"Я - это в любом случае я, не лучше и не хуже, - говорил себе Евграф Арсеньевич, очищая на завтрак бугристый мандарин в прокажённой шкурке. - Даже если меняю имена, словно денди - перчатки".
Завтрак предназначался Юне, которая снимала квартиру пополам с ним самим. Последнее время ей по графе "благотворительность" бесплатно доставались просроченные фрукты, с того она пристрастилась к сокам "фреш" и приучила к ним сотоварища. Себе брала красное и оранжевое, Арсену доставалась остальная радуга.
Тридцать без малого лет приземлённой жизни слегка притушили обоих. Юна округлилась в боках, без платья казалось, что её вылепили из пластилина, оставив кое-где отпечатки пальцев, а боевая раскраска занимала втрое больше времени, чем в студенческие годы. Арсен безуспешно и безутешно размышлял, о том, в какой мере долголетие саламандр походит на его собственное бессмертие. Сам он выучился маскировать седину махагоном, красные жилки на белках - тёмными очками и слегка пудрить жёлтым подглазья, чтобы не пугать коллег признаками тотального перерабатыванья - хроническое утомление сказывалось на нём не меньше, чем на них, но тёмные круги, в отличие от седины, означали именно то, что означали. Жить ему становилось почти что в тягость. Надо заметить, что в выборе косметики он был несколько более старомоден, чем Котосфинкса, и употреблял новации прошлых десятилетий - экологический индийский продукт, натуральные иранские краски, сок василька и тому подобные снадобья.
Сергей и Юничка, иначе Серж и Нойберт, сделались истыми космополитами, облетали весь мир, не реже раза в сезон посещая Москву и старшего по клану. Благодаря шибкой продвинутости Юного в цифровой и аналоговой грамоте документы для них проблем не составляли. Сергей слегка постарел, но для возраста, указанного в паспорте и водительских правах, выглядел "ещё молодцом": слишком часто обновлять бумаги казалось ему хлопотным. Нойберт смотрелся чистейшей белокурой бестией: высокий рост, светлые локоны ниже плеч, золотые глаза и кожа цвета сливок. Жабры осыпались, шрамы на их месте бесследно заросли. Черты лица, при всей приятности, были неопределённы, бороды также не прорезалось и, очевидно, не должно было. Кормился он по виду обыкновенной человечьей пищей, на самом же деле - непонятно чем: некими благими веяниями, растворёнными в воздухе, или чисто сетевой информацией. Вся повадка юноши, вольная и непринуждённая, говорила о том, что ему не приходится забивать каждый грошик саженной дубиной.
Шатёр считался у них королевской резиденцией; малая земля, на которой он фиктивно пребывал, несколько раз меняла хозяев, и если украинский период они вынесли благодушно, то Россия в целом и частями им сильно не нравилась. Да и Арсен в дни их визитов особенно скучал по своему домашнему раю, не понимая, что его здесь держит. Дня через два-три после отбытия потомков на историческую родину от сердца отлегало. Раз в году, в отпуск, он делал ответный визит - Сергей, который эти дни непременно проводил под заветной крышей, занимал его верховой ездой (сёдла и прочая упряжь, разумеется, были приобретены, причём отменнейшего качества) и прикармливал им кошек. Остальные нуждались в истинной крови куда меньше.
Граф сам не знал, с какой стати так завяз в работе с безнадёжными ребятишками. Устраивать показательные чудеса (хотя бы одно-два) в противовес убойному заключению консилиума он не собирался: слишком велик был соблазн, что к нему хлынут толпы. Потихоньку плодить кастратов стало бы неплохой практикой, но лишние пятьдесят-восемьдесят лет с его точки зрения значили немного, а огласка была бы катастрофичной. Наблюдать Истинных можно было в принципе где угодно, кроме как в местах его работы: стационара, диспансера и даже районной амбулатории они благополучно избегали. Тогда, в роддоме, ему на редкость повезло с добрым делом.
Все дети - и не только его подшефные - были незрелыми в корне и принципе - и рождены от таких же особей, разве что чуть более крепких. Популяция аксолотлей, если вспомнить, что говорил Сергей. Все были больны тяжело и неизлечимо: самой жизнью. Жизнь тоже страдала от человечества, всё чаще впадая в конвульсии типа землетрясений, повышенной вулканической активности и спровоцированных вспышек массового психоза. Так что Арсен имел силу лишь слегка облегчать страдания той и другого. Уже давно убедился, что от ВИЧ он, с его неопределённо-врождённым иммунитетом, спасать не умеет. Скорей всего, и раньше достопамятной оспы (или то было кое-что похуже) и чёрного благословения он имел двухсотпроцентную устойчивость к любой бацилле и яду, а врождённое, в отличие от приобретённого и, так сказать, выстраданного он передать не умел. Видимо, там работали даже не лейкоциты, а иная плотская природа. (Вот как собачьей чумкой человек не заражается, а глистами и бешенством - пожалуйста.) Разумеется, под именем Евграфа он мог изготовлять кровяные капсулы, неплохо поддерживающие здоровье, и подсовывать их под видом пищевых добавок. Требовалась предельная осторожность, ибо ушло золотое время, когда без препон можно было изображать тибетского мага или индейского знахаря. Местные народные целители и вообще оказались под надзором возрождённой религии, большинство из них числилось по разряду православия, и переступать им дорогу было во многих смыслах опасно.
Это был тупик, возможно - из плодотворных: попав в один из таких, как правило, получаешь солидный творческий стимул под наиболее выдающуюся часть тела. Настроения Арсена это, однако, не поднимало.
Сделал это Нойберт.
До того он (вообще-то с раннего детства) специально донимал отца внезапными и весьма, надо сказать, интересными вопросами:
- Пап, а тебе часто приходилось убивать?
- В моё время все учёные люди и тем более дворяне носили шпагу, - с неохотой откликался Арсен. - Жизнь по сути мыслилась как непрерывная война, не то что теперь. Разумеется, защищать свою жизнь приходилось нередко, любой мужик прятал в телеге солидный дрын, однако эдикты уважали все без исключения - что бы там не сочинял старший Дюма. Я сделался, по воле моего друга, весьма недурным фехтовальщиком и всегда мог завершить конфликт сущими пустяками. Даже когда стал инкруаяблем и носил массивную трость - крушить кости санкюлотам. Но тут он за мной не мог угнаться.
Сказал - и чуть померк лицом: давно не позволял себе вспомнить о Ное.
- Я не о том. О твоих особенных методах.
- Какие там методы, - Арсен махнул рукой. - Тоже не как в популярных книжках. Стоят в ряду заурядных медицинских действий. По существу говоря, приёмы те же, что для исцеления, ибо жизнь есть нечто вроде вялой пандемии. Берёшь в рот каплю или, лучше, сгусток, потом делаешь такое движение, будто размыкаешь звено цепи или узел развязываешь, и кладёшь зародыш смерти обратно. На первом шаге бывает возможно и подкормиться немного. Опустошать до дна в любом случае глупо, иногда - вообще брезгливо. Знаешь, почему считается, что вампир боится воды?
- Запросто лопнуть может. Особенно если переправа получится неудачной, - Нойберт очаровательно улыбнулся.
- Положим, я с нею в таких количествах до сих пор не сталкивался. Пытка водой меня счастливо обошла по окружности, в Новый Свет по океану я не переправлялся, а всемирный потоп человечеству только предстоит. Кстати, о влаге. Любой человек подобен медузе, распустившей щупальца во многих морях и мирах. Я отсекаю одно и отбрасываю тварь куда-то вовне.
- Не думая, где она укоренится в виде полипа, да?
Когда Нойберт стал взрослым - или почти взрослым - приколы продолжались. Юнец не нашёл ничего лучше, чем коллекционировать "взрослых кукол для взрослых людей". Увлечение, проросшее корнями в допотопные времена, но начавшее терзать человечество с начала второго столетия. Множественные копии богов, химер и людей всех возрастов, смысла которых Арсен не понимал.
Однако в один из очередных визитов Юный привёз такую куклу, чтобы показать отцу.
- Молд Гранадо Мэдс, - пояснил без особой определённости. - Я зову его Эндрю.
...Неподдельно взрослый и совершенно живой человек семидесяти сантиметров ростом. Поджарое, широкоплечее тело, созданное богами для любовных ран и объятий. Тонкие пальцы, готовые сжать рукоять шпаги или хлыста. Серебристо-белые кудри. Бледно-золотые глаза, что иронически и победно сияют на розовато-смуглом лице.
- Это не человек. Это стихия, - вырвалось у Арсена.
О том, что перед ним идол, кумир, нечто богопротивное, - ему даже не пришло в голову. Но что, если и так? Первой ему вспомнилась Белая Дева Мария, что дала своё имя марионеткам. Потом - египетские шагающие фигурки. Рамаяна. Сказание о моём Сиде. Притча о докторе Фаусте. Красиво наряженные кавалеры и барышни, резанные из бука, что во время Тридцатилетней войны заменяли журналы мод. О, никогда эти изысканные создания не мыслились пустячными детскими забавками!
- Все они - вопль человека о своём несовершенстве, - добавил он, немного отойдя от первых впечатлений.
- Но и надежда, - возразил сын. - Взять такого голым болванчиком без особого смысла, нарисовать лицо, подобрать глаза и волосы... Нарядить аристократом галантного века... Сделать того, кем ты хочешь стать. Кем ты уже чувствуешь себя в душе. Он абсолютно реален и даже слегка приземлён. Я специально выбрал не анимешку, не сладенького тиника и даже не куклу Доллшато, которые среди любителей идут по цене мандрагоры. Чтобы можно было над ним колдовать. После такого программного заявления было немудрено, что взрослый человек, каким был или, по крайней мере, казался Нойберт, не только всячески обихаживал свою последнюю мечту, но делал много большее. Да, он мастерил и реже покупал наряды, накладные волосы и даже глаза, но куда чаще сажал Эндрю себе на колени, щёлкнув ножными суставами, брал за крошечную руку и начинал рассказывать ему про него же. Нагружал информацией так же, как в прежние времена Сергей - его самого. Одна из повестушек Арсену особо запомнилась: безусловно талантливая, она содержала на квадратный сантиметр текста больше непристойностей, чем иная новелла Мазаччо или Маргариты Наваррской. Но это без учёта того, что время было иное.
"Агент Эндрю Мэдс не любил, когда его именовали шпионом. Хотя одна древняя книга прямо так и называлась, и ничего унизительного для героя в этом не было. Работник, который выведывает всё, что можно, - и всё. Только ведь он не выведывает. Больше того патрулирует. А ещё больше - изображает из себя нетрудную добычу, наживку на охотничьей снасти.
Два огромных города, обнесённых высокими стенами и до краёв полных жителями, сияли на концах коромысла зимней дороги наподобие огненных чаш. Его, Мэдса, дороги. Похожей на саблю, которая скрывалась за полой его широкого плаща, в путанице ремней из бычьей кожи.
Имя сабли было Тора, и он любил его куда больше своего собственного прозвища. Что-то такое оно значило для прародителей: иудеев или, возможно, японцев. Саму саблю он тоже любил: больше жизни. Вернее, Тора и была его жизнью.
Города звались Гранада и Набарра - по слухам, раньше то были целые области, уничтоженные Долгозимьем, упавшим сверху в виде жёсткого и бледного пепла. Теперь жалкие наследники звучных имён так боялись естественного свода небес, что закрывали его хрустальным "силовым полем" и круглые сутки гоняли по нему живые картины. Дело было не только в боязни: многие верили, что однажды небо мертвенно побелеет, на нём появятся огромные письмена цвета сажи, и кто увидит их - станет будто соляная статуя или мраморный сталактит. И рассыплется в мелкую крошку, когда небеса обрушатся наземь.
Что заставляло народ ставить на кон жизнь и по меньшей мере здоровье, шляясь от одного города к другому и обратно, Мэдса не касалось: торговля, обмен генетическим фондом или самоубийственная скука. Его дело было простое: чистить путь и держать дорогу открытой. Курсировать между столицами.
Так размышлял агент, незаметно для себя принюхиваясь к быстро темнеющему воздуху. Пора меж волка и собаки - самое опасное время: дневные хищники не уснули, ночные уже выходят из спячки и чувствуют звериный голод.
- А ты какой хищник, Ардалия? - спросил он у своего иноходца, слегка натягивая повод. - Солнечный или лунный?
Та только фыркнула и зашипела. Оба они любили и то, и другое, и звёзды, что появлялись на стеклянном куполе или за ним, - да какая разница где, главное, что красивые!
Мэдс не терпел, когда кличку Ардалии производили от редкого имени "Ардальон". Когда вместо А подставляли О, неумело и усердно изображая оканье, ему даже нравилось. Ордалия и сейчас означает божий суд и бросание жребия. Он сам такое делал каждые сутки.
Саму Ардалию он не то что любил - обожал. Все те, кто заводил манкатту вместо лошади, испытывали похожие чувства, но градусом послабее. Самочку чёрного гепарда он подобрал лет десять назад буквально в канаве - бросили заморыша, словно ненужную игрушку, - и выпоил из бутылочки коровьим молоком с примесью своей крови. Не из мистических соображений: просто ни одна обычная кошка-мать под чужого ребёнка, да ещё такого крупного, не ложилась, а инопородное молоко без надлежащей примеси забило бы нежный желудок грубыми хлопьями. Зато кошка, приученная к телесной жидкости хозяина, слушалась теперь лишь его одного.
Манкатт предпочитали другим верховым животным оттого, что не выдавали себя стуком копыт, не орали громко, не сходили с ума по другому полу, как жеребцы. Опять-таки ночное зрение, как у всех хищников. Опасались по той причине, что эти большие, по плечо рослому мужчине, кошки не терпели железа во рту. Приходилось надевать вместо нормальной узды с трензелем лёгкий недоуздок, а повод по мере возможностей укорачивать. Или управлять одним голосом. Жёстких шенкелей манкатты тоже не выносили: едва тронь коленом - взовьётся до заоблачных высей и не факт, что вернёт тебя на землю невредимым.
Ардалия слушалась не голоса - мыслей хозяина. Была предана ему как собака: впрочем, изо всех представителей рода кошачьих гепарды с их длинными ногами и спринтерской скоростью больше всего напоминают гончих псов. Умела издавать разнообразные звуки, что делало её отличным компаньоном.
И с Торой была та ещё история. Мэдсу, ещё молодому и неженатому, достали узкий кусок брони японского эскадренного миноносца, потонувшего в заливе. Он оббил ржавчину, хорошенько проковал обломок - силы тогда было куда больше, чем ловкости. А поскольку сталь была хрупкая, негибкая и мало пригодная для оружия, перед ним встал вопрос о закалке.
Старинные мечи окунали в свежую кровь. Много хорошего было сказано о красной глине. Но все знатоки сходились на том, что для "приноровления к себе" необходимо напоить клинок влагой своего тела.
Мэдс начал с того, что сильно (отчасти по нечаянности) порезал себе палец и пустил на лезвие обильную струйку. Потом он долго копил в себе мочу (метод, проверенный веками). Раскалённая сабля благодарно зашипела, когда на неё сначала с одной, а потом с другой стороны обрушилась благодать. Это так нехило завело будущего владельца, что в нём переключился известный всем рычаг, и одна жидкость тотчас сменилась другой, куда более вязкой и точь-в-точь похожей на зелёные сопли.
От трижды окрещённой Торы можно было ждать многого и не удивляться вообще ничему.
- Как это ты не боишься рисковать в одиночку, рыцарь, - спрашивали, бывало Мэдса.
- Я не рыцарь, хоть и рыскаю, - шутил он невесело. - Даже не оруженосец, хоть ношу оружие. И я не один.
Но мысль дальше не развивал - не дай боги, посчитают безумным.
На середине пути стоял невысокий то ли лесок с подлеском, то ли снегозащитная полоса. Здесь воздушные струи и вуали, которые до сих пор лишь гладили его лицо ледяными пальцами, свились в нечто душное и смрадное. Пахло словно бы горелой деревяшкой, палёной шерстью, немного - застарелой, протухшей кровью. Хотя, может быть, это всё плащ - от ножен Торы пыхнуло теплом, почти жаром, клинок чуть шевельнулся, просясь в руку...
- Сейчас, дружище, - пробормотал Мэдс.
Вытянул сапоги из стремян, бросил повод на холку, соскользнул с кошачьей спины, одновременно вытягивая саблю из ножен. Откидывать полу накидки побоялся - тускло-жёлтое свечение могло выдать раньше времени. Потрепал своего зверя ладонью по короткой гривке:
- Влево. Я правша, как помнишь.
Арда скользнула в чащобу практически без шума - только насквозь промороженная листва зашелестела под мягкими лапами да мелкими тревожными колокольчиками посыпались с ветвей капли дождя.
И в тот же миг на него набросились.
Это были не злобные, мощные телом, но, к счастью, недалёкие умом вервы. Во всяком случае, не они одни. Мэдс насчитал в стае мохнатых волков-оборотней по крайней мере трёх веркотов. То была жуткая помесь собаки с кошкой, ради стёба её иногда называли "воркот" - словно колыбельного котика. Огромные уши, торчащие по бокам лысого черепа, вдавленный, словно ударом кулака нос, круглые глаза почти без зрачков, безволосое тело сплошь в извилинах складок - словно какой-то ублюдочный мозг.
Первую тварь он взял прямо в полёте - и мимоходом обрадовался, почувствовав под кулаком кровавый студень с ошмётками плоти и осколками костей. Раздавленный плод граната. Две других вцепились в плащ на уровне капюшона и увязли в крепко просолённой вате наплечников - тотчас подоспела Тора и одним лёгким круговым движением отсекла им головы от хребтин.
- Да. Сторожи тыл, - бросил Мэдс.
Он месил кулаками, зубами вгрызался в смрадное мясо на рёбрах и сами рёбра, пинал носками сапог - там кстати были поставлены серебряные накладки - и упивался чмокающими, хлюпающими и сосущими звуками. В лад им вела свою свистящую партию его сабля и молотами били по противнику тяжёлые стремена гепарда, перебивая горловой рык.
До тех пор пока кругом не затихло.
Совсем.
Так могло быть лишь в том случае, если все мертвы.
Все - исключая самого Мэдса, потому что никогда он не чувствовал себя таким живым.
Исключая Тору, которую можно было считать живой не более чем дуб или, скорее, летуна.
- Арда! - не столько крикнул, сколько вздохнул Мэдс.
В ушах у него внезапно прояснилось. Теперь, на бегу, он слышал тихие вздохи и ритмичное сопение.
От того, что открылось глазам, Мэдс окаменел.
На груде беспорядочно наваленных тел, сочащейся глянцево-чёрным, неподвижно простерлась его верная подруга. Хвост поник, лапы раскинуты, глаза зажмурены, из угла стиснутой в судороге пасти стекает пена.
Но самое страшное - над нею нависло тело веркота. Сплюснутая морда запрокинута, будто чудовище намерено было завыть на смутную луну, передние лапы намертво ухватились за повод и гриву, а задняя часть ритмично наносит удар за ударом.
- Тора, Тора, Тора! - простонал Мэдс, не в силах сделать что-нибудь получше.
Веркот насторожился, застыл, как статуя. Время тоже застыло в неопределённости. Росчерк золотисто-рыжей молнии. Чёткий хруст - и голова твари слизняком сползает вниз по груде, оставляя липкий след. За ней с некоторым опозданием следует тело. Тора вонзается в мёрзлую почву и медленно гаснет. Она сыта и довольна схваткой. Ардалия, серебряная в свете луны, очень кстати вынырнувшей из облаков, отряхивается, разбрасывая трупы, выпрямляется во весь рост.
- Хозяин, - говорит она с горечью и одновременно - с неким сонным благодушием. - Ты ведь поводья, как всегда, бросил, а я с того забрюхатела с вероятностью сто к одному. Ворка во мне склещило, будто кобеля в сучьей дырке. Вот ведь стыд. Что делать-то теперь будем?
- Рожать, - голос Мэдса в точности повторяет те же интонации.
- А может, как-нибудь рассосется?
- Ты не настолько животное. Даже вовсе нет. А человек, как я и как ты, в этом смысле слишком несовершенен, чтобы обошлось. Родишь.
- Это ж непонятно какие байстрюки получатся.
- Надо посмотреть - ведь ни ты, ни я в благородные и чистокровные не метим. Да и нельзя же всю жизнь отбиваться от всего, что на нас скопом валится, можно и передышку сделать.
Мэдс почти спокоен, когда говорит всё это, хотя со зрением что-то не то: серебристое небо переливается красноватым муаром, как когда слишком долго смотришь на солнце, серый снег сплошняком покрыт разводами киноварной туши. "Вот вам и роковые письмена, которые потрясут весь мир, - с досадой думает Мэдс и ставит точку жирным плевком чужой крови. - Доигрались".
На пересып все они привычно завалились в сточную канаву рядом с дорожным полотном. Поздней ночью Мэдс всё же разбудил гепардиху, истомлённую до предела: слишком напомнила ему эбеновую "чурочку", которую Мэдс когда-то подобрал практически не сходя с этого самого места. Попытался оживить, расшевелить, достать своим пенисом, напряжённым словно лук, до зародышей. Вытеснить воровское семя. Но не получилось - разве что подбавил своего собственного¸ неожиданно для себя спустив малафью. Матки у сук и волчиц двурогие, а у кошек? Говорят, у человечек такие бывают с частотой полпроцента - и ничего, рожают весь выводок...
Что на языке людей такое соитие называется скотоложеством, - его не волновало. Арда не скотина, она легко стоит на задних лапах и гордится своей свободной волей. А что до зоофилии - уж лучше во всех смыслах любить звериков, чем людей. Как Калигула и Фридрих Великий. Хотя Ардалия без узды и седла больше походила на... инопланетянку. Вот именно. Да и сам он в драке скорее зверь, чем человек: ярится, упивается боем, но злобы к противнику почти не чувствует. И непонятно откуда вывалился в здешнюю клоаку...
В летунах ему тоже виделось нечто не от этого мира, только на иной лад. "Не от мира сего" принято было говорить о чудаках, но летуны скорее напоминали биомеханических монстров из волшебной книжки. Мэдс, правда, не мог сказать, какой именно.
Самое первое, что бросалось в глаза смотрящему на летуна, - это именно глаза: огромные выпяченные фонари, забранные свинцовым переплётом, диковинные цветные витражи. Свет играл в них маслянистой радугой. Несоразмерно маленькая головка или кабина терялась между этими полушариями. "Адель совсем не пучеглазая, - вспомнил он фразу из повести некоего Огенри, - это её душа просится наружу". Четыре стекловидных крыла держали на весу тонкое, чуть изогнутое тело гигантского транспорта, одновременно поддерживая выпяченный брюхом грузовой отсек, загнутая хвостовая часть увенчивалась лопастями пропеллера. Без последнего тело летуна при большой загрузке перекашивалось вниз.
А держались в воздухе они на пределе сил. Никакой дикий зверь не выдержал бы подобного. Ибо летуны везли из неких дальних пределов пищевое сырьё, без их неусыпных стараний города бы погибли, а бродягам ливневых тропических лесостепей не под силу было бы поддержать цивилизацию.
Вкус сырья вполне соответствовал названию: пресный с трудноуловимой нотой влажной кислинки, гнилинки и пикантной тухлятинки. Палитра блюд, доступных для изготовления, была оттого неисчерпаемой, как вечность. Когда Мэдс понял, что соблюдать сохранность наземного пути необходимо прежде всего ради "стрекомух", которые, дай им волю, шлёпнутся наземь где попало и начнут извергаться изо всех дыр? Наверное, с самых первых дней службы, только отдавать ему отчёт в этом не полагалось - он и не отдавал. И служебным жаргоном не злоупотреблял. Только старался не смотреть на облака, когда их прошивало знакомым стрёкотом одиночной пузатой стрекозки или целого каравана.
Умеют летуны смотреть вверх или они всего-навсего свиньи из побасенки, разве что воздушные? "Когда бы к небесам поднять могла ты рыло..." Наверное, нет: да так им и безопасней.
И снова Мэдс на ходу резюмировал, выковыривая изюминки из чёрствой булки, что подсунула ему судьба, и резонировал, то есть предавался резиньяциям по поводу того, что от него ровным счётом ничего не зависит. Вот и Ардалия за три месяца раздалась в боках до того, что ноги всадника изогнулись клещами, и Тора понапрасну стреляла беглым огнём в руку: крупных эксцессов и абсцессов с прошлого раза не случалось. Обе дамы, кстати, не желали уйти со службы в отпуск - декретный или ещё какой.
Как оказалось, не напрасно.
Существует частная теория невероятности, которая напрямую связывает разнообразные непобеды и нескладухи с длительным пребыванием в мире и покое. Чем дольше тянется затишье, тем свирепей разражается шквал.
Города благоденствовали, и это жирное благоденствие двигалось вперёд-назад по столбовой дороге, презрительно обтекая Мэдса. Он уже начинал задумываться, не стоит ли ему просить либо отставки, либо придачи ударного подразделения. Среди путников всё чаще попадались особи весьма юного возраста, что означало нехилый прирост едоков. И соответственно, необходимой еды. А пропорционально ей - продовольственных летунов.
Летуны, как обычно, барражировали над дорогой, когда один заурчал в особенно противном тембре, накренился, потом клюнул носом - и тотчас его стремительно повело книзу.
Рвать.
По пути люки внешних отсеков распахнулись, их содержимое стремительным потоком и крупными кусками начало сыпаться на землю.
Все находящиеся на дорожном полотне враз задрали головы вверх. А потом люди и негрудные младенцы с обоих направлений, прямого и обратного, лихо рванули к месту инцидента.
Мэдс с подругами - тоже. Хотя неясно зачем: разнять дерущихся, разобрать кучу-малу на детали и разрубить гордиев узел в единый миг стало невозможным. Зато потенциальной жратвы в толкучке резко прибавилось.
"И веркотов никаких не надо, - вскользь подумал Мэдс, прыгая с седла вниз. - Без того чаша смертей переполнилась".
- Тора, в руку. Правую, - отрывисто командовал его голос. - Арда, держись на обочине - будешь отсекать от ядра.
- Ладно. Только я вроде рожаю, - донеслось до него.
- Погодишь.
- Я вам не кобыла, чтобы годить. У меня психика, сам ты и сказал.
- Так действуй по...
Он хотел сказать "по обстоятельствам", но голос сам по себе произнёс:
- ... по совместительству.
И ринулся вслед за Торой, что с тигриной яростью прорубала себе и ему просеку.
Единственным шансом спасти хоть что-то и кого-то было - поднять летуна в воздух, думал Мэдс лихорадочно. Стрекомухи набивали себя едой до отказа, внутренние переборки были устроены надёжнее, чем на военном корабле, предке Торы. Удар оземь повредить все их разом не мог. Главное, чтобы это не сделала обезумевшая толпа.
"А пилот? Там есть экипаж?"
Теперь сабля кружила вокруг него, подобно крылу ветряной мельницы. Кисть не выдерживала - он отпустил рукоять, и сразу вертикаль стала горизонталью, потом сферой. Мэдс двигался как бы в кровавом пузыре, от которого отлетали и шмякались на толпу её же частицы.
Экипажа не оказалось. Биомех на поверку оказался ручным био, причём насмерть перепуганным, хвалёное внутреннее устройство - всего-навсего вживлённой в туловище капсулой. Залезть внутрь или оседлать насекомое казалось невозможным. Мэдс остановился и воздел голову к небесам, в неописуемом отчаянии потрясая кулаками.
И увидел. Часть свода неспешно двигалась вниз наподобие гигантского поршня. Он был чище первозданного снега, белее ангельского крыла. И на нём проступали огромные, как ад, и чёрные, как смертный грех, буквы.
"ПРЕЛЮБЫ СОТВОРИ. МОЖЕТ БЫТЬ, ЭТО ТВОЙ ПОСЛЕДНИЙ ШАНС".
- Но как? - пробормотал он в последнем прозрении. - Вот ведь правду говорят, что каяться и исправлять грехи всегда бывает поздно. Ох, и зачем тому верхнему придурку понадобилось охотиться с книгой на муху, что влезла в его тарелку с борщом! Нет чтобы газеткой прихлопнуть.
В этот миг его самого и Тору прихлопнуло - будто типографским камнем. А вместе с ними - безгрешного летуна плюс несколько сот человек, так и не успевших сытно покушать напоследок.
... Из-под низвергнутой скрижали богов протекло некое свечение и оформилось в величавый образ. То был Тигр, по его шкуре текли и переливались огненно-сизые блики, подобные тем, что делают угли в печке похожими на живую парчу.
Вдоль фатально опустевшей дороги Тигр широкой поступью направился к Ардалии, которая только что завершила свои труды.
- Вот, Тора, - пролепетала она, - протягивая Тигру опрятную беленькую куколку. На кукле отчётливо выделялись сочленения, глазки ещё не научились моргать, губы - морщиться, рот - открываться, но тем не менее она была вполне живой.
- Это, никак, ребёночек от Мэдса? - раскатистым басом спросила реинкарнация боевой сабли.
- Полагаю, это сам Эндрю Мэдс, - с гордостью произнесла кошка-оборотень. - Его семя, заряженное непревзойдённой духовностью агента. Полиуретан, в который он вложил свою живую душу, отлился в новой форме, и уж, поверь мне, кому-то сие обстоятельство отольётся ещё круче. Видишь ли, такие, как Эндрю, не по зубам Вселенной. Ни прожевать ей, ни проглотить: встанут костью в горле. Сам он себя пока не осознал, но это впереди. А те, кто знает о себе правду, - всесильны. Вот и я вначале была шарнирной пантерой гепардус от фирмы Гранадо, а чёрный мейк и блаш мне сделала знаменитая художница Набарро. Впрочем, эти имена остались в горнем месте, откуда все мы были низвергнуты по прихоти создателей.
- Получается, здесь, по ходу, ад, - удивился Тигр. - Нижнее место, то есть попросту глубокая задница. И ведь я тоже припоминаю, что был никаким не корабельным обломком, а грошовой игрушечной катаной в ручке Эндрю-прототипа. И вот такая правда поднимет нас с колен и возвеличит?
- Вот чего не знаю, того не знаю, - откликнулось воплощённое знамение Суда. - Но лучше быть живым и сильным в аду, чем мёртвой пустяковиной в раю - если ты, конечно, прав. Так куда мы отправимся - в Гранаду или Наварру?
- Зачем мне город? - Тора фыркнул в усы и сладко зажмурился. - Оба они протухли с сердцевины, а после катаклизма - и притухли. Тигр же, по словам поэта Блейка, должен гореть в глубине полночной чащи. Вот и пойду отыскивать какой-нибудь пригодный лес. Или, на худой конец, рощу мамонтовых деревьев.
- Тогда и я с тобой, - ответствовала самка гепарда. - Наше естественное обиталище - саванна, однако рощи-чащи имеются и там. Кроме того, ребёнку нужны отец и мать. Уж придётся тебе сыграть роль нежного папаши. А если на нас нападут - отобьёмся.
- Угм, - басовито мурлыкнул Тигр. - Нас по-прежнему трое, и мы всё преодолеем и всё превозмогём!
Долго ли, коротко ли, весело или муторно шли странники, распевая на два голоса "От Наварры до Гранады золотистые края. На призывный звон гитары выйди, куколка моя", но роща или небольшой лесок довольно резво на них наскочили.
Над рощицей бодро реяли золотые купола, надутые подобно парусам или невыразимым "семидесятого плюс" размера.
- Ввысь поглядеть - полная красотища, - заметил Тора. - Посередине стволы - чистая лесная готика, живопись и архитектура в одном флаконе. Трава вот очень странная. Ардалия, тебе хочется в неё вступать?
- Да уж лучше я в православные скауты вступлю, - отозвалась она. - Или наступлю, как конец света. Вначале правой передней лапой, а затем, если понадобится, остальными тремя.
- А в чём фишка, не попробовав, не скажешь?
- Не фишка, а крап на рубашке. Рубашка-то взаправду зелёная, только немного пестрит. Много чего намешалось в колоде - да нет, не колода это.
- Совсем меня с толку сбила. Говори без обиняков.
- А я прямым текстом и говорю. Игра тут такая - краплёными картами, а каждая карта порезана в лоскуты: пазл называется. Помню, Мэдс мне, совсем маленькой, притчу рассказывал.
- Кажется, нынче самое время тебе её нам поведать. Всякие занудные сказочки именно тогда выползают из уст, когда кому-нибудь типа Шехерезады вот-вот отрубят голову в воспитательных целях или над всеми бошками мира поднимется девятый вал. Так что я готов и крошка Эндрю, похоже, тоже.
Ардалия с важностью кхекнула и начала:
"Некий продвинутый родитель купил своей продвинутой четырехлетней дочке коробку с несколькими пластинами, на каждой из которых была нарисована карта волшебной страны: пять пластин - пять карт. Суть была в том, чтобы разломать каждую пластину на кусочки по уже вытиснутым линиям и сложить заново - только тогда карта становилась действующей. Как это... активировалась и, если играть в путешествие, становилась настоящим миром. Но вот беда: несмотря ни на какой ум, отец девочки был так мало обременён соображаловкой, что разломал не одну волшебную карту, а все - и притом старательно перемешал кусочки - а их было полтысячи в одной только пластине. Теперь задача стала не только трудной для взрослого ума и очень трудной для ребёнка, но неодолимой в принципе!
Он даже хотел - по крайней мере, сделал вид - выкинуть испорченную игру. Но дочка не позволила: видите ли, она уже научилась бойко читать и норовила расшифровать, а потом зацифровать заново весь мир.
- Не делай ничего с картами, я попробую с ними справиться, - сказала она. - Жить мне ещё долго.
Согласился отец на удивление легко. Говорят, он хотел сбить с девчонки спесь - ведь не может же быть, чтобы она была так умна, как себе вообразила. Может, он приметил для себя некие отличия в тоне и окраске либо самих карт, либо их оборотной стороны.
Так они и продолжали жить рядом с мешаниной мелких, фигурно вырезанных кусочков картона, и нельзя сказать, чтобы жизнь их была счастливой и осмысленной... хотя в точности такой, как у всех. Не хуже, во всяком случае. Девочка в свободное от ученья время разбирала части пазла и складывала в кучки по известному одной лишь ей признаку, постоянно перетасовывала, но не пыталась даже подступиться к целой картинке. Отец смеялся в душе, но не мешал.
Через какое-то время юная девушка поделила одну горку на пять с виду совершенно таких же. К тому времени изображения оригинальных карт измялись, потёрлись на сгибах, в общем, погибли. Но девушка упрямо соединяла детали, как бы нащупывая план у себя в голове.
Шли годы, карта временами обретала какую-то осмысленность, потом молодая женщина, чем-то недовольная, смешивала всё обратно и начинала заново.
- Мечешься между работой и блажью, - ворчал на неё отец. - Нет чтобы встречаться с парнями, потом, глядишь, выйдешь замуж и родишь мне внуков.
- Извини, - говорила она в таких случаях, - я хочу что-то сделать для себя одной.
К моменту, когда все четыре угла и середина доски с бортиками, где шла работа, оказались заполнены, отец совсем постарел и лишился большей части амбиций... а женщина всё ещё думала, чем заполнить промежутки, чтобы карта получилась связной. Родитель, даже если бы хотел и мог (не исключено, что он припрятал хотя бы одну подсказку), не способен был понять, что же это получилось у его родной крови. Вместо легко читаемой схемы местности выходила некая фантасмагория, где реки заполняли собой высокогорные озёра, города просачивались сквозь тайгу, пустыни стягивались, точно кошелёк скряги, а железная дорога закладывала крутые петли вместо того, чтобы демонстрировать кратчайший путь от точки А в точку Б. Оттого отец и упустил момент, когда мог либо дать дельный совет, либо воспрепятствовать этому безумию, попросту опрокинув доску с фишками.
Время тем временем шло железной поступью. (Должно быть, времён было два или больше разных.) Отец, который чуял, что ему немного осталось до конца жизни, был на грани того, чтобы объясниться, когда его дочь с торжеством сказала:
- Я заполнила последние прорехи и готова отправиться в путешествие.
- Ты не посмеешь оставить меня одного! - крикнул отец. - Я полагал, что ты, убедившись в своей беспомощности и никчёмности, будешь играть, а потом жить, следуя моим советам, отдавая мне дань любви и уважения... А вон оно как!
- Конечно, я ещё тогда и почти сразу поняла, что ты всё это подстроил, - мягко произнесла женщина. - Но ты бросил мне вызов - и мне легко было его принять. Ведь живут своей головой, а не заёмной, и своей жизнью, а не чужой. Так я и существовала, а тебе казалось иное. А теперь я буду жить по-настоящему.
Отец вскочил с ложа болезни и, как молоденький, ринулся к пазлу. Тот лежал перед ним весь целиком, восставая из груды бессмысленных осколков, будто многоцветная флорентийская мозаика: не только узор, но все формы камней казались ему непривычными. Разбить мозаику тоже было невозможно.
- Вот я сейчас! - крикнул отец, сгрёб то, что могло быть четырьмя отдельными картами чудесных земель, и отбросил их подальше от стола. А сам умер от сердечного потрясения.
- Как жаль, - сказала мудрая старая женщина без большой скорби в голосе. - Ты ведь мог не мешать и не шпионить за мной, папа, но складывать свою собственную карту дальних дорог. А теперь у тебя нет своей земли, и та, в которую ты ляжешь, будет заёмной.
Отца похоронили, старуха уехала неизвестно куда, но разрозненные пазлы, где нет и не будет порядка, с тех пор так и витают во Вселенной. Могут они осыпаться наземь осенней листвой или замостить собой дорогу, подобно мелкому щебню преткновения. И пускай тогда случайный путник поостережётся!"
На последней фразе Ардалия возвысила голос горе, а остальные переглянулись. Настало тягостное молчание в три голоса. Наконец, Тора подал свой остальным:
- Ты хочешь сказать, что эти четыре карты - получишь внезапный удар ты - приземлились точнёхонько здесь? И, по ходу, воображают себя пехотной бомбой немедленного действия, ибо с какого бодуна остерегаться хорошей дороги?
- Да, но дела обстоят не совсем так - слегка получше, - объяснила Ардалия. - Карты ведь изначально были краплёные, их отец девочки пометил, чтобы не путаться со шпаргалками. Хозяин говорил, что если ты различаешь цвета и чувствуешь шероховатости, в общем, натаскан на такое, как любой порядочный профессиональный шулер, то достаточно двигаться по одному виду пазлов. Здесь они вроде как подросли и стали величиной почти в мою лапу.
- Почти не считается. На твоём месте я бы не рисковал шкурой, - возразил было Тара.
Но тут вмешался Бессмертный агент Эндрю Мэдс, чьи ступни были гораздо меньше всякого человеческого разумения. Он ласточкой спрыгнул с мамашиной холки, где восседал почти без чьей-то помощи, и двинулся по известной ему одному дороге. Когда он наступал на правильные камни, они впечатывались в землю, а неправильные вначале суматошно порхали вокруг него, словно выводок зелёных слонов, а потом восвояси улетучивались, открывая торную дорогу. Малый караван следовал за своим вожатым до тех пор, пока все трое не оказались на поляне, густо заросшей мелкими крестиками. Посреди неё высился фундамент из трёх гигантских ступеней, попирающий пятой лесную почву. Выше, так высоко вонзаясь в небо, что если задрать голову и упереть затылок в лопатки, всё равно увидишь лишь как бы краешек золочёной ночной вазы, - сияли и парили купола, увенчанные перепончатыми шпилями и обмотанной вокруг шпилей паутиной; а между куполами и ступенями клубился туман. Он был лилово-серый и насквозь прострочен яркими молниями, внутри плавали шары, нарядные, как ёлочные игрушки, иногда взрываясь фейерверком, а от краёв этого первородного киселя, который казался - и, вероятно, был - пленным грозовым облаком, отрывались озорные искры, пытались прорваться и оседлать какой-нибудь шпиль - и скатывались вниз, как по маслу.
- Ну вот, приехали, - промолвила Ордалия. - Церковь, которая стоит ни на чём.
- Как ни на чём? - возразил Тора. - На облаке она стоит.
- Если облако - то, что мы оба думаем, то сравнение ложно, - ответила Ардалия. - Скорее, на клетку похоже. Но без прутьев.
- Какая же тогда это клетка?
- Ну, может быть, внешние силы. Артефакты. Магические воздействия.
- Не разводи на бобах. Я вон чувствую что-то магнитоэлектрическое. Стоит в воздухе колом и прямо дрожит от напряжения.
- Видишь. Оба мы стоим, глядим, любуемся. Что делать-то дальше, други?
- Ты у меня спрашиваешь, знамение Суда? - раздался до боли, до слёз памятный голос, который по первости был ниже травы, а потом сразу взлетел выше облака ходячего. - Да и тебе ведь есть что ответить, Огненный Тигр, который делал меня непобедимым.
То был Эндрю Мэдс во всей красе и славе. Грядущее добродеяние, которое сгустилось, определилось и грянуло в невидимые фанфары, возродило его в прежних габаритах - от последнего волоса на голове и до первой мозоли, натёртой на большом пальце правой ноги тесным армейским сапогом. Ибо оставался он, как и появился на свет вторично и тем более первично, абсолютно голым и босым, и единственное оружие Мэдса составлял вздетый к небесам предмет, неразделимый с истинным мужем.
- Ибо творится несправедливость, - продолжал Эндрю в том же стиле. - Вижу я пленённую красавицу, которую заточил в башню злой колдун. Уже проточила её сила стены темницы насквозь, но держит её саму заклятье, окружившее стены изнутри, и лишь идущей изнутри волей можно его снять.
На этих словах он взошёл в седло Ардалии, невесть откуда на ней возникшее, а за неимением повода и поводка крепко ухватил Тору за хвост, готовясь размахивать им в воздухе, как саблей или, если угодно, факелом. И погнал Гепарда вперёд, на траву-крестовник.
- Колется, - пробормотала Ардалия недовольно.
- Так надо, - сурово ответил Мэдс.
Впрочем, от одного дыхания Торы колючки пожухли и поникли, а когда наша троица пододвинулась к самим ступеням, облако изо всей накопленной силы взорвалось и лопнуло, запулив купола далеко ввысь. Хлынул изобильный дождь, и под его струями все друзья в одно мгновение выросли: Мэдс - ещё больше, Тора и Ардалия - впервые за всю взрослую жизнь.
- Теперь мы не игрушки, - сказал Мэдс. - Мы ценны сами по себе и не позволим играть нами в чужие игры.
- Нас трое, и мы сами - наше оружие и наше деяние, - дополнил Тора.
- Нас трое, и мы творим наш собственный суд, - подтвердила Ардалия.
Их трое, и пусть те, кто творит неправду, не попадаются на их пути!
Так повествовал Некто Юный, и обыкновенному человеку было бы непонятно, зачем он рассказывает притчу неживому существу, притом в форме, какую с трудом может постичь человек. Но никто в семье Арсена не был человеком.
Частный, узкий текст можно анализировать, разлагая на символы и допытываясь аналогий с тем обширным текстом, который представляет собой общество. Также он был по отношению к реальности вставной новеллой, внутри которой, наподобие желтка в белке или матрёшки-Путина, намертво засевшей в матрёшке-Ельцине, жила ещё одна крошечная новелла, скорее притча. И если притча побудила героев новеллы к совершенно конкретному действию, то и новелла должна была своими компонентами, деталями своего пазла соответствовать реальным личностям и обстоятельствам.
Следовало также избегать познакового и поэтапного прочтения. Герои притчи - не реальные жизненные фигуры, однако атмосфера, которой облечено действие, и сами деятели, погружённые в данную атмосферу, соотносятся с реальностью, как восковая копия для симпатической магии - с персоной, на которую хотят воздействовать. Буквальное сходство не так уже и приветствуется.
Поэтому Арсен, которого явно раз за разом выбирали в сторонние слушатели, даже и аналогий никаких проводить не стал.
Люди тем временем погрязали в суевериях куда более, чем в самые тёмные века. Ибо в давние времена существование человечества по определению было дерзкой попыткой создать гармонию и порядок там, где имелся лишь хаос. Но теперь порядок, хотя бы поверхностный, был налажен и объяснён, и выдумывать, не имея на то веских оснований, не имело никакого проку для обывателя.
Однако пустопорожние россказни были как никогда популярны. Например, идея конца света, которая возвращалась с упорством поистине циклическим. С точки зрения Арсена, ожидать подобного в тысячном или тысяча первом году, круглой дате со дня рождения Христова, было ошибкой, но логической. Попытки пророков местного розлива корректировать и уточнить дату были извинительны - хотя год как смена сезонов был чётко выражен, границы, отделявшие один цикл от другого, всегда были размыты и несоизмеримы с принятыми у человека единицами времени. Календарь то обгонял реальность, то отставал от неё; силы ведущих астрономов и вся по сути их земная жизнь уходила на попытки оставить более или менее точный календарь. Но все они врали. Юлианский был хуже григорианского, оба казались детским лепетом по сравнению с точнейшей работой древних майя, но Омар Хайям, по мнению Арсена, дал фору и покрыл стыдом их всех. Его исчислениями хотя бы пользоваться было удобно.
Компьютерный конец света на стыке тысячелетий не состоялся - быть может, втихомолку помог Юный. Конец маиянского календаря, который мог повлечь за собой всю просчитанную им реальность, оказался пшиком, на всякий случай его перенесли с двенадцатого на семнадцатый год. Или, может быть, его время было менее правильным, чем православное, так называемый юлианский календарь? Так помыслил Арсен, заметив, что по мнению отстаивателей добротной античной работы ("как в наши дни вошёл водопровод, Сработанный ещё рабами Рима"), сей календарь был освящён христианскими празднествами, крещенской водой и, главное, нисхождением (или снисхождением) Священного Огня в Кувуклию Гроба Господня всякий год на православную Пасху. Огонь подчинялся сакральному времени, будто наиприлежнейший из верующих. Получалось своего рода причинно-следственное кольцо.
Ну а конец света в устах многочисленных пророков традиционно приурочивался к пасхалиям.
Оба пафосных события, апокалипсис и Явление Света-Огня, проникли в новую Россию в самом начале интересных времён, неким образом схлестнулись и намертво слились. Многие считали, что год, когда Вышний Свет не снизойдёт на камень могильной плиты, будет последним для человечества; люди же, въявь лицезреющие это, вмиг и враз погибнут.
"Рождение, крещение и воскресение Христа, если они вообще события естественные, а не чисто символические (ибо он был иудей, а еврейский календарь не более точен, чем остальные) произошли в определённой точке времени. Не в день, час и даже не в секунду - в точке, не имеющей геометрического объёма, бестелесной, как вся научная магия чисел, - предполагал Арсен. - Верное повторение события может и должно получиться в этой точке и ни в какой другой. Никто не утверждает, что сакральность зависит от точности. Точность - это удобство. Совпадение чисел и таинств со днями недели - вообще чушь, последние приняты далеко не везде. И вот этому верят? Хотя да, что ещё делать с иррациональным".
Когда у него случалось ещё более мрачное настроение, чем всегда, он видел, что к трём главенствующим элементам - время, вода, огонь - приплетается четвёртый: сама Россия. Райская - или, что в его глазах было то же - адская связка нескольких святынь, которые непонятно почему держатся вместе: стоит разоблачить или разрушить одну - рухнут все четыре больших и легион малых. Отчего-то эта перспектива вводила в шок его ко всему привычную душу - словно гигантский корабль с пьяным в дрезину экипажем готовился принять на борт пассажиров и груз, чтобы отплыть в Море Мрака.
"Идеи экуменизма - сопрягая разные религии, находя в них поверхностное сходство, и тем сдружить создаваемые ими частные миры, - кажутся наивными до оторопи. Но это не попытка её глашатаев сделать вид, что договор в лице религии связывает всю ойкумену. Это средство сделать так, чтобы разные договоры, разные конфессии и различные филиалы мира не враждовали и худо-бедно удерживались рядом, - говорил себе Арсен. - Если Россия с её полифонией сделается православной и отколется от материка - ей, пожалуй, не выжить".
Весь этот разброд мыслей как рукой смахнуло, когда Юсуф, старинный шапочный знакомец, не особо допускаемый к подробностям Евграфовых семейных обстоятельств, предложил:
- Мы с женой собирались в этом году справлять Святую Пасху в Иерусалиме, но она забеременела, ей и нашим старшим детям нужен надзор, и мы вместо одной страны отправимся в другую, где, если сказать попросту, врачи лучше, а давления на живот ожидается меньше. Не так важно, куда. Деньги за сданные билеты я выручу, нет проблем, но у вас, Граф, Юния Сергеевна не очень хороша, прямо скажем. Говорят, у Гроба случаются чудеса, а в канун и вовремя Схождения Света - безусловно. Вдруг на неё снизойдёт вещная благодать, а то и совсем на ноги поднимется?
Ни Арсену, ни тем более Котосфинксе такое не приходило на ум. Она - именно такая, какая есть в человечьей шкуре - преуспевала по части психологических тренингов и задушевных бесед с теми женщинами, которые слишком близко к сердцу принимали свой семейно-христианский долг. Он гулко бился лбом о стену, но уже чувствовал на слух первые трещины в кирпичной кладке.
Однако в его жизни не бывало зряшных совпадений; да и Юсуф с семьёй явно ожидали, что им отломится некая часть его богатств, много более солидная, чем если договориться с кем-то из новой денежной знати. Дети, как давно вывел Арсен, в глазах человеческих оправдывают любую безнравственность, тем более такую, по сути, возвышенную.
Он оформил все документы, достойно выкупил путёвки и начал, как мог, приуготовляться к отбытию за предел.