Путь с севера на юг получился долгим. Предшествовала ему туманная ноябрьская ночь под Петроградом, когда Арсений забился в какой-то деревенский голбец (пермские словечки и привычки вцепились в него мёртвой хваткой) и всю ночь плавился в жару, раскалявшем его по крайней мере до сорока трёх градусов. (Он придумал нечто вроде температурных лакмусовых бумажек и успел налепить на себя в нескольких местах.) Очнулся он бодрым, голодным - и лысым, как бильярдный шар. Хотя новые волосы не замедлили вылезти, прежний ромашково-русый цвет навсегда их покинул. Серебряно-лунный кавалер в пару "Лунной красавице" Вере, посмеялся он над собой. То был единственный раз, когда она снялась в роли пожилой дамы, и старуха из неё получилась, по правде говоря, куда менее достоверная, чем старик из самого Арсена. Однако личное обаяние никуда не делось - он надеялся, что от обоих: надо же ему каким-то образом находить подход к людям, донельзя ошеломлённым текущими событиями.
Арсен торил себе широкую дорогу через бесприютные пространства и невнятные времена года. Живописно каменистая Куршская коса, покрытые инеем холмы Среднерусской равнины, набрякшие снегом мещёрские леса, приволжские и ставропольские степи - всё было для Арсения равным и ровным. Кормился он за счёт скорбей, а по сути самими скорбями так же ровно и привычно, не думая, кто может обойтись и далее размножиться, а чья жизнь завершена и, следовательно, самоценна без этого. Вши и блохи на нём мёрли целыми дивизиями, тиф обходил далеко стороной, испанскую болезнь ему безусловно удалось сильно уменьшить, но перекошенная людская психология оказалась не по зубам и ему. В одном небольшом городке новая власть обвинила главу семейства в том, что он разгуливал по улицам, чихая и кашляя от инфлюэнцы, и явно желал нанести ущерб рабоче-крестьянской власти путём распространения смертельно опасной инфекции. (Так было написано в листке, прикреплённом к изгороди.) Подойти к мужчине побоялись: штыками загнали в избу вместе со всем семейством, тоже по умолчанию заражённым (мать, жена и две малолетних дочери), расстреляли через окна из винтовок, а потом подожгли дом. Может статься, такие действия хотя бы отчасти оправдывались страхом перед тем, что казалось хуже и чумы: но Арсения конкретно перекосило от омерзения. Он успел отпустить умирающих ещё до расстрела, а к их убийцам наведался часов через пять, когда те дёрнули по рюмашке-другой и завалились на боковую. Алкоголя и пьяных он не терпел, но не оставлять же дело без последствий!
Также не удручал он себя морально-философскими проблемами. Пандемия с одинаковым успехом могла быть Божьей карой за развязывание войны или отместкой Матери-природы за бездарнейший финал. Новая Россия вообразила себя иным государством и сделала то, что не прощает ни писаный, ни неписаный закон. Заключила отдельный мир, порвав клятвы, и отказалась от уплаты долгов чести. В простоте душевной Арсений Евграфыч полагал, что нарушать договорённости нельзя, даже если ты дал их заведомым негодяям и обманщикам. Их нравственный облик - это их забота, но ты - одно с твоим словом.
Он, пожалуй, судил о стране и человечестве с точки зрения микроба, а о самом микробе ( или там болезнетворном грибе, вирусе и иже с ними) - с точки зрения целеполагания. Сыпняк был болезнью древней и неистребимой, как сама вошь, и вполне понятной. Косил слабых, не щадил детей, стариков и окопных жителей, оставлял жить сильных. Недаром у скандинавов считалось, что волосяная вошь - признак телесного здоровья, и уж если даже она тобой брезгает - пиши пропало... От тифа легко можно было спастись элементарной чистоплотностью, мало, впрочем, достижимой в годы тотальной разрухи. Но тот вид инфлюэнцы, который свирепствовал в мире, перелетая с места на место словно на чёрных вороньих крыльях, обладал иной логикой. Вирус убивал молодых, и более всего от него страдали те, кому было от двадцати до сорока. Убивал сильных: резкая защитная реакция на грипп заполняла лёгкие жидкостью, полной отработанных лейкоцитов, и душила человека тем успешнее, чем яростней он боролся. В результате сама война, как бы ни была чудовищна, пожала куда более скудную жатву, чем её приблудное дитя.
Замирение в частном порядке мало помогло главному правящему режиму: после Бреста от России отваливались куски плоти, как от прокажённого. Отпадали крупные области и целые государства, особенно не так давно присовокупленные: Ингерманландия, Бессарабия, Туркестан, естественно, и Польша, к изумлению Арсения - Сибирь. Вместо какого-никакого, но общего дела все сражались со всеми, стремясь вырвать у другого из зубов очередной кус тухлятины. О том, что эта гнилая плоть когда-то была здоровой и цветущей, мало кому верилось. Разве что можно было сопоставить с тем, что нынешние историки называли "феодальной раздробленностью", не понимая, что несколько веков назад это было куда более приемлемым состоянием, чем теперь - нынешний же имперский конгломерат. Точнее, все три Гоббсовых Левиафана: Россия, Австро-Венгрия и Великая Порта, каждый из которых состоял из головы, тела и некрепко приделанных к ним конечностей.
Постоянно размышляя о давнем, Арсен окончательно уверился, что он, в отличие от прошлых времён, не только утоляет голод чужими жизнями, но и наращивает силу, чего не случалось со времён Наполеона. (Понятие "жизнь" в его устах означало человека, возбудитель болезни и болезнь как нечто триединое.) Чем дальше, тем меньше он испытывал голод, сонливость и желание отключиться от жизненных реалий, а чем чаще предавался мечтам, в которых участвовали его магические спутники, тем больше крепли мускулы и способность мыслить. Кажется, успешней всего его способности развивались, если он отдыхал в заброшенных и осквернённых храмах. Потрясала изворотливость "красной" власти, которая, едва пустив корни, устраивала в церквях склады провианта или (что было для Арсена практически тем же) "клубы", где первым делом устраивали агитпоказ кинолент - совсем как в Выборге. По крайней мере каждая вторая лента была с Верой Холодной.
Двигался к югу он примерно с год, надолго останавливаясь по пути ради работы и прокорма. Утешал себя тем, что он всё больше подобен самой судьбе, а эта железная богиня никогда не опаздывает, хотя нельзя и сказать, что приходит вовремя: если судить по правде, она и есть время. Припоминал, что некогда рассказывал ему об Одессе последний из герцогов-хранителей: будто бы нет в мире города, равного ему, разноплемённому и разноязыкому, встающему из цветения белых акаций, как Венера из пены морской, и омывающему ступни в настоящем, не метафорическом море.
Ближе к Кубани и Харькову можно было заметить остатки прежней цивилизации - картину несколько поблёкшую, но убедительную. Арсена даже задержали несколько раз патрули, домогаясь документов; последние были в безупречном порядке, первые недостаточно бдительны, чтобы заподозрить в данном факте неладное. Впрочем, добрая половина патрульных кашляла и не очень крепко держалась на ногах, а лечение, из милосердия предпринятое Арсеном, подействовало на разум вмиг, а на бациллу - не сразу. Как ему сообщили в самых простых выражениях, время для визита он выбрал удачное: незадолго до того добрую половину городского населения составляли беглецы из армии, по уши обвешанные оружием, вооружённые их усилиями местные уголовники и революционно настроенные националисты, а, кроме того, гайдамаки и французская армия. Сейчас же стало куда сподручнее: все друг с другом бодаются, особенно хохлы с кацапами и красногвардейцы с гайдамаками, но никто никого за реальную силу не признаёт и таковой не представляет. Как-никак, Одесса - город вольный, а нынче это и в законе прописано. Власть в Одессе ожидается условно большевистская, а пока нет особо никакой, только красный полковник Муравьёв со штабом, пудом чистого, как первый снег, марафета и шикарно красивой секретаршей, шоб я так жил. И ажиотажа по любому из возможных поводов не наблюдается.
Последнее было неправдой: наблюдался. Если не сам он, то его предпосылки. Несмотря на всеобщий раздрай, начатый ещё в пятом году с подачи броненосца "Потёмкин", недавних французов, немцев и крепко укоренённого в быту Мишку Япончика, город жил со всем пылом и бесстрашием. Одесский говорок летал по улицам вместе с подхваченной ветром сухой листвой и реснитчатыми снежинками. Вооружённые иностранцы, отпетые босяки, нарядные биксы и наглые торгаши смущали не так чтобы очень: все коренные жители вели род от чего-то подобного. Невозмутимая статуя Дюка, абсолютно на себя непохожего, венчала торжественные марши Приморской лестницы, вниз по которым во время бунта-1905 лавиной катилась паникующая толпа, прорываясь в порт, и кувыркались упущенные детские коляски. Учебные и культурные заведения обучали и окультуривали как ни в чём не бывало, печаталась разнокалиберная периодика, работал театр. Не без оснований сплетничали, что хоть Муравьёв, отступая, приказал взорвать или расстрелять всё красивое в Одессе, но для него собрался сделать исключение. По всему по этому в середине зимы следующего года на кинофабрику Харитонова приехала сниматься Великая Вера.
Арсений Евграфович узнал о том раньше всех, и даже без помощи Котосфинксы: изменился воздух, среди зимы вдоль всех улиц повеяло горьковато-сладким и холодным запахом нездешних цветов. Так смешивала два вида французских духов Вера Холодная, и мельчайшие частицы оставались на всём, чего она касалась по пути. Можно было объяснить этот феномен необычайно развитым обонянием вековечного доктора, то бишь поверить прозой сугубую поэзию, но это казалось Арсену скучным и уже поэтому мало правдоподобным. В конце-то концов, животные с подобным нюхом тратят почти весь интеллект на переработку поступающей информации, Арсен же на своё соображение с воображением явно не мог пожаловаться.
Поселился он почти с тем же комфортом, как и первый одесский губернатор: в лачуге на Пересыпи, рядом с остатками Лёвшинской древесной плантации и лиманом. Если крупно повезёт, здесь могло засыпать песчаной бурей, рванувшей через деревья, а уж комары плодились в гнилой воде безо всякого везения. Нельзя сказать, что они не кусались, и Арсен любил в полудрёме представлять, как докучливая самка, насытившись его кровью, откладывает в воду яйца, откуда в скором времени вылупливаются грозные комары-юберменши нового поколения. Недаром местные зовут Одессу "Адес" или вообще Гадес - похоже на ту пермскую кладбищенскую речку.
Наяву он ходил по городу практически наугад, бормоча стихи восточного поэта в своей личной вариации:
Ветер почкой тополиной веет в душу,
Снежной свежестью долины веет в душу.
Не ищи в песках ты броду - их шелками
Я приду, блаженной клятвы не нарушу.
По ступеням белогривым поднимаясь,
Я твоих акаций вала не нарушу.
В лунном небе коркой льдистой повисая,
Цепь следов твоих я в туче не нарушу.
Прорываясь из глубин Большим фонтаном,
Я твоей одежды складок не нарушу.
Запах льда и свежесть влаги, цвет и светоч -
Всё стремится из души - объемля душу!
Заклинание, в конце концов, подействовало: притянуло их друг к другу. Прямо на Дерибасовской Арсен сначала увидел небольшую смирную толпу, позже различил в её центре юную женщину в тощей каракулевой шубейке и шляпке с узкими полями, которая брала из протянутых рук листки бумаги и с милой деловитостью черкала по ним карандашом. Вся процессия медленно двигалась в некоем малопонятном направлении.
"Автографы дарит", - сообразил он. Ему не пришлось толкать поклонников локтями или как-то ещё обижать - такое было его счастье, что сами расступились. Вера подняла голову: глаза оказались серые, хотя с зеленцой, будто морская вода в непогоду. Слегка ему улыбнулись - и уже не надо было говорить ровным счётом ничего: нечто в каждом из них без ошибки узнало в протагонисте родню - две центральных фигуры различных историй были готовы слиться в одном эпизоде.
Богиня экрана со стороны казалась здорова и весела, и хотя некая томность сквозила в движениях, она, казалось, происходила от иного корня, чем утомление. Арсен Евграфыч был несколько потрёпан жизнью, начиная с обвисших кудрей и кончая брючной бахромой, но это даже импонировало обществу: всех пришельцев одесская жизнь перебрала и перемыла по косточкам, а кое-кого забыла сложить обратно.
Однако он был бодр, как никогда ранее, а она...
"Застарелая простуда, - пробовал он угадать. - Дурно залеченная. Опрокинулась в сугроб и так, в оледеневшей и мокрой одежде, пришла на съёмку. Но есть кое-что ещё: белые тельца должны были сейчас прямо-таки ключом бурлить, а они словно огибают тяжкую глыбу, боясь тронуть. Застывшая беременность? О боги. Да. Возникло вскоре после запрета родить. Выкинуть будущая мать не может, потому что не подозревает. И сам неурочный плод, вопреки всякой логике, противится изгнанию. Нет, с ним как раз не борются, но оберегают. Невероятно".
"А почему невероятно? - вмешалась в его судорожные мысли Котосфинкса. - Дитя семнадцатого года. Вернее, зачатое в предыдущем году, но не пожелавшее выбраться в урочное время - уж больно оно, время, не задалось".
Совсем как у теплокровного зверя, мелькнуло у него в голове. Те завязывают плод в наилучшее время, весной, когда кипят жизненные соки, и частица жизни плавает в материнских водах до той поры, пока не наступит осеннее изобилье или пока большая семья не откочует в сытные места. Тогда дрейфующее судёнышко пристаёт к берегу и начинает усиленно пить соки из матери, расти и формироваться. Если же снова настанут скудные времена или мать заболеет, дитя отторгается, растворяясь в утробе. Только вот перед ним была человеческая самка...
В последнее слово Арсен не вложил ровным счётом никакого укора. Животные для него были кем-то по крайней мере равным хомо недосапиенсу...
Тем временем окружение звезды догадливо растворилось в пространстве. Вера вздохнула с облегчением:
- Мен срочно надо идти сниматься, Пётр Иванович грозится штрафовать за прогулы. Ещё и немцы в городе - он обо всех нас беспокоится.
- А в гостинице "Бристоль" холодно, несмотря на роскошные номера, - вторил Арсен.
- Мама с моей сестрой и дочкой живёт в тепле, Владимир остался в Москве с Нонной. Вы можете меня подождать до конца дня, мсьё... Монкорбьё?
Это невероятным образом походило на флирт и даже сговор о некоем амурном тет-а-тете, но вовсе ими не было, так же как и новоизобретённый Верой псевдоним, "Воронья гора" или (как, должно быть, полагала Вера) "Мой милый ворон" не был общепринятой фамилией Франсуа Вийона.
- Подожду с радостью, - негромко ответил Арсен.
- Может быть, о вас предупредить портье?
- Не надо: я, скорей всего, и так сумею расположиться прямо в номере.
- Замечательно.
Она запахнула шубку, чтобы идти дальше, подняла ворот до бровей - но внезапно обернулась:
- Не переживайте зря: я догадываюсь о вас, хранитель... как и о более давнем госте, который вас опередил. И, наверное, все эти годы звала внутри себя. Александр тоже писал и чувствовал неладное - я ещё сердилась на него за дурную примету. Знаете, может быть, - песенка о пальцах, которые пахнут ладаном, и печальных ресницах. Видите ли, поэты умеют предсказывать, тем и опасны. И вы ведь тоже поэт, правда?
Хотя летать и тем паче левитировать Арсений Евграфович так и не выучился, несмотря ни на какие технические новинки, составившие славу двадцатого века, проникнуть в гостиницу оказалось примитивно до глупости. Обмен репликами с консьержем и вообще был достоин пары идиотов.
- Ключ от номера Веры Холодной, прошу вас, - требовательно сказал Арсен, войдя в двери роскошного четырёхэтажного здания.
- Вам назначено? - спросил тот, уже снимая с доски и протягивая просимое. - Третий этаж. Только распишитесь, это уж я вас прошу. Власти с меня отчётности требуют.
- Вот уж и не знал, что в Одессе имеется требовательная власть, - проговорил посетитель себе под нос. - Полагал скорее безответственной: в смысле что ни ответа, ни привета.
Расписаться он и не подумал - только изобразил в журнале силуэт солидного вида птички с подобием королевской лилии в клюве. Через несколько часов симпатические чернила должны были выгореть.
Ключ леденил руку без перчатки даже ему. Гостиница "Бристоль", символ чисто одесского шика и ковчег былого процветания (электрическое освещение, лифт, телефоны, ванная на каждом этаже, центральное отопление и вышколенная прислуга), ныне согревалась теплом самих постояльцев. Саламандра, постоянно живущая за пазухой, некстати разбаловала Арсена, мало чувствительного к наружной температуре, по своей прихоти работая грелкой либо генератором тумана. Разумеется, если последний предмет театрально-концертного реквизита вообще существовал в природе.
Лифт не работал по причине отсутствия лифтёра, лифтёр удалился по причине того, что однажды и навсегда отключили электричество, его двигающее. Арсен отпер дверь, внедрился в номер и привычно обозрел окрестности. Высоченные потолки в духе Ренессанса, барочная лепнина, кровать в духе рококо, амурчики с крыльями летучих мышей, павы в вороньих перьях, взбитые сливки пополам с мороженым крем-брюле, но в целом изящно. Нет, сначала он ошибся: приют и стиль не Золушки - Снежной Королевы. Изысканность ледяной пещеры, где впору согреваться о хрустальные сосули, нагромождённые в гроте. Или нет, то был настоящий камин, оснащённый всеми необходимыми аксессуарами, как-то корзиной для дров, щипцами, метёлкой, совком, кочергой и ширмой с морозными узорами. Не было только поленьев. Даже декоративных.
"Позабудь про камин - в нём погасли огни, Будто нынче на улице лето, - пропела в голове Арсена Котосфинкса. - И мозги раскалённые ты осени Хладнокровьем большого привета".
- Чем издеваться и стихоплетничать, лучше займись огнём, - буркнул Арсен. - Саламандра ты или нет?
"Мы в огне танцуем, когда он есть, - хихикнула ящерица. - А здесь даже поджечь как следует нечего".
- Что, дунуть тебе под хвост, чтобы повеселела? - риторически спросил он. - Как жилые дома палить, так это ты мигом, а как совершить полезное, так нет тебя и не предвидится.
"Ладно, не поминай мою бедную тыловую часть лихом, - ответила она. - Уговорил. Кольцо к печке протяни".
И выпрыгнула из его пазухи вниз, за экран.
Тотчас изумруд испустил сноп лучей, и ледяные деревья на стекле слегка обтаяли. Влажная темнота ветвей проступила насквозь и тотчас брызнула зеленеющей почкой. Распущенные веера листьев зазолотились, словно осенью... и деревья зажглись рыжим пламенем. Шальной огонь соскочил в зев камина и заиграл там, щедро рассыпая вокруг тепло. Химеры, изображённые на барельефах, шевельнулись и начали моргать и потягиваться, словно желая пуститься в пляс.
Но тут приотворилась дверь, и всё застыло в озорном испуге.
Явилась Вера - вот она нисколько не испытывала страха. Мокрые завитки прилипли ко лбу, под распахнутой шубкой вечерний наряд переливался муаром и перламутром. Вместо приветствия захлопала в ладоши:
- О, вы добыли уголь - какое чудо!
- Кажется, то был будущий, - поклонился Арсен. - То, что станет им через столетия и отпечатается в пластах перистыми листьями и раковинами больших улиток.
- Всё равно чудо, хотя, наверное, опасно тратить будущее во имя настоящего. Жаль, что я не могу ответить чем-то подобным, скажем, закатить пир: живы мы здесь одним морковным чаем на сахарине. Или нет, я едва не солгала. На днях мне презентовали армянский коньяк, но с таким намёком, что почти сразу захотелось вернуть по принадлежности, причём не откупоривая и покрепче ухватившись за горлышко. Еле удержалась.
- Я употребляю несколько иные напитки, - улыбнулся Арсен. - Которые не так сильно ударяют в голову. И голодным, кстати, хожу редко. Но что до чудес - вы их отлично умеете творить сами. Как немногие из матерей.
На этих словах шуточки закончились - как отрезало. Хозяйка рукой указала гостю на кресло, сама устроилась напротив.
- Вы знаете, - начала она серьёзно. - Может быть, лишь догадываетесь, но, я чувствую, это много больше догадки. Нонна действительно моя родная дочь, однако не Владимира. И не плод адюльтера, Боже сохрани. Муж боялся, я страстно захотела - и нам было дано.
- Партеногенез, - пробормотал Арсен. - В долговечной форме. Такое случается чаще, чем полагают, но обычно не закрепляется.
- Беременность и роды были неожиданно лёгкие, скрыть их тоже оказалось не так уж и трудно, - чуть сбивчиво продолжала тем временем его собеседница. - Все вокруг худые, одна я - в истинно женском теле. Младшая дочка - почти моя копия, такая же крепенькая. Любит танцевать. Но через несколько лет... я захотела сына, а он - захотел меня. Может быть, такой многоопытный врач, как вы, поймёт это с точки зрения науки, но мне было безразлично. О частицах наследственности сейчас много пишут.
- Хроматиновые элементы, или хромосомы, - вставил Арсен. - Есть такие, с которыми передаётся пол, но тут идёт некая сложнейшая игра.
- Ну и вот, - подытожила Вера. - Он жив, говорит со мной, но не растёт нисколько. Я, когда была одна, ничего не боялась: Владимир участвовал в автогонках и я с ним, сколько раз мы попадали в смертельно опасные положения, но чувствовали один азарт. И когда во мне были дочки - время стояло спокойно, как вода в пруду. И когда я вслух- говорила, что не покину Россию, какие бы потрясения её не ожидали, я надеялась на мальчика, что он каким-то образом создаст вокруг себя очаг мира. И пускай я даже умру от родов - но протянутся руки, которые подхватят, понимаете? Но теперь не так. Всё прямо на днях будто потемнело.
- Милая моя женщина, - проговорил Арсен смутно, - я ведь не сумею быть рядом с вами всё потребное время. Может статься, и вы сами при естественном раскладе столько не проживёте; тем более в нынешние и грядущие чудовищные годы. Двое - никогда и никак не один. Но вот я в одиночку могу быть практически неуязвим: опыт защиты телесных членов у меня изрядный. Мне придётся разлучить вас обоих.
- Печально, хотя, думаю, вы правы во всём. Но каким образом?
- Не знаю, раньше я такого не делал. Смотрите на меня. Вложите свои руки в мои. Вы не почувствуете никакой боли, за это ручаюсь.
Сначала он чувствовал себя новым Месмером. Позже, когда пациентка забылась гипнотическим сном, - помесью Джека Потрошителя и "хилера", эти врачеватели вошли в моду сразу после аннексии Америкой Филиппинских островов. Прекрасное тело, мало тронутое беременностью, не пробудило в нём никаких эротических чувств, и это было замечательно: ткани быстро и почти бескровно размыкались под ладонями, которые впитывали телесные соки всей поверхностью, самый удивительный и мощный мускул человеческого тела раскрылся подобно огромному бутону, околоплодная жидкость словно испарилась, и в пригоршне Арсена оказался сам плод размером с крупное яблоко.
Он был нисколько не похож на зародыш, но куда больше - на дитя, запечатлённое наивным средневековым мастером: бледное худощавое тело, стройные конечности, небольшая голова с закрытыми глазами, а в придачу - странные парные щели под челюстью, заходящие назад. "Да ведь это жабры", - догадался Арсен и не очень удивился. Любому существу приходится повторять в своём онтогенезе этапы филогенеза. Ведь все мы некогда были целостным и единосущным миром, и природа всякий раз, когда мы начинаем отдельное бытие, напоминает нам об этом.
А ещё он был тёплым: не создание из плоти и крови, но камешек, нагретый солнцем. И слегка упругим - однако то была мягкость гуттаперчи или свежего, ещё не успевшего потемнеть каучука. И неподвижным: вернее, новый владелец боялся лишний раз его тронуть после того, как он развернулся из подобия пружины, а веки мелко затрепетали, словно пытаясь открыться. И, без спора, был несомненным мужчиной.
Весь он казался сотканным из света и тихого жара, и Арсен зримо ощущал, что эти эманации проникают в него и становятся им самим. Это походило на оргазм - не тот, который испытывают мужчины, и не тот, что свойствен женщинам. Не взрыв и не медленный подъём и затем - угасание чувств, а вспышка и ровное свечение костра посреди глухой тьмы. Ты стоишь рядом, объемля этот костёр, а он объемлет тебя.
- Я его принял, - твёрдо сказал Арсен Вере, когда оба очнулись. - Он в безопасности, как любая неотделимая часть меня, однако по поводу вас я бы не решился такое утверждать. Вы лишились прежней охраны, кто бы её ни давал, и не обрели новую.
- О, так я и не просила ничего такого, - она встряхнула кудрями и тихо рассмеялась. - Знаете, теперь, когда нет смысла бояться за дитя, началась моя собственная судьба. Со временем привыкаешь к тому, что обречён на смерть самим моментом рождения и остаётся лишь жить взаймы. Неплохая идея для Эриха Пауля Ремарка, вы не находите?
Арсен не знал такого имени, но согласился: должно быть, довоенный знакомый мужа или фронтовой побратим. Потом они с Верой попрощались, как выяснилось - навсегда.
В начале следующего, девятнадцатого года Вера умерла от испанки: сбылось предсказание Александра Вертинского, его стихи и музыка, наконец, получили желанное посвящение. Арсен, возможно, способен был обратить течение болезни вспять, хотя нечаянная прививка не подействовала. Помимо прочего, он не сумел подступиться к ложу: известнейшие одесские профессора медицины Коровицкий, Усков и Бурда лечили актрису аспирином и растирали камфорным маслом, ибо иных средств не существовало. Однако взрывного кровохарканья не наблюдалось, и хотя под конец лицо сделалось синюшным - обычное дело при гриппе этого типа и отёке лёгких, - черты его не были искажены. Из-за всего этого распространились слухи, будто бы Веру отравили с помощью огромного букета лилий, в аромате которых она и задохнулась. Но Арсен, наполовину тайком принесший цветы, всего лишь хотел напомнить кому-то неизвестному (возможно, одному себе) историю Королевы Роз, а всем сведущим - намекнуть, что перед ними тело новой родоначальницы, восстановившей род древних королей. Хотя в последнем не слишком был уверен.
Была ещё одна причина для невмешательства. Владимир Холодный пережил жену только на два месяца - по слухам, его арестовали чекисты, в заключении он умер от тифа и тоски, потому что любящая супруга давала ему силу. Через месяц умерла мать Веры. По представлениям Арсена, трое любящих воссоединились, грехом было им в этом препятствовать.
Саму Веру набальзамировали, положили в хрустальный гроб и установили в склепе-часовне, чтобы любой, желающий поклониться красоте, мог беспрепятственно это сделать. Однако советская власть, желавшая подобных прерогатив лишь для своего умершего вождя, разрушила склеп, а само кладбище превратила в парк.
Тело великой актрисы честно собирались похоронить в земле, но оно без следа исчезло, словно испарилось. Исчезла и большая часть лент с её игрой: новая власть смывала изображение с плёнок, как абсолютно не соответствующее текущему моменту, и пускала их в новый оборот. Ибо, как говорилось выше, самым важным из искусств для советской власти было кино с его прямолинейной ажитацией и агитацией в её, власти, пользу.
Обе Вериных дочери оказались за границей, дожили каждая до ста с лишним лет и унаследовали немалую часть материнских талантов - несмотря на расхожую пословицу о том, что природа оттягивается на детях гениев.
Для Арсена всё это было подтверждением его гипотезы, впрочем, по прошествии лет мало в том нуждавшейся.