Сегодня Лиа пять; Дождик нервничает, закусывая нижнюю губу, не зная, как поступить, как реагировать. Вчера ей было семнадцать, вчера было легче; пояснить, успокоить, рассказать и во многом весьма удачливо, убедительно соврать, унимая предательскую дрожь в руках. Зная, что вскоре за ложь придется платить, придется ответить, глядя в янтарные глаза, полные всепоглощающего доверия. А потом ночью беззвучно стонать в подушку от зыбкого холодного отчаяния, колючего, словно стальные шипы на проволоке. То ли радостно, то ли безумно хихикая в темноту, в потолок, потому что, наконец, начало получаться. Потому что порванное в мелкие клочья сознание, изувеченная, искореженная в хлам память начала сползаться в целое. Исцеляться, сшивая прежние раны, глубокими кровавыми прочерками оставленные в едва не погибшей душе.
Исцеляться неравномерно, порой выпуская наружу Лиа разных лет; Лиа-подростка, которая в четырнадцать впервые ступила на палубу Вездесущего, напрочь вытерев из этой нестабильной памяти воспоминания о нем, Дождике. О капитане, в первый же день отвесившего ей смачную оплеуху за смелость и язвительный, дерзкий взгляд. Лиа-полугодку, которая могла лишь тихо лежать на кровати, беспомощно сопя в кулачок. А теперь Лиа-ребенка, которая в те годы не знала о нем вообще, и растерянно разглядывала из своего угла, куда забилась сразу же, стоило той, семнадцатилетней раствориться, уступая место Лиа-малышке. Пугливой девочке с подрагивающими ресницами и примесью легкого любопытства, напористо вытесняемого страхом.
С Лия в семнадцать страх удавалось обойти, обмануть. Но не в пять.
Ребенок с телом взрослой, красивой девушки, которую он каждый день обнимал во сне, чтобы знать - жива. Жива. Сухо повторять молитвой в светлый затылок покрывшиеся залежавшейся копотью слова, жадно прижимать к себе, невесомо водя губами по прохладной коже, и представлять узкие ее ладони на своих плечах.
Сейчас все иначе. Панацея, витающая в тесном пространстве корабля, внесла в комнату сжатое подобие ада, персонального чистилища, с громким хрустом погружающего в сломанный, хоть и стойкий корабль, желтеющие в свете бледных ламп клыки. Дождику приходится смириться, подчиниться запаху серы, ощущению орущей безнадеги и позволить клыкам глубже погрузиться в свою собственную плоть, терпеливо снося боль.
Несколько месяцев назад, пока заживали раны телесные, она долго, очень долго не просыпалась, а теперь жалась в углу комнаты, кутаясь в принесенный ранее плед, и плакала, размазывая по лицу слезы. Звала мать, брата - и челюсть мужчины сводило странной тоской от упоминания столь ненавистного ему имени, - теснее прижималась к холодным стенам, уже перестав кричать, только хрипло, надрывно всхлипывая. Яркие глаза, покрасневшие, опухшие, полнились приснопамятным страхом, детским испугом и наивной попыткой отгородиться от незнакомца тонким слоем мятой ткани.
Для нее теперь он и был незнакомцем, внезапно возникшем рядом вместо них: матери с братом. Возникшем посреди полупустой, угнетающей комнаты, вместо уютного маленького домика на окраине небольшого поселения. Тугое замкнутое пространство вместо широких улиц, пронизанных голосами людей, лаем дворовых собак и шумом проезжающих мимо телег. Запах лекарств - вместо запаха моря и свежей домашней выпечки.
А Дождику больно внутри; все выглядело до убогого смешно, несуразно, и засмеяться на самом деле не грех. Но он не смеет. Потому что его дочери когда-то тоже было пять, потому что его дочери, его солнца - больше нет. И Лиа - все, что осталось. Единственный якорь, держащий утомившегося от бесконечной войны мужчину на неоконченном пути, с которого он едва не сошел. До глупого, абсурдного желания полоснуть по венам кривым ножиком, хотя даже потеря семьи тогда не сломала, не убила в нем других желаний важных и значимых. Например жить, например окончить начатое, пройтись по проклятой дороге с гордо поднятой головой, довести свой корабль до желанных берегов, ощущая мнимое могущество, превосходство над кем-то, кто столь же силен, в чем-то неопытнее и все же слабее.
А еще Дождик был эгоистом и циником - знает, что был, - который когда-то бросал полные презрения взгляды на девочку, с истертыми до кровавых мозолей ладошками. Истертыми от рукояти меча, со сбитыми костяшками пальцев, с бесчисленным количеством ссадин и синяков. Смотрел и видел, как она растет, меняется, до тех пор, пока не изменился сам, пока не понял, что ошибался грубо, непростительно ошибался. Пока не стало поздно; вырванные ногти, сломанные руки и ноги, надломленная психика, медленно перетекающая в безумие - его просчет, план, потерпевший крах, жертва, которой не должно было случиться. Два месяца тщетных попыток вырвать у судьбы искупление, момент короткого триумфа и полумертвое истерзанное тело на руках.
Потом магия, плещущаяся в замкнутом пространстве сломанного корабля, лижущая стены, пол и потолок прохладным языком, создающая иллюзию покоя, надежды. Восстановления; вернуть прежнюю Лиа трудно, потому что вернется не она, вернется кто-то с ее именем, ее телом, ее сознанием - лоскутным, перешитым, с уродливыми швами-нитями, стягивающими такие же уродливые отметины, оставленные любимым братом, тем самым, из выцветших, затерявшихся воспоминаний. Тем самым, чье имя называет Лиа-ребенок, чье имя ненавидит Дождик...
Он решился не сразу, раздумывал, пялясь в темный угол, и тянулся навстречу, пошатываясь, словно зомби. Говорил много и осторожно, как никогда не говорил за всю свою жизнь, врал, хвалил, улыбался, хотя внутренности начинали тлеть, выгорать от приступа тошноты, от вкуса собственного бессилия. Он шутил, он обещал то, чего не исполнит и радовался, когда к нему так же потянулись из угла, хватая за рубаху, сминая у локтя, доверчиво, слишком доверчиво дыша в плечо. Шмыгая носом, отчего коже становилось жарко, и Лиа сама казалась невыносимо горячей; в горле пересохло мгновенно, а внизу живота разлилась знакомая, сейчас неуместная тяжесть. Отвращение к себе заполнило желудок змеиным ядом, самообладание испарялось росой на жгучем солнцепеке, а рот заполнила кровь из прокушенной губы. Алая нить стекла по подбородку, неуклюже капая на светлую прядь, а ему почему-то показалось это прекрасным. Хотя Дождик понимал, что единственный, кто сошел тут с ума - он сам.
Ведь Лиа всего пять, не семнадцать, не двадцать три, а пять.
И Дождику пришлось вновь врать, вновь говорить много; когда играл с ней, когда утаскивал в ванну, чтобы смыть с волос уже засохшую кровь, раздеть, помыть и сидеть рядом, пока она весело смеясь, игралась с пеной, совершенно не удивляясь, не спрашивая, почему у нее слишком длинные для ребенка ноги. Почему упругая, совсем не детская грудь, и светлая поросль на лобке.
А Дождик устал без конца повторять себе, что ей пять, что смотреть ТАК нельзя. Но ладони помнили гладкость ее кожи, они зудели прикоснуться еще, провести от шеи до бедер, задержавшись пальцами на розовых, таких милых сосках... наклониться, касаясь губами ключиц, слизывая капли воды, продолжая влажную дорожку по сгибу шею до мочки уха, затем обратно, все ниже и ниже...
Потом, под глупым предлогом выходить из комнаты, прижимаясь покрытым испариной лбом к закрытой двери и вслушиваясь радостный смех, громкий плеск воды.
Ненавидеть себя за слабость, за расстегнутую ширинку и быстрые движения под полуспущенным исподним.
Больше всего в такие моменты мужчина опасается не выдержать. Ведь Лиа вновь, в который уже раз, пять.