко. Отъезд друзей в Цюрих и проводы их немного сблизили их с Николаем, но вскоре он опять ушел в свою работу. Подходил срок сдачи сборника из рассказов о русской жизни. Неожиданно Синицын попросил его срочно перевести на русский язык крупный роман Золя "Жерминаль", предложив солидный гонорар и отодвинув сроки сдачи его книги.
   Четыре года назад он уставал от поиска работы, теперь же изнемогал от ее избытка, но не отказывался от нее. Как будто боялся, что в любой момент эта удача может исчезнуть, и они опять останутся на мили. Призрак голода и нищеты неотступно преследовал его.
  Лиза с тоской вспоминала время, когда они жили у мадам Фабри на мансарде. Там они были счастливы, как в Екатеринославе.
  Чтобы убить скуку, она иногда ходила к Евдокии Степановне, но стеснялась говорить с ней о своих переживаниях. Вспомнила об аккомпаниаторше Эмилии Карловне из анархистского клуба. Пожилая немка сочувственно выслушала ее невеселый рассказ о перемене в поведении мужа, посоветовав вернуться в клуб и возобновить занятия с детьми.
  - У вас должна быть своя жизнь, Лиза, - внушала ей старая дама, - или заведите ребенка. В таких случаях мужчины крепко привязываются к семье.
  - Ребенка, - задумчиво повторила Лиза, - а если Коля останется без работы, и мы окажемся нищими, как Аристовы? Нет, это не выход.
  - Тогда найдите новых знакомых, заведите, в конце концов, друга. Мужчины очень ревнивы. Николай заметит ваше охлаждение и вернется к вам.
  - Ну, что вы, Эмилия Карловна, - смутилась Лиза, - какого друга, я на это не способна.
  - Поверьте мне: все умные женщины так делают.
   Лиза ушла от нее еще более расстроенная. Ну, и Эмилия Карловна! Предложить ей завести любовника. А ведь казалась такой скромной, порядочной женщиной.
  Оставался один выход: уехать к родным в Америку. Мама и Анна давно приглашали их обоих в гости. Лиза отвечала им, что Коля очень занят, у него нет свободного времени. Тогда Сарра Львовна предложила ей приехать одной и еще весной прислала на дорогу деньги. Лиза стала оформлять документы. Долго не решалась сказать об этом Николаю. Несмотря ни на что, ей трудно было представить, как они смогут жить друг без друга. Однажды, не предупредив ее, он уехал с Шарлем на два дня в Овен, где у швейцарцев была анархистская коммуна, и только ночью позвонил оттуда, когда она уже начала серьезно нервничать. Она разозлилась на него, и когда он вернулся, полный впечатлений, сообщила о своем намерении поехать в Америку.
   - Лизонька, не выдумывай, какую Америку? - удивленно переспросил он. - Что ты там будешь делать?
   - Ты не понимаешь, - рассердилась она, - я уезжаю к своим в Америку, я соскучилась по ним.
  - Ты оставишь меня здесь одного?
  - Мы можем поехать вместе, хотя бы на три недели, - ухватилась она за спасательную соломинку.
  - Это исключено. У меня много работы. Я должен выполнить все обязательства перед Синицыным.
  Теперь ее это не интересовало.
  - Вот видишь, - сказала она с упреком, - тебе всегда некогда.
  - Насколько же ты собралась ехать?
  - На четыре месяца.
  - Так много?
   Николай растерялся. Он мог ожидать от нее, что угодно, но чтобы она вот так просто уехала от него и куда: за тридевять земель, в Америку, на целых четыре месяца?
   - А если я тебя не пущу?
   - Я уже решила и подготовила все документы. А, если я тебе еще нужна, - сказала она, с трудом сдерживая слезы, - ты приедешь к нам после своих обязательств перед Синицыным.
   Николай ушел на работу. Лиза подошла к столу, где стояла Афродита, взяла ее в руки, повертела и спрятала на полке за книгами. Интересно: заметит он ее отсутствие или нет.
  В эти же дни у нее возникло неприятное обстоятельство: задерживались менструации. Вот чего ей сейчас меньше всего хотелось: иметь ребенка. Придется опять устроить над собой экзекуцию и париться в горячей воде. Теперь у нее для этого были идеальные условия: удобная ванна и горячая вода из крана. Она решила сразу приняться за дело. Наполнила ванну водой и села в нее, подливая каждую минуту новую порцию кипятка.
  Все было, как в прошлый раз: кружилась голова, бешено колотилось сердце, тело на пояснице и ниже стало багровым и местами покрылось пузырями. Только толку было мало. Однако она помнила, что в прошлый раз плод выскочил не сразу, а вечером, когда Николай вернулся домой, и пришлось ему сказать, что у нее начались женские дела. Теперь она не опасалась, что он может появиться не вовремя. Через три часа она легла на кровать, прислушиваясь к тому, что происходит у нее внутри. Лоб горел, тело покрылось испариной, била лихорадка. Наконец внизу живота появилась резкая боль. "Начинается", - обрадовалась она и бросилась в туалет. Но ничего не получилось.
  Вернулась на кровать и свернулась калачиком. Через два часа боли повторились. Едва успела добежать до туалета, как из нее что-то выскочило. В узком горлышке унитаза плавал маленький красный кусочек. Она вернулась в комнату, укуталась с головой в одеяло и крепко уснула, не услышав, как вернулся Николай. Он подошел к кровати, удивился, что Лиза спряталась под одеяло: в комнате было жарко, достал из шкафа шерстяной плед и накрыл ее.
   Утром Лиза сказала, что плохо себя чувствует и не сможет приготовить завтрак. Он сам поставил чайник, сделал бутерброды, но к ней не зашел, крикнув из коридора, что уходит. Лиза расплакалась: даже не подошел к ней и не высказал, как раньше, беспокойство по поводу ее недомогания. К обеду ей стало лучше. Она сбегала в аптеку за мазью, намазалась ею и поехала в агентство, продававшее билеты на трансатлантические линии.
   Самый ближайший лайнер "Дойчланд" немецкой компании "Гамбург - Америка линие" отходил через две недели из Гамбурга. Она взяла билет, но пока не говорила Николаю, надеясь, что он будет отговаривать ее от поездки. Если бы так произошло, она простила бы ему все обиды, но он напрочь обо всем забыл и очень удивился, когда узнал, что через неделю она отплывает в Америку.
   - Хорошо! Поезжай, раз ты так хочешь, - сказал он упавшим голосом. - Мне без тебя будет плохо. Я буду скучать.
   - Ты можешь со мной побыть эту неделю дома и проводить в Гамбург?
   - Постараюсь.
   Все эти дни он был необыкновенно заботливый и нежный. В последнее утро они долго оставались в постели. Николай не выпускал ее из объятий: до него, наконец, дошло, что они расстаются. Все было так замечательно, что она стала сомневаться, правильно ли поступает, уезжая в Нью-Йорк. Чтобы скрыть от него еще не прошедшие красные пятна на теле, старательно придерживала одеяло. В какой-то момент оно выскользнуло из рук, упав на пол. Николай увидел следы ее недавней экзекуции над собой.
   - Что это?
   - Намазывала спиртом поясницу от простуды.
   - Ты делала ванны, - догадался он, - выгоняла плод. Как ты могла?
   Быстро оделся и стал нервно ходить по комнате
   - Не могу понять, что с тобой происходит?
   - Не со мной, а с тобой. Ты изменился.
   Он сел на стул, обхватив голову руками:
   - Убить ребенка, нашего ребенка, - сказал он голосом, в котором слышались слезы. - Почему ты опять все решила сама, не посоветовавшись со мной? Я мучаюсь, никак не пойму, почему у нас до сих пор нет детей, оказывается, вот оно, что. Ты раньше это тоже делала? - он в упор посмотрел на нее. Лиза опустила глаза, раздумывая, признаться ему или нет. Наконец, сказала:
  - Не помню!
   - Как это не помнишь? Здесь или в России?
   Лиза промолчала и стала одеваться. Он смотрел, как она натягивает нижнее белье, пристегивает чулки к поясу, застегивает бюстгальтер: каждое движение грациозно и соблазнительно.
   Он посадил ее на колени:
  - Пожалуйста, не уезжай. Ты не можешь оставить меня здесь одного.
   - Поздно, билет уже куплен.
   - Билет можно сдать, да и вообще, черт с ним с этим билетом и Америкой. Я прошу тебя: не уезжай.
   Лиза посмотрела на него с отчаяньем. Если бы он так уговаривал две недели назад, когда она этого ждала. У нее закапали слезы. Он стал целовать ее в мокрые глаза и щеки.
   - Ты не замечал, что давно так не целовал меня?
   - Это ничего не значит, я тебя по-прежнему люблю. Мы с тобой столько лет вместе, нет необходимости говорить о том, что и так ясно.
   - Но и вести себя так, как ты теперь себя ведешь, нельзя.
   - Ты нафантазировала себе бог знает что, - с досадой сказал он и ушел на кухню.
  
  
  * * *
   Поезд на Берлин отходил на следующий день в 2 часа дня. У нее было четыре больших чемодана. Николай заглянул в шкаф: там остались одни пустые вешалки. У него опустилось сердце.
  - Ты забрала все вещи на четыре месяца?
  - Неизвестно, какая там будет погода...
  - А вечерние платья?
  - Мы Анной будем ходить в театры и на концерты.
  В последний момент Лиза вспомнила о сборнике стихов Блока. Он всегда был обернут в желтую бумагу, и, когда Коля вышел на кухню, быстро сняла его с верхней полки и засунула в чемодан. Взгляд ее упал на акварель Маруси Нефедовой, висевшей над письменным столом., "Дорога в никуда" называла она ее про себя. Как верно Маруся предугадала их будущее расставание. Увезти ее она не решилась.
  В Берлин приехали к вечеру, сняли номер в гостинице, которую им посоветовал в поезде сосед, - в стороне от центра, зато недорого и довольно прилично, и пошли гулять по улицам. Оба молчали. Не было радости от того, что попали еще в одну европейскую столицу.
  Берлин в этот вечерний был залит час электричеством. Со всех сторон наступала реклама, напоминая, что германская промышленность работает день и ночь, чтобы обеспечить свое население необходимыми товарами. Вот по широкой глухой стене мчится серебристый Опель, крутятся колеса, горят фары, отработанный газ тонким шлейфом тянется за машиной, исчезая за углом дома. Внизу цифра 10 000, столько фирма уже выпустила таких автомобилей за время своего существования. На другом здании в высоту пяти этажей шествуют молодожены: он - в черном костюме, она - в белом платье с длинным шлейфом и фатой, украшенной дорогими камнями. "Все это, - призывает реклама, - можно купить в универсальном магазине "Глория".
  Идешь и читаешь: названия сигарет, мыла, зубных щеток, фирм, магазинов, табачных фабрик. Опустишь глаза вниз, а там, в отполированном до блеска черном асфальте, отражается еще один такой светящийся город.
  На бульваре Унтер-ден-Линден неожиданно вышли к Оперному театру.
  - Давай, посмотрим, что там сегодня идет, - сказала Лиза, направляясь к афише. -"Тангейзер", - прочитала она и вопросительно посмотрела на Николая, как будто забыла, зачем они находятся в Берлине. Глаза ее горели.
  - Хочешь пойти на спектакль? - спросил он, вынув из кармана часы. - Тогда надо поспешить. Осталось 15 минут.
  Лысый, жуликоватый кассир протянул им, якобы, случайно оставшиеся по брони билеты в середине первого ряда партера по баснословной цене. Берлинская опера не славилась в Европе особой популярностью, чтобы тратить на нее такие бешеные деньги, но он не мог отказать Лизе в ее желании.
  Ему все нравилось: и оркестр, и постановка оперы, и голоса, хотя актриса, исполнявшая роль главной героини Елизаветы, была в преклонном возрасте и довольно полная. Он искоса поглядывал на Лизу. Она сидела, поддавшись вперед и выстукивая что-то рукой на коленях.
   После первого действия она заявила, что хочет вернуться в отель.
   - Объясни мне, пожалуйста, - мрачно сказал он, когда они вышли на улицу, - что опять не так?
   - Елизавета пела отвратительно, не вытягивала ни одной ноты.
   - Я, конечно, не такой знаток, как ты, но мне показалось, что она пела хорошо.
   - Может быть, и хорошо.
   - Тогда не понятна причина твоего ухода...
   - Мне плохо. Пойдем в гостиницу и поужинаем в ресторане.
   В ресторане метрдотель с трудом нашел для них отдельный столик. Николай спросил ее, будет ли она пить вино. Лиза покачала головой, тогда он заказал для себя полграфина русской водки, быстро все выпил и попросил повторить еще. Лиза с недоумением смотрела на него: он никогда столько не пил и так много не курил, пачки с сигаретами пустели одна за другой.
   - Зачем ты так много куришь? И пьешь?
   - Тебе плохо, а мне, думаешь, хорошо?
  Она вскочила и быстро пошла к выходу. Николай проводил ее растерянным взглядом: до того непривычно было все в ее теперешнем поведении, подозвал официанта, неторопливо рассчитался с ним и, чувствуя, что его сильно качает, осторожно двинулся по проходу.
   В номере была одна большая кровать с тумбочками по бокам. В углу горел торшер.
   - Ложись, - сказал Николай, выключая торшер. - Я выйду на балкон покурить.
   Внизу шумел огромный город. Ему было тоскливо. Водка нисколько не успокоила его. Мучившее его все эти дни отчаянье сменилось глубокой обидой: она опять предает его, как уже однажды предала в Екатеринославе. Черствая, холодная эгоистка, думает только о себе, а на него ей абсолютно наплевать. Она просто сбегает от него, иначе бы не прервала беременность. При воспоминании об этом чудовищном поступке ему стало совсем худо: так могла поступить женщина, которая не хочет иметь ребенка от нелюбимого человека. Значит, она его больше не любит. Как это он раньше не догадался? Сама однажды пришла к нему и теперь уходит, выдумав какие-то причины. Прочертил в воздухе круг сначала в одну сторону, потом в другую, ткнул пальцем в середину этого невидимого круга: теперь всему этому конец, жирная твердая точка.
   Сигареты кончились. Машинально скомкав пустую пачку, бросил ее вниз. Оттуда сразу послышались возмущенные голоса: немцы очень любят чистоту и порядок, на улице нигде не увидишь пустых бутылок и оберток от мороженого. Он вернулся в комнату, не нашел других сигарет и решил спуститься в бар. Голова кружилась, ноги не слушались. Попадавшиеся навстречу холенные, лоснящиеся немцы поспешно отходили в сторону, недовольно качая головами.
   Лиза все это время лежала, уткнувшись в подушку. Когда прошло много времени, она спустила ноги с кровати и стала прислушиваться к шагам за дверью. Где-то на улице, наверное, в красивом здании напротив часы громко отбили полночь. Прошел еще час, два, показавшиеся ей вечностью. За окном стало медленно светать. Она испугалась, что с ним что-нибудь случилось: упал или его забрала полиция, накинула на рубашку пальто и выглянула за дверь.
   В конце коридора два человека громко разговаривали. От слез у нее в глазах стояла мутная пелена, она не могла разглядеть, кто там был. Один как будто был похож на Николая.
  - Коля! - крикнула она на всякий случай. - Это ты?
  - Я сейчас приду! - отозвался он, но она так его и не дождалась, вернулась в комнату, снова уткнулась в подушку и зарыдала.
   Вскоре она заснула и проснулась оттого, что Николай по телефону громко заказывал завтрак в номер.
   - Ты так и не ложился? - спросила она, чтобы что-то сказать - ей вдруг безумно стало жаль его. Глаза у него были воспаленные, он то и дело кашлял и морщился от головной боли. Но и у нее вид был не лучше. Николай сразу заметил ее опухшие от слез глаза.
   - Сейчас привезут завтрак, - сказал он, стараясь на нее не смотреть. - Скоро придет такси.
   Принесли завтрак, но оба не притронулись к нему. Николай только выпил две чашки крепкого кофе и выкурил сигарету. Голова по-прежнему болела. Лиза придвинула к нему коробку с таблетками аспирина. Он принял сразу две штуки, но лучше не стало.
   Ровно в десять пришли за чемоданами два гарсона: в пунктуальности, как в чистоте и порядке, немцам нельзя отказать. Не взглянув на постояльцев, они быстро исчезли за дверью.
  - Присядем, - сказала Лиза, опускаясь на кровать. Он послушно сел рядом. В номер вошла горничная, встала около окна, ожидая, когда они выйдут.
  - Я здесь пробуду еще два дня, - обратился к ней Николай, - предупредите об этом администратора.
  - Хорошо! - сказала женщина и ушла, тихо прикрыв за собой дверь.
  - Ты не говорил, что остаешься в Берлине.
   - Для тебя это так важно, ты же уезжаешь?
   Лиза мрачно взглянула на него и отвернулась. На ней было бежевое легкое пальто и широкая шляпа с перьями, - наряд, в котором она выглядела слишком шикарно. "Зачем, она надела это пальто в дорогу?" - с какой-то ревностью и одновременно досадой подумал он.
  Когда они спустились вниз, такси только подошло, и водитель вместе с гарсонами укладывал чемоданы.
   В дверях отеля показался немец с сигаретой в руке и, улыбаясь, направился к ним.
   - Это с ним ты вчера разговаривал в коридоре? - спросила Лиза.
   - С ним. Он журналист из "Социалиста", лично знает Густава Ландауера* (*Известный немецкий анархист), обещал устроить с ним встречу.
   - У тебя и здесь встречи. Все дела, дела, дела, - раздраженно сказала она.
   - Что же ты хочешь - мне это интересно.
   Он отошел с немцем в сторону, и тот что-то стал ему объяснять, усиленно жестикулируя руками. Лиза, не дожидаясь Николая, села в машину. Ее раздражало, что даже в такой момент он думает только о себе.
   - Я уезжаю, - крикнула она в окно и дотронулась до плеча водителя:
  - Можно ехать!
  Тот, зная, что фрау едет не одна, даже не шелохнулся. "Надутый, упрямый индюк", - возмутилась про себя Лиза.
   Когда он, наконец, сел в машину, она даже не взглянула на него и отвернулась к окну. Он смотрел в окно со своей стороны, изредка бросая на нее косые взгляды. Неожиданно он обнял ее за плечи и притянул к себе.
  - Лиза, - сказал он спокойным голосом, сдерживая внутреннее волнение, - сегодня ночью я пришел к выводу, что ты меня не любишь, но я к тебе отношусь по-прежнему, что бы ты обо мне не думала.
  Лиза промолчала: не было сил снова затевать бессмысленный разговор о том, что с ними происходит. Однако не стала от него отстраняться, положила голову к нему на плечо и закрыла глаза.
  Николай смотрел на ее бледное лицо и темные круги под глазами. Вот также она спала на его плече, когда они сидели на поваленном дереве в Талабино, когда бежали из Екатеринослава. Он тогда переживал, как она одна поедет в поезде. Теперь она самостоятельно оформила документы в Америку, купила билет на пароход и будет несколько дней одна плыть до Нью-Йорка. Он даже не знает, сколько она взяла с собой денег: она его ни о чем не просила, а он принципиально не спрашивал и не заглядывал в шкатулку, где у них лежали деньги на непредвиденные расходы.
   За окном проплывали красивые здания и памятники, бульвары, скверы с фонтанами. "Все, как в кино или во сне, - думал Николай. - Неужели это происходит с нами? Сейчас сон кончится, зажжется свет, и весь этот кошмар исчезнет". Но нет: машина подъехала к вокзалу.
  - Anhommen! - повернулся к ним водитель, всю дорогу с удивлением рассматривающий в зеркало русских пассажиров. Уж, больно хороша была женщина: прямо с обложки модного журнала. Такие обычно вертят мужчинами, как хотят. Вот и эта хотела уехать без мужа, злится на него, мечет из глаз молнии. Но он-то всегда стоит на стороне мужчин, поэтому и не пошел на поводу у этой красавицы. Однако он вылез, как полагалось, из машины, открыл дверцу и помог фрау выйти на тротуар.
  Так же молча и, не глядя друг на друга, они ехали в поезде до Гамбурга и там - от вокзала до морского порта.
  В порту, не успели они выйти из машины, как подбежали два носильщика, подхватили чемоданы и, ничего не сказав, бегом направились к огромному белому лайнеру. Лиза растерянно посмотрела на них, поцеловала в щеку Николая, рассчитывающегося с водителем, и побежала за носильщиками. Николай потерял ее из виду.
  На причале стоял невыразимый гвалт: кричали сверху и снизу. Лизы нигде не было. Он уже отчаялся ее увидеть, как вдруг она появилась на средней палубе и стала махать перчаткой. Им двигало отчаянное желание броситься по трапу наверх, схватить ее и увезти домой, но ноги отяжелели. Он не мог не то что сдвинуться с места, но даже пошевелить рукой. Увидев, что он не отвечает, Лиза перестала махать и, не отрываясь, смотрела на него. По лицу ее текли слезы.
   Раздались три продолжительных гудка. Из высоких черных труб повалил густой дым, на минуту закрывший пароход с пассажирами. Матросы убрали трап, но на причале появилась группа опоздавших, и его снова пододвинули к борту лайнера.
  "Вот случай, чтобы побежать к Лизе и все исправить", - подумал Николай, продолжая, как сомнамбула, стоять на месте и смотреть на палубу. Вокруг нее столпились люди, он угадывал ее по шляпе и перчатке, которой она снова начала махать.
   ... Трап опять убрали. Через минуту огромное тело парохода вздрогнуло и сдвинулось с места. Все загалдели еще громче. Очнувшись, он стал изо всех сил махать Лизе и показывать рукой, чтобы она писала письма. Она тоже что-то ему кричала, прикладывая руку к губам и посылая воздушные поцелуи.
  Лайнер удалялся все дальше и дальше и, наконец, превратился в маленькую точку. Ветер принес оттуда прощальный гудок, похожий на крик заблудившейся чайки. Все было кончено. Он оглянулся. Толпа провожающих давно разошлась. Только он и небольшая группа людей стояли до последней минуты.
  Всю обратную дорогу в Берлин он дремал и с вокзала сразу поехал в редакцию "Социалиста" Ему повезло, что он познакомился с журналистом Рихардом Миллером, обещавшим устроить встречу с Густавом Ландауером. О Густаве ему много рассказывал Шарль. По его рекомендации, Ландауер перевел несколько статей Николая из "Avenir" и опубликовал в своей газете. Было бы грешно, чтобы, находясь в Берлине, не познакомиться с ним.
  Швейцар в вестибюле сказал ему, что Миллер уже ушел и оставил ему записку. Рихард извинялся, что вынужден был срочно уехать по заданию редакции. Он ждал его вечером в ресторане на Вейсенштрассе.
   Вечером Николай сидел в ресторане в компании трех женщин и четырех мужчин, - коллег Рихарда из редакции. Ландауер прийти не смог. Он назначил встречу Николаю на следующий день.
   Здесь, как и в Женеве, говорили о неминуемой войне, колониальной политике Франции и Германии в Африке, II Интернационале. Николай сначала горячо поддерживал беседу, но потом ему стало скучно: ничего нового от этих людей он не услышал. Он много пил, курил и глотал обжигающий кофе. Над столом висела дымовая завеса. Из нее выплывало заплаканное лицо Лизы, она обнимала его за шею и настойчиво спрашивала: "Ведь ты приедешь за мной в Америку, приедешь?" Он резко взмахивал головой, отгоняя видение и рассматривая немку, сидевшую напротив него.
  У нее был маленький лоб, черные, вьющиеся волосы, глубоко посаженные глаза и точеный греческий нос. Сколько ей лет? Сразу не разберешь. Между 35 и 40. Женщина знала, что особенно эффектно выглядит в профиль. Заметив, что русский гость на нее смотрит, она время от времени кокетливо поворачивала голову в сторону, чтобы он мог оценить все прелести ее лица.
   В конце концов, все устали от политики и перешли на литературную тему. Высокий худой немец, до этого резко нападавший на Каутского, стал декламировать стихи Рильке, поглядывая осоловевшими глазами на женщину с греческим профилем, и та теперь смотрела на него, томно улыбаясь и пуская в его сторону кольца дома.
   Где-то в глубине зала оркестр играл негритянские блюзы. Соседка, сидевшая с правой стороны от Николая, - юная блондинка, с сильно накрашенными губами и кукольными, голубыми глазами, взяла его за руку и повела на площадку, где медленно двигались пары. Танец был незнакомый, какое-то бессмысленное топтанье на месте. Непривычным было и то, что мужчины и женщины находились на близком расстоянии друг от друга, почти соприкасаясь телами. "Это танго, - сказала девушка, - его танцует, подчиняясь ритму музыки". Она положила руки на его плечи, он обхватил ее талию, как это обычно делалось в вальсе, и неумело повел по кругу. Через некоторое время она положила голову ему на грудь. Спина ее почти полностью была открыта, вызывая у него сильное желание сбросить с нее это платье, чудом державшееся на узких бретельках.
  - Давай сбежим отсюда? - неожиданно предложила девушка. В глазах ее появились бесовские огоньки.
  - Давай! - обрадовался Николай возможности провести где-то время, чтобы не оставаться наедине со своими мыслями. Пока они шли к выходу по коридору, он мучительно пытался вспомнить, как ее зовут. Вполне вероятно, что в начале встречи их не представили, сейчас же спрашивать об этом было неудобно.
   На улице шел сильный дождь. Он подозвал швейцара, чтобы заказать такси. Но девушка его опередила, сама приказав что-то швейцару. Через минуту к подъезду подкатил такой же Опель, как красовался на рекламах города. Швейцар открыл заднюю дверь. Девушка втолкнула туда Николая и села рядом.
  Водитель не спросил, куда ехать, из чего Николай сделал вывод, что автомобиль принадлежит девушке. Она тут же расстегнула пуговицы на его рубашке и, не стесняясь постороннего человека, стала целовать его в грудь и шею. На одном плече платье сползло вниз, обнажив пухлую грудь. Николай смутился: он не был готов к такому решительному натиску в присутствии водителя.
   Минут через десять машина плавно подъехала к красивому, серому дому. Стук входной двери разбудил старого консьержа. Старик с поспешностью вышел из своей конторки и, засеменив к лифту, открыл дверь кабины. "Бернар, можешь нас не отвозить, - сказала девушка. - Если кто-нибудь придет, меня нет дома". "Черт возьми, - подумал Николай, - кто она такая, что так командует этим стариком?"
   Все стены кабины покрывали зеркала. Николай с удивлением рассматривал в них мужчину, обнимавшего белокурую женщину, - в мокром пальто, с обвисшими волосами и лицом, перепачканным помадой. Взгляд его выражал растерянность.
  В квартире девушка на ходу сорвала с себя одежду, повисла у него на шее, и они упали на первый попавшийся диван.
  - Как тебя зовут? - спросил он, когда она успокоилась и положила голову ему на грудь.
  - Ева! А тебя?
  - Николай!
  - Русские - очень ласковые и нежные, - сказала она, поцеловав его горячими, влажными губами.
  - Ты хочешь еще? - спросил он, загораясь от ее прикосновений.
  - Нет. Давай немного поспим, - пролепетала девушка и тут же уснула.
  Одеяла не было. Он смотрел на ее красивое голое тело, машинально гладил голову, лежавшую у него на груди. От нее пахло тонкими духами и дорогими сигаретами. "Интересно, кто она такая?" - опять подумал он, обводя глазами огромную комнату. Дорогая обивка на мебели, позолоченная люстра, подобранные со вкусом литографии с видами Берлина - все говорит о состоятельности хозяев, конечно, не самой девушки - она была слишком глупа, а ее родителей или мужа. А, может быть, эту квартиру для нее снимает какой-нибудь миллионер, у которого она состоит на содержании? Вряд ли, для содержанки слишком богатый дом и огромная квартира.
  Страшно хотелось курить. Стоило ему пошевелиться, как Ева проснулась.
  - Ты курить? Подожди меня, пойдем на балкон.
  Она грациозно потянулась, сгоняя сон, и быстро вскочила. Ее белокурые волосы взлетели вверх и упали на грудь. Он поднял с пола брюки. Ева выхватила их у него из рук и отшвырнула в сторону: "Идем так!"
  Балкон был большой, как комната. Внизу лежала площадь. На противоположной стороне оказалась знаменитая Красная ратуша с часами на башне. Каждые 15 минут, нарушая ночную тишину, они отбивали время. По всей окружности площади и на расходившихся от нее улицах горели фонари, выхватывая из темноты контуры домов и причудливые силуэты деревьев. Панорама была захватывающей. Точно такой же вид был на одной из литографий, висевших в комнате. "Наверное, кто-то из ее родных фотограф или художник", - решил он.
  - Будешь пить? - спросила Ева.
   Около стены стоял круглый стол и буфет. Она достала из буфета открытую бутылку вина, бокалы на длинных и таких тонких ножках, что к ним страшно было прикоснуться. Не дожидаясь ответа, налила в бокалы вино и быстро выпила. Стройное голое тело ее переливалось в свете неоновых огней с рекламы на соседнем доме, вызывая в нем сильное желание. Он с удовольствием затянулся сигаретой и смотрел, как она наливает себе новый бокал вина и пьет его быстрыми глотками. В следующую секунду одним движением смахнула все со стола, села на него и притянула к себе Николая. Горячая волна пробежала по его телу. В комнате она не издавала особых звуков, а здесь начала стонать и мурлыкать от удовольствия на всю улицу. "Как кошка", - мелькнуло у него в голове. Послышались возмущенные голоса: "Прекратите хулиганить!" Эти крики отрезвили его. "Что я тут делаю? - пронеслось в голове. - Нужно немедленно бежать!"
  Ева, как ни в чем не бывало, соскочила со стола и равнодушно спросила:
  - Идешь спать?
   - Еще постою.
  - Тогда будь осторожней, здесь стекла, - и ушла, прикрыв за собой дверь. Он курил и смотрел на лежавший внизу город, красное здание ратуши. Изредка проезжали автомобили и кареты с дремавшим кучером или лихим возницей, подгонявшим лошадей громкими возгласами.
  Дождь перестал, со всех сторон наползал туман, накрывая собой дома и площадь с Красной ратушей.
  Пора было уходить. Ева принесла на диван подушки и одеяло и сладко спала, свернувшись в клубок. Он на цыпочках прошел мимо нее, собрал свою одежду и обувь. За этой комнатой тянулась анфилада других комнат. "Хорошо бы найти ванную", - подумал он, но побоялся, что она проснется и снова начнет к нему приставать.
  Лифт не работал. Он бежал вниз, приглаживая на ходу волосы и усиленно оттирая лицо от помады. Белая рубашка тоже была вся в жирных красных пятнах, как будто Ева специально оставляла на ней свои следы. На его счастье, на противоположной стороне из такси высаживался пассажир, и он успел подать водителю знак. В отеле сразу прошел в душ, долго намыливал и тер мочалкой тело, чтобы стереть из памяти все, что с ним произошло.
   Лизина подушка хранила запах ее волос. Стоило ему прикоснуться к ней, как все его приключения с Евой исчезли и снова надвинулась страшная тоска. Чтобы ни о чем не думать и заснуть, он стал по своей привычке считать до 100. И вдруг, перебивая счет, в голове всплыли стихи Блока, которые они два года назад с Лизой слышали в исполнении поэта в литературном кафе в Петербурге:
  
   Предчувствую Тебя. Года проходят мимо.
   Все в облике одном предчувствую Тебя.
   Весь горизонт в огне - и ясен нестерпимо,
   И молча жду, - тоскуя и любя.
   Весь горизонт в огне, и близко появленье,
   Но страшно мне: изменишь облик Ты,
   И дерзкое возбудишь подозренье,
   Сменив в конце привычные черты.
   О, как паду - и горестно, и низко,
   Не одолев смертельные мечты!
   Как ясен горизонт! И лучезарность близко.
   Но страшно мне: изменишь облик Ты.
  
  Стихи были о них с Лизой. Ему стало не по себе, как это уже однажды было с ним в Екатеринославе, когда она сбежала от него и поселилась у своей тетушки: без нее терялся смысл жизни.
  Утро принесло некоторое успокоение. Комната была залита солнечным светом. Где-то поблизости играл духовой оркестр. Николай выглянул в окно: на противоположной стороне около большого здания с колоннами выстроился взвод музыкантов. Полицейские раскатывали на тротуаре красную дорожку и разгоняли любопытных. Видимо, там было важное административное учреждение и намечалось торжественное мероприятие. Интересно было бы на него посмотреть, но он решил немедленно ехать на вокзал.
   У входа в отель стоял улыбающийся Рихтер.
  - Доброе утро, Ник!
  - Доброе! - буркнул Николай.
   - Тебе повезло, товарищ, - сказал тот, продолжая улыбаться, как показалось Николаю, с ехидной усмешкой, - на тебя обратила внимание самая богатая девушка в Германии.
   - Кто она такая?
   - Дочь известного газетного магната Фишера.
   - Тогда, какое она имеет отношение к анархистам?
   - Разгоняет скуку и дает им деньги на издательскую деятельность. Теперь она и тебе даст любую сумму на книгу. Не удивляйся, если твое имя попадет в светскую хронику.
   Николай подозрительно посмотрел на него. Теперь понятно, почему Рихард целыми днями торчит в гостинице: вынюхивает и строчит всякую мерзость в бульварные газетенки. И вряд ли он сам имеет отношение к редакции "Социалиста" и анархистам.
   Николай смерил его презрительным взглядом, резко повернулся и, не попрощавшись, стал ловить такси до вокзала.
   - Куда же ты, а Густав Ландауер?
   - Пошел ты к черту, - выругался от души Николай по-русски и поспешил открыть дверцу подошедшей машины. Оглянувшись назад через заднее стекло, он увидел Рихарда с каким-то представительным господином - очередной своей жертвой. Николай вспомнил Горбунова из Екатеринослава, который не только знал все постельные новости местной знати, но сам сочинял всякие небылицы. Губернатор постоянно штрафовал редакцию на крупные суммы, но ее это не пугало: номера с материалами Горбунова шли нарасхват, принося издателям солидную прибыль.
   Вскоре у него еще больше испортилось настроение. Они ехали по Унтер-ден-Линден, и вдруг тишину этой тихой в утреннее время улицы нарушила резкая, продолжительная сирена.
  - Это наш кайзер едет во дворец,- объяснил ему таксист. - Никто, кроме него, не имеет права в Германии пользоваться подобным гудком.
  - Звучит как сигнал военной тревоги.
  - Скоро ее услышит вся Европа, - с гордостью произнес таксист, крепкий упитанный немец лет 28. - Мы наведем в ней порядок.
  Его слова возмутили Николая. Он попросил остановить машину и со злостью хлопнул дверцей. Не зря общественность обеспокоена тем, что Германия увеличивает свою военную мощь, если даже простой таксист с уверенностью заявляет о завоевании со своим кайзером всей Европы.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   КНИГА ШЕСТАЯ
  
   КАФЕ ФАЛЬКОВ
  
  
   ГЛАВА 1
  
   На мамины деньги Лиза смогла купить билет в каюту второго класса на четырех человек, далеко не "люкс", но со всеми необходимыми удобствами: туалетом и душем, так хорошо сейчас немцы строили свои лайнеры. Ее соседками оказались три молодые американки, возвращающиеся из путешествия по Италии. Они говорили на английском языке с каким-то диалектом, и Лиза с трудом их понимала. Вернувшись с палубы, она не могла сдержать нахлынувших на нее слез, села на свою койку и горько разрыдалась. Дамы бросились ее расспрашивать, но она только всхлипывала, без конца повторяя: "Все кончено, все кончено". Женщины переглянулись и деликатно вышли из каюты.
   Перед ее глазами стояла толпа провожающих и застывшая фигура Николая, неотрывного смотревшего на нее. "Лиза, - сказал он в такси, - сегодня ночью я пришел к выводу, что ты меня не любишь, но я к тебе отношусь по-прежнему, чтобы ты обо мне не думала". Почему она ему не ответила, что все наоборот: это она его по-прежнему любит, а переменился он. Поэтому она уезжает. Без него ей будет плохо, но жить так, как они жили последнее время - далеко друг от друга, невыносимо.
  Одна из дам вскоре вернулась в каюту и позвала ее на палубу: лайнер из устья Эльбы выходит в Северное море. Лиза вытерла слезы, улыбнулась ей и сказала, что сейчас придет. Она вымыла лицо, достала из сумки пудреницу. Пудра плохо прикрыла красные веки и темные круги под глазами. Ей было все равно.
  На палубе собрался весь второй класс. Люди стояли в несколько рядов, толкая друг друга и стараясь пролезть ближе к борту. Лиза прошлась по кругу, разыскивая своих соседок. Неожиданно кто-то взял ее за руку и потянул за собой, раздвигая плотную толпу. Она оказалась у самого борта. Лиза взглянула на человека, который оказал ей такую любезность, - мужчина лет 30, выше ее на целую голову.
   - Дмитрий, - представился он, широко улыбаясь, и протянул руку.
   - Лиза, - выдавила она из себя что-то наподобие улыбки и тоже протянула ему руку, утонувшую в его широкой ладони.
   - Вы едете в Нью-Йорк? - спросил он.
   - Да, к родителям. А Вы?
   - Хочу найти в Америке работу, может быть, удастся остаться в Нью-Йорке. Вы видели когда-нибудь летающих рыб?
  - Нет, - удивилась Лиза, - разве такие бывают?
  - Бывают. Вы ни туда смотрите, вот там, впереди, вытянулись в ряд, как будто плывут по течению.
  - Разве это не чайки?
  - Чайки все тут, кормятся с нашего корабля от самого Гамбурга.
   Раздался гонг к ужину.
   - Если не возражаете, - предложил Дмитрий, - сядем в ресторане за один стол.
   Лиза покорно последовала за ним, рассеянно слушая, о чем он говорит.
  В ресторане было так же шумно, как на палубе: пассажиры продолжали обсуждать впечатления от океана. За одним из столиков сидели ее соседки по каюте. Увидев ее с молодым человеком, они многозначительно заулыбались. Лиза помахала им рукой.
   Кельнеры, в безукоризненно белых костюмах, как чайки, порхали по залу. Один из них подлетел к ним и подвел к столу, за которым уже сидела пожилая пара американцев. Лизе не хотелось кушать: она поковыряла вилкой жаркое с картофельным пюре и выпила чай с воздушным, очень вкусным пирожным, повысившим ей настроение. Пожилая пара быстро ушла. Дмитрий предложил заказать шампанское и еще немного посидеть. Лиза молча кивнула головой. Теперь, когда они остались вдвоем, она могла как следует его рассмотреть. Он напоминал Блока: такое же бледное лицо с высоким лбом и античным профилем, умные, живые глаза, пышная грива волос.
  Шампанское было холодное, приятное на вкус. Она медленно тянула его из высокого бокала и вдруг вспомнила, как они с Николаем, Володей и Лялей катались на пароходе по Днепру и пили в буфете шампанское. Это было давно, но почему-то сейчас всплыло так явственно, как будто это было вчера. У нее задрожали губы. Дмитрий взял ее за руку.
   - Вы чем-то расстроены? - ласково спросил он. - Я видел, как вы плакали в порту.
   - Вам показалось.
   Подошел помощник капитана, спросил, могут ли они принять участие в концерте, который по традиции устраивается в первый вечер для пассажиров. В руках у него был длинный список. Лиза отрицательно покачала головой.
   - А вы?
   Дмитрий посмотрел на Лизу.
   - А я с удовольствием сыграю на рояле несколько вальсов Шопена. Можете на меня рассчитывать.
   После ужина опять гуляли по палубе. Лайнер шел навстречу заходящему солнцу. Весь горизонт полыхал огнем, и в самой его середине застыло белое солнце. Вся эта красота отражалась в воде, как будто там горело морское дно и оттуда поднималось свое такое же белое солнце. Недалеко от борта резвились дельфины. Им бросали хлеб, и они плыли за лайнером, не обращая внимания на чаек, выхватывавших у них пищу из-под носа.
   Чтобы ее развлечь, Дмитрий без конца что-то говорил. Лиза устала от его разговоров и сказала, что ей нужно отдохнуть до концерта.
   - Очень жаль, - расстроился Дмитрий и пошел провожать ее до каюты. - Не возражаете, если я зайду за вами перед концертом?
   - Да-да, конечно, - сказала Лиза и быстро захлопнула за собой дверь.
  Настырный молодой человек стал ее раздражать - не хватало ей еще ухаживаний на пароходе. На концерт она не пошла, сказав зашедшему за ней Дмитрию, что плохо себя чувствует. Соседки это слышали и переглянулись между собой: появилось интересное развлечение наблюдать за этой парой.
   Лиза закрыла глаза и стала думать о Николае. Представила, как он вернется из Берлина домой, будит ходить по их опустевшей квартире. Тут она вспомнила об Афродите: он так и не заметил ее отсутствия. Этого было достаточно, чтобы снова на него разозлиться и одобрить свой поступок. Она заснула. Ее разбудил стук двери. Это соседки вернулись с концерта. Увидев, что Лиза лежит с открытыми глазами, перебивая друг друга, стали рассказывать ей о концерте.
   - Ваш знакомый, - сказала одна из них с явным намеком на их отношения, - поляк, играл Шопена, и так хорошо, что его заставили играть второй раз и еще он исполнил несколько пьес Грига.
   - Почему вы решили, что он поляк?
   - У него польская фамилия, - сказала дама и обратилась к своим подругам. - Вы не помните какая?
   - Кажется, Ружинский. А вы, почему не пошли на концерт?
   - Голова разболелась, - сказала Лиза и отвернулась к стене.
   На следующий день она не выходила ни к завтраку, ни к обеду и только перед ужином решила прогуляться по палубе. Вся ее поездка теперь была испорчена из-за этого поляка, назойливо пристававшего к ней со своим знакомством. К счастью, сейчас его не было на палубе, и она почти целый час одна простояла на корме, с удовольствием вдыхая соленый воздух и наблюдая за летающими рыбами, которые тоже не прочь были полакомиться хлебом с парохода. Но и здесь на нее нахлынули воспоминания: об их бегстве с Николаем на пароходе из Екатеринослава. Чтобы не думать об этом, она поспешила в ресторан - только что прозвучал гонг на ужин.
   За их столом сидела только пожилая пара. Супруги оказались коренными американцами, жили в Сан-Франциско и стали ей рассказывать о своем городе. Лиза их плохо понимала, но делала вид, что внимательно слушает. Ее раздражало их настойчивое желание развеселить ее. Дмитрия не было, и Лиза поспешила уйти до его появления. Выходя из-за зала, она заметила его пышную гриву за другим столом. Значит, он понял, что она не нуждается в его обществе, и пересел в другое место. Это ее обрадовало.
   На четвертый день пароход проходил мимо островов - тех самых, когда умер папа. Все пассажиры увлеченно их рассматривали. Лиза хотела уйти в каюту, но решила, что нельзя жить одними воспоминаниями и плакать. Она попросила у кого-то бинокль и направила его на лесистые горы и скалистый берег с гротами и лагунами.
   - Не правда ли, напоминает остров, где жил Робинзон Крузо? - услышала она рядом с собой голос Дмитрия. Она опустила бинокль и обернулась к нему. Он смотрел на нее и улыбался.
   - Я рад, что вы вышли на палубу. Вы меня избегаете?
   - У меня плохое настроение, я не хочу быть никому в тягость.
   - Давайте посидим опять вечером в ресторане, там есть рояль, я сыграю для вас что-нибудь
   - Хорошо, но только не играйте.
   - Вы не любите музыку?
   - Если честно, я сама играю, но сейчас мне не до этого.
   В ресторане было шумно и жарко. На эстраде негритянский оркестр тихо наигрывал приятную музыку. Время от времени выходила до неприличия толстая негритянка, увешанная блестящими побрякушками. Закрыв глаза и покачиваясь в такт музыки широкими, полными бедрами, она низким голосом долго и нудно подпевала им без всяких слов. Публике это нравилось. Ей долго хлопали и кричали "Браво!" Певица низко кланялась, ее полные груди почти вываливались из платья.
  Лиза пила шампанское и слушала рассказ Дмитрия о себе. Он был из дворянской семьи, учился в Умани в земельном училище. Настоящее его имя - Деметрий, но так как он жил среди русских, то его называли Дмитрием. Месяц назад его чуть не арестовали за участие в революционной работе. Он успел скрыться от полиции и теперь вынужден эмигрировать в Америку.
   Лиза захмелела от шампанского и призналась ему, что сидела в тюрьме в Екатеринославе и сбежала оттуда в Швейцарию.
   - Я тоже хотел бежать в Женеву, - сказал Дмитрий, - но, говорят, там трудно найти работу. В Америке с этим лучше. Вы политическая?
   - Была в группе анархистов-коммунистов, но теперь этим не интересуюсь.
   - И правильно сделали, я лично осуждаю их террористические действия.
   Лиза недовольно поморщилась.
   - Вы просто не знакомы с анархизмом, поэтому так говорите. Я во многом не согласна с Марксом, но не берусь его судить.
   - Вы замужем? - спросил он осторожно.
   - Вам это так важно знать? - вспыхнула она и встала.
   Дмитрий удержал ее за руку.
   - Простите, я не хотел вас обидеть.
   Он посмотрел на сцену. Музыканты прислонили к стене инструменты и ушли отдыхать.
   - Рояль освободился. Пойдемте, я все-таки сыграю для вас что-нибудь. Я люблю Шопена и Чайковского.
   - А знаете что, давайте-ка в четыре руки сыграем первую часть второго концерта Рахманинова.
   - Без нот я не смогу.
   - Тогда я попробую одна.
   Лиза подошла к роялю, провела рукой по клавишам - как давно она не садилась за инструмент, а свой любимый концерт Рахманинова последний раз играла еще дома, при папе. Но она его хорошо помнила.
  Как всегда, когда она играла, она забывала обо всем на свете: музыка звучала внутри нее, она слышала ее каждой частицей своего тела. Так было и сейчас. Она не видела, что вокруг нее собралась толпа пассажиров, а Дмитрий, подойдя вплотную к роялю, не сводил с нее восхищенных глаз.
  Где-то рядом раздался хлопок: официант открывал шампанское. Это вернуло ее на землю. Надо же было так увлечься, что она совсем забыла, где находится. Слушатели стали ей восторженно аплодировать, а три ее соседки, оказавшиеся в первых рядах, бросились ее целовать, повторяя наперебой: "Это было бесподобно!"
   Дмитрий предложил прогуляться по палубе.
  - Только с одним условием, - неохотно согласилась Лиза, - вы не будете меня ни о чем расспрашивать и говорить, что мне надо поступать в консерваторию.
   - Хорошо, - улыбнулся Дмитрий, как раз намереваясь ее спросить, где она учится. - Вы любите Рахманинова?
  - Да. Этот концерт, конечно, лучше всего звучит с оркестром. Я слышала его в исполнении самого Рахманинова. Это великий композитор и пианист.
  - А я люблю Шопена, он, как никто другой, отражает в музыке стремление поляков к свободе и независимости.
   - Я тоже люблю Шопена, и Бетховена, и Вагнера. Разве Вагнер не выражает своей музыкой то же, что Шопен, - стремление к личной свободе человека? Он был другом анархиста Бакунина и принимал участие в Саксонской революции 1848 года. Мне же особенно близок Рахманинов. Вообще о музыке трудно спорить. Каждый композитор открывает в тебе что-то новое. Плохой музыки не бывает.
  - Полностью с вами согласен.
   Оставшиеся до Нью-Йорка два дня Лиза провела в каюте, читая рассказы Стефана Цвейга. Книга у нее оказалась случайно. Она перепутала ее с книгой Блока, обернутой в такую же бумагу. Ей было жаль, что Блок остался в Женеве, и, чтобы не забыть написанные на обложке книги стихи Тютчева, переписала их на бумагу и вложила в записную книжку. Николай забыл об Афродите, но она всегда будет хранить эти стихи.
   В последний вечер после ужина Дмитрий проводил ее до каюты и спросил адрес ее родных в Нью-Йорке.
   - Я не знаю, - солгала она, - они будут встречать меня в порту.
   - Жаль. Мне будет одиноко в чужом городе.
   Лиза пропустила его слова мимо ушей. Ни он, ни его трудности ее не интересовали. Она ехала залечивать свои собственные раны.
   Нью-Йорк показался в 5 часов утра. Пассажиры толпились на палубах, наблюдая, как с приближением к порту в сумерках рассвета вырастают многоэтажные дома. После беспредельной равнины океана они казались чудовищно высокими. Слева от парохода появилась зеленая статуя Свободы. Раздались восторженные возгласы пассажиров, в основном эмигрантов, приехавших сюда в поисках лучшей жизни и с надеждой почувствовать себя тут Человеком.
   Долго не разрешали сойти на берег: сначала пассажиры прошли таможенный контроль. Затем появились врачи и стали всех придирчиво осматривать и изучать медицинские справки, выданные по месту прежнего жительства. Но вот все формальности были соблюдены, а их продолжали держать на судне. Причины не объясняли. Кто-то сказал, что в трюме нашли двух тифозных больных, из-за них теперь всех могут отправить в карантинные бараки. Люди заволновались.
   Лиза искала в толпе встречающих своих родных, но бесполезно. Вдруг она услышала голос Анны: "Лиза!" Она посмотрела вниз и опять никого не увидела, но на всякий случай усиленно замахала платком, отвечая сестре. Из глаз ее брызнули слезы.
   Наконец разрешили покинуть лайнер. Слухи о тифозных больных оказались ложными. Началась суета. Пассажиры спускались вниз, навстречу им поднимались носильщики и встречающие. Лиза увидела Артема. Он подошел к ней и довольно холодно поцеловал. "Что это с ним? - подумала она, и тут же забыла об этом: на палубе появилась Анна. При виде сестры, сразу напомнившей ей о Николае, Лиза заплакала. Та тоже с трудом сдерживала слезы.
   - Не удивляйся, - сказала ей Лиза, - я теперь все время плачу.
   - Ты поссорилась с Николаем Ильичом, - сразу поняла Анна.
   - Мы с ним навсегда разошлись.
   Артем отнес к Сарре Львовне два чемодана и вернулся за двумя другими. Сестры, опередив его, побежали вниз. Лиза издалека увидела Сарру Львовну, махавшую ей радостно платком, бросилась ей на шею и, уже не сдерживая накатившихся слез, громко зарыдала.
   - Девочка моя, что с тобой? - Сарра Львовна растерянно посмотрела на Анну. Та пожала плечами.
   Артем уже торопил их к машине. Всю дорогу Лиза повторяла:
  - Как я рада, что к вам приехала, вы не представляете, как я рада.
   Долго ехали, оставляя позади длинные авеню, красивые площади с памятниками и скверами, необычного строения здания и виадуки, по которым с грохотом прямо рядом с окнами вторых этажей пролетали электропоезда нью-йорского метро. Такие же виадуки они видели в Париже. Не дай бог жить в таких домах - от этого соседства сойдешь с ума.
  Центр остался далеко позади. Улицы теперь были хуже освещены, дома поскромней, а вывески - с китайскими, итальянскими и испанскими названиями. И вдруг вдалеке на одном из домов возникла яркая надпись "Russian house".
   - Это ваше кафе? - спросила Лиза, застыв от изумления, когда машина остановилась около этого дома. Заведение с большими светящимися оканами занимало весь первый этаж.
   - Наше, - без всякой гордости сказала Сарра Львовна. - Завтра все посмотришь, а сейчас поднимемся наверх. Мы живем тут же, на втором этаже, только вход из соседнего подъезда.
   Квартира была из трех небольших комнат: в одной жил Артем, другую занимали мама с Анной, третья служила одновременно гостиной и столовой. В ней с трудом умещались стол с шестью стульями, горка для посуды, наполовину пустая, и диван, на котором Лизе отныне предстояло спать. К ним еще надо было прибавить крохотную кухню, ванную комнату с душем, туалет и чулан.
  Бедность проглядывала со всех сторон: выцветшие обои, местами оторванные и аккуратно подклеенные цветной бумагой, застиранные занавески на окнах, ветхая мебель и мутное квадратное зеркало в коридоре. Из бывшей роскоши родительского дома она заметила только литографии Врубеля, висевшие когда-то в кабинете Григория Ароновича, а теперь украшавшие столовую, разрозненную посуду в горке и семейную ханукию на окне. Все это не вязалось с неоновой вывеской кафе.
  Лиза вопросительно посмотрела на Анну, та опустила глаза и тихо сказала: "Потом!"
   После ужина Артем куда-то ушел, и женщины остались одни в столовой. Мама и сестра не стали докучать Лизу расспросами о том, что у них произошло с Николаем Ильичом, надеясь, что со временем она сама все объяснит, и рассказывали о себе. Лиза слушала их и рассматривала маму. Сарра Львовна похудела и постарела, щеки ее обвисли, когда-то блестящие черные глаза потускнели, как будто их покрыли серой пленкой. Под подбородком появился большой сморщенный мешок. Волосы, всегда аккуратно уложенные в высокую прическу, были собраны в пучок на затылке, как когда-то у Зинаиды. Одета она была по-старушечьи: в серое платье с высоким стоячим воротником, на плечах лежала темная шаль, в которую она зябко куталась, несмотря на то, что в комнате было тепло. Заметив, что Лиза ее внимательно рассматривает, она сказала, грустно улыбаясь:
  - Я очень изменилась. Худая, некрасивая старуха.
  - Мы все, мамочка, изменились.
   - Не хочешь меня обидеть, да от зеркала никуда не спрячешься. Я к нему боюсь подходить. Зато ты все такая же красавица и даже еще лучше стала, расцвела как женщина! Я на тебя не налюбуюсь, жаль, что папа тебя не может видеть! - Она заплакала.
  Дочери бросились ее утешать. Сарра Львовна вытерла слезы, и они продолжили разговор, выложив главную семейную новость: Артем собирается вскоре жениться. Его невеста Исабель - из богатой испанской семьи. У них отдельный дом, и ее родители купили молодым такой же дом по соседству с собой.
  - А его учеба?
   Сарра Львовна тяжело вздохнула.
   - Если бы ты знала, дорогая, как нам тут тяжело пришлось... О Семене я тебе писала, он все-таки сошелся со своей пассией. Лия и Иннокентий снимают квартиру недалеко от нас. Семен каждый месяц дает им деньги. Иннокентий в таком состоянии, что часто лежит в клинике.
   - Ничего не пойму, - сказал Лиза, - папа же из России увез много денег. Куда они делись?
   Сарра Львовна опустила голову. Лиза вопросительно посмотрела на Анну: что-то они от нее скрывали.
   - Это все Артем, - сказала сестра. - Еще на пароходе связался с каким-то подозрительным типом, подбившим его играть на нью-йорской бирже. Два месяца он скупал и продавал акции, участвовал в каких-то махинациях. Думал, станет миллионером, а остался у разбитого корыта - его попросту обманули. Пришлось продать все наши драгоценности, сервизы, картины.
  - А кафе откуда? Оно, наверное, стоит безумных денег.
  - Артем взял под него большой кредит у одного русского банкира, хорошо знавшего папу. Мы были против кафе, но Тема нас не слушал.
   - Почему вы мне не писали об этом?
   - Не хотели тебя расстраивать, - сказала мама, - ведь вам в Швейцарии тоже пришлось не сладко. До того, как у нас появилось кафе, мне пришлось торговать на улице мороженым, Анна работала судомойкой в китайском ресторане, Артем - коммивояжером на фабрике женского белья. Ее хозяин теперь отец его невесты.
   - Я не думала, что у вас такие трудности. У меня с собой мало денег, я рассчитывала на вас.
   - А что Николай Ильич? - осторожно спросила Сарра Львовна.
   - Я вам не буду в тягость, - сказала Лиза, как будто не слышала ее вопроса. - Пойду куда-нибудь работать.
   - Ты плохо знаешь английский, - сказала Анна. - Наши занятия с миссис Адамс оказались бесполезными. Без языка здесь трудно. Из-за этого меня никуда не брали гувернанткой, а Артем не мог устроиться в приличное место.
   -У Артема к тебе есть предложение, - сказала Сарра Львовна и замолчала, не решаясь сказать дочери о неприятных намерениях брата.
   - Говори, мама, я согласна на все.
   - Он хочет, чтобы ты пела в нашем кафе русские песни и романсы. Это привлечет большое количество посетителей из русской колонии. Здесь много наших эмигрантов. Он даже придумал новое название кафе "Русская тройка".
   Лиза нахмурилась: этого она никак не ожидала. Анна молчала. Сарра Львовна обняла Лизу:
  - Девочка моя, ты сама вскоре поймешь: другого выхода у нас нет.
   Мама ушла спать. Анна вышла на кухню приготовить чай и долго там возилась, чтобы оттянуть неприятный разговор с сестрой. Лиза сама пришла за ней и взяла поднос с чайником и сладостями.
   - Трудно представить, - сказала Лиза, - чтобы мама продавала на улице мороженое. Как Артем мог такое допустить?
   - Артем сильно изменился. Когда нам пришлось совсем плохо, и все вещи были проданы, он нашел покупателя на папины литографии. Этот человек оказался таким же поклонником Врубеля, как папа, и, хотя это всего лишь литографии, а не картины, предложил за них приличную сумму. Мама сказала, что лучше пойдет на улицу продавать мороженое, чем на это согласится. Вот и пришлось ей идти торговать. Артем тогда просто обезумел: хотел купить еще акций и таким образом поправить наше положение.
   - Ужас! - воскликнула Лиза и закрыла лицо руками.
   - Он и женится только из-за денег, ведь почти вся прибыль от кафе уходит на погашение кредита. Мы с мамой здесь не купили из одежды ни одной новой вещи. Донашиваем и переделываем все старое. Свою невесту он не любит, хотя она вроде ничего и семья неплохая: выходцы из Испании, сумевшие здесь разбогатеть. Мы ходим к ним иногда на обеды. Дядя Сема устроился лучше всех. Он служил простым клерком у Шиффа* (*Крупный американский банкир еврейского происхождения), а недавно получил должность начальника отдела в его банке. Шифф его высоко ценит. Дядя хотел пристроить в банк Артема, но банкир не взял его из-за истории с акциями. Сказал, что таким людям нельзя доверять.
   - Чем же наш Артем так привлек испанцев?
  - Как чем? Ты же не можешь отрицать, что он - умный, красивый, образованный. Исабель в него влюблена без памяти. Ее отец Мигель, благодаря дяде Семену, два раза брал крупные кредиты у Шиффа, а этот банкир ссужает деньгами далеко не каждого. Мигель очень уважает дядю Сему, предлагал ему работать у него на бельевой фабрике, но дядя рассчитывает со временем войти в управление банковой империи Шиффа и восстановить свои права в пивной компании Боде. У Темы тоже есть деловые качества, но он не может толком их проявить. Рассчитывает когда-нибудь сделать из кафе ресторан. Может быть, у него и получится...
   - С твоей учебой тоже ничего не вышло?
   - Нет. Помнишь Мстислава? Он меня до сих пор ждет, просит вернуться в Россию, но я не могу оставить маму одну. И тетю Лию с Кешей. Они без нас совсем пропадут.
   - Значит, вы меня сюда так усиленно звали, чтобы я пела в кафе? - с горечью сказала Лиза.
   - Конечно, нет. Даже думать об этом не смей. Эта мысль Артему пришла, когда ты написала, что едешь сюда. Посмотри на мои руки: мне в кафе приходится перемывать массу посуды. А принимать заказы у посетителей, выслушивать их грубые слова, терпеть их скабрезные взгляды и шлепки по заду? Тебе с твоей внешностью будет еще трудней.
   - Ты тоже стала красивой, сестренка. А здесь у тебя есть кто-нибудь из поклонников?
   - Ухаживают разные, но я ни с кем не встречаюсь. Надеюсь когда-нибудь вырваться к Мстиславу.
   - Ты так долго его помнишь, ведь после вашей последней встречи прошло столько лет...
   - Я думаю только о нем, и он пишет, что постоянно думает обо мне. Это помогает мне выжить. Я тебе покажу все его письма, их уже больше сотни.
   - Вот это да. О такой любви можно только мечтать!
   - Кто бы говорил! А ты мне ничего не хочешь рассказать?
   - Мне нечего рассказывать: Коля меня больше не любит.
   - Никогда в это не поверю.
   - А вот посмотрим. Я ему предложила за мной приехать. Если любит, приедет. Но он слишком занят своими делами. Кроме основной работы на обувной фабрике, он много пишет, у него свой круг друзей, свои интересы. Я для него, как приложение к мебели... Ладно. Давай спать.
   Она попрыгала на диване, своем новом ложе.
  - Кошмар, кругом торчат пружины.
   - После свадьбы Артема мама переедет в его комнату, а ты переберешься на ее кровать. Будем опять вместе, как в детстве в нашем старом доме. Я так рада, что ты приехала.
  
   * * *
  Оставшись одна, Лиза задумалась о том, что услышала от родных. Ни сестра, ни Сарра Львовна ни разу не сообщили ей в Женеву о своих трудностях, наоборот, мама всегда писала, что живут они хорошо, кафе приносит солидный доход. Невозможно представить, чтобы мама развозила по улицам Нью-Йорка тележку с мороженым, а Анна мыла посуду в китайском ресторане и продолжает это делать в их кафе. А Артем? Женится на нелюбимой девушке из-за денег и предлагает Лизе петь перед пьяными посетителями? Вот как все круто изменилось в их жизни.
  Она легла и, чтобы отогнать тревожные мысли, стала думать о поляке с парохода, пожалев, что не дала ему свой нью-йоркский адрес. Симпатичный мужчина, можно было бы с ним проводить здесь свободное время, тренироваться в языке. Незаметно она заснула, чувствуя даже во сне острые пружины, впивавшиеся ей в спину.
   Разбудил ее громкий гудок за окном: где-то недалеко от дома находились завод или фабрика. Она подошла к окну. В серых сумраках утра по улице двигались люди. В открытую форточку слышны были голоса и смех. Иногда кто-нибудь останавливался, и вспыхивал огонек папиросы. Потенциальные посетители их кафе. Лучшего места для него трудно придумать.
   Вошла Анна и стала расставлять посуду. Мама вкатила тележку с подносами. Эта тележка напомнила Лизе мадам Ващенкову и ее пансион в Женеве. У нее защемило сердце, но она взяла себя в руки, расцеловала Анну и маму и ушла в ванную.
   Без нее пришел Артем. Он остался доволен, что Лизе уже известно о его предложении петь в кафе.
   - Как она к этому отнеслась?
   - Плохо... Она поссорилась с Николаем Ильичом.
   - Это меняет дело. Не будет петь, не получит от меня ни копейки.
   - Будь с ней поласковей, - попросила Сарра Львовна, - она и так страдает.
   На сей раз брат и сестра встретились холодно, как чужие люди. Завтрак прошел при общем молчании. Лиза избегала смотреть на Артема. Если он спрашивал ее о чем-нибудь, неохотно отвечала, высказывая всем своим видом презрение к нему. Артема это взбесило. После того, как они допили кофе, он попросил Сарру Львовну и Анну оставить их с Лизой одних.
   - Что ты, сестренка, хочешь мне показать своим видом? - зло сказал он. - Да, я изменился, стал жестоким, грубым. Не ты ли в этом виновата? Вы с Иннокентием разрушили всем нам жизнь, погубили отца, заставили меня расстаться в Киеве с невестой и бросить университет. Теперь ты должна за все это отработать. И попробуй только отказаться или уйти от нас... Ненавижу...
   Последние слова он произнес около порога и вышел из столовой, хлопнув дверью с такой силой, что в горке зазвенела посуда. Лиза была убита обрушившимися на нее обвинениями. Она разрыдалась.
   В комнату вбежала Анна, обняла ее.
   - Не обращай на него внимания.
   - Он обвинил нас с Кешей в смерти папы. Ты..., ты тоже так считаешь?
  - Он и маму в этом упрекал, и дядю Семена, устраивал ему скандалы, тянул из него деньги. Тетю Лию однажды довел до сердечного приступа. Она как-то не выдержала и сказала ему, что он - неудачник и, как все неудачники, обвиняет в этом других. Конечно, это несправедливо по отношению к Теме, но что делать, если так сложились обстоятельства. Мама из-за этого очень страдает. Ты ей не рассказывай о вашем разговоре.
  Лиза смотрела на сестру и думала, что она стала взрослой, рассудительной и разговаривала с ней, как будто была старше ее на много лет, а себя в этой неожиданной для нее ситуации чувствовала слабой и беззащитной.
  В дверь заглянула Сарра Львовна.
  - Девочки, что вы так долго. Мы вас ждем...
  - Идем, идем, - сказала Анна и подала Лизе пудреницу. - Приведи себя в порядок.
  Они вышли в коридор. Артем недовольно посмотрел на них и направился к двери. Мама и сестры покорно последовали за ним.
  Несмотря на ранний час, кафе было открыто. Швейцар Джон, средних лет негр с ослепительно белыми, ровными зубами, увидев их через стекло, услужливо распахнул дверь. Небрежно, кивнув ему головой, Артем быстро прошел вперед.
  Сарра Львовна улыбнулась швейцару, Анна, чтобы сгладить черствость брата, пожала ему руку "Это моя старшая сестра Лиза, - шепнула она негру, - она приехала из Европы". "Знаю, знаю, - широко улыбнулся Джон, - мы все рады ее приезду, - и низко поклонился Лизе. - Добро пожаловать, мисс". "Что вы там топчитесь", - раздраженно прикрикнул брат, недовольно посмотрев на сестру и мать.
  Из вестибюля, просторного помещения с гардеробом и зеркалом, сразу шел холл с диванами и креслами, обтянутыми зеленым плюшем. Дальше находились зал и стойка с напитками. Барменом служит молодой негр Майкл с такими же ослепительными, как у Джона зубами, и чересчур толстыми, вывернутыми наружу губами. При их появлении он широко заулыбался и низко поклонился Артему. Тот холодно кивнул ему головой. Лизу возмущало такое отношение брата к служащим, особенно к неграм. Откуда в нем появился такой снобизм?
  В кафе, кроме этих двух негров, служили еще чернокожие и мулаты (на такой работе в Америке везде работали цветные): повара, мойщицы посуды и уборщицы. Швейцар Джон выполнял также обязанности грузчика и уборщика территории.
  В зале все было выдержано в едином стиле: бежевые стены, такого же цвета воздушные занавески на окнах, скатерти и обивка на стульях. Стойка и высокий буфет за ней сделаны из какого-то материала под дерево, удачно сочетающегося с остальной обстановкой помещения. Все это напомнило Лизе один из банкетных залов в Английском клубе Екатеринослава, и обошлось, наверное, ее родным недешево и уж совсем не предназначено для рабочей публики. Недаром Артем надеется сделать из него ресторан, а она, Лиза, станет приманкой для публики...
   Сцены и рояля в зале не было. Артем сказал, что сегодня же пригласит рабочих сделать небольшую деревянную эстраду, возьмет в прокате пианино и наймет аккомпаниатора: здесь полно русских музыкантов. Лиза смирилась со своей участью. Она только попросила, чтобы на сцене сделали перегородку, чтобы они с аккомпаниатором могли в перерывах отдыхать. Артем запротестовал: перерывы в его планы не входили, но, увидев упрямство на лице сестры, хорошо знакомое ему с детства, вынужден был уступить.
   На следующий день с самого утра в кафе появились трое строителей и пианист - старый еврей Артур Львович Фридман, живший когда-то в Нежине. В молодости он играл в еврейском городском оркестре и хорошо знал семью скрипачей Фальков, чем очень обрадовал Сарру Львовну.
  На следующий день привезли пианино, и тем же вечером, почти ночью, когда кафе закрылось, Лиза и Артур Львович начали репетировать. Репертуар подбирал Артем. Выбранные им русские песни, романсы и арии из оперетт Лиза раньше не пела и никогда бы ни стала петь, если ни сложившаяся ситуация. Брату было все равно, что "Дубинушку" и "Блоху" должен исполнять бас. Эти две самые популярные у русских эмигрантов, да и у американцев песни она будет петь постоянно, остальной репертуар придется обновлять каждые три месяца. Никаких возражений он не слушал. И это был ее родной брат, которого она еще недавно так горячо любила!
   Артем заказал в типографии объявления о знаменитой певице из России - слово "знаменитый", доказывал он, притягивает американцев, как магнит. Сыновья Джона расклеили их на всех улицах округа. Артем сам выбрал платье из ее женевского гардероба: нежно кремового цвета из шифона, с открытыми плечами и грудью. Шифон покрывали расшитые золотом и светло коричневым шелком цветы; лиф плотно облегал фигуру, переходя в длинную юбку с накладными складками.
  Напрасно Лиза говорила ему, что в таком открытом платье ей стыдно выступать перед пьяными посетителями. Тот ее не слушал, велев подобрать к нему приличное украшенье. Хорошо еще, что он не стал рыться в ее шкатулках. Это платье они купили с Николаем на его первый гонорар за роман "Цена свободы" и к нему же подобрали красивое, дорогое колье. Когда Артем ушел, она вынула колье из синей бархатной коробки, подержала его задумчиво в руках и спрятала подальше в чемодан, чтобы оно не попалось на глаза брату.
   Перед началом концерта мама и Анна специально поднялись наверх, чтобы поддержать ее. Артем пошел с ними. Лиза надела платье и вышла в коридор из своей комнаты-столовой.
   - Боже, какая ты красавица! - не могла удержаться от восхищения Сарра Львовна.
   - Мама, пожалуйста, не надо, - сказала Лиза, находившаяся со вчерашнего вечера на взводе из-за этого платья.
  Анна накинула ей на плечи воздушный шарф. Артем сказал, что надо оставить тело открытым: пусть людей привлекает не только ее голос, но и внешность. Анна фыркнула, пронзив его презрительным взглядом.
  Все вместе они спустились вниз. Перед входом в кафе выстроилась длинная очередь. Люди шумели и ругались с Джоном, с трудом сдерживавшим напиравшую толпу. Артем довольно потер руки. Лиза же была в ужасе, что ей придется выступать перед такой публикой.
   Брат следил за настроением посетителей, и, когда в зале стало шумно от выпитого ими в достаточном количестве пива и виски, объявил о начале концерта. Первым номером была "Дубинушка". Лиза была готова провалиться сквозь землю, когда выводила "Эй, ухнем, сама пойдет" и раскатистое "У-у-хнем". Артем приказал, чтобы в конце песни она обязательно взмахнула рукой, как это делал Шаляпин.
   Посетители хлопали в ладоши, свистели, стучали ногами. Лизе пришлось повторить песню еще раз. Она пела, не глядя в зал и крепко прижимая руки к оголенной груди. Ее выступление было рассчитано на два с половиной часа с перерывом в 15 минут, но после последней, популярной в Америке бульварной песенки: "Крошка Мэри", люди стали требовать, чтобы она пела еще, и довольный Артем умолял ее: "Давай, сестренка, давай! Видишь, какой успех, народ теперь повалит к нам со всех сторон. А это большие деньги". И Лиза, скрепя сердцем, снова вышла на сцену.
   Теперь в кафе по вечерам всегда выстраивалась длинная очередь. Артем поставил в зале еще ряд столов. Между ними оставался узкий проход, по которому Анна и Сарра Львовна беспрерывно носили подносы с едой. Им от такого ажиотажа и тесноты приходилось трудней всего, но и они радовались успеху и заметно увеличившемуся доходу. Деньги, деньги, деньги! В Америке все говорили и думали только о деньгах.
   Подсчитывая по вечерам прибыль, Артем мечтал арендовать в соседнем подъезде еще одно помещение, соединить его с залом кафе и нанять новых поваров и служащих.
   Приближался день его свадьбы. Он хотел, чтобы Лиза устроила там небольшой концерт для гостей, но она категорически отказывалась: хватит с нее кафе. Ей вообще не хотелось идти на свадьбу, сидеть с чужими людьми за столом и быть, как белая ворона, среди тупых американцев (пусть и испанского происхождения), которых она возненавидела с первых дней своего выступления в кафе. Но ей не хотелось обижать маму, искренне радовавшуюся этому событию. Анна тоже шла туда неохотно. Лиза заметила, что сестра всегда выглядит грустной и редко улыбается. Сарра Львовна выбрала ей платье из Лизиного гардероба, рассчитывая, что обе дочери-красавицы привлекут всеобщее внимание, и тем самым их семья вырастет в глазах у новых родственников. На маме тоже было Лизино платье, перешитое Анной по ее фигуре.
   Вместе с Артемом они приехали в костел, заняв места на первой лавке рядом с родными Исабель. По испанской традиции невесту к алтарю подводил ее отец, а жениха - его мать. Исабель, как у них было принято, была одета в черное платье, однако богато разукрашенное кружевами и вышивкой.
   До сих пор Лиза не задумывалась над тем, что у брата и его невесты разные религии. Только сейчас до нее дошло, что брат должен был принять католичество, она спросила об этом у сестры. Анна сказала, что он давно это сделал по настоянию ее отца, Мигеля. Лиза возмутилась.
  - С ума сошел...
  - Не понимаю, почему ты так возмущаешься? Это чистая формальность. Никто из нас давно не верит в Бога, даже мама, после того, что с нами произошло. Одна тетя Лия твердит, что мы наказаны за грехи Кеши и дядя Семена. Глупости! Папа и мама всегда делали людям только добро, однако судьба распорядилась иначе.
  - Девочки, перестаньте шептаться, - сказала мама, - на вас обращают внимание.
  - Мама, - никак не могла успокоиться Лиза, - почему Артем не настоял, чтобы Исабель приняла нашу веру?
  - Не забывай, кто - они и кто - мы. И, пожалуйста, не терзай мне душу, я и так вся на нервах.
   Лиза поджала губы. Она не слушала, что говорил пастор, и рассматривала родственников невесты, сидевших рядом с ними. Все они были высокие, худые и смуглые. Только несколько женщин выделялись своей красотой. У них были удлиненные лица, как на картинах Веласкеса, тонкие губы и черные, блестящие волосы с дорогими заколками. Хороша была и невеста брата: высокая, под стать Артему, с ослепительными белками больших глаз и нежным овалом лица. Она была влюблена в него и жадно ловила каждый его взгляд. Он старательно ей улыбался. Лиза, хорошо знавшая брата, видела, что это дается ему с трудом. Глаза его оставались холодными.
  Тетя Лия плохо себя чувствовала и отказалась участвовать в торжествах. Семен Борисович стоял рядом с отцом невесты Мигелем, занимая место Григория Ароновича. У Рывкиндов и Фальков была договоренность не рассказывать испанцам о болезни Иннокентия. Его отсутствие объясняли длительными командировками по работе в Европу.
   Из костела в экипажах поехали в новый дом молодых: одноэтажный коттедж с широкими окнами и стеклянной дверью. Как и все дома в этом районе, фасадом он выходил на улицу. Старые вязы с большими круглыми кронами закрывали окна от жаркого нью-йорского солнца. С обратной стороны находилась открытая веранда, а перед ней - зеленая лужайка, обсаженная по периметру подстриженными кустами (своего рода забор между соседними участками). Сейчас всю лужайку занимали накрытые столы. Тут и там стояли специальные шесты с воздушными шарами и гирляндами.
   Гости с жадностью поглощали тарталетки, барбекю и пирожные. Официанты разливали сангрию и вина, специально заказанные для этого дня в Мадриде. Время от времени кто-нибудь из русских гостей кричал: "Горько", заставляя молодых по русскому обычаю целоваться и считая вслух количество поцелуев. Артем и Исабель поворачивались друг к другу лицами. Артем прижимал ее к себе и нежно целовал в губы. Девушка краснела и смущалась. Испанцы одобрительно смеялись, громко хлопали в ладоши и восклицали: "Браво!"
   На веранде появилась группа музыкантов. Лакеи сдвинули столы, освобождая место для танцев. Первыми вышли молодожены. Исабель подняла кверху тонкие красивые руки, увешанные на запястье блестящими браслетами, и, вращаясь на одном месте, сплетала и расплетала их, как будто ткала тонкий кружевной узор или вела о чем-то неторопливый разговор. Было что-то магическое в этих движениях, похожих на индийский танец. Артем неловко притоптывал около нее ногами и двигал плечами. Гости с умилением смотрели на них, подпевая и покачиваясь в такт музыки. К жениху и невесте присоединялись другие гости. Вскоре уже все плясали и громко пели, как на каком-нибудь уличном карнавале в Мадриде.
   К Лизе то и дело подходили молодые люди, приглашая танцевать. Говорили они на плохом английском языке, смешанном с испанским. Лиза их не понимала и через Анну объясняла, что не умеет танцевать. Они смеялись, и, громко переговариваясь друг с другом, отходили в сторону. Вскоре Анну подхватил красивый молодой парень, обнял ее за талию и повел в круг танцующих. "Ну, и нравы!" - подумала Лиза. В этот момент ее схватил за руку родной брат Исабель, Диего и, несмотря на сопротивление, потащил в середину толпы. Изрядно подвыпивший кавалер вертел ее вокруг себя, обнимал за талию, наклонял вниз, резким движением отталкивал от себя и снова прижимал к себе так, что она чувствовала биение его сердца. Ей ничего не оставалось, как подчиняться его движениям.
  Этот танец, который у испанцев назывался фламенко, кончился. Тут же зазвучала другая мелодия - зажигательная румба, лужайка огласилась громкими выкриками и хлопаньем в ладоши, которыми танцующие подзадоривали самих себя и музыкантов. Лизу опять кто-то подхватил, и она закружилась в вихре безумного водоворота, потеряв из виду маму и сестру. Ей казалось, что этот день никогда не кончится. Наконец ей удалось вырваться из рук своего очередного кавалера. Она стала пробираться к веранде. Там она увидела своих родных.
   Сарра Львовна радостно всплеснула руками.
  - Мы тебя повсюду ищем, решили, что ты уехала домой.
   - Как же я могла уехать без вас. Но я хочу уйти отсюда, - сказала Лиза, радуюсь, что она сегодня переберется в комнату к Анне и будет спать на нормальной кровати.
  - Неудобно уезжать, - сказала Сарра Львовна. - Сейчас будет фейерверк.
  - А где дядя Семен?
  - Он давно уехал.
  - Даже не попрощался. Совсем стал чужой.
  Лиза увидела, что к ним опять направляется Диего, и поспешила спрятаться за Саррой Львовной.
   - У меня больше нет сил, я устала.
   - Лиза, - сказала умоляюще Сарра Львовна, - Диего неудобно отказывать, он все-таки родственник.
   - Мне до этого нет дела, - разозлилась Лиза. - Мама, я тебя не узнаю.
   Покачиваясь и пьяно улыбаясь, Диего протянул Лизе большую жилистую руку.
   - Ноу, ноу, - замотала она головой.
   Ее слова потонули в грохоте выстрелов: начался фейерверк. Прямо над головой расцветали огненные шары. Стало светло, как днем. Не успевал погаснуть один шар, как вспыхивал другой. Гости дружно считали их вслух, пока, наконец, не поднялся самый последний - двадцатый, и сотни мерцающих звездочек растворились в воздухе.
   Воспользовавшись тем, что все были увлечены фейерверком, Диего обхватил Лизу руками. Лиза с силой оттолкнула его. Он скатился по ступенькам веранды и растянулся на земле. Все вокруг рассмеялись. К ней подскочил Артем.
   - Что ты себе позволяешь, - он больно сжал ей руку. - Позоришь меня перед всеми.
   - Я хочу домой. Найди нам автомобиль или экипаж.
   - Вам здесь приготовили комнату.
   - Тогда отведи нас туда.
   Мама тоже захотела уйти, но Артем заставил их сначала осмотреть дом, как будто это нельзя было отложить до завтра. И еще целый час они ходили вместе с ним и Исабель по всем комнатам, рассматривая дорогую мебель, ткани на шторах и занавесках, красивую посуду, выписанную то ли из Лондона, то ли из Парижа. Все было подобрано и расставлено со вкусом. Это была заслуга Исабель, которая окончила в Нью-Йорке школу искусств и на папином предприятии занималась разработкой новых моделей женского белья.
   - А вот эта комната для гостей, - любезно сказала Исабель и распахнула дверь большой комнаты, где, как в гостинице, стояли кровати, разделенные тумбочками. - Туалет и ванная комната рядом.
   Наконец они остались одни. Лиза так устала, что не стала даже принимать душ. Не успела она залезть под одеяло и с наслаждением вытянуть уставшие ноги, как в дверь постучали. Вошла Исабель и попросила их пройти в гостиную, где собрались самые близкие ее родственники. Лиза сморщилась, но под недовольным взглядом Сарры Львовны стала быстро одеваться.
   Близких родственников оказалось больше 30 человек: бабушки, дедушки, дяди, тети, кузины, кузены, чьи-то племянники и внуки. Дети носились по комнате, старики сидели в креслах, обмахивая себя веерами. На одно знакомство с ними ушло полчаса, так как каждый подробно рассказывал о себе. Артем представил им свою семью, назвав Лизу известной оперной певицей. "Вот дурень, - выругалась про себя Лиза. - Совсем с ума сошел". Она всей душой ненавидела брата и его новую родню, галдящую, как на базаре.
   В зале стояло пианино, все стали просить, чтобы она что-нибудь спела. Кто-то сбоку схватил ее за руку. Это опять оказался Диего. Лиза оттолкнула его, подошла к пианино и, изобразив улыбку, сказала по-английски:
  - Я сейчас петь не могу, а что-нибудь сыграю, - и заиграла свой любимый "Сентиментальный вальс" Чайковского.
   Тут же подскочил Артем:
  - Зачем ты играешь Чайковского, кто тут его понимает? Пой из "Кармен".
  Лиза посмотрела на его налитые злостью глаза и заиграла Каватину из "Кармен".
  - Пой! - настойчиво шипел Артем.
   - Дурак! - сказала Лиза, опустила крышку и пошла к выходу.
   На следующий день Артем сердито выговаривал ей, что своим поведением она опозорила его перед родней жены. Лиза взорвалась.
   - Если ты будешь так себя вести, я от вас уйду, устроюсь в любой ресторан судомойкой или уборщицей.
   Артем замолчал. Он понял по ее голосу, что сестра не шутит.
   - И, пожалуйста, выдавай нам с Анной деньги на расходы, я зарабатываю их своим пением.
   Брат побагровел от злости, но решил, что лучше с ней не связываться, и стал в конце каждой недели выдавать сестрам небольшие суммы на личные расходы. Лиза их откладывала на квартиру.
  Через три месяца она сказала сестре, что им надо уйти из дома и подыскать себе жилье и работу. Но Анна не хотела бросать маму.
  Лиза все ждала, что приедет Николай, но он, наоборот, в каждом письме просил ее саму скорей приезжать обратно. Он до сих пор не понял, почему она уехала из Женевы.
   Как-то в зале кафе (это было вскоре после Нового года) Лиза увидела поляка с парохода Дмитрия Ружинского. Он сидел за столиком рядом со сценой и, не отрываясь, смотрел на нее. Лиза растерялась и предложила Артуру Львовичу сделать перерыв. За перегородку прибежал Артем.
   - В чем дело? - спросил он грубо.
   - Голова разболелась, - сказала Лиза. - Приму таблетку и продолжим.
   Она собралась с силами и снова вышла в зал, стараясь не смотреть в ту сторону, где сидел поляк.
   Теперь он приходил каждый вечер. Однако знакомство не возобновлял, цветов не дарил, как это делали некоторые ее поклонники, и уходил задолго до конца ее выступления. Ей сначала было любопытно, как долго это будет продолжаться, потом стало обидно: его интересует только ее пение, к ней он совершенно равнодушен. Дмитрий же, помня о ее своенравном характере, выжидал время.
  Когда-то в Женеве по просьбе Ляхницкого она разучила сентиментальный романс Глинки на слова Мицкевича "Голубые дали". Она его вспомнила и решила спеть для поляка. Как-то после окончания своей обязательной программы она сама села к пианино и запела этот романс, не вписывавшийся в атмосферу кафе. В зале наступила тишина. Дмитрий понял, что она пела для него, и тут же вышел на улицу, чтобы встретить ее у выхода.
  Лиза решила, что он счел их кафе неподходящим местом для Мицкевича, обиделся и ушел. Концерт продолжался. По требованию публики она повторила несколько номеров. Обычно это были арии из оперетт Оффенбаха и Штрауса. Русские эмигранты непременно просили повторить "Ямщик, не гони лошадей", бередивший души этих уставших от тяжелой работы и жизни людей. Она так устала, что ушла из кафе, забыв о поляке. И тут его увидела. Он стоял около окна. Свет изнутри ярко освещал его высокую фигуру в широком черном пальто и черной шляпе. Лиза растерялась и хотела быстро пройти в свой соседний подъезд, но он решительно шагнул к ней.
   - Дмитрий?! - сделала она удивленное лицо.
   - Здравствуйте, Лиза. Только, пожалуйста, не делайте вид, что вы меня не видели в кафе. Я давно сюда прихожу и должен сказать, что поете вы превосходно, "Голубые дали" вызвали у меня слезы.
   - Как вы нашли меня?
   - Услышал от наших эмигрантов, что есть кафе, в котором поет красивая девушка из России. Я догадался, что это Вы. Лиза, мы должны были рано или поздно встретиться... Это судьба.
   Лиза взглянула на него и увидела его глаза, полные восхищения. Он был очень привлекателен в своем модном элегантном пальто. К черному цвету было специально подобрано шелковое белое кашне. Из-под него выглядывали высокий воротник белой рубашки и цветной галстук. Пышная грива волос и тонкий античный профиль опять напомнили ей лицо Блока. Он осторожно взял ее за руку:
   - Давайте сходим в ближайшее воскресенье в кино и погуляем по городу.
  - С удовольствием, - охотно согласилась Лиза, - я здесь еще нигде не была.
  - Тогда в воскресенье я буду ждать в 12 часов на той стороне улицы.
   - Договорились. Только, пожалуйста, не приходите больше в кафе.
   - Почему?
   - Мне это неприятно: я пою не для своего удовольствия, а чтобы заработать деньги.
   Он слегка прикоснулся губами к ее руке.
   - До встречи в воскресенье. Буду с нетерпением ждать этого дня.
   Долго выбирала платье для свидания.
  - Ты куда-то идешь?- спросила ее Анна, с которой у Лизы здесь уже не было таких близких отношений, как в Екатеринославе. Какая-то неуловимая преграда встала не только между ней и братом, но между ней, сестрой и мамой, невольно виновных в том, что ей приходится испытывать мучительное унижение, выступая в кафе. - Иду прогуляться с одним человеком.
   - Расскажи о нем.
   - Мы познакомились на пароходе. Он нашел меня в кафе.
   Она перебирала свой гардероб, невольно предаваясь воспоминаниям. Вот это синее платье - первое, что они купили с Колей в Женеве, когда еще было мало денег и пришлось выбирать то, что подешевле. А вот это черное, шелковое с лифом, выгодно подчеркивающим ее грудь и тонкую талию, вместе с кремовым платьем из шифона, в котором она теперь выступала в кафе, они купили в дорогом магазине на Рю де Рив. Коля тогда сказал: "На цену не смотри, бери то, что нравится"... Она махнула головой, чтобы отогнать от себя совершенно ненужные сейчас картины из прошлого, и надела скромный серый костюм из шерсти.
   Подошла к окну. Дмитрий уже стояло на той стороне улицы с букетом цветов. Лиза тяжело вздохнула, как будто собиралась на Голгофу, и, сказав Анне, что придет к 8 часам (когда начиналось ее выступление в кафе), медленно пошла к двери.
   После кино они долго бродили по городу. Говорил в основном Дмитрий, рассказывая о своей жизни в Нью-Йорке. Она внимательно слушала, удивляясь, как он быстро нашел в чужом городе работу - не то, что они с Колей так долго нищенствовали в Женеве. Работал он машинистом крана на кирпичном заводе. На заводе много русских эмигрантов. Есть большевики, эсеры, анархисты. Все они состоят в организации "Индустриальные рабочие мира". Он входит в актив этой организации.
   - Вы и здесь хотите совершить революцию? - спросила Лиза.
   - Здесь это вряд ли получится: слишком сильная прослойка пролетариатов-люмпенов, но мы не ставим такую цель. Мы ведем работу среди русских рабочих, поддерживая их политическую активность. К сожалению, американский образ жизни их портит. Многие хотят быстро разбогатеть, играют на бирже, в казино, участвуют в разных аферах. Сейчас мы наладили выпуск русской газеты. Я постоянно пишу туда статьи.
   - Вы верите, что в России еще можно что-то изменить?
   - Верю. Редакция получает письма от наших товарищей из Европы. Они ближе к России, говорят, что там начинается новая волна забастовок, вызванная расстрелом рабочих на Ленинских приисках в Сибири. Вы слышали об этом?
  - Я не читаю газет, - уныло протянула Лиза, заметив в политическом энтузиазме поляка общее с Николаем.
   В следующее воскресенье он предложил ей покататься на пароходе по Гудзону. Дмитрий был чуткий, деликатный. Только его влюбленный взгляд выдавал его чувства. Лиза была ему благодарна за то, что он не пристает к ней с лишними вопросами и назойливыми ухаживаниями. Ей было легко и просто с ним, а его любовь согревала ей душу. Она все-таки женщина, и, как всякой женщине, ей приятно внимание молодого, красивого мужчины.
  На обратном пути они спустились в ресторан. Небольшой оркестр играл негритянские "блюзы". Лизе давно не было так хорошо. Они пили шампанское, весело разговаривали, незаметно перейдя на "ты". Ей интересно было слышать его мнение о современной музыке и американском джазе, которым она раньше никогда не интересовалась. "Попробуй разучить какое-нибудь модное произведение, - сказал он, - твоим слушателям это понравится". Она покачала головой: "Я же тебе говорила, что пою по принуждению, зачем их еще развлекать джазом".
  Однажды они не рассчитали время, и она опоздала к началу своего выступления в кафе. Артем раскричался на нее в присутствии родных и служащих, пригрозив, что, если еще раз такое повторится, он не будет давать им с Анной денег. В довершение он вытащил из кармана пиджака пожелтевшую немецкую газету и сунул Лизе.
  - Что это? - спросила Лиза, удивленно вертя газету в руках, и вдруг увидела на открытой странице фотографию мужчины, державшего в объятьях женщину с неприлично оголенной спиной. Лиза узнала Николая. Под фотографией стояла подпись. Рядом рукой Артема был сделан перевод: "Вчера русский анархист Николай Даниленко проводил в Америку свою жену и всю ночь провел с дочерью известного газетного магната Фишера - Евой". У Лизы потемнело в глазах. Она с отвращением отбросила газету и разрыдалась.
  - Какая низость, Тема, - сказала Анна. - Затем ты это сделал? Мы же тебе не чужие люди.
  - Чтобы больше не зазнавалась и делала то, что ей положено.
  Он вышел, хлопнув дверью. За ним вышла мама, поманив рукой присутствовавших тут служащих. Когда они остались вдвоем с Анной, Лиза подняла распухшее от слез лицо:
   - Видишь, как Коля быстро утешился без меня.
  - Не бери себе в голову. Желтая пресса способна на что угодно. Ей нужна была эта Ева, чтобы скомпрометировать ее отца, магната. Николай Ильич здесь совсем не похож на себя. Без подписи я бы его не узнала.
  - Это он. Я думала, он страдает, переживает, а он, он...
  Лиза снова зарыдала.
  - Больше он от меня не получит ни одного письма.
   Этот случай стал последней точкой ее терпения в отношениях с братом. Встретившись в очередной раз с Дмитрием, она попросила его подыскать ей работу и комнату для жилья.
   - Ты хочешь уйти из дома?
   - Артем совсем обнаглел. Смотрит на меня, как на рабыню, делает всякие гадости.
   Дмитрий нашел ей место вязальщицы на ткацкой фабрике. Для Нью-Йорка там платили приличные деньги.
   - Смогу ли я там работать, - сомневалась Лиза, - целый день стоять у станка?
   - Попробуй, уйти всегда можно.
   - Все лучше, чем петь на потребу пьяной публики и терпеть издевательства родного брата.
   Известие о решении Лизы уйти из кафе и поступить на фабрику, привело Артема в бешенство. Он кричал и топал ногами так, что с Лизой произошла истерика. Сарра Львовна и Анна за нее заступились, тогда он набросился на них, оскорбляя самыми обидными словами.
   - Ты мне больше не брат, - закричала Лиза, - я тебя ненавижу.
   - Раз так, уходи из дома, - сказал он со злостью. - Здесь тебя никто не держит.
   - И уйду, - сказала Лиза и пошла в комнату собирать вещи.
   - Лиза, доченька, не делай глупостей, куда ты пойдешь? - бросилась за ней Сарра Львовна. - К своему молодому человеку?
   - Какой там молодой человек! Сниму комнату. У меня есть немного накопленных денег, а на фабрике будет постоянный заработок.
   - Ты сообщишь свой адрес?
   - Конечно, мама. Я к вам буду приходить, когда здесь не будет этого изверга.
   Она сама обошла несколько домов около фабрики и сняла комнату у пожилой женщины, работавшей в этом же доме в хлебопекарне. Теперь они с Дмитрием встречались почти каждый вечер, кроме тех дней, когда он проводил занятия с рабочими. Он дарил ей цветы, делал приятные подарки, приглашал в кино и на концерты. Лиза понимала, что их отношения рано или поздно перейдут в близкие: сколько можно ходить под ручку, они уже не в таком возрасте. Она привыкла к нему, но особых чувств, как это было с Колей (броситься со всего размаха в пропасть), не испытывала. Вскоре он сделал ей официальное предложение. Лиза всей душой сопротивлялась и замужеству, и его настойчивой просьбе переехать к нему. В таком случае им следовало бы разойтись, но она не могла остаться одна: ей нужна была надежная опора.
   Согласившись к нему переехать, она попросила подождать с замужеством: им нужно проверить чувства. И сразу повторилась история с Николаем: он стал больше пропадать на общественной работе, каких-то собраниях, митингах. Домой приходил поздно, писал по ночам статьи и тексты для своих публичных выступлений, за завтраком чаще молчал, думая о своем.
   Лиза относилась к этому спокойно. Она так уставала на работе, что ей уже было не до душевных переживаний. Через два месяца она обнаружила, что беременна, и сказала об этом Дмитрию. Он обрадовался такой новости, заставил ее бросить работу, делал все по хозяйству. О таком заботливом и внимательном муже можно было только мечтать. Но странное дело: Лиза по-прежнему не испытывала к нему никаких чувств. Иногда он сажал ее на колени, брал в руки ее лицо и целовал по очереди глаза и губы, как это любил делать Николай. Лиза вырывалась у него из рук. "Что с тобой?" - удивленно спрашивал он. "Я устала", - отвечала она.
  Ему нравилось так же, как и Коле, во сне класть ей на грудь руку. Она снимала ее и перекладывала на постель. Он упрямо клал ее на прежнее место. Тогда Лиза поворачивалась к нему спиной. "Лизонька, ну что ты сопротивляешься, - шептал ей на ухо Дмитрий, - мне так приятно". Она продолжала лежать к нему спиной, и он, не понимая причины такого ее поведения, обижался и тоже поворачивался к ней спиной.
   "Неужели я все еще люблю Колю?" - с тоской думала в такие минуты Лиза, и ее охватывало отчаянье. Все было, как в дурном сне: чужой дом, чужая постель, чужой человек, который будет отцом ее ребенка. Но изменить уже ничего было нельзя, и она старалась пересилить себя. Поворачивалась к обиженному Дмитрию лицом, обнимала его и гладила по спине, но в следующую ночь повторялось все сначала.
   По воскресеньям они ходили на обед к Фалькам. Сарре Львовне ничего не оставалось делать, как смириться с новым положением дочери. Она даже была рада, что Лиза успокоилась и ожила. Все разговоры теперь были о будущем ребенке.
   Как-то мама вызвала ее из столовой, провела в свою комнату и дала письмо от Николая Ильича. Лиза с волнением его прочитала.
   - Он из Женевы переезжает в Париж. Просит меня срочно ответить.
  - Как же теперь быть?
   - Слишком поздно... Напиши ему сама, все, как есть, что я вышла замуж и жду ребенка.
   - Почему ты сама ему не напишешь?
   - Не хочу.
   - Ты все еще любишь его, - сказала Сарра Львовна с горечью...
   - Мама!
   - Хорошо, хорошо, оставим этот разговор. Тебе нельзя волноваться.
   24 декабря Лиза родила дочь. Через три дня все родственники собрались у больницы встречать ее с малышом. Приехал даже Артем с женой. Брат давно уже через Сарру Львовну просил Лизу простить его и вытребовал разрешение приехать сюда. Лиза его простила, представив на своем личном примере, какого ему жить с женщиной, которую не любишь.
   День был необыкновенно хороший. Лиза вышла на больничное крыльцо и остановилась: из-за яркого солнца ей было плохо видно, кто находится в группе встречающих. Кто-то отделился от этой группы и пошел к ней навстречу. Николай! Видение было настолько явственным, что у нее от волнения забилось сердце. "Коля!" - радостно воскликнула она и побежала вниз по ступенькам. В этот момент облако закрыло солнце, и она увидела перед собой улыбающегося Дмитрия. Он вручил ей большой букет цветов и принял из рук няни конверт с дочкой. Все подошли к ним и рассматривали малышку, которая в этот момент крепко спала. Счастливый отец осторожно понес свою ношу к экипажу, с удивлением посматривая на Лизу: у нее было расстроенное лицо. Это заметили все родственники.
   - Что с тобой? - спросила Сарра Львовна. - Плохо себя чувствуешь?
   - Да нет, - сказала Лиза, с трудом сдерживая слезы. - Просто я давно не была на воздухе.
   С тех пор видения с Николаем стали повторяться каждый день. Это даже были не видения, а неизвестно откуда возникавшие навязчивые мысли, что на месте Дмитрия, терпеливо возившегося с девочкой, которую они назвали Верой, должен быть Коля. Дмитрий вставал по ночам к малышке, когда она начинала плакать, брал ее на руки, нес к Лизе кормить. Она смотрела на него, представляя, что это идет Николай, кладет ей девочку на руки, смотрит, как, насытившись молочком, она сладко посапывает около ее груди. Дмитрий возился с малышкой на диване, а она представляла, как это делал бы Коля: показывал ей игрушки, разговаривал с ней, целовал ее пухлые ручки. И так постоянно. Она не понимала, как могла так долго обижаться на него, на дурацкий снимок в немецкой газете, сойтись с другим мужчиной. Отчетливо всплывали все подробности их интимных отношений, его ласки, объятья, ей безумно хотелось, чтобы он очутился рядом. Близость с Дмитрием ей стала невыносима. Чтобы не мучить ни его, ни себя, она сказала ему, что временно поживет у мамы, так как ей одной трудно управляться с ребенком.
   - Можно взять няню, - упавшим голосом предложил Дмитрий, давно заметивший ее охлаждение, - ведь мама занята в кафе.
   - Я не хочу доверять Верочку чужому человеку. Ты можешь к нам приходить, когда захочешь.
  Своим родным она ничего не стала объяснять, да они и сами обо всем догадались. Сарра Львовна была расстроена: она любила и уважала Николая Ильича, но Дмитрий ей тоже нравился. Он приходил к ним каждый вечер, гулял с девочкой, терпеливо возился с ней, иногда даже оставался до позднего времени и укладывал ее спать. Лизу такое положение вполне устраивало: он любит девочку и может с ней общаться сколько угодно, а с ней ему достаточно дружеских отношений.
  Ей не хотелось быть в тягость родным и зависеть от Дмитрия. Еще в больнице она слышала, что в Нью-Йорке есть курсы для воспитателей детских садов, где занятия проводят по методу немецкого педагога Августа Фрёбеля* (*Теоретик дошкольного воспитания, впервые ввел понятие "детский сад"). Выпускниц этих курсов так и называли "флебеличками". Одни такие курсы она разыскала в 15-и минутах езды от их дома. Молодым мамам разрешали брать с собой детей. Их собирали в группу, и, пока шли лекции, каждая из женщин по очереди занималась с малышами, применяя на практике полученные знания. В сентябре она успешно сдала экзамены, получила диплом и устроилась руководителем детской группы в русской колонии. За это она получала неплохие деньги, а дочь целый день находилась при ней.
   Дмитрий уговаривал ее вернуться домой, нажимая на то, что ребенку нужен отец. В конце концов, Лиза уступила ему, но через полгода опять вернулась к своим: жить с нелюбимым человеком, пусть и очень хорошим, было невыносимо. Даже Артем ее поддержал и время от времени подбрасывал на племянницу приличные суммы денег.
  - Он изменился в лучшую сторону, - говорила по этому поводу Анна сестре. - Не любит свою жену и опять сблизился с нами, зная, что только мы его понимаем и жалеем. Мама ему все простила.
   - А ты?
   - Мне все равно. Я, Лиза, ощущаю себя здесь в роли автомата: ем, сплю, работаю, зная, что мне никогда не вырваться из замкнутого круга.
   - Это все от однообразной жизни. Вот подожди, Верочка подрастет, и мы все вместе отправимся путешествовать - на Майами или куда-нибудь в прерии, к индийцам, в те места, которые описывает Купер. Или нет: на Ниагарский водопад или озеро Мичиган. Вот где должна быть неописуемая красота. Помнишь, как в русских романах господа лечили хандру и нервы, путешествуя за границу. Так и мы: надолго отсюда уедем и обретем душевный покой.
  
   * * *
  У Анны было много вещей, связанных с Николаем. Она вывезла из Екатеринослава альбомы "Эрмитаж" и "Санкт-Петербург", которые он подарил им в 1906 году, когда ездил навещать Сергея в Петербург. На следующий год Лиза и Николай были в Петербурге вместе и привезли оттуда по просьбе сестры толстую книгу с иллюстрациями картин Эль Греко и офорт одной из самых его знаменитых работ "Апостолы Петр и Павел", ставшая с некоторых пор ее любимой картиной. Во время своей поездки в Париж они прямо оттуда послали Анне альбомы с видами Парижа и репродукциями картин из Лувра. Из Женевы, когда еще Лиза была там, от него в Нью-Йорк постоянно приходили сборники французских и русских современных поэтов. Николай всегда помнил об увлечении Анны поэзией.
   Эти книги и альбомы стоили немало денег. Анне пришлось вести за них борьбу с Артемом в тот период, когда он продавал для покупки своих акций все, что представляло в доме какую-либо ценность. Артем с ней не стал связываться, обнаружив к своему удивлению, что младшая сестренка по своему характеру и упорству ничем не уступает Лизе. Сейчас они занимали в книжном шкафу две полки, офорт Эль Греко с апостолами висел над изголовьем Аниной кровати. Лизе было приятно смотреть на эти вещи: к ним прикасались руки Николая,
   - Аня, почему ты так любишь эту картину Эль Греко? - спросила как-то Лиза сестру, не задумываясь об этом раньше.
   - Помнишь, в то лето, когда мы жили в Ялте и познакомились с Мстиславом, ты уговорила маму поехать встречать рассвет на Ай-Петри. Когда мы утром стояли над обрывом, внизу клубился туман. Начался восход солнца, горизонт стал багровым, таким же багровым сделался туман под нами. Мстислав спросил меня, вижу ли я что-нибудь в этом пейзаже. Я думала, он имеет в виду природу, и сказала, что здесь необыкновенно красиво. Он сжал мне руку и восторженно прошептал: "Да нет же, смотри внимательно: по облакам идут апостолы Петр и Павел". Эта картина мне всегда напоминает ту поездку и Мстислава.
   Анна устала носить в себе сомнения, которые последнее время все чаще одолевали ее насчет ее жениха и его любви к ней. Ей надо было с кем-то поделиться. Она вытащила три толстых пачки его писем и предложила Лизе их почитать. Письма были наполнены нежностью и стихами. Только не понятно было, чьи это стихи: его собственные или других поэтов. Анна его никогда об этом не спрашивала. "Милая, Аннушка, - писал он в одном из последних писем. - Я живу от письма к письму от тебя, и когда их читаю, представляю твое милое лицо и твои пальцы, старательно выводящие эти строчки. Сегодня я получил твое послание утром, а вечером уезжал в Москву на встречу со своими знакомыми поэтами, и всю дорогу в поезде, пока не погасла свеча, перечитывал твои строки, уснув совершенно счастливым. Утром чувства так переполняли меня, что мне захотелось поделиться ими со своими тремя соседками. Однако им до меня не было дела, так как они обсуждали горе одной из них, у которой недавно трагически погиб муж. Счастливый человек - эгоист, но я смирил свои чувства и принял участие в общем разговоре. Муж этой несчастной женщины переезжал в темноте реку и случайно попал в прорубь. Погибли он сам, его слуга и кучер. Другая соседка рассказывала о засухе в том месте, где она живет, и случаях людоедства. Чего только не услышишь в дороге!
   На нашей встрече собралось много интересных людей, говорили умные и полезные речи, в кулуарах обсуждали стихи нового молодого поэта Анны Ахматовой. Запомни это имя и постарайся найти ее сборник стихов "Вечер". Если не найдешь, я тебе вышлю. Сейчас у нас вообще много новых, талантливых имен.
  Волошин в Политехническом музее прочитал публичную лекцию "О художественной ценности пострадавшей картины Репина", высказав мысль, что в самой картине "таятся саморазрушительные силы", что именно её содержание и художественная форма вызвали агрессию против неё. Я преклоняюсь перед Волошиным. Он всем интересуется и кладезь знаний, особенно в истории и искусстве. Говорят к тому же он масон и, живя в Париже, получил посвящение в двух ложах. Впрочем, в России трудно найти человека, который бы не был масоном. Лучше всего о них рассказал Толстой".
   Дальше шли рассуждения о новых произведениях Мережковского и Набокова. Их Мстислав растянул на шесть страниц.
   В отдельной папке лежали письма из Крыма. Пока был жив дядя, Мстислав по-прежнему отдыхал у него в Ялте. О самом старике писал, как о литературном герое своего рассказа. "Дядя сильно постарел, перестал выходить из дома, сидит целыми днями у окна и по-стариковски философствует, глядя на море. По утрам оно покрыто розовой дымкой, легкий ветер приносит оттуда соленые брызги и тревожные крики птиц. "Там летают чайки, - с грустью говорит он мне, - они зовут меня в таинственную даль, куда мне очень скоро придется отправиться и откуда никто не возвращается. Чайки будут летать и завтра, и послезавтра и сто лет спустя, и тысячу, а меня уже не будет, и этого дома не будет. Только песок, море и небо. Для чего мы все рождаемся?"
   Дядя умер в сентябре 1910 года. Его дочь, жившая много лет в Берлине со времен замужества, приехала в Ялту и продала дом. С тех пор Мстислав, любивший Крым, ездил в Судак, к сестрам Герман или в Коктебель, к поэту Волошину. Анастасия Герман стала известной поэтессой, Екатерина увлеклась философией и теософией и теперь чаще бывает за границей. "Представь себе, Аннушка, - пишет Мстислав в одном из писем, - сестры до сих пор помнят вас с Лизой и удивились, что Лиза оказалась в тюрьме как анархистка. Непременно загубит свой талант".
   - Мы тоже с Колей удивились, когда узнали, что Екатерина влюблена в одного поэта и живет в квартире с ним и его женой, - сказала Лиза, недовольная упоминанием Мстислава о тюрьме. - Мы слышали этого поэта в Петербурге, помнишь, я тебе рассказывала о нашем посещении литературного кафе. Он - старый и страшный. А теперь на таком же положении она живет в Риме с каким-то русским философом.
  - Как ты думаешь, зачем мне Мстислав пишет? - спросила Анна, думая о своем. - Ведь мы с ним не виделись шесть и даже больше лет. Я его продолжаю любить, потому что у меня нет ничего хорошего в жизни, а он? Ему, зачем это нужно? Он вращается среди интересных людей, там наверняка много женщин...
   - Значит, он тебя, действительно, любит. Ты себя недооцениваешь. Ты очень хорошая - чистая, добрая, светлый ангел в этом мире. Коля тебя очень уважал. Стал бы он для кого-нибудь другого бегать по Женеве, искать книги, какие ты нам заказывала. Делал это сам, без всяких напоминаний.
   Она подошла к офорту Эль Греко, погладила по стеклу рукой. Тут же выплыло из памяти, как они с Колей долго искали в Эрмитаже эту картину. Ходили, ходили по залам, прошли уже всех испанских художников и работы самого Эль Греко, повернули назад и вдруг остановились, как вкопанные, увидев это полотно слева от входной двери.
   Вместе с письмами Мстислав регулярно присылал свои фотографии. Вот он еще студент последнего курса Харьковского университета, вот - уже учитель гимназии в парадном вицмундире. Плотный, коренастый молодой человек, с короткой стрижкой, усиками и немного растерянным взглядом. Ничего общего с тем юношей, которого Лиза помнила по Ялте.
   - А ты ему посылаешь фотографии?
   - Посылаю. Он их показывает своим родителям. Я им нравлюсь, по его словам, они не удивляются, что он так терпеливо ждет меня столько лет... Так он, во всяком случае, пишет, - добавила она с грустью. - Я в это не очень верю. Сейчас из-за войны письма редко приходят.
   - А почему он не на фронте?
   - Из-за зрения. У него, оказывается, сильная близорукость, чуть ли не минус 9. На фотографиях он без очков. От этого и взгляд такой растерянный, как обычно бывает у тех, кто плохо видит.
   Фотографий было много, из самых разных точек России. Мстислав вел активный образ жизни, постоянно где-то путешествуя. На одном снимке он запечатлен в группе людей на станции Астапово в те дни, когда там умер Толстой. Женское лицо в первом ряду показалось Лизе знакомым. Она внимательно вглядывалась в него, пытаясь вспомнить, кто бы это мог быть. И вдруг ее осенило: Соня Пизова. Несомненно, она. Суд над отрядом Борисова состоялся в феврале 1910 года. Обеих Пизовых оправдали. Толстой умер в октябре, и Соня, как преданная его почитательница, конечно, туда поехала.
   Лиза вспомнила их разговоры с Соней о Болконском и Безухове, свои рассуждения о философских взглядах Толстого. До чего ж она тогда была глупой и самонадеянной.
   - Аннушка, я знаю одну из женщин, которая изображена на этой фотографии. Да и ты ее должна помнить: Софья Пизова, та самая, что записывала рассказы Степана и приводила к нам домой Яворницкого.
   - Конечно, помню. У нас здесь есть книга с рассказами Степана "Байки деда Афанасия", которые папа помог ей издать.
   - Соня сильно изменилась. Потеряла одного любимого человека, потом второго. Ради чего все это было? - с грустью сказала Лиза, - столько ребят погибло и покончило самоубийством, а мы продолжаем жить, страдаем, мучаемся.
  - Ты задаешься вопросами, которые мучают многих героев Чехова. Все они изнывают от безделья и не знают, куда себя деть, от этого все их нравственные страдания. - Она взяла со стола книгу с закладками. - Вот посмотри, Ирина в "Трех сестрах", вроде тебя, говорит своей сестре Ольге: "Куда? Куда все ушло? Где оно? О боже мой, боже мой! Я все забыла, забыла... У меня перепуталось в голове... Я не помню, как по-итальянски окно или вот потолок.... Все забываю, каждый день забываю, а жизнь уходит и никогда не вернется никогда, никогда мы не уедем в Москву... Я вижу, что не уедем". Сестра ее утешает: "Милая, милая....". А та ей в ответ: "О, я несчастная... Мне уже двадцать четвертый год, работаю уже давно, и мозг высох, похудела, подурнела, постарела, и ничего, никакого удовлетворения, а время идет, и все кажется, что уходишь от настоящей прекрасной жизни, уходишь все дальше и дальше, в какую-то пропасть. Я в отчаянии, и как я жива, как не убила себя до сих пор, не понимаю...". Войницкий в "Дяде Ване" восклицает: "Если бы можно было прожить жизнь по-новому!" Ему вторит помещица Раневская в "Вишневом саде: "Если бы снять с груди и с плеч моих тяжелый камень, если бы я могла забыть мое прошлое". Я раньше их всех жалела, сочувствовала их безвыходному положению.
  - Разве это не так?
  - Нет. Все зависит от самого человека. Ты, например, можешь написать Николаю Ильичу, и он за тобой приедет.
  - Пойти на такое унижение, ни за что на свете. Тем более, что в Европе сейчас идет война, он вряд ли отважится на такую поездку.
  - А что, если он ушел на фронт и погиб? Тебя это не интересует? Ты, Лиза, жертва своего характера, сама себя мучаешь. Мне тебя жаль.
  Анна встала с дивана и, почему-то рассердившись на сестру, ушла.
  Лиза расстроилась: Аннушка задела самую больную струну в ее душе. Она давно бы написала Коле, но ее останавливала мысль, что у него тоже могла появиться другая женщина. Получи она такое известие, оно бы окончательно подкосило ее. Неужели маме и сестре это не приходит в голову?
  Лиза стала собирать письма Мстислава. И этот путешественник мог бы давно приехать сюда за Аннушкой, а то ждет неизвестно чего. А вдруг и этот женат? Нет, лучше им обеим оставаться в неизвестности: она предпочтительней правде.
  
  ГЛАВА 2
  
  После того, как Рогдаев неожиданно исчез из Женевы, а близкие друзья Николая разъехались кто куда, он в основном поддерживал отношения с Готье и Бати. В начале 1913 году во Франции сменилось правительство, и они оба стали поговаривать о том, чтобы вернуться домой. Шарль предлагал Николаю ехать вместе с ними, но тот все еще надеялся, что Лиза вернется, и ждал ее.
   Тем временем на фабрике прошел слух о полной реконструкции всего предприятия, а не только цеха формовых сапог. Эти слухи пугали рабочих, они потребовали от администрации прояснить ситуацию. Виктор Бортье собрал начальников цехов, мастеров, всех технических работников и ознакомил их с перспективным планом развития предприятия. Кроме линии женских сапог, намечалось поставить новое оборудование для выпуска сапог для армии, резиновых надувных лодок, одежды для подводного плавания. В связи с этим одни производства укрупнят, другие ликвидируют. Что касается работников закрывающихся цехов, то часть из них отправят на время реконструкции в длительный отпуск без сохранения содержания, других сократят по штату с выплатой компенсации. Фабком вынужден был согласиться с решением администрации, так как такая ситуация предусмотрена в коллективном договоре.
  - С какого цеха начнется реконструкция? - спросил Виктора старший мастер подготовительного цеха.
  - Со штампованных галош. Там будут поставлены два новых конвейера. Сейчас отец и Марсель закупают их оборудование в Берлине.
  Вскоре после совещания Николай обнаружил большие трещины на трех печах. Помня реакцию фабкома с подобной ситуацией три года назад, он не знал, что делать и с кем посоветоваться. Вместо Льебера теперь был новый председатель Жан-Пьер Ланг, не менее самовлюбленный и тщеславный деятель. За время своего избрания на этот пост он был в их цехе всего один раз и то перед очередными выборами в фабком, чтобы напомнить о своем существовании и заручиться поддержкой прессовщиков. Николай не мог понять такого поведения профсоюзного лидера и только, когда кто-то в цехе сказал ему, что начальство выписывает Лангу и отдельным рабочим дополнительные премии, ему стало все ясно.
  Скрепя сердцем, он пошел к главному инженеру. Тот выслушал его сообщение с большим сожалением, сказав, что, видимо, все пресса находятся в таком же критическом состоянии, пора ставить вопрос об остановке всего цеха. "Буду за вас бороться в любом случае", - сказал он, принимая от Николая докладную записку.
  Цех немедленно закрыли. Весь коллектив, за исключением некоторых рабочих и старшего мастера, уволили с выходным пособием за две недели. Отстоять Николая Липену не удалось. На прощанье он крепко пожал ему руку и вручил рекомендательное письмо от своего имени, чтобы оно помогло ему устроиться на хорошее место.
   Теперь его ничто не удерживало в Женеве. Он поддался уговорам Готье переехать в Париж, но на всякий случай написал Лизе в Нью-Йорк письмо, чтобы узнать, как она к этому отнесется и когда все-таки собирается вернуться обратно. А пока стал усиленно работать над сборником рассказов и воспоминаниями о тюрьме.
  Ответ пришел от Сарры Львовны. Она сообщала, что Лиза вышла замуж и ждет ребенка. Письмо заканчивалось словами: "Мне очень жаль".
  Николай ничего не мог понять. Лиза вышла замуж и беременна от другого мужчины. Его Лиза!? Это какое-то безумие, бред, страшный сон.
   Он подсчитал, сколько времени она уже отсутствует. Семь месяцев. Как незаметно пролетело это время! Первые дни после ее отъезда он на нее был страшно зол и болезненно переживал, что она, не посоветовавшись с ним, прервала беременность. "Сумасбродная, взбалмошная женщина, - сердился он, - любит только себя, ей нет дела до других". Ему не хотелось ей писать, а на ее письма он отвечал редко и немногословно.
   Шарль Готье, единственный человек, с кем он в те дни поделился своим горем, объяснил его состояние оскорбленным мужским самолюбием, советуя простить Лизу. "Женщины, - убеждал он Николая, - часто совершают поступки под влиянием захлестнувших их эмоций и сами не отдают себе в этом отчета. У многих бывают такие ссоры: и у них с Викторией были. Надо уметь с достоинством выходить из них, мужчина первый должен сделать этот шаг. Лиза к тому же человек искусства, у нее, как у всех людей этого круга, - повышенная восприимчивость".
  Николай не признавал за собой никакой вины и, как в прошлый раз, в Екатеринославе, когда она ушла из дома, решил не предпринимать никаких действий: пусть все будет, как есть, ни в коем случае не идти у нее на поводу. Однако ни в самом начале ее отъезда, ни месяцы спустя он не допускал мысли, что она может уйти от него навсегда. "Помучает его, - рассуждал он, - и все равно рано или поздно вернется назад".
  О том, что она перед расставанием в Женеве бросила фразу: "Если я тебе еще нужна, приезжай за мной в Америку", он забыл. И, конечно, не мог представить, что в ее руки попадет немецкая газетенка с фотографией его и Евы, сделанной продажным журналистом Рихардом Миллером. Сам он этой газеты не видел, но слышал о ней от других товарищей, которым она попалась в руки. Никто не предал значения этой мерзости. Наоборот, люди удивлялись, как он мог упустить такой случай, чтобы не познакомиться через дочь с самим газетным королем Фишером.
   Со временем он успокоился и теперь был уверен, что Лиза тоже забыла свои какие-то непонятные претензии к нему, отдохнула среди родных и вот-вот вернется в Женеву. В Париж они поедут вместе. И вдруг такой удар.
  ... Вытащил из стола письма, которые приходили из Нью-Йорка летом и осенью 1912 года. В них она подробно рассказывала о работе кафе, женитьбе Артема и их вполне благоустроенной жизни. Взял другие письма. Только теперь он обратил внимание, что перерыв между ними с каждым разом увеличивался, и тон их становился все более сухим и сдержанным. Последняя открытка была от 17 февраля. Она поздравляла его с днем рождения, не поставив в конце, как раньше, "крепко тебя целую". Он не обратил на это внимания, так как тогда был расстроен из-за закрытия цеха. Значит, уже в феврале Лиза была связана со своим новым избранником. И снова, как злое напоминание о ней, выплыли из памяти ее красное тело и его душевные и физические переживания в тот момент.
  Он стал собираться в Париж, решив взять с собой только самые нужные вещи и некоторые книги. Книг было много: на русском, французском, немецком и английском языках. Зачем и для кого собиралась эта библиотека? Болезнь всех книголюбов. Часть из них он раздал знакомым из русских эмигрантов, остальные постепенно относил в библиотеку анархистского клуба.
  Разбирая книги в одном из книжных шкафов, Николай нашел статуэтку Афродиты. Ее пропажу он обнаружил сразу после отъезда Лизы, решив, что она увезла ее в Нью-Йорк. С удивлением вертел ее в руках, не понимая, как она там очутилась.
  Многие книги были обернуты в специальную бумагу или газеты. Снимая сейчас с них бумагу, увидел сборник стихов Блока, который когда-то подарил Лизиной сестре Анне в Екатеринославе. Как она здесь очутилась? Открыв книгу, прочитал на обложке написанные его рукой стихи Тютчева, обращенные в далеком 1905 году к Лизе:
  
   Но есть созвездия иные,
   От них иные и лучи:
   Как солнца пламенно-живые,
   Они сияют нам в ночи.
   Их бодрый, радующий души,
   Свет путеводный, свет благой
   Везде, и в море и на суше,
   Везде мы видим пред собой.
  
   В уме всплыли еще одни строки, кажется, того же Тютчева:
  
   О, как убийственно мы любим!
   Как в буйной слепоте страстей
   Мы то всего вернее губим,
   Что сердцу нашему милей!..
  
   Сердце больно сжалось: почему у них все так с Лизой получилось? "Хватит, - сердито сказал он себе, - прошлое надо забыть раз и навсегда", и положил Афродиту и Блока в сумку с книгами, которые собирался отнести в клуб. Туда же пошел и альманах современных русских поэтов, подаренный ему Лизой на первое их Рождество в Женеве.
  Из Лизиных вещей оставались еще медальон с ее фотографией и картина Маруси Нефедовой. Он снял с шеи медальон, щелкнул замком. Лиза смотрела на него своими прекрасными глубокими глазами, которые он так любил, но сейчас выражение их показалось ему вызывающим: "Да, я такая, а ты что, так и не понял?" Он со злостью захлопнул крышку и бросил медальон в мусорную корзину.
  Картину решил подарить художественному салону "Монблан", где когда-то Маруся Нефедова проводила благотворительный концерт с участием Лизы. Хозяин салона Эрик Гвинден помнил и его, и его жену, и очень удивился такому щедрому подарку.
  - Вы считаете, что Нефедову в Женеве забыли, - почему-то начал оправдываться он. - У меня есть несколько ее картин и рисунков, я их выставляю на крупных выставках. Картина стоит хороших денег. Я вам заплачу.
  - Нет, мое решение твердое. Единственная просьба: указать в проспектах и подписи, что на ней изображены люди, которые когда-то очень сильно любили друг друга.
  Пожав руку Эрику, он быстро пошел к выходу. Тот с сочувствием посмотрел ему вслед и позвал рабочего, чтобы прибить гвоздь и повесить картину. Художнику же поручил сделать подпись с пожеланиями, которые высказал ее даритель, самой картине дал название "Перед расставанием".
  
  ГЛАВА 3
  
  В Париже, несмотря на активную политическую жизнь и широкий круг новых и старых друзей, Николая охватила страшная тоска. Миша, узнав о замужестве Лизы, утешал его, советуя найти другую женщину - клин клином вышибают. Так в свое время сделал Володя, и вполне доволен своим новым выбором.
  Из женщин, которых Николай хорошо знал, в его окружении были Андре Боти и дочь Готье - Каролина. Обе семьи теперь жили в Париже. Он не мог не заметить, что Виктория и Каролина стали к нему более внимательны, постоянно приглашали его на прогулки за город, в оперу, на выставки художников. Но ему больше нравилась Андре. Как-то незаметно эта 17-летняя девочка превратилась во взрослую, красивую женщину: веселую, остроумную, со спокойным, мягким характером. Она много читала и любила русскую литературу, что также сыграло свою роль в их сближении. С ней ему было интересно. Они много времени проводили вместе. Андре показывала ему свои любимые места в Париже, заново открывая их и для себя после долго отсутствия.
  Вскоре их отношения перешли в близкие. Он стал часто у нее оставаться на ночь, однако ни разу не пригласил к себе домой. Странное дело: он как будто боялся осквернить их с Лизой кровать, хотя Лиза не была в этой парижской квартире и не спала на этой кровати. Он не мог представить в своем доме другую женщину, так еще сильно было его чувство к ней. И по той же причине не мог окончательно переехать к Андре, снимавшей отдельную квартиру, чтобы не зависеть от родителей. Зная, что рано или поздно он обязательно вернется в Россию, он не хотел обнадеживать девушку и приносить ей страдания. Она давно его любила - это он заметил еще в Женеве. Он боялся этой любви, боялся, что сам может к ней привязаться, и не мог уже сопротивляться ее искреннему чувству, так как оно давало ему силы жить дальше. Иногда по разным причинам они не виделись по нескольку дней, и тогда его нестерпимо тянуло к ней, и было приятно думать, что есть женщина, которая искренне любит и ждет его.
  Их отношения нельзя было скрыть. Николай почувствовал охлаждение со стороны семьи Готье и самого Шарля. Ему было досадно, что он перенес личные обиды на их дружбу.
  Шарль перестал общаться и с Франсуа Боти. Тот страшно рассердился на него, не догадываясь об истинной причине перемены в поведении старого друга.
  Франсуа был разочарован во многих прежних друзьях и соратниках, Сильную привязанность он сохранял только к Жоресу. Все это время он надеялся на лучшие перемены в стране и укрепление отношений между левыми и правыми социалистами. Однако, наоборот, они все больше "грызлись" между собой, а нарастающие противоречия по поводу возможной империалистической войны усиливали кризис в их рядах. Все больше он видел среди них отвратительных карьеристов и изменников делу рабочих, презирал Геда, утверждавшего, что империалистическая война пойдет только на пользу рабочему движению и приведет к мировой революции.
  Окончательно на всех разозлившись, Франсуа уехал к брату в Тулон писать книгу о развитии социалистического движения в Европе и назревающем крахе II Интернационала, который он уже явно предвидел, наблюдая конфликты во всех партиях.
   В русской эмигрантской среде была такая же нездоровая обстановка, усугублявшаяся честолюбием партийных лидеров. Большевики и меньшевики, экономисты и ревизионисты, отзовисты, троцкисты, национал-уклонисты, центристы и т.д. по-прежнему, не переставая, спорили и обливали друг друга грязью. Больше всех огонь в масло подливал Ленин, набрасываясь то на Троцкого, то на Плеханова, а то на деятелей иностранных партий, не жалея для них, как и для русских товарищей, самых нелицеприятных выражений.
  При всем своем изменившемся отношении к большевикам и их вождю, Николай не мог не поражаться энергии Владимира Ильича. У большевиков без конца проходили какие-то мероприятия: то Всероссийские конференции, то заседания ЦК, то конгрессы, на которых они рассматривали массу вопросов, касающихся всех сторон политической жизни России. В Петербурге начала выходить ежедневная газета "Правда" - несомненное достижение любой политической партии. Сам Ленин неутомимо писал работы по всем вопросам будущего устройства социалистического государства. Он готовился к революции, как будто она должна была произойти завтра. Когда же в печати появлялись статьи на аналогичные темы авторов из других партий, он подвергал их резкой критике. По-прежнему он видел у руля нового государства только себя и свою партию: его соперникам там не было места.
  На этом фоне все другие партии значительно проигрывали и прежде всего анархисты, хотя в Париже они вели более активную деятельность, чем в Женеве. Здесь было несколько групп, и каждая, как обычно, действовала сама по себе. Николая привлекала группа, которой руководила Мария Корн. Еще его интересовали лекции по анархизму и литературе профессора из Петербурга, известного анархиста Алексея Алексеевича Борового, вынужденного два года назад эмигрировать в Париж из-за преследований правительства. Он выступал с ними в клубах и студенческих аудиториях. Их очень хвалил Туркин. Боровой давно интересовал Николая. Особенно сильное впечатление на него произвели две его крупные теоретические работы "Анархизм" и "Либерализм". Многие размышления и положения в них противоречили традиционному анархизму и взглядам Кропоткина. Считая его одним из самых эрудированных анархистов, Николай мечтал еще и лично с ним познакомиться.
  Но прежде ему надо было устроиться на работу. Деньги, заработанные им ранее литературным трудом, подходили к концу. Андре поступила в колледж на отделение русской литературы, утром ходила на лекции, днем подрабатывала машинисткой и стенографисткой в "Юманите", редактором которой был друг ее отца Жан Жорес. Девушка убеждала Николая, что им вполне хватит ее денег на двоих, не понимая, что своим предложением она больно бьет по его самолюбию. У французов на многие вещи были свои, упрощенные взгляды. Дети старались поскорей избавиться от родительской опеки и вести самостоятельную жизнь. Девушки жили со своими молодыми людьми, молодые люди - с "подружками", которых меняли каждый месяц, как перчатки. Франсуа Бати и его жена Жаннет спокойно относились к тому, что Андре сняла квартиру и сошлась с Николаем. Их не интересовало, как они собираются строить свои отношения и заключат ли официальный брак. Во всяком случай так казалось Николаю.
  Он усиленно искал работу. В Париже ему хотелось найти должность на крупном предприятии, близкую к его специальности по Горному училищу - инженера-электротехника. Он обошел более 20 предприятий и везде, как эмигранту, ему предлагали рабочие места: грузчика, такелажника, подсобного рабочего, слесаря, токаря, фрезеровщика. Наконец на одном механическом заводе им заинтересовались: в один из цехов требовался инженер с его специальностью. Чиновник, беседовавший с ним, дотошно расспрашивал его об учебе в России, работе на резиновой фабрике в Женеве, причине, по которой он оттуда ушел, посетовав, что у него нет оттуда рекомендации. Услышав о рекомендации, Николай с поспешностью вытащил письмо Липена. Чиновник пробежал глазами письмо, и вопрос о приеме был решен: его направили к главному инженеру завода Густаву Дельпешу - немолодому французу с озабоченным, хмурым лицом и острым, неприятным взглядом. Полная противоположность Липену. Он долго читал рекомендацию, как будто она содержала секретные сведения, и также долго изучал лицо Николая, пронзая его своим острым, неприятным взглядом.
  - Солидная рекомендация, - наконец, вымолвил он надтреснутым голосом и погладил рукой лысеющую макушку, - и говорите вы без акцента. Пожалуй, вы нам подойдете. Я представлю вашу кандидатуру администрации завода. К работе можете приступить с завтрашнего дня. Испытательный срок - три недели. И еще. Обязан вас, мосье, предупредить: руководство завода категорически против участия рабочих и служащих в митингах и демонстрациях, не говоря уже о забастовках. Русские это любят.
  Николай машинально кивнул головой. Это предупреждение было совсем некстати: во Франции объявился Рогдаев. Он скрывался от русской охранки, и они с Олей жили в Тулузе. Андре узнала их адрес и предложила съездить к ним. Пока они собирались, Рогдаев сам приехал в Париж, назначив Николаю встречу в ресторане "Жюллиен" на Больших бульварах именно сегодня.
   Кроме того, на этом заводе был сильный рабочий класс, и, хотя, как заявил Дельпаш, руководство категорически против участия рабочих и служащих в митингах и демонстрациях, именно здесь активно проходили забастовки за сокращение рабочего дня и решение социальных проблем. Он не собирался оставаться в стороне от политической жизни рабочих. И уж, конечно, предупреждение Дельпеша не могло помешать его свиданию с Рогдаевым. Главное проявить себя в работе, а уж это он сумеет - он всегда уверен в себе. С таким настроением он вышел от главного инженера и поехал на Большие бульвары в ресторан "Жюллиен". Рогдаев его ждал. За три с половиной года, что они не виделись, он здорово изменился: похудел, ссутулился, приобрел серо-желтый цвет лица. Новый, из дорогого материала костюм стального цвета сидел на нем мешком. В гладко зачесанных назад волосах и бровях появилась седые проталины. Видимо, жилось ему все это время несладко, и о своем пребывании на Балканах рассказывал неохотно. Уехал тогда из Женевы в Белград по просьбе сербских анархистов, организовал там типографию и издательство, намереваясь выпускать газету для сербов и русских анархистов, но его арестовали. Затем освободили и снова арестовали. Всего он сидел четыре раза: в Белграде, Софии, Солониках и снова в Белграде, проведя в общей сложности в застенках три года. Русская охранка требовала, чтобы сербские власти выдали его России. Те, опасаясь мести со стороны сербских анархистов, отправили его на пароходе в Марсель, откуда он тайно переехал в Тулузу. Теперь ему надоело жить в заточении, они с женой вернулись в Париж, чтобы включиться в работу.
  У него была масса планов: создать свою группу, типографию, анархистский клуб, возродить журнал "Буревестник" и издание литературы.
  - Для начала, - говорил он возбужденно, -устроим благотворительный вечер, как в Женеве. На Лизу я могу рассчитывать?
  - Лиза в Америке, - уныло сказал Николай. - У нее другая семья.
  - Значит, это правда, что ты сошелся с Андре? Мы с Олей не поверили.
  - Правда. Я сам тебе буду помогать.
  - Говорят, тут есть один товарищ, который развернул широкую деятельность.
  - Карелин? Он организовал "Общество вольных социалистов". Ходят слухи, что он масон и с помощью Забрежнева посвящен в какую-то масонскую ложу. Забрежнев свое масонство не скрывает и будто бы занимает в этой ложе большой пост.
   - Карелин - бывший эсер. Я читал программу его "Общества" - смесь эсеровщины с анархо-религиозной пропагандой. Вообще занимается не пойми чем. Написал "Десять заповедей анархистов", которые начинаются со слов заповедей Закона Божьего: не сотвори себе кумира, не убий, не укради, помни дни священного месяца. "Возлюби вольную волю, - говорится в одной из них, - как дорогую невесту, и ненавидь насилие во сто крат сильнее, чем злейшего врага твоего". И многое другое в таком же духе. Как поп с амвона. Хочу написать статью и раскритиковать его.
  - Анархистам надо объединяться, а не конфликтовать. У нас - все отдельные группы. У каждой свои газеты, типографии, уставы. Ты тоже хочешь создать новую группу, свой журнал, типографию, клуб. Когда это можно делать всем вместе и во всех отношениях будет целесообразней. Кстати, проверил бы для интереса, чем занимаются анархисты в Льеже, которые, помнишь, когда-то присылали письмо в "Буревестник". Дали им совет, как создать группу, обещали помогать и забыли о них.
  - Ты прав, нехорошо получилось, надо им написать. А как наши ребята в Цюрихе?
  - На жизнь не жалуются. Организовали группу "Коммуна" и газету "Рабочий мир", пока очень слабую. Беда всех местных групп: варятся в собственном соку.
  - Подожди, Коля, приду в себя и начну налаживать связи. Пойдешь ко мне в журнал сотрудником?
  - Не могу. Я только что устроился на крупный завод. Познакомлюсь там поближе с работой синдикатов и ВКТ, тогда обязательно напишу что-нибудь. Что же касается благотворительных вечеров, то можно выбрать другой путь: например, устроить литературный вечер. Я прочту лекцию о русской литературе, почитаю стихи. Можно пригласить для этого Борового. Алексей Алексеевич сейчас живет в Париже, читает для русских эмигрантов лекции по философии и литературе. Все их хвалят. Кстати, Боровой основательно критикует Кропоткина. Было бы интересно его послушать.
  - На Кропоткина многие сейчас обрушились, начиная с нашего Туркина.
  - Ничего удивительного тут нет. Время идет вперед. Многие положения Петра Алексеевича и других теоретиков анархизма устарели. Я ему в своем письме после того, как он отметил мою книгу "Цена измены", написал, что для анархистского движения нужны твердые идейные и организационные основы, а не просто "вольные соглашения", высказал ряд других соображений. Он не стал мне отвечать, прислал через Корн вырезки из своих старых работ. Его беда, что он оторван от России.
  - А Готье? Вы с ним по-прежнему общаетесь?
  - Давно не видел, - сказал Николай, не желая посвящать Рогдаева в их личные с Шарлем дела. - Он здесь очень занят.
  - Вот кого можно пригласить в первую очередь. В любом случае, Коля, я рассчитываю на твою помощь.
  Личность Карелина давно интересовала Николая. Его фигура становилась все более заметной в эмигрантской русской среде. Чтобы привлечь в свое "Общество вольных социалистов" как можно больше рабочих, он изменил его название на "Братство вольных общинников". Народ туда тянулся. В "Братство" входило восемь автономных групп из Парижа и других городов Франции. Здесь, же в Париже он создал еще "Общество помощи политзаключенным и каторжанам в России" - "Черный крест". Он имел свою типографию, библиотеку, выпускал анархистскую литературу и газету "Молот", писал статьи в нью-йорскую газету "Голос труда". Говорили, что он там чуть ли не единственный автор, выступающий под разными псевдонимами.
  Неожиданно в Париже появился Кропоткин. Он оказался проездом из Италии, где по совету врачей проходил лечение. Во Франции и Швейцарии он был объявлен фигурой нон грант, Жан Жорес добился через Клемансо, чтобы ему разрешили повидаться со своими товарищами. На встречу с учителем собралась вся анархистская эмиграция. В президиуме рядом с ним сидели Карелин и Забрежнев.
  У Кропоткина оказалось круглое, добродушное лицо, умные и цепкие глаза, мощный лоб мыслителя и феноменальная борода - огромная и пышная. Он походил на Саваофа. Карелин был более крупных размеров, широкоплечий, с длинной белой бородой и волосами до плеч. Их могучие бороды натолкнули на мысль какого-то журналиста в заметке об этой встрече назвать Кропоткина и Карелина патриархами русского анархизма, хотя последний совсем еще недавно был эсером, и сделать его близким другом и соратником Кропоткина.
  Вид у Петра Алексеевича был больной, но он довольно бодро рассказывал об анархии, будущем антиавторитарном обществе и социалистической революции. Все это были известные мысли, которые он не раз излагал в своих работах и статьях.
  Ведущий собрания предложил подавать лектору записки в письменном виде. Их набралось много. Кропоткин устало просмотрел те, что лежали сверху, и выбрал одну из них. Автор спрашивал его мнение об угрозе мировой войны и борьбе по этому поводу во II Интернационале. Кропоткин сказал, что всегда категорически выступал против империалистических войн, к которым все больше и больше стремятся нынешние промышленники и правительства и в первую очередь Германия и Австро-Венгрия. Шовинистические взгляды среди социалистов и руководителей ведущих партий его сильно огорчают. "К сожалению, - заметил он, - многие товарищи - ведут себя как националисты. Итальянцы думают об Италии и им наплевать на Францию, поляков беспокоят только свои проблемы; евреев - еврейский вопрос; русские рады бы видеть самодержавие поверженным ради "освободительной революции" и т.д. И ни у кого нет представления о европейском международном прогрессе". На этом встреча закончилась.
  
   * * *
  По совету Туркина Николай записался в эмигрантскую библиотеку на авеню де Гобелен и иногда заходил туда. Там всегда можно было почитать свежие газеты и новинки литературы. Главным ответственным лицом в ней состоял меньшевик Мирон. Он нравился Николаю тем, что безумно любил книги, дрожал над каждой из них в своей библиотеке и умолял читателей не загибать страницы и не делать на полях пометки. Его добровольным помощником был поэт-самоучка Никита Виданов. Никита ни к одной партии не принадлежал и ходил в библиотеку ради общения с ее посетителями и чтения им своих стихов. Когда Николай с ним познакомился, в своих опусах он подражал Бальмонту. Затем его пристрастия изменились. Он нашел нового кумира - Игоря Северянина, подражая ему не только в манере письма, но и чтения, поднимая голос то высоко вверх, то резко опуская вниз, и из-за этих перепадов трудно было уловить смысл стихотворения.
   Николай из вежливости несколько раз его терпеливо выслушал и теперь не мог от него избавиться. Увидев его в библиотеке, Никита немедленно направлялся к нему, уводил куда-нибудь в тихое место между стеллажами и читал свои новые творения. Они лились из него, как из рога изобилия. Слушать его было сплошное мучение - графоман, не имеющий никакого представления о законах стихосложения. В последних его стихах все чаще звучало обращение к духам и потусторонним силам.
   - Разве Северянин пишет на эту тему? - спросил он Никиту.
  - Северянин меня теперь не интересует, я увлекся гносеологией.
  Николай насторожился.
  - С чего это вдруг?
  - Познакомился с интересными людьми из "Братства" Карелина.
  Виданов охотно рассказал Николаю, что ходит к ним слушать лекции по философии и религии.
  - Карелин - анархист. Какое отношение эти лекции имеют к "Братству"?
  - Мы изучаем статьи Бакунина, Кропоткина, самого Карелина. Разбираем работы Штирнера, Прудона и других философов. Теперь я имею полное представление об анархизме и духовной свободе. Вот слушай. Если я смогу уподобить свое сознание сознанию другого человека, то я познаю и его сознание. Наука объясняет, но это совсем не то, что познание. В основе категории познания лежит истина, а в основе объяснения лежит власть - стремление к власти, к овладению вещами. Наука все равно бессознательно подразумевает и не может не подразумевать субъекта познания. Раньше, чем объяснить, наука должна убить, поэтому ее выводы мертвы. Они пригодны для овладения природой, для власти над ней, но не для того, чтобы жить с природой, понимая под ней и самого человека. На научных теориях нельзя построить никакого мировоззрения, потому что самый принцип науки состоит в том, чтобы менять теории в зависимости от удобства их применения...
  Никита остановился, внимательно посмотрев на своего собеседника.
   - Вот ты, Николай, - человек и я человек, и Мирон человек. Каждый из нас должен уметь уподобляться друг другу, вместе переживать, радоваться, страдать. В этом единении нам откроется живой мир. Мы услышим, как растет трава, узнаем, что выражается в запахе цветов и свойствах минеральных образований.
   - И это все вам рассказывают на лекциях? - не выдержал Николай.
   - Подожди, Коля, не перебивай меня, а то я потеряю основную нить. На общении с животным миром наше сознание не останавливается. Оно расширяется все дальше и способно проникнуть во все явления мира. У нас развиваются новые способы восприятия, новые органы чувств, во всей полноте раскрывается наша духовная сторона. Ей уже станут доступны миры иные, миры иных категорий, совершенно не похожие на наш мир.
  Проходивший мимо них меньшевик Илья Резников, которого Мирон чаще всего ругал за небрежное отношение к книгам, остановился около них, послушал Никиту и покрутил пальцем у своей головы, показывая Николаю, что Виданов не в своем уме.
  - А теперь ответь мне: какая главная цель в жизни каждого человека? - Никита приблизил лицо к Николаю, сверля его горящими от возбуждения глазами. - Молчишь. Об этом говорил еще Толстой: собственное исправление и очищение. Мы должны к ним стремиться независимо от всех обстоятельств. Я много читал Толстого, но только теперь это ясно осознал.
   Еще открылось, что Карелин сочиняет в том же духе пьесы и ставит их силами любительских актеров для узкого круга людей. Николай намекнул Виданову, что неплохо бы посмотреть такую пьесу, и он достал им с Андре билеты на пьесу Карелина "Атланты" (сцены из прошлой жизни), шедшую где-то в закрытом клубе на окраине города.
  С трудом они нашли этот клуб, похожий на все клубы такого рода. Небольшой зал, столы, мягкие стулья, обитые зеленым шелком, кадки с пальмами и лимонными деревьями. На потолке и стенах - лепнина из женских головок и амуров со стрелами. В углу - эстрада с бархатным занавесом традиционного красного цвета. Пахнет пылью, духами, кофе и жареными орехами.
  Все столы были заняты, и, видимо, не только людьми из узкого круга. Особенно много оказалось женщин. Вокруг каждого стола, как бабочки, колыхались соломенные шляпки необычно больших размеров с лентами и искусственными цветами - пик нынешний моды. Такая же соломенная шляпка украшала и голову Андре. В духе моды на ней было и длинное платье из тонкой цветной материи, подол которого касался пола, так что Николаю приходилось все время быть начеку, чтобы не наступить на него ногами.
  За одним из столов он увидел Викторию и Каролину Готье. Прикрываясь шляпами, они делали вид, что их не замечают,
  Сам Шарль сидел за другим столом в обществе незнакомого им мужчины. Он не мог их не видеть, так как находился лицом к двери, и поднялся навстречу. Николай с радостью пожал ему руку. Шарль удержал его: прежнее отеческое чувство к этому русскому вспыхнуло в нем, и он пригласил их за свой стол.
  Его соседом оказался профессор Боровой, красивый, не очень крупный мужчина, всем своим обликом напоминавший русского интеллигента. Николай обрадовался такому соседству, сказал Алексею Алексеевичу, что читал его статьи по литературе и давно не встречал такого интересного и глубокого анализа русских писателей и поэтов. Говорили они на французском языке так, чтобы Шарль и Андре могли принять участие в их разговоре. Андре в любом обществе чувствовала себя свободно и высказывала свое мнение, демонстрируя знание русской литературы.
  Шарль был оживлен, пересыпал свою речь остроумными шутками. На него влияло присутствие Борового и старых друзей, разрыв с которыми он тяжело переживал.
  Улучив момент, Николай спросил Готье:
  - Сам автор тут присутствует?
  - Справа от нас третий стол.
  За указанным столом сидели три женщины и мужчина. По длинным волосам он узнал Карелина.
  Ровно в восемь три раза раздался традиционный во французских театрах стук палкой, известивший о начале спектакля. Свет погас. Минуты две зал находился в полной темноте. Среди посетителей послышались шушуканье и смех.
   Наконец занавес исчез, перед зрителями предстала поляна, окруженная пальмами - тропический лес (так указывалось в программке), с большой группой мужчин и женщин. Мужчины - маленького роста, в ярких костюмах, украшенных вышивкой, кружевами и блестками. Женщины, наоборот, высокого роста и темных платьях "без всяких излишеств". Это - гиперборейки Севера, воины. Они обсуждают военный план, как помочь своим союзницам с Юга войти в Атлантиду. Мужчины-рабы могут их только слушать, не смея подавать советы. Когда один из них выразил желание принять участие в сражениях, одна из женщин говорит ему: "Фи! Как это немужественно! Как тебе не стыдно! Неужели ты женоподобен? Во всяком случае, забудь о своем желании: удел женщин - общественные дела и сражения; удел мужчины - семья".
   Мужчины тихо обсуждают свою несчастную судьбу. "Я бы предпочел гнет враждебных нам гиперборейцев и рабство у атлантов, - говорит один, - гнёту наших баб и рабству, в котором они нас держат", "Ничего не поделаешь, - сетует другой, - так всегда было. Очевидно мозг женщин тяжелее нашего, и вся их психика выше нашей".
   В зале послышался смех, но быстро стих, так как на сцене появились новые действующие лица: три атланта с крыльями, спустившиеся с неба (потолка). Они предложили женщинам отказаться от воинственных планов и поселиться рядом с их страной - Атлантидой, но с одним условием: освободить мужчин от рабства. Гиперборейки игнорируют их слова. Тогда атланты вызывают их на бой и одерживают победу. Мужчины-рабы получают свободу. Пятеро из них улетают с атлантами в Атлантиду.
   После первого действия объявили небольшой перерыв. Боровой рассказал, что известно много легенд, связанных с орденскими традициями. К ним относятся предания об Атлантиде и древнем Египте, многочисленные космогонические легенды. Сюжеты их часто повторяются и связаны между собой. Так у будущего рыцаря формируется его отношение к мирозданию, окружающим его людям, природе и обществу, ответственность за свои поступки.
   - Не буду заглядывать вперед, - улыбаясь, сказал Алексей Алексеевич, - но по логике событий дальше речь пойдет о самой Атлантиде, ее научных достижениях и разумном устройстве ее общества.
   Действительно, во втором действии зрители попадают на научное собрание в Атлантиде. Один за другим ученые мужи рассказывают о своих достижениях в математике, физике, астрономии и медицины. Все это позволяет им во время всемирного потопа (катастрофы на Земле) спасти свою страну и создать условия для существования людей и всего живого мира на дне океана. Но наука и техника - только часть успехов, которых достигла страна в своем развитии. Главное - духовное и нравственное начало в жизни каждого атланта.
  В канву повествования вплетаются рассуждения о Боге, разные легенды и притчи, призывающие каждого человека к любви к ближнему, отрицанию зла и насилия. "Не делай людям зла, - наставляет автор, - не делай зла хотя бы одному человеку, воздерживайся от всего того, что ведет к смерти и стремится удовлетворить вредную для твоего тела или для кого-либо из людей твою потребность. Тем более, не надо насилием мешать людям удовлетворять какую-либо ни для кого не вредную потребность. Раз в людях имеется зло, то оно явилось потому, что темное начало существует в мире, но можно избавиться от злого начала, и для этого человеку надо вести чистую и не распущенную жизнь. Люди сами должны знать, в чем доброе, а в чем злое начало проявляется".
   Проходит несколько столетий. Гиперборейцы смешались с атлантами, и новое поколение загрустило о жизни на Земле. Умные атланты посылают на Землю разведчиков, чтобы выяснить, продолжается ли там жизнь. Все это опять сопровождается мистическими рассказами и нравоучительными историями.
  Открывается и другая невеселая картина. Смешение двух народов привело к появлению новой расы людей, которые не только стали меньше ростом и потеряли былую силу и отвагу, но перестали трудиться на благо общества. Страна пришла в упадок. Как сказал один из атлантов: "Мы вырождаемся". Среди людей началась эпидемия самоубийств. За один только год погибло больше 1000 человек. Появился даже "Праздник самоубийств". В этот день кончают с жизнью по 10 - 12 человек - им стало скучно жить. Хороший пример для подражания.
  Время перевалило за полночь, а спектакль все не кончался. Множество событий и действующих лиц заставляли зрителей постоянно находиться в напряжении. Кое-кто не выдерживал и уходил домой.
  Конец наступил совсем неожиданно. Занавес упал вниз. Зрители с облегчением вздохнули, радостно захлопав в ладоши. На сцену вышел режиссер-постановщик в длинном сюртуке и блестящих узких ботинках, низко поклонился и попросил выйти автора. Карелин встал и раскланялся со своего места. Несколько женщин поднесли ему букеты цветов.
  - Что ж, весьма любопытно, - вынес свой вердикт Готье, - только чересчур много действий и информации. Очень утомляет.
  - А мне все понравилось, - сказала Андре, - особенно притча об одиноком музыканте. Трогательная и поучительная история о наказании зла и предательства.
  - Уже то хорошо, - заметил Боровой, - что автор по минимуму использовал космогонические термины, иначе зрители бы в них запутались. И много сумбура. В первом действии - толпа действующих лиц, бесконечные монологи, диалоги, и все для того, чтобы отправить пять человек в Атлантиду.
  - Есть момент, который особенно обращает на себя внимания, - сказал Николай. - В конце третьего действия атланты рисуют гостям преимущества своего общества. Под ним автор явно подразумевает анархическую коммуну. И что же мы видим: проходят века, народ вырождается, перестает трудиться, кончает от скуки самоубийством. Что это за новое общество, в котором столько людей кончает самоубийством?
  - Да, здесь явная не стыковка у Аполлона Андреевича, - согласился Боровой. - Надо будет сказать ему об этом.
   - Зачем ему все это нужно? - продолжал Николай. - Он бывший эсер, наверняка был сторонником террора и сейчас в Уставе своего братства призывает к вооруженному восстанию. А тут - прямое толстовство, библейские рассуждения о добре и зле, призывы к святости и любви к Богу. Ходят слухи о его масонстве и применении обрядовых процедур во время приема анархистов в Братство. Я такой двойственности не понимаю. Или ты анархист, или масон.
  - Вопрос непростой. Бакунин тоже собирался вступить в одну парижскую ложу, но быстро разочаровался в масонах, увидев в их структурах буржуазную сущность.
  - Я слышал, что многие члены Парижской коммуны были членами лож.
  - Да...
  Их разговор прервала Виктория. Холодно поздоровавшись с Николаем и Андре, она сказала мужу, что они с Каролиной уходят.
  - Я приеду позже, - сказал Готье, и когда жена отошла, тихо шепнул Николаю на ухо, - мои женщины обижены, они имели на тебя виды. Но я твой выбор одобряю. Я знаю Андре с детства и люблю ее как дочь. - Он тяжело вздохнул. - Кто бы мог подумать, что все так изменится, и мы станем другими.
  Николай принял его слова в свой адрес и Лизы, и незажившая до конца рана от ее измены снова больно заныла.
  - Не будем вам мешать, - сказал он, поднимаясь, - нам тоже пора. Алексей Алексеевич, очень рад был с вами познакомиться. Я читал ваши работы, где вы критикуете Кропоткина. Полностью с вами согласен.
  - Зато Петр Алексеевич на меня сердит. Приходите с барышней на мои лекции. Я их читаю на русском и французском языках.
  - Спасибо. Обязательно придем.
  - И к нам приходите, как в прежние времена, - сказал Шарль. - Мне, Николя, с вами о многом надо поговорить. Вик по вам скучает, - грустно прибавил он, и эти слова явно относились к нему самому, а ни к той-терьеру.
  
  ГЛАВА 4
  
  Прошло две недели после этой встречи. Николай не решался пойти к Готье без приглашения на конкретный день и ждал от него звонка. Вскоре Шарль позвонил, попросив, чтобы он пришел один, без Андре, так как хочет ему почитать заключительные части из книги, которую никак не может закончить из-за переезда в Париж.
  Николай пришел к ним, как обычно вечером в воскресенье, вручив женщинам по букету фиалок. В Париж пришла весна, на каждом углу крестьянские девушки продавали цветы, и прийти без них в гости было просто не прилично.
  Виктория встретила его приветливо, Каролина же недовольно поджала губы. За столом во время обеда Виктория рассказывала о новостях в культурной жизни Парижа. Каролина, обычно принимавшая в таких разговорах живое участие, молчала и лишь один раз вмешалась, когда речь зашла о последней выставке картин Пикассо, где она успела побывать. Ей нравятся его старые работы "Дама с веером" и "Авиньонские девицы". Опущенное лицо дамы с веером в виде треугольника, ее геометрическая фигура и руки, сложенные из разных преломляющихся кусков, наиболее точно передают ее страдания.
  - Нужно иметь большое воображение, чтобы в геометрических фигурах увидеть душу человека, - сказал с усмешкой Шарль. - Насчет дамы и девиц, я могу с тобой еще кое-как согласиться, но в других работах Пикассо я не вижу никакого смысла, а их названия и вовсе берутся с потолка. Какая, например, гармония может быть в куче металлолома? Скорее хаос или землетрясение. Такими, наверное, будут выглядеть наши города, когда германцы обрушат на них пушечные снаряды.
  - Папа, ты всегда впадаешь в крайности.
  - Действительно, - поддержал Каролину Николай, - в картинах Пикассо, сочетающих в себе кубизм и реализм, можно увидеть нечто привлекательное. У него есть две работы "Смерть Арлекина" и полукубический портрет Арлекина. Первая - абстрактна, только подпись дает представление о ее содержании. А вот во второй - раздробленные части лица и тела человека позволяют точно передать его внутренние страдания. Арлекино - одинок, никому не нужен, и в этом художник видит трагедию своего героя.
   Готье принялся размышлять о том, что искусство попало под влияние индустриализации, и геометрические фигуры для художников стали важнее цвета, а для поэтов - важнее слова. Статуи с квадратными лицами означают новое представление о человеке, как о математической субстанции.
  Николай заметил, что в Париже живет русский анархист Алексей Гастев. Он - поэт и высказал в одной своей статье любопытную мысль о творческом процессе в будущем обществе, тоже оперируя математическими категориями.
  - Вы помните эту мысль? - заинтересовался Шарль,
  - Ее невозможно забыть. "В будущем, - предрекает он, - пролетарский коллектив освободится от индивидуального, в нем возникнет поразительная анонимность, позволяющая квалифицировать отдельную пролетарскую единицу, как А, Б, С или как 325, 075 и 02".
  - Я этого никогда не приму, - сказал Шарль. - Боюсь, что вслед за этим они станут разрушать наследие прошлого.
  - Папа, ты слишком консервативен, - сказала Каролина, - людям надоело слышать любовные исповеди и интимные переживания поэтов-неудачников.
  - Это кто же неудачник, - задохнулся от возмущения Шарль, - Шекспир, Гете или Беранже?
  - Я недавно приобрел новый сборник нашего писателя и поэта Ивана Алексеевича Бунина, - вмешался в их спор Николай. - Он пишет стихи прозой. Они поразительно красивые. Правда, если их перевести на французский язык, исчезнет все их очарование. Послушайте хотя бы просто музыку стиха, - и он прочитал на русском языке: "Лес, точно терем расписной, лиловый, золотой, багряный, веселой, пестрою стеной стоит над светлою поляной"... "И Осень тихою вдовой вступает в пестрый терем свой...", "... и месяц медленно встает. Все тени сделал он короче, прозрачный дым навел на лес и вот уж смотрит прямо в очи с туманной высоты небес". Это об осени, которая входит вдовой в свой пестрый терем. Какой точный образ! И вся природа описывается в необычных художественных сравнениях.
  - По-моему, это ужасно скучно, - упрямо стояла на своем Каролина, - для сентиментальных школьниц.
  Виктория поспешила прекратить спор и пригласила всех в гостиную, чтобы послушать новые арии, которые недавно разучила Каролина. Она все еще надеялась привлечь внимание Николая к своей дочери. Это вызвало у него досаду. Как они не понимают: все, что связано с Лизой, особенно музыка и пение, причиняет ему боль. Хорошо, что в это время пришла их старшая дочь с детьми, и женщины занялись ими.
  - Вот что, Николя, - сказал Шарль, - берем Вика и идем гулять. Я вам покажу весенний Париж и поговорим о моей книге.
  Вик прыгал около Николая, не зная как выразить свою радость. Николай взял его на руки, позволив облизать свое лицо.
   На улице было жарко. Люди, не успевшие снять теплую одежду, распахнули пальто, сняли шляпы и кашне. Женщины с завистью смотрели на молодых девушек, сменивших ботинки на легкие туфли. Их каблуки звонко отбивали горячие камни тротуаров, внося оживление в уличный гул.
  Вик потянул их в соседний парк. Здесь весна чувствовалась еще больше. Деревья покрылись легким пушком, зеленели газоны. Остро пахло травой и землей, распарившейся на солнце.
  - Люблю это замечательное время года, - сказал Шарль. - В природе все оживает и хочется надеяться на лучшее. Вы мне еще не сказали, какое впечатление произвел на Вас нынешний Париж?
   - Иное, чем в прошлый раз. Такое ощущение, что вот-вот что-то должно произойти, и все торопятся жить. Вчера мы с Андре были на художественной выставке, но не той, о которой рассказывала Виктория. Вы правильно подметили в нашем разговоре о влиянии индустриализации на искусство. На этой выставке на картинах тоже были одни прямые линии, плоскости, рисунки, похожие на чертежи, отсутствие человеческих чувств и красок жизни. Какое-то перевернутое сознание. Меня неприятно потрясло такое восприятие нынешнего мира, которое проникло и в поэзию. Помимо декадентов, теперь еще появились футуристы. Они хотят поставить все с ног на голову, надеясь таким образом разрушить старое искусство и создать новое, соответствующее нынешней эпохе. Недавно в одном русском издании я прочитал стихи поэта Алексея Крученого. Их даже нельзя перевести на французский язык, сплошная тарабарщина: дыр бул щул... При этом он утверждает, что в этой бессмыслице больше русского национального, чем во всей поэзии Пушкина. Удивительная самонадеянность. Другой поэт, Владимир Маяковский, свое стихотворение "Несколько слов обо мне" начинает со слов "Я люблю смотреть, как умирают дети". Цинизм высшей степени.
   - Те же самые тенденции просматриваются и в нашей, французской поэзии. Меня это тоже настораживает. И еще больше волнует настроение наших людей. Общий дух патриотизма и солидарности, свойственный парижанам, исчез. Как будто заглох мотор в двигателе. Кто будет завтра защищать Францию, если Германия на нее нападет, а к этому все идет? Эти молодые люди, как вы говорите, с перевернутым сознанием и надломленными душами? Они поражены апатией и цинизмом, как ваш русский поэт.
   - Мне кажется, что в нужную минуту все французы поднимутся, как один. Это вне всяких сомнений. Ведь Жоресу удалось на днях собрать грандиозный митинг против закона о трехлетней военной службе.
   - Жорес - молодец. Я не перестаю удивляться его энергии. Другого такого патриота среди наших социалистов трудно найти. Д-а-а. Я хотел с вами обсудить мою книгу, только вот, какая штука: я вдруг понял, что она с каждым днем теряет актуальность.
   - Почему вы так решили?
  - Я пишу об устройстве общества, которое возникнет на следующий день после социальной революции, а мир стоит на грани мировой катастрофы...
  За разговорами незаметно прошли весь парк и вышли на набережную Сены. Повсюду были толпы гуляющих. Влюбленные пары, никого не стесняясь, останавливались посредине тротуара и целовались. Никто не обращал на это внимания. И это тоже была примета времени: молодежь спешила жить, не стесняясь своих чувств и презирая старые устои общества.
  Вик устал и часто останавливался. Шарль взял его на руки.
  - Устал, бедняжка. Стареет, как и я. Сердце, одышка. А так хочется жить, быть молодым и вот также целоваться с какой-нибудь хорошенькой девушкой. Их ничего не волнует. Давайте и мы с вами зайдем в какой-нибудь ресторан и от души напьемся.
  Они перешли дорогу и оказались у ресторана "Cygne". Здесь в просторном холле проходила еще одна выставка каких-то художников-авангардистов. Шарль демонстративно прошагал мимо картин, задержавшись только у самой последней. На ней был изображен человеческий глаз, и в нем - лицо, наверное, самого художника.
  - Жизнь после смерти, - прочитал он название картины и продолжил путь дальше.
  Увидев на его руках собаку, метрдотель остановил их у входа в зал. Шарль сказал, что это не собака, а - игрушка. Тот недоуменно посмотрел на Вика, послушно затихшего в руках хозяина, и провел их в отдельный кабинет. Заказали виски, сельтерскую воду, разные салаты и бифштексы с жареным картофелем. Шарль с удовольствием пил абсент и говорил, что в молодости мог один выпить две и даже три таких бутылки. Вик сидел под столом, с удовольствием уплетая куски, которые они отрезали от своих бифштексов и клали ему на пол.
  После пятой рюмки, Николай незаметно поставил бутылку за диван и заказал официанту кофе и мороженое. Шарль улыбался, как ребенок. Он был доволен прогулкой и ужином. Настроение его поднялось. Его добрые, близорукие глаза излучали свет. Он спросил официанта, продаются ли картины, выставленные в холле.
  - Продаются. Что вас интересует?
  - Крайняя в правом ряду. С глазом посредине. Узнайте, сколько стоит.
  Официант быстро вернулся, протянул бумагу с фамилией автора, названием картины и ее ценой.
  - Передайте чек художнику, а картину отошлите по указанному адресу, - сказал довольный Шарль, и они вышли на улицу.
   Отдохнувший за это время Вик бодро бежал за ними без поводка, оставшегося на диване в кабинете.
  На следующий день Готье не мог понять, зачем он купил эту картину. Зато она понравилась Виктории и Каролине. Они знали этого художника как одного из самых модных сейчас в Париже и благодарили Шарля за неожиданный подарок.
  
  ГЛАВА 5
  
  
  Выяснилось, что в Льеже существует кружок анархистов-коммунистов "Анархия". Те ли это были товарищи, которые писали три года назад в "Буревестник", не зная, чем им заниматься за границей, или другие, но они оказались очень активными и в начале 1913 года предложили провести федеративный съезд русских анархистов, обратившись ко всем заграничным группам через цюрихскую газету "Рабочий мир". "Товарищи, - писали они. - Все, следящие за ходом развития внутренней жизни России, констатируют отраднейший факт: реакция, залившая кровью страну, начинает ослабевать. Масса народная начинает пробуждаться. Учащаются случаи протеста против тех или иных зверств; стачечное движение растет и ширится. Быть может, эти, пока еще разрозненные, выступления масс являются предвестниками общенародного движения. Мы, анархисты, должны быть в авангарде народных движений. И нам необходимо учитывать начинающееся пробуждение массы. Все партии зашевелились. Пора и нам приняться за широкую практическую работу в России..."
   Эту идею тут же подхватило "Братство вольных общинников", разослав всем известным ей группам список ключевых проблем и вопросов, которые, по их мнению, следует рассмотреть на таком съезде. Вслед за ними подготовкой к съезду занялись цюрихские товарищи. Их подтолкнул Рогдаев, считавший, что в предложениях "общинников" содержатся идейные и тактические соображения не для анархистов, а для эсеров. Они разработали свои предложения и вынесли их на всеобщее обсуждение. Парижские "общинники" их раскритиковали и выдвинули свои. Коса нашла на камень. Началась конкурентная борьба между "парижанами" (Карелиным) и "цюрихцами" (Рогдаевым).
   Рогдаева все больше раздражала деятельность Аполлона Андреевича - "этого анархиста от масонства", как он его называл, стремившегося захватить ведущее место в анархистском движении. В "Рабочем мире" появились резкие статьи с обвинениями руководителя "Братства" в антисемитизме, скрытом иезуитизме и использовании в статьях и брошюрах религиозных терминов. Атмосфера в рядах анархистов накалялась. С той и другой стороны проявлялись нетерпимость и надменное отношение к мнению оппонентов.
  Николай сначала обрадовался, что анархисты, наконец, сдвинулись с места, осознав необходимость объединить свои усилия и выработать общие направления в работе. Но начавшаяся между ними склока не предвещала ничего хорошего. Тем не менее, он был на стороне Рогдаева. Ему тоже не нравилось явное стремление Карелина к лидерству.
  
   * * *
   Съезд провести не удалось. Карелин собрал что-то вроде конференции, на которой присутствовали представители от всех групп, входящих в "Братство", несколько делегатов из других групп и гости: Рогдаев и Даниленко. Карелин был бы рад избавиться от таких гостей, но они заручились мандатами от групп: первый - от "Спилки Вильных Громадян"* (*Федеративну Спiлку у Витьних Громадян (так правильно; в пер. с укр. - Федеративный Союз Свободных Граждан), второй - от женевских товарищей.
   Среди делегатов были Аристов и Труфимов. Николай не виделся с ними с тех пор, как они переехали в Цюрих. Моисей уже почти не хромал, выглядел жизнерадостным и энергичным. У него вот-вот должен был родиться второй ребенок, о чем он не замедлил сообщить Николаю. Оба деликатно обходили вопрос о Лизе. Только однажды Моисей с горечью произнес:
  - Она еще не раз об этом пожалеет.
  - Ты это о ком?
  - О Лизе. Я редко ошибаюсь в людях, а здесь ошибся.
  - Не береди душу, - взмолился Николай. - Я уже успокоился, а при виде вас опять все всколыхнулось. Она Полине пишет?
  - Написала один раз, что вышла в Нью-Йорке замуж и у нее теперь тоже есть дочь. Просила принять это как свершившийся факт и ни о чем ее не расспрашивать. Особой радости в ее словах мы не заметили.
  - Наверное, получила то, что хотела, - угрюмо произнес Николай.
  Этот разговор происходил в квартире Туркина, где остановились Саша и Моисей. Нина давно бросила Леню, но так как о ее существовании цюрихские друзья не знали, то этот вопрос, на его счастье, не обсуждался.
  Все заседания конференции проходили в вечернее время. Для Николая это было удобно. В день открытия конференции он прямо с завода поехал к Туркину. Друзья накормили его ужином, и Леня отвез их на своем такси в клуб, арендованный для форума. Сам он в конференции участия не принимал.
  Делегатов было не так много, так что каждый человек был на виду. Из ближайших соратников Карелина были Забрежнев, Иловайский, Выровой (бывший эсер и экс-депутат I Государственной думы)* (*Как потом оказалось сотрудник департамента полиции.), Бессель, Волин. Были и неизвестные Николаю люди. Один из них чем-то напомнил ему агента, которого они с Лизой выслеживали в женевском парке много лет назад. Только у того была огромная лысина и покатый, как у Ленина, лоб, у этого, наоборот, - густая шевелюра и маленький лоб. А вот глаза были такие же - беспокойные, бегающие. Чтобы рассеять сомнения, он указал на него Рогдаеву. Тому было некогда. Мельком взглянув на него, он сказал, что этот человек ничего общего с Бенционом Долиным не имеет .
  - Откуда он? - спросил Николай.
  - Делегат из Москвы. Здесь должны быть только проверенные люди.
  Прозвенел звонок. Все прошли в небольшой зал. Без проволочек выбрали председателя на этот день - Аристова и секретарей, чтобы вести протокол.
  Все обсуждения проходили далеко не так, как ожидал Николай. Он привык, что на собраниях в Екатеринославе все вопросы утверждались большинством голосов. Здесь же, боясь нарушить принцип единоначалия, делегаты больше часа выяснили, как проводить голосование. Затем также долго намечали повестку дня, какие вопросы решать в первую очередь, какие - во вторую, последовательность докладчиков и выступающих в прениях.
  ...Заседание продолжалось до двух часов ночи. К обсуждению основных вопросов так и не приступили.
   На второй день повторилось то же самое. В перерыве Николай сказал Моисею, что с такими темпами они не успеют решить ни одного намеченного вопроса. Тот ответил, что лучше просидеть здесь до утра, чем пренебречь чьим-то личным мнением.
  На следующий день Николай задержался на заводе и приехал в клуб своим ходом. Когда он вошел в зал, на сцене находился Рогдаев. В первом ряду стоял красный, как рак, Карелин, и, размахивая руками, что-то возбужденно говорил ему.
  - Что происходит? - спросил он у оказавшегося по соседству с ним человека с густой шевелюрой.
  - Карелин обвинил Рогдаева в провокаторстве, а Николай доказывает обратное. Припираются уже целый час.
  - С чего это вдруг?
  - Прошел слух, что среди делегатов присутствуют провокаторы и один из них будто бы Рогдаев, - пояснил сосед, еле сдерживая улыбку. Николай подозрительно на него посмотрел, и тот поспешил отвернуться.
  Рогдаев поднял руку, пытаясь остановить Карелина. Тот стал еще громче говорить, что Рогдаев давно подозревается в провокаторской деятельности, занимается неизвестно чем, где-то подолгу пропадая, и, возвращаясь назад, придумывает истории о преследованиях полиции и своих арестах. Знает, что его нельзя проверить. Там же, где можно зафиксировать его деятельность, замечены провалы и аресты анархистов, как это было в Екатеринославе с боевым интернациональным отрядом и группами в Киеве и Луцке. Он говорит, что в 1905 году перетянул на свою сторону в Севастополе целую группу эсеров. Чистая ложь. Пусть это докажет. Есть свидетельства, что он много лет связан с русской охранкой.
  Рогдаев побледнел. Из-за стола президиума поднялся председательствующий ныне Труфимов, потребовав, чтобы Карелин вышел на трибуну и рассказал, зачем он вступил в масонскую ложу и проповедует в своих статьях и брошюрах иезуитские постулаты и антисемитизм.
  - Ложь, провокация, - воскликнул Карелин. Обычная сдержанность и хладнокровие ему изменили.- Вы завидуете, что все анархисты идут в "Братство", а ваши федерации игнорируют. Я организовал издательство, выпускаю литературу, создал "Черный крест". Я устроил эту конференцию, нашел для нее деньги, продумал всю ее работу. А вы посеяли вражду среди анархистов и сорвали мероприятие, которое могло бы собрать лучшие международные силы. Таким, как Рогдаев и его приспешникам, не место в наших рядах.
   Не выдержав, Николай пошел к сцене. Он настолько был возмущен словами Карелина о Рогдаеве и его приспешниках, что не заметил поднявшегося раньше него на сцену с другой стороны Иловайского и стал говорить, опередив его. Он говорил о том, что рабочие Льежа призвали анархистов объединить свои ряды, созвать съезд, выработать программу и курс на социалистическую революцию - то, чем сейчас активно занимаются все другие партии. Большевики, эсеры, бундовцы и другие социалисты видят, что в России вновь поднимается рабочее движение, и направляют туда своих лучших пропагандистов для агитации. Анархисты же опять идут в задних рядах и вместо того, чтобы обсудить на этом форуме, как им тоже готовить хороших агитаторов, куда направить свои силы, что рассказывать рабочим, крестьянам и солдатам, чтобы они стали их союзниками, поливают здесь друг друга грязью. Аполлон Андреевич, возможно, прекрасный драматург, писатель, масон, религиозный проповедник, но он путает анархизм с деятельностью тамплиеров. Если ему хочется стать таким же знаменитым, как их великий магистр Жак Моле, то пусть заседает в своей ложе и там вместе с братьями-каменщиками решает свои задачи. Не надо путать черное с белым и морочить голову людям, которые хотят честно работать на пользу революции.
  Николай понимал, что многое из того, что он говорил, было несправедливо по отношению к Карелину, но тот сам виноват, что затеял на форуме провокационное обвинение Рогдаева.
  - Я со всей ответственностью заявляю, -произнес он, отчетливо выделяя каждое слово, - что Рогдаев - честный и порядочный человек, самый преданный анархизму товарищ, деятельность которого известна не только в России, но и во всех странах Европы и не нуждается в каких-либо доказательствах. Аполлон Андреевич поставил вопрос о том, что Рогдаеву и его приспешникам, к которым он, видимо, относит и меня, как товарища Рогдаева, не место среди анархистов. Я же считаю, что надо поставить вопрос о правомерности нахождения масона Карелина в наших рядах и о сомнительной деятельности всего его "Братства". Он погубил идею о созыве представительного съезда, собрал здесь узкий круг людей из своих групп и устроил комедию с обвинением в провокации уважаемого всеми анархиста. Но мы - люди дела. Продолжим работу конференции, обсудим все поставленные вопросы, чтобы нас потом ни в чем не упрекнули, пославшие нас сюда товарищи. Вопрос о Карелине и "Братстве" предлагаю обсудить после закрытия конференции.
  - Я это так не оставлю, - возмутился Карелин, - я буду жаловаться Кропоткину и потребую рассмотреть ваше поведение на международном конгрессе анархистов. Провокаторы, предатели анархизма,
   Он вышел из зала, сильно хлопнув дверью. Зал зааплодировал: то ли Николаю, то ли позорному бегству Карелина. Делегаты явно были на стороне Рогдаева. Труфимов, как будто ничего не случилось, продолжил заседание, поставив на обсуждение вопрос о программе-минимуме.
   В этот день заседание тянулось особенно долго. Николай поехал на свою квартиру и, к своему удивлению, обнаружил под дверью конверт от Бурцева. С Владимиром Львовичем он был знаком со времен Женевы, когда по его просьбе подробно рассказал ему о встрече полковника Богдановича с русским агентом в парке. Судя по числу на штампе, письмо пролежало здесь давно, пока он ночевал у Андре и Туркина. Он разорвал конверт. Лицо его обдало жаром. Бурцев сообщал, что получил от своего осведомителя из Департамента полиции известие: в Париж на конференцию анархистов прибыл в качестве провокатора "генерал" от анархизма. Осведомитель входит в число лиц, которые имеют доступ к секретным делам и близко стоят к генералу Департамента полиции Герасимову. "Есть все основания считать, - делал вывод Бурцев, - что "генералом", то есть самым крупным анархистом, а значит, и провокатором может быть только Рогдаев".
   Так вот откуда пошли разговоры о провокаторстве Рогдаева. Такие же письма, очевидно, получили Карелин и его компания. Однако непонятно, почему подозрение Бурцева пало на Рогдаева, а не на кого-нибудь другого. На конференции были и другие "крупные" анархисты. Не раздеваясь, Николай позвонил Рогдаеву и предложил срочно встретиться.
  - Ты насчет сегодняшнего заседания?
   - Не только. Получил письмо от Бурцева в твой адрес. Надо его обсудить, а то мне с утра на работу.
  - Ольга спит. Я подожду тебя на улице.
   Рогдаев был взволнован. Он торопливо пробежал письмо.
  - Бурцев принимает на веру любое сообщение, - упавшим голосом сказал он. - Только вчера мы с ним были лучшие друзья, а сегодня он меня зачислил в число провокаторов. Ему даже не показалось странным, что в письме говорится о генерале, прибывшим откуда-то в Париж на съезд. Откуда я мог приехать, если я живу почти год во Франции, занимался подготовкой к съезду и отлучался по этому делу только в Женеву и Цюрих. Завтра же пойду к Владимиру Львовичу.
  - Не бери себе в голову. Я тебя поставил в известность, чтобы ты знал, почему карелинцы себя так ведут, и был готов к их дальнейшим нападкам.
  - Я их нападок не боюсь, готов предстать перед любым третейским судом. А вот как Карелин будет оправдываться, мы посмотрим.
  Вечером в зале заседания конференции Николай не увидел Рогдаева. Карелин, как ни в чем не бывало, сидел в первом ряду, то и дело поднимая руку, чтобы внести поправки в обсуждаемые документы.
  Рогдаев появился только в конце заседания. Отыскал глазами Николая и сел рядом.
  - Ты куда пропал?
  - Был у Бурцева. Он мне показал письмо из департамента, где говорится об этом "генерале от анархизма". Бурцев - хитрая лиса. Его не волнует, что он возвел на меня ложное обвинение. Говорит, что в своей жизни ему приходилось разоблачать людей и посолидней моей особы. Видите ли, он давно разуверился в людях. Карелин был у него накануне, просил поддержки против наших обвинений. Я тоже его об попросил. Владимир Львович сам заинтересован раскрыть это дело. Я написал товарищам в Белград и Солоники, чтобы прислали свои свидетельства в мою поддержку. Завтра конференция кончится, соберемся своей группой и решим вопрос об исключении Карелина из "Братства". С компроматом обещал помочь Иловайский. Он ему надоел своими диктаторскими замашками. Кропоткин, если узнает всю правду о его поведении, нас поддержит.
  
   * * *
  Конференция работала восемь дней. Она не оправдала надежд анархистов. Из-за отсутствия времени и возникшего конфликта многие вопросы не были рассмотрены. Приняли всего четыре резолюции: "О программе минимум", "О саботаже", "О всеобщей забастовке", "О первомайской забастовке". Все они отражали Карелинскую разработку положений современного анархизма на основе все того же эсеровского максимализма Аполлона Андреевича.
  Делегаты расходились недовольные друг другом, с желанием собраться заново, на более солидном уровне. Аристов со сцены обещал, что они обязательно устроят представительный съезд только не в Париже, а где-нибудь в Брюсселе или Лондоне, где Карелин не сможет оказывать своего давления на людей.
  На следующий день собралась большая группа анархистов, объявившая себя Федерацией анархистов-коммунистов. Здесь находились и некоторые члены "Братства", не согласные со своим лидером. Единогласным решением "Братство" было объявлено распущенным, Карелин исключен из рядов Федерации анархистов-коммунистов. Возмущенный Карелин заявил, что федерация - фиктивная, ее решения не действительны. На этой борьбе он сосредоточил все силы и не спешил опровергать выдвинутые против него обвинения.
  Тем временем к Бурцеву пришло новое письмо из Петербурга. Осведомитель сообщал, что присутствовавший на конференции анархистов провокатор представил в Департамент полиции полную информацию о самой конференции, ее делегатах и произошедшем конфликте. Бурцев по-прежнему считал, что этот провокатор - Рогдаев, приравнивая его разоблачение к делу члена ЦК социал-революционеров Евно Азефа.
   На квартире Владимира Львовича регулярно собиралась "следственная" комиссия, в которую, кроме него, входили Гогелия, Раевский и Мария Корн. Рогдаев представил туда десятки писем от товарищей из разных городов Европы, балканских стран, России. Комиссия все это рассматривала и аккуратно подкалывала к делу, не спеша с выводами. Главный упор Бурцев делал на арест Рогдаева в Луцке в 1906 году, когда его "подозрительно быстро" освободили из тюрьмы. Рогдаев в свое время оправдывался перед товарищами в Луцке, у которых тогда тоже вызвало подозрение его быстрое освобождение, и сейчас снова представил доказательства о своей невиновности. Не доверяя им, Бурцев изучил все факты по своим каналам. Только тогда он успокоился, и комиссия оставила Рогдаева в покое.
  Многие люди, далекие от политики, осуждали деятельность Бурцева. Это был настоящий фанатик своего дела. Живя в тяжелой нужде, он тратил все свои деньги на борьбу с провокацией, привлекал все новых и новых информаторов из числа бывших и действующих сотрудников русского политического сыска. Ему неоднократно угрожали, пытались выслать из Франции, посадить в тюрьму, передать в руки русской охранки, но его не ничто останавливало: на его стороне были пресса и европейская общественность. Видные политики и руководители международного движения неоднократно вступались за него перед своими правительствами и освобождали из-под ареста.
  Его внешность мало соответствовала его внутренней энергии. С виду он был милый, близорукий и даже беспомощный человек. Добрые глаза, козлиная бородка, желтый указательный палец от сигарет. Одет был, как клоун: в кургузый пиджак с короткими рукавами, такие же короткие штаны, из-под которых выглядывали выцветшие от стирки носки и рваные ботинки. Главным для него было дело его жизни, остальное не имело значения.
  ... Страсти вокруг Рогдаева улеглись, но вопрос о провокаторе, бывшем среди делегатов парижской конференции, оставался открытым. Бурцев подозревал всех подряд. Среди анархистов началась паника. Люди только тем и занимались, что искали свидетелей и документы, чтобы подтвердить свое алиби.
   Спустя некоторое время, Рогдаев сказал Николаю:
  - А ведь ты верно тогда на конференции угадал в одном из делегатов Бенциона Долина, ловко загримировавшегося. Это он представлял русскую охранку, затеял по ее наущению весь конфликт и докладывал в департамент. В мандатной комиссии он проходил как "Семен". Я узнавал у московских товарищей: о "Семене" они не имеют понятия. Теперь мне понятны и другие провалы в нашей организации: обмен валюты в Хотине, где он принимал по моей просьбе участие, всех там сдал, а сам вышел сухим из воды. И ограбление дома банкира в Цюрихе. Помнишь, к Нефедовой в Женеву приезжал ее муж Пжокач, и я направил его за "эксом" в Цюрих. Бенцион знал о его приезде, следил за ним и сообщил полиции об ограблении. Пжокач мне тогда не поверил о провокации, а она была.
  Следующая конференция русских анархистов состоялась в конце декабря в Лондоне. Николай не смог туда поехать. Этот форум был более представительный, чем в Париже. Аристов опять вел заседания. Он прислал Николаю подробный отчет о ней, сообщив неожиданную новость: на конференции присутствовала Маруся Нефедова. Маруся снова сошлась с Янушом Пжокачем и занимается анархистской работой. С живописью распрощалась навсегда. Обещала приехать в Цюрих навестить Машеньку, которую почему-то называет своей крестницей. Они с Полиной не возражают, хотя у нее есть и другая крестная мать (кто, уточнять не будем: хорошие дела никогда не забываются). Маруся с Пжокачем всерьез взялись за дело и хотят ехать в Россию. На съезде она работала весьма активно, внесла массу полезных предложений. Кто бы мог подумать, что эта художница окажется такой неистовой анархисткой!
  
   * * *
  - Ну, что Николя, - спросил Николая Готье, когда они после длительного перерыва встретились около подъезда его дома и отправились гулять по набережной. - Вы довольны результатами своих конференций?
  - Только конференцией в Лондоне. На ней был принято важное решение: основать за границей Федерацию с собственным органом - "Рабочий мир", той газетой, что выходит в Цюрихе. В ее редакцию избраны Корн, Гогелия и Ге. Посмотрим, что из этого получится. А здесь, в Париже, разгорелся скандал. Вы, наверное, слышали о нем?
  - Слышал, и даже получил письмо от Кропоткина. Он очень огорчен случившимся. Говорят, вы тоже участвовали в этом деле?
  - Не смог остаться в стороне, когда Карелин, с подачи Бурцева, напал на Рогдаева. Бурцев, не разобравшись в чем дело, поспешил обнародовать сомнительное письмо от своих агентов, затеял расследование. Невольно встает вопрос об этической стороне деятельности Владимира Львовича. Бывали и раньше случаи, когда он возводил на людей ложные обвинения. Вся эта история, без сомнения, спровоцирована русской охранкой, и она своего добилась: работа в Париже расстроена, все заняты выяснением отношений и не скоро придут в себя. Рогдаев собирается уехать в Австрию. А у него были большие планы на работу здесь.
  - Кропоткин выделяет Карелина среди других товарищей.
  - Петр Алексеевич оторван от здешней жизни и много не знает. Карелин должен опровергнуть выдвинутые против него обвинения, как это сделал Рогдаев. Иначе доверия к нему, во всяком случае, у нас, друзей Рогдаева, не будет.
  - Он попросил содействия у зарубежных товарищей, вопрос будет поставлен на Лондонском конгрессе Анархического Интернационала в августе. Кропоткин прислал мне личное приглашение туда с просьбой выступить. Вы мне составите компанию?
   Николай покачал головой.
  - Вряд ли.
  - Я там смогу показать свою новую книгу. Можете меня поздравить: я ее закончил и отдал Жоржу. Он обещает ее издать к лету.
  - Какие главы вы туда еще включили? Последняя, с которой вы меня знакомили, была "Брак и семья".
  - Где вы со мной во многом не соглашались...
  - Это сложная тема. В моих тетрадях из Екатеринославской тюрьмы есть рассуждения одного эсера, Федора Калины. Любопытнейший был тип. Имел на все свой взгляд, в частности о браке и женщинах. Я их переводу для вас.
  - Интересно будет почитать. Жаль, что вы так и не написали свои воспоминания о тюрьме.
  - Теперь их некому издавать. Синицын окончательно обанкротился, не заплатил мне даже за перевод романа Золя, который сам заказывал. Теперь он в России. Говорят, снова связался с эсерами.
  - Зачем это ему нужно? Хороший был издатель. Вернемся к моей книге. Я рассмотрел в ней еще ряд положений в будущем обществе: дети, искусство, война, наука, технический прогресс. Последняя так и называется "Свобода с точки зрения науки". В ней и других главах, особенно об искусстве, я использую наши с вами частые беседы.
  - Уверен, что книга будет иметь большой успех. В ней много интересных философских размышлений. Я иногда беседую с рабочими своего завода, знакомлю их с главами из вашей книги. На заводе рабочие политически больше подкованы, чем на обувной фабрике в Женеве.
  - Там, наверное, одни социалисты.
  - Да, они поддерживают Жореса, но есть ге- дисты и синдикалисты.
  Навстречу им бежал подросток с вечерним выпуском газет и что-то горячо объяснял прохожим.
   Шарль подозвал его.
   - Что там случилось: пожар в Версале или революция в России?
  - Мосье, в Сараеве убиты принц Франц-Фердинад и его супруга.
   Шарль с волнением выхватил у него газету. С первой страницы на них смотрел убитый принц в черной жирной рамке, на самом верху, крупными буквами было написано: "Выстрел в сердце Австрии. Заговорят ли пушки?"
   - Газетчики уже все решили. Это - война, - проговорил Готье убитым голосом и схватился за сердце.
   - Что с вами? - испугался Николай. - Вам плохо?
  - Вы не можете себе представить, что нас ожидает впереди, - Готье с трудом шевелил побелевшими губами. - Начнется всемирное побоище, в него будут втянуты все народы.
  - Шарль, нельзя все принимать так близко к сердцу. Вернемся лучше к нашему разговору о книге.
   Шарль продолжал держаться за сердце и тяжело дышать: ему не хватало воздуха. Николай с трудом довел его до ближайшей аптеки. Там фармацевты дали ему таблетки и вызвали такси. Шарль не хотел, чтобы домашние узнали о том, что ему стало на улице плохо, и они расстались в вестибюле подъезда. Консьержка сидела в своей конторке, сочувственно качая головой, Николай стоял рядом и смотрел, как Шарль медленно поднимается по витой лестнице на свой второй этаж. Только сейчас он обратил внимание, как писатель сильно постарел за последнее время. Ему недавно исполнилось 67 лет, и возраст неумолимо давал о себе знать.
  
   * * *
  После долгого раздумья Николай решил написать письмо Бурцеву, выразив ему свое возмущение по поводу несправедливого обвинения Рогдаева и развала из-за этого анархистской работы в Париже. "Я всегда уважал вас, как человека порядочного и преданного делу революции, - начал он свое послание, - но глубоко ошибался. Вы делали благородное дело, теперь же превратились в автомат и без разбору губите человеческие судьбы".
  
  
   ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
  
   НАЧАЛО ВОЙНЫ
  
  ГЛАВА 1
  
  В течение последующих дней события нарастали, как снежный ком. Австрия объявила Сербии войну. В ответ Россия и Франция приступили к всеобщей мобилизации войск. Немцы немедленно предъявили России ультиматум с требованием отменить мобилизацию, а Францию призвали соблюдать нейтралитет.
  29 июля прозвучал еще один выстрел: в Париже был убит Жан Жорес, самый неутомимый борец за мир. Его убийцей оказался 29-летний безработный из Реймса Рауль Вилен, которому враги Жореса внушили, что он является злостным немецким шпионом. Подкараулив Жореса в кафе, где тот обычно обедал, сидя за столиком у окна, Вилен выстрелил ему в спину. Этот выстрел прозвучал как бы еще одним сигналом к действию. Через два дня Германия объявила России войну, еще через два дня - Франции и, нарушив нейтралитет Бельгии, вступила на ее территорию. Бельгийское правительство обратилось за помощью к Англии. В тот же день все английские суда получили приказ начать военные действия против Германии, английские войска высадились в Бельгии.
  Произошло то, о чем так долго и упорно спорили между собой политические партии, призывая друг друга к бдительности и международной солидарности, не сделав в этом направлении ни одного решительного шага. Теперь они разделились на два лагеря, и каждый активно поддерживал правительства своих стран, желая поражение другой стороне. 4 августа на похоронах Жореса Жюль Гед призвал французов довести войну до победного конца, прекратить классовую борьбу и соблюдать национальное единство. Густав Эрве, еще недавно утверждавший, что у социалистов нет родины, кричал: "Это справедливая война, и мы будем сражаться до последнего конца". Его газета "Гер сосьяль" ("Социальная война") изменила заголовок и стала называться "Виктуар" ("Победа"). Немецкие социал-демократы единодушно проголосовали в рейхстаге за военные кредиты. То же самое проделали в своем парламенте английские лейбористы и австрийские социалисты. Ганс Гейч откровенно заявил о неизбежности и целесообразности этой войны, которая, наконец, избавит Австрию от сербского кошмара.
  Одни только большевики и некоторые другие мелкие социалистические партии оставались верны своим антивоенным лозунгам. Большевики желали поражения своему царю и гибель ненавистного самодержавия. Социал-демократическая фракция в Государственной думе отказалась вотировать военные кредиты, раскритиковав политику России, как империалистическую. Ленин резко осудил все социал-демократические партии Европы и лидеров бывшего II Интернационала назвав их подлецами, лицемерами, изменниками, полуидиотами, дураками, сволочами, а сам Интернационал - скопищем мерзавцев, и заявил о полном с ним разрыве.
  В это "скопище мерзавцев", наверное, попал и Кропоткин, бывший ранее непримиримым критиком милитаризма, а теперь увидевший в германском солдате угрозу мира и социальному прогрессу. Особенно его беспокоила судьба Франции и ее революционных завоеваний. Петр Алексеевич призывал страны "Антанты" дать Германии достойный отпор. Многие анархисты категорически осудили своего учителя. Среди них были самые близкие его друзья и единомышленники: Эмма Гольдман, Александр Беркман, Иуда Гроссман, Александр Шапиро, Николай Рогдаев и др. Один только Карелин, как всегда, вилял хвостом, не желая ссориться с Кропоткиным. Он вроде бы и поддерживал Петра Алексеевича, но вместе с тем был против того, чтобы анархисты шли в армию, объясняя свою позицию тем, что они должны сохранить себя для дальнейшей борьбы с царизмом.
  Многие анархисты, боясь, что по возрасту их призовут во французскую армию или заставят вернуться в Россию, бывшую союзницей Франции, сразу уехали за границу: в нейтральную Швейцарию, Испанию, Америку, латинские страны. И, как оказалось вовремя: вскоре все сухопутные границы с Францией были закрыты.
  Уехал в Женеву и Рогдаев. Хотя их взгляды на войну с Николаем резко расходились, расстались они друзьями. Перед этим одни, без Андре и Ольги, всю ночь просидели в ресторане, пили абсент и вспоминали свою борьбу с Карелиным. Рогдаев сокрушался, что не добили до конца этого зазнавшегося франко-масона. У него было упадочническое настроение. Он считал, что война окончательно погубит все анархическое движение в России, отчасти виноват в этом Кропоткин, посеявший в головах людей смуту. Николай возражал, что дело не в Кропоткине, а в том, что анархисты не сумели вовремя объединить свои силы и создать хороший фундамент на будущее, как это делали все последние годы большевики. Недаром с началом войны они не растерялись, а, наоборот, активизировали свою работу в России, провели конференцию и наметили дальнейший план действий. "Ты, Коля, как был марксистом, так им и остался, - грустно изрек Рогдаев. Это были его обычные слова, когда ему нечего было возразить другу. - И все-таки я тебя люблю и искренне рад, что мы с тобой так долго были вместе".
  Неожиданно его удивил Леня Туркин. Поглощенный последними событиями, Николай редко встречался с ним, и все собирался ему позвонить, чтобы узнать его настроение и планы в связи с войной. Как-то вечером Леня сам позвонил по телефону на квартиру Андре и напросился к ним в гости. Они решили, что Леня вслед за остальными товарищами собирается уехать в Швейцарию.
  Открыв дверь, Николай увидел незнакомого человека с короткой стрижкой, небольшой бородкой и усами. Человек улыбнулся, и Николай сразу признал в нем старого друга. Такая открытая и чистая улыбка могла быть только у Лени. Тот не выдержал и бросился его обнимать, возбужденно повторяя.
  - Не узнал меня. Признайся, Коля, что не узнал.
  - Не узнал, пока ты не улыбнулся. Усы и бородка тебе очень идут.
   Андре приготовила легкую закуску.
   - Что с тобой, ты весь светишься, - спросил Николай, открывая бутылку бордо.- К тебе вернулась Алла или Нина?
  - Коля, о чем ты сейчас думаешь? Я возвращаюсь в Россию, - радостно воскликнул он, и его большие глаза, обычно печальные, от избытка чувств наполнились слезами.
  - Ты с ума сошел. Тебя там арестуют, - сказал Николай с тайной завистью.
  - У меня два паспорта на разные фамилии, и я, как видишь, поменял свой внешний вид, так что даже ты меня не сразу узнал. Мне Европа вот так осточертела, - он провел рукой под горлом и погладил свою бороду и усы, к которым не успел еще привыкнуть, - сейчас я на родине нужней, чем здесь.
  - Ты с Кропоткиным или его противниками? - спросил Николай.
  - Я сам по себе. Пожалуй, даже больше поддерживаю большевиков, которые хотят разрушить изнутри царскую армию, а за ней и самодержавие. Только действовать не их методами, а нашими, анархистскими.
  - С кем же ты будешь работать?
  - Помнишь Гаранькина и Спиваковского? Они в Москве. Найду еще людей по старым связям. Организуем группу, типографию. Теперь газеты и листовки приобретают первостепенное значение. Мы скажем солдатам: "Не бросайте свое оружие, пока не сведете счеты со своими угнетателями и не захватите в свои руки землю, заводы и фабрики".
  Леня был в эйфории. В Женеве и Париже он особенно не проявлял активности в анархистской деятельности, а тут заговорил о планах под стать самому Рогдаеву.
   - Откуда ты знаешь о Евгении Федоровиче и Феликсе?
  - Я все время поддерживал с ними связь. Звал с собой в Россию Труфанова и Аристова. Саша записался во французскую армию, а Моисей резко критикует Кропоткина и тебя заодно с ним.
  - Мне Моисей ничего не пишет. Молчит, как рыба в воде. О-ч-чень ин-те-ресно! - протянул Николай с обидой.
  - А с Карелиным вы успокоились?
  - Теперь не до него. Рогдаев уехал в Женеву. Третейский суд не успели провести.
  - Все прошлое теперь кажется суетой сует. - Леня вытащил из кармана свой именитый портсигар. - Помнишь, подарок Аллы? Ушла, даже не попрощавшись. Зато я посвятил своим переживаниям о ней и Нине цикл стихов. Когда-нибудь вас с ними познакомлю. Ты мне пиши в Москву на центральную почту до востребования. Имя и фамилия - Федор Платонович Бузанов, я буду тебе отвечать. На всякий случай оставлю адрес моих родных в Москве, вдруг приедешь туда после войны.
  Он протянул листок с адресом и улыбнулся своей неповторимой грустной улыбкой.
  - Как, по-твоему, революция в России может произойти? - спросил он Николая.
  - Не знаю. Войны часто становились для этого толчком.
  - Вильгельм - сильный и хитрый, а Николай II со своим дядей - полное дерьмо.
   Николай опять удивился. Он никогда не слышал от Лени резких выражений, тем более в присутствии женщин. Андре переглянулась с Николаем и покачала головой. Что ж, война уже сейчас изменила людей. Что-то будет дальше.
   Николай пошел проводить его до метро. Но сначала они зашли в первое попавшееся кафе. Еще раз по-русски хорошо отметили отъезд Лени, а потом пошли гулять по вечернему Парижу. Леня вспоминал Аллу и Нину, читал стихи, посвященные им. Они были грустные и трогательные. На Больших бульварах спустились в метро, и еще долго стояли на платформе, пропуская поезда. Наконец Николай решительно обнял его и подтолкнул к дверям подошедшего поезда.
  Ему было грустно. Леня - последний человек, который связывал его с пансионом Ващенковой, женевскими друзьями и Лизой. Он запрещал себе думать о ней, но сейчас почему-то задумался над тем, как она в своей Америке приняла известие о войне и вспомнила ли в связи с этим хоть раз о нем, или его судьба ей окончательно безразлична?
  
   * * *
  Прошел слух, что всех иностранцев, не оформивших специальных документов об "отношении к военной службе", будут отправлять в концентрационный лагерь. Николая это не испугало, так как он сам намеревался пойти в действующую армию.
  В ближайшее воскресенье он в пять часов утра отправился в Дом инвалидов, где происходила запись в добровольцы. Несмотря на ранний час, вся площадь перед Домом была заполнена людьми. Некоторые находились здесь еще со вчерашнего вечера. Стояли отдельные ряды русских, венгров, итальянцев, поляков. Все со своими национальными флагами, но так как многие хорошо знали друг друга, то собирались в кучки, делились последними новостями, договариваясь записаться в одну часть и набить морду этим "бошам" Патриотизм охватил в одинаковой мере и французов, и иностранцев. И, наверное, было весьма символично, что рядом под куполом Собора находится усыпальница с прахом самого Наполеона.
  Николай увидел в своей очереди несколько знакомых меньшевиков и эсеров, с которыми встречался в эмигрантских кафе и библиотеке на авеню де Гобелен, а когда к вечеру заскочил перекусить в ближайшее к дворцу кафе, то встретил там Михаила Казарина. Они обнялись как родные люди. Михаил пригласил его за свой стол, где сидели еще три русских анархиста. Они находились здесь, видимо, давно, были навеселе, шумно отреагировав на появление нового товарища.
   В эти дни стояла страшная жара. Николаю не хотелось пить спиртное и попасть в кабинет врача с запахом алкоголя, но никто не слушал его возражений. Наливали рюмку за рюмкой то абсента, то рома, то шампанского, произнося тосты за встречу, за бывших товарищей по тюрьме, за Россию, Францию, поражение Германии. Казалось, тостам не будет конца. Николай отставил свою рюмку в сторону. Михаил усмехнулся и дал ему пожевать мускатный орех, якобы отбивающий запах спиртного.
  Со всех сторон слышались возгласы:
  - Кальвадоса.
  - Рома.
  - Коньяка.
  - Эй, кто там! Еще шампанского.
  Одни люди выходили, другие вваливались целыми компаниями. Гарсоны едва успевали убирать посуду. От жары и духоты лица их были мокрыми. Они утирали их длинными полотенцами. Ими же смахивали со столов грязь и на ходу убивали назойливых мух.
  - Коля, как я рад, что тебя встретил, - повторял все время Казарин, теребя свою редкую пегую бороду. - Посмотри на людей. Они полны энтузиазма. Разобьем бошей, и устроим с французами новую революцию.
  - Ты в курсе, что многие наши анархисты осудили патриотизм Кропоткина и уехали в Швейцарию и Америку. Да что там Кропоткин. От меня отвернулись за то, что я поддержал Петра Алексеевича.
  - Ты же бывший большевик, - вспомнил Миша, подливая себе новую порцию виски. - Вот, друг, и настал момент, когда мы все, кто трезво мыслит, объединились в одном строю. Я даже склонен поддержать лозунг Ленина о гражданской войне. Сейчас все дело в армии и, пока мы будем бить немцев, надо перетягивать солдат на свою сторону. С войны они должны вернуться убежденными революционерами, дело останется за малым - свергнуть их руками царя и правительство.
  - В таком случае тебе надо срочно ехать в Россию, как уехал мой друг, Леня Туркин. Он тоже поддерживает лозунг Ленина, хотя и ненавидит его. Здесь-то ты кого будешь агитировать?
  - Французов. Они первые могут и должны начать революцию, а русские солдаты их поддержат. Тогда наш прямой путь будет в Россию. За нами поднимется вся Европа.
  - Сейчас не 1871 год.
  - Война свое дело сделает. Поверь мне, верному последователю Бакунина.
  Жизнь Миши за эти годы, что они не виделись, была полна приключений. В Екатеринославе он был осужден на 15 лет каторги в Сибирь, по дороге сбежал, подкупив конвоира-башкира. Жил в Барселоне, там связался с местными террористами, попал в тюрьму и на днях был освобожден вместе со своими товарищами. После долго сидения в камере он был полон сил и энтузиазма.
   От виски и шампанского у него заплетался язык. Он забыл о том, что говорил Николаю десять минут назад о Франции и революции, и теперь убеждал его, что французы намного слабей пруссаков и очень скоро начнут отступать и сдадут Париж. Кропоткин прав, что беспокоится за Францию и ее революционные завоевания. Поэтому-то они с друзьями решили приехать во Францию и вступить в ее армию.
  - Умрем, но бошам в Париже не бывать, - сказал он, повторяя слова, которые сейчас были на устах каждого француза.
  - Не бывать, - подхватил один из его товарищей Федор Стрельцов, совершенно пьяный, и, вскочив на стул, громко свистнул и завопил: "Vive la Russie! Vivе la Paris!"
   Посетители кафе вскочили с мест и тоже стали кричать: "Vivе la Francia! Смерть Вильгельму". "Вернем Франции Эльзас и Лотарингию". На пол и в стены полетели стаканы и фужеры. Испуганный хозяин и гарсоны метались по залу, успокаивая расходившихся патриотов. Хорошо, что среди посетителей оказалось двое военных. Они вытащили пистолеты и выстрелами в воздух утихомирили пьяную публику.
   - Дурак! - сказал своему товарищу Михаил, сразу протрезвев. - Умей себя контролировать, когда пьешь. Пошли отсюда.
  Михаил со своей компанией стояли в очереди намного ближе Николая и, не обращая внимания на возмущение стоявших сзади них людей, поставили его впереди себя.
  Только в два часа ночи он попал во врачебный кабинет, огромную комнату, где за столами сидели люди в белых халатах, колпаках и марлевых повязках. Вид у них был усталый, но, надо отдать должное, они внимательно и придирчиво осматривали каждого кандидата в добровольцы. Николая слушали в трубку три человека - двое специально были приглашены от соседних столов по просьбе врача, занимавшегося Николаем, и все трое сделали заключение о наличии в нижней части его левого легкого эмфиземы. В результате ему не только отказали в мобилизации, но порекомендовали серьезно заняться лечением.
   Николай расстроился. Он давно забыл о своих легких. Кашлял редко и то только, когда простужался.
  Решил еще раз попробовать счастье и встал в очередь, занятую им самим с утра, надеясь попасть в другой кабинет. Но и там врач вынес неутешительный вердикт: к службе не пригоден из-за слабых легких, дал ему визитку, предложив лечь в свою клинику для легочных больных.
   - Это не опасно для моих близких? - спросил с беспокойством Николай, ему вдруг пришло в голову, что он может заразить Андре, Шарля и всех своих знакомых опасным заболеванием, от которого умер сам Чехов, будучи врачом.
  - Пока опасно только для вас. Находитесь больше на свежем воздухе, а еще лучше переселяйтесь на Ривьеру. Там живут и лечатся все легочники.
  Казарин ждал его в кафе. Вид у него был невеселый. Оказалось, что военный министр Мессими запретил набор иностранцев в регулярные войсковые части Франции. Их направляли в Иностранный легион, куда обычно шли люди, которым надо было скрыть свое криминальное прошлое. Соответственно и нравы там были свои: драки, поножовщина, пьянки, разврат. Начальство пресекало их железной дисциплиной и изощренными видами наказания.
   - Мы не потерпим насилия над собой, - со злостью проговорил Миша, сверкая глазами и с силой ударяя кулаком по столу. - Мои товарищи уже сейчас настроены промыть мозги этому Мессими.
  - Ты преувеличиваешь, - пытался успокоить его Николай. - В легион сейчас попадут совсем другие, интеллигентные люди, офицеры не посмеют обращаться с ними, как с уголовниками. И потом, Миша, любая армия держится на дисциплине, с этим надо смириться, иначе незачем туда идти.
  - Н-е-т, мы потребуем, чтобы к нам относились по-человечески. Мы идет защищать Францию и ее свободу. За это нам должны сказать спасибо, а не тыкать в морду кулаками. А тебя опять забраковали?
  - Забраковали. По той же причине.
  - Помню, ты еще в тюрьме заходился кашлем. Что ж! Это даже хорошо: в Париже останется близкий мне человек. Буду тебе писать и ждать от тебя писем.
  - Вы когда уезжаете?
  - Пятнадцатого в 7 утра с Восточного вокзала. Сначала будем в Эперне проходить военную подготовку.
  - Вот это правильно. Нельзя же необученных людей бросать сразу в бой.
  - Кто это необученные, мы? - усмехнулся Миша. - Мы сами кого хочешь научим стрелять и метать бомбы.
  - Зря ты так хорохоришься. В русско-японскую войну воевали одни солдаты, и то, сколько народу полегло, а сейчас и здесь, и у нас, в России, идет массовая мобилизация. На фронт попадут люди, не нюхавшие пороху... У меня на заводе сейчас полно работы, но я обязательно приду вас проводить.
  Андре и Шарль для приличия выразили Николаю сочувствие, что его "забраковали", но в душе оба были этому рады. Шарль еще раньше Николая ходил записываться в добровольцы в своем округе. Комиссия отнеслась к нему с уважением. Конечно, ему отказали и предложили выдать солдатскую шинель. Он страшно рассердился, что его патриотический энтузиазм приняли за детский каприз, и ушел, хлопнув дверью. Такую же шинель потом выдали Анатолю Франсу. Он был старше Шарля на несколько лет, и, в отличие от Готье, очень гордился ею.
  
   * * *
  Из Тулона приехал Франсуа Бати. Его как бывшего резервиста в чине капитана взяли в том же звании в полк, который, как и Легион Казарина, 15 августа, но на 20 минут позже отправлялся с Восточного вокзала.
  Накануне отъезда у Бати собрались его родственники и близкие друзья. Франсуа был в плохом настроении. Он все еще не мог пережить смерть Жореса, пытавшегося всеми силами предотвратить войну и не сумевшего найти должной поддержки у социалистов других стран. Поворот всех бывших вождей Интернационала к братоубийственному патриотизму казался Франсуа самым настоящим предательством по отношению к его погибшему другу. "Отправили людей на бойню, - говорил он с горечью Николаю и Шарлю, - а сами заседают в правительствах. Слава бога, что папа и другие коммунары не видят этого позора!" (Супруги Бати умерли еще в Женеве, Жемье пережил их на полгода. Все трое были похоронены на кладбище Пер-Лашез, недалеко от Стены коммунаров.)
  Ему стало известно, что еще до убийства Жореса Рене Вивиан дал полиции указание не применять репрессий против нескольких тысяч виднейших социалистов и руководителей профсоюзов Франции, которых раньше намечалось арестовать, если начнется война. Премьер был уверен, что оппортунисты крепко держат в своих руках власть в социалистической партии и ВКТ и смогут управлять рабочими в интересах государства. Призывы Жюль Геда и Марсель Самба* (*Французский политический и государственный деятель. Один из реформистских лидеров французской Социалистической партии) на могиле Жореса к войне до победного конца подтвердили, что он не ошибся.
  Шарль уговаривал Франсуа забыть о политике и насладиться последними часами пребывания в кругу друзей и семьи. Жаннет и Андре то и дело вытирали слезы. Остальные гости - мужчины и женщины, были настроены оптимистично. Назначение главнокомандующим французской армии генерала Жоффра вселяло уверенность, что французы быстро разобьют пруссаков, и очень скоро Вильгельм запросит Пуанкаре о перемирии. Во всех парижанах жил еще дух коммунаров. В подтверждение этого в открытые окна врывался гул толпы, звуки военных маршей и слова "Марсельезы": "Aux armes,citoyens! Formez vos bataillons!" (К оружию, граждане! Стройтесь в ряды!). Солдаты шли и шли бесконечным потоком, сопровождаемые плачущими женщинами.
  Неожиданно послышались возгласы: "Да здравствуют кирасиры! Да здравствует армия!". Все бросились к окнам. Ряды солдат расступились, чтобы пропустить кирасирский полк, выступивший в поход. На мощных раскормленных конях с подстриженными хвостами ехали всадники, закованные в средневековые кирасы. На головах у них были каски со стальным гребнем. Из-под него на спину всадника спускались длинные черные хвосты из конского волоса. Зрелище было впечатляющее. Как будто сам Наполеон двинул свои войска на защиту империи.
  Общий боевой дух, вино и шампанское подействовали и на Франсуа. К утру у него изменялось настроение, он повеселел, много шутил, смеялся и уверял жену и дочь, что скоро они быстро разобьют немцев. На нем была традиционная французская форма: синий мундир и алые штаны. Перед уходом он повязал на шею красный шарф своего отца, хранившийся в их семье еще со времен Парижской коммуны. Этим шарфом Себастьян Бати перевязал прострелянную ногу, когда пленных коммунаров вели к тюрьме.
   На вокзале с трудом пробрались через толпу провожающих к своему поезду. Состав с Иностранным легионом стоял на соседнем пути. Николай разыскал Казарина и его друзей и попеременно бегал от одного поезда к другому. У легионеров было веселей. О них особенно некому было страдать. Их матери и семьи жили в далеких странах, а слезы хорошеньких девушек и случайных подружек в счет не шли. Молодые, красивые парни из Италии, Испании, России, Венгрии пели на своих языках и переговаривались с французскими солдатами из соседних поездов, подшучивая над ними и поддевая их, иногда довольно зло. Легионерам было обидно, что им не разрешили служить во французской армии. Простые солдаты в этом не виноваты, но, кроме них, не на ком было выместить свое возмущение.
   Неожиданно Николай увидел в окне этого поезда Нину Трофимову. Нина тоже увидела его, радостно замахала рукой и, высунувшись наружу, крикнула, чтобы он подошел к тамбуру. Он помог ей спуститься на перрон. Она взяла его руку и прижала к своей груди. Лицо ее светилось.
  - Если бы ты знал, Коля, как я рада, что встретила тебя тут. Ты записался в Легион?
  - Нет, провожаю друзей. Меня не взяли из-за легких. А ты что здесь делаешь?
  - Мы с Димой провожаем наших товарищей: они захотели воевать за Францию. А мы будем пробираться в Россию.
  - Воевать?
  - Возможно, и воевать, - сказала Нина как-то неопределенно, из чего он сделал вывод, что она не захотела открывать ему истинную цель их отъезда. - Я тебе вот что должна сказать, Коля. Ты, пожалуйста, забудь о том, что я тебе наговорила в Женеве. Это я так тогда сказала, со зла.
  Николай не ожидал от нее такого признания, вся прежняя обида на нее и Ковчана моментально исчезла.
   - Я ничего не помню.
  - Мы с Димой к тебе относимся по-прежнему. Ты - хороший товарищ, в Екатеринославе было самое лучшее время.
  - Спасибо, Нина. Я вам с Димой тоже желаю всего самого хорошего.
  - Ты остаешься в Париже?
  - Пока да. Я работаю на заводе, но уверен, что война нам всем откроет путь в Россию.
  - Тогда мы обязательно там встретимся, а сейчас прости, мне надо вернуться в вагон.
  Она крепко пожала ему руку, поднялась в вагон и вскоре показалась в окне вместе с Димой. Ковчан скрестил руки, показывая дружеское рукопожатие. Николай ответил ему тем же жестом. Он был взволнован. За последние годы он успел разочароваться во многих друзьях, особенно в эти военные дни, когда люди отворачивались от него из-за того, что он поддержал Кропоткина. Однако до сих пор его больше всего мучил разрыв с его бывшими екатеринославскими товарищами и именно Ниной Трофимовой и Димой Ковчаном. Ему было приятно услышать, что они по-прежнему считают его своим товарищем, несмотря на расхождение в политических взглядах.
   Первым отошел поезд с легионерами. Как только прозвучал сигнал к отправлению, лица людей сделались серьезными, смолкли шутки и смех, во всех вагонах дружно запели: кто "Марсельезу", кто "Интернационал", а русские товарищи - любимую песню ссыльных: "Смело, товарищи, в ногу". Высунувшись из окон, легионеры махали бежавшим за вагонами девушкам, и те кричали им на своих языках: "Пишите! Мы будем вас ждать!" Промелькнули в окнах лица Миши Казарина и его друзей. Еще несколько минут доносились поющие голоса, и все стихло.
  В конце платформы стояли Нина Трофимова и Дима Ковчан. Помахав им рукой, он вернулся к другому поезду. Жаннет и Андре, повиснув на плечах Франсуа, плакали. Растерявшись, Бати не знал, как их успокоить. Николай обнял Андре и, прижав ее голову к груди, гладил ее волосы и утешал. Франсуа сказал, что намерен вести на фронте дневник. Николай тоже должен вести такой дневник, записывать в него все, что будет происходить в Париже, России и во всем мире, оставляя по каждому событию свои комментарии, и вклеивать туда письма, которые он будет получать от него с фронта. "Потом из этих двух дневников, даже, если я погибну, - прибавил он шепотом, чтобы женщины не услышали, - мы составим книгу. Это будет уникальный документ эпохи".
  - Я тоже об этом думал, - сказал Николай, - но у нас не было времени поговорить. Сегодня же приду и опишу эти первые дни. Здесь, на вокзале я встретил двух товарищей из Екатеринослава. Они провожали Легион, а сами намерены вернуться в Россию.
  - Большевики?
  - Близкие к Ленину люди.
   - Все-таки он не оставляет мысли о гражданской войне. Если она в России начнется, мы никогда не увидим мир. Ленин - большое зло для человечества.
   - Пусть это так. Но он единственный, кто не опускает руки и продолжает действовать. Остальные только способны рассуждать и критиковать.
   Франсуа недовольно нахмурился, приняв его слова на свой счет. Николай поспешил сгладить свою резкость.
  - Вы сами вчера об этом говорили, вспоминая Жореса. Война покажет, кто на что способен. На фронте это проявится в первую очередь.
  Вскоре отошел и этот состав. При звуках прощального гудка все дружно запели "Марсельезу". Франсуа стоял в тамбуре, широко раскрывая в песне рот и махая красным шарфом своего отца. Истинный потомок коммунара, он, не задумываясь, готов был отдать жизнь за Париж и Францию.
   Из-за большого наплыва людей станция метро около вокзала была закрыта. Они пошли пешком, надеясь поймать какой-нибудь транспорт. Такси не работали из-за экономии горючего, а автобусы власти реквизировали для перевозки на фронт продовольствия. Они стояли в ряд около магазинов. Солдаты заносили в них короба с продуктами и огромные мясные туши. Сколько надо было отправить таких автобусов, чтобы накормить огромную армию солдат, двигавшись непрерывным потоком по улицам Парижа к Восточному вокзалу.
  Рядом с солдатами шли женщины и дети. В их руках были красные флаги и цветы. Они плакали и пели, плакали и пели, громко выкрикивая: Aux armes, citoyens! Formez vos bataillons!
   Николай представлял, что то же самое сейчас происходит в России. Там с первого дня войны идет активная мобилизация. Из их семьи по возрасту ей подлежат только три брата: Михаил, Володя и Гриша. Ване только 13 лет, Илья учится на первом курсе, студентов пока не берут, Сергей находится в ссылке. Николай послал им всем срочные телеграммы, но почта так плохо работала, что до сих пор из России не было ответов.
   На площади Конкорд он распрощался с женщинами, собиравшимися где-нибудь пообедать, и спустился в метро.
  
   ГЛАВА 3
  
   Когда он приехал на завод, было время обеденного перерыва, но все цеха работали в полную силу. С началом войны начальство установило для каждого из них свои графики обедов на 15 - 20 минут и увеличило рабочий день до 14 часов. Профсоюз на это никак не отреагировал, так как все прекрасно понимали, чем вызваны эти меры.
   На заводе война ощущалась острее, чем на страницах газет. Все участки постепенно переходили на выпуск военной продукции. Некоторые цеха усиленно готовились к тому, чтобы ремонтировать разбитую технику. Ее в большом количестве начали доставлять после первых боев с немцами. Сопровождавшие эту технику солдаты рассказывали о том, что у пруссаков пулеметы и артиллерия намного лучше, чем у французов, они могут часами бомбардировать противника на самом большом расстоянии.
  Немцы уже овладели Люксембургом и почти всей территорией Бельгии. Пали форты Льежа, взят Намюр, обложен Антверпен. Французская и английская армии под давлением превосходящих сил противника постепенно отступали, открывая немцам путь к Парижу.
  Рабочие слушали солдат молча. Их настроение за несколько дней войны сильно изменилось. Они стали подозрительно относиться ко всем иностранным рабочим. Немцам и австрийцам был объявлен негласный бойкот, и во всех своих, еще недавно близких товарищей по цеху видели врагов и шпионов. Во время коротких обедов и перекуров рассказывали истории о переодетых немецких разведчиках и диверсантах, о том, что по ночам на крышах Парижа сидят люди и подают сигналы немецким самолетам - "таубе" (голубь), как их называли горожане. Кто-то пустил слух, что одного такого диверсанта поймали у них на заводе, и не сегодня-завтра их завод разбомбят, а начальство даже не позаботилось о бомбоубежище. В связи с этим срочно начали очищать от хлама подвалы завода и завозить туда мебель, посуду и коробки с медикаментами.
   В любом браке продукции, случавшемся теперь чаще, чем раньше, из-за плохого качества сырья и усталости людей, обвиняли рабочих- немцев. Николай постоянно беседовал с людьми, напоминая им о международной солидарности и уважении к своим иностранным товарищам, пока один из рабочих не показал ему на появившиеся повсюду плакаты: "Молчите! Остерегайтесь! Вас слушают вражеские уши". Не выдержав бойкота, несколько хороших специалистов из немцев вынуждены были уйти с завода.
  Между тем из-за мобилизации в цехах оставалось все меньше людей, а объем работы постоянно увеличивался. В начале сентября заводу предложили освоить разные виды военной продукции. Для этого с казенных заводов стали привозить старые станки, которые нуждались в ремонте не меньше, чем поступавшая с фронта разбитая техника. Рабочим, механикам и электрикам, занятым установкой этого оборудования, приходилось работать целыми сутками. Николай теперь часто оставался ночевать в своем кабинете и лишь изредка приезжал домой, чтобы привести себя в порядок и немного отдохнуть.
  В конце ноября его неожиданно вызвали к главному инженеру Дельпешу. В кабинете, кроме начальника его цеха Огюста Руане, старшего мастера Филиппа Эштера и главного механика Клода Феррари сидели три русских офицера. Дельпеш представил их собравшимся. Это оказались представители русской военной миссии во Франции - военный атташе Алексей Алексеевич Игнатьев и его помощники: Ильинский и Севастопуло. В кабинете был еще один человек, которого Николай не сразу заметил. Представлять его никто не спешил. Он сидел в углу и читал газету, как будто все, что здесь происходило, его не касалось. Разговор был конфиденциальный. Игнатьев взял на себя инициативу разместить на французских заводах военные заказы для русской армии, под которые нашел кредиты. На их заводе он рассчитывает получить в самое ближайшее время крупную партию ручных гранат, бомб для артиллерии и траншейных минометов и шрапнелей. Дельпеш убеждал его, что определенные им сроки - не реальные: на многих, даже самых тяжелых участках работают подростки, женщины и старики, от которых нельзя требовать полной отдачи. Завод не успевает обеспечивать поставки даже для французской армии.
  Тут человек в углу отложил в сторону газету, придвинул к ним свое кресло и уверенно заявил, что через три дня доставит сюда рабочую силу из Испании или Италии. Игнатьев с сомнением посмотрел на него и переглянулся с одним из своих помощников, кажется Севастопуло, как назвал его при знакомстве Дельпеш. Тот пожал плечами и стал что-то усиленно искать в своем портфеле. Сидевший рядом с Николаем начальник цеха Огюст Руане шепнул ему, что человек, подключившийся к их разговору, - миллионер Шнейдер, владелец крупнейшего военного концерна "Шнейдер-Крези". Умный, энергичный и очень честолюбивый человек.
  - Сколько вам надо людей? - спросил Шнейдер Дельпеша.
  Тот обратился с этим же вопросом к начальнику цеха и старшему мастеру.
  Те назвали цифры.
  - А вы что думаете, мосье Даниленко? - спросил миллионер, поворачиваясь к Николаю всем корпусом на вращающемся кресле. Николай увидел его глаза, саркастически улыбающиеся через большие роговые очки. - Вы кажется русский?
  Николай кивнул головой.
  - С цифрой можно согласиться, - сказал он, не смущаясь этого загадочного человека, - но учтите: эти люди будут не подготовлены к работе, потребуется две недели, если не больше, чтобы обучить их всем приемам на станках.
  Игнатьев заговорил на русском языке, обращаясь непосредственно к Николаю.
  - Мы с вами соотечественники, Николай Ильич, - сказал он, слегка картавя и показывая ослепительно белые зубы, - можем говорить откровенно. У нашей армии не хватает оружия и боеприпасов. Германцы перед тем, как пустить свою пехоту через проволочные заграждения на наших позициях, разбивают их многочасовым артиллерийским огнем, и только потом начинают атаку людьми. Потери у них - минимальные. У нас же солдаты идут в бой без предварительной артподготовки, так как часто отсутствуют не только снаряды, но и сами пушки. Большинство солдат остаются висеть на проволоке, остальные, пробежав не больше двух - трех метров, гибнут под обстрелом немецких пулеметов и пушек.
  - А наши заводы?
  - Не могу по этому поводу сказать ничего утешительного. Я усиленно выбиваю везде кредиты. Этот господин уже получил приличный аванс и готов во всем помочь, подыскивая, кроме заводов своего концерна, другие предприятия. Для него это огромные барыши. Меня же волнует судьба наших солдат. Как ни прискорбно, хоть мы и союзники с Францией, но ее промышленники думают о своей личной выгоде, а не о судьбе России.
  От этих слов у Николая сжалось сердце.
  - Я готов вам во всем помочь,- с жаром произнес он. - Поставьте этому господину свои жесткие сроки, чтобы рабочие были на следующей неделе, взрослые и здоровые мужчины. Вы, может быть, думаете, что на других заводах лучшая обстановка? Везде люди валятся с ног.
  Игнатьев пожал ему на прощанье руку и оставил свою визитку.
  - Информируйте меня обо всех трудностях, и сразу известите, как поступят первые рабочие. Мне постоянно приходится выезжать на фронт. Если меня не будет, передавайте свои просьбы моим помощникам, они свяжутся со мной по телеграфу.
  Военный агент понравился Николаю своей энергией, твердой уверенностью во всем, что он делает, и тем, что, не зная Николая, отнесся к нему с полным доверием. Со своей стороны Игнатьев увидел в нем ответственного человека - качество, которое в Париже ему приходилось редко встречать у своих соотечественников.
  После того, как в кабинете остались только главный инженер, Шнейдер и русские военные, Игнатьев предложил Дельпешу поручить Даниленко курировать все русские заказы на заводе. Главный инженер охотно согласился переложить это сложное дело на самих русских. Однако главное слово в этом решении оставалось за Шнейдером. Тот долго расспрашивал Дельпеша о русском инженере: как давно он работает на заводе, почему он не в армии, и только после этого поддержал предложение Игнатьева.
  Когда они ушли, Дельпеш снова вызвал к себе руководство цеха и объявил, что Даниленко поручено курировать русские заказы. Это означало, что Николай будет контролировать производство изделий, своевременные поставки сырья для них и их качество. Он пытался отказаться от этого руководства, но Дельпеш сказал, что таково было пожелание русского агента, и Шнейдер его поддержал.
  Неожиданно Николай встретил поддержку со стороны нового начальника цеха Огюста Руане, заменившего прежнего начальника, ушедшего на фронт. Ему было 74 года. Когда-то он был на заводе заместителем главного инженера, последние десять лет находился на пенсии. Работать в цехе ему предложил Дельпеш. Огюст страдал болезнью сердца и отдышкой, но, несмотря на это, целый день находился на ногах и терпеливо решал возникавшие тут и там проблемы.
  Выйдя из кабинета главного инженера, Огюст придержал Николая за руку и, подождав, когда все остальные пройдут вперед, сказал:
   - Должен вас предупредить, Николой, что Шнейдер - очень непростой человек. С ним надо быть начеку. Его фирма "Шнейдер-Крезо" считает себя государством в государстве и враждебно относится к другим французским заводам. Сейчас его интересуют в первую очередь иностранные заказчики, с которых можно драть любую цену в отличие от французской армии. Руководящей программой своего артиллерийского отдела он считает программу русской артиллерии.
   - Откуда вы это знаете?
   - Я работал одно время у него в техническом отделе, там остались хорошие знакомые.
   - Наверное, на его заводах первоклассное оборудование.
   - Там первоклассные сотрудники и рабочие, но все оборудование - устаревшее и до сих пор стоят прокатные прессы с откатом на холостом ходу.
   - Ничего не понимаю.
   - Разве ваши русские капиталисты не также наживают свои капиталы?
   - Вы социалист?
   - Нет, но я родом из Лангедока, где родился Жан Жорес. Когда говорят, что Франция не страна, а цветущий сад, то будьте уверены: речь идет о нашем Лангедоке. Я горжусь тем, что мы с ним земляки. Он был человеком кристально чистой совести. Вы думаете, почему я пришел работать на завод со своим больным сердцем? Я помню слова Жореса: "Каждый француз обязан в трудную минуту встать на защиту своей родины". Я стар, чтобы взять в руки винтовку, но могу делать для нее пули.
  Николай крепко пожал ему руку.
  - Я рад, что мы работаем вместе.
  - Вы всегда можете на меня положиться. России сейчас трудно, как и Франции.
  
   * * *
   Шнейдер прислал рабочих не через три - четыре дня, как обещал, а через месяц и не итальянцев и испанцев, а молодых марокканцев из глухой деревни. Они были напуганы не только городом, но заводом и цехом, где стоял страшный шум, вертелись и гремели станки, под потолком бегали подъемные краны, перетаскивавшие над головами рабочих тяжелую поклажу. Один марокканец принял этот кран за нечистую силу и, повалившись на колени, начал плакать и неистово молиться. Его еле успокоили. Хорошо, что они хоть прилично говорили по-французски.
   Николай отвел их в зал для заседаний, где начальство обычно проводило свои совещания, рассказал о цехе, объяснил, что им предстоит делать. Поговорив с каждым на разные темы, он разделил их на две группы. С одними, как ему показалось, наиболее бестолковыми парнями, решил заниматься сам. Других прикрепил к старым рабочим.
   Это было страшное испытание для всех. Африканцы с трудом осваивали оборудование и приемы работы, требовавшие определенных профессиональных навыков. Но у этих людей было другое преимущество перед французами: они были на редкость выносливы. Иногда они пели песни, и тогда в их глазах появлялась глубокая тоска. Они скучали о своей родине и своих близких.
  Беда еще была в устаревшем оборудовании, из-за которого чуть ли не 20 процентов изделий шло в брак. Марокканцы, научившись, наконец, ловко выполнять свои операции, не понимали, почему приемщик снарядов неулыбчивый капитан Шлефан, каждый четвертый из них отправлял в специальный контейнер для бракованной продукции.
   Что толку, что Николай постоянно вносил изменения в чертежи, предлагал разные приспособления и усовершенствования на станках и в технологическом процессе? Сам он ничего не мог предпринимать без согласования с техническим бюро. Такое здесь было правило. После того, как он отдавал в бюро чертежи с описанием своих предложений, оттуда приходили два молодых человека - какие-то потомки королевской аристократии, сумевшие благодаря своим именам освободиться от армии. С умным видом они рассматривали станки, заглядывали в чертежи Николая и, не обмолвившись с автором не словом, удалялись обратно.
  После этого именитые отпрыски еще долго что-то решали и, наконец, представляли чертежи на утверждение технического совета во главе с Дельпешем. Если совет все это утверждал (а он всегда утверждал), главный инженер специальным приказом разрешал "внедрять предложения Даниленко в производство". Вполне возможно, что эти двое из технического отдела получали за эти новшества премию или двойной оклад. Николаю было все равно. В такое время смешно было думать об амбициях и бороться за свои права.
  Руане сказал ему, что завод теперь входит в состав концерна Шнейдера, а тот монополизирует и эксплуатирует мысли своих сотрудников. Вот почему все так долго рассматривается в ожидании "мнения" экспертов Шнейдера. Руане посоветовал ему больше не обращаться в технический отдел, а делать все самим, и как начальник цеха готов был брать на себя всю ответственность.
  
  
  
   ГЛАВА ПЯТАЯ.
  
   ВОЕННЫЙ ГОСПИТАЛЬ
  
   ГЛАВА 1
  
  
  Известие о войне застало Владимира Даниленко на симпозиуме нейрохирургов в Казани, который проходил в конференц-зале Казанского университета. 2 августа он должен был выступить с большим докладом на утреннем заседании. После обеда его ждали у себя студенты-медики университета. На следующий день для них и участников симпозиума он собирался провести показательную операцию в неврологической клинике Ливерия Осиповича Даркшевича.
  Программа в этот день была насыщенной. Даркшевич, бывший организатором этого форума, попросил Володю точно уложиться в отведенные ему два академических часа. Володя выполнил его просьбу и успел еще ответить на несколько вопросов из зала.
  Спускаясь через некоторое время по лестнице в вестибюль, он встретил взволнованного профессора Щербакова. Тот схватил его за руку, крепко стиснул костлявыми пальцами и, тяжело дыша, выдохнул: "Война, Владимир Ильич, началась война. Идемте в зал, я сделаю объявление".
   За длинным столом президиума сидело несколько профессоров во главе с Даркшевичем. Шепнув что-то Ливерию Осиповичу, Щербаков направился к трибуне. Там уже стоял второй докладчик, ожидавший, когда его помощники развесят на доске иллюстрации к его докладу. Он с удивлением посмотрел на Щербакова. Не доходя до трибуны, тот поднял руку, призывая к тишине, и громко произнес, отчетливо выделяя каждое слово:
  - Господа, только что из Петербурга получено сообщение: Германия объявила России войну. Начинается всеобщая мобилизация.
  В зале поднялся страшный шум. Докладчик растерянно смотрел на Даркшевича. Профессор встал. "Господа, - произнес он убитым голосом, - к сожалению, мы вынуждены прервать работу симпозиума. У кого приготовлены письменные доклады и рефераты, передайте их в мандатную комиссию. Постараемся все опубликовать".
  Из здания университета Володя и Даркшевич вышли вместе. Володя сказал, что немедленно возвращается домой и будет проситься на фронт.
  - Жаль, что не могу отправиться вместе с вами, - сказал огорченно профессор. - Мне слишком много лет.
  - Вы здесь принесете еще больше пользы.
  - Завтра я должен был демонстрировать новые инструменты, которые разработала наша клиника. Их выпущено четыре комплекта. Один я подвезу вам к поезду. Впрочем, я уверен, что Бехтерев вас не отпустит, и правильно сделает - нельзя рисковать такими людьми.
  - Вы же только что пожалели, что не можете поехать со мной на фронт.
  - Я сам не знаю, что говорю. Все спуталось в голове.
  Всю дорогу до Петербурга Володя обдумывал, как ему сказать о своем решении Бехтереву. С вокзала он сразу поехал в институт. Было раннее утро. Больные спокойно завтракали, сестры ходили по палатам, наводя чистоту и порядок перед обходом академика, имевшего привычку придираться ко всяким мелочам. Сам он давно был в кабинете и, задумавшись, сидел в кресле: до него дошли слухи, что его собираются отстранить от всех руководящих должностей - здесь, в клинике, и Военной медицинской академии. Причина могла быть одна: наверху не понравилось, что он принял участие в деле еврея Бейлеса и помог доказать его непричастность к ритуальному убийству. Его научные работы и открытия, мировое признание, в конце концов, ничего не значили по сравнению с оголтелой кампанией политических интриганов.
  - Владимир Михайлович, можно? - спросил Володя, приоткрыв дверь.
  - Заходите, заходите, Владимир Ильич, - обрадовался Бехтерев. - Даже не спрашиваю вас о симпозиуме. Теперь не до этого. Ваша супруга вчера приходила ко мне, умоляла, чтобы я ни в коем случае не отпускал вас на фронт. Надеюсь, вам самому это не пришло в голову? - он сердито посмотрел на Володю. Володя хорошо знал этот взгляд, за которым на самом деле скрывались доброта и отзывчивость. - Учтите, я дал ей обещание, так как она в интересном положении, ей нельзя волноваться. Вы уж не подведите меня, голубчик.
  Володя не ожидал, что Лена будет действовать через Бехтерева и лично пойдет к нему с такой просьбой. Ему казалось, что их отношения, наладившиеся было во время ее первой беременности и рождения сына, сейчас опять настолько зашли в тупик, что ей будет абсолютно все равно, если он пойдет на фронт.
  - Я как раз к вам прямо с вокзала именно за этим разрешением. Вы не можете мне отказать. Я сейчас нужен именно там, а для жены здесь будут созданы все необходимые условия, под вашим контролем, - прибавил он, зная, что Елена давно сумела обворожить Бехтерева.
  - Львов тоже просится. Его жена тут плакала целый час, еле успокоили. А мне прикажете, что делать? Здесь тоже врачи нужны, организуются новые госпитали, санитарные пункты. Звонили от самой императрицы. Она с дочерьми решила пройти медицинские курсы и открыть в Царском селе лазареты для раненых. Попросит туда, конечно, лучших врачей.
  - В Академии в этом году выпущен прекрасный курс. Можно оттуда набрать людей, я вам укажу несколько человек, за кого ручаюсь лично. Владимир Михайлович, потребуйте, чтобы нас направили на передовую, а не засунули куда-нибудь в санитарный эшелон или тыловой госпиталь.
   - Хорошо, попрошу все, что вы хотите, - устало сказал Бехтерев. - Только увольте меня объясняться с вашими женщинами. Перед слезами прекрасного пола я бессилен.
  - Значит, вы нас с Иннокентием Павловичем отпускаете, так я понимаю?
  - Не отпускаю, а вынужден уступить вашим настоятельным требованиям. Пишите рапорт. Рапорт Львова я еще не подписал, ждал вашего приезда. Отправлю разом в управление.
  Володя попытался разыскать в институте Львова, и, не найдя его, отправился домой. Елена сделала вид, что не ожидала так рано его возвращения из Казани, пытаясь по его лицу понять, был ли он у Бехтерева. Володя ничего ей не говорил, решив дождаться официального ответа из управления. Как и в первую ее беременность, он проявлял к ней максимум внимания, в пять часов вечера старался быть дома и по вечерам водил их с сыном гулять на набережную канала. Мальчик влезал к нему на руки, обнимал за шею и по наущению матери просил не уходить на фронт.
  Поведение мужа насторожило Елену. Она снова отправилась к Бехтереву, старательно выпячивая вперед свой еще небольшой живот. Академик принял ее в кабинете, посадил в кресло, уговаривая беречь себя и ни о чем не беспокоиться: Владимир Ильич со своим опытом в нейрохирургии больше всего нужен в Петербурге.
  - Голубушка, Елена Сергеевна, - говорил он елейно-бархатным голосом, - хорошо вас понимаю, будьте спокойны, думайте о своем втором малыше. Я с удовольствием стану его крестным отцом.
  - Владимир Михайлович, я могу на вас положиться? Ведь вы знаете, что моего мужа ничто не остановит.
  - Слишком хорошо знаю, Елена Сергеевна. Идите домой и ни о чем не беспокойтесь.
  Однако полчаса спустя, проходя по Невскому проспекту, Елена встретила жену Львова с заплаканными глазами.
  - Что случилось, Ольга Викторовна? - спросила Елена, и у нее опустилось сердце.
  - Разве Владимир Ильич вам не говорил? Они с Иннокентием подали рапорты об отправке в действующую армию, Бехтерев дал согласие.
  - Я только что разговаривала с Владимиром Михайловичем. Он мне сказал, чтобы я ни о чем не беспокоилась.
  - Бехтерев лукавит. От старшей сестры я узнала, что императрица решила устроить в Царском селе сеть госпиталей, попросив туда лучших врачей. Представляете, какая честь там работать, так наши мужья отказались. Им подавай самое пекло на фронте.
  Елена вернулась домой с твердым намерением сделать все, чтобы удержать мужа в Петербурге. Однако если раньше ею двигал страх потерять его и остаться одной с двумя детьми, то теперь, узнав о намерении императрицы заниматься госпиталями, в ней снова проснулись честолюбивые мечты: Володя сможет сделать головокружительную карьеру, они оба приблизятся ко двору, а с ними и ее отец и две ее сестры, которые до сих пор не вышли замуж и застряли в Киеве.
  Притворившись больной, она легла в постель. На помощь был срочно вызван доктор Фридман, курирующий ее беременность. Она хотела, чтобы он сказал мужу о ее тяжелом состоянии: сильном токсикозе и постоянной бессонницы на нервной почве. Доктора не было дома, он приехал к ним, когда Володя вернулся из клиники, и осматривал ее в присутствии мужа. Обычные у беременных женщин токсикоз и нервное расстройство не вызвали у него тревогу. Для общего успокоения он посоветовал взять в дом опытную акушерку. На следующий день у них поселилась пожилая акушерка из Надеждинского родильного дома.
  В этот же вечер за ужином в присутствии акушерки, тети Паши, кухарки и горничной, которых Володя специально пригласил в столовую, чтобы жена не устроила сцены, он сообщил о своем скором отъезде на фронт. Елена заплакала и ушла в спальню.
  Володя пошел за ней, гладил ее плечи, ласково успокаивал. Она подняла к нему заплаканное лицо.
  - Скажи мне честно: ты меня больше не любишь, поэтому бежишь из дома?
   Володя удивился, что она так просто сказала то, что он давно понял, но никогда об этом не говорил: они давно стали чужими людьми.
   - Лена, - сказал он, взволнованный ее словами, - ты должна понять меня: я - хирург, мое место там, где сейчас больше всего нужен мой опыт и мои руки. Это может показаться пафосом, громкими словами, но я не знаю, как сказать иначе.
  Он поднял ее голову и прижал к груди, целуя в волосы.
  - Тебе нечего волноваться: я буду где-нибудь в тихом месте, далеко от фронта. И потом война скоро кончится.
  - Неужели ты не понимаешь, что это будет совсем не то, что с Японией. Знающие люди говорят, что Германия хорошо подготовилась и раздавит "Антанту" в два счета...
  - Прошу тебя, не читай газет и не слушай досужих разговоров. Я вам буду часто писать и ждать писем от вас. И пиши нашим в Ромны, мама будет о тебе и Шурике беспокоится.
  
   * * *
   Они получили разные направления на фронт. Володя ехал в Ковель (Галиция), Львов - в Брест, на границу с Пруссией.
  Накануне они попрощались с Бехтеревым и своими коллегами, прогулялись по Невскому проспекту, зашли в ресторан "Эрмитаж". Шла третья неделя войны. В городе после шумных демонстраций и разгрома немецкого посольства и немецких магазинов в день объявления войны, наступило относительное спокойствие. В ресторане было полно народу. За столиками в основном сидели военные, шумно отмечая со своими компаниями уход на фронт. На сцене играл небольшой оркестр, молодая, очень худая и сильно накрашенная артистка пела веселые арии из оперетт. Под конец каждой арии на сцену выскакивали полуголые танцовщицы и под аплодисменты пьяной публики весело отплясывали канкан. Кто-то из посетителей стал свистеть и требовать выйти на сцену "Тука" и "Кука", двух популярных ныне в Петербурге комиков.
  Музыканты ушли. На сцену выскочили комики: один высокого роста, с усами и в каске, очень похожий на прусского императора Вильгельма II, другой - маленький, лысый и круглый, как мяч, типичный немецкий бюргер. Кто из них "Тук", а кто "Кук", могли разобрать только завсегдатаи ресторана и посетители цирка "Модерн", где обычно эти артисты выступали в роли коверных. В руках маленького человечка появилась гармошка, и они стали петь под нее куплеты про Вильгельма, его трусливых солдат и глупых, толстых фрау, которые просят своего кайзера посылать на фронт для их мужей больше пива и сосисок. Публика громко смеялась, хлопая в ладоши и притоптывая ногами. Володя и Львов хохотали от души.
  Всем тут сидящим война казалась увеселительной прогулкой до Берлина. Шесть недель - и русская армия войдет в столицу Германии. И когда куплетисты, наконец, ушли, и в концертной части наступил перерыв, послышались тосты: "За царя и Отечество!", "За русскую армию!", "За Россию!", "Смерть Вильгельму!" Таким веселым и безмятежным остался этот последний вечер в Петербурге в памяти Володи.
  Несмотря на просьбу отправить его на фронт в какой-нибудь военно-полевой лазарет или эвакопункт, а не зачислять в штат санитарного эшелона, кто-то свыше посчитал сделать именно последнее. Этот длинный состав с красными крестами на вагонах стоял в тупике Николаевского вокзала, ожидая своего часа, чтобы отправиться в путь вслед за военными эшелонами. С женой и домочадцами он попрощался дома. И теперь один в волнении ходил по перрону, то и дело справляясь у главврача Манохина об отбытии поезда, так как сообщил о своем отъезде Мише, надеясь увидеться с ним в Киеве.
   Около поезда шла суета. Это Манохин, пользуясь задержкой поезда, решил распределить сложенные в одном месте медикаменты и медицинское оборудование по вагонам, и санитары сновали по перрону с тяжелыми коробками и ящиками.
  У Володи были свои четыре ящика с лекарствами и инструментами. Он их накануне выпросил у своего хорошего знакомого, главного врача Николаевского госпиталя Федулова. Отдельно в его саквояже лежала коробка с инструментами, которые ему передал в Казани Даркшевич. Ими он дорожил пуще всего.
   Володе отвели отдельное купе. Устав ждать отправление поезда, он вернулся в вагон и лег на диван с романом "Королева Марго" Александра Дюма, захваченным им на дорогу в качестве легкого чтива. За ним он уснул и проснулся, когда поезд отошел далеко от вокзала.
  За окном проплывали леса, пересохшие после жаркого лета речки, озера, редкие деревни, церкви. В церквях круглые сутки звонили колокола, их тревожный гул врывался в открытые окна поезда, будоражил душу. На всех станциях провожали солдат. Мелькали заплаканные лица женщин, пьяные лица мужиков и растерянные глаза детей, не понимающих, куда и зачем увозят их отцов.
  В Москве опять долго стояли. Володя дал Мише телеграмму, что поезд намного задерживается и неизвестно, когда приедет в Киев, их встреча отменяется. После Москвы поезд уже не ехал, а едва полз и подолгу стоял на разъездах и станциях, пропуская длинные эшелоны с солдатами и техникой, которые текли и текли бесконечной рекой на Запад.
  На каждой станции Манохин бегал ругаться с начальниками, доказывая, что они срывают приказ самого императора о медицинской помощи фронту, грозя отдать их под суд. Те трясли перед его носом свои приказы, обязывающие в первую очередь пропускать военные поезда, а затем все остальное.
  Война шла две недели, а навстречу уже шли поезда, переполненные ранеными. Во время стоянок офицеры старались оградить солдат от разговоров с ними, но шило в мешке не утаишь, все уже знали о тяжелых, кровопролитных боях в Галиции и в Восточной Пруссии, разгроме 2-й армии и гибели ее командующего, генерала Самсонова.
  В Киев прибыли в 4 часа ночи. Володя был уверен, что Миша не придет, и с вечера рано лег спать. Проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо и щекотал в ухо. Володя спросонья не узнал брата: на нем была офицерская шинель с погонами подполковника и военная фуражка. В них он еще больше походил на Великого князя Н. Они крепко обнялись.
  - Ты когда отправляешься на фронт?
  - Послезавтра Я не надеялся тебя увидеть. Папа здесь был. Мы с ним каждый день приходили тебя встречать. Так и уехал, не дождавшись.
  - Мама прислала?
  - Мама. Привез нам гостинцы из дома: сухофрукты, варенье, мед. - Он показал на две корзины, стоявшие на столе. - Это твоя часть. Маша тебе тоже туда кое-что положила. А я захватил вина.
  Вытащив из саквояжа бутылку вина, стаканы, колбасу, сало, хлеб, он аккуратно разложил все на столе, предварительно расстелив накрахмаленную салфетку. И это Маша не забыла ему дать.
  - Не лень тебе было таскать эти корзины?
  - Лень, так мама расстроилась бы, если бы я тебе их не отдал. Папа собирается вернуться насовсем в Ромны.
  - Давно пора. Ты от Коли телеграмму получил?
  - Получил, в начале войны. Он теперь оказался в центре событий. Немцы приближаются к Парижу.
  - А как тебе нравится Лиза? Уехала в Америку, вышла замуж, родила дочку.
  - Не могу этого понять.
  - Обидно, что у них так получилось. Но не будем о грустном. Кто знает, что нас ждет впереди! Выпьем за маму, папу и всех близких. Теперь это наш тыл.
  - Как, по-твоему, война надолго?
  - Я тут, пока мы ехали из Петербурга, многого насмотрелся и наслушался. Похоже, что нашим войскам сейчас приходится туго. Я так рад, Мишка, что поведал тебя, и... эти гостинцы из дома. Только мама могла такое придумать: прислать в Киев отца с полными корзинами. Я сухофрукты буду экономить, есть в день по одной штуке...
  В дверь постучали. Вошел Манохин с сообщением, что через 20 минут поезд отправляется. Увидев Мишу, расплылся в улыбке: он раньше жил в Киеве и знал его по судебным процессам. У Миши оказалась еще одна бутылка вина, оставленная брату на дорогу. Он быстро открыл ее и разлил по стаканам. Уставший Манохин, с удовольствием ел колбасу, пил вино и, быстро опьянев, забыл, что ему нужно объявить по вагонам об отправлении поезда.
  - Я бы таких людей, как вы, Владимир Ильич, и ваш брат, Михаил Ильич, не пускал на фронт, - сказал он, стукнув кулаком по столу, так что стаканы подпрыгнули, а бутылка чудом не свалилась вниз, - вы - гордость Отечества, вас надо беречь.
  - Что же мы за гордость Отечества, если в такой момент будем отсиживаться в тылу, - засмеялся Володя, - нашей гордостью всегда были русские солдаты, наша армия...
  - И-и-и... Когда это было, при Суворове и Кутузове. А нынешние генералы? Был я в 903-м под Мукденом, сколько народищу там полегло, все сопки усыпаны русскими костями.
  Язык его заплетался, мысли путались, он привалился головой к стене вагона.
  - Ну, вот, Володька, - сказал Миша, - споили мы с тобой человека на рабочем месте. Давай прощаться и будить его. Помогу ему пройтись по вагонам.
  Братья крепко обнялись.
  - Дай Бог, может быть, на фронте где-нибудь встретимся, - сказал Володя.
  - Береги себя.
  - И ты тоже. Будем держать связь через родителей.
   Миша с трудом растолкал Манохина. Тот с недоумением оглядывался по сторонам, соображая, где он находится. Наконец вспомнил, смутился и стал торопливо натягивать фуражку. Миша сказал, что поможет ему обойти вагоны. Они быстро направились к выходу.
  Не доходя Ковеля, состав поменял направление и двинулся к Лежайску, где скопилось много раненых после последних боев с австро-венгерскими войсками. В Холмах Манохину передали телефонограмму, что недалеко от Янова в деревне Малая Вереща находится с тяжелым ранением в голову генерал-майор Карташов. Он нуждается в срочной операции. Стало известно, что в поезде следует профессор Даниленко. За ним выслан автомобиль, который встретит доктора в Янове. Манохин принес депешу Володе.
  - Они думают, что мы скоро будем в Янове, - сказал он удрученно, кривя рот и подергивая от нервного напряжения левой бровью. - Таким ходом мы и к ночи не доберемся.
  - И все-таки я буду собираться, - озабоченно сказал Володя и стал укладывать вещи.
  В Янов поезд прибыл в час дня. На платформе его ждали два офицера. Недалеко от поезда стоял потрепанный немецкий Бенц. Володя приказал санитарам отнести в машину свои вещи и ящики с медикаментами. Неожиданно Манохин преградил санитарам дорогу. "Это казенное имущество, - заявил он, - его нельзя трогать". Напрасно Володя доказывал ему, что это его личные ящики, что у него есть документы на них от начальника Николаевского госпиталя Федулова, Манохин, совсем недавно называвший их с Мишей гордостью Отечества и прекрасно знавший, что ящики принадлежат доктору, теперь грозил отдать его под суд. Вскоре он успокоился, потребовал от Володи расписку и записал фамилии людей, приехавших за ним.
  Все это время офицеры, приехавшие за профессором, - прапорщик и капитан, молча наблюдали за этой сценой. Их лица выражали скуку. Вскоре Володя понял, почему они так себя вели. Спешить было некуда. Дорога была плотно забита передвигающимися частями, машина не столько ехала, сколько стояла на месте. Водитель отчаянно нажимал на кнопку сирены и, высунув голову из окна, громко ругал солдат, не желавших уступать дорогу. У тех не было сил отвечать на ругань водителя.
  Солнце здорово припекало. Воздух колыхался от густой раскаленной пыли. Солдаты в полном походном снаряжении, с винтовками на плече еле шли. Лица их заливал пот. Глаза лихорадочно блестели. Им давно пора было отдохнуть, хотя бы постояв несколько минут на месте. Но тогда пришлось бы остановить всю эту огромную движущуюся массу людей, лошадей и техники, и дорога превратилась бы в свалку.
  Навстречу этой бесконечной солдатской реке двигались беженцы: мужики и бабы с грудными младенцами, дети и старики с мешками и ручными тележками, нагруженными жалким скарбом. Некоторые вели с собой коров и лошадей. Они мешали движению, и раздраженные офицеры то и дело сгоняли их на обочину дороги, не церемонясь с имуществом и скотом. Иные забирали у них лошадей и продукты. Бабы поднимали крик, старики падали на колени и протягивали к офицерам высохшие руки, умоляя вернуть хотя бы хлеб. На Володю эти несчастные произвели удручающее впечатление.
  - Это кто, - спросил он, - поляки?
  - Кто их знает, - нехотя ответил капитан Степичев, успевший уже задремать, - их тут не разберешь: поляки, евреи, украинцы, русские. И все нас ненавидят.
  - За что же нас любить, - усмехнулся водитель Тараскин, нахальный, разбитной парень, - села разорили, дома сожгли. Нас сюда никто не звал.
  - Не мы первые начали войну. Лес рубят, щепки летят. Мы с ними еще по-божески, и с пленными по-человечески обращаемся, а австрияки над нашими пленными порядком издеваются.
  - Что же нам делать с Карташовым? - сказал Володя. - Такими темпами мы никогда не доедем.
  - Я говорил Клепикову, что это бесполезная затея, - сказал прапорщик Михалев, красивый блондин, с бледным лицом и недавно пробившимися усиками. Он был совсем молод, наверное, только что выпущен из училища. - Клепиков - командир нашей части, - пояснил он Володе.
  - Зачем же надо было снимать меня с поезда?
  - Думали сократить дорогу через Комарово, а там уже австрийцы...
  - Может быть, рвануть через лес, - предложил водитель, - выедем к Верховице, там река мелкая, переедем в брод.
  - А если и там австрийцы? - нерешительно возразил Степичев и вопросительно посмотрел на Володю, как будто он мог разрешить их сомнение. - Не удивляйтесь: тут такая неразбериха, что не знаешь толком, где свои, а где противник.
  - Надо рискнуть, - уверенно сказал Володя, поражаясь инертности своих спутников, и приказал водителю сворачивать к лесу. Тот так резко и неожиданно рванул с дороги на обочину, что шедшие рядом солдаты еле успели отскочить в сторону.
  - Вот так бы давно, - засмеялся Тараскин и стал пробираться по неубранному полю к лесу, весело посматривая на своих пассажиров, подпрыгивающих на ухабах.
  По лесной, тенистой дороге шли немногочисленные части и беженцы. Заслышав гудок машины, люди недовольно отходили в сторону, прижимаясь к деревьям.
  Довольно быстро они выехали к реке. Тараскин вылез из машины и пошел к воде измерять глубину. Она оказалась по колено.
  На другой стороне реки открылась страшная картина прошедшего здесь недавно боя. Горели дома. Улицы и дворы были разворочены снарядами. Повсюду лежали изуродованные трупы русских и австрийских солдат, оторванные части тел, убитые лошади. Кругом, даже на деревьях, виднелась не успевшая высохнуть кровь.
  Когда они приехали в часть, генерал-майор Карташов уже умер.
  Володю пригласил к себе командир полка полковник Клепиков. В блиндаже было прохладно, сладко пахло травами. Из-за стола вышел коренастый горбоносый мужчина в накинутой на плечи шинели. Шея его была укутана теплым шарфом.
  - Не удивляйтесь, - сказал он хриплым голосом, - никак не могу вылезти из простуды.
  - Температура есть?
  - Смеетесь, доктор. Здесь не до температуры, отступаем вторую неделю.
  - Я попрошу сестер поставить вам на ночь банки.
  - Буду вам очень признателен. Только не знаю, найдутся ли здесь банки. Лазарет наш разбомбили.
  - Можно прогреть горчицей.
  - И горчица вряд ли найдется.
  Вошел денщик, белобрысый, веснушчатый солдат, поставил на стол самовар. В воздухе повис запах еловых шишек.
  - Ряшин, - обратился к нему полковник, - доставай кружки, спирт и все остальное.
  - Слушаюсь, ваше благородие.
  Ряшин, суетясь, стал выставлять на стол консервы, колбасу, плитки шоколада. Рядом с самоваром появилась большая бутыль с разведенным спиртом.
  В блиндаж вошли, переговариваясь, несколько офицеров. Среди них были и те двое, что сопровождали Володю в машине. Все шумно расселись вокруг стола из сколоченных досок, с нетерпением посматривая на закуску и бутыль со спиртом.
  Ряшин возился с посудой, перетирая чистой тряпкой тарелки и кружки.
  - Открой консервы и можешь идти, - приказал ему Клепиков. - Да, вот еще что: найди Левашова, скажи ему, чтобы он подготовил доктору место у себя в землянке.
  - Это наш фельдшер, - пояснил он Володе. -Беспробудно пьет, но ноги отрезать умеет. Этого у него не отнимешь.
  Офицеры рассмеялись и стали подставлять Клепикову свои кружки для спирта. Спирт развязал всем языки, но о войне не говорили. Расспрашивали Володю о Петербурге, вспоминали Дворянский клуб, балы в Михайловском училище, женщин. Прапорщик Михалев читал стихи, у Клепикова откуда-то появилась в руках гитара, он тихо перебирал струны, что-то мурлыча себе под нос.
  - Спойте какой-нибудь романс, Борис Петрович! - обратился к нему Михалев.
  - Нет настроения, да и горло болит.
  - А вы, доктор, не поете?
  - Не пою и гитару в руках никогда не держал.
  - Надо пригласить Тихонова, - предложил Степичев. - Уж больно хорошо поет казачьи песни.
  - Пожалуй, - согласился полковник.
  Послали за Тихоновым.
  В землянке появился высокий широкоплечий солдат, с густыми черными бровями и длинным чубом. Глаза его весело блестели. Видимо, его не первый раз сюда приглашали, и он был рад такой чести.
  - Спой, братец, ту песню, что ты пел нам в прошлый раз, - попросил Клепиков. - Уж, больно за душу берет.
  - "Не для меня", - подсказал Михалев.
  - А-а-а, эту? - протянул Тихонов. - Вы же сказывали, она длинная.
  - Нам спешить некуда.
  Солдат запел. У него был красивый баритональный тенор. Он его сдерживал, и в то же время отчетливо выговаривал каждое слово.
  Песня была грустная, о том, что для казака - защитника родины, предназначены только пуля и сырая земля, а остальные радости жизни - не для него.
  
   Не для меня придет весна,
   Не для меня Дон разольется.
   Там сердце девичье забьется
   С восторгом чувств не для меня.
  
   Не для меня цветут сады,
   В долине роща расцветает,
   Там соловей весну встречает,
   Он будет петь не для меня...
   ... А для меня кусок свинца,
   Он в тело белое вопьется.
   И слезы горькие прольются -
   Такая жизнь, брат, ждет меня!
  
  - Пожалуй, на этом хватит, - сказал Клепиков, вытирая полотенцем потное лицо. - Выпей, Тихонов, спирту и можешь идти.
  - Премного благодарствуем, - ответил певец, взял полный стакан разбавленного спирта, одним разом выпил его и перекрестился. Володя обратил внимание, что он делал все левой рукой.
  - Народная песня, а какая точная, - сказал Клепиков, когда солдат ушел. - Вся философия войны здесь. Вот и с Карташовым так. Его нет, а мы здесь собрались, едим, пьем, разговариваем. Как вы считаете, доктор, можно было его спасти, если бы вы раньше приехали?
  - Не знаю. Зависит от степени ранения, да и, как я понял из ваших слов, здесь нет соответствующих условий для проведения операций.
  - Вот! - поднял палец Клепиков, сильно раскрасневшийся и возбужденный от выпитого спирта, - в этом корень вопроса. Всем нужны условия, пушки, снаряды, резервные части, а вы попробуйте голыми руками, с уставшими солдатами, когда австрийцы поливают вас из своих крупнокалиберных орудий и справа, и слева, и сзади, и спереди.
  - Мне многого не надо, - спокойно ответил Володя, сдерживая раздражение, - помещение и пару медсестер. А вот без лекарств дело не пойдет. Я чувствую, что застрял здесь надолго. Поэтому надо срочно доставить все, что я составлю по списку, особенно спирт. Если его в полку мало, прошу употреблять только на медицинские нужды.
  Он резко встал и, кивнув всем головой, вышел из землянки.
  - Обиделся - съязвил капитан Елизаров, - мы тут не барышни, чтобы на нас обижаться.
  - Скажу вам, однако, что человек он - решительный, - заметил Степичев, - приказал Тараскину ехать через лес, а то бы мы до сих пор тащились по дороге.
  - От таких людей не жди покоя, начнет командовать, как у себя в больнице, - проворчал недовольно его сосед штабс-капитан Дворкович.
  - Пусть командует, да мы-то чем можем ему помочь. Меня кашель мучает неделю, а у фельдшера даже аспирина нет.
  - Я вам говорил, Борис Петрович, сразу надо было парить ноги, растопить сало и мазать на ночь грудь, так моя матушка нам в детстве делала.
  - Где ж сало взять, если все села вокруг сожжены, и люди разбежались?
  - Приказали бы Ряшину. Он - парень шустрый, достанет все, что надо.
  - Даниленко предложил банки или горчицу.
  - Правильно, и горчицей меня матушка лечила.
  Володя вышел из блиндажа и в растерянности остановился, не зная, куда идти дальше. Кругом была непроглядная темень, только вдали за деревьями мигали огоньки костров. Ночь не принесла облегчения. Было все также жарко, душно и тревожно в природе, как обычно бывает перед грозой. Несколько тяжелых капель упали ему на лицо. Хороший бы ливень сейчас не помешал, чтобы очистить от грязи землю и души людей.
  Рядом с ним кто-то зашевелился. Это был Ряшин.
  - Ваше благородие, - вытянулся он по всей форме, держа руку под козырек, - вам приготовлена постель в землянке фельдшера. Прикажете показать дорогу?
  - Левашов там?
  - Так он, наверное, того, спит где-нибудь под кустом. Такой у них обычай: выпьют и тут же, не сходя с места, ложатся спать.
  - А где солдаты, весь ваш полк?
  - Спят тут повсюду, где кому понравилось. Три дня топали без остановки. В той стороне - траншеи. Из штаба дивизии приказали занять позицию. Только надолго ли? - рассуждал Ряшин, довольный, что доктор его внимательно слушает. - Завтра, может быть, опять прикажут отступать. Тут, ваше благородие, такая катавасия...Я вам дам провожатого.
   Ряшин исчез в темноте и через минуту вернулся с высоким, худым, как жердь, молоденьким солдатом, которого, казалось, толкни, и он сломается пополам. И зачем таких берут в армию?
  - Вот ваше благородие, Иванов. Он отведет вас к раненым.
  - Вас как зовут? - спросил Володя Ряшина.
  - Так ... Максим Петрович я. Только мы привыкли, ваше благородие, по званию...
  - Максим Петрович, скажите кому-нибудь из солдат, чтобы перенесли из машины в землянку мои вещи.
  - Не беспокойтесь, ваше благородие, сделаем все, как надо, - весело сказал Ряшин. - У нас раненых, считай, полсотни. Дохтур нам вот так нужен.
  - Где ж они, почему полковник мне не сказал о них?
  - Они в палатках, на поляне, - Ряшин махнул рукой в сторону, где светилась точка одинокого костра.
   Ряшин ушел выполнять поручение Володи, а Иванов по узкой тропинке повел его на свет костра. Его высокая фигура, как мачта корабля, качалась из стороны в сторону, то открывая, то закрывая просвет впереди, пока, наконец, не вывела его на поляну, где горел костер и стояли две большие брезентовые палатки с открытыми пологами.
  - Вот ваше благородие, - сказал он, указывая рукой в сторону палаток, - там все наши раненые.
  Около костра находились люди. Две молоденькие медсестры, сидя на поваленном дереве, мешали кипятившиеся в котле бинты. Они весело смеялись, слушая рассказы солдата, поддерживавшего костер. При виде незнакомого офицера все трое испуганно вскочили. Володя им представился, как новый доктор.
  - Разбудить Николая Мироныча? - спросила одна из сестер, торопливо шагнув в сторону. Только тут Володя увидел лежащего на земле человека, с головой укрытого шинелью.
  - Подождите. Скажите мне: тяжелых раненных много?
  - Много. Больше половины, в основном в живот и грудь.
  - Вас, кажется, зовут Иванов? - спросил он сопровождавшего его солдата.
  - Так точно, рядовой Иванов.
  - Приведите сюда, рядовой, немедленно любого офицера.
  - Их благородия уже спят.
  - Скажите Ряшину. Он знает, где их найти.
  - Слушаюсь ваше благородие, - сказал Иванов, и его длинная фигура скрылась в лесу.
  Сестры повели Володю к палаткам. Раненые лежали впритык друг к другу на голой земле, пропитанной кровью. Многие были без сознания, другие стонали и бредили. С ними находились еще четыре медсестры. Запах хвои и сырости, тянувшейся из леса в открытые пологи, смешивался с тяжелым запахом гноя, грязных тел и одежды.
  - Неужели поблизости нет населенного пункта, чтобы открыть лазарет? - спросил Володя сестер.
  - Какое там! Мы все время отступаем. В Тарногурах сдали 50 человек в санитарный поезд, а эти уже другие, после вчерашнего боя. Оказали первую помощь, а что делать дальше, не знаем...
  Володя вышел наружу и за палатками заметил что-то вроде сарая.
  - А там что за строение?
  - Дом лесничего. В нем разместили раненых офицеров.
  - Идемте туда.
  Из сарая слышны были громкие голоса и смех. Володя широко распахнул дверь. В нос ударил запах спиртного и сигарет. На сдвинутых лавках, покрытых газетами, стояла бутылка со спиртом, стаканы, тарелки с закуской. Рядом на кроватях с матрасами и чистым бельем несколько человек в пижамах резались в карты. На единственном стуле сидела молодая женщина с журналом "Нива". В ногах у нее прямо на полу сидел полный, краснощекий человек в накинутом на плечи мундире штабс-капитана. В руках у него была балалайка. Он томными глазами смотрел на женщину и мягким тенором старательно выводил куплеты:
  
   Что танцуешь, Катенька?
   Польку, польку, маменька!
   С кем танцуешь, Катенька?
   С офицером, папенька!
  
  Когда наступало время припева, он подавал сигнал ногой, и все дружно подхватывали:
  
   Ишь ты, поди ж ты,
   Что ж ты, говоришь ты!..
  
  При появлении Володи женщина вскочила и убежала за пеструю занавеску. За ней туда же скрылся краснощекий человек. "Это штабс-капитан Сизов, - тихо сказала сестра, - у них кровать за занавеской". Остальные продолжали сидеть на кроватях, с любопытством разглядывая незнакомого человека. В углу около печи застыл бородатый солдат с кочергой в руках.
  - Это и есть раненые офицеры? - громко спросил Володя у медсестры.
  - Да, у кого - рука, у кого - нога.
  Володя вышел из сарая. К нему подошел Ряшин, доложив, что его вещи перенесли в землянку фельдшера. Вслед за ним появился капитан Степичев в сопровождении рядового Иванова. Не обращая внимания на капитана, Володя сказал Ряшину.
   - Максим Петрович, теперь, пожалуйста, несите все мои ящики сюда, вон в тот сарай.
  - Сейчас ваше благородие, вмиг доставим, - торопливо сказал Ряшин и исчез в темноте.
  - Что вы собираетесь делать? - спросил Степичев.
  - Вы видели, в каком положении находятся ваши раненые? - сказал Володя. - Прошу вас срочно найти мне людей и выполнить следующее. Он достал из кармана блокнот и быстро стал писать распоряжения, оглашая их вслух:
  - Немедленно освободить сарай от всех людей, вещей и мебели. Поставить там посредине один большой стол или два маленьких, соединив их в один. Если столов нет, быстро их соорудить и установить над ними сильное освещение. Еще один стол с освещением поставить рядом. В палатках положить в несколько слоев лапник и покрыть его брезентом. Собрать туда все, что есть в наличии: чистое белье, простыни, одеяла, ну и остальное, что необходимо для оборудования спальных мест.
  - Профессор, - воскликнул удивленно Степичев, - вы это серьезно. Люди спят после длительного перехода.
  - Капитан, завтра вас, не дай бог, ранят, и вы будете тоже валяться на голой земле, а я буду пить у Клепикова спирт, закусывать его шоколадом и вспоминать прогулки по Петербургу. Посмотрите на небо: с минуту на минуту начнется дождь, вода зальет палатки.
  Степичев промолчал, взял листок бумаги, приказав Иванову разбудить солдат из 5-го взвода и срочно доставить сюда.
  - Неужели вы намерены проводить в сарае операции? - опять не выдержал Степичев, выражая всем своим видом крайнее недовольство. Его так и подмывало сказать этой петербургской знаменитости, которую они сюда привезли себе на голову, какую-нибудь гадость. - Это безумие, тем более, в любой момент может прийти приказ о наступлении.
  - Безумие оставлять людей без помощи и спокойно смотреть, как они умирают. Вы, пожалуйста, тоже оставайтесь здесь и проследите, чтобы солдаты сделали все, как я прошу.
  Подойдя к сестрам, он стал выяснять, кому из них приходилось ассистировать во время операций. Все шесть честно признались, что недавно окончили краткосрочные курсы и мало что умеют.
  На поляну появилась группа солдат. Одни зевали со сна, другие удивленно посматривали по сторонам, недоумевая, зачем их сюда привели среди ночи. Выслушав приказ Степичева, они отправились к начхозу за инструментом и оставшимися еще от сооружения окопов досками. Вскоре пришел сам начхоз капитан Харченко, высокий седовласый украинец с запущенными сильно книзу, как у каждого славного запорожца, усами. Его подняли с постели, он на ходу застегивал пуговицы на рубашке и кителе. Вслед за ним шли Иванов и солдаты с досками, пилами и топорами. Начхоз выслушал распоряжение доктора о сооружении стола и лапнике и стал давать указания солдатам.
  Появились капитан Елизаров и штабс-капитан Дворкович. Узнав в чем дело, Дворкович наклонился к Степичеву.
  - Что я вам говорил, Петр Николаевич? От таких людей не жди ничего хорошего, начнут командовать, как у себя дома.
  - Я обязан доложить обо всем Клепикову, - сказал Степичев Володе.
  - Пожалуйста, капитан, побудьте здесь, пока все мои распоряжения не будут выполнены. Через полчаса я начну оперировать. Скажите солдатам, чтобы развели еще один костер и постоянно держали наготове горячую воду.
  - Австрийцы могут услышать шум и начнут обстрел. Как бы нам не влетело от полковника.
  - Обязанность полковника создать условия для раненых, и подумать об их безопасности, - сказал Володя, не обращая внимания на скептические улыбки офицеров. Его возмущало равнодушие этих людей к раненым солдатам, лежавшим на земле и фактически брошенным на произвол судьбы, в то время как офицерам с легкими ранениями предоставили сарай и кровати с чистым бельем.
  Разбудили фельдшера. Тот, узнав, в чем дело, тоже недовольно смотрел на невесть откуда свалившегося на его голову профессора.
  - Ну, что, Левашов, - с усмешкой сказал Володя, - проснулись? Возьмите сестер и готовьте самых тяжелых людей к операции. Начнем с животами. Сколько их?
  - Восемь человек. Может быть, вы их сначала посмотрите, они уже отходят.
  - Вас, кажется, зовут Николай Миронович. Я не сомневаюсь, что вы хороший фельдшер и сможете мне помогать. Дайте указания солдатам, чтобы они взяли носилки и стояли рядом с сараем. Да. Вот еще что. Найдите среди них людей, которые будут дежурить около прооперированных. За ними потребуется особый уход.
  - Как же без разрешения полковника?
  - Через 15 минут я жду вас в операционной, - Володя громко произнес это слово, чтобы фельдшер и окружавшие их люди прочувствовали значимость предстоящего им дела.
  Подошел рядовой Капустин, доложил, что столы готовы.
  - Лампы, как вешать? - спросил он озабоченно.
  - Сами сообразите: так, чтобы весь стол был полностью освещен, держите наготове керосин. Вы лично будете отвечать за освещение.
   - Ваше благородие, я крови ужас как боюсь.
  - Вы солдат или кисейная барышня? - сказал Володя, и, не обращая на него больше внимания, подозвал к себе Иванова велев ему стоять на тропинке и никого сюда не пропускать.
  - А офицеров?
  - Они и так все тут.
  Затем он прошел в сарай и стал давать указания сестре, устраивавшей операционный стол. Другая сестра открывала коробки с инструментами и раскладывала их на соседнем столе.
  - Кипятить будем? - деловито спросила она. Уверенность Володи передалась всем остальным.
  - Уже некогда. Протрите спиртом и держите его все время наготове.
  Он вспомнил об обещании Клепикову поставить банки.
  - Банок у вас случайно нет, полковнику поставить?
  - Нет.
  - Поручите кому-нибудь из сестер взять на кухне горчицу и сделать из нее горчичники для полковника.
  Офицеры столпились около дверей сарая, с интересом наблюдая за всем происходящим.
  - Господа, - обратился к ним Володя, - встаньте с той стороны двери и никого из посторонних сюда не пускайте.
  Через час, привлеченный стуком топоров, к поляне подошел Клепиков, и с удивлением увидел горящие костры и работающих солдат. Он хотел подойти поближе и узнать в чем дело. Стоявший на тропинке Иванов поспешно отдал честь и, не решаясь задержать полковника, пробормотал:
  - Ваш-ше высок-к-облагородие. Там доктор, того... в сарае оперирует...
  - Что такое? - не поверил своим ушам Клепиков.
  - Так это...Новый доктор приказал столы соорудить, ну и тех, кто умирает,... того... режет.
   - А солдаты, что там делают?
  - Так это... 5-й взвод лапник для раненых рубит. Дохтур приказал. Непорядок это, говорит, чтобы русские солдаты вот так-то на сырой земле валялись. Люди как никак, а не звери, - расхрабрился вдруг Иванов, и лицо его осветила улыбка.
  - Ч-у-деса - протянул удивленно Клепиков и, отстранив Иванова рукой, направился к костру.
  Первым на пути ему попался взводный Шумаков. При виде Клепикова лицо его, недавно оживленное энергичной работой, вытянулось, застыв в привычной каменной маске.
  - Взводный, что тут происходит? Почему мне не доложили. Шум подняли такой, что невозможно спать. Давно вас австрияки не мордовали...
  - Ваше благородие! Доктор приказал неотлучно находиться при нем. Видите, что мы тут организовали, - сказал он с гордостью, - целый госпиталь. Кто за горячей водой следит, кто инструменты кипятит... Третьи лапник в палатках укладывают. Харченко инструмент выдал.
  - За такую самодеятельность этот доктор и все вы тут ответите. Позови Харченко.
  Подошел Харченко, разгоряченный работой, без мундира, в одной рубашке, расстегнутой на верхние пуговицы. Он был доволен, что работа быстро продвигалась. Увидев, сердитое лицо полковника, испуганно заморгал глазами.
  - Евгений Матвеевич! Кто допустил эту самодеятельность?
  - Я получил распоряжения от капитана Степичева, а ему велел новый доктор.
  - С каких это пор у нас доктора отдают приказы? Все работы немедленно прекратить, костры потушить. Забыли, как нам три дня назад досталось от австрийцев?
  - Дождь уже начинался, - оправдывался Харченко. - Того гляди гроза разразится. Затопит палатки.
  - А до этого сами не могли сообразить?
  - Так это не по моей части, Борис Петрович. Топоры, доски, чайники - это всегда, пожалуйста.
   - Давайте уж как-нибудь до утра, - смирился вдруг Клепиков, неизвестно, что имея в виду, - а там отправляйте раненых куда хотите. Пусть новый доктор об этом думает.
  - Так он не наш доктор.
  - Был не наш, а стал наш. Велите поставить его на довольствие, я завтра рапорт пошлю в штаб... Такого человека упускать нельзя, - сказал он уже миролюбиво.
  - Разрешите идти?
  - Идите, - буркнул полковник, направляясь к сараю. У входа стояли Степичев, Елизаров и Михалев. Полковник недовольно на них посмотрел и открыл дверь. Степичев не решился ему сказать, что доктор приказал туда никого не пускать. Клепиков сделал два шага и застыл от изумления. Посредине помещения стоял стол, освещенный сверху керосиновыми лампами. На столе лежал человек. Даниленко и Левашов копались в его внутренностях. Его чуть не вырвало. Он поспешил выйти наружу. Степичев протянул ему папиросу.
  - Доктор-то наш оказался с придурью, - с усмешкой заметил он.
  - Были бы все с такой придурью, мы давно маршировали бы в Вене, - сердито сказал Клепиков и скомкал папиросу. Тошнота по-прежнему подступала к горлу.
  -У вас есть что-нибудь хлебнуть?
  Степичев протянул ему фляжку с коньяком, реквизированную им на днях у пленного офицера. Клепиков сделал три глотка, прополоскал горло и выплюнул назад.
  - Австрийский?
  - Австрийский.
  - Дерьмо. Какой-то непонятный вкус.
  - Это из-за имбиря. Они специально его везде кладут для дезинфекции.
  - Русское брюхо и так все выдержит, - сказал с усмешкой Клепиков.
  Все невесело рассмеялись.
  В дверях сарая показался фельдшер Левашов и, небрежно козырнув начальству, позвал солдат с носилками. Те стояли где-то рядом и быстро вошли в дом. Не успели они вынести человека, недавно лежавшего на столе, как двое других солдат прошли в сарай с новым раненым. Еще двое солдат пронесли туда бидоны с керосином, а от костра бежали сестры с прокипяченным инструментом.
   Возвращаясь к себе, Клепиков с тревогой посматривал на нависшие тучи и радовался в душе, что Даниленко приказал позаботиться о раненых. "А ведь обратись он ко мне, я не разрешил бы ему ничего делать, - подумал он, - принял бы его решение проводить операции в сарае за безумие... А выговор ему я все-таки объявлю, - ухмыльнулся он, - пусть знает, что здесь армия, и дисциплина существует для всех без исключения".
  Позже, сообщая Бехтереву об этих своих первых на фронте операциях, начавшихся ночью и продолжавшихся без перерыва два дня, Володя признался, что сам не знает, как пришла ему в голову мысль устроить в сарае операционную. Вид лежавших на голой земле людей, среди которых были тяжело раненные, поверг его в шок. "Фельдшер, - писал он далее, - был пьян, как сапожник, но оказался отличный помощник, во время операций успешно справлялся со всеми моими указаниями. Медсестры никуда не годятся, ничего не знают и то спасибо, что не попадали в обморок во время ампутаций. Анестезию и резекцию проводил теми средствами и инструментами, которые захватил еще из Петербурга и приказал погрузить в автомобиль, когда меня срочно сняли с поезда для спасения какого-то важного генерал-майора. Генерал-майор к моему приезду умер, вслед за ним к праотцам могли отправиться еще 30 человек, если бы мы ни принялись их срочно оперировать. На столе умер только один с проникающим ранением в грудь и то потому, что фельдшер случайно проткнул ему вену, а сестра уронила в щель последний зажим, и кровотечение не удалось остановить... В последующие дни во время отступления умерли еще трое. С таким ранением категорически людей нельзя трогать, а их везли на подводах по ужасной дороге. Остальные 26 живы. Живы!
   Командир полка за такую "самодеятельность", как он выразился, объявил мне строгий выговор. Сам же не хочет ни о чем думать. В связи с этим возникает масса вопросов к медицинскому управлению, которое не знает или не хочет знать о положении с медициной в действующей армии".
  Далее на 15 страницах он проанализировал и обобщил свой первый опыт, предлагая срочно увеличить в прифронтовой полосе количество передвижных эвакопунктов, летучих лазаретов, отрядов, перевязочных пунктов, в лазаретах обязательно установить рентгеновские аппараты, ввести в штаты врачей психологов, так как среди раненых, да и обычных солдат многие нуждаются в серьезной помощи психиатров.
  
  ГЛАВА 2
  
  Случайно попав в один из полков 5-й армии, которой суждено было с первых дней войны принять на себя всю тяжесть боев в Галиции, Володя был поражен всеобщей неразберихой и беспомощностью высшего командования. Целую неделю их полк бросали то вперед, то назад между Красноставом и Избицей. В этих переходах и бесконечных боях за какой-нибудь маленький городишко или деревню, название которых сразу забывалось, погибло больше половины офицерского и солдатского состава из полка. Также гибли и в других полках. Кругом валялись трупы солдат (русских и австрийских) и беженцев, которых некогда и некому было хоронить.
  Когда бы они ни шли, ночью или днем, дорога была забита солдатами, лошадьми, обозами, двуколками с оружием и ящиками. Тут же на дороге люди справляли свою нужду. Запах от испражнений и лошадиного навоза смешивался с трупным запахом. От него невозможно было спрятаться даже по ночам, когда они входили в какой-нибудь город или деревню. В них тоже все улицы и дома были забиты людьми. Посредине улицы разжигали костры и, не дождавшись ужина, все - и солдаты, и офицеры валились спать на голую землю, тесно прижавшись друг к другу. Если кому-то из офицеров удавалось найти место в избе, то там не давали покоя клопы, вши и блохи. Промучившись 10 - 15 минут, человек покидал свою теплую постель и выскакивал на улицу, к кострам, под общий хохот сидевших там караульных.
  Еще тяжелей стало, когда начались дожди и все дороги, разбитые солдатскими сапогами и повозками, превратились в непроходимую грязь. Шли и спали, спали и шли по этой загаженной испражнениями и отравленной смертью чужой неприветливой земле.
  Точно также в грязи и сырости, не раздеваясь и целыми днями не снимая сапог, жил и Володя. Несмотря на его возражение, Клепиков дал ему денщика, пожилого, но расторопного солдата Федора Николаевича Ивашова. Тот был горд, что его приставили к доктору и, стараясь ему сделать приятное, доставал где-то свежеиспеченный хлеб, молоко, а то и кусок сала. Все это Володя по-братски делил с Левашовым. Ивашов на это сердился, говоря, что Петька - денщик Левашова, сам мог все это раздобыть, если бы не пил целыми днями вместе со своим фельдшером.
   Так дошли до Карпат. Наконец полк, верней его остатки, получил приказ занять позицию в трех верстах от большого гуцульского села. Рядом проходила река Прут, за ней поднимались горы, покрытые густым лесом.
   До войны это место считалось курортным. Летом сюда приезжали любоваться красивыми видами в горах и водопадами на Пруте. Зимой катались на лыжах. Богатые жители специально возводили деревянные и каменные виллы, чтобы сдавать их отдыхающим за высокую плату.
  Еще одной его достопримечательностью был большой арочный мост, по которому проходила узкоколейка, связывающая село со станциями Делятин и Вороново, а оттуда уже - с основной дорогой на Киев и Варшаву.
  На удивление, проходившие здесь русские и австрийские части, не успели разорить село. Все в нем оставалось, как и прежде: мощенные камнем улицы, дома, деревянные церкви, костел, сады, старинный замок с башнями и часами. Работали магазины, парикмахерские и кофейни.
   Под госпиталь выделили каменное двухэтажное здание - усадьбу князя Скшиньского, сбежавшего в самом начале войны в Вену. Средний медперсонал разместился здесь же, в служебных постройках. Врачей поселили в богатом доме советника Войтека. У Володи была отдельная комната со старинной мебелью и гобеленом на стенах. Из высоких окон открывался чудесный вид на парк. Широкая липовая аллея вела к заросшему пруду. Был конец сентября. Листья на деревьях пожелтели. При сильном ветре они осыпались золотым дождем, ночью же тихо шуршали в траве, как будто вели между собой неторопливую беседу. После двух недель тяжких переходов и ночевок в отвратительных условиях, этот дом и сад казались незаслуженным счастьем.
   За парком поднимались башни замка князя Мудешиньского. Каждый час оттуда доносился бой часов. Князь оставался жить в своем замке. Наслышанный о варварстве и мародерстве русских "варваров", он во всех своих регалиях явился к Клепикову, умоляя его приказать солдатам не безобразничать в замке и не грабить имущество. Клепиков посоветовал ему обратиться к графу Бобринскому, назначенному генерал-губернатором Галиции, оккупированной русскими войсками, но князь настаивал, чтобы ему немедленно выдали официальный документ. Тогда Клепиков сочинил для него охранную грамоту, скрепил ее полковой печатью и заверил князя, что каждый человек, посягнувший на княжеское добро, будет сурово наказан. Копии грамоты развесили по всему селу и прочитали перед полком после воскресной утренней молитвы, вызвав смущение у солдат, успевших осмотреть графские кладовые и приложиться к его запасам вина.
  Из штаба корпуса поступил приказ сделать лазарет стационарным, обещав прислать врачей и медсестер. Пока Володя там был единственный врач. Были еще фельдшер Левашов, шесть медсестер и группа санитаров из бывших раненых солдат. Их научили обрабатывать раны и делать перевязки. Еще одна группа таких солдат ухаживала за лошадьми, реквизированными у жителей для транспортировки раненых с поля боя.
   Харченко раздобыл в селе кровати, матрасы, постельное белье. На крыльце водрузили флаг с красным крестом.
   Бои шли непрерывно: русское командование намеревалось захватить перевалы в Карпатах, чтобы весной вторгнуться в равнинную часть Венгрии. Как только начинали грохотать пушки, и над верхушками деревьев поднимался черный дым, санитары выводили из-под навесов лошадей, запрягали их в повозки и отправлялись по горным дорогам за ранеными
  Помимо них, в лазарет приезжали машины и подводы из других мест. Тогда у здания выстраивалась длинная очередь. Большая часть людей нуждалась в срочных операциях. Володя и Левашов не в силах были их делать у такого количества раненых. Им оказывали первую помощь и оставляли в палатах до прихода санитарного поезда.
  Наконец из Киева прибыл медперсонал во главе с главным врачом, тоже хирургом, капитаном Вишняковым - лысым, полным мужчиной 45 лет, хромающим на правую ногу, но не от ранения, а от травмы, полученной при падении с лошади во время скачек в мирное время. Кроме него, были еще четыре хирурга, два терапевта-инфекциониста, восемь сестер милосердия.
   Володя надеялся, что, когда штат хирургов увеличится, можно будет проводить операции только по своей части, но бесконечный поток раненых не изменил ситуацию в госпитале. Особенно много поступало людей с гангренами конечностей. Было уже несколько случаев, когда у человека отнимали сразу по обе руки и ноги. Придя в сознание и узнав о своем страшном увечье, несчастный умолял врачей и сестер дать ему яду, чтобы умереть.
   По этому вопросу врачи часто спорили между собой: нужно ли спасать этих людей, обреченных в дальнейшем на тяжелые моральные страдания, или сразу лишать их жизни? Одни были - за, другие, наиболее религиозные, - против (к ним относились хирурги Поплавский и Бритвин, ходившие на исповедь к полковому священнику - отцу Артемию). Володя тоже был за. Однако без санкции свыше никто не решался на этот шаг. К таким раненым приставляли санитаров и держали в лазарете как можно дольше. Некоторых забирали к себе сердобольные жители и монахи их соседнего монастыря.
  Отец Артемий приходил в лазарет часто, считая своим долгом поговорить с каждым, кто в этом нуждался. Он закрывал себя и свое духовное чадо епитрахилью и мог так беседовать полчаса и больше, пока человек раскрывал ему свою душу. Были и такие, кто разуверился в Боге или считал себя таким грешником, что отказывался беседовать с батюшкой. Большинство людей после исповеди говорили, что им становилось значительно лучше, некоторые все равно через какое-то время умирали, заранее прося сестер, чтобы батюшка их отпел.
   Володе было любопытно, что испытывал этот человек, когда долго беседовал с раненым, дыша с ним под епитрахилью тяжелым воздухом. Делал ли он это по привычке и обязанности или по велению сердца? Володе, казалось, что война разрушила все представления о морали, нравственности, долге и чести людей, не говоря уже о патриотизме. Вся эта огромная махина, называемая армией, двигалась под действием какого-то автоматического устройства, которое приводило корпуса, роты и взводы в движение, заставляло их брать никому не нужные высоты, бросать на проволочные заграждения тысячи живых тел, снова отступать, теряя при этом больше половины личного состава. Все сознавали бессмысленность этих действий, но продолжали выполнять указания чудовищного механизма. И как один священник мог успокоить и усмирить души десятки тысяч измученных морально и физически людей.
  Врачи молча делали свое дело и хмуро слушали, как раненые ругают высшее командование, обвиняя его в предательстве и измене. "Другое дело Вильгельм, - говорили они. - Этот заботится о своих солдатах, надевает им на головы стальные каски, предохраняющие от пуль".
  Возможно, не случайно, среди солдат (да и офицеров) участились случаи членовредительства для того, чтобы их положили в лазарет, затем отослали на излечение в глубокий тыл, а оттуда - домой. Многие научились это делать так ловко: сами или с помощью товарищей, что сразу и не разберешь, в чем тут дело. По каждому случаю создавалась комиссия из врачей и офицеров. Чаще всего она устанавливала преднамеренность содеянного поступка, дело передавалось в штаб корпуса, а там уже дальше по инстанции - в военно-полевой суд, который мог вынести виновному самый суровой приговор: о лишении его всех прав состояния и смертной казни или ссылке на каторжные работы.
  Володя категорически отказывался участвовать в таких разбирательствах, но однажды к нему обратился денщик Клепикова Ряшин с просьбой заступиться за рядового Тихонова, того самого солдата, который при нем пел в землянке Клепикова казацкую песню "Не для меня". Еще тогда Володя обратил внимание, что Тихонов - левша: держал стакан левой рукой и ей же потом перекрестился. Теперь этот солдат, заготавливая дрова для кухни, умудрился отрубить себе два пальца на правой руке. Его хотели отправить в штаб корпуса без всякой комиссии, настолько очевидна была цель его поступка.
  Обещав заступиться за солдата, Володя попросил Клепикова провести экспертизу по поводу того, что Тихонов - левша. Полковник с удивлением посмотрел на него, но, испытывая к доктору уважение с первого дня его появления в полку, создал комиссию с участием докторов. Перед комиссией Володя навестил Тихонова. Он не узнал певца. Беспокойно бегающие глаза выдавали тяжелое психическое состояние.
  - Скажи мне только честно, - сказал ему Володя, - ты действительно левша или можешь все делать двумя руками. Мне это важно знать, чтобы подготовить тебя к испытаниям.
  - Я, ваше благородие, больше не могу тут быть.
  - Ты же казак. Разве вас не готовят с детства к военной службе?
  - У меня что-то в голове произошло. Я незадолго перед войной женился, дите без меня родилось. Не хочу умирать, страх на меня напал.
  - Так ты нарочно пальцы отрубил?
  - Не знаю, ваше благородие. Кто-то меня под руку так и толкал все время: отруби, да отруби. Я и отрубил. Вы меня спросили на счет правой руки: могу ли я ею что-то делать? Могу, но не все. Она у меня еще с детства слабая по сравнению с левой. Вот посмотрите, какая-то жила под мышкой мешает ей до конца подниматься вверх. У меня и плечи по этой причине разные: левое больше правого.
  - Я предложу проверить тебя на следующие действия левой рукой: пришить пуговицу, вырезать из картона фигуру, расколоть щипцами сахар, бросить мяч в корзину. Справишься с этим?
  - Справлюсь, ваше благородие. Не сомневайтесь. Только страшно мне, все страшно.
  - Тебе надо лечиться по другому поводу. Я постараюсь тебя забрать в лазарет и отправлю в тыл. Только смотри, на комиссии сделай все, как мы договорились.
  - Все сделаю, ваше благородие. Мы к вам с полным уважением.
   Комиссия собралась в составе десяти человек под председательством Клепикова. Перепуганного на смерть солдата заставили выполнить левой рукой те упражнения, которые предложил Володя. Тихонов все аккуратно сделал. Его оставили в покое и отправили в лазарет для лечения искалеченной руки.
  Война не только убивала людей, но уродовала души тех, кто чудом остался в живых, меняла мировоззрения любого человека, соприкоснувшегося с ней в том или ином качестве. Володя чувствовал, что и он стал другим. Домой в Петроград, братьям на фронт и родителям он писал утешительные письма. Только Николаю он мог откровенно рассказывать о том, что происходит на фронте и лично с ним самим. "Я давно забыл, что я - нейрохирург, надеясь здесь приобрести что-то новое именно в этой области, - жаловался он брату. - В основном приходится ампутировать руки и ноги, делая это с болью в сердце. Чаще это результат того, что люди пролежали долго на поле боя, и им не была оказана вовремя помощь. Скоро десятки тысяч этих несчастных появятся в наших городах с изуродованными телами и душами.
  Стыдно смотреть раненым в глаза, когда их в операционной привязывают к столу, так как не хватает не только анестезии, но даже спирта. Помнишь, в Екатеринославе у нас с тобой как-то зашел разговор о Вересаеве, Толстом и Короленко, я сказал, что они хорошо понимают душу простого человека. Я тоже остро чувствую страдания этих людей. Они не понимают, за что воюют, но исправно несут свою службу, как привыкли это делать еще со времен Суворова.
  Здесь за последнее время появилось агитаторы от большевиков, призывающих солдат брататься с немцами, бросать оружие и возвращаться домой. Эти люди с самого начала войны хотели поражения России. Не думай, что я такой политически подкованный, это я вычитал из листовок и прокламаций, которыми кто-то активно снабжает солдат. Категорически не согласен с большевиками. Раз уж война идет, то, как можно призывать солдат к дезертирству, зная, что это приведет Россию к поражению и порабощению ее германцами? Можно представить, что скоро станет с нашей армией".
  В другом письме, описывая историю с Тихоновым, он делает вывод: "Война - тяжелое испытание для психики людей. Не каждый мужчина может быть воином, даже кадровый офицер. Эти еще больше страдают, так как в мирное время привыкли в своих полках кутить и вести веселый образ жизни, здесь же на каждом шагу - смерть. Они и здесь много пьют, обсуждают сплетни о высшем начальстве, связи императрицы с Распутиным, развратничают. Многое, что я здесь наблюдаю, мне противно, но гоню все мысли прочь. Такое чувство, что мы все летим куда-то в пропасть".
  
  ГЛАВА 3
  
  
  Германский стратегический план войны, принятый еще в 1905 году и получивший название "план Шлиффена", по имени фельдмаршала, руководившего его разработкой, предусматривал разбить Францию в кратчайший срок, а затем сосредоточить все войска на борьбе с Россией. Первое время немцам сопутствовал успех. Они прорвали фронт на границе с Бельгией и двинулись в глубь Франции. В Париже началась паника. Правительство срочно бежало в Бордо. В сентябре генерал Жоффр предпринял решительное наступление в районе реки Марна. В этом красивейшем месте Франции, центре Шампани и производства знаменитых шампанских вин, развернулось грандиозное сражение, от которого зависела судьба всей кампании на Западном фронте. В ожесточенных боях немцы были остановлены и отброшены от Парижа. План "молниеносного" разгрома французской армии провалился. Война на территории Франции приняла затяжной, или как писали газеты, окопный (позиционный) характер. Противники отгородились друг от друга минными полями и колючей проволокой, но обстрелы окопов и огневых точек по-прежнему приводили к гибели тысячи людей с обеих сторон.
  О битве на Марне еще долго говорили. Солдаты, доставлявшие на завод, где работал Николай Даниленко, разбитые пушки и пулеметы, рассказывали, как немцы с утра до глубокой ночи бомбят их окопы. Артиллерии помогают самолеты. От бомбардировок сверху урона бывает не меньше, чем от пушек и пулеметов.
   - Нам бы столько пушек и самолетов, - говорили одни солдаты,- мы бы немцев давно прогнали.
  - Немец больно умен, - замечали другие.
  - Не столько умен, сколько хитер. Его так просто не возьмешь.
  - Он очень храбрый, - с уважением добавляли третьи.
  - А австрийцы? - спрашивали из любопытства рабочие.
  - Австрияки-то? Эти трусливые. Сразу в плен сдаются.
   Франсуа Бати писал с фронта редко, подробно описывая чудовищные зверства немцев, их варварство, несовместимое с культурой Германии. Его часть одно время стояла в Реймсе, где немцы целенаправленно бомбили знаменитый кафедральный собор Нотр-Дам де Реймс, считавшийся чудом готической архитектуры, скульптур и витражей. "Немцы: и простые солдаты, и офицеры, - возмущался в письмах Франсуа, - лишены всякого понятия о нравственности. Только психически больной человек или конченый негодяй способен на глазах отца и матери убить их ребенка, изнасиловать их дочь или, наоборот, в присутствии малолетних детей расстрелять их родителей. Трудно представить, что великий Гете ("Какой я бог! Я знаю облик свой. Я червь слепой, я пасынок природы, который пыль глотает пред собой и гибнет под стопою пешехода"), Бетховен и Бах родились в Германии. От волков могут родиться только волки, а не гении". Видимо, он забыл, что все свои "лучшие" качества немцы успели сполна проявить в предыдущей франко-прусской войне.
  Позже Франсуа стал критиковать бездарность французского командования и нелепость всего происходящего: очень часто люди гибли в бессмысленных и бесполезных атаках. В армии не хватало солдат, боеприпасов, теплых вещей. Они узнали, что такое танковые атаки, бомбардировки сверху, вши и брюшной тиф. "Гибнет лучший цвет нации, - сокрушался Бати. - Невольно задаю себе вопрос: кто в будущем займет их место?"
  Больше всего он ругал Россию, обвиняя ее в том, что она плохо выполняет свои союзнические обязательства. Он продолжал вести дневник и начал писать роман о войне, прося Николая и Андре присылать ему вырезки из газет, которые освещают события на обоих фронтах: Западном и Восточном.
  Его письма Николай читал с болью в сердце. К сожалению, многие французы, как и Франсуа, обвиняли Россию в том, что она плохо помогает Франции, из-за чего гибнут французские солдаты. Французское командование все настойчивее требовало, чтобы русский штаб прислал во Францию свои воинские подразделения, Николай II упорно отказывал ему в этой просьбе. Вместе с тем, учитывая тяжелое положение своих союзников, Россия все время вела напряженные бои, которые вынуждали немцев перебрасывать свои лучшие корпуса из Франции в Восточную Пруссию.
  Искреннее сочувствие Николаю по поводу тяжелого положения его родины высказывал начальник цеха Огюст Рене. Этот старый человек плохо разбирался в вопросах политики и экономики, но понимал, что Россия в этой войне принимает на себя основной удар.
  - С вашей страной никто не считается, - сочувственно говорил Огюст, когда все участки в их цехе начинали выполнять срочные заказы для французской армии, а не менее срочные заказы для России, полученные намного раньше, отодвигались в сторону, и Николай ничего не мог поделать. - У вас слабое командование и безвольный царь. Почему они не могут наладить такое же производство в своей стране? Я был однажды в Петербурге на Путиловском заводе. Он на меня произвел огромное впечатление.
  - У нас много таких заводов. Я студентом проходил практику на металлургическом заводе в городе Екатеринослав на Украине. При желании он один мог бы заткнуть за пояс фирму Шнейдера. Сам не пойму, в чем дело. Игнатьев говорил мне, что Россия сейчас испытывает во всем дефицит. Нет алюминия, цинка, свинца, спирта...
  - Куда ж они подевались?
  - Вот и Игнатьев думает: куда все подевалось, и ездит с протянутой рукой по всей Европе.
  - У тебя кто-нибудь воюет в России?
  - Четверо братьев. Один пропал без вести, наверное, в плену.
  - А у меня двое сыновей. Один погиб под Реймсом, другой сейчас находится под Страсбургом. В цехе у всех кто-нибудь да воюет. Зарплату платят хорошую, лучше, чем до войны, а счастья ни у кого нет.
  Изредка Николай ходил в эмигрантское кафе на улице Белой королевы, чтобы побыть среди соотечественников. Там собирались оставшиеся в Париже большевики, меньшевики, эсеры, анархисты. Казалось бы, война должна была их примирить, сблизить, но нет. Они все также ненавидели друг друга и спорили до хрипоты, сходясь в одном: "Антанта" используют Россию в своих интересах, и, в отличие от Франсуа, хорошо понимали, что война была нужна Германии и Франции, а Россия оказалась втянута в нее как член альянса. Если Франция защищала только свою территорию, то Россия должна была отдуваться по всем фронтам и жертвовать своими солдатами, чтобы спасти положение союзнических армий.
  В кафе Николай обычно подсаживался к Волину, сблизившись с ним во время конфликта с Карелиным. Тот всегда был обложен кучей газет, писал письма или статьи в газеты, стряхивая чернила с ручки на пол, отчего без конца получал замечания от официантов и хозяина кафе.
  - Вот жлобы, - недовольно ворчал Сева. - Им пол жалко, а нас не жалко, опять цены повысили на свой прозрачный кофе и серые булки. Вот такие и жируют за счет войны.
  Волин писал статьи в "Голос труда" в Нью-Йорке, редактором которой теперь был эмигрировавший туда Максим Раевский, и уговаривал Николая написать статью о Шнейдере и его махинациях. Николай говорил, что делать этого не будет, так как от Шнейдера зависит выполнение большинства заказов для России, а сам он связан словом с Игнатьевым, и своей статьей подведет военного агента.
  - Поражение России будет всем на руку, - рассуждал Волин. Он был среднего роста, физически выглядел хрупким, но его красивое интеллигентное лицо с рано поседевшей бородой и горящими глазами придавало ему внушительный вид.
   - Ты, Сева, не прав, как и большевики, - возражал ему Николай. - Если Россия проиграет войну, для нее это станет катастрофой. Экономика ее рухнет, промышленность развалится - то, что мы наблюдаем уже сейчас, все сырье потечет на Запад, мы опять превратимся в полуфеодальную страну, возглавляемую царем-самодуром. Или того хуже: станем вассалом Германии, которая навяжет невыносимые условия для нашего народа.
  - Ну, это мы еще посмотрим. Однако уже сейчас есть тревожный факт: в стране наблюдается кризис с продовольствием. В Петрограде, Москве и других городах появились очереди за хлебом. Это верный признак того, что скоро начнутся волнения и хлебные бунты. Сначала народ будет требовать хлеба, затем к этим требованиям прибавятся новые: об окончании войны и свержении самодержавия. Голод даст толчок к революции.
  В кафе знали и о Шнейдере, и об аферах с русскими займами еврейских банков. Все считали царя и главнокомандующего Николая Николаевича безвольными людьми, идущими на поводу у союзников, так как Россия теперь полностью зависела от иностранного кредита. Кое-кто приобрел бумаги русского займа, выпущенного во Франции под огромные деньги. Говорили, что в этом займе заинтересованы только русские и французские банкиры (и там, и там евреи). Они наживают на этом деле огромные состояния, а российская армия не получит ни гроша. У кого-то были точные сведения, что Германия поддерживает стратегию большевиков на поражение России, оказывая им помощь деньгами. Троцкий и лидер эсеров Чернов ездили по швейцарским городам, агитируя русских за поражение России и деморализацию ее армии. В Париже Троцкий сотрудничал с газетой "Наше слово", которая, по слухам, тоже существовала на германские и австрийские деньги. Известный меньшевик Чудковский опубликовал в ней две статьи, доказывая в них, что русскому народу нечего бояться немецкого владычества, ибо, завоевав Россию, немецкий капитал сам позаботится о ее экономическом благополучии. То же самое в свое время по поводу Франции говорил и анархист Гюстав Эрве.
   Еще большую смуту во все эти вопросы вносили русские газеты, писавшие о Распутине, оказывавшем сильное влияние на Николая II и императрицу, ее связях с немцами и наличии шпионов в самом Генеральном штабе. Называли имена Сухомлинова, близких к нему лиц Мясоедова, Альтшуллера и других.
  
   * * *
  Окончательно просветил Николая во многих этих вопросах Игнатьев. Вернувшись из поездки по французским позициям, он сам ему позвонил и пригласил в ресторан "Вуазен", славившийся в довоенные времена лучшей кухней и винным погребом.
  Игнатьев похудел и загорел: в это лето опять стояла страшная жара. Он был в непривычном для него штатском костюме: черном сюртуке и модном бордовом галстуке.
  Ели какие-то необыкновенные блюда, названия которых Николай даже не пытался запомнить. С началом войны в Париже был введен сухой закон, но в ресторанах разрешали подавать легкие вина, типа кальвадос. Их приносил старый лысый "соммелье" (виночерпий). В отличие от лакеев в белых фартуках, на нем был синий фартук, так как он постоянно спускался в запыленный винный погреб.
  Алексей Алексеевич был расстроен состоянием дел в российской армии, говорил об отсутствии у нее стратегических резервов и боеприпасов, о безделье в штабах, удаленных от фронта на десятки и сотни километров. В армию уже мобилизовано свыше 12 миллионов человек, и только половина из них обеспечена ружьями. Батареям разрешено давать в сутки не более 5 выстрелов. Верхушка армии погрязла в коррупции. В Париж то и дело приезжают комиссии для инспекции тех заказов, которые он организует и лично ими занимается. На самом деле заказы их не интересуют. Они приезжают сюда развлекаться и покупать подарки и одежду своим женам и любовницам.
  - Я граф, - взволнованно говорил Игнатьев, поглаживая свои рыжеватые, безукоризненно подстриженные усы, - всегда верно служил царю и отечеству. Революцию 1905 года резко осуждал, но теперь и я вижу, что дальше так продолжаться не может: правительство и Государственная дума ни на что не способны. Я разочарован в нашем командовании и великих князьях, занимающих ответственные посты в армии. Самое неприятное, что немцы тоже это хорошо видят и стараются взорвать нашу страну изнутри. Вы же, кажется, революционер и бежали сюда из тюрьмы?
   - Да. В 1908 году.
  - Так вот, все боятся большевиков, а подрывную работу ведут немцы. Организовали для русских пленных лагеря и готовят из этих людей шпионов и диверсантов. Мало того, везде разбрасывают свои листовки.
  - О листовках мне писал брат из Галиции. Значит, агитация идет с двух сторон - немцев и большевиков.
   - В этом и состоит парадокс, что те и другие призывают к братанию и деморализации нашей армии, что неминуемо приведет к поражению России. Только большевики идут еще дальше. Они хотят уничтожить самодержавие и сбросить царя. - Алексей Алексеевич как-то нехорошо усмехнулся и, оглянувшись по сторонам, поднял палец и повторил. - Царя! Того, за которого идут в бой и умирают солдаты. А чтобы вы сказали по следующему поводу? Немцы одели на голову каждому солдату и офицеру каски для предохранения от пуль. Я выслал их образцы Николаю II. Их ему продемонстрировали, и его величество нашли, что они лишают русского солдата воинственного вида. Внешний вид ему важней жизни солдата. Но для меня важней солдат, и я добился через французское правительство разрешения на срочный заказ одного миллиона касок.
   - А разговоры про Распутина, связь его с императрицей и германофильские настроения в России?
   - Насчет императрицы вздор, а вот то, что творится у нас в армии, говорит о разгильдяйстве и безответственности во всех кругах: и высших, и низших. Сухомлинов совершенно не справляется со своими обязанностями, пустив все на самотек. Мне стыдно перед союзниками. Французы еще продолжают нас уважать, а англичане и американцы ни во что не ставят. Американцы подсовывают нам кредиты под огромные проценты и выполняют для нас заказы, которые приносят им огромную прибыль. Им выгодна эта война. За счет нее они вскоре станут первой державой в мире.
   После этой встречи в ресторане Игнатьев опять надолго куда-то уехал. Шнейдера же Николай больше не видел. Вместо него теперь все дела вел его коммерческий директор Дэвис, безупречно вежливый, но хитрый, как лиса делец. Он придумал ловкий ход: забирал с их завода обученных людей и присылал на их место новых - африканцев, индонезийцев, вьетнамцев из каких-то колоний. Спорить с ним было бесполезно, так как завод теперь входил в фирму Шнейдера.
  Для изготовления снарядов для России миллионер привлек в одном только Париже около 70 мелких заводов и мастерских, где люди работали за копейки, а сам получал огромную прибыль. Его нечистоплотная деятельность, связанная к тому же с производством боевого оружия, вызывала возмущение у рабочих. Они дали ему прозвище "фабрикант смерти".
  
   * * *
  До Парижа дошла еще одна тревожная новость: в Иностранном легионе произошли волнения добровольцев, и главными смутьянами в них были русские. Николай вспомнил слова Миши Казарина о том, что они не потерпят над собой издевательств и, если что, покажут этому "офицерью", где раки зимуют. Но вот, наконец, от него пришло письмо. Оно было полно отчаянья.
   Офицеры легиона применяли к добровольцам такие же строгие меры, как к бывшим уголовникам, которых немало осталось из прежнего состава. Добровольцы, в основном русские, потребовали, чтобы их перевели в обыкновенные французские полки. Их никто не захотел выслушать, а унтер-офицеры еще больше усилили свои репрессивные меры. "Я или сбегу отсюда, - заканчивал письмо Миша, - или прибью всех этих гадов, не считающих нас за людей. Жаль ребят, которые погибли. А гибнет очень много, так как легион бросают в самые опасные места. Не жаль погибнуть за благое дело, когда к тебе относятся, как к Человеку и уважают тебя как Личность, но это не в нашем случае. Я возненавидел французов и Францию".
   Вскоре стало известно, что добровольцы легиона устроили бунт. Несколько русских проникли в унтер-офицерскую землянку и зверски избили своих мучителей. Бунтовщиков арестовали. Дело передали в военно-полевой суд. Девять человек приговорили к расстрелу. Игнатьев добился у Жоффра отмены приговора, но к тому времени, как бумага была доставлена на место, его привели в исполнение. Русские легионеры умерли, как герои, со словами "Да здравствует Франция!". С горечью в этом списке Николай увидел фамилии Миши Казарина и Саши Труфимова.
  
   * * *
   В очередное воскресенье Николай и Андре отправились в Собор Парижской богоматери на торжественный молебен за успехи французской армии. Собралось огромное количество людей, благо размеры собора позволяли впускать туда всех желающих.
  Николая каждый раз поражало величие этого архитектурного сооружения, так хорошо описанного Виктором Гюго в своем романе. Голос падре, читающего молитвы, уносился под величественные своды и возвращался в души людей, вселяя им надежды на лучшее. Андре усиленно молилась и пела с хором. Она была рьяной католичкой. Николай стоял позади скамеек в роли зрителя, слушая падре, музыку органа и пение хора. Ему казалось, что все, происходящее в соборе, похоже на прекрасно поставленный спектакль. Каждый присутствующий здесь человек принимает в нем непосредственное участие и как актер исполняет свою роль, подчиняясь указаниям режиссера - падре. Несколько раз, повторяя за ним слово в слово, молившиеся провозгласили: "Да здравствует Жоффр! Да здравствует доблестная французская армия! Да поможет ей и Франции Господь Бог!"
   Не дождавшись окончания службы, Николай вышел на площадь. Около собора стояла толпа нищих. В ней было много безногих инвалидов - на костылях и тележках. Их теперь можно было видеть на всех улицах и площадях Парижа. Он специально держал для этого случая мелочь и стал ее класть в протянутые руки и фуражки.
   - Забери обратно, - неожиданно грубо сказал по-русски солдат без ноги, которому он от души положил несколько франков. Николай посмотрел на его давно небритое лицо. Оно показалось ему знакомым.
  - Ты русский? - спросил он, стараясь вспомнить, где он мог его видеть.
  - Русский, друг Миши Казарина, Федор Стрельцов. Не признал? Вместе выпивали в кафе, когда записывались в армию.
  - Признал, - смутился Николай. - Ты там еще переполох устроил, бил стаканы и кричал: "Да здравствует Франция!"...
   - Черт бы эту Францию побрал, - зло сказал Федор. - Знать бы, что так дело повернется, бежали бы лучше с Мишкой в Россию. Слышал про бунт в легионе?
   - Слышал и про бунт, и про казнь.
   - Приказ о помиловании опоздал. Это меня больше всего мучает. А по секрету тебе вот что скажу. Наклонись-ка ближе.
   Николай приблизил свое лицо к его губам. В нос ударил острый запах перегара и грязного тела.
   - Мы с Мишкой не такие были дураки, чтобы терпеть эту офицерскую мразь, - зашептал ему Федор в ухо. - Человек десять прихлопнули в бою. Поди, разбери, кто их убил. Еще взорвали склад со снарядами, ночью, когда немцы нас обстреливали. На них и подумали. Русские одни поднимали голос. Остальные все молчали. Рабские души.
   - Сашу Труфимову ты знал?
   - Знал. Они с Мишкой сильно сошлись.
   - Это был мой хороший друг. Их теперь не вернешь, а тебе надо жить дальше. Я тебя постараюсь устроить на свой завод.
   - Я же пью,- угрюмо сказал Федор. - Тогда пил, а теперь и подавно.
   - Будешь пить, подведешь меня. Пойми: ни здесь, ни на родине ты не нужен. Пропадешь за милую душу. И с жильем помогу. У нас для наемных рабочих арендуют специальное помещение. Я дам денег, купи себе штатскую одежду и приходи завтра на завод к семи часам утра.
   Федор, конечно, на завод не пришел, около собора Николай его больше не видел. Месяц спустя в газетах появилось сообщение, что какой-то безногий русский солдат пытался выстрелить в министра Мельеранна, когда тот выходил из автомобиля, но был вовремя схвачен полицией. При обыске он оказал сопротивление и из того же маузера, которым хотел застрелить министра, убил двух полицейских и застрелился сам. Фамилия убийцы пока не сообщалась, так как при нем не оказалось документов. Николай сразу понял, что это был Стрельцов. Отомстил-таки Федор за своих безвинно казненных соотечественников.
  
  ГЛАВА 4
  
   В начале мая в эвакогоспитале, где служил Владимир Даниленко, наступило небольшое затишье, и врачи получили возможность отдохнуть.
  Свободного времени оказалось непривычно много. Убивали его кто, как мог: ходили на экскурсию в замок князя Мудешиньского и местные музеи, осматривали деревянные церкви XVI - XVII веков, одна из которых была сооружена без единого гвоздя. В разных местах работали кафе, где можно было заказать суп, шницель или бифштекс, кофе, лимонад. Там же заводили знакомство с хорошенькими женщинами, водили их на просмотры фильмов и концерты местного фольклорного ансамбля. Несколько человек под водительством Абельцева, рискуя попасть в руки австрийской разведки, отправились в горы на водопады и в пещеры, где когда-то прятался со своими соратниками гуцульский Робин Гуд Олекса Довбуш.
   По вечерам советник Войтек приглашал их к себе на ужин. Маленький, толстый, он не в меру суетился, чтобы угодить русским. Его жена и две взрослые дочери, довольно привлекательные особы, выходили к столу в нарядных платьях с оголенными плечами и тоже были чрезвычайно любезны со своими гостями, рассчитывая на их порядочность и защиту от других хамоватых русских.
   Врачи, отвыкшие от нормальной жизни, были в восторге от этого общества. После довольно скромного ужина все проходили в гостиную, пили кофе и вина из подвала советника. Дочери играли на рояле Шопена и по очереди вальсировали с русскими гостями. В такие минуты особенно нелепым казалось, что где-то рядом идут сражения, и люди убивают друг друга.
  К Володе Войтек проникся особой симпатией, так как тот по достоинству оценил его огромную библиотеку. Увидев в ней раритетные книги, Володя посоветовал советнику немедленно все это вывезти из города или спрятать где-нибудь в тайном месте.
  - Куда, - с грустью сказал Войтек, - кругом фронт. Пану доктору известно, что немцы в помощь австрийцам ввели свои войска - 11-ю армию генерала Макензона и начали наступление в районе Горлицы. Говорят, они скоро возьмут Перемышль.
  - Нет. Я не в курсе, - удивленно сказал Володя. - Наоборот, мы все уверены, что раз раненых нет, то фронт стабилизировался.
  - Есть люди, которые все знают. Вы не думайте, что я этому рад. Вы уйдете, они сюда придут и будут нам мстить.
  - А почему вы раньше не уехали? Вы и князь.
  - У князя тут родовая усыпальница. Все его предки, жена, дети. Он будет их охранять до последнего. А я? Мне 60 лет. Всю свою жизнь я посвятил тому, чтобы наше село превратилось в крупный курорт. Школа, училище, народный дом, лечебницы и многое другое тут появилось по моей инициативе, не говоря уже о проведении культурных мероприятий. Я люблю наше село не меньше, чем свою библиотеку. Перед самой войной мне удалось добиться, чтобы мы стали самостоятельной административной единицей. Теперь вы меня понимаете, пан доктор?
  - Понимаю, пан Войтек. И все-таки я советую вам отсюда уехать, хотя бы до окончания войны. Если мы начнем отступать, то вы можете уехать с нашим госпиталем. Я поговорю с Вишняковым, уверен, что он не откажет. Вы для нас много делаете.
  Вечером он спросил у Ивашова, который, как все денщики, всегда все знал, что слышно о наступлении немцев.
  - Ваше благородие, так они давно наступают. Слышите их пушки грохают?
  - Они всегда грохают...
  - Грохают, да не так, как раньше. Эти уже намного ближе. А вчерась по небу всю ночь прожектора метались, искали аэропланов. Надысь, один сюда залетал и сбросил листовки. Сдавайтесь, пишут, русские солдаты в плен, иначе мы всех вас перебьем. Через неделю, мол, возьмем Перемышль, потом - Львов и Варшаву. Галиция будет наша.
  - Значит, скоро кончится наш отдых.
   - Говорят, Перемышля нет, остались одни волчьи ямы.
   ... В этот день Володя, как обычно встал в 6 часов утра. Не спеша съел завтрак, принесенный Ивашовым из хозяйской кухни, и, чтобы не тратить попусту свободное время, решил записать в тетрадь наиболее интересные случаи из своей военной практики.
  Стол находился около окна. Временами он поднимал голову, любуясь буйной листвой деревьев в парке. В синем, бездонном небе, какое обычно бывает весной, кружились белые голуби, дружно поворачиваясь за своим вожаком. Солдаты утверждали, что немцы передают с ними почту и даже делают фотографии русских позиций с помощью приборов, прикрепленных к их грудкам. Но в это не хотелось верить, до того мирный и безмятежный вид был у этих белоснежных птиц. Они даже не реагировали на звуки пушек, которые теперь без остановки ухали где-то совсем рядом - странно, что до того, как ему об этом сказали Войтек и ординарец, он этого не замечал, наверное, потому, что все время находился в операционной.
   ... В дверь постучали. Вошел Ивашов, и следом за ним, не давая тому доложить, проскользнул Левашов.
   - Владимир Ильич, я от Вишнякова. К нам везут людей из Вороненко. Там обстреляли вокзал и два санитарных поезда. Много раненых.
  - Сейчас я подойду.
  - Я попросил у Вишнякова разрешения вам ассистировать.
  - Очень хорошо.
  Володя с сожалением сложил бумаги и стал быстро одеваться, с трудом натягивая сапоги на распухшие ноги. Ивашов с досадой топтался у дверей, не имея возможности ему помочь, так как доктор не позволял это делать.
   Около госпиталя была суета. Из машин выгружали раненых. Их было так много, что места в здании не хватало, они лежали на голой земле, благо она была теплой и сухой. Солдаты кричали, стонали от боли, ругались непристойными словами. Вишняков в отчаянье повторял:
   - Что делать? Что делать? Через полчаса привезут столько же.
   - Это не война, а какое-то ледовое побоище, - проворчал Селиверстов, подошедший еще раньше. - Лучше пройти все круги ада.
  - Бросьте, Владимир Петрович, - сказал Володя, - бывали времена и похуже.
   Со стороны раненых к ним направлялась незнакомая медсестра. Селиверстов славился в лазарете женским угодником, и Володя решил над ним подшутить.
  - Леонид Петрович, вас тут разыскивает красивая женщина.
  - Меня, - сразу оживился Селиверстов, - вы не путаете?
  - Вот она, - сказал Володя, показывая на подходившую к ним медсестру.
  Селиверстов расплылся в улыбке. Однако ей нужен был Володя. Она подошла к нему и крепко вцепилась в его руку. Володя поморщился, ожидая, что сейчас его начнут просить сделать кому-то операцию в первую очередь.
  - Владимир Ильич, - сказала женщина, переводя дыхание от быстрой ходьбы. - Вы не узнаете меня? Это я, Люба Шумова, из екатеринославской больницы. Работала у вас операционной сестрой.
  Володя посмотрел на ее худую фигуру и осунувшееся лицо.
  - Люба! - смутился он. - Не ожидал вас тут встретить.
  - Тут со мной Волков. Помните наш доктор из больницы, вы еще проводили с ним опыты по опухолям? Он ранен в живот. Лежит без сознания.
  В этот момент к нему подскочил санитар Чистяков и доложил, что уже подготовили к операции раненого с осколочным проникновением в челюсть.
  - Тяжелых много? - спросил он Чистякова.
  - Половина будет.
  - Абельцев и Бритвин тут?
  - В операционной.
  - Скажи, чтобы к Бритвину отнесли раненого, которого укажет эта сестра.
  - Но Владимир Ильич, - взмолилась Люба. - Я знала, что вы тут, и специально попросила направить Волкова сюда...
  - Напрасно вы это сделали... В дороге его только растрясли.
  Ее умоляющий и в то же время страдальческий взгляд поразил его.
  - Покажите мне его.
  Люба подвела его к носилкам, где лежал Волков. Володя сразу узнал его. Глаза Алексея Викторовича были закрыты. На щеках выступили багрово-синие пятна. Вся простынь на животе была пропитана кровью. Володя приподнял ее и увидел вывалившиеся наружу кишки.
   - Вы один можете его спасти, - прошептала девушка, сдерживая рыдания.
  - Хорошо. Чистяков, возьмите санитаров, быстро отнесите этого человека на свободный стол...
  Это был как раз тот случай, когда Бритвин или Абельцев могли провести операцию лучше него, так как специализировались на ранениях брюшной полости, а он сейчас был нужен в другом месте. Но положение Волкова, действительно, было безнадежным, и именно таких больных они с Алексеем Викторовичем вытаскивали с того света в Екатеринославе.
  - Вы сможете мне помогать? - спросил он Любу, еле поспевавшую за ним и носилками. Сестринская косынка у нее сползла набок, из-под нее выглядывала хорошо знакомая ему толстая русая коса, уложенная вокруг головы.
  - Смогу. У меня теперь есть диплом врача.
  - Когда же вы успели?
  - В начале войны, на краткосрочных курсах.
  - Умница! Впрочем, ничего удивительного: у вас есть к этому способности.
  - У него еще раздроблена голень правой ноги, - жалобно сказала Люба.
  - Гангрена?
  - Пока нет.
  - Тогда потом этим займемся.
  С первых же минут операции стало ясно, что Волкову придется удалить разорванную селезенку и значительную часть прямой кишки. Он вопросительно посмотрел на Любу. Та кивнула головой, и тут ему неожиданно пришло в голову, что между ней и женатым и многодетным Волковым существуют какие-то отношения. Он улыбнулся, чтобы подбодрить ее, и стал работать дальше, сосредоточившись на операции и отдавая приказания помогавшему ему Левашову и двум другим сестрам.
  Волкова увезли. На стол положили солдата с осколком в челюсть. Затем было подряд еще несколько таких же тяжелых раненых с черепно-мозговыми травмами. И так до следующей ночи, так как днем прибыли новые подводы и грузовики. Время от времени он выходил в коридор, чтобы выкурить папиросу, и спрашивал о Волкове. Ему говорили, что он спит, и при нем неотлучно находится приехавшая с ним медсестра.
  Под утро он на минуту вышел на крыльцо. Ему казалось, что, если он не вдохнет глоток свежего воздуха, то упадет. Ныли ноги, спина и плечи. Во рту стоял приторно-кислый привкус крови, смешанный с морфием и карболкой, к которому невозможно было привыкнуть. От него, наверное, его тошнило, и кружилась голова. Он вытащил сигарету и жадно затянулся.
  Улица перед зданием была пуста. Вишняков успел где-то распределить людей, наверное, поместил их в соседнее здание школы. Над крышами домов разгоралась заря. На ее фоне четко вырисовывались башни княжеского замка, как на какой-нибудь старинной гравюре. Где-то задорно прокукарекал петух, возвещая о начале нового дня. Вслед за ним прокричали в разных местах другие петухи, оставшиеся каким-то чудом в живых и не съеденные солдатами. Первые лучи пробежали по кустам цветущей в палисаднике сирени и задержались на скульптуре Святой девы Марии, стоявшей недалеко от входа в здание. Такие скульптуры были в каждом дворе, была она и в доме советника Войтека. Около нее всегда лежали цветы и горела свеча. Русские раненые молились ей, как своей Пресвятой Богородице, прося у нее защиты и помощи в выздоровлении.
  Рядом с крыльцом стояли Селиверстов и молоденькая медсестра Нина Сарычева. Тот что-то нашептывал девушке на ухо. Сестра смешно откидывала назад голову в белой косынке и звонко смеялась. Селиверстов был в своем репертуаре. Володя потушил сигарету и вернулся в операционную.
   На третьи сутки поток раненых уменьшился. Володя прошел в палату к Волкову. Люба спала, положив голову на его кровать. Он пощупал пульс больного, посмотрел на его побледневшее лицо и тихо вышел обратно.
  Через две недели стало ясно, что опасность миновала, Алексей Викторович успешно выкарабкался из своего, казалось бы, совершенно безнадежного положения. В этом была заслуга Любы. Она день и ночь сидела у его постели, поила лечебными травами, которые санитары по ее просьбе доставали у местных ворожей, готовила протертую пищу, оказывая такую же помощь и другим раненым.
  
  ГЛАВА 3
  
  В очередное затишье несколько врачей, собрались у Вишнякова по случаю его дня рождения. После тостов и поздравлений невольно перешли к делам госпиталя, речь зашла о Волкове и Любе.
   - Вот идеальный случай оказания послеоперационной помощи таким, казалось бы, безнадежным больным, - сказал Вишняков. - Мы обязаны стремиться к этому, не ссылаясь на военную обстановку.
  - Полноте, Виктор Федорович, - возразил Поплавский, - мы не можем создать таких условий даже в мирное время, а вы хотите в полевых условиях...
  - Верно, - сказал Володя. - Сколько мы уже просим прислать нам передвижной рентген, анестезиологов, психиатров.
  - От психиатров толку мало, - с тоской сказал Селиверстов, вынимая изо рта потухшую папиросу и зажигая новую. - Я был однажды свидетелем, как немцы пускали свои газы. Когда увидел поле мертвецов, волосы встали дыбом. Одни лежат, другие сидят, третьи застыли в тех позах, как их застали газы. Глаза из орбит повылезли, языки вывалились. Неделю потом спать не мог, только спирт и помогал. Вот тебе и психиатр. Медсестра - другое дело. Ласковое слово и нежное обращение нужно и раненым, и живым. - Он выпил очередную кружку спирта, со стуком поставив ее на стол. - Живому человеку здесь еще хуже, чем мертвому.
  - Газовые атаки и разрывные пули дум-дум запрещены Гаагской конвенцией, - заметил Володя. - Немцам на это наплевать. Потопили американский лайнер с пассажирами. Варвары!
  - Кто хочет побеждать, тот ищет для этого средства. И нечего роптать.
  - У вас на все найдется ответ, Леонид Петрович. С вами трудно разговаривать.
  - Причем тут я, обижайтесь на Вильгельма.
  - У вашего Вильгельма руки коротки, - сказал Поплавский. - Сколько не бьет наши войска, а одолеть не может.
  - Немцы берут нас качеством, а мы их количеством, - не унимался Селиверстов, любивший спорить и настаивать на своем.- Русских мужиков хватит на много лет вперед.
   - И солдат ни тот пошел, - возразил ему инфекционист Безобразов, тоже любивший пофилософствовать. - Нет в нем храбрости, которой он славился при Суворове. А все почему? Не видят наши мужики смысла в войне.
  - Конца войне не видно, - тяжело вздохнул Вишняков, не довольный, что разговор перешел на критику начальства. - Так хочется, хоть на миг очутиться дома, сходить в ресторан, на бега, почувствовать себя свободным от всех обязательств.
  - А я бы хотел в театр, - сказал молчавший до сих пор Абельцев. - Последний раз видел в Киеве пьесу Горького "На дне". Помню, меня потрясли слова одного из ее персонажей, бродяги Сатина: "Чело-век! Это - великолепно! Это звучит гордо! Че-ло-век. Надо уважать человека". И вот нет этого человека: все разбито, уничтожено, раздавлено.
  - Смотрел я эту пьесу. Все это пустая философия. Человек - это голова, туловище и конечности, - упорно твердил свое Селиверстов.
  - Есть еще дух.
  - Его выдумали попы, поэты и пустобрехи, вроде горе-утешителя Луки. Сладко поет, да жестко спать.
  - Ложь во имя спасения.
  - Посмотрел бы, я как он запел, если бы попал к нашим увечным солдатам или, не дай Бог, сам очутился в таком положении.
  - В его словах правда. Человек, каков он ни есть, всегда стоит своей цены.
  - Э-э-э, господа. Хирургу философия ни к чему. А то, глядишь, и жалость в тебе проснется, и сострадание, и затоскуешь тогда, заплачешь. И повесишься, как тот актеришка, что у Горького, что наслушался от своих товарищей высоких слов.
  - Опять вы тоску нагоняете, Леонид Петрович. Тошно вас слушать.
   - Так просто для нас эта война не пройдет, - сказал Абельцев. - Я наблюдаю за солдатами. В них накопилось столько злобы, что только подай сигнал, и они пойдут крушить не только дома, но и людей. Им теперь все равно, кого убивать: немцев или своих господ. По рукам ходят листовки. Люди собираются в группы. Куда смотрит начальство?
  - Наше дело с краю.
  - Листовки-то разные. Одни призывают бросать оружие и брататься, другие - бить офицеров. А мы с вами все при погонах.
  - Нас солдаты бить не станут. Кто им тогда будет руки и ноги отрубать? - сказал Селиверстов, опрокидывая в рот очередную кружку спирта.
  - Ну и шуточки у вас, Леонид Петрович, - возмутился Вишняков. - Это на вас спирт так действует. Идите лучше спать.
  - Так если бы с тобой женщина рядом была, а то глаза закроешь, а тут эти, с вываленными языками. Право дело, завоешь, как собака.
   - Идите, идите, Селиверстов, выспитесь, - сердито настаивал Вишняков.
  - Я его провожу, - поднялся со своего места Абельцев, - и сам лягу. Голова третий день раскалывается.
  - Селиверстов окончательно спился, - сказал Вишняков, когда они ушли. - Не знаю, что с ним делать. Придет санитарный эшелон, отправлю его в отпуск. А вы, Владимир Ильич, поговорите с Волковым. Пора его тоже отправлять в тыл. Мы свою работу выполнили.
  - Хорошо. Схожу к нему прямо сейчас. Вы слышали, господа, что немцы начали решительное наступление и наши войска отступают?
  - Слышали, - сказал Вишняков, которому в свой день рождения хотелось думать только о хорошем, - уверен, что это временное отступление. Отдать за месяц то, что с таким трудом завоевали год назад? Командование этого не допустит. А потом, нам с вами, не все ли равно, где работать? Раненые везде раненые...
  - Мы все скоро будем рассуждать, как Селиверстов, - вздохнул Володя. - Я с вашего разрешения пойду к Волкову?
  - Идите. А мы еще поговорим о театре.
  Перед тем, как отправиться в госпиталь, Володя зашел в парк и присел покурить на крайнюю скамейку. Вечер был теплый, тихий. Только где-то вдалеке ухали пушки, напоминая удары грома, и по небу скользили лучи прожектора.
  Из дверей дома выскользнула женская фигура, постояла в раздумье несколько минут и, увидев, вспыхивающий в темноте огонек, направилась к скамейке. "Люба!" - обрадовался Володя, решив начать с нее разговор об отправке Волкова в тыл.
  Девушка присела рядом, достала из кармана свою пачку сигарет и спички. Это было что-то новое: в Екатеринославе она не курила, впрочем, как и он. Он смотрел, как она неторопливо вынула сигарету, зажгла спичку и поднесла ее к лицу. Слабый свет осветил ее бледное уставшее лицо, красивые серые глаза и выбившуюся из-под сестринского платка прядь волос. Он вспомнил, как она подкармливала его пирожками в Екатеринославе и всегда дежурила с ним в больнице в воскресные и праздничные дни. Кажется, она даже была влюблена в него. Волна нежности охватила его. Он взял ее за руку.
  - Люба, - сказал он, вкладывая в свои слова как можно больше теплоты. - Хорошо, что вы вышли. Нам надо поговорить о вашем отъезде. Вишняков решил отправить Алексея Викторовича с эшелоном, который придет на днях. Мы сделали все, что смогли. Теперь ему нужно основательное лечение в тылу.
  - А нога?
  - Вы не хуже меня знаете, что придется провести еще две, а то и три операции. Его организм не скоро будет к этому готов. Здесь оставаться нельзя. Все говорят о новом наступлении немцев. Не сегодня-завтра госпиталь начнут сворачивать...
  - Я останусь с вами, - сказала она.
  - Не понимаю....
  - Владимир Ильич, неужели вы до сих пор не догадались, что я люблю только вас.
  - А Волков? - растерялся Володя.
  - С ним я сошлась от отчаянья, когда узнала, что у вас есть другая женщина. Помните прощальный ужин в "Пальмире" перед вашим отъездом в Петербург? Я до последней минуты была уверена, что вы позовете меня с собой. А там оказалась эта Ляля. Я ее возненавидела, нагрубила в тот вечер вашему брату. Алексей Викторович обещал развестись с женой и жениться на мне. Он хороший человек. Но когда я опять увидела вас, во мне все всколыхнулось. Я...я за вами, хоть на край света.
  - Любочка, вы - очень хорошая, и вы теперь Волкову особенно нужны. А я - уже совсем другой, женат, у меня двое детей...
  - Да какое мне дело до вашей жены и детей, - воскликнула Люба каким-то срывающимся, дрожащим голосом. - Посмотрите, что здесь творится. Все командиры и врачи, женатые и неженатые, спят с медсестрами, медсестры с санитарами и солдатами. Вы один ничего не замечаете...Жизнь-то про-хоо-дит, - протянула она, как-то по-бабьи с тоской, придвинулась к нему и обняла его за шею. Он почувствовал ее горячее тело и сжал ее в своих объятьях. Вспыхнуло давно забытое чувство к женщине
  - Идемте в парк, - прошептала она, задыхаясь. - Там на берегу пруда есть беседка.
  Она взяла его за руку и повела через клумбу в парк. Он покорно шел за ней, как маленький ребенок. Перед беседкой она остановилась и оглянулась назад. Володя тоже оглянулся, прислушиваясь.
  - Там кто-то есть, - растерянно пробормотал он, отодвигаясь от девушки.
  - Это ветер,- сказала Люба, отчетливо слышавшая мужские голоса, но не собиравшаяся упускать своего счастья. Она уверенно вошла в беседку, села на скамейку и расстегнула глухой воротник сестринского платья.
  - Теперь я вас буду ждать в беседке каждый вечер в это же время, - сказала Люба, когда они возвращались обратно. - И вообще, Володенька, хватит выкать. Пусть на время, но теперь ты мой.
  - Лучше вы ко мне приходите в комнату. Вы знаете, где я живу?
  - На половине советника.
  - Моя комната наискосок от столовой. Так я могу надеяться, что вы поговорите с Волковым?
  - Поговорю. Он сам уже рвется домой. До завтра, - пробормотала она и надолго прильнула к его губам.
   Все произошло так быстро, что он не успел почувствовать никакого укора совести перед Волковым. О Лене он в этот момент не думал, и, когда, подходил к госпиталю, вдруг вспомнил о ней, и тоже не испытал никакой вины. Люба права, все они тут живут одним днем, поэтому одни, как Левашов и Селиверстов беспробудно пьют, а другие заводят временные связи. Даже Клепиков, не стесняясь офицеров и солдат, открыто сожительствует со старшей сестрой Панкратовой.
  
   * * *
  
   На следующий день Володя вернулся домой в полночь и, чтобы никого не разбудить, осторожно шел по коридору. Однако он напрасно старался. Дверь в столовую была приоткрыта. Невольно заглянув туда, он увидел за столом много людей. Перед ними выступал человек в военной форме российской армии, стоявший к нему спиной. По фигуре и голосу он напоминал Сергея Григорьевича Рекашева. Володя прислушался. Да, это, несомненно, был тесть. Мешая русские слова с каким-то непонятным украинско-польским наречием, он говорил о том, что Россия уже несколько столетий притесняют украинцев, что давно пора освободиться от русского ига, создать свое, независимое от нее государство, вернув ему Галицию и Прикарпатье.
  Володя опешил: это было что-то новое в деятельности бывшего монархиста и реакционера, ратовавшего не так давно в Киеве вместе со своим братом Петром об укреплении российского самодержавия и уничтожении евреев. Все, что он раньше говорил о евреях, теперь относилось к русским, даже слова он употреблял те же самые, только место иноверцев заняли "москали", которых надо гнать с их родной Украины метлой.
  Володя направился к себе. Ивашов сказал ему, что к хозяевам приехали какие-то русские, один из них спрашивал Володю и просил доложить ему, когда доктор вернется.
  - Я видел их, они в столовой
  - Ваше благородие, сказать ему?
  - Скажите минут через 20, он сейчас там занят. Только предупредите, что я ложусь спать, и сами идите отдыхать.
  Рекашева долго не было. Володя начал нервничать: скоро должна придти Люба. Наконец в дверь постучали, и на пороге появился улыбающийся Сергей Григорьевич.
  - Рад вас видеть, дорогой зять, - сказал он, облобызав доктора и усаживаясь в кресло. Взгляд его заскользил по комнате. - Какие роскошные апартаменты. И природа изумительная, как на курорте. Да это и есть курорт, известный с давних времен...
  - Я тоже рад вас видеть, - сухо сказал Володя, прерывая его красноречие, - и догадываюсь о цели вашего приезда, так как, проходя мимо столовой, невольно услышал вашу речь.
  - Вот как. Вы, конечно, понимаете, что мой приезд сюда конфиденциальный, о нем никто не должен знать. Я здесь, так сказать, представляю интересы особой организации.
  - Можете не беспокоиться: мне до этого нет дела, и ваш заговор считаю пустой затеей. Никто на вашу шовинистическую удочку не поддастся.
  - Ошибаетесь, мой друг. На Украине много людей, которые хотят ее отделения от России.
  - А главный идеолог всего этого, конечно, ваш брат, Федор Григорьевич?
  - Напрасно иронизируете. Федор пострадал за благое дело, и сейчас находится в тюрьме. Но, кроме него, много достойных патриотов, которые давно задались этой целью и находят солидную поддержку в лице нашей интеллигенции. Украина уже не та, что была до войны.
  - Вы вносите лишнюю смуту в головы людей в такое тяжелое для России время. Рядом австрийцы, они быстро подхватывают любую информацию и распространяют в окопах свои и немецкие листовки, разлагая нашу армию.
  - Нас волнует Украина, Россия пусть сама выбирается из каши, которую заварила.
  - Вот как вы заговорили, а ваша монархическая преданность царю, борьба за самобытность русского народа.
  - Всем свойственно заблуждаться. Да и времена теперь другие. Пора восстановить историческую несправедливость.
  Рекашев встал, собираясь уходить.
   - Что же вы не спросите меня о Леночке и детях? Я иногда бываю в Петрограде, останавливаюсь у них.
  - Лена мне пишет и присылает фотокарточки мальчиков.
  - Вчера я вас видел в парке с медсестрой.
  Володя смутился.
  - А вы что там делали?
  - Шел через парк к дому. Можете не беспокоиться, - усмехнулся Рекашев, - это тоже будет наша с вами маленькая тайна. У меня своя, у вас - своя. Напишите Леночке и Саше письма, так сказать, прямо с места событий. Я завтра утром зайду к вам. Мы уезжаем в 10.
  Рекашев ушел. Володя сел писать письмо жене, но долго не мог его начать. И не потому, что здесь появилась Люба - этот мимолетный роман для него ничего не значил, просто ему надо было многое сказать Лене. За эти годы он изменил к ней свое отношение и снисходительно относился к тому, что его раньше раздражало в ней и оттолкнуло от нее, заставив полностью уйти в работу. Война поглотила все обиды. Он с удовольствием вспоминал их квартиру в Петрограде на Банковском мосту, столовую, спальню, совместные заботы о первом сыне, тревожные ночи у его кроватки, когда он болел, и радость, связанную с его первыми шагами и разговорной речью. Затем ее вторая беременность. Как много для него она и дети сейчас значили!
  Он так и написал ей в письме, что сидит за столом в своей комнате. За окном глубокая ночь, он вспоминает их квартиру, ужины в столовой, маленького Сашу. Она и мальчики - его тыл, который помогает ему выносить весь кошмар и ужас того, что здесь происходит. Володя никогда не употреблял в письмах к ней слов "дорогая" или "любимая". А здесь ему вдруг так стало жаль и ее, и мальчиков, что он разразился целой тирадой о том, как он ее любит, назвав несколько раз дорогой и любимой Аленушкой, как никогда не называл раньше. И он не лукавил. Ему, действительно, казалось, что он ее любит и хочет с ней близости, как это было только что с Любой, как будто эта медсестра разбудила в нем дремавшие где-то в глубине чувства к жене, которые он почему тогда не находил в себе.
  Люба пришла в два часа ночи и ушла на рассвете. После этого свидания он мгновенно уснул, но уже через час его разбудил посыльный из госпиталя: привезли новых раненых. Он быстро оделся, съел на ходу завтрак, запечатал письма жене и сыну в один конверт и велел Федору Степановичу отдать его вчерашнему гостю из России.
  
   * * *
   Все эти дни Володя проводил в госпитале, приходя домой на короткие часы. Эти часы были наполнены Любиными ласками и слезами. Она говорила, что отвезет Волкова домой и вернется обратно в госпиталь. В случае затруднения Вишняков обещал устроить ей вызов и взять хирургом.
  Санитарный эшелон пришел в понедельник ночью и уходил на следующий день в такое же позднее время. Освещение в вагонах было приглушено, окна закрыты плотными одеялами. Ближе к вечеру перенесли в вагоны раненых, и сейчас под действием наркоза большинство из них спали. Стоявшие на перроне врачи и санитары из эшелона тихо переговаривались между собой и курили папиросы, пряча их в рукавах шинелей. Боялись самолетов, которые теперь все чаще стали прилетать по ночам и первым делом бомбили поезда и железнодорожные пути. Ходили слухи, что немцы упорно теснят русские войска и вот-вот подойдут к Станиславу.
   Дали сигнал к отправлению поезда. Перрон опустел, эшелон тихо тронулся с места, набирая постепенно скорость. В этот момент Володя был в операционной. Люба до последней минуты ждала его, надеясь, что он придет еще раз с ними попрощаться, конечно, в первую очередь с ней и тем самым подтвердит свои чувства к ней. Ей хотелось верить в его искреннюю любовь, о которой она мечтала еще в Екатеринославе. Узнав, что поезд ушел, Володя был рад, что не пришлось смотреть в глаза Волкову. Алексей Викторович догадался об их отношениях с Любой и последнее время был с ним заметно холоден.
  
  ГЛАВА 4
  
   За первые месяцы войны Николай получил из России всего одно письмо от 25 сентября - от родителей из Ромен, написанное Еленой Ивановной. Мама писала, что все братья, кроме Вани, Ильи и Гриши, мобилизованы на фронт. Ваня еще не вышел по возрасту, Илья был студентом 1-го курса. Гришу начальство весной отправило с экспедицией куда-то за Тюмень и не собирается оттуда отзывать. Сергей подал заявление о желании пойти на фронт добровольцем. Просьбу удовлетворили, так как ему оставалось быть в ссылке всего несколько месяцев (судимость по 102-й статьей была отменена по амнистии 1913 года в связи с 300-летием дома Романовых), и направили на учебу в Екатеринбург, в школу прапорщиков. Учли, что он когда-то учился в Горном училище, человек образованный, может командовать взводом или ротой. Даша с детьми вернулась домой и приезжала в Ромны на две недели. Она и дети всем понравились. Володя сам напросился на фронт, хотя мог бы остаться в Петербурге и работать в госпитале самой императрицы. Лена им недовольна. Она ждет второго ребенка.
  Папа теперь жил в Ромнах и сделал в письме приписку, что война должна приблизить возвращение Николая домой.
   Николай сам постоянно думал о том, чтобы вернуться в Россию, и как можно скорей, не дожидаясь, когда кончится война. Тоска по родине, Ромнам, всем близким и тревога за братьев, ушедших на фронт, не давала ему покоя. И как инженер на родине он, несомненно, мог бы сделать гораздо больше, чем в Париже, имея дело с "фабрикантом смерти" Шнейдером и его управляющим Дэвисом. О своем намерении он рассказал пока только Шарлю. Тот, конечно, расстроился и, не видя в этом ничего предосудительного, поделился новостью со своими женщинами. При случае Виктория, так и не простившая Николаю, что он предпочел их дочери Андре, сообщила об этом Жаннет. Ту насторожило это известие.
   Николай глубоко ошибался, когда думал, что Жаннет и Франсуа спокойно относились к тому, что их дочь сняла квартиру и жила там с Николаем. Жаннет, хотя и считала себя современной женщиной, поддерживая разговоры на традиционных парижских чай-тангах о свободной любви и свободных сексуальных отношениях между мужчиной и женщиной, не могла этого принять у собственной дочери. С самого начала она была против того, чтобы Андре, почти еще ребенок, сошлась с мужчиной, старше ее на 8 лет (в 1909 ей было 17), да еще иностранцем. Жаннет специально каждый раз это подчеркивала, чтобы настроить против него мужа, хорошо относившегося, как и Шарль, к Николаю. Франсуа на это только вздыхал и вынужден был соглашаться с супругой, что рано или поздно "жених" вернется домой, и лишние страдания их дочери ни к чему. Жаннет также категорически была против того, чтобы Андре поступила в колледж на отделение русского языка и литературы, считая, что это еще больше привяжет ее к Николаю.
   Никакие доводы и увещевания не действовали на дочь. Как каждый влюбленный человек, она слушала только свое сердце, заявляя родителям, что она уже взрослая, и будет поступать так, как считает нужным.
   В конце концов, Бати смирились с выбором Андре. До отъезда в Тулон и затем на фронт, Франсуа любил, когда дочь и Николай приходили к ним в гости, уводил его в свой кабинет, и они могли часами говорить о политике и обсуждать свои творческие дела. Благодаря ему, мать и дочь увлеклись "русскими сезонами" в Париже, которые устраивал Дягилев, приходя в восторг от русских балетов. Но эти "сезоны" не меняли взглядов Жаннет на Россию. Рассказы Николая о том, что его семья живет в провинциальном городе, где нет электричества, газа и канализации, приводили ее в ужас. Она успокаивала себя тем, что Андре, привыкшая к комфорту, никогда не поменяет Париж на Ромны. Теперь же, узнав о его намерении вернуться вскоре в Россию, она испугалась, что он уговорит ее ехать с ним, и эта девочка, без памяти в него влюбленная, согласится. Она решила срочно поговорить с дочерью и, пока не поздно, заставить ее расстаться со своим возлюбленным. Под предлогом, что отец прислал с фронта для них общее письмо, она пригласила Андре к себе.
   Было пять часов вечера. За окном накрапывал мелкий дождь, и серые сумерки медленно вползали в окна гостиной. В комнате стало темно, сыро и неуютно. Жаннет включила люстру, подбросила в камин несколько совков угля (центральное отопление давно не работало) и, чтобы успокоиться перед разговором с дочерью, принялась за вязанье свитера. Вязать она стала недавно, с тех пор, как вступила в Благотворительное общество женщин, вязавших теплые вещи для фронтовиков у себя дома или собираясь у кого-нибудь на чай-вязанье, заменившие чай-танго.
   Андре удивилась, что папа прислал ей записку в мамином письме: обычно он писал письма ей и Николаю на ее квартиру, решив, что с ним что-нибудь случилось. Всю дорогу она волновалась и сразу набросилась на мать с требованием рассказать ей всю правду.
   - Причем тут папа, - воскликнула Жаннет, усаживая дочь рядом с собой на диване напротив большого зеркала. В нем хорошо отражались их лица и фигуры.
   Жаннет гордилась тем, что у нее была такая же изящная, как у дочери, фигура, и что она выглядит намного моложе своих лет, недаром ее часто принимают за старшую сестру Андре. Она пользовалась таким же, как дочь, ярким макияжем для лица и глаз и покупала самые модные вещи, вынуждавшие ее до войны сидеть на строгой диете, а сейчас ограничивать себя в кашах и макаронах, основной пищи парижан. Обе носили узкие, укороченные по новой моде юбки, голубого цвета пиджаки (под цвет военных мундиров) и блузки с английским отложным воротником. У Андре были светлые волосы, их натуральный цвет, у Жаннет - такие же, но крашенные. Убедившись в том, что они обе находятся в прежней, хорошей форме, Жаннет оторвалась от зеркала и пересела в кресло напротив дочери, стараясь сосредоточиться на предстоящем разговоре.
   - С папой все в порядке, - сказала она ровным голосом, вглядываясь в грустное лицо дочери. - Мне с тобой надо поговорить по другому поводу, о ваших отношениях с Николаем.
   Увидев, что Андре побледнела и вся напряглась, она взяла с журнального столика сигареты.
   - Будешь?
   - Нет.
   - Как хочешь, - протянула Жаннет, вставляя длинную тонкую сигарету в мундштук и зажигая ее. - У всех наших знакомых возникают невольные вопросы: кто ты ему, жена или просто так?
   - Раньше ни тебя, ни наших знакомых это не интересовало. Почему вдруг возник этот вопрос?
   - Николай не говорил тебе, что собирается скоро вернуться в Россию?
   - Нет, не говорил.
   - А другим говорил. Завтра кончится война, и он уедет домой. Я волнуюсь за тебя. Пока не поздно, вам надо расстаться.
   - Это невозможно.
   Жаннет снова пересела к дочери на диван и крепко обняла ее.
   - Ты посмотри на себя в зеркало. Ты такая красивая! У тебя полно друзей и поклонников среди твоих ровесников. Это должен быть твой круг общения. А Николай старше тебя на 8 лет.
   - Для меня это не имеет значения.
   - Расставаться всегда трудно, - продолжала Жаннет, не обращая внимания на слова дочери. - Это мучительно. Но это надо сделать. Мы можем уехать на время в Тулон, к дяде Полю. Там море, солнце, далеко от фронта. Будем жить до окончания войны. Папа сможет туда приезжать в свои отпускные дни, а ты сможешь экстерном сдавать экзамены. Николай тем временем уедет в Россию. Ты успокоишься, забудешь его, встретишь другого человека.
   - Никуда я не поеду. И папе мы нужны тут, в Париже. Ему легче оттого, что мы находимся рядом. Можешь быть спокойна: в Россию я не поеду, и сама решу, как мне быть с Николаем.
   - Хочешь, я с ним поговорю. Он умный человек, все поймет.
   - Прошу тебя, не надо. Мы и так сейчас редко видимся. Он даже ночует на заводе.
   - А тебе не кажется, что он сам первый решил с тобой порвать и избегает тебя?
   - У него просто много работы. Я сейчас позвоню ему на завод, скажу, что соскучилась, и он приедет.
   Андре решительно подошла к телефону и набрала заводский номер Николая. Его долго искали, наконец, она услышала его уставший голос.
   - Андре? Что случилось?
   - Ничего. Я соскучилась по тебе. Ты можешь сегодня прийти пораньше?
   - Подожди, пойду, поговорю со старшим мастером, - сказал он и надолго исчез, так что она решила, что он забыл о ней, но продолжала держать трубку, боясь, что мать окажется права, и тогда она расплачется. Слезы подступили к горлу. И тут она услышала его голос.
   - Андре, ты еще тут? Все в порядке. Договорился с начальством.
   - Давай встретимся в нашем кафе на бульваре Капуцинок, - сказала она, еле сдерживая слезы, теперь уже от радости. - Полтора часа тебе хватит?
   - Хватит. Только я не успею переодеться.
   - Это не важно. Приезжай скорей. - Она положила трубку и торжественно взглянула на мать. - Через полтора часа мы встретимся с ним в кафе.
   - Ах, Андре. Ты его так любишь, что мне страшно за тебя. И все-таки подумай о нашем разговоре.
   Она положила в пепельницу потухшую сигарету и посмотрела на часы.
   - Еще много времени до вашей встречи. Давай пообедаем или выпьем кофе. Я прикажу Марианне подать все сюда.
   - Нет, мама, я пройдусь пешком, мне нужно подышать свежим воздухом.
   - В такую погоду? Дай мне хоть рассмотреть твою новую шляпку. Она от Шанель? - сказала Жаннет, заметив, что у дочери появилась шляпка, которую она еще не видела.
   Не слушая мать, Андре быстро натянула пальто и, поцеловав Жаннет, направилась к двери. Слезы душили ее.
   Дождь продолжал моросить. Она раскрыла зонт, опустила на лицо вуаль и расплакалась. Она чувствовала себя самой несчастной на свете. Почему человек, в которого она влюбилась в Женеве, и здесь, в Париже, они близко сошлись, был русским и теперь, как Инсаров из романа Тургенева "Накануне", по которому она сейчас пишет реферат, намерен обязательно вернуться на родину.
   С самого начала Николай, тогда еще женатый на Лизе, привлек ее внимание своей внешностью, обаятельной улыбкой, интеллигентной манерой общения. Она готова была сделать для него все, что угодно, перепечатывала на машинке рукописи его произведений, не беря за это денег. В благодарность он дарил ей цветы и подарки, которые она принимала за особое расположение к ней. Однако он был женат, и это сдерживало ее чувства. Так бы, может быть, и разошлись их дороги, но его жена уехала в Америку и вышла там замуж. Николай остался один. Путь к нему был открыт, и она сумела завоевать его сердце. И вот теперь из-за этой проклятой войны приходит конец ее счастью.
   Андре вытерла слезы, подняла с лица вуаль. Дождь перестал. Воздух был наполнен терпким ароматом цветущих каштанов. Казалось, что все деревья на улицах покрылись воздушным розовым кружевом. На каждом углу, как до войны, девушки продавали в корзинах цветы: душистые фиалки, желтые нарциссы, алые тюльпаны. Капли недавнего дождя дрожали на их лепестках. Все вокруг было, как прежде, до войны: улицы и кафе переполнены людьми, из открытых окон ресторанов несется музыка. Красочные рекламы извещают о новинках в одежде и обуви, афиши - о спектаклях, выставках и концертах симфонической музыки. Вновь Париж покоряют русские балеты с участием ведущих русских артистов. Однако народ на улицах другой: солдаты-отпускники всех национальностей, чересчур накрашенные женщины, английские моряки из Булони и Бреста, приезжавшие сюда со своих военных кораблей, чтобы посмотреть Париж и от души в нем развлечься.
  Изредка в город прилетали бомбардировщики и раздавались взрывы. Люди бежали в подвалы, приспособленные под бомбоубежища, или ближайшие станции метро. Падали бомбы, разрушались дома, гибли люди. Но к этому парижане привыкли, провожая равнодушными взглядами кареты скорой помощи, спешившие к месту бомбежек.
  У входа в метро "Опера", как обычно в это время, стоял старый шарманщик с обезьяной, вытаскивающей из картонной коробки записки с предсказанием. Вокруг толпились солдаты. Обезьяна усердно работала, весело подмигивая публике, и боязливо пряча голову за спину хозяина, когда кто-нибудь из солдат норовил ткнуть ей в нос горящей сигаретой. Тогда шарманщик быстро прятал в мешок коробку с записками, натягивал на голову себе и обезьяне солдатские фуражки и заводил "Марсельезу". Обезьяна поднимала в приветствии руку, довольные солдаты протягивали ей плитки шоколада и надкусанные круасаны.
   Не доходя до кафе, Андре вытащила из сумочки пудреницу с зеркалом и тщательно напудрила покрасневшие от слез веки и лицо. Все равно было видно, что она плакала. Слезы до сих пор стояли у нее в глазах. Она с удовольствием уткнулась бы сейчас в подушку и расплакалась с новой силой. Увидев, что девушка прихорашивается, двое моряков-сенегальцев решили, что она специально делает это у всех на виду, чтобы привлечь к себе внимание мужчин, и, улыбаясь, подошли к ней с определенным намерением. Андре сунула пудреницу в карман и побежала от них в сторону. Матросы засмеялись, закричав ей вслед что-то непристойное.
   Николай уже ждал ее около кафе, с тревогой посматривая по сторонам. Он всегда беспокоился, когда она в вечернее время одна ходила по улице. Увидев ее, он пошел ей навстречу, поцеловал в щеку и вытащил из-за спины букет фиалок.
   - Останемся на веранде или пойдем в зал? - спросил он, любуясь ее новой шляпкой.
   - Давай тут, - сказала Андре, надеясь, что на веранде не так светло, и он не заметит ее опухшее лицо. Но здесь тоже было светло от уличных фонарей, и он сразу обратил внимания на ее удрученный вид.
   - Что-то случилось? У тебя красные глаза.
   - Это от новой туши. У меня аллергия на нее, - с трудом выговорила она. - Я...я не ожидала, что ты так быстро сможешь отпроситься.
   - Сейчас у нас трудности с сырьем. Половина участков стоит.
   Он стал рассказывать о вагоне с цинком, который потерялся где-то в пути, и ему пришлось с утра ехать на товарную станцию и разбираться с дорожными документами.
   - Скорее всего, его хотел перехватить для других заводов кто-нибудь из людей Дэвиса, но попробуй это докажи.
   - Так ты разыскал этот вагон? - спросила Андре, из-за переживаний она была рассеяна и плохо его слушала.
   - Разыскал. Он оказался в Лионе. Обещали ночью пригнать сюда и разгрузить.
   Он положил свою ладонь на ее руку.
   - У меня радость: мама и три брата прислали письма. А от Володи, тот, что хирург, пришло целых два.
   - Что же он пишет?
   - Ничего хорошего. Он - нейрохирург. До войны сделал в этой области много полезного, а сейчас приходится заниматься совсем другим делом. Но я рад, что с ними все в порядке. Мама беспокоится, что давно не было известий от Сергея. Миша предполагает, что он попал в плен. Илью, оказывается, тоже уже забрали.
   - У тебя столько братьев, что можно запутаться.
   - Всего шесть, а на фронте - четверо, - улыбнулся Николай. - Ты была у мамы?
   - Почему ты так решил?
   - Я тебе сразу перезвонил домой, чтобы ты меня ждала в вестибюле метро. Телефон молчал.
   - Мама пригласила на обед.
   Андре уже справилась с собой. Лицо ее оживилось, голос был спокойный.
   - Я скучаю, когда мы редко с тобой видимся, и мне нужна твоя помощь. Я готовлю реферат по роману Тургенева "Накануне".
   - Самая насущная сейчас тема - родина и патриотизм, - обрадовался Николай возможности поговорить о русской литературе. - Борьба болгарского народа от ига Османской империи длится уже несколько столетий. Инсаров - один из таких пламенных борцов. Нелепо погиб из-за обычной простуды, а столько полезного мог бы сделать для родины.
   - У тебя с ним есть что-то общее.
   - Инсаров и его друзья сражались с внешним врагом, а мы - с внутренним. Но не менее интересная там личность Елена, - с энтузиазмом продолжал Николай, - Тургенев хотел показать новый тип женщины - умной, с сильным волевым характером, готовой пойти на самопожертвование. В ее поступке последовать за Инсаровым - вызов дворянскому обществу, в котором она выросла, желание оттуда вырваться, стать свободной и независимой. Интересно, что Тургенев сначала создал образ Елены и долго не мог подобрать тип героя, который соответствовал бы чертам ее характера. Образ Инсарова он позаимствовал у своего друга, начинающего писателя.
   Андре испугалась, что их разговор по аналогии перейдет на их собственные отношения, а она к этому не была готова. Она предложила Николаю уйти из кафе и погулять по городу.
   Не успели они пройти несколько метров, как раздался сигнал воздушной тревоги. На их счастье, рядом оказался универсальный магазин, почему-то открытый в этом час. Народу в нем почти не было, кроме прохожих, забежавших сюда из-за сирены. Продавцы скучали и оживлялись только, когда к ним кто-нибудь приближался. От нечего делать они обошли все линии, купили Андре приглянувшуюся ей блузку и направились к выходу через центр магазина. Последний раз, когда они сюда заходили, возможно, еще до войны, на этом месте находился стойка со справочной службой. Теперь вместо нее возвышалась небольшая эстрада с роялем. За роялем сидел человек во фраке и, несмотря на отсутствие людей и сирену за окном, что-то тихо импровизировал.
   - Какая приятная музыка, - сказала Андре, - давай послушаем.
   Когда они подошли, человек перестал играть и посмотрел на них. Андре что-то сказала ему и напела свою мелодию.
   - Вы можете это сыграть?
  Пианист кивнул головой. Пальцы его тронули клавиши, и они с Андре запели. Николай никогда не слышал, как она поет. У нее оказался приятный, чуть хрипловатый, низкий голос, и пела она с большим чувством. Затем пианист стал подбирать другие мелодии. Они пели и улыбались, хорошо понимая друг друга. Песни были о любви, ревности, измене и преданности. Николай тоже стал им подпевать. Андре обняла его за спину, он обхватил рукой ее плечи, и так они втроем пели целых полчаса, покачиваясь в такт музыки.
   Воздушная тревога кончилась. Они пожали пианисту руку и вышли на улицу.
   - Какие красивые песни вы пели? - сказал Николай. - Я никогда их не слышал.
   - Это песни наших шансонье. Их обычно поют в кабаре и маленьких ресторанчиках. У вас тоже есть русские песни и романсы. Я слышала их в исполнении Шаляпина. Но у них совсем другой жанр.
   Сзади громко трезвонили колокола церкви Мадлен, извещая об отбое после воздушной тревоги.
   - Так у нас обычно гудят колокола на большие праздники, - сказал Николай.
   - Ты очень скучаешь по России? - спросила Андре, набравшись, наконец, мужества, и по тому, как она в этом момент посмотрела на него, он понял, что она знает о его решении вернуться на родину, и об этом у них был разговор с Жаннет.
   - Вы с мамой говорили обо мне?
   - Она узнала от кого-то, что ты собираешься скоро вернуться в Россию.
   - Я говорил об этом Шарлю и от тебя это никогда не скрывал. Ты же со мной туда не поедешь?- сказал он, вглядываясь в ее лицо и надеясь услышать хоть какой-нибудь ответ, но она промолчала. Это его задело, он сказал с обидой. - Рано или поздно нам придется расстаться. Мы можем сделать это прямо сейчас.
   У Андре похолодело внутри: он так спокойно, одной фразой обрывал их отношения.
   - Но мы не можем, вот так взять и расстаться, - еле выговорила она упавшим голосом и по-детски упрекнула его. - Это не честно. Если бы ты меня любил, то так не поступил. Ты все еще думаешь о Лизе. Она всегда стояла между нами.
   Андре сама не понимала, как у нее вырвались эти слова. За все время их совместной жизни они никогда не говорили о своих чувствах. Николай предпочитал об этом молчать. Андре же, понимая всю хрупкость их отношений, не решалась прямо спросить его, боясь услышать неприятный для нее ответ. Она хорошо помнила, как он долго переживал измену Лизы, и, кто знает, может быть, все еще продолжает ее любить. Ее охватило отчаянье. Из глаз опять хлынули слезы.
   Николай обнял ее.
   - Приглашая тебя ехать со мной на родину, я делаю тебе предложение. Разве этого недостаточно?
   Андре промолчала: он опять ушел в сторону от брошенного ею упрека. А ведь любящий мужчина в таком случае обязательно воскликнул: "Ну, что ты: я люблю тебя больше жизни или больше всего на свете".
   - Можно жить во Франции, а в Россию приезжать в гости, - сказала она упрямо. - Так многие делали до войны. Кропоткин живет за границей почти 50 лет.
   - Все, кто живет далеко от родины, глубоко страдают. Я вернусь домой навсегда, а у тебя есть время подумать о моем предложении. Я тебя ни в чем не неволю.
   Дома Андре стала печатать на машинке статьи для "Юманите", а он сел писать ответы маме и братьям. Вскоре Андре сказала, что устала, и предложила лечь спать. Она быстро уснула, обнимая его одной рукой за шею, другой - за спину, как будто боялась, что он уйдет.
   Комната была наполнена светом от луны, застывшей напротив их комнаты. Николаю было лень встать и задернуть шторы. Он лежал и смотрел на лицо Андре. Она и во сне, наверное, продолжала обсуждать с матерью или с ним наболевший вопрос. Губы ее шевелились, ресницы вздрагивали. Может быть, она даже плакала. Он осторожно поцеловал ее в губы и прижал ее к себе свободной рукой. Открыв глаза, она улыбнулась и перестала вздрагивать.
  Спать не хотелось. Он осторожно высвободился из ее рук и подошел к окну. Далеко за домами, на той стороне набережной Сены метались по небу прожектора, отыскивая немецкие цеппелины. Вот, наконец, они засекли одного - толстую длинную сигару желтого цвета. Под ней можно было различить кабину экипажа и фигуру летчика, освещенную прожекторами. Цеппелин медленно двигался в восточном направлении, преследуемый белыми облачками шрапнелей. Это вела огонь батарея, расположенная в районе Трокадеро.
  Николай подождал, пока цеппелин окончательно исчезнет, задернул шторы и снова лег на кровать. Сон не шел. Все вновь запуталось в его жизни. Совет Михаила выбить клин клином, то есть найти себе другую женщину, чтобы забыть Лизу, кроме вреда, ничего хорошего не принес. Он не мог окончательно забыть Лизу и привязался к Андре. Эта девушка оказалась не тем человеком, с которым можно было мимоходом решить свои душевные проблемы. Она преданно и искренне его любила. И он испытывал к ней не менее сильное чувство. Возможно, он путал это чувство с благодарностью к ней, но это не так важно. На самом деле, кто знает, что такое любовь? Можно любить женщину до самозабвения и оказаться обманутым, а можно позволять себя любить и быть счастливым. И, если бы не его твердое решение вернуться домой, он мог бы давно жениться на Андре. В его случае это был бы самый лучший вариант. Но мог быть и другой вариант: если бы она его любила так сильно, как Елена любила Инсарова или, что далеко ходить за примером, как Даша - Сергея, последовавшая за мужем в ссылку в Сибирь, то поехала бы с ним куда угодно, хоть на край свет. Значит, она не так сильно любит его, чтобы принести себя в жертву.
  Он вспомнил день, когда они первый раз поцеловались. Это произошло на площади у собора Сакре Кёр вскоре после того, как он переехал в Париж. Они стояли около парапета, любуясь открывавшимся отсюда видом на вечерний город. За спиной возвышался сам собор с белыми стенами и сверкающими такой же белизной куполами - самое высокое место в Париже. Было холодно. Снизу тянуло сыростью, дул резкий, неприятный ветер. Андре была в легком пальто и замерзла. Ему захотелось обнять ее и поцеловать. Она ждала этого и, напряженно улыбаясь, смотрела на него. Он расстегнул свое пальто, прижал ее к себе и поцеловал в улыбающиеся губы. Щеки ее вспыхнули.
  - Я давно люблю вас, - прошептала она, обняла его за шею и, не стесняясь стоявших рядом людей, стала целовать его лицо. - Неужели вы это не понимаете?
  - Андре, - ответил он ей тогда. - Я ничего вам не могу обещать в будущем. Когда-нибудь я навсегда вернусь в Россию.
  - Я вас люблю, и больше ни о чем не хочу знать. Мы должны быть вместе.
   Эти воспоминания расстроили его еще больше. Он понял, что уже не сможет заснуть. Осторожно высвободился из рук Андре, снова взявших его в плен, сел за стол и стал дописывать письма родным.
  
  ГЛАВА 5
  
  В середине июля Вишняков получил приказ о срочной эвакуации госпиталя. Врачи спешно укладывали в ящики инструменты и остатки медикаментов. Все уже знали, что немцы перешли Сан и подходят к их селу, возмущаясь, что так поздно о них вспомнили. Однако приказ поступил, а не было ни санитарного поезда, ни транспорта для перевозки раненых. Остатки отступающих частей армии и беженцы уходили к Станиславу по шоссейной дороге, оставляя в госпитале своих раненых и больных. Это уже было не "Ледовое побоище", как однажды выразился в подобной ситуации Селиверстов, а настоящая катастрофа. Еще два - три дня, и людей придется переносить в палатки. Одна уже стояла для увечных солдат, которых предупредили об эвакуации госпиталя, и они все пожелали вернуться с ними в Россию, надеясь, что родина их не бросит. Было известно, что сама императрица Александра Федоровна, Великая княгиня Елизавета Федоровна и другие русские благодетели открыли для таких солдат приюты.
  Наконец прибыли и поезд, и повозки.
   Как только стемнело, не зажигая огней, стали перевозить и грузить в вагоны раненых. Их было в два, и то и три раза больше, чем мест в поезде. Их клали на пол, впритык друг другу, не разбирая где солдаты, а где офицеры - перед опасностью попасть в руки врага все были равны.
  Поплавский и Володя в это время все еще находились в госпитале, продолжая делать операцию, начатую три часа назад. Как назло, у раненого открылось сильное кровотечение, и его никак не удавалось остановить. Сердитый Вишняков бегал по операционной, шипя, как гусак, что до отхода поезда остался всего час и ждать их никто не будет.
  - Зря стараетесь, - кричал он, - все равно по дороге умрет.
  Поплавский не выдержал и разразился таким трехэтажным матом, что опешивший Вишняков упал на стул и в отчаянье стиснул голову руками. Будь на их месте кто-нибудь другой, он не стал бы унижаться, бросил их ко всем чертям, но эти двое - лучшие силы среди его врачей, потерять их, все равно, что остаться без рук.
  Сдерживая улыбки, Володя и Поплавский подмигнули друг другу. Наконец кровотечение остановили. Еще 20 минут зашивали рану и собирали инструменты. Втроем перенесли раненого в повозку и примостились рядом. Кучер кричал на лошадь, Вишняков кричал на кучера и народ, не желавший уступать дорогу. Ехать было всего 15 минут, но, казалось, они никогда не доберутся до цели.
   Бой шел где-то совсем рядом - на окраине села или даже в самом селе. В горах ухали пушки - Толстые Берты, два - три снаряда которых могли разнести все село. Слабый свет прожекторов бегал по небу, высвечивая немецкие самолеты. Тут и там вспыхивали сигнальные ракеты, подавая кому-то знаки. Часть костела на центральной площади, по соседству с которым находился еще недавно штаб армии, была снесена. Старый ксендз с распущенными седыми волосами застыл у дверей, с тоской наблюдая за проходившими мимо него людьми. На другой стороне улицы около деревянной церкви стояли два православных священника с иконами Богородицы и Николая Чудотворца, осеняя ими толпу.
  Повозка поравнялась с домом Войтека.
  - Я на минутку заскочу к советнику и догоню вас, - сказал Володя Вишнякову и, не слушая его возражений, бегом направился к крыльцу.
  Пан Войтек, бледный и взволнованный, стоял в гостиной около окна, с тоской взирая на метавшиеся в небе лучи прожекторов.
  - Пан доктор, - воскликнул он радостно, увидев Володю. - Я думал вы уехали. Все ваши войска давно прошли. Бросили нас на произвол судьбы.
  - Я предлагал вам заколотить дом и ехать с нами.
  - Оставить книги, мебель, ценные вещи...
  - Решайте быстрей, еще есть возможность. Где ваша жена и дочери?
  - Нет, не могу. И князь здесь остается. Будем нести свой крест до конца.
  - Говорят, немцы мстят за помощь русским и забирают в армию всех мужчин, годных к службе.
  - Вы видели, что творится на улице? Все бегут. Только куда? От смерти не убежишь.
  - Мне пора идти. Спасибо вам за приют. Я искренне полюбил вас и вашу семью, только не принимайте у себя больше Рекашева. Он - враг России.
  - Все что-то хотят от нас, - с тоской произнес советник, гордо подняв свою крупную седую голову, - мы, маленькая, несчастная страна, оказавшаяся в жерновах истории. Подождите, доктор, я принесу вам что-нибудь на память.
  Он поспешно вышел и, догнав Володю на крыльце, положил в его карман тоненькую книгу.
  - Адам Мицкевич, - сказал он, - прижизненное издание. Вы - благородный человек! Да будет над вами божье благословение.
  Расчувствовавшись, Володя крепко обнял советника, и они по русскому обычаю трижды поцеловались.
  Подходя к воротам, Володя обратил внимания, что деревянная скульптура Святой девы Марии, стоявшая справа от дорожки, лежит на земле. "Неужели ее снесло снарядом? - подумал он, поднял скульптуру и поставил на место. - Да будет, Войтек, над вами Божье благословение, - повторил он слова советника. - Пусть эта Святая дева сохранит жизнь вам и вашей семье".
  В конце улицы его ждал Ивашов.
  - Федор Степанович, вы почему, не в поезде, - сурово спросил Володя.
  - Ваша благородие, да как же я без вас. Немец со всех сторон прет... Вот-вот сюда подойдет.
  Перрон был заполнен беженцами и солдатами, осаждавшими санитарный эшелон. Все двери в тамбуры были закрыты. Люди сидели на крышах вагонов, гроздьями висели на ступеньках и буферах. Их безуспешно сгоняли начальник вокзала и жандармы, из последних сил поддерживавшие порядок. В последнем вагоне открылось окно, появилось перекошенное от злости лицо Вишнякова. Он махал руками и звал их к себе. Жандармы, сдерживая людей, помогли им взобраться наверх. Начальник вокзала дал сигнал. Поезд дернулся. Перрон вместе с людьми и зданием вокзала медленно пополз назад.
  - Из-за вас тут пришлось выдержать целую осаду, - сердито выговаривал главврач. - Народ совсем обезумел.
  - Хотел еще раз Войтека уговорить ехать с нами, - сказал Володя, - не получилось.
   Уже в тамбуре на них пахнул такой тяжелый запах крови, гноя и лекарств, что в первый момент они задохнулись. В вагоне было еще хуже. Все проходы были заставлены носилками с ранеными, дежурные врачи и сестры перешагивали через них, рискуя наступить кому-нибудь на руку или выронить чайник с кипятком. Своих коллег они нашли в конце вагона. Воспользовавшись неожиданным отдыхом, все спали на полу, укрывшись шинелями. Ивашов лег рядом с Петькой, денщиком Левашова. Поплавский держал место для Володи. Он еле втиснулся между ним и Левашовым, положил под голову мешок с вещами и мгновенно уснул, несмотря на стоны и крики раненых.
  Разбудил его резкий толчок и скрип тормозов. Поезд замедлил ход и остановился. Никто ничего не понимал. Ходячие раненые прильнули к окнам: впереди полыхал пожар. Через щели в рамах вползал удушливый запах гари.
  Из первого вагона пришел начальник санитарного эшелона полковник Короткевич.
  - На соседнем пути немцы разбомбили состав, - сообщил он, - первые вагоны свалились вниз и горят. Дорога в обе стороны разбита.
  - А кто был в поезде? - спросил Поплавский.
  - Какая-то войсковая часть... Станислав тут недалеко, но связи нет. Так что мы застряли надолго. Предлагаю всему медперсоналу спуститься вниз и оказать пострадавшим помощь.
   В вагоне поднялась паника. Увидев, что врачи направились к выходу, раненые хватали их за руки, умоляя не бросать. Те, кто мог самостоятельно передвигаться, вылезли наружу и с ужасом смотрели на горящие вагоны. Бывалые солдаты утверждали, что немцы обязательно вернуться сюда и, пока не поздно, надо выносить людей из их эшелона. Между тем ветер переменился, пожар вот-вот мог перекинуться по сухой траве в сторону леса и их состава. Ситуация складывалась отчаянная.
  Сонные санитары выгружали ящики с лекарствами и, взвалив их на плечи, тащили к месту трагедии. Другие уже спустились вниз и вытаскивали людей из-под обломков. Работа продвигалась медленно. Сначала надо было определить, кто уже, действительно, умер, а кто потерял сознание от угарного газа. Володя и Поплавский осматривали раненых. Несчастные лежали на траве, обводя врачей обезумившими от боли глазами. Больше всего пострадало людей во втором вагоне, где во время налета находился весь командный состав полка: по словам одного раненого, оказавшегося ординарцем начальника штаба, там шло оперативное совещание. Невольно приходила мысль, что немцы устроили артобстрел по чьей-то наводке (в таких случаях всегда обвиняли местных евреев). Командир полка и несколько офицеров сгорели заживо. Остальные получили разной степени ожоги и ранения. Их надо было срочно оперировать.
  Подошли Вишняков, Короткевич и другие врачи. Володя предложил развернуть в лесу палатки.
  - А если немцы снова начнут обстрел? - угрюмо промолвил Короткевич.
  - Что же, смотреть, как люди умирают?
  - Эшелон бомбили давно, и из Станислава до сих пор никто не приехал.
  - И из окрестных сел людей нет. Как будто все кругом вымерли.
   - Бегут от немцев.
   - Однако кто-то их навел на поезд.
   - Около дома Войтека все время вертелись подозрительные люди, - сказал Селиверстов, который так и не уехал в тыл, несмотря на все старания главврача отправить его в отпуск, - советник - наверняка австрийский или немецкий шпион. И князь Мудешиньский не лучше.
   - Этот вообще прохвост. Голубей видели? Это его голуби, - поддержал его инфекционист Безобразов. - Он с ними передавал сообщения о наших частях.
   - Чепуха, - сказал Володя. - Князь и советник не имеют к шпионажу никакого отношения. Они - патриоты своего края и больше всего на свете боятся его разорения. И про этот поезд они не могли знать. Он шел далеко от нашей станции.
   - Напрасно мы так церемонились с ними, - свирепо ворчал Селиверстов.- Дали князю охранную грамоту. Все они - и те, что будто бы за нас, и те, что против нас,- одна шайка-лейка.
   - Господа. Что же делать с ранеными? - оборвал их разговор Вишняков и посмотрел в сторону леса. - Может быть, и правда, поставить две палатки и не ждать, пока подойдет помощь. Как вы на это смотрите, Максим Дмитриевич? - обратился он к Короткевичу, бывшему старше его по званию.
   Тот долго молчал.
  - Слишком рискованно. А? - наконец, выговорил полковник, непонятно к кому обращаясь, и не услышав ответа, тяжело вздохнул. - Придется ставить. Вы оставайтесь здесь, а я пойду к эшелону, отдам распоряжение своим санитарам. За час - полтора они все сделают, а ваши люди, Виктор Федорович, пусть подносят к лесу тех, кто, подлежит срочной операции.
  Полковник ушел. Вишняков приказал Левашову найти в санитарном поезде раненых, которые помогут им работать в лесу, и сам направился туда, сказав, что даст знать, когда все будет готово.
  Врачи вернулись к горящим вагонам. Шансов найти еще живых не было. По-прежнему сильно пахло гарью. Это запах усиливался дымом, который ветер приносил с той стороны, откуда они приехали. Там уже хозяйничали немцы и, мстили жителям, поджигая дома.
  Вернулся Левашов.
  - Нашли поляну, - сказал он, - рубят деревья, чтобы ее расширить.
  - Зря это, - сказал Бритвин, - немцы идут за нами следом.
  - Мы здесь в ловушке. Машинисты, говорят, что в нескольких километрах отсюда мост через Прут, тоже, наверное, разбомбили.
  - А, может быть, и нет, раз немцы идут следом. Самим пригодится.
  - У них техника на высшем уровне, - сказал Селиверстов. - Разбомбят и быстро наведут новый.
   Вдоль линии двигались какие-то фигуры. Завидев врачей, они быстро сворачивали в сторону.
  - Кто это? - спросил Володя.
  - Беженцы, которые вчера оккупировали поезд, - усмехнулся Левашов. - Теперь передвигаются своим ходом, тоже поняли, что мы в ловушке.
  - Здесь больше делать нечего,- сказал Селиверстов - пойду в поезд отсыпаться. Кто со мной?
  - Надо пойти помочь с палатками, - сказал Бритвин. - Абельцева не видели, Николай Миронович?
  - Он там, с Вишняковым.
  - Тем более надо пойти.
  - Любите вы, Петр Алексеевич, совесть пробуждать, - проворчал Селиверстов. - Так уж и быть, я с вами. На том свете отоспимся.
  - А вы, господа?
  - Мы здесь еще походим.
  - Леонид Петрович не может без своего черного юмора, - сказал Поплавский, когда Бритвин и Селиверстов отошли, - тяжелый человек.
  - Это он только с виду такой, - возразил Володя, - а в тыл, видите, не захотел ехать, как Вишняков не старался его спровадить. Понимает, что его место тут, вместе со всеми. И руки у него хорошие.
   Неожиданно послышался гул. Из-за леса вынырнул немецкий аэроплан. Он низко летел над землей так, что видно было ухмыляющееся лицо летчика в шлеме. Кто-то со стороны поезда стал в него стрелять, но без успеха. Сделав круг, самолет улетел обратно.
  - Разведчик, - сказал Левашов. - Теперь жди обстрела.
  Почему-то вдруг стало очень тихо. Даже раненые перестали стонать, боясь нарушить эту тишину. И тут раздался вой, похожий на крик раненого зверя. Он шел с той стороны, куда скрылся самолет, все нарастая и нарастая, пока не обрушился на их поезд. За ним последовал второй, третий...и их количеству уже не было счета.
  - "Толстая Берта", - определил Левашов. - Теперь всем хана
  Весь санитарный поезд горел. Успевшие оттуда выскочить люди, метались по полю, не зная, куда спрятаться. Одни бежали к лесу, другие - вниз, к лежавшим на боку вагонам первого поезда.
  - Надо бежать в лес, - сказал Поплавский.
  - Не успеем, опять летит.
  Новый удар теперь обрушился на поле и лес, в то самое место, где санитары под командой Вишнякова ставили палатки. Все вокруг заволокло едким дымом.
  В стороне от врачей сидела медсестра Нина Сарычева и выла от страха и боли. Ее левая рука безжизненно висела в окровавленном рукаве. Левашов, пригибаясь, побежал к ней.
  И сейчас же прямо над ними раздался вой все того же раненого зверя.
   - Ложись, - крикнул Поплавский и бросился на землю. Володя упал рядом с ним лицом в траву. Что-то со свистом пролетело над головой. В ту же секунду раздался взрыв, и на них обрушился фонтан из осколков снаряда и земли. Последнее что Володя услышал, крик медсестры Сарычевой: "Докторов убило".
  
  ГЛАВА 6
  
  Точка, откуда немецкая артиллерия по наводке своего разведчика вела обстрел железной дороги, находилась с другой стороны леса в селе Красинка, в 20 километрах от Станислава. Боясь, что немцы взорвут мост, по которому отступала русская армия, и все еще надеясь повернуть ее назад и начать новое наступление, как это было весной 1915 года, штаб 8-й армии приказал командиру полка Федченко, охранявшему мост, захватить село. Федченко понимал, что это - бесполезное занятие: бегущие в беспорядке части уже не остановить никакой силой, только зря погибнут люди, но приказ есть приказ, и через три часа остатки его полка штурмом взяли Красинку, выбили немцев, сумев захватить одну "Толстую Берту". Остальные три пушки немцы сами утопили вместе с лошадьми в реке, отходя по деревянному мосту, не выдержавшему тяжесть этих пудовых махин.
  Вскоре из Станислава на место артобстрела поездов был выслан состав из трех вагонов. В нем находилась бригада ремонтных рабочих, два взвода солдат (им в помощь) во главе с капитаном Мухиным, связисты, группа медсестер и санитаров.
  На месте солдаты разделились. Одни помогали ремонтникам и связистам восстанавливать пути и телеграфные провода, другие обходили покореженные и еще продолжающие гореть вагоны, надеясь отыскать живых людей.
  Из санитарного поезда почти никого не осталось в живых, кроме тех ходячих раненых, которые при появлении аэроплана успели выскочить из вагонов и каким-то чудом уцелеть. Их было человек 30. Они стекались к прибывшему поезду и с энтузиазмом рассказывали медсестрам, что здесь произошло.
  Из врачей дееспособным оказался один Левашов. Он был контужен в голову, и некоторое время находился без сознания. Когда же пришел в себя, никак не мог вспомнить, что с ним произошло, медленно обводя глазами стены вагона, куда его успели отнести. О Поплавском и Даниленко не сразу спохватился, а когда вспомнил, подскочил, как ужаленный. "А где наши доктора?" - громко закричал он, так как оглох на одно ухо. "Не знаю, - пожала плечами опекавшая его молоденькая медсестра, - наверное, погибли".
  Левашов соскочил с полки и, оттолкнув сестру, пытавшуюся его удержать, бросился к выходу. Затем что-то вспомнил, вернулся назад и стал расспрашивать, где его нашли. Все указывали на разные места. В начале вагона лежала медсестра Нина Сарычева. Он два раза прошел мимо нее, не заметив, что она зовет его мычанием и жестами. Левашову указали на нее.
   Левашов вспомнил, что перед тем, как началась бомбежка, Нина лежала недалеко от них с оторванной рукой, и он намеревался ей помочь. Второй раз ее контузило в голову осколком от той же бомбы, что обрушилась на докторов, она плохо слышала и не могла говорить. Принесли бумагу и карандаш, и она описала место, куда упала бомба. Левашов взял с собой санитаров и медсестру. Место нашли. Там была глубокая воронка и рядом - два человека, засыпанные землей. Это были хирурги. Поплавский был мертв. Даниленко находился без сознания, пульс у него едва прощупывался. Он был ранен в голову, все его лицо было в крови. Левашов покачал головой и приказал медсестре обработать рану и сделать перевязку.
  - Посмотрите на его ногу, - сказала девушка.
  Левашов увидел, что на левой ноге доктора отсутствует передняя часть ступни с пальцами, как будто ее ровно, по линейке, отпилили ножовкой. Открытая рана была забита землей, через нее сочилась кровь.
  - Обработайте все раны и отнесите его в вагон, - сказал он сестре и санитарам. - Вы не знаете, когда поезд отправится обратно?
  - Не раньше, чем завтра. Когда всех подберем, и рабочие наладят связь и дорогу.
  - За это время здесь все перемрут, - со злостью сказал Левашов и пошел искать машинистов.
  День был теплый, солнечный. Легкая дымка обволакивала всю окрестность. Сняв кители и сапоги, два машиниста и кочегар лежали на пригорке, подставив лица к солнцу. Один из них успел заснуть и так громко храпел, что работавшие на соседних столбах связисты оборачивались в его сторону и со смехом что-то кричали. Кругом лежали трупы, но за время войны люди настолько к ним привыкли, что не обращали на них внимания.
  Левашов громко свистнул. Кочегар приподнялся и недовольно пробурчал:
   - Чего надо?
   - Когда поезд отправится обратно?
  - Спроси у капитана Мухина. Он тут главный.
  - А где он?
  - Кто его знает? У поездов.
  Левашов пошел искать капитана. Мухин оказался неуловим. "Он в лесу", - сказали солдаты, таскавшие оттуда носилки с наваленными друг на друга трупами. Левашов направился к лесу. Навстречу ему шли солдаты с очередными носилками. Сверху лежал труп Вишнякова, под ним - труп Абельцева. Абельцев был ранен в висок, из маленькой дырки по его лицу стекала тоненькая струйка крови. Следом на других носилках несли Бритвина и Селиверстова. На лице Селиверстова застыла удивленная улыбка, как будто он до последнего мгновения не мог поверить, что смерть подберется и к нему. Левашов поспешно отвернулся. К горлу поступил комок, так что ему стало трудно дышать, в груди заклокотало. За годы войны он достаточно насмотрелся на смерть, но увидеть убитых коллег, которые еще недавно с тобой разговаривали, оказалось выше его сил. Сдерживая рыдания, он пропустил санитаров и направился к лесу. В лесу ему сказали, что Мухин только что здесь был, но минут пять назад ушел к поездам.
  Потратив полчаса на пустые поиски, Левашов вернулся к машинистам. По дороге он поднял чью-то винтовку и, подойдя к пригорку, стал по очереди наставлять дуло то на кочегара, то на бодрствующего машиниста. Те, перепугавшись, вскочили.
  - Ты что, доктор, сдурел?
  - Отправляйте поезд, - закричал Николай Миронович срывающимся голосом, - а то тут все помрут.
  - Опусти винтовку, так поговорим.
  - Неужели не ясно, люди в вагоне умирают. - Левашов выстрелил в воздух.
  Второй машинист проснулся и испуганно таращил глаза на человека с винтовкой. Ему объяснили, в чем дело. Он стал натягивать сапоги и шарить рукой в кармане брюк.
  - А ну, встать, - набросился на него Левашов, решив, что тот ищет в кармане оружие. - Руки за голову и двигай к паровозу. Все остальные за ним.
   На выстрел прибежал неизвестно откуда взявшийся Мухин.
  - Кто стрелял?
  - Доктор тут буянит, - пояснил кочегар, - требует отправлять поезд.
  - Соберем всех раненых и поедем.
  - Я - тут единственный доктор, - сказал Левашов, продолжая держать под прицелом своих заложников, - официально заявляю, что все, кто лежит в вагоне, нуждаются в срочных операциях. Там есть известный профессор Даниленко. Его надо срочно доставить в лазарет. За остальными ранеными поезд вернется назад. Их еще долго собирать.
  - Чего захотел, гонять поезд туда-сюда, -съязвил один из машинистов, осмелев в присутствии капитана. - Это тебе не гончая собака.
  Левашов погрозил ему кулаком.
  - Отправляйте немедленно или всех перестреляю. Мне терять нечего, я теперь контуженный. - И, видя, что капитан игнорирует его слова и усмехается, выстрелил ему под ноги. Тот подпрыгнул, закричав диким голосом:
  - Я тебе, сукин сын, постреляю. Черкасов, Фролов.
  К нему подбежали двое солдат.
  - Арестовать доктора.
  - Ваше благородие, - кинулся к капитану один из раненых солдат. Левашов узнал в нем Ряшина, вестового полковника Клепикова. - Отправьте поезд. Даниленко, про которого дохтур говорит, всех наших раненых с того света повытягивал.
  - Черт с вами. Перенесите всех раненых в один вагон, остальные отцепите. Из Коломыи сразу назад. А вы, доктор, останетесь здесь и будете помогать сестрам.
  - Не могу, ваше благородие. Доставлю профессора на место, тогда вернусь. Здесь работы на неделю хватит.
  В Станиславе была полная неразбериха. На путях, в амбарах, в пакгаузах, на крышах разбитых вагонов - везде лежали и сидели люди: солдаты и беженцы. Госпиталь, выславший на место бомбежек поездов свою санитарную бригаду, успел уехать в Черновцы. В другом госпитале было четыре хирурга, но не один из них не делал операций на голове. Таких раненых обычно отправляли в тыл на санитарных поездах или позволяли спокойно умереть. Рентгеновская установка не работала. Хорошо еще, что оказались два комплекта инструментов (нераспечатанных), необходимых для трепанации черепа.
  Сначала Левашов заставил хирургов сделать Даниленко операцию на ступне, так как опасался гангрены, затем сам взялся за операцию на мозге. За время работы с профессором он много раз помогал ему делать трепанацию черепа, сшивать крупные и мелкие сосуды, вырезать крупные гематомы, останавливать кровотечения, но самому не приходилось все это делать от начала до конца - в этом было несомненное упущение профессора. Сейчас же он находился в состоянии аффекта и был одержим одной мыслью - спасти Владимира Ильича. Он так уверенно все делал и отдавал распоряжения помогавшим ему двум врачам и сестрам, что те сочли его за опытного нейрохирурга.
  По всем соображениям Левашова операция прошла успешно. Даниленко вскоре отошел от наркоза, но плохо говорил и не мог шевелиться. В таком состоянии он мог пробыть очень долго. Интерес к этому именитому раненому у всех пропал. Сестры подходили к нему редко, чтобы поменять повязки и вспрыснуть уколы с глюкозой и витаминами. Гигиену и все остальное Левашов делал сам: кормил его молоком и жидкими кашами, обтирал водкой с мылом, ворочал с боку на бок и массировал тело, чтобы не было пролежней. Он сидел рядом с неподвижным телом доктора и не знал, что делать дальше. Возможно, у Владимира Ильича были еще и другие осложнения после взрыва: на позвоночнике, в легких, других органах, которые без рентгена трудно было определить.
  Надо были двигаться дальше в тыл, но не было санитарных поездов. Левашов узнал, что на станции формируется эшелон для отправки в Киев на ремонт подбитой техники, и заставил главного врача устроить их на этот поезд. Тот был только рад избавиться от докучавшего всем Левашова и его профессора. Им выдали соответствующие документы, продукты на неделю, медикаменты. Левашов выпросил у начхоза госпиталя два шерстяных одеяла.
  Состав сопровождал конвой из 18 солдат (по три человека в каждом вагоне), шести офицеров и их денщиков. Офицеры и денщики ехали отдельно в первом вагоне, где для них было отведено специальное место. Там же должны были ехать профессор и Левашов. Офицеры не захотели, чтобы полуживой профессор находился с ними в одном вагоне, и приказали Левашову отнести его в соседний вагон с техникой. Левашов устал со всеми бороться, нашел в этом вагоне подходящее место и устроил для доктора удобное ложе из одеял.
  В дороге солдаты из их вагона, да и других тоже, втайне от офицеров, покупали на станциях у крестьянок самогон и угощали Левашова. Тот брал у них его только в медицинских целях, мужественно борясь с искушением последовать их примеру и напиться до умопомрачения. "Вот доставлю доктора на место, - утешал он сам себя, - тогда отведу душу".
  Эшелон медленно полз, пропуская встречные поезда с солдатами и военной техникой. На одной из станций он увидел, как из соседнего поезда санитарная команда вынесла несколько трупов, умерших от тифа, и густо посыпала платформу хлорной известью. Левашов внушал солдатам, чтобы они на станциях ни с кем не общались и ничего не брали у местного населения. Но беда пришла не от них, а из вагона, где ехали офицеры. Один из них подобрал где-то красивую молодую украинку и два дня с ней развлекался. На второй день их знакомства у обоих поднялся сильный жар, началась лихорадка. Послали денщика за Левашовым. Левашов отказался идти. Ему и так было ясно, что у парочки - тиф, и посоветовал немедленно вынести больных из вагона, а остальным поискать себе пристанище в другом месте. Денщик решил обратно не возвращаться, и на глазах изумленных солдат и Левашова влез на крышу и стал пробираться в соседний вагон.
  Офицеры сами догадались, чем заболели их товарищ и его спутница, велели другому денщику оставаться около больных, и на ближайшей остановке перебрались в вагон, где находились доктора. Левашову такой оборот дела не понравился. Он пригрозил офицерам и их денщикам, что расправится с каждым, кто посмеет приблизиться к профессору.
  К его радости Даниленко начал потихоньку говорить и шевелить пальцами. Голова его прекрасно работала. Левашов во всех подробностях, с юмором, рассказал, как делал ему операцию, уверяя, что никогда в жизни больше на это не осмелится. Володя на это улыбался и пожимал ему руку слабыми пальцами. Внутри себя он вел не заметную для постороннего глаза работу: напрягал мышцы на ногах, руках и животе, приподнимал спину, делал дыхательную гимнастику.
  Левашов по нескольку раз в день массировал все части его тела. Это доставляло Володе сильные физические страдания. На его лице появлялись гримасы, и однажды вырвался глубокий стон. Левашов быстро отдернул руку, но профессор потребовал продолжать занятия.
  - Что у меня со ступней? Очень болит, - то и дело жаловался он Левашову.
  - У вас небольшая рана. Скоро пройдет, - успокаивал его Николай Миронович, не желая расстраивать больного сообщением об оторванных пальцах. Пусть окрепнет, тогда сам все поймет.
  Больной офицер и его сожительница скончались, не доезжая Жмеринки. На станции их сдали санитарной команде, вагон обсыпали хлоркой, а бывшего рядом с ними солдата, верно служившего им до последней минуты, на всякий случай отправили в инфекционный блок местной больницы.
  Ночью к их поезду прикрепили еще один вагон, с ранеными лошадьми. Вагон от них был недалеко, и оттуда невыносимо разило конской мочой и навозом. Этот запах, смешанный с запахом хлорки, отравлял существование всех ехавших в эшелоне людей.
  На третий день тифом заболели все пять офицеров, перебравшихся в их вагон от больного товарища и его сожительницы. Это выяснилось, когда поезд, наконец, сдвинулся с места. Увидев это, солдаты, не сказав ничего Левашову, сбежали по крыше в другие вагоны. Офицеры требовали, чтобы Левашов к ним подошел и ухаживал за ними до ближайшей остановки. Левашов не обращал на них внимания и отвернулся от Даниленко, который усиленно подмигивал ему глазами и что-то тихо говорил, наверное, чтобы он имел совесть и подошел к тифозным. "Нет, Владимир Ильич, - бормотал себе под нос Левашов, но так, что профессор не мог его не слышать, - они сбежали от своего товарища, бросили его умирать, а я должен проявлять к ним милосердие? Тут теперь каждый за себя. Один денщик удрал. Солдат, как ветром сдуло. И нам с вами надо бежать. Только куда же мы по крыше? Сейчас будет остановка, и мы переберемся к лошадникам".
  Левашов посмотрел на Даниленко. Тот сердито сдвинул брови. "Сердитесь, Владимир Ильич? Ну, и напрасно. Силы-то свои поберегите для другого раза. А заболею я через них, кто с вами будет возиться? Никто. Выбросят нас на помойку, как собак".
  Вскоре поезд остановился. Кругом была непроглядная темень. Ни здания вокзала, ни людей. Только впереди светился красный свет светофора. Ждали встречного поезда. Левашов натянул на доктора шинель, подтащил его к двери и, взвалив на плечи, потащил к последнему вагону. Двери в нем были распахнуты настежь. Он положил доктора на пол и вернулся обратно, чтобы забрать одеяла и оставшиеся вещи. За время его отсутствия один из офицеров каким-то образом добрался до постели Даниленко и лежал там, уткнувшись лицом в его мешок с вещами. Рядом лежала открытая фляга с водой, из которой доктор пил. Левашов обругал его матом, и, взяв с собой только свой вещмешок и лежавшую в укромном месте бутыль с самогоном, отправился обратно.
   Кони стояли за перегородками и беспокойно вытягивали шеи, поглядывая на незнакомых людей. Глаза у них были печальные, как у тяжелобольных людей. Некоторые ржали, требуя воды или сочувствия у своих хозяев. Хозяева - четверо здоровых казаков, лежали на полу, мертвецки пьяные, в тех местах, где их сморил сон. Левашов, на всякий случай, подошел к каждому из них, чтобы удостовериться, что они - спят, а не умирают в беспамятстве от тифа. От них разило жутким перегаром. По всему вагону валялись бутылки с наклейками "Медицинский спирт".
  Левашов отнес профессора в дальний угол вагона, где было более-менее чисто, положил его на свою шинель, а на себя надел для солидности белый халат, который лежал в его вещмешке. Его не покидало чувство тревоги.
  Утром голодные лошади беспрерывно ржали и терлись боками о перегородки. Казаки проснулись только в обед и, переругиваясь друг с другом, занялись уборкой, не замечая в своем вагоне новых обитателей. Один из них неожиданно наткнулся на них и подозвал товарищей. Левашов вытащил из кармана халата документы на себя и профессора, выданные в госпитале, протянул их старшему по званию - с погонами хорунжего, и объяснил, что в соседнем вагоне солдаты замучили их пьяными выходками. Казаки подозрительно на них посмотрели, но оставили в покое.
  Подхорунжий оказался ветеринарным врачом. Левашов без зазрения совести, но со знанием дела сочинил ему, что он - знаменитый врач и сопровождает в госпиталь еще более знаменитого профессора в Петербург. Он сделал ему редкую в медицине сложную операцию на мозжечке и теперь должен доложить об этом научному миру. Ветеринар с уважением слушал его и жаловался, что у них в ветеринарной службе мало хороших врачей, и что ему с трудом удалось уговорить начальство отправить на леченье десять породистых рысаков, а не пристрелить их, как обычно поступали с ранеными животными. Этих рысаков они взяли на племенном заводе у одного немецкого барона. "Лошадь - не человек, - говорил он с теплотой. - Человек понимает, что с ним происходит, когда его ранит. Лошадь же, страдая, ждет от своего хозяина помощи, а он берет ружье и пристреливает ее, хотя она до этого, может быть, не раз спасала ему жизнь, вынося с поля боя".
  Левашов был доволен, что они перебрались в этот вагон. Ветеринар помогал ему ухаживать за Даниленко, разрабатывал ему мышцы и суставы ног, так как оказался крупным специалистом в этой части, конечно, той, что касалась лошадей, но в обеих медицинах есть много общего.
  В трезвом состоянии казаки целый день возились со своими породистыми питомцами, скребли им спины, поили, кормили, обрабатывали раны. Подхорунжий заставил их вычистить стойла и вымыть во всем вагоне пол: как-никак в их вагоне теперь ехали уважаемые доктора.
  Левашов немного расслабился и перестал думать о тифе. Володю он кормил молоком и жидкой кашей. Их он обрабатывал на огне (в вагоне была маленькая печурка). Сам ел картошку и суп из одного котла с казаками. Иногда позволял себе выпить с ними стакан спирта из очередной "запасной" медицинской бутыли, но не больше.
  Когда он себя неожиданно плохо почувствовал, то решил, что это обычная усталость. Он мало спал, карауля каждое движение доктора. Вскоре у него начались жар и лихорадка. Это был тиф. Кто из них его заразил: офицеры из того вагона или казаки, с которыми он ел из одного котла, было не важно. Пока все казаки чувствовали себя хорошо. Левашов, не показывая своего недомогания, стал внушать ветеринару, что тот - хороший, надежный друг и единственный человек, на которого, в случае чего, он может оставить профессора.
  - Ты чего это-то, Мироныч, завел такую песню? - недоумевал ветеринар.
  - Пуля у меня в бедре сидит, еще с русско-японской войны, - солгал Левашов и для наглядности продемонстрировал ему старый шрам от пули, полученной в 1904 году под Мукденом. - Наверное, сдвинулась с места от того, что поднимаю профессора, и пролезла в кишки. Мочи нет, как болит. Если вдруг помру, профессора доставь в любой госпиталь.
  - Скоро подойдем к Киеву. Там должны быть поезда в Петербург. Посадим вас туда вместе с профессором.
  - Сделай милость, посади профессора, а я как-нибудь потерплю.
  Он отошел в сторону, сел около стенки вагона и продолжал из последних сил разговаривать с ветеринаром. Голова его раскалывалась на части, внутри все горело, глаза резала невыносимая острая боль. Вскоре он провалился в темноту, продолжая сидеть в том же положении.
  Решив, что его собеседник заснул, ветеринар пошел к своим товарищам, и они распили очередную бутылку спирта из медицинских запасов, после чего тут же дружно захрапели. Они бы так спали до завтрашнего дня, но одному из казаков потребовалось выйти по нужде. Он спустился на платформу и, возвращаясь на свое место, услышал стон профессора. Тот звал Левашова и показывал рукой казаку, что ему нужно оправиться.
  Казак стал тормошить Левашова. Тот открыл глаза, посмотрел на него мутным взглядом и свалился набок. Казаки уже слышали, что в поезде свирепствует тиф. "Не хватало у нас тут тифозных", - пробормотал казак в испуге и стал тормошить ветеринара. Тот потрогал лоб Левашова. Лоб был горячий, но так как Левашов накануне жаловался ему на боль в старой ране, решил, что жар у него поднялся по этой причине.
  - Где мы стоим, не знаешь? - спросил он казака, широко зевая и крестя рот.
  - А шут его знает. Темно, не видать.
  - Пойди, пройдись по перрону, нет ли там скорого на Киев. Мы их туда пристроим.
   Казак быстро вернулся назад.
  - Скорого не видать, а на соседнем пути стоит санитарный эшелон. Кажись, идет, на Москву.
  - Жаль не в Петербург, но теперь уже все равно. Берем профессора и несем туда.
  Они подхватили шинель, на которой лежал Даниленко, и понесли его к выходу. Левашов открыл глаза и проводил их взглядом. Когда они спустились вниз, он подполз к открытому проему и стал смотреть, куда они пошли.
  Совсем рядом, на соседнем пути стоял поезд. Подхорунжий что-то крикнул стоявшим в тамбуре людям. Оттуда спустилась женщина в белом халате, заглянула в носилки и приказала поднять их в вагон. Левашов удостоверился, что это, действительно, санитарный эшелон и профессор находится в надежных руках. Затем он с трудом спустился вниз, залез под вагон и переполз на другую сторону. Там были деревянные постройки. Он прополз еще несколько метров и потерял сознание.
  
  
  Глава
  
  Санитарный эшелон шел из Львова. В Тернополе при погрузке новых раненых начальник эшелона Алексей Алексеевич Гаврилов увидел на одних из носилок своего товарища по одесской гимназии Григория Устименко и поместил его в свое купе. Устименко был ранен некоторое время назад в плечо, и уже шел на поправку.
  Сейчас он полулежал на подушках, они пили коньяк, доставшийся главврачу по случаю, и отводили душу в воспоминаниях, стараясь не говорить о войне.
  - А помнишь белокурую гимназистку из шестого класса Мариинской гимназии? - говорил Николай, подмигивая товарищу левым глазом. -На выпускном балу она танцевала с Рудаковым, а ты от злости наступил ей на платье, и у нее отлетели оборки.
  - Конечно, помню, - рассмеялся мелким смехом главврач, ударяя себя по колену. - Ее мать устроила директору гимназии скандал. Тот вызвал отца и пригрозил, если я не извинюсь перед девушкой, лишить меня аттестата. Я отказался. Отцу пришлось дать директору денег. Аттестат мне выдали с оценкой "хор" за поведение. Отец дал еще денег. После этого он со мной не разговаривал несколько недель, пока я не поступил в университет на медицинский факультет, как они с матерью хотели.
  - Девушка того не стоила. Она сейчас вышла замуж за присяжного поверенного, намного старше ее.
  - Нет, не скаж-и-и. У нее были красивые с поволокой глаза. Дух захватывало, когда она на меня смотрела. Я готов был всем пожертвовать, чтобы ее поцеловать. Она знала это и играла мной. Вот ты сказал, что она вышла замуж, и у меня сердце екнуло. Это было мое первое чувство в жизни, поэтому так долго помнится. Теперь я женат. У меня трое сыновей. А у тебя, как дела на личном фронте? Ты тоже, кажется, был влюблен в какую-то гимназистку.
  - Право, Алеша, зачем ты женился? Быть влюбленным в одну женщину, чертовски скучно. Женщина по своей природе привязана к дому, хозяйству, детям и требует от тебя того же - сидеть около нее весь день и смотреть ей в рот. Это мука. Нет, я дорожу свободой. У меня и профессия такая - инженер-строитель железнодорожных путей. Живу то на севере, то на юге. И от женщин нигде нет отбоя.
  - Но ведь когда-то надо будет и жениться.
  - Да надо ли? Это обществу надо, оно за меня так решило вместе с церковью, а у меня для этого нет желанья.
  - Ты наслушался анархистских идей.
  - Представь себе, я давно ничего не читаю, кроме сатирических журналов. От политики меня тошнит. Сказать тебе по правде, я давно мечтал о войне, чтобы она внесла какое-нибудь оживление в жизнь общества. Но и война - сплошное однообразие: смерть, грязь, вши и тиф.
  - У тебя хандра. Тебе надо переменить обстановку, поехать куда-нибудь к морю, солнцу.
  - От себя никуда не денешься. Как там у Пушкина: "Тогда я сам осенняя пора:
  Меня томит несносная хандра...
   - Осень на многих плохо действует, а у тебя настоящий посттравматический синдром. В госпитале тебя подлечат, сразу поезжай в Одессу, куда-нибудь на дачу, в Аркадию.
  Их беседу прервал стук в дверь. Главврач чертыхнулся, но открывать не спешил. Стук настойчиво повторился.
  - Ну, что там еще? - крикнул Гаврилов, подошел к двери и нетвердой рукой повернул ключ. В купе вошла старшая сестра Тинякова.
  - Алексей Алексеевич! На станции нам погрузили раненого профессора Даниленко из Петрограда.
  - Кой черт, тут на какой-то станции мог оказаться раненый профессор из Петрограда. Постойте, постойте. Как говорите фамилия раненого, Даниленко? Он же погиб. В журнале был о нем некролог. Сходите к Панову, я дал ему почитать этот номер.
  Сестра ушла.
  - Нет, ни от кого покоя, - вздохнул главврач. - Когда все это кончится.
  - Вот видишь, Алеша: у тебя тоже хандра. Мы все устали от бессмыслицы войны.
  В дверь снова постучали. Вошла Тинякова с журналом. Гаврилов открыл первую страницу.
  - Ну, что я говорил. Вот он, некролог. Профессор Даниленко. Дали на первой странице в знак уважения. Погиб при бомбежке санитарного поезда под Коломыей. Откуда вы взяли, что ваш раненый - это он?
  - Люди так сказали, которые его к нам доставили, и он сам подтверждает.
  - Похож на этот портрет?
  - Нет. Здесь молодой, красивый. А наш - старый, худой, с провалившимися щеками.
  - Самозванец. Придется идти разбираться. Тифозных на станции сдали?
  - Сдали. Троих живых и один труп. Той женщины-врача, что нас попросил полковник взять в Тернополе. Я даже не успела записать ее имя в журнал. Все данные у вас.
  - Я их тоже, наверное, выбросил. Попался дотошный полковник в Тернополе, - объяснил он своему товарищу. - Возьмите и возьмите с собой, иначе помрет. А у меня строгое правило: тифозных со стороны не брать. Своих хватает. Взял на свою голову, сам понимаешь, не просто так, - тихо сказал он товарищу, чтобы не слышала медсестра, и подмигнул, - коньячок-то был что надо, французский. Вот, кажется, нашел.
  Он вытащил смятую записку.
  - Любовь Макаровна Шумова, врач-хирург, направлялась в 14-й полк пятой армии. Из Екатеринослава. Отвоевалась бедная. - Он перекрестился и отдал записку сестре. - Внесите в журнал. Ну, а ты, брат, отдохни тут, а мы пойдем разбираться с профессором. Температуры нет у него? - спросил он уже озабоченно в дверях. - Может быть, тоже тифозный...
  - Нет, мы проверили. Он после трепанации черепа. И часть ступни ампутирована. Его положили пока к солдатам.
  Они прошли в вагон, где был Даниленко. Лежавшие на соседних полках раненые с любопытством смотрели на всю эту картину. Главврач раскрыл журнал и показал профессору портрет, прикрыв рукой черную жирную рамку, которой была обведена фамилия.
  - Ваш портрет, уважаемый?
  - Мой. Довоенный.
  - Тогда позвольте, профессор, устроить вам небольшую проверочку.
   Главврач сел рядом на табурет и стал задавать вопросы по тем фактам, которые приводились в статье: год и место рождения, образование, послужной список, тема его диссертации. Все ответы совпадали. Главврач вынужден был признать, что перед ним - преждевременно похороненный профессор Даниленко. Его перевели в вагон для офицеров. О том, что его похоронили, и о некрологе в медицинском журнале решили пока не говорить: поезд шел в Москву, пусть там коллеги разбираются с профессором, как хотят.
  Всю оставшуюся часть дороги соседи профессора и медперсонал с удивлением наблюдали, как он усиленно борется со своим немощным состоянием, делая физические упражнения руками и ногами. Он стал просить, чтобы его поднимали и сажали, подкладывая под спину подушки. Медсестра Желткова, приставленная к нему, звала на помощь санитаров, и они приподнимали ослабевшее тело профессора. Любое их прикосновение к телу приносило Володе невыносимую боль. Он кусал губы и издавал глухие стоны. Санитары поспешно отпускали его обратно. Он требовал сажать его обратно и оставлять в таком положении сначала на 5 минут, потом на 10, потом на полчаса. К концу пути он мог уже самостоятельно садиться и спускать вниз ноги - две худые палки, одна из которых была перевязана и сильно болела - он уже знал об ампутации.
  - Такое впечатление, - жаловался он Желтковой, - что у меня болят пальцы.
  - Так всегда бывает при ампутациях, - ласково говорила ему пожилая женщина, поражаясь упорству доктора.
  - Я знаю. Сам всегда так утешал раненых. Еще немного, милая Татьяна Николаевна, и попрошу вас принести мне костыли.
  - Это, Владимир Ильич, будете делать без нас. Завтра мы прибываем в Москву.
   Москва встретила их проливным дождем. На перроне высокий, толстый полковник из городского медуправления, заглядывая в документы, давал санитарам указания, куда кого везти. Офицеров в основном отправляли в военный госпиталь в Лефортово. Солдат распределяли по разным госпиталям, лазаретам и больницам. В сутолоке Гаврилов забыл дать соответствующее распоряжение насчет профессора Даниленко. Так как при нем не было документов об офицерском звании, его доставили в госпиталь, расположенный далеко от центра, в Измайлове, и поместили в палату на 40 человек.
   Здесь он имел возможность убедиться в бездушии и безответственности медперсонала тыловых учреждений. Его соседи, солдаты с тяжелыми ранениями, нуждались после операций в постоянном уходе и наблюдении за ними. Сестер не хватало. Изредка они забегали в палату, чтобы вынести утки и выполнить предписание врача. В остальном раненые могли рассчитывать только на сострадание ходячих товарищей.
   Врачи появлялись во время утреннего обхода, быстро группой обходили раненых и, дав на ходу указания сестрам, спешили в соседнюю палату. Если же кому-нибудь из умирающих срочно требовалась помощь, то найти дежурного врача было невозможно. Как правило, он появлялся после того, как человек уже отдал Богу душу. Оставалось только констатировать его смерть и дать указание санитарам вывезти труп из палаты. Иной раз такой труп лежал по нескольку часов, так как санитары в это время разгружали машины с новыми ранеными или помогали на кухне чистить котлы.
   Находясь в госпитале целую неделю, Володя до сих пор не знал, кто его лечащий врач. По утрам сестра приносила ему в мензурках таблетки, которые он должен был принимать неизвестно от чего в течение дня. Он аккуратно выбрасывал их в туалет.
   В конце концов, его терпение лопнуло. Попросив у сестры бумагу и карандаш, он изложил письменно свои требования: сделать ему рентген черепа и всех внутренних органов, назначить механотерапию, массаж, ванны и лечебную физкультуру, и велел передать записку своему лечащему врачу.
  После этого у его кровати появился молодой человек, с усталым, озабоченным лицом, выразив недовольство, что ему указывают, что надо делать.
  - Вы врач? - спросил он, усиленно стягивая для солидности брови к переносице.
  - В некоторой степени да, - ответил Володя. - Вы не можете мне назначать лечение, пока не сделаете рентген хотя бы черепа.
  -У нас работает только один аппарат, - "утешил" его молодой человек. - Вы стоите в очереди. Она подойдет недели через три. Когда получим снимки, обсудим остальные ваши предложения.
  - Мне срочно нужна механотерапия, массаж, лечебная гимнастика.
   Молодому человеку не понравилось такое заявление.
  - Если вы даже врач, сейчас я несу за вас ответственность и без снимков не буду ничего назначать. У вас могут быть непредвиденные осложнения. Покой, только покой, никаких резких движений.
  Володя проигнорировал его слова, продолжал заниматься по своей программе, увеличивая с каждым разом физическую нагрузку на все тело и больную ногу.
  Иногда по ночам его, как и всех тут, мучили кошмары. Всегда одни и те же. Нарастающий звук, похожий на крик раненого зверя, взрыв, сильный удар по голове и женский крик: "Докторов убило". Он просыпался в холодном поту и с тоской вспоминал погибших товарищей и исчезнувшего Левашова, догадываясь, что тот поручил его лошадникам, так как сам заболел тифом. После этого он просил у сестры снотворного и долго ворочался с боку на бок, пока морфий, наконец, не оказывал свое действие.
  В санитарном эшелоне ему так и не сказали, что он числится в списке погибших, и он не спешил сообщать родным, что находится в госпитале. Он дал о себе знать только Бехтереву, коротко описав, что с ним произошло, и, попросив Владимира Михайловича пока ничего не сообщать жене. Бехтерев, узнав, что он жив и находится на излечении в Москве, немедленно пригласил к себе Елену домой и показал ей письмо мужа. Елена тут же сообщила об этом телеграммами родным в Киев и Ромны. В этот момент оба ее сына болели корью, и она попросила съездить в Москву Михаила.
  Илья Кузьмич с начала войны жил в Ромнах. Он плохо себя чувствовал, жаловался на боли в животе и, втайне от жены, посещал врача в городской больнице. Оба тяжело переживали гибель Володи. Елена Ивановна связывала болезнь мужа с этой трагедией. Война наносила им удар за ударом.
  Получив письмо от Елены, что Володя жив, Елена Ивановна немедленно собралась ехать в Москву. Зная решительный характер мамы, Миша прислал ей телеграмму, что выезжает в Москву по просьбе Елены и пришлет им с папой полный отчет о состоянии брата.
  Володя не сообщил Бехтереву об условиях, в которых он находится в госпитале, но тот сам направил письмо начальнику госпиталя с просьбой проявить максимум внимания к профессору Даниленко. Только тогда начальство спохватилось, что у них находится известный хирург. Немедленно для него нашли отдельное помещение, где до этого хранился ненужный инвентарь, привели его в порядок, поставили там кровать, тумбочку и два стула.
   Лечащий врач сам, вне очереди, отвез его на коляске в рентгеновский кабинет. Володе сделали все необходимые снимки и показали ему. Посмотрев рентген черепа, он удивился, как Левашов искусно провел ему сложнейшую операцию на мозге, недаром он всегда верил в его талант хирурга. После этого ему назначили все, что он просил. Однако он сам уже многого добился: наступал на больную ногу; опираясь на палку, доходил до общего туалета, прогуливался до конца коридора и обратно. Пальцы на руках работали хорошо. Рано или поздно он сможет вернуться к операциям.
  Иногда по ночам его мучили кошмары. - Ложись, - крикнул Поплавский и бросился на землю. Володя упал рядом с ним лицом в траву. Что-то со свистом упало рядом. В ту же секунду раздался взрыв, и на них обрушился фонтан из осколков снарядов и земли. Последнее что Володя услышал, крик медсестры Сарычевой: "Докторов убило".
  
  Узнав о том, что в этом госпитале находится профессор Даниленко, к нему приехал директор только что организованного в Москве института скорой помощи Иван Платонович Стеклов, с которым Володя был знаком по встречам на разных медицинских форумах и довоенной переписке. Стеклов предложил ему возглавить в их институте хирургическое отделение. По его замыслу, врачи там не только будут проводить операции, но и создадут базу для научной работы и обучения студентов и врачей из других клиник и городов.
  Володя сказал, что очень рад такому предложению, но прежде должен посоветоваться с женой, так как это связано с переездом из Петрограда. Он сам не знал, зачем это сказал: раньше он не спрашивал у Лены таких советов. Теперь ему казалось, что в их отношениях должны произойти изменения. Он это чувствовал по себе. Она поймет, как это нужно и важно для него, и это решение станет для них обоюдным. Пока же он выжидал время, чтобы окончательно прийти в себя и вызвать ее в Москву. Он стеснялся своего изможденного вида.
  Неожиданно из Киева приехал Михаил. От него-то Володя и услышал впервые о своей "мнимой" гибели. Спасибо Бехтереву, получив от него письмо, он сообщил об этом Елене, та - всем родным. Иначе они до сих пор считали бы его погибшим. Мише не понравился вид Володи. Он постоянно морщился от боли в ноге, был страшно худой, хотя уверял брата, что поправился в госпитале на 10 килограммов. В свою очередь Володя не знал, что Миша потерял руку, и, увидев его пустой рукав, расстроился. Миша похудел, постарел. На его висках, в густой шевелюре и бороде появилась седина, но глаза, как всегда, были веселые и живые.
  - Я без руки, а ты без ноги, - шутил он. - Забавная будет картинка, когда мы выйдем с тобой на улицу.
  - Нет, брат, ты ошибаешься, - со всей серьезностью возразил ему Володя, - нога у меня есть. Я даже очень рад такому исходу. Смогу стоять около операционного стола и продолжать свое дело.
  - Это вас Бог спас, Владимир Ильич, - заметила санитарка, убиравшая в это время его закуток. - Вы людей спасали, а он вас спас. Бог-то все видит.
  - Меня, Лидия Николаевна, спас один очень хороший человек. Сделал операцию и вывез с линии фронта.
  - Все равно Бог, - упрямо стояла на своем женщина. - Это он вам послал этого человека.
  Миша теперь служил в военной прокуратуре следователем по особым делам и занимался делами, связанными с преступлениями в армии. Он рассказывал об удручающей картине разложения среди солдат и офицеров, падении общей дисциплины, массовых волнениях в частях и бегстве с фронта, которое не в силах уже остановить ни трибуналы, ни расстрелы.
  - Ты когда-то был хорошо знаком с Сухомлиновым, - сказал Володя. - Неужели это правда, что он связан с немцами? А суд над Мясоедовым? А Альтшуллер?
  - Дело Сухомлинова было состряпано, чтобы повесить на него все неудачи армии. В его порядочности я не сомневаюсь. Конечно, в его ведомстве могли быть случаи злоупотреблений, но эта беда всей нашей чиновничьей безответственности. Насчет других не знаю.
  - А Рекашевы как? - спросил Володя, вспомнив визит своего тестя в Галицию.
  - Твой тесть, как начальник кадетского корпуса входит в разные общественные организации и часто выезжает на фронт с разными инспекциями. Однако скажу тебе по секрету, - Миша понизил голос, - есть донесения, что, выезжая в Галицию, он имел там сношения с немцами и руководителями мазепинского движения. Он и Петр Григорьевич порвали с монархическими организациями и теперь ратуют за отделение Украины от России.
  - Мы виделись с Сергеем Петровичем на фронте. Он просил держать свой визит в секрете, но тебе я обязан это открыть. Он мне говорил то же самое. И третий братец с ними заодно, если вообще не организатор этой идеи.
  - Хорошо, что ты мне это сказал. Признаться, я сомневался в донесениях на Сергея Григорьевича. Теперь я буду точно знать о его намерениях и всех Рекашевых. Кто бы мог подумать? Ведь тесть так стремился к власти, хотел войти в Думу или правительство. Я сейчас у них бываю редко, а Маша туда постоянно ездит с Катюшкой.
  - Сколько уже лет моей крестнице?
  - Восемь с половиной. А к твоему Саше я так и не выбрался на крестины. Кто же стал крестным отцом вместо меня?
  - Угадай.
  - Бехтерев.
  - Я заочно с ним знаком по давнишнему "делу Бейлиса". Преклоняюсь перед его гражданским мужеством.
  - Прискорбно, что власти идут на поводу у черносотенцев и наказывают людей, которые приносят отечеству только пользу. Он был освобожден от всех своих руководящих должностей. А Сикорский, наверное, процветает?
  - После "дела Бейлиса" он хотел раздуть еще одну историю с ритуальным убийством, но там быстро доказали его инсценировку. Говорят, сейчас он серьезно болен, чуть ли не прикован к постели...
   Миша пробыл в Москве десять дней и уехал, пообещав съездить в Ромны и подробно написать ему о состоянии отца. Володя не хотел делать преждевременных выводов, но сказал, что боли в животе, тошнота и сильная худоба Ильи Кузьмича свидетельствуют о самом худшем - раке.
  
   * * *
  За эти дни от Лены из Петрограда пришло одно за другим два письма. В первом она написала о том, как тяжело переживала известие о его гибели: для нее в тот момент кончилась жизнь, и только болезнь детей заставляла ее что-то делать и двигаться. В другом сообщала, что уже знает от Бехтерева о предложении Володе остаться в Москве. Просила его не торопиться с ответом и все серьезно обдумать. Этот совет насторожил Володю. Она опять не понимала его, и в нем проснулся внутренний протест, который он когда-то испытывал по отношению к жене. Наконец она написала, что в конце сентября выезжает в Москву с детьми и их домработницей тетей Пашей.
   Он с волнением ждал этой встречи, и, чтобы не испугать ее и детей своим изможденным видом, целые дни проводил в коляске на улице.
  В этот год в Москве стояла на редкость теплая осень. В госпитальном парке сладко пахло прелыми листьями и увядающими на клумбах цветами. Днем сильно припекало солнце. Он подставлял лицо под его горячие лучи и блаженно улыбался. Ночные операции, взрывы, бесконечная череда раненых - все, чем были наполнены два года его фронтовых будней, осталось где-то далеко позади. Свои недуги он, несомненно, преодолеет. Жизнь во всей своей полноте возвращается к нему.
  Думая о жене, он старался представить ее фигуру и лицо, и почему-то видел ее только такой, какой она запомнилась ему в последний день перед его отъездом на фронт: с грустным лицом, располневшей талией и пигментными пятнами на щеках. Поэтому, когда в конце аллеи, где стояла его коляска, появилась красивая женщина в светлом пальто и шляпе с вуалью, он с любопытством посмотрел на нее: таких женщин на фоне осенних деревьев, в воздушно-голубой дымке обычно рисуют художники. За женщиной шли двое мальчиков. Самый маленький то и дело отставал, собирая листья. Старший озорничал, поднимая по дороге пыль и весело смеясь. Дама на него сердилась. Они прошли мимо коляски, и только, когда женщина назвала детей по имени: Саша и Павлик, он сообразил, что это его жена и сыновья.
   - Лена, - обрадовано крикнул он.
   Женщина обернулась, в недоумении посмотрев на него, узнала и торопливо позвала детей.
  Стаявшая сзади коляски сестра подвезла его к скамейке, и отошла в сторону, наблюдая за их встречей.
  Лена поцеловала его в щеку, заставив поцеловать туда же мальчиков. Он ожидал, что она проявит больше чувств, прижмется к его лицу, всего его обнимет и заплачет от радости, как это делали жены солдат, приезжавшие навещать в госпиталь раненых мужей. Возможно, ее отталкивали его худоба и осунувшееся лицо. Дети с любопытством рассматривали человека в коляске, которого мама назвала их отцом. Саше было четыре с половиной года, когда он ушел на фронт. За это время он сильно вытянулся, был, как мать, кареглазый, с густой шевелюрой каштановых волос. Павлик был хорошенький, пухлый малыш, голубоглазый и светлоголовый - в породу Даниленко.
  - Шуренька, - обратился Володя к старшему сыну по имени так, как называл его в детстве. - Ты меня не помнишь?
  Мальчик помотал головой.
  - И как мы с тобой катались на санках в саду?
  Мальчик опять замотал головой.
  Лена предложила им побегать по аллее, сама села рядом с мужем на скамейку.
  - Ты не бери себе в голову, - сказала она смущенно. - Они дети, еще ничего не понимают. Дома они к тебе быстро привыкнут.
  - Хорошие мальчики. Спасибо тебе за них.
  Оба замолчали, не зная о чем говорить. Он узнавал и не узнавал ее. Она была неприлично красивой и ухоженной для военного времени. И хорошо одета. Этих вещей у нее раньше не было.
  - Ты прекрасно выглядишь.
  - Старалась для тебя.
  - А я разочаровал тебя?
  - Что ты такое говоришь? - Она взяла его руки и притянула к своей груди. - Ты не представляешь, что я пережила, получив сообщение о твоей смерти. Мне хотелось умереть. Когда Бехтерев позвонил по телефону, что ты жив, и показал твое письмо, я весь день плакала от радости.
  По щекам ее поползли слезы. Он взял ее руку, поднес к губам и поцеловал.
  - Я скоро поправлюсь. Нога заживает, я уже неплохо хожу. Буду немного прихрамывать, но есть специальная обувь, которая делает хромоту незаметной. Миша потерял руку, и то не унывает, шутил здесь по этому поводу. Мне бы только начать работать...
  - Ты серьезно насчет переезда в Москву? - спросила она уже другим тоном, в котором прозвучало недовольство.
  - Здесь открыли новый Институт скорой помощи. Мне предложили стать в нем заведующим хирургическим отделением с предоставлением полной свободы действий и большими перспективами.
  - А наша квартира, знакомые, друзья? Подумай, какая здесь без них будет скука. Ведь это - провинция по сравнению с Петроградом. И ты не можешь оставить Бехтерева. Ты ему всем обязан.
  Володя почувствовал раздражение: она высказывала слово в слово те же аргументы, когда отговаривала его переехать в Казань по просьбе Даршкевича.
  - Лена, - сказал он, стараясь подавить свои чувства, - для меня работа всегда была важней развлечений. Ты это знаешь. Бехтереву я, действительно, многим обязан, но давно вышел из-под его опеки. Вы мне с мальчиками очень дороги, я вас люблю, но ты должна понять, насколько для меня важно новое дело в Москве, поддержать меня.
  - Ты прав, конечно, я согласна, - неожиданно переменила она тон. - Просто я думала о детях, о том, какое они здесь смогут получить образование, что их ожидает в будущем.
  - Твое беспокойство совершенно напрасно. Москва ни в чем не уступает Петрограду и Киеву. Мне обещали подыскать четырехкомнатную квартиру рядом с институтом. Вы сможете туда сразу переехать. Оставь твой телефон в гостинице, я попрошу с тобой связаться. Вот только кому поручить отослать из Петрограда вещи?
   Ответ жены его удивил.
  - Папа сейчас часто бывает в Петрограде и останавливается у нас. Если мы переедем в Москву, он будет жить в нашей квартире и просит сохранить всю обстановку, а нам даст денег на новую.
  Володя с любопытством посмотрел на нее: значит, вопрос о его новой должности они обсуждали с отцом, и, судя по его желанию жить в их квартире, она готова переехать в Москву, но почему-то упорствовала и возражала. Странный она человек, он до сих пор ее не знает. От этого разговора остался неприятный осадок на душе.
  Подбежали мальчики и вручили им по букету кленовых листьев.
  - Вот, видишь, - улыбнулась сквозь слезы Лена, - они уже потянулись к тебе.- И не понятна была причина ее слез: то ли от доброго поступка детей, то ли от обиды, что пришлось ему уступить.
  Подошла сестра: в госпитале начался обед.
  Лена быстро поцеловала его в щеку и, взяв мальчиков за руки, пошла к выходу. Володя смотрел им вслед. Они то и дело останавливались и все трое махали ему рукой. Саша сказал, что-то матери, вернулся к отцу и влез к нему на колени.
  - Папа, я вспомнил, как мы с тобой катались на санках, и что ты меня называл Шуренькой. Так меня никто не называет. А ты теперь инвалид?
  - Как тебе сказать. На санках вас с Павликом катать смогу, и мяч погоняем. А тебе больше нравится имя Саша?
  - Шурик. Ты меня так называй.
  Он поцеловал отца и побежал догонять мать и брата.
  
  
  
   КНИГА СЕДЬМАЯ
  
   ДОЛГИЙ ПУТЬ ДОМОЙ
  
  ГЛАВА 1
  
  Почта во время войны работала плохо. Из России в Париж она шла окольными путями через нейтральные страны или доставлялась морским транспортом, так что иногда письма, написанные недавно, приходили раньше тех, что были отправлены давным-давно. Николай сначала узнал от родных, что Володя жив и находится в московском госпитале. И только потом получил старое известие о его гибели.
  И такая путаница была постоянна. Последнее письмо от Елены Ивановны от 5 марта 1916 года попало к Николаю в июне. Новости были неутешительные. Сергей, наконец, нашелся. Он находился в концентрационном лагере у австрийцев, сумел оттуда бежать, снова ушел на фронт и был ранен навылет в левое легкое, которое у него и без того слабое. Илья тоже был тяжело ранен в живот и голову. Оба долго находились в госпиталях, теперь уже дома (Сергей в Екатеринославе). Тому и другому вручили по Святому Георгию, Илье - третий по счету. "Да кому это нужно, - писала с горечью мама, - если он - инвалид, мучается головными болями и часто впадает в меланхолию. Ваня окончил реальное училище. По возрасту его скоро могут призвать в армию.
  Володя выписался из госпиталя, живет теперь в Москве и получил хорошую должность в новом институте. Миша служит в Киеве, был несколько раз в Ромнах. Не могу привыкнуть к тому, что у него нет руки, как будто у меня самой ее отняли. Так и с Володюшкой. Как он теперь будет делать операции с покалеченной ступней? Гриша бродит в Сибири, находит важные месторождения, и начальство само освобождает его от фронта. "Слава Богу, - заканчивала письмо мама, смачивая его слезами, - хоть он будет цел и невредим. И с тобой, Коленька, в Париже, надеюсь все в порядке, Газеты пишут, что на вашем фронте затишье. Когда же мы с тобой увидимся? Сил моих больше нет терпеть".
  О папе Елена Ивановна ничего не сообщала, поэтому его потрясло письмо Миши, отправленное им по каким-то своим каналам в конце августа и пришедшее в Париж уже через три недели. Миша писал, что у папы - рак прямой кишки. Он таит на глазах и просит, чтобы все дети приехали с ним проститься. О том, чтобы Николай приехал в Ромны, Миша не писал по известным соображениям, но это было и так ясно.
   Может быть, папы уже нет в живых? У него сжалось сердце. Он вспомнил, как они прощались на вокзале в Екатеринославе, как отец заплакал и закрыл лицо руками, когда он сказал ему, что они все его любят. В памяти отчетливо всплыл отходивший от перрона вагон и прильнувшие к окну лица родителей. Почему-то вдруг подумалось, что отец всю жизнь жил только для семьи, из-за денег уезжал далеко от дома и, наверное, был несчастен. Его охватило страстное желание обнять Илью Кузьмича, прижаться к его щеке и говорить, говорить, как он его любит. Он решил немедленно ехать домой и навсегда остаться в России.
  Из-за войны это сделать не так просто, тем более он сбежал из России от суда, и его два дела, как писал Миша ему еще в 1913 году после амнистии, оставались на учете в Департаменте полиции (то есть их рассмотрение было отложено до его нового ареста). В начале войны эмигрантов, решивших вернуться в Россию и имевших судимость, на русской границе арестовывали. Сейчас, правда, не 1914 год, но риск попасть в лапы жандармов оставался. Он позвонил Игнатьеву, чтобы спросить его совета, но того не было в Париже - выехал на фронт, и когда вернется, никто не знал. Ильинский, узнав о его намерении, сказал, что ехать надо через Англию Скандинавию, обещав помочь с оформлением документов.
  Начальник цеха Огюст посоветовал ему пойти к Дэвису, чтобы тот устроил его на очередной пароход, перевозивший военные заказы их фирмы в Мурманск и Архангельск. Эти суда, по договоренности с Англией, сопровождают английские крейсеры.
   Не без волнения входил Николай в роскошное здание управления фирмы Шнейдера на рю д'Анжу. Ему неоднократно приходилось здесь бывать с Депешем, Огюстом и другим начальством завода на специальных совещаниях, которые время от времени устраивал коммерческий директор.
   Скоростной лифт за считанные секунды вознес его на четвертый этаж, где находился кабинет Дэвиса. Его секретарша хорошо знала Николая, но, услышав, что сейчас ее шеф нужен русскому инженеру по личному вопросу, записала его на прием на середину ноября. Как каждый маленький человек, она хотела продемонстрировать на своем посту данную ей власть.
  - Передайте ему, когда посчитаете нужным, - с усмешкой произнес Николай, - что я срочно уезжаю в Россию, и на заводе больше не работаю.
  - Вот как, - тон секретарши изменился. -Подождите, мосье, я доложу о вас.
  Через минуту Николай входил в хорошо знакомый ему кабинет Дэвиса - большое помещение со стеклянными витринами вдоль стен, за которыми находились образцы продукции, выпускаемой заводами Шнейдера. В одной из них м недавно появилось несколько моделей танков - последние разработки конструкторского бюро концерна. Николай даже замедлил шаг, любуясь этой новой для него военной техникой.
  Из-за маленького роста Дэвис всегда заранее выходил из-за своего большого рабочего стола, чтобы пожать посетителю руку. Вот и сейчас он стоял, терпеливо ожидая, когда Николай подойдет. Такой вежливый прием не означал хорошего к вам расположения. После этого Дэвис мог надолго уткнуться в бумаги, забыв о вас, или с ходу устроить головомойку.
  - Так что у вас ко мне за личная просьба? - спросил он, когда взобрался на свое кресло, а Николаю предложил стул напротив.
  - Мосье! Я получил известие из дома, что у меня тяжело болен отец. Прошу вас устроить меня на свой самый ближайший пароход, отплывающий в Россию.
  Дэвис удивленно вскинул голову. Его маленькие глаза сузились еще больше.
   - Мне никто не докладывал о вашем увольнении. Вы продолжаете отвечать за все русские заказы на заводе. Насколько мне известно, у вас там далеко не благополучно.
   Он повернул кресло в сторону графиков, висевших за его спиной. На них разными цветами отмечалась работа всех заводов фирмы.
  - Вот видите, черный цвет. Это ваш завод. Он отстает от других предприятий по всем показателям.
  - Отстает из-за того, что вы задерживаете все поставки по сырью для русских заказов, - с раздражением сказал Николай, совсем забыв, зачем он пришел сюда. - Многие участки постоянно простаивают.
  - Вы забываетесь, мосье. Пол-Франции работает на вашу страну.
  - Вы для нас делаете все не бесплатно, а за огромные деньги. Россия сейчас задыхается без боеприпасов. Каждый час простоев стоит сотни человеческих жизней.
  - Она задыхается по другой причине. Ваши солдаты бегут с фронта. Армия деморализована.
  - У вас тоже бегут. Париж наводнен дезертирами, а на вашем фронте сражаются наши солдаты. В Марсель прибыл очередной пароход с русской бригадой.
  Дэвис отодвинул лежавшие перед ним бумаги, со злостью бросив на стол автоматическую ручку. Лицо его побагровело. Покраснела даже лысая голова, на которой кустились редкие черные волосы.
  - Я не могу вас отпустить, какая бы у вас ни была уважительная причина. Это мое окончательное решение.
  - Я все равно уеду, но прошу вашего человеческого участия, - сказал Николай уже другим тоном. Совершенно напрасно он стал спорить с человеком, от которого сейчас зависела его собственная судьба.
  - Вы русские - ненадежные люди, от вас жди одни неприятности, - сказал управляющий, ерзая шеей и расстегивая пуговицы на рубашке: ему стало жарко от этого разговора. - Откуда мне знать, может быть, вы едете с определенной целью: проконтролировать поставки нашей фирмы. Игнатьев стал такой подозрительный, он не верит самому себе.
  - Игнатьева нет в Париже. И потом не забывайте, что речь идет о моем больном отце. Зачем бы я стал прикрываться здоровьем близкого мне человека.
  - Хорошо, я удовлетворю вашу просьбу. В понедельник из Бреста отправляется пароход до Мурманска. Посидите в приемной, пока секретарь подготовит письмо к капитану. Про немецкие подводные лодки и мины вы, конечно, слышали...
  - Всем известно, что у вас опытные капитаны, и еще не погибло ни одно судно, - польстил Николай Дэвису, с благодарностью пожимая ему руку.
  Итак, на сборы у него оставалось пять дней. Бати не было в городе. Франсуа в сражении на реке Сомме был серьезно ранен в грудь, пролежал два месяца в госпитале и получил длительный отпуск. Жаннет уговорила мужа и дочь поехать на этот срок в Тулон. Николай один раз приезжал к ним на воскресенье, но теперь для этого не было времени. Он отправил Андре телеграмму, надеясь, что она сама приедет в Париж попрощаться с ним.
  Все эти дни он провел на заводе, передавая дела новому инженеру, назначенному на его место. Огюст жалел о его отъезде, даже суровый Депеш на прощанье крепко пожал ему руку, сказав, что доволен его работой.
  В Париже у него опять собралась большая библиотека из русских и иностранных книг. Он нанял экипаж и отвез их в эмигрантскую библиотеку на авеню де Гобелен. Посетителей в ней не было. Виданов уехал в нейтральную Испанию. Мирон один бродил среди стеллажей и от нечего делать составлял расширенный каталог книг, добавляя к их названию краткое содержание. Он грустно улыбнулся, когда Николай сообщил ему о своем отъезде в Россию, сказав, что сам бы с удовольствием куда-нибудь уехал, но должность хранителя библиотеки обязывает его оставаться здесь.
  В последний день он с утра отправился в посольство к Ильинскому. Тот вручил ему документы, необходимые для проезда через другие страны, и выдал под свою ответственность пропуск на представителя Русской военной миссии во Франции - La Mission Russe en France.
  - Воспользуетесь этим пропуском, - сказал он, - если возникнут какие-нибудь проблемы.
  - У вас могут быть из-за меня неприятности?
  - Одной больше, одной меньше. Сейчас это не имеет значения.
  Узнав, что Николай обратился за помощью к Дэвису и тот дал ему письмо для капитана парохода, Петр Константинович удивился и сказал, чтобы он особенно не рассчитывал на этот вариант. Дэвис - ненадежная личность.
  Прощаться с друзьями было некогда. Он забежал только к Готье и в эмигрантское кафе к Волину. Всеволод при нем написал несколько писем для московских и питерских товарищей.
  - Получил письма из Москвы от Худолея, - сказал он. - Он со студентами расширяет работу по другим городам. Будет возможность, свяжись с ним. И мне сюда пиши. А вообще, чем ты думаешь в России заняться?
  - Пока не знаю. Пойду работать. Инженеры везде нужны.
   Шарль страшно расстроился, когда услышал о его отъезде. На глазах его выступили слезы.
  - Оттуда вы уже не вернетесь, - промолвил он печально. - Я это знаю.
  - Я люблю Париж и, когда кончится война, смогу приезжать сюда в гости. Мне вас, Шарль, будет не хватать.
  - Мне вас тоже. А как же Андре?
  - В Россию она ехать не хочет, а сейчас у меня безвыходное положение. Я послал ей телеграмму в Тулон. Надеюсь, она приедет до моего отъезда.
  - У нас даже нет времени обсудить с вами последние новости с фронта. Говорят, Германия ведет тайные переговоры о мире.
   - Вполне возможно. Брусилов пока удерживает позиции в Галиции, а ваша армия и англичане здорово потрепали немцев на Сомме.
  - А как вам нравится поступок Фридриха Адлера* (*Социал-демократ Фридрих Адлер застрелил в Австро-Венгрии председателя Совета министров в знак протеста против войны), мы с ним когда-то были знакомы?
  - Бессмысленный поступок. Другое дело - Карл Либкнехт, сумевший в самой Германии вывести людей на демонстрацию протеста. Удивительно, что его не расстреляли, а засадили в тюрьму.
  - Жаль, что нет нашего Жана. Он бы не сидел, сложа руки. Вы мне обязательно пишите. Будем знать о том, что происходит в России, из первых рук.
  - Жаль, что вы закрыли свою газету.
  - Она давно не соответствовала времени. И книг я больше писать не буду. Мое время прошло. За то, что я опять поддержал Кропоткина*, наши анархисты меня строго осудили. Я для них старый и никому ненужный "старый папа Шарль". Так теперь меня называет молодежь.
  - Не огорчайтесь, Шарль. Ваши книги всегда будут востребованы так же, как труды Бакунина и Кропоткина. Это главный фундамент анархистского учения.
  Вик, как будто понимая, зачем пришел Николай, забился под стол, и, несмотря на все его уговоры, не хотел выходить. Он насильно вытащил его оттуда, взял на руки. Вик жалобно скулил и отворачивал свою мордочку.
  - Что же мы с тобой, дружище, так и не попрощаемся, - ласково сказал ему Николай, поцеловав Вика во влажный нос. Тот не выдержал, запрыгал в его руках и стал облизывать его лицо.
  С собой Николай брал только необходимые вещи: сменное белье, шарф, теплый свитер, парижские и екатеринославские дневники, подарки родным. Оставшиеся вещи и нужные ему бумаги на всякий случай отнес на квартиру Андре. После войны он обязательно приедет в Париж, но уже в качестве гостя. Может быть, к тому времени Андре созреет для того, чтобы согласиться на его предложение уехать в Россию.
  Он долго сидел за ее письменным столом, рассматривая альбомы Андре с фотографиями, где было несколько и их общих снимков. Вот они на велосипедах в Булонском лесу, вот - на уличном карнавале незадолго до войны, а вот последняя фотография - они с супругами Бати перед отъездом Франсуа на фронт. Андре прижимается к Николаю, как будто провожает его, а не отца. Лицо ее печально, губы слегка кривятся, пытаясь изобразить по просьбе фотографа улыбку. В Тулоне они много снимались на фоне моря и военных кораблей. Все это для него вчерашний день. Прошла даже досада на то, что Андре не захотела с ним ехать в Ромны. И теперь по времени, получив его телеграмму, она давно должна была приехать, но, видимо, сама или по совету родителей посчитала нужным остаться в Тулоне. Было обидно, но и это чувство скоро пройдет: сильнее измены Лизы ничто не могло нанести ему удар. Он написал Андре записку, положил на стол и рядом оставил ключи от ее квартиры.
  Дома не спеша уложил свой небольшой чемодан. До отхода поезда на Брест оставалось много времени. Он решил отвезти чемодан на вокзал и побродить по вечернему Парижу, но все находились какие-то дела, и он никак не мог сдвинуться с места.
   В восемь вечера раздался звонок в дверь. От неожиданности он вздрогнул. Андре?! Но это оказалась хозяйка квартиры мадам Клодель. В руках у нее был толстый почтовый конверт. Она извинилась, что конверт давно принесли Николаю в его отсутствие, а она все забывала его отдать. Мосье же знает, какое у нее горе - в августе она получила одно за другим два извещения о гибели мужа и старшего сына, здесь можно позабыть все на свете. "Да, да, мадам, - сказал Николай. - Я очень вам сочувствую". "И кому эта война нужна, - она всхлипнула, - если мой другой мальчик погибнет, то зачем тогда жить. Кому я буду нужна?" Она встала, и, вытерев фартуком глаза, улыбнулась: "Простите, мосье. У вас свое горе. Желаю вам успешно добраться до дома. Еще раз извините мою забывчивость".
  Конверт был из Женевы от Рогдаева. Николай решил, что в нем лежит чья-то рукопись, отложил его в сторону, затем и вовсе засунул в ящик, но ему понадобились ножницы, и в поиске их он снова наткнулся на конверт. Любопытство взяло вверх. Он аккуратно вскрыл его по краю. Внутри оказалось письмо с приколотой к нему запиской. Рогдаев сообщал, что письмо пришло на его имя в пансион мадам Ващенковой. Та не знала парижского адреса Николая и разыскала бывшего директора анархистского клуба Ляхницкого. Тот в свою очередь нашел Рогдаева, и теперь он пересылает письмо в Париж. Обратный адрес едва просматривался: "Нью-Йорк. Анна Фальк". "Чудеса, - подумал Николай, - что это Анне вздумалось мне писать". Однако руки его дрожали, когда он вытаскивал листок бумаги со знакомым почерком своей бывшей ученицы. Анна сообщала, что Лиза давно рассталась с мужем и живет с ребенком у них дома. "Ей очень плохо, - писала Анна. - Все, что произошло с ее замужеством, недоразумение. Я уверена, она по-прежнему любит только вас и сильно страдает. Простите ее и, если ваше сердце не занято другой женщиной, заберите их отсюда. У нее чудесная дочь, вы ее полюбите. 25 апреля 1916 г.". Письмо добиралось сюда пять месяцев.
   Он вскочил, растерянно оглядываясь по сторонам. Ему казалось, что надо срочно что-то сделать, иначе через минуту будет поздно. Надел шляпу и, не дожидаясь лифта, помчался вниз к консьержке. Та с удивлением посмотрела на него.
   - Что случилось, мосье?
  - Здесь есть поблизости дежурная почта?
  - Не знаю. Поезжайте на Елисейские поля. Там почта работает круглосуточно. Да объясните толком, что произошло?
  - Мне срочно нужно послать телеграмму. Если ко мне кто-нибудь придет, скажите, что я скоро вернусь.
   В прохладном помещении почты было пусто. За окошком оживленно болтали две молоденькие девушки. Он взял у них бланк, отошел к столу и быстро написал по-французски, не думая о количестве слов и знаков: "Лиза! Милая! Родная моя! Я срочно уезжаю в Ромны: тяжело болен папа. Сразу, как будет возможность, приеду за тобой и дочкой в Нью-Йорк. Поедем в Россию. Николай".
   Обратно шел, не торопясь. Навстречу ему двигался людской поток. Мелькали котелки, цилиндры, дамские шляпки, фуражки солдат и бескозырки английских моряков. Нежный аромат духов смешивался с запахом сигарет, кофе и жареных каштанов - на каждом углу их жарили на чадящих жаровнях старые француженки в засаленных фартуках и стоптанных башмаках. Без этого запаха и этих старых француженок трудно представить Париж. Они такая же непременная его часть, как Эйфелева башня, Лувр или июльская колонна с золотой фигуркой Гения свободы на площади Бастилии. В этот вечерний час все столики на улице были заняты. Играла музыка. Свет от фонарей и автомобильных фар скользил по лицам людей, выхватывая их оживленные, смеющиеся лица. Они спешили жить, так как война еще продолжалась, и кого-то завтра или послезавтра ждали фронт, окопы и возможная смерть.
  Дойдя до площади Конкорд, перешел на ту сторону Сены, чтобы оттуда полюбоваться церковью Мадлен, Тюильри и длиной громадой Лувра. Так он и шел вдоль Сены, переходя с моста на мост и вглядываясь в знакомые контуры домов, пока не дошел до Ратуши. Долго стоял здесь около парапета. В серой дымке вырисовывались на острове Сите остроконечный шпиль Нотр-Дама, похожий днем на скелет рыбы, и две готические башни, охраняемые странными существами - горгульями. Направо - Новый мост с конной статуей Генриха IV. Если от нее спуститься вниз, то попадешь к тому месту, где казнили тамплиеров и их главного магистра Жака де Моле. Куда ни кинь взгляд, кругом история, а Сена - как река времени течет и течет по ее бесконечным страницам.
  Есть еще одна великая река, такая могучая и широкая, что до середины ее не долетит ни одна птица. Течет и течет она тысячелетие за тысячелетием между кряжистых круч и отвесных скал, по каменистым порогам, неся на своих волнах тяжелое историческое бремя. Река эта далеко отсюда, на его родине в России. И нет ее лучше в мире. Скоро, очень скоро он ее увидит... А пока, прощай, Париж! Прощайте улицы, по которым они любили с Андре бродить, и кафе, где они в мирное время засиживались допоздна! Прощай город, ставший героем его первого литературного романа, романа, уже всеми забытыми, но продолжающего в нем самом жить вместе с его героями и прототипами, с улицами и площадями, на которых проливалась кровь коммунаров.
  Во время его отсутствия никто не приходил. Было очевидно: Андре не приедет. Но теперь он думал только о Лизе. На душе у него было смутно. "Может быть, послать в Нью-Йорк еще и письмо?" - размышлял он. Лиза ушла от мужа, живет у мамы, страдает, но сама ему почему-то не написала. Выдерживает характер, а, может быть, разлюбила или забыла вовсе, а он поспешил с телеграммой и так был откровенен в ней. Вдруг все это обман и ее уход от мужа - очередной каприз.
  Снова взял письмо Анны. "Лиза давно рассталась с мужем и живет с ребенком у нас. Ей очень плохо... Я знаю, она вас по-прежнему любит и страдает... Заберите их отсюда".
  Анне можно верить. Она не стала бы ему писать, если бы ни была уверена в том, что происходит с ее сестрой. А он сам? Разве он смог до конца поверить в Лизино предательство и до сих пор не переживает их непонятный разрыв? Даже Андре это чувствовала и мучилась.
   Отбросив все сомнения, сел писать, обращаясь к ней, как будто они только вчера расстались, и не было четырех лет разлуки. "Дорогая моя девочка. Я срочно выезжаю из Парижа в Россию. У папы рак прямой кишки, и нет никакой надежды на улучшение. Сердце обливается кровью, что с папой такое случилось. Сейчас он в Ромнах, там должны собраться все братья. Я твердо решил вернуться в Россию.
  Как только началась война, я вместе с несколькими нашими анархистами поддержал Кропоткина и решил записаться добровольцем во Французскую армию. У меня нашли хрипы в легких и забраковали. Еще до войны я устроился на крупный завод инженером и работал там до последнего дня. Труфимов трагически погиб в Иностранном легионе. Аристов оставался в Цюрихе. За все время войны ни он, ни Полина мне ни разу не написали. Обидно! Кое-кто из старых друзей со мной порвали из-за моей солидарности с Кропоткиным. Шарль Готье тоже поддержал Петра Алексеевича. На него тяжело повлияли все последние события, особенно убийство Жореса. Он его искренне любил, хотя и критиковал. После этого у него начались проблемы с сердцем. И война, конечно, свое добавила. Мой отъезд в Россию его расстроил. Даже Вик (помнишь его той-терьера) на меня обиделся.
  Не знаю, сколько пробуду в Ромнах и как доберусь до Америки, так что запасись терпением и скоро меня не жди, но я обязательно за вами с дочкой приеду. Большой привет от меня Сарре Львовне и Анне. Николай".
  Написав такое откровенное письмо, Николай опять задумался и в третий раз взялся за письмо Анны, которое уже знал наизусть. Оно вновь успокоило его. Он аккуратно сложил свое послание, отыскал чистый конверт и написал на нем адрес Нью-Йорка.
  На столе резко зазвонил телефон. Он быстро схватил трубку, думая, что это Андре, но это оказался Шарль. Ему надо было еще раз услышать голос Николая и пожелать ему доброго пути. Николай хотел рассказать ему о письме из Нью-Йорка и своем намерении поехать туда за Лизой, но решил оставить все, как есть. Так будет лучше для всех.
  
   * * *
   Телеграмма Николая попала к Фалькам вечером следующего дня. Дверь почтальону открыла Сарра Львовна, расписалась в толстой тетради и пошла к Лизе, которая теперь жила с дочкой в отдельной комнате, а Анна перебралась к матери.
   - Тебе телеграмма... из Парижа.
   - Из Парижа? - удивленно воскликнула Лиза и дрожащими руками вскрыла телеграмму. - Ничего не понимаю. Коля собирается приехать сюда и забрать нас с Верочкой в Россию. Ты писала ему что-нибудь обо мне?
   - Нет. Дай мне почитать.
   Пробежав текст, Сарра Львовна предположила:
  - Может быть, это Аня ему написала?
   Они пошли в столовую к Анне, лежавшей на диване с книгой. Сестра не стала отпираться: это она написала письмо Николаю Ильичу и просила его забрать Лизу к себе.
   - Зачем ты это сделала? - возмутилась Лиза. - Я тебя ни о чем не просила.
   - А мне надоело видеть твое грустное лицо. Хватит вообще мучить себя и Николая Ильича.
  - Откуда ты взяла, что я мучаюсь?
  - Мама меняла у тебя постельное белье и нашла листок со стихами, которые мне написал Николай Ильич в книге Блока.
   - Хорошие стихи, я их переписала, чтобы не забыть.
   - Стихи-то хорошие. Только чернила на них расплылись от твоих слез. Тогда я и решила ему написать... в ваш пансион в Женеве.
   - А тебе, мама, надо было обязательно показать Анне мой листок.
  - У вас всегда мать во всем виновата, - обиделась Сарра Львовна и вышла из комнаты.
   - Коля давно живет в Париже, - никак не могла успокоиться Лиза. - И потом прошло столько времени, он мог жениться, обзавестись детьми. Ты поставила меня в неловкое положение...
  - Его нашли, и, видишь, он сразу откликнулся, - недовольно буркнула Анна.
   Лиза смирилась.
   - Теперь я замучаюсь, ожидая его. Он сейчас поехал домой, в Россию. Очень болен его отец, Илья Кузьмич.
   - Напиши ему прямо сегодня же в Ромны. И еще потом напиши, я же постоянно пишу Мстиславу.
   Анна замолчала, о чем-то задумавшись.
   - Когда Николай Ильич приедет, я поеду с вами. Кафе работает хорошо, а мама может переехать к тете Лии, для них обеих так будет лучше. Да и у Артема намечается прибавление семейства. У нее появится еще одна внучка или внук.
  - Неужели все это скоро будет, и мы поедем в Россию, даже не верится. На самом деле, я тебе очень благодарна, Аннушка. Пожалуйста, не обижайся на мои слова. Я всегда знала, что ты лучше меня, искренней. Светлая, чистая душа.
   Лиза поцеловала сестру и пошла к Сарре Львовне. Та сидела у окна и что-то вязала. Лиза подошла к ней, опустилась на колени и ласково потерлась щекой об ее руку.
   - Прости мама, я не хотела тебя обидеть.
   Сарра Львовна погладила ее по голове.
   - Девочка моя, ты думаешь, я не вижу, как ты страдаешь. Аннушка правильно сделала, что написала Николаю Ильичу, ты же его за что-то наказала и в результате сломала жизнь себе и ему.
  - Мама! - перебила ее Лиза, но Сарра Львовна не дала ей говорить. - Я вам никогда не рассказывала: ведь ваш папа, когда-то очень сильно был влюблен в тетю Лию.
   - Папа, в тетю Лию?
   - Да. Они оба, Семен и Гриша, были от нее без ума. Лия сначала вертела ими обоими, потом выбрала Семена: он был очень настойчивый, преследовал ее везде, а, когда поступил работать на пивной завод в Екатеринославе, ездил к нам в Нежин чуть ли не каждое воскресенье. Папа ухаживал за мной, но я-то видела, что он влюблен в Лию. Сколько слез я выплакала, когда мы поженились, ревновала его к сестре, хотя он не давал для этого повода. Женщина всегда чувствует поведение мужчины: блеск в его глазах, когда он видел Лию, плохое настроение после того, как мы бывали у них в гостях или они приходили к нам, да мало ли что еще...
   - Даже не верится, что папа мог быть таким. И ты все это терпела?
   - Я его любила.
   - Мне всегда казалось, что он тебя боготворил.
   - Потом так и было, - задумчиво проговорила Сара Львовна и грустно улыбнулась, - с годами все перетерлось. Вот и ты, моя девочка, должна по-умному себя вести, уметь прощать... Лия вроде тебя: демонстрировала свой характер и, видишь, как все обернулось.
   - Ты права, мама. Да жизнь меня так побила, что я уже не та, что была раньше.
   - У вас с Николаем Ильичом все будет хорошо, вот увидишь. Только смири свою гордыню, смири. И ни в коем случае не напоминай о той фотографии в газете.
   Лиза прошла в свою комнату. Маленькая Вера сидела на диване и укладывала спать большого медведя - подарок отца. Лиза села рядом с ней и, с трудом сдерживая слезы, поцеловала ее в кудрявую головку. Девочка увидела ее сморщенное лицо и тоже собралась плакать. Губы ее скривились, большие, как у матери, ресницы опустились вниз.
  - Ну, что ты, глупая, - обняла ее Лиза, - теперь мы с тобой самые счастливые люди...
  
   * * *
  В Тулон телеграмма пришла на следующий день в 11 часов утра. Андре не было дома. Она ушла на море со своим новым знакомым, офицером артиллерии Сержем, с которым недавно познакомилась у своей тетушки Катрин. Офицер находился у родных в Тулоне после ранения и, на радость Жаннет, стал активно ухаживать за Андре.
  Жаннет увидела почтальона из окна и поспешила ему навстречу в сад. В такое время с почты могли принести только телеграмму, ее материнское сердце почувствовало в ней опасность. Прочитав сообщение об отъезде Николая в Россию и просьбу к Андре приехать в Париж попрощаться с ним, она спрятала телеграмму подальше от родных.
  - Кто это приходил? - спросил Франсуа, слышавший через окно чужой голос.
  - Сосед. Спрашивал утренние газеты.
  Через пять дней, когда по ее расчетам Николай должен был покинуть Париж, она показала телеграмму дочери, сказав, что ее только сегодня принесли.
  Андре, увидев сообщение Николая, что он срочно уезжает домой из-за болезни отца, пришедшее с опозданием, разрыдалась и закрылась в своей комнате. Напрасно родные умоляли ее открыть дверь, она или молчала, или просила оставить ее в покое.
  Ночью она вышла на террасу. Услышав скрип двери, Жаннет последовала за ней.
  - Телеграмма так долго шла, - сочувственно сказала она, обнимая плачущую дочь. - Но это все к лучшему. Теперь ты успокоишься и забудешь его.
  - Я беременна, мама.
   - Бедная моя девочка, - растерялась Жаннетт, - ты уверена?
  - Уверена.
  - Он знает об этом?
  - Нет. Он ясно дал понять, что собирается жить только в России, а я туда ехать не хочу.
  - Он - порядочный человек и, узнав, что ты беременна, никогда бы тебя не бросил.
   Жаннет уже жалела, что сразу не отдала ей телеграмму.
  - Все равно из этого ничего хорошего не получится. Он будет думать о России, наша жизнь превратится в мучение.
  - Надо найти врача и избавиться от ребенка. Сейчас многие на это соглашаются. Я завтра поговорю с Катрин.
  - Нет, это грех. И потом я хочу его оставить. Он мне будет напоминать о Коле. Я даже знаю, что родится мальчик, - улыбнулась Андре сквозь слезы. - У них в роду - почти одни мальчики.
  - Зачем тебе растить ребенка без мужа, когда ты можешь найти подходящую партию. Ты очень нравишься Сержу. Он из богатой, знатной семьи. У них здесь вилла, дом в Париже.
  - Неужели ты не понимаешь, что я встречаюсь с ним, чтобы не думать о Коле. Мы должны немедленно вернуться в Париж.
  - У папы еще не кончился отпуск. Подумай о его здоровье. И зачем тебе ехать в Париж, если его там все равно нет.
  - У меня нет желания здесь больше оставаться.
   - Потом ты напишешь ему о ребенке?
  - Зачем? Я же сказала тебе, что это ни к чему.
  - Большей глупости я не встречала, - возмутилась Жаннет и вернулась к мужу, чтобы сообщить о беде, неожиданно обрушившейся на их семью.
  Франсуа спокойно отнесся к этой новости, сказав, что настоящие мужики погибли на фронте, а у них родится ребенок от умного, порядочного человека. Ему теперь будет на фронте легче: если он погибнет, его место в доме займет внук.
   - Оба сошли с ума, - сделала вывод Жаннет, решив с утра пораньше узнать у золовки о женских врачах в городе.
  
  ГЛАВА 2
  
   В Бресте Николая ждало разочарование: никакого парохода на Мурманск не было. Служащие порта не могли ему толком ничего объяснить. Ильинский оказался прав в отношении Дэвиса: скользкая личность. С трудом добился, чтобы его пропустили к начальнику порта - толстому французу с выпуклыми, как у паука, бесцветными глазами. Толстяк внимательно прочитал письмо Дэвиса - это имя на него подействовало, как самого президента Пампиду, и сказал, что такой пароход, действительно, был, но ушел три дня назад. Удивляться тут ничему. Мосье Дэвис специально назвал другой день, так как после истории с Китченером* (*Английский военный министр. 5 июня 1916 года отплыл с визитом в Россию на крейсере "Хэмпшир". Корабль подорвался на мине, установленной германской подводной лодкой U-75, хотя визит министра держался в строжайшем секрете.) время отплытия всех военных и торговых судов тщательно скрывается.
   - Так не доверять людям, с которыми вместе работаешь, - возмутился Николай, - как будто я шпион. Что же мне теперь делать? Мне срочно нужно в Россию. У меня умирает отец.
  Толстяк задумался, выпучив свои паучьи глаза. На лице его отразилось сочувствие.
  - Ночью уходит пароход в Берген, - наконец, изрек он. - Я поговорю с капитаном, вас возьмут, но с условием, что вы ничем не будете интересоваться и находиться в том месте, где вам укажут.
  - Разумеется.
  - Документы у вас в порядке?
  - В порядке.
  - Тогда подходите к пароходу в десять вечера. Вас встретят.
   Николай от души пожал руку толстяку, но радоваться не спешил, невольно ожидая и с его стороны подвоха.
  Несколько часов он бродил по улицам этого небольшого портового городка, любуясь открывавшимися видами на море и стоящими в порту кораблями. Кафе и рестораны забиты английскими моряками в белой военной форме и белых фуражках. Они обнимались с французскими женщинами, уводя их куда-то вверх по кривым переулкам, мощенным серым камнем. Женщины были сильно накрашены, фальшиво улыбались, скрывая под толстым слоем пудры морщины и тоскливую усталость.
  В назначенное время подошел к пароходу. Его уже ждали и без лишних расспросов пропустили на трап. Пожилой боцман, от которого за километр несло виски (строго запрещенного по сухому закону) молча провел его на корму и указал на спасательные шлюпки, прикрепленные к борту.
  - Садитесь сюда. Здесь ветер будет дуть в спину. Если замерзните, в шлюпках есть брезент, - сказал он по-английски и ушел, покачиваясь на пружинистых ногах.
   Была глубокая ночь, когда пароход вышел в море. Последний раз он взглянул на берег Франции, еле видный в темноте. Сердце сжалось: там, за горизонтом оставалась целая эпоха в его жизни.
   Оглянулся вокруг. Похоже, он здесь был единственный пассажир. Сначала ему нравилось плыть в одиночестве. Плеск волн, морское пространство и звездный шатер над головой отвлекали от тревожных мыслей и настраивали на философский лад: о бесконечности мироздания, затерявшейся в нем планете Земля и бессмысленной бойне, которую сейчас ее обитатели ведут между собой. Зачем и для чего они убивают друг друга, когда в природе есть такая красота, как эта ночь, море и звезды?
  Очень быстро он стал замерзать. Уезжая из Парижа, где стояла теплая погода, некогда было продумать вопрос об одежде. На нем было все легкое, осеннее: пальто на шелковой подкладке, фетровая шляпа и кашне. Достал из чемодана теплый свитер и шерстяной шарф, но толку от этого было мало. Ветер пронизывал до костей. Вспомнил, что боцман говорил о брезенте, но во всех шлюпках лежали одни спасательные жилеты. Чтобы согреться, он стал прыгать и ходить по корме. "Бронхит или воспаление легких обеспечены", - с тоской думал он, но, помня наказ начальника порта о том, чтобы оставаться на том месте, где ему укажут, не стал просить пробегавших то и дело матросов, чтобы его провели в помещение.
   Матросы заметили его прыжки, доложили капитану, и его отвели в каюту. На всех полках спали. Он присел на стул и долго не мог согреться, вдыхая тяжелый спертый воздух. Пароход качало. В закрытые иллюминаторы билась вода. Прислонившись к стене, он заснул, но спал недолго: обитатели коек проснулись и громко разговаривали, не обращая на него внимания. Они ушли, вместо них пришли другие люди. Один из них, молоденький, белобрысый матрос, скорее всего простой крестьянский парнишка откуда-нибудь из Нормандии, спросил, кто он такой и куда едет. Николай рассказал свою историю и спросил, когда они будут в Бергене.
   - Не скоро, - дружелюбно ответил тот. - Полдня простоим в Авердене. Ты случайно не в курсе, почему ваши солдаты устроили в Марселе бунт? Мы их видели, когда там были три месяца назад, хорошие парни.
  - Точно не знаю. В газетах читал, что над ними издевался старший офицер, вот они и взбунтовались, убили его. Зачинщиков казнили.
  - Как в Иностранном легионе. За это мы уважаем русских. Они умеют постоять за себя.
  - Чего разговорился, - оборвал его товарищ с верхней койки. - Давай спи, пока боцман не услышал вашу болтовню.
  - Уж и сказать нельзя, - недовольно проворчал матрос. - Все молчи и молчи, надоел со своими замечаниями.
  - Смотри, Антуан, доиграешься. Боцман к тебе давно присматривается.
   Парень вздохнул, завернулся в одеяло и моментально захрапел.
   Когда они прибыли в Берген, Николай дал боцману денег и попросил провести его к капитану, чтобы тоже его отблагодарить, но тот отказался, сказав, что с людей Дэвиса ничего не берет. "Мог бы в таком случае меня сразу поместить в теплое помещение, а не заставлять всю ночь мерзнуть на холоде, - с досадой подумал Николай. - Все вы одной, Шнейдеровской породы". А тот еще не постеснялся выразить ему свое сочувствие: "Мосье! Что же вы так легко оделись? Купите себе теплое пальто и шапку".
   И без него было ясно, что надо срочно запастись теплой одеждой. Однако за неимением времени - в Бергене и Осло он сразу попадал на нужные ему поезда, смог это осуществить только в Стокгольме.
   В Стокгольме была уже настоящая зима, дул острый ледяной ветер, бросая осколки твердого снега в лицо и глаза. Он чувствовал приближение простуды: боль в горле, ломоту в теле и кашель.
   Поезд на Хапаранду - самую близкую к России станцию, отходил через четыре часа. Пройдясь по ближайшим магазинам, купил черное пальто с барашковым воротником, меховую шапку, бурки и лекарства от кашля. Спрашивал везде мед и русскую водку, но мед, как объяснили ему продавцы, давно исчез из продажи, а спиртное у них давно запрещено сухим законом.
  Город был красивый и необычный: скалы среди домов, чайки важно расхаживают по улицам и сидят на памятниках, как вороны или голуби в России. На набережной дома прилипли друг к другу, как будто боятся, что их унесет волной, которая с шумом и грохотом обрушивается на белый парапет, обрызгивая прохожих соленой пеной.
  Но не было сил гулять по холоду, и все оставшееся время он просидел в привокзальном ресторане. Молоденькая, румяная официантка принесла ему свиные отбивные с картофельным салатом. Отбивные были из сочной свинины, картофельный салат от души сдобрен сливочным маслом. Нейтральная Швеция не испытывала трудностей с продуктами.
  Но были проблемы с углем, и холодный поезд, не смотря на удобные вагоны и мягкие кожаные диваны, превратился для пассажиров в настоящую пытку. На каждой станции они выскакивали из вагонов и наперегонки бежали в буфет, чтобы напиться горячего чая или достать у спекулянтов что-нибудь покрепче. Его соседом по купе оказался пожилой швед. Он с подозрением смотрел на русского, прикладывавшего ко рту платок и старательно сдерживавшего приступы кашля.
  - У вас чахотка? - не выдержал, наконец, швед, обратившись к нему на английском.
  - Обычная простуда, - из последних сил улыбнулся Николай. - Я еду из Парижа, там было тепло. Резкий контраст в погоде, и вот результат.
   Как только швед выходил на очередной станции в буфет, он давал себе волю и кашлял без остановки, пугая проходивших по коридору людей. К вечеру кашель разошелся не на шутку. От высокой температуры била лихорадка. Такой простуды у него давно не было. На его счастье швед сошел в Бьёрне, и до самого конца он оставался в купе один.
  Незадолго до прихода в Хапаранду проводник принес ему два стакана горячего чаю и бутылку рома. Николай протянул ему деньги.
  - Найон, найн, - замотал тот головой, - русским тяжело на фронте, но они выиграют войну и прогонят царя. Мы в это верим.
  - Вы желаете России победу?
  - Я - социалист, и хочу, чтобы в России произошла революция. Вы же политический? Я это вижу.
  - Спасибо вам за добрые слова, - сказал Николай, не ожидавший в таком месте услышать сочувствие в адрес России.
  - Я был в 1910 году на конгрессе Интернационала в Копенгагене. Самое сильное впечатление на меня произвели Жорес и Ленин. Ваш Ленин - настоящий революционер. В Хапаранде я дам вам адрес. Если у вас есть проблемы с полицией, мои друзья помогут вам перейти границу.
  Николай не знал, есть ли у него проблемы с полицией, но решил не рисковать и воспользоваться удобным случаем. Все остальные действия он помнит, как в тумане: куда-то ходил по записке проводника, кому-то давал деньги, с кем-то ночью, по глубокому снегу перешел русскую границу, думая только о том, чтобы не упасть. Лес стоял темной громадой, огромные лапы елей били по лицу и цеплялись за одежду. В маленькой финской деревне его повели в баню. Старый финн со всей силой стегал его по спине березовым веником и на ломанном русском языке шутил, что завтра он будет выглядеть, как огурчик.
  Поезд на Петроград отходил в серых сумерках утра. Он, действительно, чувствовал себя лучше: температура спала, кашель уменьшился. За окном мелькал однообразный финский пейзаж с бесконечными лесами и белыми равнинами. "Белоостров" - прочитал он название очередной станции. И только тут до него дошло, что он - дома, в России, и совсем скоро будет в Петрограде. К горлу подступили слезы.
  Петроград поразил его толпами инвалидов с опустошенными лицами и безумными глазами. Вспомнились строки из Володиного письма в начале войны: "Скоро десятки тысяч этих несчастных появятся в наших городах с изуродованными телами и душами". Вот они эти солдаты, с костылями и на тележках, с пустыми рукавами и черными повязками на глазах. Их было так много, что невольно возникал вопрос: кто сейчас находится на фронте? Приставая к прохожим, они выпрашивали милостыню, целовали руки щедрым барышням и ругали тех, кто отмахивался от них, равнодушно проходя мимо. Они были всюду: на улицах, у соборов, в трамваях, без стеснения выставляя напоказ страшные культи рук и ног.
  Удивляло и большое количество офицеров, гуляющих на улицах в сопровождении хорошеньких женщин. Их здоровый вид и располневшие торсы говорили о том, что они прочно осели в тылу и не думают отправляться на фронт.
   Улицы были плохо освещены, загажены мусором. Везде стояли длинные очереди за хлебом. У женщин из-под платков выглядывали впалые щеки и горящие нездоровым блеском глаза. Петроградцы голодали и мерзли. По ночам люди рубили в городских парках и скверах деревья на дрова, а на окраине разбирали по бревнам старые деревянные дома. Рассказывали, что в Летнем саду с началом холодов пять раз ставили новые лавки вместо украденных.
   Ему не хотелось беспокоить профессора Рогозина и его жену, и ночь он провел в дешевой гостинице недалеко от Николаевского вокзала, а утром штурмовал поезд на Москву.
  С первых часов посадки понял, что в России теперь не существует понятий о совести и уважении друг к другу. Не разбирая, где купе, а где сидячие и плацкартные места, люди с билетами и без билетов врывались в вагоны, занимая свободные полки. Все кричали, ругались, пускали в ход кулаки. Самые наглые открывали окна, влезали сами и тащили за собой своих подельников. Когда вагоны заполнились до предела, люди полезли на крыши, другие оккупировали тамбуры и ступеньки вагонов. Ни жандармов, ни полиции не было видно. Наконец, все более-менее утрамбовались. Началось мучительное ожидание, когда состав отправится. Те, кто сидел около окон, высовывали головы наружу и расспрашивали проходивших мимо рабочих, когда придут машинисты.
  - Когда рак на горе свистнет, - весело отвечали те, перемигиваясь между собою.
  - Вот так-то в прошлый раз нас тоже испытывали, - вздохнул мужик, державший на коленях корзину с петухом, накрытым цветастым женским платком. - Мужики не выдержали и избили начальника вокзала. Ноне времена другие: никто не будет терпеть над собой издевательств.
  Все сразу шумно заговорили.
  - От этого и порядка нет, что каждый сам себе ныне власть.
  - А ты посиди в болоте три дня сряду и забудешь что такое порядок, память по самое интересное место отшибет.
   - Никак водяной тебе интересное место отгрыз, - съязвила молодая женщина, тесно сжатая своими соседями с двух сторон, так что не могла пошевелиться.
  - Дурр-ра! Людей бы постеснялась. Никакого сочувствия к человеку нет, одна злоба прет.
  - Ты хошь, чтобы я тебя пожалела, так ты меня сначала пожалей, спроси, зачем я вот в этом вагоне сижу и всякую гадость от тебя терплю, - женщина вдруг уткнулась в свой узелок и заплакала.
  - Вот, дурр-ра-то, - уже ласково сказал солдат, растерянно оглядывая сидящих рядом людей, - так бы и сказала: горе у меня, мол, люди добрые. Мы все-таки не антихристы какие, а с пониманием, умеем и пожалеть, - он достал из кармана шинели большой кусок сахару, стряхнул с него остатки махорки и протянул молодухе.- На-ка вот, погрызи. И то верно, война по каждому человеку пропахала...
   Он повернулся к своему соседу, мужику с петушиной корзиной, и стал его расспрашивать, куда он едет, и когда они приблизительно будут в Москве, где его на вокзале должна встретить жена. Сам-то он не московский, а с Орла.
  - Как же тебя в наши края занесло? - участливо спросила женщина, которой он дал сахар.
   Солдат стал рассказывать, как под Брестом попал в плен, сумел сбежать и снова оказался у немцев. Опять сбежал, был ранен и всеми брошен, так как его сочли за убитого. Потом очнулся и два дня на брюхе полз к своим.
  - Больно рассказ твой длинный, - не вытерпел один из слушателей. - Плетешь, плетешь, а конца не видно.
  - А ты не слушай. Я людям рассказываю, которым интересно, - разозлился солдат, - а чтобы мой конец тебе стал ясен, на-ка, посмотри.
  Он сорвал облезлую папаху из искусственной мерлушки, наклонил голову, и все ахнули от неожиданности - на ней была срезана часть макушки. Баба, которой он дал кусок сахара, торопливо засунула его в карман. Солдат усмехнулся:
  - Да, ты, все-таки чистая дурр-ра, побрезговала мною, спрятала сахар... Вот и жена моя, от радости, что я жив, едет меня встречать в Москву, а как увидит...сбежит, прямо дело сбежит, - тяжело вздохнул он и громко сглотнул слюну.
  - Ты, солдатик, не серчай,- спохватилась баба, что обидела человека, вытащила сахар и снова принялась его грызть. - Я своих всех потеряла: и мужа, и отца, и брата, а такого, как ты, еще больше бы жалела.
  - Жалости мне не надо. Она человека унижает и делает слабым, - с гордостью произнес солдат. - Я себя, как никак, уважаю.
  Николай сидел на самом краю полки и, чтобы не упасть, упирался ногами в большой коричневый чемодан. Хозяин чемодана два раза сделал ему замечание, чтобы он убрал ноги. Николай предложил ему поменяться местами - тот сидел около окна и прижимал сбоку большой мешок, занимавший одно посадочное место. Николай с удовольствием бы поставил ему этот чемодан на колени, но тогда он потерял бы необходимый ему упор. Его собственный чемодан стоял на самой верхней полки, придавленный мешками и корзинами.
  Рассказ солдата тронул его до глубины души. Однако вскоре установившееся, было, в их купе спокойствие нарушила перебранка между хозяином чемодана и его соседом, требовавшим убрать мешок со скамейки. Все внимание переключилось на эти два объекта. "Неужели я уже в России, дома? - думал Николай, вглядываясь в лица мужиков и баб, сидевших рядом с ним. - Вот она моя родина, грязная, неприветливая, чужая. Как не вяжется все это с Парижем, разговорами с Шарлем о будущем обществе и свободе людей. "Синдикаты им все объяснят, - писал Шарль в своей книге, - люди их поймут и станут чистыми, добрыми, счастливыми". Милый мой Шарль, как жаль, что вас нет рядом со мной и что бы вы сказали, увидев эту обезумевшую толпу людей. Однако куда они все едут? В руках у них мешки и полные корзины".
  В два часа дня откуда-то появился кондуктор, объявил, что поезд отправляется. Вагоны дернулись. Мимо медленно проплыло здание вокзала, озлобленные лица людей, не попавших на поезд, толпы инвалидов. Эти несчастные, как цыгане, сидели и лежали прямо на перроне, не обращая ни на кого внимания.
  Поезд назывался курьерским, но через каждый час останавливался и подолгу стоял среди полей и лесов. Некоторые пассажиры вылезали по нужде в окна, без всякого стеснения справляя свои дела в двух шагах от поезда. "Обратно с Лизой поедем через Японию, - думал Николай. - Это намного дольше, но на Дальнем Востоке не будет такого безобразия. Можно, конечно, в Нью-Йорке устроиться на работу и ждать окончания войны. Но когда она кончится и что за это время станет с Россией, если она уже сейчас находится на грани морального и физического разложения?".
  Перед Москвой он задремал, и у него украли чемодан. Он страшно расстроился, так как там было самое для него ценное - тетради с парижскими и тюремными записями. Жаль было и подарков для родных, которые он старательно выбирал для каждого члена их большой семьи. Соседи, конечно, заявили, что ничего не видели и не слышали, выразив ему сочувствие. Их мешки и корзины, стоявшие впереди его чемодана, оказались на месте.
   В Москве он снова штурмовал поезд вместе с разъяренной толпой. Женщины в серых, пуховых платках, мужики в овчинных тулупах, солдаты с пустыми рукавами и костылями. У них были такие же, как у людей в Петрограде, злые лица. Его новые соседи ругали генералов, интендантов, обворовывавших армию и кормивших фронтовиков тухлой тушенкой, Николая II, императрицу и ее полюбовника Распутина.
  - По всей всю Рассеи измена пущена, - говорил чей-то твердый голос. - Приказала царица все заводы с патронами поджечь. И послала шифрованную телеграмму Вильгельму: "Теперь иди. Голыми руками Рассею взять можно".
   - Не-е-е. Все дело в енералах. Им царь говорит: разработайте мне такой военный план, чтобы германца в кулак взять и раздавить, как ту треклятую муху, что жужжит и жужжит над ухом. А енералы, те, что на самом верху, только лысые свои головы чешут, все позабыли, чему их в академиях учили, своих соображений нет. Тупые они, наши енералы.
   - Пора таких дармоедов в шею гнать.
   - Поди, прогони. Небось, наверху-то там сладко, баб тискают, в окопах не мерзнут.
   - Как же теперь, братцы, воевать, когда енералы у нас такие? - растерянно протянул солдатик с большим шрамом во всю левую щеку.
  - Сами пусть с Николаем воюют, тогда скумекуют, что солдатскую кровушку надо беречь...
   - Ох, тошно-то, как тошно...
  Еще один, пожилой, бородатый солдат тыкал пальцем в грудь худого, длинного мужика с впалой грудью и кричал неприятным гнусавым голосом, что такие, как он, пустомели мутят народ и оскорбляют Бога.
   - Антихрист, вот ты кто, чума на твою голову.
   Худой мужик отводил его руку в сторону и просил утихомириться, иначе он позовет кондуктора, и его высадят на ближайшей остановке.
  - Зови, зови. Немца не испужался, а тебя испужаюсь.
  - Тише вы, расшумелись тут, - прикрикнул на них сосед - здоровый купчина с круглым, сытым лицом и узкими киргизскими глазами.
  - Ладно тебе, не гунди! - огрызнулся на него бородатый.
   Больше всего Николая поразил рассказ старого еврея о том, что в начале войны по приказу высшего военного начальства из всех прифронтовых районов выселили евреев (целыми общинами, да еще под конвоем), как пособников немцам. Они двинулись в сторону России, умирая по дороге от голода и болезней. Сам рассказчик заболел в дороге тифом и очутился каким-то образом в Москве, где его долго лечили и вернули к жизни. Теперь он ехал обратно в то место, откуда его забрали в больницу, надеясь разыскать свою семью.
  - Зачем меня вылечили, - говорил он, вытирая грязным платком катившиеся по лицу слезы, - чтобы продлить мои страдания?
  - Так вам жидам и надо, - затянул своим гнусавым голосом пожилой солдат. - Мало того, что шпионите на пользу германцам, так теперь решили народ голодом уморить. Говорят, в Питере каждое утро находят в канавах мешки с мукой. Евреи выбрасывают их, чтобы создать дефицит, а потом цены повышают. Пуд хлеба стоит 3 рубля.
  - Хватит брехать, - перебил его "агитатор". - Ты, браток, сам недавно был на фронте, видел, что у нас оружия нет: лезем на немца с голыми руками. Поэтому он и прет на нас со всех сторон. А начальству што? Оно не хочет признаваться в своих неудачах. Ему надо свалить их на других. А кто в России всегда был "козлами отпущения"? Усек - евреи.
   - Мы все равно долго не продержимся, - сказал опять чей-то твердый голос. - Цены растут, рубль падает, народ мрет. Если не будет решительных перемен и царь с царицей не перестанут яшкаться с Гришкой, то дело кончится плохо. Получат, милые, революцию.
  - Революции и так не избежать...
   Николай не вмешивался в эти разговоры. Он не узнавал свой народ: злой, раздраженный, равнодушный к чужому горю. Все было чуждо и непонятно ему, как будто он попал в другую страну и другой мир. Не изменилось только отношение к евреям: у власти по-прежнему оставались ярые черносотенцы, готовые, пользуясь ситуацией, раздавить и уничтожить этот несчастный народ, заодно обвинив его и в своих военных неудачах.
  В Полтаве он делал пересадку и увидел следы преступного приказа военных властей в отношении евреев. Трупы беженцев, умерших от голода и тифа, лежали на всех близлежащих к вокзалу улицах. Их никто не убирал. Другие полутрупы сидели на тротуаре и протягивали руки к прохожим. Глаза стариков выражали отчаянье, лица женщин и детей отливали синевой.
   Пока он ждал свой поезд, на станцию прибыли два эшелона из Львова, усиленно охраняемые солдатами. Всезнающий народ шептался, что это генеральские поезда с награбленным за границей имуществом. Россия задыхалась в агонии, солдаты умирали от ран и сотнями тысяч гибли в бессмысленных сражениях, а начальство вывозило из оккупированных городов мебель, ковры, картины, посуду и другие предметы роскоши. И это притом, что повсюду были расклеены приказы о расстреле за мародерство.
  В вагоне рядом с ним опять оказались бородатый пожилой солдат и мужик с впалой грудью, которые ругались между собой в предыдущем поезде. Солдат успокоился и теперь рассказывал мужику и другим соседям о своем пребывании в Восточной Пруссии.
  - Однако, скажу я вам, и живут же там крестьяне, что наши баре. В каждом доме - электричество, телефон, водопровод, канализация. Для скота, не поверите: самые настоящие хоромы с электричеством, асфальтовым полом, бассейнами проточной воды. Сараи и погреба забиты всякой снедью. Везде богатство и достаток. Чего немцам не хватало?
  - Богатым всегда мало. Им хочется иметь еще больше.
  - Дело не в народе, - сказал мужик с впалой грудью, - а в правительстве и германской буржуазии, которая затеяла войну в своих захватнических целях.
  - Ну, опять затянул свою песню, - протянул солдат, - агитатор хренов.
  - Темная ты душа, браток. Вот опять ты никак не хочешь понять, что буржуазия везде одинаковая и в России, и в Германии. Она думает только о своей личной выгоде.
  - Тогда, почему немецкий крестьянин живет в достатке, а мы - в нищете? Это ты можешь объяснить?
  Интересно, что скажет "агитатор хренов". Тот задумчиво почесал затылок. Его ответ Николая разочаровал.
  - Это Вильгельм дает им много денег, чтобы они хорошо жили и много ели, а, когда будет нужно, хорошо воевали.
  - Наши мужики тоже исправно воюют за царя-то своего, за Россию без всяких денег. Известное дело, все немцы - продажные, а нашего русского солдата не купишь ни за какие тыщи.
  В голосе солдата почувствовалась гордость.
  - Гляди-ка, распелся соловьем. Видать, мало тебя офицерье било.
  - Кто это тебе сказал, что не били? Еще как били. Прошлый год состоял я в денщиках у капитана Чернова. Нервный такой был капитан, злющий, чуть что - хрясть по морде, да так больно, что слезы из глаз брызжут, и при этом, сволочь, обзывается.
  - Правильно. Ты же все терпел. Солдат - безмолвная скотина. Его и по роже бьют, и в атаку гонят, и дома у жены и детей последний хлеб отымают, а он все терпит.
  - Наше дело известное: стой столбом да сполняй, что велят. Сила-то, как не верти, на стороне начальства.
  Николай перестал их слушать. За окном замелькали знакомые станции. Его охватило волнение: совсем скоро он будет дома и увидит всех родных. В дороге из-за сквозняков от открытых окон он снова простудился и начал кашлять. То ли от температуры, то ли от радости у него кружилась голова, бешено стучало сердце. Он представлял, как коляска подъедет к дому, как отодвинет задвижку на калитке, пройдет по дорожке мимо шаров самшита и поднимется на крыльцо. Вот они Ромны совсем скоро: Андреяшевка, Перекоповка, последняя станция Беловоды. Поезд дернулся и остановился.
   Первым делом он зашел в отделение почты на привокзальной площади, где работал их сосед по улице Аникий Дмитриевич Дорошенко, или просто Митрич, как его все звали в городе. Тот сказал, что папа умер два дня назад. Сегодня его похоронили.
  Николай взял извозчика и с тяжелым чувством вины перед родителями поехал домой. На улицах, кроме нищих, прохожих почти не было. Нищие стояли и сидели около подъездов домов и дверей лавок, напоминая скорее мумии, чем живых людей. Изредка кто-нибудь из них поднимал голову на шум приближающейся коляски и, не дождавшись оттуда милостыни, провожал ее разочарованным взглядом. В одном только месте к ним подбежали две девочки и молча протянули худые руки. Николай нащупал в кармане мелочь и высыпал все одной девочке в ладонь. Та спрятала ее в карман, и, только они отъехали, между ними началась драка.
  - Это местные или беженцы? - спросил Николай молчавшего всю дорогу извозчика.
  - А кто их теперь разберет? И свои с голоду помирают, и пришлые. Столько народу за войну у нас перебывало, - страсть. Поляки, жиды, литовцы. Вся Россия-матушка с места сдвинулась. Ночью на улице лучше не появляться: ограбят, разденут или того хуже - убьют. Теперь, почитай, у каждого оружие есть. Такие кругом страсти, - сказал извозчик и перекрестился. - А вот и ваш дом. Приехали.
   Сердце, казалось, стучало на всю улицу и готово было разорваться от волнения... Все тот же забор из кольев вокруг дома, выкрашенный в зеленый цвет, калитка с задвижкой.
  В саду никого не было. Он прошел по дорожке к крыльцу, открыл дверь и вошел в коридор, наполненный запахом жареного мяса, самогона и табака. Дверь в столовую была открыта. За длинным столом сидели гости. При его появлении все вскочили с мест. "Миколка", - радостно закричал Ваня и, уронив стул, бросился к нему. За ним подбежали Илья и Гриша. Николай отыскал глазами маму. Елена Ивановна медленно поднялась из-за стола, вскрикнула и упала в обморок. Все сразу закричали, засуетились вокруг нее. Сергей и Гриша подняли ее и понесли в спальню. Все остальные братья двинулись за ними.
  Володя достал из тумбочки нюхательные капли и стал приводить ее в сознание. Сыновья стояли вокруг маминой кровати, с тревогой ожидая, когда она откроет глаза. Володя посмотрел на них и невольно залюбовался: все в отца - высокие, широкоплечие, голубоглазые.
  - Уйдите черти, - улыбаясь, сказал он. - Маме нужен воздух.
  И они, как малые дети, послушно вышли в коридор, тихо прикрыв за собой дверь.
  - Давайте, хоть обнимемся, - сказал Николай, и, не дожидаясь ответа, сгреб всех братьев в кучу. - А ведь мы сукины дети, а не сыновья. Не уберегли отца. И я виноват больше всех.
  - Мы все виноваты в равной степени, - сказал Михаил, - да что теперь об этом говорить. Ты, надеюсь, навсегда вернулся в Россию, мама успокоится...
  - Нет. У меня новость: еду в Нью-Иорк за Лизой. Она разошлась с мужем, хочу привезти ее с дочкой сюда.
  - Опять для мамы новые волнения.
   Елена Ивановна пришла в себя. Володя приказал ей оставаться в постели, дал снотворное. Она попросила привести Николая.
  - Только не волнуй ее, - предупредил его Володя. - Ей было плохо еще на кладбище.
   Николай присел на край маминой кровати, положил голову ей на грудь. Елена Ивановна стала целовать его волосы. Он почувствовал на щеках ее слезы.
   - Не успел, Колюшка, попрощаться с папой. Он так ждал тебя, так ждал...Милый мой, родной. Живой, и то, слава Богу. Боялась, что убьют тебя по дороге. - Она подняла его голову, чтобы рассмотреть лицо. - Ты сильно изменился. Возмужал, стал настоящий европеец... Да ты, кажется, весь горишь? Ты болен. Володя, дай ему лекарства. Да, травы бы, травы заварить. Скажите Марфе.
   - Не беспокойтесь, мама. Мы все сделаем, - сказал Володя и, увидев, что Елена Ивановна закрыла глаза, сделал Николаю знак выйти.
  В коридоре их ждали все братья.
   - А где Олеся? - спросил Николай, не видевший среди гостей сестру.
   - В летней кухне, помогает Марфе готовить.
  - Идемте к гостям, а то бросили их одних, - сказал Володя.
   Все двинулись к столовой. Николай придержал за руку Сергея.
   - Подожди немного. Дай на тебя посмотреть.
   Они вышли на крыльцо.
  - Курить будешь? - Сергей протянул ему коробку с папиросами.
  - Нет, меня мучает кашель. В дороге простудился. А у тебя, как с легкими? Мама писала, что ты был ранен в легкое.
  - Даша за мной следит, все время чем-то пичкает, посылает к докторам. При ней не курю, а здесь дал себе волю.
   Вечер был тихий, теплый для конца октября. Из окон падал свет на соседние кусты; казалось, они тянут свои ветки к дому, как к солнцу. В саду скрипели старые деревья, и этот скрип тревожил птиц, испуганно вскрикивающих спросонья. Так было всегда. Отец обычно ближе к ночи, брал фонарь и обходил весь сад, проверяя, не забрались ли в него чужие коты и собаки, которые могли проникнуть в хлев и напугать животных. Своих собак они никогда не держали из-за того, что в доме всегда были маленькие дети. Кошка была одна, Сильва, прозванная так за красивые глаза. Сейчас, напуганная присутствием чужих людей в доме, она сидела на скамейке около клумбы, откуда светились огоньки ее глаз.
  - Сильва, - ласково позвал Сергей, - иди сюда.
  Кошка спрыгнула со скамейки и побежала в сторону летней кухни, где были Марфа и Олеся.
  - Отвыкла от нас, - разочарованно протянул Сергей, выпустив в темноту густое облако дыма.
  - По папе скучает, животные все понимают. Ты работаешь, Серега?
  - Работаю, ... на Брянке. Мама тебе, наверное, писала, что у нас с Дашей двое детей: девочка, старшая, и сын. Сейчас ждем еще пополнение.
  - Поздравляю! А про Кузьмича что скажешь?
  - После смерти жены запил и стал немного того, - Сергей покрутил пальцем около головы.
  - Умом тронулся?
  - Вроде этого. Временами кричит, бьется головой об стенку. Белая горячка. Мы снимаем квартиру в другом месте. Детям это видеть нельзя.
  - Жаль Кузьмича. Хороший был человек. Никогда бы не подумал, что он мог так сорваться.
  - А ты? Как это тебя угораздило стать анархистом? Рабочие до сих пор вспоминают тебя добрым словом.
  - Спасибо за память, а то наши товарищи в Женеве с легкой руки Петровского меня осудили. Да ни в них дело. За эти годы я многое пересмотрел и передумал. Только теперь все это ни к чему. Война!
   - Ошибаешься. Война, наоборот, вдохновила людей. В армии началось брожение, солдаты бегут с фронта.
   - Что в этом хорошего? Я видел этих людей в поездах. Безумные лица. Их дезертирство приведет к поражению России.
  - Большевики думают иначе, - сказал недовольно Сергей, нажимая на слово "большевики", - не сегодня-завтра начнется революция. Читал статью Ленина "Империализм, как высшая стадия капитализма"? Все его предсказания сбываются.
  - Читал и эту статью, и другие. Он с самого начала призывал перевести войну в гражданскую. Только на кого он рассчитывает? Люди устали, кругом разруха, голод, армия деморализована. На дорогах - горы трупов.
  - Ты не прав. Как раз сложилась ситуация, когда верхи не могут жить по-старому, а низы - не хотят жить по-старому. Самый подходящий момент для реолюции.
   Николаю не хотелось спорить с братом и выяснять отношения в такой неподходящий момент. Сила их большой семьи всегда была в том, что они морально и материально поддерживали друг друга. К этому всегда стремились мама и папа.
  - Ну, ее, эту политику, - миролюбиво произнес он. - Если бы ты знал, Серега, как я рад тебя видеть. Мы с Лизой первое время будем жить в Ромнах, и ты привози сюда Дашу с детьми. Будем отъедаться на маминых борщах и фруктах. Хотя и в Ромнах не так спокойно. Мне извозчик по дороге рассказывал, что здесь грабят и убивают.
  - А в Париже война на людях не отразилась?
  - Отразилась, конечно, но не так.
  - Оно и понятно: Россия одна за всех отдувается. Ты, пока здесь будешь, почини забор, укрепи калитку и сделай хороший замок. К ним уже два раза пытались залезть грабители. Собаку бы взять, так вы сюда приедете с ребенком. Без собак сейчас в собственных домах нельзя.
  - Если надо, возьмем и собаку, - сказал Николай, почувствовав в словах брата упрек. - Я здесь тоже долго не задержусь. Буду искать работу.
  - В Екатеринославе?
  - Пока не решил.
  В этот момент из летней кухни вышли Марфа и Олеся с блюдами новых закусок. Сестра видела Николая последний раз, когда он приезжал в Ромны вместе Лизой в 1908 году. Ей было тогда пять лет. Увидев его сейчас на крыльце вместе с Сергеем, она догадалась, что это он, поставила на ступени блюда и с визгом повисла у него на шее, уверяя, что хорошо помнит его. Марфа обняла его и заплакала. "Ох, и намучился батюшка наш перед смертью, - проговаривала она сквозь слезы, - не приведи господь".
   Они прошли в столовую. Гости, как это всегда бывает к концу поминок, оживленно разговаривали, кто-то даже затянул песню, но быстро смолк, услышав шиканье соседей. Николай заметил в конце стола Ганну и ее подругу Олесю. Обе были с мужьями, уже довольно пьяными. Ганна во все глаза смотрела на него. Николай кивнул ей головой и сел рядом с Михаилом и Володей. Оба брата по старшинству взяли на себя обязанности хозяев, занимая гостей и давая команду Марфе и сестре, когда подавать новые блюда. Еды было много. Для этого зарезали свинью и двух поросят.
   Николай выпил стакан самогона, и его сразу разморило. Голова кружилась, лица гостей расплывались и качались. В какой-то момент он совсем отключился, провалившись в сон. Очнулся от того, что кто-то тряс его за плечо. Это Марфа принесла горшок с растопленным салом. Проспал он, видимо, долго. Гости разошлись. Олеся и братья успели вынести посуду в летнюю кухню и навели порядок в столовой. На диване в гостиной для него была приготовлена постель. Марфа провела его туда, велела раздеться до пояса и, как в далеком детстве, стала растирать салом спину и грудь. Он умиленно смотрел на ее лицо и безуспешно пытался поцеловать ей руки.
  - Ах, Колюшка, - запричитала она, закончив свою процедуру и помогая ему натянуть шерстяной свитер, - сколько же мы здесь с Еленой Ивановной и Ильей Кузьмичом за вас всех настрадались. Одному Богу известно. Он, родимый, видел все наши слезы. А когда о Володюшке пришло известие, что его убило? Не доведись еще раз такое пережить. Оно-то и доконало Ильюшу. Сразу горюшко к земле пригнуло.
   Володя принес градусник и засунул ему подмышку.
  - Если температуры нет, поставлю тебе банки, - сурово сказал он.
  - Тебя хлебом не корми, только дай возможность лечить. Марфа меня уже натерла салом.
  - Не шути с легкими. Недаром тебя французские врачи забраковали. По кашлю вижу, что у тебя запущенный бронхит.
   Он вынул градусник:
  - Тридцать восемь и шесть. Выпей порошки и постарайся заснуть. Банки ставить нельзя.
   - Давай посидим еще немного. Мне сейчас так хорошо.
  - Тогда рассказывай о себе. Что ты опять надумал с Лизой?
   - Представь себе, в самый последний момент перед отъездом из Парижа получил письмо от Анны. Лиза, оказывается, давно ушла от мужа, живет у мамы, страдает. Решил за ней поехать.
   - Сколько она доставила тебе неприятностей! У тебя есть Андре, женись на ней. Бери пример с меня. Любовь - это физиологическое явление. Мы себе что-то внушаем, на самом деле - это только иллюзия, химические процессы, происходящие в организме.
   - Значит, я однолюб или дурак, что, наверное, одно и то же. Мне казалось, что я стал забывать ее, а, когда узнал, что ей плохо, понял, что не только люблю, но не могу без нее. Да и с Андре не так все просто. Она не хочет ехать в Россию, а я не могу больше оставаться за границей.
  - А если Лиза снова выкинет фортель?
  - Тогда все: пуля - в лоб, - Николай приставил палец к виску и щелкнул пальцами. - Шучу, конечно.
  - Женщина - такое сложное существо, - задумчиво протянул Володя, теребя галстук, как будто он давил ему на шею. - Никогда не поймешь, что она хочет. Ты ее вечный раб, будь у тебя хоть семь пядей во лбу.
  - У тебя проблемы с Леной?
   - Всякое бывает. Мы не всегда понимаем друг друга, - с горечью сказал брат. - Где же вы будете жить?
   - Первое время здесь, у мамы, а там посмотрим.
   - Можете приехать в Москву. У нас большая квартира, места всем хватит.
   - Спасибо, прежде мне надо определиться с работой.
   - В Москве и определишься. Жаль, что не можем еще поговорить. Мне завтра рано уезжать. А так много хочется тебе сказать: о войне, о России. Это теперь другая страна. Люди озлоблены до предела. Вот-вот должно что-то произойти.
  - Я тоже это заметил. Возможно, начнется революция. Большевики считают, как сказал мне Серега, что она не за горами.
  - Не хватало после войны пережить еще и революцию. Опять смерть и кровь. - Володя помолчал, поглаживая лодыжку больной ноги. Лицо его сморщилось от боли. - Натрудил за весь день. Ты в курсе: меня успели заживо похоронить, дали некролог в медицинских журналах. Мама с папой об этом знали.
  - Слышал. Маму теперь надо беречь.
  - Какое там? Теперь будет волноваться за вас с Лизой. У тебя, наверное, и денег на дорогу нет.
  - Буду просить Мишу дать взаймы.
  - Проси больше. Я ему вышлю из Москвы и не вздумай мне их возвращать. А тебе надо как следует поправиться. Я дам записку к здешнему доктору Шапиро. Он сделает рентген легких, назначит курс лечения. Я скажу маме, - сказал Володя, поднимаясь с кровати и заботливо подвертывая одеяло.
   - Только не говори маме. Они меня с Марфой без Шапиро вылечат.
  Братья разъезжались в течение недели. Последним уехал Гриша. Все эти дни они с Николаем наводили порядок в оранжерее, где за болезнь папы все пришло в запустенье. Вынесли засохшие деревья и цветы, поменяли в горшках землю. Гриша составил список работ, которые нужно будет провести в саду и на винограднике, когда они приедут сюда с Лизой.
  Мама относилась к их работе с безразличием: как будто с уходом папы остановилась и ее жизнь. Только ежедневные хлопоты в хлеву с коровой, кроликами и курами заставляли ее двигаться и что-то делать. Она часто подходила к Николаю, обнимала его и прижималась к его груди, орошая ее слезами. Он гладил ее плечи, целовал волосы, ставшие совсем седыми. Слова Марфы о том, как они все здесь настрадались за последнее время, не выходили у него из головы.
   Николай не мог налюбоваться Олесей. За годы, пока его не было, она превратилась в красавицу. Играла на рояле, увлекалась литературой, свободно говорила по-французски. Еще была хохотушкой, или был такой возраст - 13 лет, когда все воспринимается с беззаботностью.
   Мама рано ложилась спать, и они с сестрой подолгу сидели в гостиной. Олеся негромко играла на рояле или читала ему стихи новых русских поэтов, которых он не знал. Ему было спокойно и уютно в родном доме. И Лизу с дочкой он хотел привезти именно сюда, чтобы она знала: это - ее дом, и здесь ей всегда будет хорошо. В столовой и гостиной висели картины, которые они привезли сюда по настоянию Григория Ароновича перед отъездом Фальков в Америку. Мама сказала, что все остальные вещи тоже сохранились: она их спрятала на чердак, подальше от чужих глаз.
  Он представлял, как Лиза ходит по комнатам или сидит с мамой в столовой за каким-нибудь делом, как они в четыре руки играют на рояле, и ее длинные, красивые пальцы бегают по клавишам. Обе переглядываются и радостно улыбаются, как это было в их прошлый приезд в Ромны, в далеком 908-м году. Тогда они были здесь зимой, после Рождества, сейчас приедут ближе к весне. Все распустится, сад станет белым - самое его любимое время.
   Эти приятные мысли сменялись сомнениями в том, что Лиза его любит и ждет. Каждый день он ходил на почту узнавать о телеграмме из Нью-Йорка. Почтальон Дмитрич, видя его расстроенное лицо, неизменно говорил, что немцы где-то перехватывают все телеграммы. И чем ближе приближался день его отъезда, тем больше он переживал и нервничал.
   Елена Ивановна видела его состояние. Однажды он сидел на скамейке перед клумбой и нервно курил одну сигарету за другой. Она подошла к нему сзади, обняла за плечи, поцеловала в голову.
   - Думаешь о Лизе, сынок, - осторожно спросила она, - весь исстрадался, круги под глазами. Может быть, не стоит ехать в Америку. Миша говорил, что у тебя в Париже есть другая женщина. Забудь Лизу, она тебе всю жизнь исковеркала.
   - Я тоже не ангел, мама, и виноват во всем, что произошло, не меньше, чем она, а может быть, и больше. Характер нашел на характер, и получилась глупость. Если не вы, мама, то кто меня еще поймет. Я люблю ее. А та женщина, Андре, не хочет ехать в Россию и жить тут. Для нас обоих это стало непреодолимой преградой. От этого у меня еще один камень на душе, - он нежно обнял Елену Ивановну и положил голову на ее плечо. - Вот такой у вас, мама, непутевый сын.
   - Все так происходит, Колюшка, - строго сказала мать, - потому, что вы забыли про Бога. Бог милостив. Он простит. Сходи в церковь, покайся, и камень твой спадет.
  - Вы, мама - наш главный Бог и судья.
  - Какой я вам судья? Вы уже сами взрослые, сколько всего пережили, насмотрелись в этой жизни, - она горестно вздохнула. - Нет, без Бога нельзя. Лизе нужно обязательно принять православие, и обвенчаться вам в церкви. И ты Бога чаще вспоминай. А мы с Марфой за вас будем денно и нощно молиться.
  
  ГЛАВА 3
  
   Обратно в Европу Николай добирался тем же путем: через Петроград, Хапаранду, Стокгольм, Осло, Берген. Из Бергена, не заезжая в Лондон, отправился в Саутгемптон. Через три дня он уже плыл на американском судне "Адриатика", прибывавшим в Нью-Йорк за неделю до Нового года.
   Ему до того надоело путешествовать, что все эти дни он не выходил из каюты, кроме походов в столовую три раза в день, читал книгу, спал и беседовал со своим соседом, молодым американцем Джоном. Джон был сыном преуспевающего банкира в Вашингтоне. За год до начала войны отец отправил его учиться в Берлинский университет, считая, что Германия - самая преуспевающая страна во всех областях индустрии, бизнеса и экономики. Война вынудила студента перебраться в Англию и поступить в Кембридж, где, по его словам, профессура была значительно хуже, чем в Берлине. Джон был твердо уверен, что настоящему предпринимателю экономические знания ни к чему: главное иметь чутье и опыт. У него все это было. Задолго до войны они с отцом сумели на разнице акций ряда строительных американских компаний сколотить приличное состояние. В начале войны отец вложил деньги в крупный машиностроительный завод в Нью-Йорке, постепенно выкупил долю у других учредителей и стал его единственным владельцем. Завод теперь полностью работает на английскую и французскую армии и получает от этого весомую прибыль. Николай поинтересовался у него по поводу России. Джон презрительно назвал русских ненадежными плательщиками.
  Он был уверен, что предназначение Америки - спасти мир, что ей не к чему вступать в войну и посылать своих солдат на чужую бойню, а немцев следует наказать экономическими санкциями и поставить Германию в зависимость от иностранного капитала, явно имея в виду свою страну. Про Россию он говорил, что она уже целиком и полностью зависит от иностранного капитала. Слушая его, Николай вспоминал Игнатьева, говорившего о том, что Америка после войны станет самой сильной державой в мире. Этот самоуверенный юнец был типичным представителем американской буржуазии.
   В Нью-Йорке, не сходя еще на берег, Николай убедился в преимуществе быть американцем. В 12 часов дня на борт "Адриатики" поднялись представители таможенной и медицинской служб. У Джона и других его соотечественников быстро проверили документы, разрешив спуститься на берег. Остальных пассажиров заставили проходить мучительные процедуры осмотров, затянувшиеся до вечера. Команда сама от этого страдала, и капитан то и дело появлялся на палубе, проклиная таможенников и врачей. Кто-то из знающих пассажиров сказал, что эти осмотры - чистая формальность. Капитан пожалел дать им взятку, и теперь кампания теряла деньги на угле, обеспечивая весь день лайнер теплом и электричеством.
   Николай еще из Саутгемптона послал Фалькам телеграмму о дне своего прибытия в Нью-Йорк и теперь пытался рассмотреть в толпе встречающих Лизу и Анну, но безуспешно. Только в 10 часов вечера измученные пассажиры спустились на берег. Николай даже не стал искать сестер и сразу поехал к ним домой.
   Дверь открыла Сарра Львовна. Рядом с ней стояла Лизина дочка с такими же чудесными, бархатными глазами, с любопытством рассматривая незнакомого человека. Он вынул из чемодана куклу, купленную специально для нее в Петрограде, и протянул ей. Девочке взяла ее, тихо прошептала "Fank you" и, застеснявшись, спряталась за спину бабушки. Сарра Львовна обняла его и крепко расцеловала.
   - Милый мой, родной. Наконец-то вы приехали. Лиза замучилась, ожидая, вас.
   - А где она? - спросил Николай, чувствуя, как от ее слов с сердца моментально свалилась тяжесть, мучившая его все это время.
   - Они с Анной с утра уехали в порт.
   Николай решил ехать обратно, но Сарра Львовна сказала, что они обязательно разминутся по дороге. Провела его в гостиную, принесла туда чистое белье и полотенце, предложив принять душ. От ее материнского участия Николай почувствовал себя своим человеком, как в былые годы в Екатеринославе.
   Лиза с Анной целый день провели в порту, ожидая, когда с лайнера начнут выпускать пассажиров. Наступил вечер. На ярко освещенных палубах выделялись силуэты людей. Прильнув к бортам, они искали в толпе своих родных, кричали и переговаривались. Когда, наконец, на нижней палубе началось движение, толпа оттеснила сестер назад, и в этой сутолоке они пропустили Николая. С трапа спустились последние пассажиры. Прошли таможенники и работники санитарной службы в синих халатах. Свет на палубах притушили. Расстроенные сестры поехали домой.
   Был уже первый час ночи, когда хлопнула входная дверь. Николай бросился в коридор. Увидев его дома, сестры от неожиданности остолбенели. Анна первой пришла в себя, по-родственному расцеловала его и ушла к себе в комнату. Сарра Львовна пронесла в гостиную поднос с чайником и едой и, пожелав им спокойной ночи, скрылась в своей комнате. Лиза за все это время не шелохнулась. Они стояли в коридоре и, не отрываясь, смотрели друг на друга. Николай заметил, что она отрезала волосы, короткая прическа придавала ее лицу новое, незнакомое ему выражение. В целом же за все эти годы она мало изменилась, только слегка пополнела в груди и плечах, как это бывает у женщин после родов. Он взял ее за руку.
   - Лиза, милая, что же ты молчишь, я приехал за тобой?
   Она продолжать молчать, находясь в каком-то оцепенении. Николай рывком притянул ее к себе и стал целовать в глаза и губы, как любил это делать прежде.
   Лиза разрыдалась и уткнулась ему в грудь.
   - Не могу поверить, что ты здесь, - сказала она, всхлипывая. - Если бы ты знал, как мне было плохо без тебя.
  - Скажи мне прямо сейчас, чтобы я знал: ты готова вернуться со мной в Россию, в Ромны?
   - Я теперь не одна, у меня дочь.
  - Конечно, с дочерью.
  - Готова. А Елена Ивановна? Она меня осуждает?
  - Мама нас ждет. Папа умер, она очень страдает. Ей сейчас нужно, чтобы рядом были близкие люди.
  - Боже мой! Сколько раз я вспоминала Ромны и мечтала там очутиться... Аннушка с нами тоже поедет, к Мстиславу. Помнишь такого? Он до сих пор ей пишет и ждет ее.
   - Милые вы мои сестры, вам давно пора отсюда уехать и начать новую жизнь. Может быть, и Сарра Львовна с нами поедет?
   - Мама не может бросить тетю Лию, и могила папы здесь. Она ходит туда каждое воскресенье.
   - Сарра Львовна сильно изменилась.
   - Нам здесь всем было тяжело. Только не спрашивай меня ни о чем. Я сама когда-нибудь тебе все расскажу.
   - Хорошо. Тогда идем пить чай, и будешь слушать мои рассказы.
  
   * * *
  Все эти дни они решали, каким путем и когда возвращаться в Россию. Николай настаивал на том, чтобы дождаться окончания войны: полное поражение Германии и ее союзников казалось ему вопросом времени. Тогда можно будет проехать на Украину через Австро-Венгрию. Сестры, и больше всего Лиза, хотели ехать немедленно тем же путем, что и Николай, не желая думать об опасности. Они еще до его приезда начали оформлять документы и со дня на день ждали их получения.
  Николай на всякий случай побывал в редакции газеты "Голос труда", чтобы прозондировать вопрос о работе. Первым, кого он там встретил, был Всеволод Волин. Вскоре после отъезда Николая из Парижа Всеволод за антивоенные статьи оказался в концлагере, сумел оттуда сбежать и приехал в Америку. Кроме Волина и Раевского, он нашел здесь нескольких старых товарищей по Женеве и Парижу. Они с интересом выслушали его рассказ о России и заставили сесть и написать об этом статью. Николай с удовольствием это сделал. Статья получилась большая. В ней он использовал все разговоры и споры людей, услышанные им в дороге. "В России сложилась взрывоопасная ситуация, - писал, он. - Народ, особенно солдаты, вернувшиеся с фронта, не годные из-за ранения к службе, настолько озлоблены на царя, правительство, военное руководство и бессмысленную войну, что готовы пойти за кем угодно: Пугачевым, Лениным, меньшевиками, эсерами и т.д.". Кончалась статья фразой: "Пройдет время, и революция уничтожит сама себя".
  - Что ты имеешь в виду? - спросил Волин.
  - То, что у русских людей сейчас нет предела злобе и ненависти. Они станут предавать и убивать не только богатых, но и таких же простых и бедных людей, как они сами. Сосед пойдет на соседа, брат - на брата, отец - на сына. Уже сейчас из-за буханки хлеба люди готовы убить друг друга, вырывают его из рук прохожих, нападают на женщин и стариков.
  - Эту фразу надо выбросить, - настаивал Всеволод. - Мы должны вселять читателям оптимизм и уверенность в будущем.
  - Но это правда, пусть и жестокая.
  - Статья, что надо, - прервал их спор Раевский. - Я разбиваю ее на три части. Первую ставлю в ближайший номер, остальные две - пойдут потом, концовка мне тоже не нравится. Я ее убираю. Договорились?
  - Хорошо, раз вы так настаиваете.
  Максим охотно брал его в штат редакции, предложив сразу приступить к работе. Однако Лиза и Анна хотели немедленно ехать в Россию. Их не пугали сообщения в газетах о нападении немецких подводных лодок на пассажирские суда. В качестве аргумента они нашли в "Нью-Йорк таймс" интервью с капитаном крупного лайнера, в котором он рассказывал, как их судно от Ла-Манша до середины Атлантического океана сопровождали четыре американских крейсера.
  Накануне отъезда Лиза повела дочку прощаться с отцом. Николай проводил их до подъезда дома и остался ждать на улице. Через полчаса они втроем спустились вниз. Лиза выглядела растерянной. Она представила мужчин друг другу. Дмитрий вызывающим тоном сказал, что хотел посмотреть на человека, с которым уезжают его жена и дочь: можно ли ему доверять? Николай промолчал. Вера была на руках у отца. Она обнимала его за шею, плача, что "не хочет уезжать от своего папочки". Пусть он тоже едет с ними. Прохожие останавливались, с интересом наблюдая за этой сценой. Лиза рассердилась и отшлепала ее. Девочка заплакала. Наконец, после долгих уговоров, она перешла к матери, продолжая плакать и говорить, что любит только своего папу.
  Этот инцидент неприятно подействовал на Николая. Однако Лиза не предала ему значения.
  - Дима грубо с тобой разговаривал, - сказала она, - но это не свойственно ему, он - добрый, покладистый человек, Я ему оставила роменский адрес и разрешила туда писать и приезжать, когда он вернется в Россию. Умань, где он живет, находится на Украине. Ты не сердишься?
  - Конечно, нет. Ты правильно сделала.
  - Он взял с меня слово никогда не менять у Верочки фамилию.
  - Это его право. Я хотел ее удочерить и дать свою фамилию, но можно обойтись и без этого. Она хорошая девочка. Мы с ней поладим.
  
   * * *
  В 20-х числах февраля они покинули Нью-Йорк и через неделю прибыли в Лондон. На следующий день - это было 2 марта* (* Все числа здесь и дальше приводятся по старому юлианскому календарю), кельнер, принесший им завтрак в номер гостиницы, улыбаясь, сказал, что в России произошла революция, и положил на стол пачку английских газет. Все они открывались сообщением: "Государственный переворот в Петрограде. Николай II отрекся от престола в пользу своего брата Михаила". Других подробностей не было.
  - Ничего не понимаю, - взволнованно произнес Николай. - Царь сам отрекся от престола, и почему-то в пользу брата, а не сына...
  - Их сын чем-то серьезно болен, - сказала Лиза, - а Михаил уехал из России в Англию из-за морганатического брака. Его вынудил к этому сам Николай. Михаил вряд ли согласится занять его место.
  - Этот переворот совсем некстати. Теперь мы можем здесь надолго застрять, - сказал Николай. - Я срочно еду в наше посольство.
  - Я с тобой, - поднялась Лиза, - Аня побудет с Верой.
  - Нет, Лизонька, - остановил ее Николай, - оставайся в гостинице. Я узнаю все подробности и вернусь. Каждая революция первым делом объявляет амнистию политическим изгнанникам, и, если у нас, действительно, произошла революция, то новая власть ее тоже объявит. Тогда мы можем без опасения ехать в Россию.
   Ворота русского посольства раскрыты, двор заполнен взволнованной толпой. Это - политические эмигранты. Они возбужденно кричат, поздравляют друг друга, радостно обнимаются. Толком никто ничего не знает. Из разговоров выясняется, что в Петрограде давно идут забастовки, перешедшие в восстание. Испугавшись новой революции, в ставку штаба приехала делегация от Думы и вынудила царя подписать Манифест об отречения в пользу своего брата Михаила. Тот отказался от престола и за себя и за сына. Думцы сформировали Временное правительство во главе с князем Львовым* (* Председатель Всероссийского земского и городского союзов). Таким образом, в России рухнуло самодержавие, и без всякой крови произошла буржуазная революция. Все говорили о скорой амнистии, требуя, чтобы русский посол Константин Дмитриевич Набоков или кто-нибудь из его сотрудников объявили, когда они смогут вернуться на родину.
  Наконец, советник посольства Саблин сказал, что всем политическим эмигрантам помогут вернуться в Россию, но не так скоро: они ждут указаний от нового правительства.
  Народ не расходился. По чьей-то инициативе начали составлять партийные списки. Николай на всякий случай записал себя и своих родных, назвавшись анархистом-синдикалистом.
  По срокам у него еще был действителен пропуск на имя представителя русской военной миссии в Париже, выданный ему Ильинским. Решив им воспользоваться, он попытался попасть к Набокову, но тот никого не принимал. Русский военный агент в Великобритании генерал Ермолов, узнав, что его хочет видеть человек от Игнатьева, приказал пропустить его.
  - К сожалению, наши полномочия с Алексеем Алексеевичем кончились, - с грустью сказал старый генерал, выслушав просьбу Николая помочь ему как можно скорей выехать с семьей в Россию, - постараюсь сделать, что в моих силах. Должен вам сказать, что английское правительство категорически настроено против большевиков и тех партий, которые выступают с антивоенными лозунгами. Боюсь, что им будут чинить для выезда всяческие препятствия.
  Генерал с интересом разглядывал посетителя.
  - Вы - штатский человек. Что вас связывало с моим коллегой?
  - Я работал инженером на заводе и помогал ему выполнять для России военные заказы. Отсюда, из Англии мы получали толуол.
  - О-о-о. Тогда в отношении вас возражений не будет. И все-таки вы уверены, что вам надо именно теперь ехать в Россию? Там беспорядки, вооруженные столкновения. Возможно, в Петроград будут вызваны войска с фронта. Не лучше ли остаться в Лондоне или вернуться в Нью-Йорк? У вас маленький ребенок.
  - Надо посоветоваться с моими женщинами, вряд ли они согласятся.
  - Вы большевик?
  - Анархист.
  - Вот оно что. Я уважаю Кропоткина как ученого и мыслителя, но плохо понимаю его политические взгляды. Они мне представляются некой литературной фантазией, вроде "Острова пингвинов" Анатоля Франса. Впрочем, никто не думал, что самодержавие может рухнуть в один миг. Те, кто заставил царя отречься от престола, еще об этом пожалеют.
  - У них не было другого выхода. Ни Дума, ни старое правительство не могли управлять ситуацией. Я был недавно в России, видел, что там происходит. Повсюду нищие и трупы.
  - Революция приведет к поражению России в войне, - поморщился Ермолов. - Да будет вам известно, молодой человек, промышленность России сейчас находится не в таком уже плохом состоянии. У нас есть достаточно пушек и пулеметов, чтобы начать решительные действия на всех фронтах. Есть танки, аэропланы, но нет армии, ее уничтожили те люди, которые находятся сейчас за стенами этого дома и рвутся домой, чтобы окончательно ввергнуть страну в пропасть. - Ермолов встал, давая понять, что разговор окончен. - Приходите недели через две. Надеюсь, к тому времени все прояснится.
   Время тянулось невыносимо долго. Они целыми днями гуляли по Лондону, удивляясь, что англичане почти не говорят о русской революции. Их интересовало только то, что касалось их страны. Газеты были полны тревожных статей о подводной войне, которую Германия объявила Англии. За два с половиной месяца 1917 года британских судов было потоплено больше, чем за весь прошлый год. Ругали Америку и ее президента Вильсона, не желавшего вступать в войну.
   По вечерам Николай один ходил на эмигрантские собрания, где осуждали события в России. Мнения, как всегда, были разные. Одни говорили, что надо немедленно совершить социалистическую революцию и прекратить войну. Другие требовали довести войну до победного конца, заставить Германию вывести свои войска с захваченных территорий, восстановить Бельгию и Сербию, выполнить все условия Антанты.
  Кропоткин в эти дни дал несколько интервью иностранным журналистам. Он приветствовал революцию в России, при этом всячески тоже подчеркивал, что войну надо довести до конца. У Николая было желание съездить к Петру Алексеевичу в Брайтон и рассказать о том, что он видел в стране собственными глазами: народ устал и вряд ли способен одновременно участвовать в революции и войне. Но, вспомнив болезненное состояние Кропоткина на встрече в Париже, отказался от этой мысли.
  Все ждали известий из Петрограда. Наконец 22 марта Общественный комитет Государственной думы опубликовал свою ближайшую программу, в которой говорилось о полной и немедленной амнистии по всем делам: политическим и религиозным. Эмигранты ликовали. Однако радость их была недолгой. Временное правительство потребовало от всех своих послов при выдаче паспортов учитывать отношение данного человека к войне: пацифист он или патриот, то есть стоит за продолжение войны и тем любезен господам Родзянко и Гучковым, или требует окончания войны. Тогда пусть остается за границей. Это отношение могли подтвердить другие "достойные" эмигранты или специальные комитеты, созданные для этого при посольствах. Большей глупости нельзя было придумать. Ходили слухи также о существовании каких-то "черных списков", широко применяемых к русским политическим эмигрантам, неугодным империалистским правительствам Франции и Англии. Одновременно повсюду были введены визы - документы для въезда в другие государства и выезда из них.
  Николай надеялся на помощь Ермолова, как тот обещал, но генерал был занят текущими делами и совершенно забыл о нем. Чтобы загладить свою вину, он выдал ему официальную бумагу о политической благонадежности его и членов его семьи, ссылаясь на Игнатьева. Это уже было полдела. Все остальные документы и печати им пришлось доставать самим, обивая пороги посольств и разных учреждений.
  В середине апреля они, наконец, выехали из Лондона. Всю дорогу Николая одолевали сомнения, правильно ли они делают, что возвращаются в Россию. Не лучше ли было остаться в Англии и там переждать это тревожное время, как советовал Ермолов. Непонятная и неожиданная революция в разгар войны не вызывала у него особой радости. Самодержавие рухнуло, что за этим последует дальше?
  Сестры же, несмотря на отвратительные условия в поезде, были счастливы. Анна не могла дождаться встречи с Мстиславом. Ему послали из Торнео* (* Финский город на границе со Швецией) телеграмму, в ответной телеграмме он обещал встретить их в Петрограде. Лиза мечтала о Ромнах, доме с оранжереей и фруктовым садом, где они начнут с Николаем новую жизнь. Уже в Лондоне, она поняла, что беременна, но не стала говорить об этом своим близким, чтобы не обременять их в дороге лишними заботами о себе.
  А поезд шел и шел вперед мимо голубых озер и рек Финляндии, ее дремучих лесов, маленьких городов и деревень, приближая их с каждым часом к желанной цели - России.
   Москва,
   2013
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"