Поступил в вуз Арсен легко - понадобилось одно только собеседование, на котором он успешно косил под "недобитую кулацкую деревню" и целителя-самоучку. Так объяснялась некоторая архаичность его познаний (скрыть их все представлялось невозможным) и лёгкий говорок, типичный для пермяцкого одессита. Юна вообще проскочила как по маслу. Другое было чистой удачей: оба попали не только на первый курс общего отделения (специализация начиналась на пятом-шестом году), но и в одну группу. Сокурсники благоволили к Арсену, звали его "мальчик Евграф", по вошедшему тогда в особую моду Борису Гребенщикову, "Буддисту Главному" коротко - Графом или Графиком. (Типа того листа с диаграммой, который вешают над изголовьем каждой больничной кровати и который показывает самую лучшую среднюю температуру по клинике.) Отчество "Арсентьевич" ещё более явно, чем никнейм, намекало на голубую кровь, что опять-таки становилось модным. Барды уже с эстрады пели о поручике Голицыне и защитниках Перекопа, и на таких концертах коллеги то и дело поворачивали головы к своему собственному "карманному аристократу". Провинциальный говорок только добавлял версии соли и перцу: скрывался, типа того. Начиная с дедушки-бабушки, камер-фрейлин при августейшем дворе. Девушки от такого разговора прямо млели - они на курсе были как на подбор холёные и красивые, так что График удивлялся - чего они в нём, меченом недомерке, увидели-отыскали? Улыбается приятно во все натурально белые зубы? Тёмные круги вокруг глаз изобличают в нём романтико-эротического ходока, а не наследника лемуров по прямой? Так разделывает под орех акселератов с третьего курса, что те его случайных подружек за версту обходят, а цопать за жопку или прижимать к стенке - вообще ни-ни?
Юния купалась в лучах его фамилии плюс новой славы. Строго говоря, студенты - народ жалостливый, её бы и так стыдились обижать, но она хотела вовсе не этого. Рыжая - хоть спичку зажигай, в широченном платье старомодного кроя, с лифом и оборками, призванном подчеркнуть высокую грудь, осиную талию и замаскировать всё остальное, она выглядела тонной барышней начала девятнадцатого века и нещадно эксплуатировала это впечатление. Хотя в лекционном зале и на семинарах она пользовалась двумя палками-раскоряками, словно плывя в нескольких сантиметрах от пола, Граф то и дело носил её на руках. В подвал анатомички вела крутая лестница, на антресоль большого зала, под стеклянный потолок, - вообще винтовые, а весила Юна килограммов сорок-сорок пять. При его самурайской жилистости то была вообще пушинка.
Учение давалось ему сравнительно легко, хотя он всё время недоумевал: зачем топить общеизвестные истины в курьёзного вида формулах, картонном волапюке и совершенно дрянной латыни?
Также он заранее предупредил, что собирается учиться на педиатра, поэтому очень строго с него спрашивали только, так сказать, по смежности. При удобном случае умел щегольнуть труднодоступными фактами из истории медицины, легко соглашался с преподами, что о том или сём, строго говоря, никому толком не известно, недоказанная гипотеза, сэры. Иначе говоря, был покладист и казался весьма удобен в употреблении. Сказали вступать в реформированный комсомол - вступил. Запишись в общество трезвости - записался. Выйди оттуда и отсюда - вышел. Не всё ли равно?
На его репутации вполне положительно сказывалось усердие в том, что касалось медпрактики. Кроме стояния на операциях вокруг вполне живого хирурга и в морге - рядом с препарируемым трупом, Граф никогда не отказывался лишний раз поработать санитаром или волонтёром. Шокировать его было невозможно никакой вонью, грязью и расчленёнкой, будь жертва хоть какого преклонного или, напротив, нежного возраста. Навидался за свою жизнь он всякого.
Шёл по дисциплинам Граф блестяще, Юна - на твёрдую тройку. Очень притом твёрдую: блистать слишком уж явно она побаивалась, да и цели были иные. Зато на студенческих вечеринках, особенно с привлечением мужской элиты из МГИМО, МАИ, Физтеха и Вышки на Ленгорах, "конкретно зажигала". Младший из семейства всякую навороченную технику знал туго и во время визитов в столицу оборудовал её экипаж хитрым программно-цифровым управлением, так что коляска лихо отплясывала сама по себе: нужно было лишь её направить. В последнем умении Юна достигла небывалых высот. К тому же в такие моменты она как-то особенно хорошела: в карих глазах появлялись ярко-голубые пламена, исходящие от зрачка, словно от газовой горелки.
Взвесив различные обстоятельства, она решила стать патологоанатомом, чтобы не возиться с живыми особями, которых опасалась как-то не так зацепить: поскольку её также интересовала психология (не в одном только врачебном аспекте), она, должно быть, планировала когда-нибудь сделаться дипломированным некромантом.
Хождение по роддомам в качестве практиканта и заглядываниеи в разверстые дыры влагалищ было в пределах будущей специализации Графа, поэтому сам он считал своим прямым долгом приобщаться к такому почаще. Тем более Арсена очень интересовало, достигло ли просвещённое "бабичство" чего-либо значительного после того, как вспомнило акушерские щипцы и знаменитый поворот через ножку. Оказалось - не то чтобы очень. Однажды Граф как следует отметился - присутствуя на форс-мажорном кесаревом сечении, оказался свидетелем того, что студентам по идее не показывают, именно крупной неудачи. Срок был вычислен - или попросту трактован - неверно, благой момент упущен, разрез во время бурных схваток грозил двойным убийством.я Тогда уже Арсен силой своего психического обаяния раздвинул слабо негодующие ряды, запустил в ложесна руку едва ли не по плечо - и извлёк младенца, скрюченного, но вполне живого, а по форме напомнившего ему брыкливый червячок. "Чем мужик в акушерстве и зубодрании даст десять очков вперёд любой бабе, - пробурчал сквозь зубы еле слышно, - тащить тот и другой корешок нужны сильные руки. Никакой инструмент оного не заменит".
Тогда врачи и сёстры промолчали в ответ на его наглость, но позже, когда суета утихла, один из присутствующих, молоденький араб-стажёр из Палестины по имени Юсуф, спросил:
- Это ведь не ребёнок, как нам объяснили, а нечто вроде паразита. Так на УЗИ просвечивалось. Не думаю, что его прямо собирались убить... но удалить - без сомнения.
- Я это и сделал. Удалил, разъединил и заставил орать во всё горло. Вот пусть теперь мамочка и решает его судьбу. К соскам его подпустили хоть?
Юсуф неуверенно кивнул.
- Присмотри, пожалуйста, за этим: я знаю, что насколько десятков лет назад выжидали, пока молозиво не сменится истинным материнским молоком.
Тот понял - совсем неожиданно для Арсена. Арсен, как нередко, говоривший по наитию, попал в самую точку. "Выходит, детей требуемой мне закваски может рождаться и больше, чем я до сих пор считал. Но живут они куда меньше, чем остальные".
Юна, когда он с ней поделился, выразительно пожала плечами:
- Врачи ведь в большинстве православные, твой Иосиф, кстати, тоже. Будут спасать плод в четверть кило весом - и спасут, и даже доведут до приемлемого обществом вида. Потому что это человек. А нянчиться с деформированным пупочным канатиком или квазиразумным последом - увольте. С другой стороны, это такой редчайший случай попался: поймали раньше, чем сам был готов выйти на волю. И будь уверен, непонятное существо сей же час мимикрирует: превратится в нормальный тридцатитрёхнедельный зародыш, едва почует мамочкино молоко.
- Так это врачебный сговор?
- Не думаю. Скорей всего они честно не видят - или видят то, что им угодно, в отличие от тебя. Ты ведь на Юничке тренируешься.
Между прочим, дитя Веры и Арсена начало, наконец, показывать первые признаки взросления. Сломался голос - диапазон охватывал звуки в пределах от контртенора до баритона, и хотя был верным, но немного шокировал. Кадыка, по счастью, не нарисовалось. Зато беловатый пушок двадцатой-двадцать восьмой недель, с каким обычные младенцы иногда рождаются, в одночасье густо покрыл всё тело, а потом так же мгновенно спал - остались только волосы на голове, как и прежде. Возможно, Юный так решал для себя, быть ли ему волосатым самцом по европейскому типу или кем-то типа американского индейца. Откуда-то он вычитал, что индейцы сплошь гладкокожи, потому что относятся к "древней проторасе", и, видимо, это ему очень импонировало.
"Мой сын внутри большой природы испытывает превращения, через которые обычный младенец переживает внутри утробы, плавая в околоплодных водах", - сделал вывод Арсен. Ему не было в новинку, что дитя на самых ранних стадиях развития уже являет собой гротескную карикатуру на взрослого, что его приходится и выпускать в таком виде, а вдобавок с недоразвитым и не могущим развиться самостоятельно мозгом, показалось ему куда большей несправедливостью, чем в прошлые времена.
Видимо, роженицы тоже таким проникались. Начинал всё больше себя выказывать всё больший цинизм, возможно, как реакция на преувеличенное поклонение "святому женскому ремеслу". Одна женщина ответила ему на откровенный вопрос: "Процесс выраживания - да ничего такого, носить хуже: судороги были противные, но в целом не страшней затяжного запора. Мужчины эти дела романтизируют: им же надо получить от нас хоть кусочек себя самого".
Всё и вся подвергалось моральной коррозии. С таким горьковатым итогом Евграф Арсентьевич получил диплом - Юния его покинула, в смысле, что Графа, и в смысле, что пошла по второму кругу образованности. Сам он и в мечтах не надеялся попасть в Ольгинку - стояла, можно сказать, в руинах, ребятишки зимой катались на снежной горке, съезжая на заду прямо в парк, а летом рвали бурьян для урока ботаники.
Тот вывод, что вынес Арсен из стен последней своей матери-кормилицы и подтвердил на реальной практике в стенах больниц, был неутешительным. Дела обстояли много хуже, чем он полагал, и сильно регрессировали по сравнению с тем, что было, когда он ушёл в сон.
В людях изначально сидела гниль, религия тщилась с нею сражаться, а медицина с её публичными клятвами принципиально стояла вне схватки. Оттого Арсен вначале не лечил молодых и фертильных, а потом плюнул и пошёл спасать индивидуев направо и налево: какая ему печаль, размножатся они или нет!
К тому же он постоянно уточнял свои формулировки.
Когда настал условный мир во всём мире или, по крайней мере, отвращение к войне как к тому, чего можно и должно избегать, люди начали до усрачки бояться смерти. Арсен не мог оставить мысль о том, что человек жил бы куда лучше, во всяком случае, разумней, если бы его страх перед смертью не висел над ним как клинок над пресловутым Дамоклом.
Только избавляться стоило бы от страха, но не от самой Разрушительницы Собраний.
Ныне с небывалой силой пошли в ход средства продления жизни - собственно, не жизни даже, но старости, и не "активной старости", под которой всё больше подразумевалось некое дрыганье, но дряхлости, заштукатуренной, словно повапленный гроб. Жизнь повадились беречь: к любым видам экстремального спорта приближались с трепетом, изобретая бесчисленное множество предосторожностей, - в то время как главное наслаждение и польза от подобного - именно гибельный риск. От каждой, самой ничтожной, болезнетворной бактерии шарахались, как от чумы (вернее, как от чумной) и изобретали защиту. В старые, прежние времена хотя бы не было желания продлить свою земную жизнь за пределы положенного.
И вот результат: на что только не валили ВИЧ - и кара-то Божья за гейство, и дикая Африка, и грязные шприцы... А на самом деле - логический итог человеческой брезгливости и неуклонной борьбы с иммунитетом, формулировал Арсен. Боролись и победили. В годы моей юности самый жуткий мор не порождал такой рефлексии, как сейчас чих в элитных детских яслях. Да, была высокая смертность, в том числе - высочайшая детская смертность, что и вообще непереносимо нежному интеллигентскому уху.
Только вот в те века доминировала идея: "спасите меня от лечения, а от болезни я сам избавлюсь".
Только вот средневековые люди выжили, вооружили иммунитетом своих потомков и прекрасно укоренились в новом и новейшем времени. Сможете ли вы, мои нынешние современники, сказать то же по поводу грядущей эры высоких технологий - или этим технологиям придётся обойтись исчезающе малыми величинами вас самих?
Болезнь не связана с микробами, вирусами и прочими отравлениями. В двадцать первом веке это состояние организма, которое для человека становится всё более привычным и даже хорошенько не осознаётся.
Убивая болезни и возбудителей, человечество всё больше приканчивало само себя.
Люди не хотят великих войн - и погрязают в малых, потому что агрессия - свойство прирождённое, одними сладкими словами и благими пожеланиями её не выкорчуешь - да и не надо, она - тот же врождённый иммунитет к неизбежной беде. А лейкоцитам необходимо чему-то сопротивляться, иначе они в безумии своём начнут пожирать вас самих или ближних ваших.
Государство, ведущее завоевания, - дышит. Человек сражающийся - живёт.
К тому же агрессия возникает не от человеческой злобности (это синоним и масло масляное) и не от пороков, а больше от переразвитой добродетели. Последнее кошмарное столкновение хуту и тутси подтолкнул демографический взрыв - то есть теснота общежития. Была преодолена детская смертность, победили чисто человеческая любовь к потомству и гуманное начало. (Хуту с особой радостью губили детей и беременных женщин тутси.)
Педофилитическая озабоченность современного человечества, формулировал и итожил Арсен, - в своей основе имеет не только боязнь физической гибели, но - парадоксально, хотя смотря для кого, - болезненную и мало осознаваемую тягу к ней же. К катастрофическому концу света.
Снова урок цветущего средневековья по Бергману и его "Седьмой печати": если садишься играть со смертью в шахматы, в любом случае и при любом счёте ты проиграл. А потому думай лучше не о проигрыше, а о том, во что тебе станет выигрыш.
Забота о профессиональном уходе привела к больницам, бедламам и роддомам. Вначале они успешно справлялись с проблемой избыточного народонаселения: в частности, сколько-нибудь порядочная и зажиточная дама и помыслить не могла рожать не под знакомой крышей, а там, где родильная горячка косит каждую вторую и все тринадцать бешеных псов Апокалипсиса, начиная с оспы, бродят от ложа к ложу. То же с воспитанием (буквально - вскармливанием) потомства: первые глотки учёности должны быть сделаны под родным кровом, когда учителя находятся под контролем умной матери.
Однако чем большую массу наращивало человечество, тем более увеличивалась нужда в хороших специалистах, тем качественнее становилась обслуга (в обоих смыслах - процесса и персонала) и тем сильнее люди, сбитые в кучу и не связанные ни кровью, ни привычкой, отчуждались друг от друга в толпе. (Почти по Марксу, - смеялся Арсен над своей лексикой.)
А где люди сбиваются в толпу (читай - в стадо), правит соединённый, единый мозг, как правило, тупой, каждая внедрённая извне мысль гиперболизируется, и в объединённом теле возникает общественный невроз и тотальная агрессия.
Борясь с несчастьями, люди призывают на свою голову ещё большие.
Ладно. Если энергия толпы разрушительна, это скверно, тут и спорить нечего. Но как быть с добротой и благодатью, внушаемыми кем-то извне? Это в самом деле добро и благо?
Человеку была дана уникальная возможность легко размножаться: вне сезонов и циклов, на фоне постоянной потенции одних и ежемесячной течки у других. Но это не для того вовсе, чтобы он подавлял остальную жизнь, а чтобы с гарантией уцелел в постоянной видовой борьбе. Которая с несколько иной точки зрения есть не более чем игра богов.
Но он размножается, причём агрессивней некуда. Социум требует от него такого вопреки научным, эстетическим и прочим устремлениям. И многоплодие - вовсе не инструмент эволюции: от поколения к поколению не меняется ничего ни в теле, ни в мозгу, ни в быстроте работы нейронных связей, как бы нас не уверяли в том, другом и, натурально, в третьем. Единственно, в чём человек преуспел, - это в давлении на природу. но это не прогресс, а чистейший регресс. Никто не понимает, что без окружающей среды он не более чем гомункул внутри хрупкой стеклянной посудины. А природа есть сосуд много более прочный и способный питать силы.
Способность женщин вынашивать и вскармливать, чадородие, коим она якобы спасается, - должно быть её преимуществом перед мужчиной, а не обязанностью; даровать власть, а не кандалы. И будучи вооружён злостным стремлением подавить количеством, если не может взять качеством, такой обобщённый муж извращает естественную картину. По логике основного инстинкта, лучше сто недоумков, чем один гений. А особые дети рождаются не по законам статистической закономерности.
Нас нагрузили словами "Плодитесь, размножайтесь и наполняйте землю", не сказав, что будет, если чаша сия переполнится.
Гной, источаемый заповедью, склонен распространиться и далее.
Любовь начинает мыслиться привеском к деторождению или, по крайней мере, к семейной жизни - даже если пастыри начинают отнекиваться и доказывать обратное. Ибо они повсеместно устраивают гонение на мужеложцев, иначе геев (их не жгут на кострах, но вопреки названию, жизнь у них в России невесёлая). Однако если они выпадают из ареала размножающихся - что с того? Это не отрицает наличия иных существ - человеческий род не гомогенен. Если мужчина добился своего и теперь насильно запрещает жене аборт, это снимает с неё обязанность любить свой плод. Любовь к дитяти не возникает автоматически и по умолчанию.
В большинстве нынешних детей имеется нечто неправильное, даже сильнее, чем во взрослых. Ибо они совершенно не вписываются в гармонию Вселенной.
Выживает всё больше обречённых ещё в утробе, которые вовлекаются в пляску смерти. Вообще больные дети - тотальная неправильность и ненормальность. Сии воплощённые издержки стремления к "размножалову", по презрительной терминологии Арсена, должны быть мертвы или не родиться.
Таких детей надо или ненавидеть, либо любить как-то особенно. Однако любить ребёнка тоже никто не умеет. Из опасения навредить сокровищу семьи у него крадут само детство: комфорт, развлечения, игрушки - лишь подкуп.
Они могли бы выправиться, если бы - на худой конец, в примитивном выражении, - их брали в походы, учили лазать по скалам и укрощать коней строптивых. Они не гибнут во множестве, но во множестве своём являют собой чистый знак ущербности, несовершенства, неизжитого животного начала.
Тут Арсен вспомнил любимого своего гуру...
Максимилиан прочёл коктебельцам целую лекцию об эросе. Само понятие многократно и творчески обсасывалось философами Серебряного века, но каждый мыслитель вносил свои личные нюансы.
По его мнению, широта восприятия человеком макрокосма в поле сужается, разделяется и бывает пленена. Само по себе это не страшно, это познание, продолжающееся с двух сторон и обогащающее, но пол посредством деторождения замыкается в своей биполярности, дробит и продолжает себя без дальнейшего развития, тем лишая жизнь главного: духовного восхождения и мистического творчества. Пол - это замыкание духа в веществе, угасание, помрачение. Лишь тем же деторождением можно его истощить и вконец исчерпать. "...Освобождение может совершиться только новым ритмом, и этот иной ритм - смерть. С отпадением человека в материю мир пронизывается грозным ритмом смерти. В ритме смерти человек находит свою самостоятельность и самосознание. Здесь загадочная близость любви и смерти", было записано в конспектах знаменитой лекции. Также в качестве следующей ступени восхождения была указана любовь человека к человеку, за каковой формулировкой, вполне себе расплывчатой, большинство разгневанных обывателей без ошибки угадало любовь между мужчинами. Женщин лектор почти не касался, считая существами либо низшими (по Платону), либо много более высшими противоположного пола.
Поначалу Арсен с прохладцей относился к духовным идеям мэтра, ставя все виды плотских тяготений на одну ступень. Теперь же он всё яснее видел, что в случае детей силы человечества тратятся и направляются не туда, куда следует. И дело даже не в том, что творческие силы и потенции, не истраченные на потомство, аккумулируются в человеке и потом выплёскиваются наружу, давая много лучший плод. Ибо плотские дети - вообще не плод, но своего рода экскремент соития; символ физической смерти, с которой примирились, жест отчаяния и, в конечном счёте, сама смерть во плоти. Не та, которая в архаические времена вела человека от одного посвящения к другому, от одной жизненной стадии к другой, но тупая, косная и окончательная. Эпидемия же - любая - есть жест отчаяния природы, которая изнемогает от тупости своего бастарда и оттого, что он становится всё более тяжкой ношей.
Мысль Арсена двигалась дальше. Мужчина не является причиной детей: он лишь желает их и навязывает женщине своё желание. Но что такое она сама?
В своё время его удивило, что некие третичные признаки, свойственные женскому генотипу, как-то: почти полное отсутствие растительности на лице и теле, гладкая кожа, покатые плечи, небольшие ступни и кисти рук (сразу пришла на ум Котосфинкса), - характерны для тех народов и рас, которые проявляют особую отвагу и искусность в бою: японцев, индейцев, среднеазиатов. Европейский воин - гора мышц, поросшая диким волосом - немногого стоил по сравнению с тем же самураем, и даже обучение его на иной манер было проблематичным. Мясо неохотно перерождалось в жилы, масса не давала возможности выработать мгновенную реакцию. Европеец видел совершенство как некий итог, которое потом надо лишь сохранять и оттачивать, азиату же была необходима для его достижения вся жизнь без конца: это была своего рода религия, и это подспудно влияло на итог.
Пойдём от обратного. Возможно, и женщина, обладая подобными свойствами, потенциально бьёт противоположный пол именно на том фронте, коим он особо кичится?
Однако давайте заострим внимание на социалке, многоуважаемые коллеги по скальпелю.
Женщина - хранительница генофонда, мужчина - её защитник. Ему - мощь тела и рассудка, тщательность и логичность мыслей, оформленных в глагол, склонность к риску и самопожертвованию, недолгий срок жизни: пока не одряхлеет по всем статьям. Ей - телесная выносливость и долголетие, быстрый ум, использующий имя лишь в качестве опоры, духовная сила и выдержка. Из двухчастного мышления ему достался колеблющийся и медлительный разум, ей - верная, быстрая и практически не знающая ошибок интуиция. Всё это, похоже, устроено не ради одного продолжения рода.
И оба пола вовсе не равны - равенство в смысле тотальной уравниловки провозглашено и создано революциями. Женщина - держательница ойкумены, хозяйка смертей и рождений. Мужчина - тот, кто стоит у порога тайны и кого надо перевести. Без того он лишь гипертрофированное недоразумение природы. Она -прирождённый сюзерен; он всего-навсего вассал её самой и отпрысков, рождённых по её воле и разумению.
Но в нашем препаскуднейшем мире никакое натуральное право не признаётся бесспорным. Его оспаривают. Его приходится покупать. Короля часто смещают или убивают его же защитники. Ибо защищая, легко приучаются диктовать свои правила и предпочтения, создают и потом навязывают желанный образ.
... Окутали ложью о её кротости и отсутствии силы, вменили в обязанность то, что должно было служить источником власти. Пожелали узаконить кражу и освятить своё желание присвоить дитя женщины. Заставили её торговать собой и плодами своего тела, как рабыню на рынке, и вдобавок набивать себе цену. "Трудно существовать в атмосфере мужской похоти, подло - манипулировать ею, позорно - к ней приспосабливаться", - такой афоризм выдала Арсену одна из его пациенток и одновременно регулярная собеседница Юны. Феминисткой она отнюдь не была, считая, как и Арсен, что играть по чужим правилам - значит с самого начала сдать позиции. Надо выработать и даже вспомнить свои собственные.
Что она имела в виду: неужели то, чем был озабочен сам Арсен? Ибо если бы не было террора мужчин, женщина бы развила силу так же, как самурай - свои особенности. Неторопливо и не ожидая конечного результата. Словно будучи бессмертной - и, пожалуй, делаясь ею.
И тогда неизбежен встречный бунт в защиту попранной справедливости...
"Кто же я сам, самозваный пророк, так лихо проповедающий? - спросил себя Арсен. Можно подумать, и не муж вовсе". - И тут внезапно понял, что именно так себя и чувствует. Хотя и дамой его считать было бы глупо до крайности.