Канун великого праздника. Сочельник. Монахини из монастыря при соборе пречистой Девы организовали нечто вроде музейной выставки с развлекательной программой. Меня привлекли не столько музейные ценности, сколько живой зверинец. В монастырские палаты заходили группами, чтобы не устраивать толкучки. Сразу после приветствия и "привратного" коридора, начиналось импровизированное царство сказки. Да, это был музей: по стенам красовались модели оружия, доспехов, различных предметов, имевших когда-либо отношение к ордену Девы. Но при этом: всюду были гирлянды и цветы, фонарики цветного стекла. Меня это удивило: стекло - редкость! Животные, вместо того, чтобы сидеть в клетках, располагались прямо среди публики и полок с экспонатами. Меня заинтересовала лиса, пристроившаяся на нижней полке экспозиции "бонсай" - кто-то из настоятельниц в прошлом умудрился затмить на планетарной выставке творения императорских слуг, за счет чего орден обогатился на несколько сундуков, а настоятельница вошла в историю. Немногие способны поспорить в искусстве с жителями Терры. Лиса лежала так, что передние лапы были сложены на полке, а задние неестественно вывернутые - на полу. Монахиня, оказавшаяся поблизости, обронила: "Ну кому придет в голову дружить с рыжей собакой, которая ещё и щерится на тебя?" Я подошел поближе. лиса шарахнулась в сторону. Задняя половина тела безвольно волочилась за передними лапами, псина и правда ощерилась.
- Какая глупость - вместо того, чтобы приручить животное, перебить ему позвоночник и считать, что от этого оно станет более домашним и безобидным.
- А разве нет? Главное чтобы дикий зверь не причинил вреда детям.
Многие и правда были с детьми, которые играли, тянулись к странными экспонатам, и ради которых собственно все и затевали.
- Все равно это подло - уродовать такое прекрасное тело, - произнес я, оглядывая безвольно распластанный лисий хвост.
- Ваша доброта поражает, но и мудрость должна соответствовать.
- Уверен, мы бы подружились.
Лиса перестала скалиться, встрепенулась от кончиков ушей до хвоста... И притерлась к моей ноге. Я выставил открытую ладонь и зверь ее лизнул. Монахиня хитро улыбнулась (а может, я просто стал слишком подозрительным). Я шел вдоль выставки, не замечая толпившийся народ, забавляясь лишь тем, как лис (или все же лиса?) сопровождает меня. Его мельтешение в месиве ног завораживало. Из забытья меня вывел оклик:
- А почему вы не смотрите? Вам совсем не интересно?
Поймал себя на мысли, что уже пару минут неподвижно стою возле развешанного на стене чего-то и вместо того, чтобы участвовать в общем действе, неотрывно смотрю в лисьи глаза.
- Нет, что вы, конечно интересно! - дежурная фраза.
- Это рыцарское вооружение эпохи междоусобных войн. Время тогда было смутное и даже нашим сестрам приходилось браться за оружие в час нужды.
На стене были развешаны мечи. пистолеты, алебарды... Но центр был отдан массивному рыцарскому копью цвета слоновой кости.
- Невероятно! Разве может хрупкая женщина поднять такую махину? Я уж не говорю об управлении ею.
- Ну во-первых - она из особо легких сплавов, а во-вторых не такие уж мы и хрупкие.
То ли мне показалось, то ли еще одна хитрая улыбка за один вечер.
- А еще взгляните вот сюда, - и указала рукой куда-то на экспозицию.
Долго и мучительно я разглядывал выставленные на обозрение орудия убийства.
- Не правда ли гениально? - в тоне служительницы все больше насмешки или просто нетерпения, - такая мелочь и простота оказались эффективнее, чем весь остальной хлам.
- Боюсь, что не понимаю о чем вы. - через несколько секунд лихорадочных поисков ответил я.
- Ах, да вы не туда смотрите. Вот это! - и буквально ткнула меня носом в нечто напоминающее набор гирек для весов.
- Закидать противника гирьками? Очень смело. - попробовал я сострить.
- Мы не настолько варвары. Разве вы не знали? Когда пришло время заключать мирные договора, рыцарям так понравилось торговаться, что плоды сей грешной страсти мы пожинаем до сих пор.
Что-то не понравилось мне в этой чудной женщине и я искал способ от нее избавиться. В следующем (ближайшем) зале шло какое-то представление.
- А что это там? - и указал на портал.
- Там мы рассказываем и показываем притчи.
- Можно взглянуть? - зал был набит детьми, [сидящими прямо на полу, покрытом коврами,] вдруг взрослым не стоит видеть то, что смотрят дети.
- Конечно, сегодня можно всё.
Я поспешно покинул странную служительницу храма и "прокрался" в зал притч. прокрался - громко сказано для человека моих габаритов и ловкости, но дети были как завороженные и ни один не отвлекся от созерцания стены за моей спиной. Интересно: лис последовал за мной, но, пройдя в зал, внезапно начал метаться между детьми по совершенно безумной траектории, а спустя десяток секунд пулей вылетел из общества странных детишек. Я добрался до противоположной от входа стены и, устроившись в уголке среди украшенных веток и цветов, позволил себе взглянуть на то, что так привлекло детское внимание. Стена у входа была сплошь покрыта мозаикой, но стоило бросить на ее узоры внимательный взгляд, как мозаики начинали меняться и будто сам собой появлялся звук...
******
Жил однажды один человек из деловых. Не то, чтобы совсем деловой, но держал в Москве рынок и собственную стоянку с сервисом. Но как все люди не чужд был спасению. Не верил он, что слова могут чем-то помочь и искал дела, чтобы спастись. Услышал однажды он о том, что донорство крови спасает чужие жизни. А как еще самопожертвование проявляется? И пошел он сдавать кровь. А чтобы наверняка - сдал подряд три раза. Улучшения самочувствия не обнаружил (еще бы - литр крови высосали, мерзавцы) и решил расслабиться, отдохнуть хоть денек. Выехал на пляж, разлегся на песочке, придремал. Вдруг слышит детские голоса:
- Бандит наверное.
- А пистолет у него есть? Никогда не видел как он работает.
- А может в него камнем кинуть - он и покажет?
- Не, лучше петарду - тогда точно покажет с перепугу.
Тут наш деловой решил не дожидаться что придумают детишки и открыл глаза. Невдалеке стояли с велосипедами двое мальчишек и девчонка, все трое лет двенадцати на вид.
- Чо вы выдумываете? Эй ты, который не видел, подойди, покажу.
Один из мальчишек, переглянувшись со спутниками, робко подошел к Василю.
- Ближе, не боись.
Когда мальчишка подошел едва не вплотную, Василь достал из складок сложенной одежды пистолет "Оса". Глаза мальца наполнились жаждой обладания вперемешку с ужасом.
- Нравится?
- Ага. А стрельнет?
- Стрельнет.
Криво усмехнувшись, Василь направил ствол в лицо мальчику и нажал на гашетку. Крупнокалиберный стальной снаряд пробил черепную коробку ребенка, из затылка брызнули мозги вперемешку с осколками черепа и кровью. Ребенок как стоял, так и осел, словно не почувствовав удара пули.
- Понравилось? - спросил Василь у трупа. Тот, естественно, не ответил. - А вам как - понравилось? - обратился он к замершим в ужасе детям.
- П-понравилось. - пролепетала девочка.
- Вот и славно. Пойди сюда. - Василь хлопнул ладонью по песку рядом с собой. - Да не боись. Хотел бы пристрелить сразу бы грохнул.
Стоило девочке подойти, как бандит не целясь разрядил оставшиеся патроны в оставшегося мальчика. Повезло - две пули нашли цель, правда получилось не так складно, как с первым - длинные болванки, войдя в тело и голову, наполовину торчали наружу как криво вшитые импланты.
- Ну вот. А ты пока поживешь со мной. Посмотрим на что ты годишься.
И стала девочка жить с бандитом. Фартило Василю, а потому эту слабость многие предпочитали не замечать. Да и то сказать - считался он человеком опасным, хоть и самолично никого вроде как не погубил. Уж во всяком случае с той поры как в веру ударился, а про детишек тех никто, окромя него самого, да девчонки-наложницы, ничего и не знал - на то он и деловой, чтоб следов не оставлять.
Долго ли, коротко ли, а нашла-таки девочку мама. Как с той велосипедной прогулки дочь не вернулась - места себе не находила. Ходила, спрашивала людей про дочурку, не могла смириться, хоть мальчишки, что с ней были тоже тогда пропали. Стала она околачиваться по перекресткам и площадям, дочурку высматривая, полоумной прославилась. А после повезло ей: увидела как остановилась возле какого-то клуба машина модная, а из нее вышел мордоворот лысый, а с ним доченька ее ненаглядная. Бросилась женщина к ней, запричитала. А девочка будто кукла - лицо как мертвое и глаза пустые, будто не видят. Вскинулась мать на мордоворота кричать, что дочку загубил, но тут чьи-то крепкие руки взяли ее за локти сзади, голова накрылась мешком в каких мусор собирают, а после потащили и сунули в багажник. Потом везли куда-то... Через неделю ее тело, распухшее от болтания в воде, выловили рыбаки, да только никто значения не придал - поди разбери сколько эта утопленница в реке проболталась и откуда ее принесло.
А еще жил в ту пору в том же городе один старый еврей. Жил он как все евреи - деньги в рост давал, тем и жил. Была у него однако ж печаль - тому уж два года, как местный воротила Василь взял у Мойши крупную даже не по еврейским меркам сумму в рост, да не только отдавать раздумал, но и с поборами на "защиту бизнеса" донимать начал. Мойша в открытую противоречить не решался, однако ж компроматец искал и собирал на всех, с кем дело имел. Один Василь формально чист был, не подкопаешься. Но пришел и на еврейскую улицу праздник: узнал Мойша, что завел себе Василь малолетку-содержанку. Знающие люди помалкивали, а прочим и знать было необязательно. Мойша же решил воспользоваться моментом и при очередном визите "на тему добровольных взносов" так и сказал Василю:
- Хватит, наигрались. Долги не возвращаешь, поборами всю кровь высосал. Царем себя возомнил? А вот посмотрим как тебя за малолетку по головке погладят. Во все газеты напишу! Но мы же разумные люди, можем договориться: ты возвращаешь деньги, что в рост брал, с процентами, а я про эту историю забываю и уезжаю в Израиль, чтоб тебе глаза не мозолить.
Глаза Василю Мойша и правда после той встречи мозолить перестал. И про газеты забыл. Его на следующий же день нашли в петле, повесившимся на брючном ремне на крюке для люстры. Даже записку нашли. Говорят, старый еврей просил никого не винить, ибо устал от старости.
Пришло однажды время и Василю помирать. А было это так. Назначили в столице нового Прокурора. А тот оказался круче всяких деловых: всех мелкой гребенкой на преступность проверял. Воронки с нарядами каждый день туда-сюда катались - обыски да допросы с пристрастием учиняли. Но суд должен быть не только праведен, но и скор. Оттого многие без вины даже пострадали. Не миновала эта участь и Василя. Приехал к нему отряд с проверкой. Стоило только бойцам в офис зайти, как, то ли Василь от неожиданности с лицом не совладал, то ли кто из охранников не так дернулся.. а только один из полицейских дал очередь в потолок и диким голосом заорал:
- Всем лежать! Мордой в пол! Руки за голову! Быстро!
Василь первым послушался - где стоял, там и упал. Одна из пуль срикошетила и угодила ему аккурат в темечко. Предстал Василь перед Судьей и сказал тот ему:
- Заслуг за тобой нет, а три загубленные жизни имеются, да всё дети. Страшны грехи твои, а потому отправлен будешь в ад, на муки вечные.
- Как же так? - вскричал новопреставленный. - Ведь я точно помню, что кровь свою трижды жертвовал, неужто ничью жизнь это не спасло?
- А разве жертва, коли обратно взята?
- Не понимаю. Ничего я не забирал.
- Ну смотри. Первое твое донорство спасло жизнь женщине. Дочь у нее единственная пропала, сделалось ей худо совсем. Врачи ей операцию на сердце сделали, а кровь твою ей перелили, чтоб не окочурилась. Да ты должен помнить - это она тебе скандал из-за загубленной дочки при всем честном народе закатила. Что ты с ней сделал? Или забыл?
- Не забыл. Да только один раз пошумит - люди забудут, а коли много раз - так и на веру примут. А такой расклад погубил бы и меня и девчонку, да и ребят моих зацепил бы. Вот я и выбрал меньшее зло - велел утихомирить с гарантией.
- Зло, человече, меньшим не бывает. Каким бы оно ни казалось - все одно зло. Так что первая жертва не считается: сам дал, сам же и обратно взял. Так?
- Получается, так.
- Далее был еврей ростовщик, что на старости лет малокровием страдал. Вторая твоя жертва крови спасла ему жизнь. А чем последняя твоя встреча с ним закончилась, помнишь?
- Чего ж тут не помнить? Вздернули его молодцы мои. Сперва попрессовали чуток, чтоб записку написал, а потом вздернули - почти и не мучался. Так то ж еврей. Эти собаки Спасителя на казнь спровадили. Их даже за людей-то считать позорно.
- Для Всеблагого каждый - человек. Будь он калека, умом слабый, или еврей. И каждый право на жизнь и спасение имеет. Но независимо от этого опять получается - сам дал, сам обратно взял?
- Получается так. А как же третья-то?
- А что третья? Третья нынешнему Прокурору пошла.Твои хлопцы его порезали в подворотне, тут твоя кровушка и сгодилась. А ему как раз ранения на службе для продвижения не хватало. А теперь гляди сколько людей от его начинаний пострадало.
- Так у него-то я не забрал жертву, выходит!
- Какая ж это жертва? По твоей же вине он пострадал, когда историю твою мутную раскапывал. Так что и не жертва вовсе получилась, а так - формальный откат.
- Ясно мне все, - воскликнул Василь. - Лучше бы я ее грохнул вместе с сопляками, прошмандовку гнидную!
- Верно мыслишь, - подмигнул ему Судья и Василь отправился в ад - страдать за свою порочность.
А в аду - костры горят, котлы кипят, черти с трезубцами людей мучают. А над всем этим летают няшные котики и поют [на мотив "Мурки"] о том, что "все беды в мире - от пизды".
******
Картинка рассыпалась бессмысленной мозаикой. Я даже встряхнул головой - непонятно сколько прошло времени. "Захватывающий у них проектор" - подумал я - "Только анимешные коты были лишними явно." А между тем времени прошло изрядно - в зале я сидел в одиночестве, лишь неизвестно когда возникший лис пристроил голову на моих коленях. Я погладил его по ушам и обомлел: у меня на коленях пристроилось чучело. Лис был совершенно не живой, продубленный и судя по всему на каркасе. А главное - по всякому было видно, что это его естественное состояние уже довольно давно. Превозмогая ужас от накативших догадок, я отодвинул чучело, встал и двинулся к выходу. По пути отметил, что должно быть и впрямь слишком задержался: украшения из цветов и гирлянд убраны, в коридорах - ни души. Старуха-привратница выпустила меня и заперла заперла дверь. Плетясь домой, я никак не мог избавиться от мысли: "Этот монастырь - проклятое место, а монашки - не те, кем хотят казаться. Может и не люди вовсе."
Часть вторая
Сочельник - всегда напряженное время для сестер пречистой Девы. Гертруда стояла у умывальника в операционной. Белый халат и хирургический фартук, одетые на немолодой фрау, были в разводах крови. Фрау стояла и смотрела на свое отражение в полированном зеркале. Как и в предыдущие двенадцать сочельников, ее посещали мысли о том, что невозможно отделить счастье от горя. Годы до прихода в этот монастырь Гертруда провела, работая сперва акушеркой, а после - хирургом, но независимо от опыта и дипломов, ее клиентурой неизменно были "представительницы слабого пола", а специальностью - аборты. Слова про слабый пол всегда вызывали в ней приступ желчи - кто еще слабый? За годы, проведенные в абортарии, Гертруда насмотрелась всякого, но суть не менялась никогда - к ней приходили в горе, а она обеспечивала радость сейчас и неизбежное отчаяние впоследствии. Хотя кто его разберет - что для женщины настоящая радость? Нянчить внуков? А попробуй сначала вырастить своих детей, да так чтоб не сбежали куда подальше от заботливой родительницы.
- С вами все в порядке, апотекарий? - старая женщина с тучным телом и сморщенным лицом отмывала кафель от красно-бурых разводов.
- Да, всё в порядке. Просто воспоминания. - отозвалась хирург. - Зачем так старательно мыть, Берензия? Не хуже меня знаешь, что этот кафель перестал быть белым еще до нашего рождения.
- Так-то оно так, но усердие - начало праведности, а в чистоте всякое место нуждается. Уж тем паче опосля великого покаяния. А воспоминания это хорошо - очень важно помнить. Вам-то еще повезло, не то что мне - через раз уже забываю все подряд. И зачем меня только Бог на этом свете держит?
- Что б мы без вас делали, сестра Берензия. Не берите в голову ерунды. Хорошо, что управились на сегодня. Пойду прилягу, поразмышляю над везением.
Двенадцать лет назад ей и правда повезло. повезло на всю жизнь и об этом стоило вспоминать каждый день, тем более, что завтра ей предстоит разгребать последствия дня сегодняшнего. Впрочем, апотекарий не была любительницей кошмаров.
******
Каждый год в один и тот же день, приуроченный к зимнему солнцестоянию, в самую длинную ночь в году сестры пречистой Девы, завершившие этап послушничества проходили обряд инициации. Официально этот ритуал назывался "Великое Покаяние", послушницы слышали о нем как о "Рождении Девы", но прошедшие инициацию именовали его не иначе как "Ночь Цветов" и только невероятная самодисциплина позволяла им сохранять невозмутимость. Так уж получилось, что время ритуала совпадало с древним праздником, принятым у туземцев, и это была удача для сестер: во время церемонии использовался особый сорт цветов, распускавшихся лишь на одни сутки в году. Но не это делало их особенными, а способность цветков впитывать энергию эмоционального поля, которую суеверные служители Империума называли варпом, складывая руки в знаке Аквиллы при каждом упоминании о нем.
Этот год ничем не отличался от всех предыдущих. В колоннаде с высокими арками готического стиля, опоясывающей монастырь по кругу, со стороны, противоположной главному входу, была установлена каменная купель глубиной в человеческий рост. Обычно ее использовали для ритуалов вроде посвящения Императору или Очищения и наполняли родниковой водой из монастырского источника. Сегодня же чаша была пуста. Подле купели стояла мать-настоятельница: высокая женщина, напоминавшая оживший скелет из-за крайней истощенности, в широких белых с золотом одеждах. К ней приблизились десятка три женщин и девушек с корзинами, наполненными цветками с пятью лепестками нежно-голубого цвета.
В монастыре ежегодно устраивался накануне великой ночи праздник, собиравший взрослых и, что немаловажно, детей со всех окрестных городов. Сестры старались, чтобы каждое празднество не было похоже на предыдущее - очень важно было сохранять новизну ощущений у гостей. Все доступное пространство, кроме того, что требовалось для проведения праздника, украшалось "глазами Девы", как называли эти цветы. И впитывая эмоции, излучаемые пришедшими на праздник, цветы меняли свой цвет от зеленого до нежно-голубого. Правда, в бестиариях, хранившихся в библиотеке ордена, были указания на то, что при получении негативных эмоций, лепестки могли окрашиваться в красный спектр и очень редко когда удавалось получить чисто белый цвет.
Настоятельница осмотрела корзины послушниц.
- Неплохой цвет. - констатировала она. - Жаль, белых опять нет. Наполняйте купель и начнем посвящение.
Цветы, собранные после праздника, наполнили каменную чашу. Послушницы, одетые лишь в сорочки, выстроились по одну сторону купели. Вокруг чаши встали несколько подошедших сестер во главе с настоятельницей.
- Сейчас каждая из вас опустится в купель с одной стороны и выйдет из нее с другой. После этого вы пройдете всю анфиладу монастыря и вернетесь к купели перерожденными. Что бы ни случилось - не останавливайтесь и не сомневайтесь. Да благословит вас Предтеча! - сказав это, мать-настоятельница затянула литанию пробуждения, которую тут же подхватил хор сестер у купели.
послушницы одна за другой опускались в купель, проваливаясь в цветочное месиво кто по грудь, кто по плечи. Выходя из купели, каждая из них напоминала легендарных Детей Цветов - лепестки и цельные бутоны висели на сорочках и в волосах. Мелкие чешуйки в виде крючков, покрывавшие внешнюю поверхность лепестков, прочно цеплялись за ткань и волосы. По мере того как послушницыдвигались по анфиладе, узоры арок наливались золотистым светом, а голоса сестер не утихали, будто те так и стояли в двух шагах позади. Шагов через пятьдесят, когда от арок света было больше, чем от дежурных фонарей, и колоннада превратилась в дорогу, залитую золотом и окруженную непроглядной тьмой, одна из посвящаемых громко ойкнула. За ней другая, третья зашипела от боли. Казалось, цветки отрастили шипы размером с кошачьи когти и царапают своих носительниц. Собственно, так оно и было. Чешуйки, которыми лепестки цеплялись за одежду, выпрямились и стали длиннее. Приученные к терпению, послушницы старались не обращать внимания на царапины и колючие прикосновения своих украшений. Всего-то ведь и надо - дойти до конца дорожки. Впрочем, через некоторое время терпеть уже не было сил. Казалось, цветки решили прорасти внутрь, под кожу, а то и глубже. Одна из будущих сестер попыталась снять мешающий ей цветок и с ужасом обнаружила, что тот пустил корни и вытащить его самостоятельно, не повредив сосуды, невозможно. Некоторые, проклиная свою медлительность, бросились бежать скорее к концу пути, надеясь на помощь, кто-то начал вторить звучавшей до сих пор литании, но не попадал в унисон - молитва звучала неуловимо знакомо, но вовсе не так, как их учили.
******
К финишу возвращались уже не люди... Эти окровавленные вопящие и извивающиеся куски плоти, судорожно ползущие по мраморному полу к купели, никак нельзя было назвать людьми. Оставляя за собой кровавые разводы, эти существа заползали в чашу и скрывались под цветочным ковром, где некоторое время еще шевелились и пытались издавать какие-то хлюпающе-булькающие звуки, но вскоре затихали. Что, впрочем, не мешало содержимому огромной чаши шевелиться - оставшиеся в купели цветы торопились получить пищу для семян.
Но не всех претенденток постигла эта участь. Трое вернулись к матери-настоятельнице на своих двоих. Они были перемазаны кровью, в глазах плескался ужас, но сестры уже знали: глаза Девы не узрели в них даже зачатков Хаоса и потому не тронули вовсе. А кровь и ужас: сложно остаться чистым, когда тебя хватают за руки, обезумев от боли и страха, да и сложно остаться равнодушным, когда видишь как вокруг тебя люди превращаются... вообще непонятно во что! И ведь нет никаких гарантий, что с тобой не начнется то же самое, а до конца еще так далеко...
К утру в каменной чаше остались лишь семена,похожие на кедровые орешки, вперемешку с пылью. Сестры собирали их каждый год наутро после Ночи Цветов и сажали в оранжерее монастырского сада для следующего года.