Резиновый мячик, оставленный на краю лужи... Подозрительный читатель спросит: а не синего ли он цвета? И ошибется - да он синий, но я не об этом. Мой сын растет, как и все прочие сыновья, - он учится у меня лжи и драке, он учится у меня истории и речи. Он станет похож на меня и будет сторониться меня, когда поймет, насколько он похож. Если повезет, только увидев меня мертвым свое отражение в изнанке времени, он испугается смерти. Тогда он узнает ее запах и ее молчание, если повезет. Я не помню всех игрушек моего сына, похоже, что среди них никогда не было синего резинового мяча. Став взрослым, он будет жалеть об этом. И все это потому, что сейчас я пишу о синем мяче. Нетерпение заразно. Мне не хватает: сил, времени, короткой памяти... Я хватаю: деньги... зажимаю их в кулаке и, работая локтями, пробиваюсь из толпы на тротуар, на побережье, чтобы передохнуть, закрываюсь в комнате, прячусь в темноте синема, чтобы остановиться. И, знаю, как только я пробьюсь, выберусь, выскочу - на тротуаре уже поджидает оркестр, все в сборе, родственники скорбят о неизбежности расходов. "Поехали!"
Итак, мяч из резины, цвет - темно - синий, по экватору широкая блекло - желтая полоса. Мяч лежит на самом краю лужи, в пене весенней пыльцы. Как он попал сюда? Я прочел о нем у Честертона. Мяч лежал в детской, и злейший среди известных мне бесов мог украсть его у ребенка, украсть прямо со страницы "Ортодоксии". Нынешние бесы, не таясь, топают по страницам апологий, плетут интриги против синего мяча, и все это - в ночь перед Рождеством. Может быть, это личная астеническая аберрация, может быть, это так и есть - в праздниках крестовой масти к восторгу победы, к радости и надежде примешан летучий яд, золотистый осенний дым - знание цены, знание о том, что время - это срок, который исполнится. И эта радость, и эта надежда никогда не станут поводом к жреческому экстазу с селеновым привкусом амнезии. Театр без иллюзий - все честно, и задник декораций виден не хуже слюдяных звезд на потертом плюше, софиты здесь светят в глаза, и от актеров остаются одни только голоса, доносящиеся до нас из ослепительной темноты сцены. Суфлер старается вовсю, расхваливая свой товар. Упаси нас Боже думать, что нам известен финал - не раздали ролей. А все - таки она вертится, и финал наступает - с буфетом и танцами. Наступает время чистой радости. Но, пока мы здесь, мы держим друг друга за руки, и за окнами ветер и снег. К рождественским картинкам на коробках конфет, которыми торговал мой отец, к словам, продававшимся под названием "проза", к холсту и маслу, сепии и пастели
- никогда к ним не добавляли ветер. Снежинки крупнее луны, снежный хруст, печной дым от кедровых дров, волхвы и верблюды - протокол лубочного Рождества. В этом есть смысл, в этом есть сила. И сейчас, пробуя его на вкус с примесью ветра, я сомневаюсь в себе. Здесь всегда ветер.
Мы пойдем домой все так же за руки. Мы положим под елку подарки для сына. Мы приготовим чай. Начинается новый год ожидания нового года. Нам остается память об этой ночи между двумя жерновами - прошлым и будущим, между вавилонской насмешкой бесконечности и змеиным ядом перерождений. Одна ночь победы. В дыме и запахе свечей, среди позолоты, в которую вмерзли непрочтенные мною складки на тысячелетнем льне, я чувствую сегодня, и сегодня и завтра - сегодня. Настоящее ждет. Кто помнит утро после Рождества? Дева измучена родами, волхвы ушли, Иосиф спит, у пастухов головная боль. Детское время. Они знают в лицо это утро без будильников. Спрошу у сына. А вдруг я уже опоздал? Время действительно летит, не успеешь оглянуться - пора в Египет.
Мы бежим в Египет под зимним дождем. Одни. Сквозь лес и лед. Тысячелетний костер, пустынная пыль, ночной вой геенны, засмотревшись на ее алую пасть, считая в ней зубы, недолго сорваться. Безобразны уродства, но спасительны. Слепые художники, скупые музыканты доживают до самой смерти, в отличие от нас с тобой. Они видели прекрасную истинную вечность, расскажите о ней! пока я не передумал. Вечность. Приговорен к вечности. Книги, в которых нам рекомендуют вечность. Какой у нее вкус? Песок, сухое русло сбывшейся надежды, циркульная игла в голове, графит описывает вокруг меня вечности среднего радиуса действия. Миллион вечностей, миллиард, бесконечность. Бумага рвется, пустота - лакированная столешница. Зови попа! Школьная линейка (1 м длины) - целеполагание выздоравливающего, начало и конец, альфа и омега, летоисчисление и летопись, творение и суд - полезная вещь, лупите его - он еще живой! Я умираю, звенит мелочь грехов, тороплюсь раскаяться в главном - оставшись жить после соборования, или оставшись жить мертвым и без креста, умерев или оставшись жить, я буду повторять свой единственный вопрос, единственный вопрос, который можно задать, глядя в пустое, изъеденное новостями небо, - что делать с этой убогой земной вечностью, есть у нее и другое имя - смерть, что мне мертвому или живому делать теперь с этой пронырливой ртутью, с циркульной графитовой гадостью, которой я окружен? Пружинка в часах жизни, гнилая змея, единственно бессмертная - смерть. Я буду повторять его, даже зная, что спасен, потому, что это моя война, потому, что я хочу видеть, как, разбуженные моим бормотанием, сомнамбулы повалят с бастильских крыш. Вниз головой, как положено. Не желаю просыпаться один.
Меня захлестывает страх глухой беспощадной засухи, страх задохнуться в бесцветном безводье. Я дышу медленно танцующей водой. Жизнь во мне - ото мха на камнях, от сухости крыла летучих мышей, от радужки жабьих глаз, от любопытства дождевого червя. Это - жизнь, лишенная коры, воска на коже, шипов и зеленого мяса пустынных растений. В сосудах - бесцветная влага, не густая белесая кровь молочаев. Мои корни не просят воды. Я немного опоздал к началу - оказывается, все давно вышли на сушу.
Пасмурный вечер, туман, пещерное безветрие - пережиток менее торопливых времен, музыка падающих капель, пение ручья, тишина озера, запах пресной воды. Мой мир на двести миллионов лет старше меня. Он боится открытых глаз, не смотри на него - я сплю.
Если невинности - то потеря, если опыта - то приобретение. Иначе! Невинным нельзя стать, невинность не потеряешь, чистое дыхание младенца обманчиво. Смерть затаилась. Смерть ждет. Но сначала, сначала тебя ждет мир... И ты пройдешь все круги мира. Я подожду, когда ты, вслед за мной, перестанешь радоваться правильности окружностей и сфер
- в альбоме и воздухе. Карандаш и кислород - всего ничего. Я - твой отец. Я - соучастник твоего существования, ты - от хотения плоти. И только? Может быть, ты - признак его надежды, как я когда - то? Пронзительный крик новорожденного мира, первая боль - радость среди еще большей боли. И после - боль, потеря боли, страх боли. Страх боли
- знобящий бег вдоль позвонков в душном летнем вечере в самой близи от белых ночей - коротких в наших краях как детство. Таким я увидел мир.
Я услышал его музыку и оглох, чтобы не стать слепым. Я выбрал из двух зол оба, я хочу повернуться спиной - не знаю - к чему? Я живу - боль и страх. Кто позволил мне жить - мне, ядовитой змее? Тебе впору моя ирония? Тебе кстати моя страсть? Тебе в радость мое жало? Скорпион, все резиновые мячи укатились от бабушки - от дедушки кривыми дорожками в Египет - ждать лучших времен, ждать, когда их беспомощных, освободят из плена времени, когда оно кончится, когда мы встретимся лицом к лицу, и страха больше не будет. Мимо воды, текущей навстречу, мимо солнечных бликов и ленивого пения опресненного времени - мы идем мимо, рядом по берегу. Ты падаешь на землю лицом вниз. Саднит лоб и разбитую губу.
Египет - выдумка, недостижимая страна, где прячут мальчиков - от простуд, от TV, от подозрительных чудес, от гастролирующих в провинции Иродов. Мальчики растут. Их дыхание делается зловонным - смерть пришла посмотреть новобранца. Мужчин делает страх. Мир нащупывает, ловит, расставляет сети, готовит наживку, мир ждет тебя. Она уведет его из детства с чуть заметной улыбкой - уведет навсегда. Эти мишки, сын, питаются только свежей листвой с дерева познания добра и зла, вряд ли я смогу показать их тебе в зоопарке. Детеныши ездят на папиной спине - оттуда лучше видна земля внизу. Нет, от высоты голова у них не кружится. Они привыкли. Сидеть на высоком дереве или лететь, падая вниз - весь выбор. Цепляться или падать - вот и вся высота. Мы игрушечные медведи. Нас жалко? Трогательна нелепость наших полетов вниз головой - прямиком в зубы к сумчатым дьяволам. Наверное, ты прав, нас жалко. Кому?
Свет пробивается сквозь пыльные шторы. Пасмурный день. Я проспал полгода. Лето. Парит. К вечеру пойдет дождь. Ночные кошмары. Не более, нет.