Аннотация: Начало главы, посвящённой новейшему времени.
ПРОЗЕКУТОР
1
Хотел бы знать, кто дал мне позволение - или приказ - разрешать узлы, обрывать нити, уводить на ту сторону, скрытно, без внутренних слов, думал Арсений Ермолаевич, в рассеянности поглаживая скользкую спинку новой любимицы. Неурочное дитя, старая женщина, преисполненная годами, вот теперь и вскормленный ею сын, о котором я ничего почти не знал, пока Степан не представил нас друг другу. Неужели то, что принято у нас именовать жизнью, - требует от себя кардинального исцеления?
Живые самоцветы, и Арсен - их обладатель.
Саламандра наяву казалась куда более неподвижной, чем изумруд, который по временам изволил даже расти и отбрасывать искорки. Но он был холоден, она же насыщалась теплом от руки, которая её трогала, и заметно тяжелела от такого. Цвет тоже становился более насыщенным, с оттенком жаркой телесности.
Окарина, в одно и то же время обрядовый инструмент для вызывания духов - и недавнее изобретение, усовершенствованная свистулька с десятком отверстий или подобие флейты, в новейшем издании представляла собой подобие птицы, так и названа была - "гусёнок". Лепили её овальное тельце из глины, реже - фарфора, звук она издавала душевный, сипловатый. Форму окарине, по идее, можно было придать любую, лишь бы наличествовала замкнутая полость. Дарёная саламандра была по определению самым маленьким драконом в природе. Нутро, если заглядывать в скважины на хребте, казалось литым, глазные впадины, когда в них попадал солнечный луч, светились мудрым лукавством, и хотя пасть была не прорезана, а лишь намечена одной изящной чертой, Арсений даже представить себе боялся, что случится, если сердолик подаст голос. Также огненная ящерка, безусловно, обладала полом, но как-то странно: два ряда припухлостей на месте шести сосков, явно женских, но далеко не таких вызывающих, как у великой Артемиды Эфесской, и в паху - словно бы набрякшее яичко, кожура которого была готова вот-вот лопнуть и выпустить из себя птенца или росток.
Три древних биологических царства: камень, растение, животное. Между каждыми двумя стоит создание, воплощающее свойства обоих царств и служащее перешейком. Это Арсен помнил из уроков Ассахара. Оба его подарка были каменным растением и каменным же зверьком, однако любое из них сулило нечто куда большее, чем видимость. Изумруд - знак, благоприятствующий целомудрию, прозорливости и дающий власть над демонами, его цвет - цвет самой жизни. Сердолик - застывший закат солнца и окаменевшее пламя, защищает от чуждого влияния, дарит спокойствие и отвагу.
И если занятная сердоликовая тварь должна была представлять собой посредника между прямоходящим животным и человеком, то последний явно должен был быть гермафродитом - в том смысле всецелой полноты творения, в каком понимали это старые алхимики.
Арсений пытался угадать имя, но саламандра не могла или не хотела его подарить. Однако замечал, что в её присутствии начинает иначе воспринимать окружающее - не логически, вытягивая, выпрядывая, выстраивая нить рассуждений, а сразу и скопом вникая во все детали вплоть до мельчайших. Мысль его при этом брала изучаемый предмет со всеми его взаимосвязями словно хрустальный шар, видимый насквозь, - и, мало того, так же ощущаемый; не шла линейно и логически, а стелилась плавными петлями, завихряясь в клубки.
Что было объектом нынешнего рассмотрения Арсена - некая назойливо утверждающая себя группа.
"Воля" заставила выплыть на поверхность так называемых "разночинцев", известных с Петра Первого. То были люди, которые выломались из среды, в коей родились, но не пристали ни к какому другому разряду, служить не имели желания, сословными благами не пользовались и перебивались доступными заработками вроде гувернёрства. Для последнего занятия, как правило, нужно было стать по меньшей мере семинарски образованным, отчего к разночинцам вскорости прилип гораздо более ранний и многогранный термин "интеллигенция", прилагаемый сначала к достижению человеком духовных вершин, а позже - к самому "интеллигенту", нагрузившему себя всем доступным богатством знаний и очарованному последним.
А вдали от этой напряжённой идиллии Россия, полная освобождённых от рабства тел, переживала вялотекущее безумие толп.
Причину Арсен диагностировал, благодаря недюжинному опыту, нимало не напрягаясь: потеря привычной защищённости. Уж если его Степан, редкий умница, умеющий из любой ситуации до капли выжать ту пользу, какую она сулит, знаток всевозможных наук, от ветеринарии до сравнительного языковедения, а к тому же пожизненный опекун "малых сих", и тот тяжело вздохнул, когда распалась великая цепь:
- Ладно-то как, что я к вам прилепился, Арсень Ермолаич. Братец нынче за меня ни с какой стороны не в ответе, а как матушка упокоилась, так вовсе, можно сказать, уважать себя заставил. А ведь мы с ним, считай, ровесники.
И он, при всём том, пока не тосковал по усопшему брату - это, как и само успение, настало позже. Сам был не романтик, не "нигилист" (между прочим, новый термин для людей нового склада, изобретённый писателем Тургеневым из своего заграничного далёка), а человек прагматического склада. Ибо как раньше владелец, бывало, платил собой за действия раба, лорд как добрый аристократ вступался за своего виллана, так и теперь крепостной по большей части отвечал лишь перед своим барином. Вышеназванная цепь при идеальном стечении обстоятельств означала круговую поруку. Другое дело, что идеал, как известно, обитает в эмпиреях...
Рабство - не в оковах. Оно внутри нас - вот эта потребность в такой естественной защите, патриархальной и матерналистской. Нельзя выручить сына и брата от родственных уз. Нельзя освободить раба - только свободного.
"Баре" кутили и разорялись, как предсказывал Степан. Мужики, привыкшие к грубой работе на земле или в земле, пытались продолжить её на пустом месте. Дворовые люди вынуждены были предлагать услуги деликатного и не очень деликатного рода. Находились и те, кто утверждался на ногах, богател и - за компанию с ничейным богатством - пытался прибрать себе бесхозную власть. В эти дни, полные общей неуверенности, повторялась ситуация средневековых гонений. Но тогда были Великое Возрождение и Лютер, теперь - развитие промышленности и богоданный монарх. Тогда охотились на ведьм и еретиков, теперь объектом травли стал царь Александр Второй, который освободить-то всех освободил, но сделал это не вполне, не так и вообще непонятно зачем связывался. Известно же, тот, кто забегает вперёд, предупреждая революцию низов, получает львиную долю хулы. Вот неловольные и расковыряли мелкие ранки грязным пальцем. Дошло до язв и живодёрни.
Веру Засулич, прикидывал Арсений Ермолаевич, суд с какой-то непонятной стати оправдал за форменное убийство. Хотя уж кому-кому, а судьям, хотя бы и присяжным, стоило бы блюсти свои прерогативы. Частное лицо не вправе выносить приговор и тем более его исполнять, а они повели себя как мещане, с восторгом дорвавшиеся до власти. Ну ладно - весьма одиозный Трепов, который сам был виноват в смерти и пострадал-то несильно. Но ведь со скромной подачи Веры эти... Перовская, Желябов, Кибальчич и иже с ними - самочинно вынесли приговор, порешили казнить и устроили облавную охоту на императора, перебили уйму непричастного народа и под конец затравили как красного зверя. Ночи перед казнью террористов человечество обязано реактивной тягой - один из приговорённых расстарался улучшить точность и дальнобойность снаряда по принципу осьминога или каракатицы. Во всех смыслах логично, прогресс и регресс в одной реторте.
Что же, по сути повторяется уже не средневековое - древнейшее, решил Арсен. Священная персона всегда становится объектом священной же охоты, хотя уж об этом никто в конце девятнадцатого века не думает.
Тот, кто назвал Софью современной Жанной д"Арк, провёл через точку много больше параллелей, чем ему хотелось. Обе девы - древнего рода, Перовские - от Разумовского, царицына супруга, об Орлеанской Деве многие тогда знали, что она от Карла Безумного и его нежной Одетты Шамдивер. Не известная всем Маргарита Валуа, а некто иной. С того и удалили "это", что не смогли в точности определить пол. Бастардов ведь жалуют, а не прячут с глаз долой. Ящерка Арсена - гермафродит. Жанна (или Жан?) - священный андрогин с внешними признаками, свойственными обоим полам. И добро бы Жанна сидела там, на границе земель (почти то же, что миров), так она решила ещё резче выделиться из привычных рамок. "Если чего надо - из ноги выломает", - говаривал о таких Степан.
Жанне нужно было спасти древнюю династию. Жанна - делательница королей.
Софья - по всем статьям женщина, но из того же рода достигательниц - королевская убийца.
Обе владеют искусством магнетического взгляда - подобно кардиналу Ришельё, Николаю Первому, нынешнему Александру Третьему. Но взгляда ещё более властного, ибо перед ними - мужчины, коим сами боги велели склонять очи перед красотой.
Белая и чёрная королевы Великой Шахматной Игры.
Однако что делать с нынешними владыками, как не налагать на них клеймо власти и не стирать его искусственными способами, коли уж давно нет королей по праву рождения?
Миропомазание - антитеза смерти. Попытка подогнать грешную человеческую природу под истинную, наследственного узурпатора - под неоспоримого суверена. Но, можно так считать, попытка вполне приемлемая: недаром Арсен отыскивал своих властных дам неподалёку от трона.
Убийца того, кто приговорил царственную особу, создаёт дополнительный рычаг мирового равновесия.
Прекрасная Шарлотта Корде, которую не поняли ни те, кто восхищался, ни те, кто ненавидел. Долг, который она исполнила, родился не в её мозгу, не в человеческом мозгу вообще.
("Ты полагаешь, что вы все думаете серым веществом? - хихикнул некто рядом. - Добро - полагай и дальше".)
Шарлотта ушла храбро, спокойно и с огромным чувством достоинства.
Жанна... что, если её в самом деле подменили в самый последний миг? Но это почти всё равно - пока её видели, она держалась неколебимо, а на костре, среди язвящего пламени, мало кому удалось бы уподобиться Жаку Моле.
Софью в последний момент пришлось отдирать от лестницы так, будто её ноги пустили корни в деревянную ступеньку. И умирала она тяжелее и грязней всех своих подельщиков.
Жанна утвердила род Валуа на престоле, сняв проклятие Великого магистра тамплиеров.
Шарлотта по сути убила революцию, доведя её до градуса наивысшего кипения, которым был террор. К термидору безумие исчерпало себя и выдохлось. Без такого революционный невроз перерастает в вялотекущий революционный психоз, изжить который куда труднее. Но всё-таки целью благородной нормандки было - не убить злобного выродка. Не спровоцировать террор и пустить один пожар наперерез другому. Но соблюсти природный гомеостаз.
Софья своими действиями "крупно подставила" реформы, которые лишь ступили на путь к совершенству. Не напрасно в народе, тёмном, косном и трудновоспитуемом, прошёл слух, что императора погубили баре. Так крестьяне и заводские восприняли тех, кто ходил в народ ради его однобокого просвещения.
Вера Фигнер ("а что я знаю, буду знать о Вере с очередной нерусской фамилией?") - бабушка русской революции. Алиенор Аквитанская - бабушка европейской монархии. Когда-нибудь они сойдутся в духовном, "виртуальном" поединке.
Так можно было описать умозаключения Арсена, если бы их можно было извлечь оттуда, где они находились, прогладить чем-то вроде утюга и вытянуть, как стальные струны арфы.
"Выпотрошить, как Базаров лягушку, и растянуть на стенде. Саламандра - тоже амфибия, только скорее не земно- а огневодная. Огонь греет, вода закаляет".)
- Не тревожься, барышня-красавица, - сказал Арсен громко. - "Чего не исцеляют лекарства, исцеляет железо; чего не исцеляет железо, исцеляет огонь". Это Гиппократа я тебе напомнил? Или Шиллера?
"Но я не барышня, и не красотка я, и мне не надобно, чтоб фразки предлагали" - хихикнуло у него в черепе словами гётевского "Фауста".
И тут же он спохватился, что с ним определённо разговаривают. Собственно, верный Степан давно уже намекал, что общается с огненной животинкой куда как доверительно, имя же у неё для каждого своё особое и всякого она зовёт на свой лад.
Умер он, кстати, в весьма преклонных годах, которые мало на нём сказались, и отошёл совсем легко: вначале ослабел и улёгся на кушетку, чуть позже и сердце прекратило бег.
С ним порвалась последняя нить, связывающая Арсения с городом и краем, да и небезопасно стало там оставаться. Без особых слёз он похоронил друга - что делать, исполнение всеобщей судьбы - и решил направиться из третьего - во второй по величине русский город. "Доказывать исконность корней в новом месте хлопотно, - подумал он, - но полезных жидов вон пускают за черту оседлости, если они выкрестятся. Не обязательно в православие, в католики и лютеране тоже можно податься. К тому же Марфины-Мофрины - почти такой же древний род, как Гаментовы -Гамильтоны". Запись в его паспорте плавно, от описки к описке изменялась к лучшему, и эта мена простиралась в далёкое прошлое. Мофринские, Мофрины, ныне Марфины считались захудалым, но безусловно стойким дворянским родом, в котором каждое поколение состояло из одного-единственного сына, рождённого безвестной матерью, скончавшейся, должно быть, во время процесса выраживания очередной ступеньки родословного дерева. Имя попеременно становилось отчеством и обратно; как-то сходило с рук.
Чванный Санкт-Петербург Арсений (снова) Ермолаевич (в который по счёту раз), тем не менее, миновал стороной, поселившись в Выборге, месте не таком уж большом, но многоязычном и древнем, где вдоль улиц повевало сосной и морем. Кованые драконы с ангелами веют по ветру и прыщут огнём с балконов; Торгильс Кнутсон грозно смотрит на царя Петра, тот вперяет взор в древесную даль парка Монрепо и бухту Большого Ковша, печалясь о балтийской волне Монплезира, где-то вдалеке плещущей о дворцовый фундамент; тень башни Святого Олафа нависает над домами бюргеров, останками соборов, замком и замшелой крепостной стеной.
Так Арсен мечтал, желая укрыть обоих питомцев, изумруд и ящерку, и укрыться самому от вездесущего триколора, перепутанного и перевёрнутого на девяносто градусов. Хотя и прототип его в своё время не уважал.
Город в самом деле оказался чудесен - куда там до него Питеру, который Арсен знал не так и плохо. Удалось снять чудесную мызу в местном духе, вместе с прислугой, которая была привязана к дому и саду. С прибалтами и особенно финнами Арсений Ермолаевич сумел отлично поладить: каждый местный уроженец твёрдо знал про себя, что он немного колдун и сумеет даже в одиночку держать свою судьбу в руках, если приложит усилия. Этот высокий эгоизм вызывал немалое уважение.
На мызе новый хозяин почти что от нечего делать занялся чепухой: дипломированным лечением от туберкулёза. Завёл крепких и невысоких ториек с финками, благо и конюшня обнаружилась неплохая, принанял ещё работников и в каждую кружку отлично сброженного кумыса тайком отцеживал каплю крови из собственного пальца. Спать больному в атмосфере навоза и животных испарений тоже считалось тогда полезным для лёгких, хотя менее приятным, чем гулять на верхотуре доменных цехов (коксовая пыль якобы способствовмала известкованию каверн), и глотать высокогорный воздух в санатории. Также и кумыс, и натуральная атмосфера прекрасно помогали - по мнению всех, кроме самого Арсения Ермолаевича. Он давно уяснил себе, что человек и истинное здоровье составляют антитезу: хомо сапиенс болен по определению. Оттого уж давно не укорял себя за то, что возвращает условное здоровье, делая бесплодным. Труп ведь всё одно не размножается, а плодить хворь ни к чему.
Общаться Арсений себе наказал только с болящими и немного - с местными жителями. От медицинской братии уже давно держался подальше (правда, специальные журналы почитывал): отталкивали постоянные вивисекции. Не только из-за жестокости к братьям нашим меньшим, но более того, что результат, полученный таким образом, в дело не годился, истинные показатели и общая картина безбожно искажались. Примерно как подноготная и подлинная правда имели весьма малое отношение к тому, что в самом деле думает пытаемый.
К новомодной науке врачевания он относился скептически и нигилистически, но не без интереса. После того, как сальварсан совершил первое успешное наступление на сифилис, а парааминсалициловая кислота - на туберкулёзную палочку, эти недуги перестали быть эпидемиями, а следовательно, Арсен мог относиться к ним как к частным случаям и, в общем, не усердствовать специально.Так, в общем, и происходило всегда: мировое поветрие распадалось на отдельные случаи, мельчало, а потом накатывалась свежая волна какой-нибудь пакости.
Но в последующие за сим годы настали тишь, гладь, скука, медведь верхом на битюге, бегемот на комоде, Александр на российском престоле. "Россия для русских" и совершенство в лице царского охранного отделения, ведающего политическим сыском. Филера с Гороховой улицы и в гороховых пальто - изобретение, гениальное в своей внешней незначительности. Ибо горы сравнялись с долинами, дворяне - с мещанами. Ровным счётом никаких войн - уют медвежьей дохи, так любимой великорусским племенем. Даже покушение на царя получилось какое-то бессмысленное: "народовольцы" ходили вдоль Невского Проспекта, обвешанные самодельными бомбами, ждали, когда царь проедет и пока полиция их засечёт.
Саламандра при свидетелях и, пожалуй, в отсутствие владельца исправно играла роль кабинетного пресс-папье, прижимая к столу рецепты и не колыша вокруг ни пылинки: разве что пасть изгибалась в улыбке Чеширского кота (иллюстрации к книгам Доджсона об Алисе, как и обе они, сделались в то время очень популярны). Однако, стоило им остаться вдвоём, ящерка разыгрывалась вовсю: прыгала с одного предмета обстановки на другой подобно клочку пламени, взметая искры праха, а по временам, слегка пугая этим Арсения, застывала сухой веткой, словно палочник или богомол - но абсолютно неприродного цвета. И вела с ним странного вида диалог - пожалуй, и не мысленную, а с помощью эмоций. Пробуждала забытые чувства и заставляла вспоминать то, что их вызвало, и анализировать это.
Когда учёный доминиканец Грегор Иоганн Мендель, подсчитывая нарождающиеся на свет горошины, впервые заметил некую любопытную закономерность в среде зелёных стручков и вьющихся стеблей и написал о том, пожалуй, один Арсен ему поверил - причём со страстью. Горох порождал потомство неполовым путём, и чистота эксперимента была отличнейшим образом соблюдена. Нечто подобное должно было происходить и среди потомков Тёмной Марии: существа, несущие в своих жилах кровь исконных царей, могли маскироваться заурядной наследственностью и по некоему живописному произволу изредка выныривать на всеобщее обозрение. Не существовало, как по внезапному наитию сообразил он, никаких двух королей Людовиков Семнадцатых в кошачьем обличье: четвероногие близняшки Белого Тампля были по существу порождающим сосудом и его резервной копией. Матерью будущего гения, взятой в двух лицах. Искать их надо было, скорей всего, среди двуногих и гладкокожих.
Также следовало ждать, что геном Меровингов сохраняет себя от растворения в общей наследственной массе. В гибридных союзах достичь этого можно было, по мнению Арсена, если один из родителей давал лишь первичный толчок процессу (отец) или служил торбой зародышу (мать). Другой, настоящий родитель, тем не менее, мог не отражаться в своём ребёнке всецело, как в точной копии; также и гены партнёра явно способны были как-то окрашивать, маскировать выдающееся дитя.Хотя не очень-то докажешь: в век фотографии трудно представить беспомощность наших предков по части точного портретирования. Самого Арсена за все прошедшие века никто так и не обличил в сопроцентном сходстве с самим собой умершим.
На тех, кого искал древний врач, стояли известные одному ему меты, и число их с годами увеличивалось. Предельное долголетие и абсолютное здоровье. Спокойное отношение к смерти. Более чем спокойное - к потомству, во всяком случае, к париям, рождённым от вмешательства обычного человека. (Если вообще рождённым, а не принятым в лоно и не возникшим там от эротического толчка.) Натуральная властность. Отсутствие мелочной подлости и пошлости (оба этих свойства были для Арсена почти синонимами). Свобода от безумия толп. Способность чаровать сердца и захватывать души обоих полов. Умение оборачиваться - должно быть, не только Нинон де Ланкло менялась обликом с кошкой или, что почти то же, кошка с Нинон.
Также он вспомнил, что туманное пророчество Мишеля Нотр-Дам, касающееся чудесного мальчика, вроде бы должно поновляться в каждом столетии - именно по причине своей туманности. Век угадать бывает сложнее, чем год. Наполеон на острове Святой Елены надеялся, что его вызволит оттуда Шарлотта Августа, принцесса Уэльская и жена будущего короля Бельгии. Но, к величайшему горю подданных, она умерла в 1817 году, и младенец мужского пола, зачатый в любви и могший со временем сделаться великим монархом, тоже был мёртв. То был закономерный итог двух затянувшихся на столетия битв: между повитухами-женщинами и акушерами-мужчинами, которые считались много более компетентными, с одной стороны, и между сторонниками естественного подхода к деторождению и хирургического вмешательства. Врач, который не смог распознать у роженицы и плода молниеносную порфирию, не посмел применить щипцы, чтобы извлечь трупик из материнского лона.
"Порфирия - перемежающийся недуг всех британских монархов, начиная с Марии Стюарт, - сказал себе Арсен. - Тонкая бледная кожа, крайне чувствительная к солнечному свету, кровянистые выделения, тяга к свежей крови, телесные боли и, в связи с этим, неровный нрав, под конец жизненного срока - склонность к безумию, как у Георга Третьего. То, что стало моим благословением, заклеймило этот род будто проклятие свыше. Хотя спустя столетие, в 1917 году, может случиться более удачный повтор".
"Остроумно и не совсем верно, - хихикнули с письменного стола. - Кажется, сударь, вы скрытно мните себя высокородной персоной из числа этих... долгогривых морских чудищ".
- Сама ты чудище. Язвишь, издеваешься, нет чтобы сказать настоящими словами, - ответил Арсен громко. - Почему ты никогда не открываешь рта?
"Сообрази, как можно извлечь звук из музыкального инструмента, чудак, - ответили ему. - Не спросил бы прямо - фиг бы тебе ответили, трус аховый".
Он, в самом деле, даже и бояться, как положено, не умел. Впоследствии сам смеялся допущенным предосторожностям. Чтобы разбуженному огню было на первый случай где устроиться, помимо того, кто его накликал, притащил груду сухого валежника с ближней лесной опушки. Парк и плодовые деревья регулярно чистили и прихорашивали, рачительный садовник берёг сучья для осенних холодов и весенних заморозков - создавать дымовую завесу. Сел рядом с ящеркой в руках - и дунул, вслепую перебирая отверстия. Тёмная Мать знает, куда там прошёл воздух, какое затронул каменное мясо, чем наполнил горло и лёгкие, но окарина вмиг запела на сотню ладов - чуть хрипловато, задушевно и звонко.
Сладостная дрожь сырой земли. Знобкий ветер в листве. Серебряная труба в облаках.
Мёртвые ветки задвигались, бурно выпуская корни. На извитых стволиках, встающих на дыбы, тотчас набухали и лопались почки. Не успел Арсен и глазом моргнуть - перед ним стояла миниатюрная роща неведомых деревьев, а в глубине сквозил нагой силуэт гамадриады. Яркий изумруд - и бледно-розовый сердолик.
Оба несказанно живые...
Сжимая в руке тонкое неподвижное тельце окарины, Арсен поднялся с места и вошёл в рощу. Она ни в малой степени не напоминала о своём истоке, да ему такого и не хотелось: удлинённые листья, насквозь просвеченные невидимым солнцем, струились по воздуху в такт мелодии, которую напевал им игривый ветерок, и танцевали под его музыку. Сумрачные тропы вливались в тенистые поляны и лужайки, по которым гуляли белые, жёлтые и лиловые кружевные волны. Казалось, со всей природы было снято изначальное проклятие. В сердцевине этой сентиментальности и спиной к единственному зрителю восседала юная девушка с розовато-смуглой кожей, стройные ноги её были скрещены по-турецки, пушистая, наполовину распущенная коса трепетала в воздухе словно огонь, временами ниспадая до талии.
Девушка легко обернулась на его шаги, не меняя прежнего положения. Черты лица были очень знакомыми, но в складке карминных губ и тёмных ноздрей просвечивало нечто кошачье. И зрачок был узкий, с плоским зеленоватым свечением изнутри.
- Ты, я вижу, сильно обрусел, Арсен, сын Йера, - сказала она вместо "здравствуй". - И похорошел: старые пометы сгладились, зато новыми прямо обсыпало. Я ж тебя рыжим любила. Почти что моей собственной масти.
- А ты, вижу, всё такая же, - ответил он без тени смущения и сам на себя подивился. - Разве что слегка поджарилась на солнце.
- Где ты увидел солнце в моём личном раю? - удивилась она. - Здесь нет ни солнца, ни мороза и даже небо одето лёгкими облаками. Зимой для тепла, летом - для прохлады.
Сама она, однако, была нагой, если не считать изобильных волос и скромного кустика в паху, который временами приподнимался и чуть шевелился, как бы от порыва одного из шальных ветерков. Благодаря им же Арсен разглядел груди - небольшие, с широким тёмным соском.
- Хочешь показать мне, что это ты - солнце здешних мест? - ответил с видимой прохладцей.
- А зачем показывать то, что и так очевидно? - задала она встречный вопрос. Взяла его за руки и притянула к себе и земле одним текучим движением. Неловко садясь на корточки, он понял, что и сам обретается нагишом, но как это сделалось - не знал.
- Теперь спрашивай ты первый.
- Как твоё имя? Иначе разговаривать неловко.
- До сих пор же получалось. Ладно: зови меня Котосфинксой. Сфинкс вообще-то и так женского рода, "Душительница", а не "Монстр". У старинных чудищ было тело льва или там львицы, мне же показалось интересным влиться в тело мощного кота.
- И подогнать его под себя, - уточнил Арсен.
- Именно, - тихо рассмеялась она. Двойной ряд зубов был белым и острым. - А теперь я спрошу. Надеешься ты найти то, что всегда искал, - панацею от бед человеческих?
- Уже не знаю. Давно я не видел тех, на кого уповал столетиями назад: великих женщин, может быть, младших твоих сестёр. Не знаю, что и зачем заманило меня в Россию. Лишь отблески - но никакой вящей славы.
- Да, в чём-то ты прав. Они все низвели себя до служанок или, в лучшем случае, богинь местного толка, разменивают свою силу на никчёмных детишек - и стали неразличимы в созданном ими же самими тумане. Но и неправ ты тоже: ищешь разумом, а не чувством. Раскидываешь и прикидываешь вместо того, чтобы мигом узнавать по запаху. И ведь ты способен объять всю вселенную людей, сын Йера, потому что владеешь двумя артефактами. Но всего лишь двумя.
- Собираешься подарить мне третий? - спросил он дерзко и перехватил её руки, сронив мёртвую свистульку наземь. Ибо случается время, когда уместны любая дерзость и жестокость.
В сей же миг их тела соединились. Плавая в горячечном поту, задыхаясь от тесных объятий, сливаясь губами и выкашливая ответные поцелуи, Арсен в смятении понял, что на сей раз берёт и внедряется не он, а его и в него - как почти всегда было с...
Но когда он, наконец, припомнил возлюбленное имя, нечто ледяное и скользкое втиснулось ему в ладонь, обвилось вокруг пальца и пробудило от грёз. Костёр увял, прогорел, кольцо и ящерка оказались на месте, и всё окутал знобкий предутренний туман.
2
В жизни Арсения Ермолаевича мало что изменилось - разве что своё отчество стало казаться ему простонародным и дисгармонирующим с именем. Котосфинкса так же немо танцевала на мебели и стенах, да и известная ему кличка была, как он понимал, случайной. Не совсем случайной, положим: в ней была зашифрована загадка и явно высвечивались оба противоположных начала. Арсен так до конца и не понял, кто его всякий раз берёт - мужчина или женщина. Сотворить оазис и заключить в нём хозяина для этого существа, саламандры, дриады или кошки (кота, поправился он) было легче лёгкого. Стоило в изумруде кольца отразиться пламени камина, язычку горящей свечи или искре осеннего костра - и дело было сделано. Дальше начиналось восхитительное безумие, достойное любых дионисий и плясок в священной роще. Они свивались в тугой жгут или двойную спираль, пронзали друг друга и вскармливали, плавились в сладостных судорогах и отвердевали подобно двум прошедшим закалку булатным клинкам.
А ещё дальше наступал миг абсолютного, кристальной чистоты, безвременного прозрения, который длился раз от разу всё дольше и расширялся, смыкаясь с другими такими же подобно каплям ливня на макадаме.
Кругом Арсена расцветал космос, где царили музы: невиданной красоты поэзия, новеллы, музыка, балет, философия, архитектурные стили - хрупкие цветы на тончайших стеблях, переплетающиеся друг с другом, свиваясь и проникая повсюду, словно всеобщая религия. Век звучащего серебра, более драгоценного, чем веское золото хвалебных кимвал. И, как подозревал Арсен, более стойкого.
Он давно понял, что первая названая дщерь Великой Кошки уже давно действует в мире. Матильда, прима-балерина знаменитой Мариинки, танцующая не так, как все прочие: яростно, точно, страстно, словно идёт в смертельный бой. Нисколько не пытающаяся изобразить из себя невинность, что так прилично русскому балету с его томной выразительностью рук и девизом "балетные не рожают". (Куда уж им, усмехался Арсен, труппа классических плясуний - по сути гарем для наиболее высокопоставленных персон.) Живёт во всю ширь мятежной польской натуры: каторжная отработка фуэте совмещается с пышными приёмами и празднествами, во время которых нечего думать о том, чтобы соблюсти диету, авантюры, в том числе любовные, с изматывающими выступлениями на сцене. Движется сквозь мутный поток сплетен, по большей части обоснованных. Мало того, что не особо красива, - резкие черты лица, приземистая фигура, короткие ноги с сильными икрами (в точности как у другого нашего балетного светила, тоже, кстати, поляка, Вацлава Нижинского, иронизировал Арсен); так она осмелилась посягнуть на императорскую семью и пересчитать в ней едва ли не всех зрелых мужчин!
И всё же дело было неоднозначным, полагал Арсений Евгеньевич, чья интуиция буквально перелетала через века. Покойный Александр Третий благоволил к юной танцорке, провидя в ней украшение и славу русского балета. Николай хотя бы немного отвлёкся от безумной и безрассудной страсти к невесте и будущей супруге, Александре Гессенской. Его брат пронёс благодарное чувство к Матильде через всю жизнь и умер в шахте, куда его, расстрелянного, сбросили живым; умер если не с её именем на устах, то с портретом "Мали" (как он звал Матильду) в коченеющей руке. Брат царя Александра Владимир успел причаститься к этому ладному телу и пылкой душе, прежде чем балерина остановила свой выбор на его сыне Андрее, десятью годами себя младше - хотя, надо сказать, не обносила своей милостью и остальную знать первого разряда. Сын, которого она родила, едва не скончавшись от непосильных трудов, мог бы получить имя Николая, отчество вначале было Сергеевич, годы спустя - Андреевич. Умеет притягивать к себе деньги и театральную удачу, но по сути не особо за них держится - сами приходят на зов. Единственная страсть - черпать из источника жизни полной мерой.
Стальное здоровье. Принципиальное долголетие. Неизносимая моложавость - лет в сорок, пятьдесят, шестьдесят способна пленять сердца всех зрителей. Притягательность истинной дивы. Умение виртуозно выпутываться из любых передряг. И - некое труднообъяснимое свечение души.
Арсен далеко не склонен был насмешничать надо всем этим, тем более копаться в обывательской грязи. Все его прошлые любимицы были отмечены не то чтобы некоей особенной моральностью, скорее стояли над общепринятыми понятиями добра и зла (делаем акцент на "общепринятых"). Интуитивно все они стремились делиться своей невероятной жизнестойкостью, и нельзя было ожидать, что Матильда покажет себя более разборчивой, чем Нинон, и менее корыстолюбивой и властной, чем Диана.
Мало того, последнее время он прозревал и физиологическую подоплёку дела. Женские тайные скрытые органы по сути аналогичны мужским. Что их клитор есть по сути мужской пенис, иначе развившийся, знают нынче все медики. Но что у них имеется и аналог простаты, так называемая железа Скина, или Скена, обнаруженная ещё в 1837 году, мало кто из врачей помнит. На самом деле сок, выделяемый оттуда при женском наслаждении, целителен для партнёра-мужчины. Именно он, наряду с более возвышенными причинами, заставляет мужчину тянуться к той, которая поставила на нём метку. И хотя данная железа развита далеко не у всех лиц прекраснейшего пола, у Истинных, исконных женщин она составляет неразрывную пару с шишковидным телом, то бишь эпифизом.
"Все эти дамы былых и нынешних времён - по натуре спасительницы, - заключил Арсен. - Не стоит упрекать их за пути, по которым приходит благо, тем более когда им мешают жизненные обстоятельства. В иное время Матильда была бы официальной фавориткой императорского двора, Николай Второй - сильным монархом, окружённым талантливыми людьми наподобие Великого кардинала, ибо настоящая женщина, как сама природа, всё и вся связывает. А его сын, страдающий от наследственной гемофилии... полагаю, что польза от танцовщицы была бы куда большей, чем от одиозного мужицкого пророка, этого Распутина. (Одна фамилия чего стоит.) Даже - вот дерзость с моей стороны! - если бы она просто была рядом, не пытаясь сыграть при возмужавшем отроке Диану Пуатье. Возможно, во имя крепкого здоровья наследника и мать его, Аликс, удовлетворилась бы неординарным положением вещей".
Да, но, поговаривают, своего первенца Матильда выкинула, юный же Владимир практически лишил свою матушку возможности беременеть и дальше. К тому же она явно стара для такого: в сорок два года мало кто отваживается родить. А в нынешнем четырнадцатом году ей как раз...
В четырнадцатом году была война.
Жители Выборга давно её предвидели. Они не разбирались в сплетении политических интересов, но ущемлённые в правах обычно имеют отлично развитое верховое чутьё ко всему, что грозит подорвать силу господина, а инородцы (если называть так коренных жителей в противовес великорусам) составляли в сей земле большинство и тихо стремились к независимости. И не стоило забывать, что это были потомственные или неплохо обученные колдуны и, естественно, колдуньи.
Ещё до официального начала крупнейшей на тот момент бойни и даже теракта в Сараеве, который, при всей возмутительности, прошёл для Европы незамеченным, в Выборге и его окрестностях был объявлен комендантский час. Это утеснительное обстоятельство споспешествовало учёным посиделкам и усиленным размышлениям на политические темы, никогда, впрочем, полностью не прекращавшимся. А поскольку общение на языках финно-угорской и германской языковых групп, чуждых русскому духу, было запрещено, культурное общество Выборга и ближайших его окрестностей пустило в ход (отчасти с подачи Арсения) медицинскую латынь, такую же неразборчивую для профанов, как и знаменитый врачебный почерк, коим они оформляют рецепты.
С наиболее распространённой точки зрения, безвольного императора Николая мало-помалу втягивают в войну агенты Англии и Франции, которые имеют огромное влияние на русский генералитет. Им невероятно выгоден такой союзник, как Россия, и совершенно невыгоден русский нейтралитет в грядущей войне. Объединённая Германия - слишком мощный и злой противник.
Собственно, в таком положении дел не было ничего преступного - все осударственные и экономические деятели хотят заручиться активной помощью со стороны, а не пассивным созерцанием сей стороною переделки, в какую намереваются попасть.
Немногие, в том числе чудаковатый господин Марфин, провидели дальше. Разумеется, Великороссия может избежать вступления в войну, коим грозит нынешний год, но это будет лишь ничтожной отсрочкой. Победив мелких европейских союзников, Германия ни за что не остановилась бы перед новым переделом мира. В этом случае основной театр военных действий перенёсся бы из центральной Европы на Балканы, давнее место приложения русских интересов, и в Среднюю Азию, которую подгребли, с точки зрения истории, буквально на днях. Вдобавок сразу после победы над французами немцы установили бы контроль над Босфором и Дарданеллами. А поскольку через черноморские проливы проходит львиная доля экспорта российского хлеба, России волей-неволей придётся участвовать в стычках, но в одиночку, ибо речь пойдёт уже о защите собственных национальных и экономических интересов. Получится совсем другая война, более аргументированная, но в то же время вялая, о результатах и последствиях такого противостояния судить ещё трудней. Вполне вероятно, у России, способной в хорошей компании одним махом задавить тевтонов, макаронников и австрияков вкупе с Туретчиной, вполне хватит сил сражаться и выстоять в одиночку. Великая мировая держава, как-никак. Но это будет Пирровой победой. Ибо посеять политический хаос, сменить правительство, вывести Россию из войны на выгодных для себя условиях - это останется единственным достойным выходом для полностью или почти проигравшей стороны.
И крахом для самой России, стояло за всеми высокопарно-заумными рассуждениями. Победитель может позволить себе роскошь быть великодушным, побеждённый имеет полнейшее право затаить злобу, но вышедший из игры пожирает сам себя изнутри.
"Если Германию с сателлитами крепко унизят, незачем ожидать от первых благородства, - думал про себя Арсен. - Те, кто лает на них теперь, обвиняя в имперских замашках и - практически заранее - в зверствах по отношению к военнопленным и своим нацменьшинствам, не учитывают изначально паскудной природы всего человечества. Я стесняюсь прокламировать последнее открытым текстом. Но если вдруг прорвётся... Что же, успешный медик всегда и везде востребован - если он, разумеется, не еврей".
Ошибался он не так чтобы много. События в Сараеве, где подло убили австрийского эрцгерцога с беременной женой, практически не получили европейского резонанса. Старый Франц-Иосиф, немало способствовавший самоубийству сына-кронпринца с любовницей (имя девушки Арсен помнил - Мария фон Вечера), не слишком сожалел о потере племянника, который имел глупость жениться на простой графине - в имперском контексте это была лишь смазливая простолюдинка, чьи отпрыски не имели никакой надежды воссесть на престол.
Когда мелкий эпизод родил великую свару, Отечество пережило невиданный и непревзойдённый взвизг патриотизма. Все половозрелые мужчины толпились на призывных пунктах, предлагая себя в добровольцы. Творческие личности зашлись в патриотическом угаре, даже не искупавшись пока в пламени сражений.
Выборг с окрестностями трудно переживал осадное положение. К запрету на нерусскую речь и сборища добавились сухой закон, сосредоточивший спиртное в аптеках (снова какая-никакая, но отдушина для пациентов Арсения), и рыбная ловля в открытом море. Интернировали жителей, в национальном смысле принадлежащих к странам, воюющим против матерней державы, хотя это уже давно были другие немцы, венгры и мусульмане. Оставляли только престарелых и немощных, которые доживали свой век в богадельнях. Друзьям Арсения Евменыча удалось в срочном порядке увеличить их число, но это было каплей в океане. Радовало лишь, что финны, не желавшие уходить на чёрт его знает какую дальнюю бойню, весьма серьёзно относились к защите своей малой земли от Швеции: народное ополчение сделалось мощным, форты, стены и прочие укрепления вокруг здешней столицы - непреодолимыми. В отличие от всенародного копания траншей под самый конец событий, это строительство никто не думал саботировать.
И вторая великая радость: все три года Великой войны в Выборге показывали бесплатные фильмы. Как говорится, изо всех искусств для нас самым главным является кино.
Здесь Арсений Евграфович, потомственный эпидемиолог и бывший военврач (под конец он решил остановиться на этом образе) впервые свёл дружбу со звездой. Пока заочную.
В четырнадцатом году, когда воинственный пыл овладел массами и пока не выпускал их из когтей, мало кто обращал внимание на хорошенькую юную женщину с огромными глазами в половину экранной простыни. Из-за того, что кино было черно-белым, неизвестен был их цвет, но Арсен уверенно прочёл его как зелёный. Словно у небесной апсары.
Мелодрамы, идущие под треньканье фисгармонии, были наивны, сюжет, правда, неплохо отвлекал от событий на фронте, становившихся всё более унылыми, но главное волшебство было в актрисе. Вера Холодная, Холодная Вера - это казалось напыщенным псевдонимом, но было всего лишь паспортными данными безупречной матери и жены, которая и в кино-то пошла, чтобы заработать семье на жизнь. Глава семейства воюет: мать стара и слегка претенциозна, собственно, это они с бабкой помешали Вере сделать карьеру балерины, возможно, не такую блистательную, как у Матильды, но, судя по задаткам девушки, вполне реальную. Дочерей две - родная и приёмная. Первый ребёнок уничтожил родильную способность Веры, а детей молодые супруги тогда хотели. Слоаом, всё как у простых людей. Оттого реальную биографию актрисы никто не хотел знать - сначала потому, что не интересовался, через год - ибо воспринимал её в ключе роковых страстей, которые она живописала и излучала. Лишь Арсену, с его не вполне обычными способностями, легко было и узнать эту жизнь вплоть до мельчайших деталей и безоговорочно усвоить.
То была прекраснейшая из магий: вся Россия в полном смысле сошла с ума. Выстаивали очереди, ломились в двери иллюзиона с такой силой, что приходилось вызывать конных драгун, преследовали на улице тех, кто был хотя бы слегка похож на их кумир. Хладнокровных финнов - и то проняло: преград, правда, не рушили и подстрочного перевода титров с русского на свой родной не требовали, но не пропускали ни малейшей возможности улицезреть.
Возможно, дело было во внешности? В кинематографе действовали сплошные красавицы, но они за всю свою карьеру не могли добиться того, чего Вера достигла меньше, чем за год. Исключительность этой красоты? В самом деле, перед зрителями представала икона двадцатого века, писанная Нестеровым или Васнецовым: тонкий профиль под копной чёрных кудрей, нежная девичья шея, грустный взгляд, на щеке - густая тень от длинных ресниц. Миниатюрная, изящная, с точеными плечами и крошечной, почти как у китаянки, ножкой тридцать третьего размера. Невероятная пластика прирождённой балерины, которой не дали развиться из бутона в пышный цветок; милая застенчивость повадки; и двойная бездна зрачков, которая возникала, стоило актрисе поднять глаза на невидимый ею зал...
Может быть, сыграл роль редкий актёрский талант? Нет: с самого начала матёрые специалисты видели, что его, в обычном смысле, не было вовсе. Вера не играла перед камерой, потому что, в отличие от большинства даже не артистов, людей, - играть не умела. Но передавала через камеру состояния, вернее - иероглифы состояний. Склонённая голова, опущенные плечи, напряжённая спина, безвольно упавшие вдоль тела руки, пальцы, стиснувшие висок, - простая азбука эмоций, подобная балетным жестам или тем знакам, которыми сопровождал свою игру актёр старинного шекспировского театра. Нечто архетипическое, запечатлённое у человечества на подкорке.
Да, понимал Арсен, то была именно магия. Не в переносном значении волшебства, феерии, чуда, - но в том, в каком употребляли этот термин истинные алхимики. Умение резонировать со всей природой, вбирать в себя её душу и излучать вовне через множество тончайших каналов, создавая уникальный сплав естественности и манерности, красоты и печали, мягкого света и потаённой тьмы. Становиться прожектором и рупором сил, о которых заблудшее в религиях человечество уже не имеет никакого представления.
Вера чувствовала это тоньше и мучительней прочих. Она с благоговейным страхом говорила сестре: "Знаешь, у меня такое чувство, что меня живой вообще не существует. То, чем они восхищаются, - ведь это не я. Это всего лишь моя тень".
"Призрак, мечта, миф на грани двух стихий - огня и эфира. Пифия, - вторил ей Арсен, с помощью неких странных околичностей узнав про это высказывание. - Жрица, которой вручили дар богов, предварительно её одурманив. Жаром софитов, треском наматываемых бобин, запахом горючего целлулоида и кордитных факелов. Редкий дар - быть проводником божественного. Но наиредчайший - содержать в себе запас женственности настолько мощный, что, едва будучи тронут, изливается на весь мир".
Если бы не закалка, полученная давным-давно от Ноя, Арсен бы поддался очарованию иного пола, как все прочие, и не смог действовать. Или начал действовать тут же, но слепо, будто его притянула неведомая, но сладостная эпидемия сродни катастрофе. Для него, как и для самой Веры Холодной, остались практически незамеченными военные неурядицы и революционные потрясения. Становилось то труднее, то легче, но никогда по-настоящему хорошо не было и быть не могло. Только вот представление должно идти, слепые массы - заражаться энтузиазмом того или иного рода, лекарь - лечить.
На самом деле: ещё до восемнадцатого года, когда о том возопила неподвластная цензуре, нейтральная Испания, он подумывал переквалифицироваться с туберкулёза, оставив его ПАСК, в просторечии салицилке, и сифилиса, успешно поддающегося препарату за номером шестьсот шестьдесят шесть, на "испанский" грипп. Его как магнитом притягивали болезни, связанные с кровью, а с геморрагической лихорадкой, как он про себя звал непобедимую хворь века сего, Арсена, как легко можно было догадывался, уже познакомили. Не было нужды строить из себя простеца, допытываясь правды от Котосфинксы.
С февраля семнадцатого года, когда распались узы и мировая война для бывшей русской Финляндии закончилась, Арсений Евграфыч естественным образом оказался за границей и без труда мог причислить себя если не к коренному народу, то к старожилам. Только вот финская испанка (странные получились национальные сопоставления) не сразу взяла свою дань с его малой родины, а взяв - проявила какую-никакую умеренность: пара десятков тысяч вместо сотен таких же в соседних странах и миллионов по всему свету.
И вот - свершилось. Памятуя о своей принципиальной неуязвимости, он двинулся в края наивысшего разгула страстей, чтобы пересечь их вслед за теми, кто, в отличие от него, гоним судьбой. Но странное дело! Сливаясь с беженцами и голодающими, погружаясь всё глубже в сердце хаоса, в куцем пиджачишке, куртке, подбитой рыбьим мехом, и белобрысых тифозных кудрях, с перстнем дрянного серебришка, затёртым грязью и повёрнутым стеклышком к ладони, и дурацкой деревянной дуделкой в виде ящерки-хамелеона - Арсен Йерсон чувствовал, что, наконец, освобождается от сладких, липких и затягивающих пут России.