В ноябре 1951 года, когда университетский двор уже покрылся первым снегом, я спустился покурить на лестничную площадку на втором этаже второго корпуса. Уже вечерело, но свет еще не включили. На площадке, на фоне подсвеченного закатом противоположного окна вырисовывался силуэт высокого полного человека. С моим появлением человек вдруг направился в мою сторону, подошел ко мне вплотную и поздоровался. Я узнал Полякова.
До сих пор я никогда не разговаривал с ним наедине, не видел так близко его зеленые глаза за стеклами очков. Этот странный взгляд, больше обращенный в себя чем на собеседника беспокоил, настораживал... Чем- то он напоминал взгляд Николая Чернышевского на изображениях в доме- музее философа, но был тяжелее, тягостнее...
- Я хочу спросить у тебя, - медленно и весомо обратился он ко мне-, как ты думаешь, может-ли сегодня появиться новый Маркс?
Если бы такой вопрос задал кто-то другой, а не Поляков, я бы посчитал его шуткой, но в его глазах и голосе ощущалась такая холодная убежденность в свое предназначение, что я понял- отвечать нужно также серьезно. И я представил себе- что стало бы с новоявленным Марксом в державе, где властвует КГБ и шовинизм, где выезд из страны доступен только особо доверенным лицам. Ему бы никогда не увидеть Лондон с его библиотеками и музеями, ему бы никогда не опубликовать ни одной строчки сверх уже напечатанных в прошлом столетии "Капитала" и "Манифеста", а от государственного антисемитизма его бы не спасло христианское вероисповедание. Да что там- он бы вобще не стал Марксом, ибо его имя утонуло бы среди миллионов, задавленных Молохом государственного социализма...
- Нет-, ответил я, - появление нового Маркса в современных условиях невозможно...-
- Ты ошибаешься! - значительно возразил он, и, не прибавив ни слова, вернулся к противоположному подоконнику. Я докурил "Беломор" и отправился вверх по лестнице в препараторскую. Поляков остался на месте. Видимо, он кого-то ждал...
Минуло больше чем полгода с того памятного разговора. Прошли и зима, и весна. Волга уже почти месяц как вернулась к жизни, но все еще переживала весенний подъем. Июньское солнце с каждым днем светило дольше и дольше, спокойная, неудержимая и необъятная масса воды сверкала все ярче, пароходы и теплоходы гудели все громче, пристани и дебаркадеры радовали глаз свежей краской... Волга влекла к себе обещанием неизведанных свежих чувств и приключений...
Наша яхта была готова к отплытию, когда матрос моего экипажа Толя Гудков пробежал по расходящимся наплавным мосткам и спрыгнул на палубу.
- Извините ребята, что пришлось меня ждать, проспал я. Вчера поздно заснул, такие дела были-
- А что такое?
- Да, понимаешь, пошел я вчера с моей Танюхой в оперный на "Травиату"- захотелось ей. Ну, места хорошие, в партере. Ждем. Ну, сначала дали музыку без представления, с закрытым занавесом. Вот музыка кончилась, а занавес еще не раздвигают. А тут на сцену перед занавесом выбежал здоровый мужик с лысиной и в очках и как начал, контра, орать:
"Граждане! - закричал он- в нашей стране правды нет, а какая есть скрывается властями от народа! Честные революционеры, рисковавшие жизнью за народ, - начал он врать, - расстреляны, или затолканы по тюрьмам! Троцкий, - вспомнил он этого изменника, - был прав- Сталин и его помощники предали революцию". Ну, тут началось. На сцену выбежали мужики и я тоже запрыгнул туда. Смотрю какие-то парни уже затащили мужика за занавес, связали и усадили на стул. Вот вражий буржуй! Сам румяный лысый жирный. Один мужик начал заталкивать ему в рот полотенце, а он выплевывает и так спокойно говорит: "Твердите на всех углах о свободе слова, а мне рот забиваете..." Ну, тут ему подбросили по роже, и я тоже приложился... А, потом, его забрали какие-то в штатском, а я побежал к Танюхе в партер. Та уже заждалась... Я ей рассказал про все, а она этого контрика еще и пожалела. "Замели, бедного, еще и расстрелять могут". Нашла - кого жалеть...-
Я был поражен. За всю жизнь не слышал ничего подобного. Это был прямой вызов всему существующему строю- Сталину, компартии, советской системе. О таком мужестве можно было только читать в книгах о революционерах. Так, жандарм, это было до революции, заметил как-то Ленину, что тот борется со стеной, на что Ильич возразил: "Стена-то гнилая, ткни и развалится!" Но это в то, либеральное время! А здесь, о Сталине, о Троцком, о свободе слова, и прилюдно! - с ума сойти можно! Но это я только подумал про себя. Ведь еще был 1952 год, еще год до смерти Сталина. Еще властвовали Берия и КГБ...
Прошло несколько лет. Генеральным секретарем компартии стал Хрущев, но остались все те же КПСС, КГБ... По-прежнему было "планов громадье", правда стали строить сборные пятиэтажные дома- "хрущевки" ...
В октябре студенты работали на совхозном токе. Урожай в тот год неожиданно выдался такой огромный, что совхоз не мог справиться с ним, ибо его техника была предназначена только для уборки бедных хлебов. Все просо осыпалось и осталось в поле, горы пшеницы мокли под дождем на открытых токах, крытых не хватало. Сушилок тоже не хватало, и студенты деревянными лопатами перелопачивали пшеницу, чтобы она не нагревалась... Здесь я встретил Риту Бейгельскую- синеглазую брюнетку с исторического. Разговорились. Вспомнили и про Полякова.
- А ты знаешь, что он учудил? -, спросила Рита.
- Откуда мне знать, я не вхож к нему. -
- Так вот, года два назад он выступил в оперном театре с антисоветской речью! -
- Да, мне рассказывали о подобном случае. Значит это был он!?-
- Да, и это стало большой трагедией как для него, так и для его родителей. Мой папа с его родителями близко знаком по коллегии адвокатов. Они про это дело ничего не рассказывают, но, говорят, их затаскали в КГБ. Такое горе- единственный сын! Хорошо еще, что они не евреи. А Аркашу Полякова отправили в психбольницу, ту, что на углу Мичуринской и Вольской...-
- Так вот кого видел и слышал Толя Гудков, кого принял за "контру" и, даже "приложился по роже"! - подумал я. Значит не просто болтал Поляков тогда на лестничной площадке о втором Марксе. Воистину, он скорее сумасшедший, чем герой! -...
После этого разговора прошел еще год жизни. Я работал в университете, иногда засиживался допоздна. В тот раз, а дело было в июне, когда день длинный, я, возвращался домой, и, из окна трамвая, когда он пересекал Мичуринскую, увидел возле нашего дома большую толпу. Люди не расходились, что-то обсуждали. На сердце екнуло- Мало ли что могло произойти!
На остановке я постарался выпрыгнуть из трамвая в числе первых и, встревоженный, поспешил к дому.
- Что случилось, люди? - спросил я нескольких человек с краю.
-Человека убили, милок, - ответила одна из женщин, - бабулю одну. -
-Где? -
- Да прямо напротив этого дома. Шла она, болезная, из керосиновой лавки с бидончиком керосина, а навстречу этот бандит. ""Ты куда", -говорит он, - убегаешь? Шибко быстро, - говорит, -ожила!" И вытащил он из-за пазухи длинную отвертку и стал ею убивать старуху. Старуха в крик- "Убивают! Не убивай, миленький, нет у меня денег, все на керосин истратила. Я же тебе ничего не сделала! Не убивай! Мне больно!" А он тычет ее отверткой и не дает убежать. Кровищи! Тут высунулся из окна Колесов, он в обкоме партии работает. И кричит он этому бандиту: "Прекрати безобразничать, я вызвал милицию", а этот в ответ- "А ты спустись, я на тот свет и тебя вместе с бабкой отправлю". Но, само- собой, он не стал спускаться. И никто не вызволил старушку, хотя видели в окнах как ее убивают многие, а старому человеку много ли надо? Так он и убил ее, и пошел как ни в чем ни бывало по Мичуринской... А милиция поздно явилась...-
На тротуаре и на булыжной мостовой еще видны были следы трагедии- недостаточно замытые пятна крови...
Только через неделю я снова узнал от Риты Бейгельской, что убийцей был Поляков. Рита кратко описала эту, увы, еще не завершенную драму. Оказалось, что Полякова в тот день впервые отпустили из психбольницы на побывку домой. Сказались новые времена, более мягкое отношение к людям. Но Аркадий пришел из "психушки" уже другим человеком. У него развилась теперь мания преследования. Родители плакали, видя, что они стали для сына чужими, а он к ним враждебным. Он уже не вспоминал Маркса или Троцкого, его память была загружена болью. Боль была постоянной от лечебных процедур, от грубости персонала, от попыток уловить в себе что-то человеческое и, даже, ласки родителей и, легко улавливаемая им их испуганность, ранили его. Он садился в углу отцовского кабинета на пол и беззвучно плакал над собой как над своей могилкой.
Да тут еще родная бабушка как-то опрометчиво заметила ему, что отпуск скоро кончится и ему следует наслаждаться каждым днем, а не сидеть сиднем. Из этого он сделал вывод, что бабушка стала сексотом и собирается выдать его охранникам в белых халатах... И тогда он убил ее. Убил зверски без тени жалости к жертве той же длинной отверткой. И пошел сдаваться к врачам в психбольницу. Видно, какое-то понятие об ответственности за содеянное все же таилось в его больной душе.
И тут на дороге он увидел старушку. Его нездоровому воображению она привиделась той же его родной бабулей, которую он убил пятнадцать минут назад... И тогда он с криком- "я тебя убил, а ты снова идешь выдавать меня, чтоб забрали меня в эту тюрьму", набросился на несчастную женщину...
В те времена многие граждане пропадали бесшумно, часто ни за что, словно затянутые трясиной, и только психически больным "политикам" "везло"- они кончали свой век, оставаясь живыми, в обществе психических больных и с больным сознанием людей...
Жаль Полякова, жаль бабушку Аркадия, жаль бабушку с бидончиком керосина. Увы, они жили в такую эпоху, когда только шизофренику выпадало сомнительное "счастье" смело прокричать с трибуны слово правды о проклятиях советского строя, а потом превратиться в смертельно опасного маньяка...