Наклейщикова Мария Владимировна. Неминуемое лето

Неминуемое лето

Маме, Наклейщиковой (Колесниченко) Наталье Анатольевне

- Ну как, с бальзамчиком?

Пожилая женщина с усталыми глазами неторопливо перелистывает прейскурант на услуги, я стою перед конторкой, за которой сидит говорящая.

Время здесь движется медленно, нарушая законы Эйнштейна, искажая привычный мир мыслепространства, здесь и мои мысли, казалось, остановились.

На столе не так много предметов: увесистые папки, ваза с искусственными цветами, несколько икон и ключи от множества шкафчиков. Сложно представить, что в них находится, но эта женщина правит миром сложных химических соединений.

Я не знаю, что сказать. Глупо стою и тереблю кошелёк, в котором лежит карточка на зарплату отца, беспомощно смятая бумажка со множеством фамилий и телефонов, а также пузырёк валерианки.

Механически повторяю:

- С бальзамчиком.

И чувствую, как эта фраза выжала из меня последние силы.

Ну это же была не она. Не её тело лежало сейчас здесь, в этой обитой бордовым бархатом коробке с причудливо вышитыми цветами. Не это шкафоподобное сооружение опускали четверо крепких мужиков прямо в глубину за час вырытой ямы на окраине города. Никак не могло быть моей матерью это странное застывшее с заботливо скрещенными руками существо, которое ещё недавно обнимало меня, мою дочь и своего мужа, целовало на ночь и советовало ложиться спать пораньше.

Папины коллеги приехали спозаранку в день похорон, чтобы помочь с делами. Если бы не они, я не знаю, как разобралась бы в провально-памятные даты, когда заключение врача пришибло нас, как бабочек шквалом ветра, к остывающим домашним стенам.

Они были повсюду с нами, эти многочисленные понимающие люди, казалось, отключившие на время яркие проявления индивидуальности, чтобы раствориться в нашем горе. Спасибо им за понимание того, насколько неприкаянными мы оказались - я, отец и маленькое существо, которое я только начала пристраивать в садик.

Они оставили нас только в день прощания.

Пока я стояла и не знала, что ответить даме в морге больницы, откуда потом забирали маму, со мной была папина коллега Елена. Она быстро сообразила, что сотрудница учреждения уже повесила на меня все ритуалы - одеть, обмыть, подготовить - и огорошила мягким уточнением "Ты точно справишься? На тебе, помни, дочь и отец". Тогда осознание беспомощности накатило на меня, я жалко схватилась за сползающую на пол сумку и спросила:

- А как тогда быть с мамой?

Сотрудница морга бесстрастно посмотрела на подошедшую коллегу и сообщила:

- Можем сами сделать. Это стоит...

Маму забирали на следующий день. Снова эти дурацкие носилки, а после кровать-каталка, на которых лежало мумиеподобное мамино тело. Глаза закрыты, руки сложены на груди, как положено. Но это не моя мама.

Опершись на стену, я созерцаю обстановку; взгляд тонет в каждой мелочи, я до предела загружаю мозг - лишь бы не думать о том, что мне придётся принять факт её ухода от нас. Я когда-нибудь потом осознаю это.

Люди вокруг суетятся, вывозя маму из больничного морга, спрашивают, куда ехать. Елена обстоятельно отвечает. Мне хочется остаться одной и чтобы никто не видел моё лицо. Это просто животное чувство. Дочка на руках немного отвлекает, но это отвлечение на мелкие хлопоты, к сожалению, не способствует избавлению от мыслей.

Маленький домик за городом, который маме захотелось купить почти десять лет назад, помимо квартиры, сегодня пустовал до обеда. Но вовсе не традиционные кушанья готовились там в полуденный час. Ровно в двенадцать десять ворота распахнулись, отец собрал силы, чтобы пропустить во двор машину противно-серого цвета с траурной лентой на бортах. Те же незнакомые сотрудники осторожно выгрузили маму... похожую на неё женщину на заранее расставленные табуретки, и теперь переносные носилки сменились общепринятой среди людей коробкой, в которой, подобно Дюймовочке, помещалась она. Не мама.

В тот день вокруг суетилось и помогало столько людей, что я только к концу вечера заметила, что пришёл и мой старый одноклассник Дима, которому я лишь кинула "привет" на ходу. Он понимающе махнул нам с папой, перенося куда-то вазы с искусственными цветами. Другие люди хлопотали в доме, готовя поесть и прибираясь в зале. Многие пришли попрощаться с мамой, были и незнакомые мне члены семей помощников - они все старались незаметно сделать что-то по дому.

Наконец, к вечеру многоликая толпа помощников рассосалась, и мы остались с мамой одни.

Она лежала в своей коробке, одетая в любимое платье летнего фасона; было не очень жарко, и день клонился к вечеру, поэтому нам с отцом и дочкой была дана вся ночь на прощание.

Папа поставил две табуретки около маминого тела, и мы посменно сидели около неё и старались убедить себя, что мы должны её отпустить.

Я наклонилась над мамой; глаза закрыты, рот спокоен, но не могла прочесть по её лицу, было ли это выражение умиротворения или беспокойства. Маму забрал инсульт, и, по словам врачей, она вряд ли успела осознать свой уход: просто лопается важный сосудик в мозгу, и всё; геморрагический инсульт, самый опасный, когда повреждаются стволовые клетки мозга. Конечно, бывают случаи, когда после приступа спасают - но это редкость, и мама не вписалась в оптимистичную статистику. Я была уверена, случись что с ней в каких-то шестьдесят четыре года - и её точно спасёт Он. Но чуда не произошло, а надежда на помощь свыше растаяла с папиным звонком (он задыхался, когда прерывисто говорил в трубку):

- Скорее домой. Мама умирает...

Я прекрасно помню вечер накануне, когда сидели с мамой на кухне. Она, как всегда, курила; я пила чай и жаловалась на не проходящую головную боль: менялась погода. Было около десяти вечера, мы решили пораньше лечь спать, изменив привычкам полуночников. Поболтав о каких-то мелочах, я уточнила у мамы: "Как себя чувствуешь?" - "Как обычно", отмахнулась она. И добавила: "У тебя башка ноет, потому что по утрам пьёшь всякую бурду", имея ввиду мою дурацкую с детства привычку заваривать некрепкий чай, который к тому же сильно разбавляла холодной водой, так что цвет итогового напитка назывался в доме "белые ночи". "Тебе, как гипотонику, надо пить крепкий кофе с сахаром", и ушла спать. Отчётливо помню, как поцеловала её в макушку, и, включив беззаботность, также ушла к себе в комнату.

Папе и сейчас кажется, что он не успел всё сказать маме, обо всём поспорить или помечтать с ней, якобы что-то не сделал и не предложил. Но я уверена, что это ошибочно из-за непереносимого горя, которое он пережил после потери мамы. После похорон мамины вещи пришлось разбирать мне, потому что папу корёжило только при взгляде на них. Я не знаю, откуда у него вообще силы жить в их комнате после случившегося. Он садится на её место в кухне, курит сигарету и зажигает вторую для неё; по-прежнему наливает по две чашки чая для обоих, старается беседовать с ней мысленно.

Мы выбрали место для похорон в мамином любимом селе, на окраине, где открывается прекрасный вид на уходящие вверх пашни, проезд к Кавминводам и изгиб, где поворот в город. Там спокойно и есть уверенность, что маминой душе благословенно в этом районе. Когда приезжаем навестить мамулю, папа пьёт чай и курит на скамейке, пока дочка гуляет около и собирает цветы "для бабы" или играет камешками.

О чём думает папа? Я надеюсь, вспоминает хорошее и старается понять, что надо, видимо, принять эту запредельную и отчаянную боль потери, невообразимую жестокость и жёсткость судьбы - и не надломиться. В конце концов, мама знала, за кого выходила замуж: настоящий мужчина и человек, без всякого пафоса. Пример человека с идеалами семьянина и нравственной личности. Но ему тяжко. Покурив, он тяжело встаёт и неизменно говорит:

- Пойдёмте, ребята. Одни мы остались...

Когда мы уходим, я стараюсь не думать о том, как на глубине почти в метр лежит недавно обнимавшая нас бабушка, мама и жена; тем более не хочу представить, что думает и чувствует отец, которому много сложнее, чем нам с мелкой.

Его единственная женщина и жена, которую он очень любил, был безмерно предан и всегда верен, и похоронил ровно в день тридцатипятилетия свадьбы.

Горький запах формалина

С губок мамочки моей.

Не забыть мне длинных-длинных

Похоронных страшных дней.

Попрощаться не успели;

Я запомню наизусть

Окончание недели,

Боль потери, мая грусть.

Выворачивает душу

Бесконечное "Прости!";

Буду слышать, буду слушать...

Мама, светлого пути!

Попрощаться не успели,

Что, как водится. Так жаль...

Существуя еле-еле,

Смотрим, как уходишь вдаль*

Папин звонок буквально пригвоздил меня к месту, где шла. Мы возвращались с мелкой из поликлиники, где оформляли документы в сад. Дочке было полтора, завершался мой декрет, и хотелось поскорее начать работать, чтобы разгрузить вечно занятого главу семьи.

Это его "скорее домой, мама умирает" прозвучало так, что я мгновенно поняла: ВСЁ. Не будет чуда, не радоваться больше ничему, все предыдущие помыслы - бессмысленны. Некому помочь или избавить от неотвратимости Рока, никто не может разделить отныне эту бесконечную внутреннюю боль, невозможно свыкнуться или сжиться с нею. Мама уми-ра-ет

Столько боли, отчаяния и беспомощности было в его голосе - наравне с тем же беспощадным пониманием одного: "всё, конец". Мы что-то машинально говорили друг другу, даже, кажется, кивая и понимая - папа спешно давал мне инструкции, что делать и куда едет он сам, - но нечто свыше уже побуждало подчиниться, почти сломавшись, и принять то, что мы сами выбрать не в силах - новую дату в биографии нашей главной женщины в семье, дату её ухода.

Когда мамы не стало, папа ходил по квартире и выл, держась за голову. Он матерился и в криках своих, очевидно, пытался выразить всю боль, которую выплеснуть не удавалось. Боль прочнее самого крепкого вещества на свете зацементировалась в нас, но папе было просто невозможно с нею находиться наедине или среди людей. На каждое дочкино "ба-ба" отец нырял в туалет и долго оттуда доносились его глубокие рыдания, это было невыносимо, но понятно и неизбежно. Мне хотелось либо скорее умереть самой, чтобы не слышать этого, либо как-то разделить с ним его боль, но это также было невозможно. Как дочь, я всё сразу поняла о мамином уходе - но моё сознание долго отказывалось это принять.

Отец рыдал и кричал:

-- Зачем теперь жить? Лучше бы я умер!

Я не знала, что ответить. "Ради нас, пап" - звучало бы фальшиво, будто он нужен нам в качестве костыля для беспомощных особей; "Ради себя" - это звучало бы ещё более фальшиво, ибо с момента встречи с мамой папа никак не мыслил своё существование без неё. "Знаешь, она не хотела бы тебе таких мучений" - это всё, что смогла я выдавить, и через время папа ответил, что согласен с этим; он добавил даже, "она бы точно не выдержала, если бы первым ушёл я". Это, надеюсь, держало его в первые дни. Но дней было много, и мы ещё долго не знали, проклятье ли они или благословение.

Я пыталась трижды сесть за этот рассказ. Такие вещи невозможно писать сразу после случившегося, нужно определённое время, чтобы всё внутри улеглось. Но и не написать об этом не представляется возможным, ибо наши ушедшие близкие и родные постоянно в нас и с нами, напоминая о счастливом прошлом если не ежесекундно, то ежечасно точно: случайные фразы на улицах, в кино или откровения в книгах. Невозможно и опасно просто забыть сам ужас первых дней без, по инерции перескочив в терпимое время "много после". Но и жизнь требует не быть пригвождённой к доске бабочкой, буквально выталкивая в свои хищные объятия.

Мой оптимизм не угас после нашей семейной драмы. Но и прежней я тоже не могла оставаться, это правда. Через время после похорон я буквально взмолилась заведующей детского сада, куда пошла дочка, с просьбой взять меня на работу. Мне хотелось раствориться в детях, заботах, проблемах - лишь бы не находиться дома в мамином царстве, вступить на престол которого у меня не было никаких сил. Дома всё дышало мамочкой: её крымские, подмосковные и вологодские акварели, сшитые ею костюмы и платья, вязаные свитера, дизайн квартиры и загородного домика, стопки книг по садоводству и царство растений в кухне и на балконе, память о собаководстве в виде медалей любимой собаки и кинологической документации, учебные пособия по народным промыслам, которые она вела в нашем городе, инженерные книги по специальности, консервы в хозяйственном шкафу, бисерные украшения, игрушки для внучки, плетёные дорожки, юридические бумаги по разным вопросам, целая жизнь, обрушившаяся на нас...

Мама буквально умела всё; но это была наша проблема - что мы не умели никак без неё обходиться, и долго ещё жили по инерции в полной прострации. Нам отдали то, что было совершенно ненужно - множество озарённых беспощадным солнцем лучезарных летних дней - но забрали взамен без спросу самое дорогое.

Не все соседи были в курсе маминой смерти. Поскольку похороны прошли в селе, то в городе ещё иногда спрашивали на улицах: "А что это маму вашу давно не видно?". Обычно эти расспросы заставали врасплох, я снова ныряла в воспоминания и с трудом отвечала "Да, знаете, её больше нет". Лица спрашивавших неизменно менялись, потому что мама была таким человеком, который всегда производил впечатление, что он собирается жить вечно. Кипучая активная деятельность даже в рамках привычного цикла "дом - дача - семья" не оставляла ей пространства для обособления или даже личного отдыха. На мои предложения помочь по домашним делам, она отмахивалась "мне проще самой" и давала понять, что я мешаю. Моё неизбежное чувство вины опирается на точное осознание, что я подчинялась её решениям, спорить с которыми было непросто и приводило бы к конфликтам. Поэтому, приехав с маленькой - два месяца - дочкой после почти пятнадцати лет сумасшедшей жизни в Питере, я с большим трудом свыклась заново с неторопливым ритмом как нашего южного городка, так и с порядками в доме, установленными мамой. Было негласно решено: то, что мешает или раздражает её, лучше не делать. Конечно, разногласия были и при такой договорённости, но это уже из оперы "две хозяйки на одной кухне". В эти дни, когда я вижу объекты, которые раньше были поводом для споров (куда положить тарелку, на какой режим ставить стиралку), я не могу поверить, что всё это имеет хоть какой-то смысл, кроме жизни, что была так рядом, так явно бурлила деятельностью и так внезапно решила прекратиться.

На маминой могиле цветы, которые она вырастила сама. Дача за городом - предмет маминой гордости и особой заботы. Цветы, кустарники и деревья она выписывала из многих регионов страны. Ёлочки из Ленобласти, можжевельник, азалии и плющ из Черноморья,и даже челябинские сортовые цветы радуют глаз прохожих, окрестивших мамин сад Эдемом. Когда мы уезжаем с дачи, папа, рыдая, обходит оба участка и срезает самые красивые и ароматные бутоны; бережно заворачивает их в мокрую ткань и несёт их аккуратно до самого кладбищенского участка. Там он, не в силах сдерживаться, даёт волю чувствам и после мысленно и вслух разговаривает с мамой, пытаясь отпустить её. Мы с дочкой сидим рядом и ждём, когда их свидание закончится, чтобы вместе поехать домой.

Я помню, как в тот страшный день, когда мы узнали, что теряем её, я с дочкой пришла домой, увидела выходящего из квартиры с искажённым лицом отца, - он мчался в реанимационное отделение больницы, куда не пускали нас с ребёнком, - и бессильно опустилась на стул. Мелкая ходила рядом и теребила меня: мама, что с тобой?

Рука сама нащупала телефон и набрала номер маминой подруги, давно и глубоко верующего человека, Марины Васильевны. Связь между Буденовском и Питером установилась мгновенно, прорвавшись негромким "Да?". Я рассказала, что происходит, и благодарна за скорый совет "Сходи в церковь. Закажи молебен о здравии, это недорого и близко".

Сорвавшись с места, как только обрела способность двигаться, я с дочкой помчалась в собор. Местный батюшка выслушал моё "Пожалуйста, святой отец, мама умирает, она в коме после инсульта, могу ли я попросить Вас о молебне за здравие?", оглянулся и объяснил, что ему надо сначала освятить стоящую у входа иномарку. Это было испытание для моей психики и момент сожаления о своём приходе, но внутренне ощущение, что я должна была пойти до конца, вынудило усмирить цунами чувств и подождать окончания обряда. Батюшка освободился, так же внешне спокойно прочитал молитву и сказал прийти позже снова, когда сможем.

Мы ходили каждый день её пребывания в небытии; папа согласился пойти со мной и покорно стоял перед Богоматерью, пытаясь найти дарованное свыше утешение. Собор небольшой, прихожан было всего несколько человек в те жаркие дни конца мая. Батюшек было несколько, они менялись по дням, и в третий день нашего посещения церкви, сразу после того как папа час назад виделся с мамой в реанимации, куда его чудом пустили на две минутки - сидел рядом, гладил её за ногу, трогал остывающие пальцы и умолял:

- Наташенька, дорогая, услышь меня!

А в разгар службы папе позвонили. Он тихонько вышел из собора поговорить с врачами, которым оставил свой номер, а, вернувшись, сказал "Всё".

Я ничего более не спросила, но помнила фразу, сказанную батюшкой за пятнадцать минут до звонка: "Господь не всегда даёт нам то, что хотим мы. Но во всём есть Его промысел". Папа тоже помнил эту фразу, однако тогда всё казалось нам совершенно бессмысленным.

Я ощущаю, что уже поздний вечер. Небо тёмно-синее, веет прохладой и людей на улицах почти нет. Ш-ш-шууух! Наверху шумят гигантские мётлы тополей и подметают небо, однако оно по-прежнему занесено тучами. Я иду по улице и машинально захожу в незнакомый подъезд; одновременно он кажется мне знакомым, но также безлюден. Игнорируя лифт, я поднимаюсь пешком до последнего этажа и замечаю, что ступеньки под ногами деревянные; они с треском рушатся за мной, и я радуюсь, что успела подняться без этой шаткой опоры. Но как я спущусь? Почему-то эта мысль меня не пугает. Внезапно стены становятся круглыми и я как будто движусь в центре гигантских трубок, которые имеют разный диаметр, то расширяясь, то сужаясь к центру. Подобно красным червякам, эти бруснично-свекольные тоннели сильно извиваются и кое-где трескаются, даже неприятно смотреть: текущая по дну тоннелей жидкость вытекает сквозь отверстия в стенах.

Странно, я осознаю, что сплю - но проснуться нет сил.

Продвигаясь вдоль очередного тоннеля, я нахожусь в некоем подобии скафандра, который не даёт мне промокнуть; одновременно я могу наблюдать, что происходит с тоннелями: они сплошь наполняются красной водой, которая поднимается до самого верха и бурлит, создавая гул. Я ощущаю настроение маленьких брызгов жидкости: она рада, что есть куда стремиться, но одновременно я чувствую странное ожидание опасности. Как пожарный, который твёрдо знает, что брошенные в сухую траву угли несут беду пожара, здесь я также соизмеряю толщину утратившей эластичность стенки тоннеля и силу напора воды, и понимаю, что сегодня не получится пустить воду именно туда, куда нужно. Вода найдёт выход, и это не обрадует того, кто запустил эту воду в себе, родившись. Словно в подтверждение моих мыслей, одна трещина в стене заполненного водой тоннеля внезапно разошлась, и в течение секунд вода излилась из него. Рядовое событие в микромире, трагедия в жизни того, кто распланировал свою жизнь и не знал, что ему делать со вчерашним днём.

Когда папа спрашивал у врачей, что чувствовала мама в момент ухода, они заверили его, что при геморрагической форме инсульта больной, как правило, ничего не может ощущать; как удар по голове тяжёлым мешком - в момент разрыва сосуда, и тишина после. "А в состоянии комы? Могу я поговорить с ней?", умолял отец. "Конечно, можете, - ответил врач, закуривая во дворе городской больницы, - только я не ручаюсь, что она вас слышит. Но считается, состояние комы малоисследованно, поэтому возможно, что это поддержит и укрепит и её, и вас". Он выбросил сигарету в урну и, возвращаясь в палату, добавил: "Только помните, мы не боги. И у вашей жены - самая сложная форма инсульта. Геморрагический прежде всего поражает стволовые клетки мозга, отвечающие за базовые жизненные функции речи, мышления, дыхания и сердечной деятельности. Мы не отключаем аппараты дыхания произвольно, только состояние самого пациента способно показать, может ли он ещё бороться". Папа остался стоять у больничного крыльца, обдумывая сказанное.

С уходом человека не удаётся сохранить всё оставленное им для окружающих. Это ведь всё материальное, а значит, конечное: картины, книги и поделки, одежда и украшения, даже деньги и выращенный человеком сад, построенные дома или общественные проекты. Но духовная память существует дольше, хочется верить, что сохраняется всегда.

Перерыв документы, мы узнали, что даже место на кладбище закрепляется за умершим, пока сохраняется в читаемом состоянии его надгробная табличка на кресте или памятнике. То есть, в почитании памяти умерших и проявлении этой заботы в уходе за надгробием есть и юридический смысл нежелания забвения, потери родовой и семейной памяти об усопшем. Конечно, когда мы навещаем маму, мы об этом не думаем, но всё же хочется поделиться с вами размышлениями.

Как сказал папа недавно, спустя полгода, "Надо жить". И, честно, мне трудно ответить, зачем - но мотивация в виде дочки неумолимо вытягивает сюда, в эту странную жизненную канву, из которой, как известно, один выход в плане материальном.

- Может, снова женится? - Сказала про папу пожилая соседка по даче, намекая на его неприкаянность.

Моя мама - одна и единственная, но, если отцу так будет легче, я, конечно, пойму его.

Я ещё не была замужем, но я уже знаю, что за великим счастьем неизбежно следует коварной тенью и неотвратимое горе. Странно, раньше я не воспринимала эту очевидную нелепость жизни. Встретиться, чтобы расстаться; найти, чтобы потерять; обрадоваться, чтобы огорчиться - а после, вероятно, наоборот. Я бы едва ли что-то поменяла в своей жизни, дай мне второй шанс; уверена, папа бы тоже; да и мама считала аналогично. Я живу и хочу быть счастливой, насколько позволительно, исключительно для своего ребёнка, хотя раньше считала, что для себя. Еще мне хочется успеть увидеть счастливым своего отца, и я верю, что так и будет.

Никогда не любила лето. В детстве, когда все гуляли, мне надо было сидеть дома и возиться по хозяйству или заниматься, чтобы не отстать в следующем году по учёбе, мама всегда переживала из-за этого, или помогать на даче со шлангом или тяпкой. Когда стала студенткой, один летний месяц безжалостно воровала сессия, второй - подработка, а третий принадлежал родителям, к которым я приезжала из Питера. С началом работы лета стало ещё меньше, и я почти привыкла к тому, что лето - сладкая замануха, которую всё равно никогда не получишь.

А в это лето мы с папой имели по сути три полноценных месяца, которые можно было бездумно потратить на ремонт дома или починку старенького автомобиля, мелкие подработки или продолжение моего декретного отпуска, - а мы рвались из дома куда угодно, чтобы по инерции убить это, вырвать из памяти эти тяжёлые дни, стоптать башмаки в поисках спокойствия, равновесия. Папа сказал "Живу, как в состоянии невесомости: ни здесь и ни там". Я подписалась под каждым словом. Мамины сосуды не выдержали аномальную жару в мае, когда после праздников было душно настолько, что улицы города заполонили разъезжающие "скорые". В одной из этих машин тогда быстро провезли пожилую женщину, которая вышла на пятнадцать минут в соседнее с домом здание, чтобы заплатить за квартиру.

Просто вышла из дома, как всегда, нарядная, причёсанная, с неизменным макияжем и маникюром, в подаренных папой серьгах, с любимым перстнем, в туфлях на платформе, несмотря на причинявшие боль расширенные косточки на ногах, настроенная оптимистично и полная планов - расширить дачу, переехать в Ставрополь, помочь дочери растить внучку, сшить бархатное платье, связать мужу яркие свитера на осень, выслать семена подруге в Подмосковье, пожаловаться на ЖКХ, написать коллеге, похоронившему жену, письмо поддержки, просмотреть недавно купленные книги по живописи, ответить на электронное письмо из Германии от подруги, распланировать дизайн в квартире, разобраться в своей пушкинской библиотеке...

Войдя в помещение, она почувствовала лёгкое удушье, затем словно щелчок выключил её сознание, и женщина упала. Несколько человек в очереди вызвали "скорую" и позвонили отцу, чей номер нашли в мамином телефоне; в салон к приехавшим врачам маму заносил отец, который молниеносно примчался с работы; затем он позвонил мне.

Это было невыносимое для нас с отцом лето. Существование, в котором мы не находили себя, и при этом как-то умудрялись жить вопреки и без всякого смысла. В холодильнике стоял приготовленный мамой накануне ухода борщ, который мы вылили на третий день, когда осознали, что не в состоянии к нему притронуться. Соседка снизу через полтора месяца сказала мне, что слышала, как горестно выл отец в дни маминого ухода и попросила нас держаться. Дочка пошла в сад, а я на работу, где впервые старалась не думать ни о чём, кроме обязательных дел, даже в перерывах. Мы постарались не запускать загородный садик, где уже вовсю зрели посаженные мамой растения и распускались роскошные цветы; жаль, она уже не увидит этого.

Так прошёл этот душный сезон, который выдавил нас, истерзанных, в следующее время года, которое не предвещало ни особых радостей, но и печалей тоже. Эта боль научила внутривенно ощущать, что всё происходящее временно, и эта мысль иногда огорчает, а иногда радует.

Мне бы хотелось, встретившись с мамой там, знать, что я выполнила своё предназначение. По крайней мере, с таким ощущением и пониманием жизни я никогда не спорила, и именно так жила мама. Многие ученики и знакомые по всей стране и миру хранят о ней добрую память и скорбят о ней, а я ощущаю её в себе всё больше. Я ничего не рассказала вам о своей маме - я по-прежнему не знаю, как можно о ней рассказать всё, ведь она бесконечно многогранна - но я просто знаю, что должна была сделать это.

Сентябрь 2015 г.

Г. Будённовск

Оставить комментарий © Copyright Наклейщикова Мария Владимировна (marynakl@inbox.ru) Размещен: 18/09/2015, изменен: 18/09/2015. 28k. Статистика. Рассказ: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Памяти моей мамы

Наклейщикова Мария Владимировна : другие произведения.

Неминуемое лето