Что такое жизнь? Это вспышка светлячка в ночи. Это дыхание бизона зимой.
Это маленькая тень, пробегающая по траве и теряющаяся в закате.
Нога Ворона, воин и оратор индейцев-блэкфут
Нередко он задумывался: стоит ли вести (если вообще вести) повествование от первого лица, ради вящей живости, или использовать приём "третье лицо вместо первого", который молчаливо указует на много большую искренность. Ибо "я", что ни говорите, вещает всегда на публику, а взгляд на себя со стороны, в отсутствие любых свидетелей, предполагает некую беспристрастность. Замкнутое на себя одиночество - та же исповедальня, разве что отпустить грехи некому. Во всех смыслах.
Оставленная осенью без присмотра велопарковка выпирала из снега крутыми рёбрами: грудная клетка зверя, лишенного плоти. В бойкое время года здесь были пришвартованы платные двухколёсники и даже небольшой квадроцикл типа педального коня - Минздрав всячески предупреждал активный образ жизни. Совсем неподалёку коченела от стужи автостоянка с запорошёнными крупой крупами автомобилей, ледяным драконом высилась церковь. Зелёные чешуи глав перемежались с тускло-рыжими, редкий вид. Шестиэтажный особняк чуть дальше пестрел лоскутными прямоугольниками фасада: голубой, изумрудный, оранжевый, жёлтый. "Распространённая и слегка циничная шуточка: если весёленького вида здание соседствует с православной церковью - наверняка это детский раковый центр".
Не только раковый - полиомиелитный, туберкулёзный, сифилитический и неопределённо мерзкий, подтвердил он в уме. Инфекции ныне сильно усовершенствовались. Общее в этой палитре одно: внутри больничного корпуса обитают дети. Есть напасти, с самого начала привязанные к нежному и нежнейшему возрасту, но наибольшая их часть сильно помолодела. В общем, крути педали в этом направлении и думай.
"И постарайся даже в уме не использовать архаизмы, хоть бы и умеренные. Не мешай стили и говоры всех времён и народов. Губы и горловые связки способны непроизвольно шевелиться, это тебя выдаст".
Будто уже твой любимый способ передвижения тебя не выдаёт похлеще любого волапюка. Только чудики катаются зимой на велике мимо Ольгинки. Рифма, типа того. Неточная - из старинной красавицы имени святой Ольги сделали, в конце концов, мемориал, а здесь современный больничный комплекс того же названия. Зато само чудачество оправдано - велосипед куда безопасней пешего хода: шины почти не скользят на беловатом налёте, в отличие от иных подошв. К тому же корки тают сами по себе - улица редко болеет дифтеритом.
А как насчёт внешности того, кто за рогатым рулём? Телосложение хилого подростка - кое-кто из местных норовит именовать это теловычитанием. Опущенные плечи, что ещё более умаляет рост, от природы составляющий не более метра шестидесяти - а ведь в юности его считали статным парнем. Впалая чахоточная грудь: он норовит чуть горбиться, приближая лицо к личику очередного пациента. С другой стороны, у них у всех такие визгливые голоса, что ушам слушателя "достаётся по полной". Тёмные пятна вокруг глаз, будто бы от хронического недосыпа, неровный загар (ну, то есть, легко за него сходит), впалые рябинки веснушек. И вдобавок - броский оттенок волос, не рыжий даже, а лазурно-пурпурный. Он очевидно для всех красится, только эти все полагают - чтобы скрыть соль и перец, которые его старят, а на самом деле...
Белоснежная - такого снега не бывает в современном городе - с голубизной седина молодит. Сильнее, чем ему, вечному юнцу, охота признать.
Ещё он, почти не снимая, носит очки-хамелеоны с прозрачно-дымчатыми стёклами, чтобы затуманить естественную переменчивость глаз. Цвет их радужки в зависимости от освещения меняется от зеленовато-серого до чёрного с алыми проблесками, тогда как зрачки всегда одинаковы - с точностью до микрона. Но все до одного собеседники вперяются в старорежимную черепаховую оправу.
Поистине, снабди свою внешность и манеру себя вести одной-двумя приметными чертами - и никто не заметит ничего помимо этих вопиющих странностей.
Несолиден и мало импозантен. Тем не менее детишки любят своего пестуна и, бывает, привязываются. Он сам - нет. Ему не положено: личная тяга сильно искажает общую картину всеобщего заболевания. Опыт ни разу не заставил в том усомниться - а опыт у него богатый на редкость.
ПРОЗЕКТОР
1
Не стоит интересоваться его детством и отрочеством: разве что ловить намёки с иносказаниями. Родители были зажиточные крестьяне, можно добавить - живущие сами по себе, мало от кого завися. Первенец наравне с отцом работал в полях, ходил в церковную школу, где его исправно угощали кухонной латынью и розгами, время от времени чувство протеста, свойственное всем нормальным детям, заставляло его совершать побеги в неизведанное. Он считался даровитым малым и завидным женихом, ему неторопливо приискивали невесту из сверстниц, причём и неторопливость, и приискание не вызывали у него протеста.
Всё оборвалось и стало совсем незначительным, когда он внезапно очнулся на снегу рядом с трупами и пепелищем, кутаясь в задубевшее тряпьё. Голова была пронзительно ясной, и он мигом сообразил, что ему повезло: хлынувшее на деревню поветрие настигло его не на самой поляне, а на опушке рощи, загнав под корни вывороченного бурей клёна. Поэтому его не заперли и не сожгли под родным кровом; не похоронили вместе со всеми родичами в смоляном рву вперемежку с чужими трупами; пренебрегли, когда Красная Напасть перекинулась на самих лекарей и мортусов, отчего усердие их сильно поуменьшилось.
Обо всём происходившем вокруг ему суждено было только догадываться, пока он плавал в жару, гное и крови из лопнувших пустул, то приходя в себя, то опять сваливаясь в унылый бред. Кажется, он отбивался от кого-то парящего над ним и причинявшего своими взмахами ветер и зловоние. Наконец, мор ушёл, оставив ему слабость, муть перед глазами и фатальное равнодушие.
Он привстал, подтянувшись на локтях и пытаясь понять окружающее и в нём - себя самого. Нет, полностью он не ослеп, что казалось ему самой страшной долей. На руках не было следов от заживших язв, а до лица и шеи ему не было никакой охоты дотрагиваться. Вечерний воздух, наконец хлынувший в лёгкие и расправивший их, показался ему до странности чистым, с едва заметным оттенком гари.
Конечно, вороньё уже который день пировало на трупах, отрывая куски от наполовину обнажённых костей и с ленцой их заглатывая. Забили себе зоб так, что и каркать не было возможности. Зато низовой ветер озорно посвистывал, пуская понизу извитые белые струйки, прибивая смрад к земле.
Зима переломила ход событий, но запоздала на день-два, подумал мальчик, перебирая взором тёмные птичьи силуэты. Или на час-два. Если бы ему очнуться раньше...
То, что случилось впоследствии, мальчик долгое время списывал на слабость зрения и рассудка.
Одна из одетых в перья фигур подняла клювастую голову и встретилась с ним глазами. Несмотря на обличье и несоразмерно малый рост, то был, безусловно, двуногий; во всяком случае - разумное существо. Величиной и расцветкой он казался родичем не вороне, а чёрному ворону. Глубоко посаженные глаза глядели сквозь птичью маску с горькой иронией и состраданием. Крылья свисали по обеим сторонам тела подобием рукавов мантии, скрывая ступни - или всё же костистые лапы, - отливающий синевой хвост гляделся роскошным шлейфом.
- Если бы ты пришёл к себе в самый разгар здешних дел, малыш, - то что? Повлиял бы? - спросил птицечеловек довольно внятно. Правда, гортанный акцент и раскатистое "р" слегка мешали.
- Не знаю, - ответил тот честно. В горле стоял колючий комок, и с непривычки вместо звуков речи вышло карканье. - Принёс бы утешение. Напоил водой и отёр смертный пот. Был бы рядом со своими. И, может статься, отбил бы кого от напасти.
Он понимал, что говорит явно не то, что на уме, который занимали иные мысли. Какой смысл был спасать для финального всесожжения? Что значит - "пришёл к себе"? Ведь не сюда же, пришло ему на мысль, но переспросить не получилось: язык во рту разбух, словно утопленник, и повиновался плохо. Помотал головой, чувствуя, как грязные пряди бьют по плечам, встряхнулся как мог и продолжил много твёрже:
- Я хотел бы умереть. Но не раньше, чем покончу со всеми болезнями, что терзают род человеческий.
- Такой ты мстительный, - в голосе Ворона звучала явная насмешка. - И так отважен без примеси рассудка. Знаешь ли ты, что именно сейчас поставил на кон? Нет? Само выражение для тебя тайна? Ах, ты же по малолетству не игрывал ни в кости, ни в тавлеи. Однако сегодня твой день. Считай, что боги тебя услышали.
Некое ледяное дыхание прошло по земле, свивая снежную крупу в косицы, ударило мальчику прямо в лицо и глаза. Но не запорошило, а лишь промыло талой водой и горячей слезой. Когда он, наконец, проморгался от влаги - не вмиг, потому что по-прежнему опасался тереть лицо руками, - окрест не было никого живого и могущего говорить.
Одни чёрные птицы, восседающие на костях, которые разлетались при виде человека, гулко хлопая крыльями.
"Сделано, - тем не менее, послышалось ему. - Что же ты? Действуй, спасатель".
Человек поднялся и побрёл, опираясь на прихваченную по дороге суковатую ветку. Через некое время стало ясно, что пепелище простирается далеко не повсюду: отступя от деревни мёртвые тела были свалены в груду и казались нетронуты вилами и клювами. Сквозь хлопья и лохмотья просвечивала та же неизбывная пурпура, но сыпь почернела и местами как бы обуглилась.
Его взгляд как бы притягивало туда. Внезапно верхний труп чуть шевельнулся - привиделось, подумал он с испугом. Но когда внутренняя дрожь передалась соседним телам и тотчас некая целеустремлённая мощь стала разбрасывать тела как поленья в поленнице, страха почему-то как не бывало. Человек стал помогать - носками башмаков, посохом и под конец голыми руками. Подхватить заразу вторично он не мог, а все прочие беды были ничто по сравнению с этим.
Вскоре на поверхности появилась худая рука, затем вторая - жутко запачканная землёй и сажей, но в то же время чистая, с непорочно белой кожей. Он схватился за оба запястья и потянул.
Наружу выкарабкалась девочка в длинной рубахе тонкого льна, которую с натяжкой можно было счесть господской. Лет пяти-шести на вид, щуплая, бледнокожая, с вихрами того цвета, который несколькими веками спустя поименуют "венецианским золотом". На истощённом личике с полуопущенными веками выделялись нос с лёгкой горбинкой и губы, неожиданно пухлые и яркие, - единственное по-настоящему алое пятно, которое он сегодня увидел.
- Фух, чуть не задавило. Надо же было им запихнуть меня под самый низ самой последней пирамиды, - сказала она безмятежным тоном.
- Кому - им?
- Не знаю. Тем, кто нынче бежит от чужих и своих покойников, - девочка передёрнула плечами. - Дальше, дольше и быстрее. Cito, longe, tarde.
- Cito , longe fugeas et tarde redeas, - машинально дополнил он, вспомнив уроки священника. - А ты что делала, отчего тебя приняли за мёртвую?
- Спала в погребе, - объяснила она лаконично. - Крепко. Сон у меня поистине мертвецкий. Даже не заметила, как стальным крюком зацепили и прочь потянули.
Щиколотку в самом деле обнимал пухлый багровый полумесяц, который бледнел и уплощался на глазах. Чуть пониже вырисовывалась грязная ступня весьма привлекательной формы - с высоким подъёмом и аккуратно подстриженными ноготками. На другой, абсолютно чистой и сияющей, наблюдался истрёпанный вариант римской сандалии с лёгким подобием подошвы. Это вконец доконало спасителя: несмотря на добротную шерстяную тунику, такие же штаны и воловьи башмаки с подковками, липкая дрожь пробрала его с головы до пят.
- Ты всегда так спишь, что ничего вокруг не замечаешь? - спросил он. - Ни воплей боли, ни огня, ни заморозков?
- Ну да, - кивнула она, склоняясь и мимоходом выдирая из груды какую-то накидку поярче. - Ни отморозков тоже. Ты не глазей на меня особо, вот прямо сейчас исправлюсь. Ко мне, как видишь, земное ненадолго липнет. Сам, кстати, смотришься ничуть не лучше. Весь в гноище испятнался-извалялся и на лицо попало.
Мальчик механически провёл рукой по коже: отлетели какие-то хрупкие коросты, но сама щека показалась гладкой, точь-в-точь полированный мрамор.
- Ты тоже поищи что попристойней и переоденься. Кличут-то как тебя?
Мальчик помедлил. Истинное имя открывать никому и нипочём нельзя, а вот церковное - можно. Проку от него и так и этак никакого...
- Арсенио, - сказал он.
... не больше, чем от попова кадила и бормотаний, которыми первый хотел заградить дорогу обсыпной хвори. Отец тогда не пустил его на порог, но всё равно не уберёг ни себя самого, ни матери, ни обеих сестрёнок. А вот что спасло его сына - так это одежда, которую пять лет назад сняли с заразного и хорошенько проветрили на солнце. Арсен, натянув её, крепко приболел, но зато сейчас выжил и ни умом, ни телом не повредился.
- А тебя как называют? - спросил он отчасти в отместку.
- Фелинель, - говоря это, девочка укутывалась в свою тряпку, при ближайшем рассмотрении оказавшуюся плащом доброго красного сукна с золочёными галунами.
В округе было немало Фелицат, Фелиций и Филофил, даже одна Филопатра припомнилась. Но о таком имени он не слыхивал, хотя их малая земля находилась на стыке Италии, с Францией и черпала из обоих источников. Те крохи библейских знаний, что перепали Арсену, также нимало ему не помогли.
- Вот, - удовлетворённо сказала девочка, сотворив из себя тугую завёртку, откуда еле выглядывали руки и ноги. - Так торопились удрать, что и старшего по чину бросили. Кордон тоже с места снялся - не слыхать ничего.
- Хороший у тебя слух.
- Не жалуюсь. И ты не кори судьбу, - с внезапной серьёзностью ответила Фелинель. - Хоть ты и добрый, и славный, и с лица пригож, и держаться за тебя любая бы пожелала, но поговорили - и хватит. Тебе направо, мне налево. Да не пропаду я, не бойся. Ни с холоду, ни с голоду, ни с одиночества.
Неожиданно приподнялась на цыпочки и чмокнула его в ямочку между ключиц - видно, выше не дотянулась. Арсену показалось, словно пчелиное жало его кольнуло, но всего лишь на краткий миг. Жжение сразу прекратилось, зато от этого места кругами разошлось тепло, подгоняя сердце и согревая конечности.
- Куда это - налево? Родню пойдёшь искать? - спросил он.
- Вот именно. Родню, - отозвалась она смутным голоском. - И ты поищи. Никого не слушайся, но себя хорошо слушай.
И пустилась прочь - только босые пятки засверкали.
Оставшись посреди пустоши, Арсен задумался. Отыскать что-то не пропитанное смертными миазмами можно было в любом подполе - дома, в отличие от землянок, ставили здесь добротные, люки скарбниц иной раз оковывали железом. Судя по Фелинель, команда наёмников вытаскивала тех жителей, кто там затаился, но покушаться на их добро могла и побрезговать. Кстати, из какого дома сама Фели? Лицо незнакомо, но разве кто из юнцов заглядывается на малявок - им кого погрудастее подавай.
Всё-таки он брезговал рыться в завалах и, тем более, сдирать одежду с мёртвых. Вернулся в убежище под клёном - то была, собственно, его старая, "детская" пещера, любимое место приключений, рождённых его пылким рассудком. Разделся догола, растёр тело чистым снегом, выбил на нём же свои вещи, чтобы убрать хотя бы видимые отпечатки пережитого, и нарядился снова.
Фелинель никак не шла у него из головы.
"Хотел бы я знать, как там эта непонятная девчонка - голодная ведь, наверное, как все переболевшие, - подумалось ему. - Зря её от себя отпустил". По своему не столь великому опыту Арсен знал, что пережившие мор часто гибнут просто потому, что никого не находится рядом, чтобы их накормить и напоить, не говоря уж об иной заботе.
И как-то вдруг догадался, что это его самого томит голод. Но как-то непонятно: от каждой мысли о хлебе с подгорелой коркой, печёном мясе и овощах его круто сворачивало на сторону. Сблевать было, по правде говоря, нечем, но во рту всякий раз появлялось знакомое жжение - будто удила вставили, покорёжив зубы и сдавив язык. С чего-то Арсен припомнил крыс. Говорили, что именно они, чёрные, разжиревшие, сладкие, разносили одну из таких вот напастей. Но крысы ушли - ими в округе не пахло. То же, что дремало в земле под снегом, показалось ему слишком мелким, чтобы охотиться: кроты, суслики, полёвки, - лисья добыча, не волчья.
Внезапно осенило: рядом заяц. Огромный, длинноногий, фунтов двенадцати весу: такие не всякой лисе по зубам. Лягнут в лоб или переносицу - и насмерть. Зверь прыгал по снегу, прижав уши с тёмными кончиками и старательно петляя, но серовато-бурый цвет выдавал его с головой. Арсен кинулся на него с силой и быстротой, неожиданными для себя самого, догнал, придавил животом и вмиг прокусил жилу, давясь кровью, клочьями меха и оголтелым верезгом.
Очнулся от тупой сытости и чувства, что снова перепачкал одежду. Но нет - красно-бурых пятен было раз-два и обчёлся. Как и шерсти на вдрызг истоптанной земле.
"Что это на меня нашло, - подумал в рассеянности. - Словно хищная стая здесь попировала".
Вынул из-за пазухи полированное серебряное зеркальце с распятием на обороте - крестильный оберег. "С того и мои глаза стали заячьи, - красные с бурым и в алых прожилках. Фу". Несколько отметин чуть более розового оттенка, на переносице и на левом веке, расстроили его куда меньше.
Тем временем над лесом разгоралось утро - ясное, розово-голубое и безо всякого спора ликующее. И звало в путь.
Мальчик знал лес так хорошо, чтобы и летом не плутать, кружа вокруг одного места; а сейчас, когда можно было читать закорючки следов, - и подавно. В животе колыхалась приятная тяжесть, ветер был тёплый, "разымчивый", как ранней весной, и навевал мягкую дрёму. Одно плохо: глаза чуть пощипывало от света, отражённого в снегу, и без конца вились у корней лиловые змеи и драконы. Смотреть на небо там, где не было солнца, оказалось куда легче - в это время года оно бывает темнее земли.
Скоро он понял, что безопасней идти ночью, а днём забиваться вглубь валежника или какую-нибудь нору, откуда выкурили медведицу или волка. Если переправлялся по льду через реку или ручей, мог сгодиться и обрывистый берег, нависший над замёрзшей водой. Не то чтобы он сторонился людей, которые могли не по-доброму заинтересоваться перенесшим пурпуру: погубивший их мор не был всеохватным, заурядная вспышка, придавленная на корню согласно новым веяниям. К тому же он был юноша, а гнали более всего юных женщин: считалось, что на таких, с изрытым лицом, нельзя жениться, ибо проклято их чрево и дети понесут в мир ту же чёртову отметину. Мужского семени суеверие отчего-то не затрагивало.
Ночное зрение у Арсена всегда было отменным, а в последние дни изострилось. Звери его избегали или с неким почтением уступали дорогу. Однажды он резко повернулся и очутился глаза в глаза с рысью, приникшей к разлапистой еловой ветви - так этот зверь готовится к прыжку на олений загорбок. Рысь, как его учили, не охотится на людей, разве что они дети, мало на человека похожие; но эта словно растеклась по древу и притушила огонь зрачков. Неужели боится?
- Доброй охоты, сестра моя кошь, - пробормотал он. И внезапно вспомнил значение имени. Фелина - как раз кошка, хотя заметно меньше рыси: домашняя или одичалая. Фелиналь - пожалуй, малый котёнок. Он с удовольствием подумал, что в конце тёплой зимы или ранней весной у этой самки тоже могут появиться котята - рыжие, пушистые, с нежным молочным запахом и смешными кисточками на ушах. - И доброго приплода.
Он бы и далее сторонился обжитых человеком мест - уже из-за того, что надо было выходить на открытое место, паль, росчисть или речную луговину: в иных местах мало кто ставил жильё. Да и к людям его вовсе не тянуло - сам порой удивлялся. Но охотничья заимка посреди дубовой рощи всё-таки приманила к себе.
На таких заимках, клочках "заёмной земли" селился народ, неподсудный властям. Причины могли быть всякие: строптивый нрав и негибкая выя, склонность к кочевому образу жизни, особенный характер промысла - смолокур или углежог. Такой одинокий старатель, один или с двумя-тремя ближайшими себе, ставил крепкую хижину с печью прямо в лесу, подрубая и заволакивая к себе не больше стволов, чем нужно по крайности. Сооружал частокол от лани, оленя и кабана, нередко окропляя основания лесин пахучими телесными гуморами, как то делает сам зверь, метя территорию своей охоты. Бывало, ставил загон для скота и коновязь. Заботился о том, чтобы и ему, и собратьям по бродяжничеству было чем согреться и пропитаться. Лихие люди его уважали и редко разоряли гнездо, где можно было иной раз перемогнуться самим. Оружный народ - те, кто наводил порядок в родной деревне Арсена, - как правило, не снисходил до того, чтобы измарать руки о смерда: неинтересно было.
Вот оттуда, из хижины, и шёл запах, возбудивший голод, который не напоминал о себе до памятной охоты на косого. Не столь неприятный, сколько будоражащий - словно копчёное мясо, куда сильно переложили дорогих пряностей.
Юноша подобрался поближе и тронул дверь - она подалась к нему с неожиданной лёгкостью, засов, вырвав последние гвозди, лязгнул о косяк.
Так он и предвидел. На дощатых нарах трое умирающих: пожилой, средних лет и совсем юнец, ровесник самому Арсену. По сути трое близнецов: лицо что свинец, шея разбухла, под челюстью налитые кровавым гноем нарывы. Три пары глаз, что остановились на нём, вряд ли воспринимали что-то путное.
Оспа, хоть и пожинала обильную жатву, была повседневным и даже привычным кошмаром. Здесь гостило невиданное.
Опаляющее сострадание и одержимость завладели его помыслами. Он приник к тонкой мальчишечьей шее - и по наитию сделал то же, что до того Фелинель с ним самим. Кольнул внезапно распухшим, отвердевшим языком и выцедил столько крови, сколько смог, захлёбываясь от странной жадности, - пока оттуда не ушла горечь. Так же поступил со старшими мужчинами - сперва наслаждаясь вкусом и запахом, чуть позже испытав едва ли не тошноту.
И побрёл наружу, покачиваясь от сытой одури. Неодолимо захотелось спать, но он всем нутром знал, что валиться рядом с прочими было бы никуда не годным делом.
Куда он забрался - самому было не очень понятно. Добротный сарай с двумя денниками и над ним сеновал. Мешки с зерном: судя по аромату, овёс и гречиха.
Сны были дикие - рыжая тварь за руку тянула его из ревущего пламени, потом оба они становились пушными хищниками, резвились в холодном снегу, перепрыгивая через костёр, будто в Иванов День, и валялись на остывающих угольях.
Проснулся Арсен отчего-то нагим и с чувством, что его долго и старательно хлестали кнутом. За лопатками ныло, голова надрывалась тревожным колоколом, подмышками зудели еле зажившие шрамы. Однако поднялся с ложа болезни он без особого труда, натянул на себя прежнее тряпьё (туника и башмаки со штанами вроде вымокли в поту, но успели просохнуть или выморозиться), приковылял к хижине и заглянул в окно, приметив, что бычий пузырь слегка отошёл от рамы.
Оттуда никем не пахло, но посреди комнатёнки белелось нечто странное.
Снова подошёл к двери: засов был кое-как поправлен после его вторжения, но в петлю не закинут - так болтался. Людей внутри не оказалось, что живых, что мёртвых; зато на нижних нарах стояла баклага с крепким вином, придавив собой лоскут от исподней рубахи. На лоскуте было кое-как накарябано печным угольком:
"Съпасибъ, сътрадниче. Ныне мы еси суть зъдравы".
Арсен так и не понял, были то хозяева дому или такие же бродяги перехожие, как и он сам: где свалила чёрная немочь - там и легли. Вдумавшись, из последних сил удивился тому, что говор, будучи незнаком, всё же был им понят, явные безграмотности отцежены восприятием... а, собственно, что за крюк он сделал, что за побочная ойкумена возникла на его пути в никуда?
"Нет, скорее всего, - сказал себе нынешний Арсен, - это я лишь теперь, вспоминая, перевёл со старофранцузского, которого не учил, на исковерканный старославянский, что и по сию пору для меня пустое место. Хотя я сызмальства был отрок со способностями, оттого меня и выучили грамоте в мои двенадцать с небольшим годков".
Поразмыслив, он решил использовать спиртное способом, которого, вероятней всего, не предполагали благодарные жертвователи. Или, напротив, намёк был понят им верно: кое-где лекари додумались прижигать раны кипящим вином или холодной водкой. Тлетворные флюиды передавались по воздуху, если Чёрная Смерть гнездилась в горле и лёгких, и через блох, если то была нарывная ипостась. Однако кровь, слизь и мокрота, которые выделял больной, могли заразить через любую ссадину на коже, коим у человека несть числа, и даже пройти сквозь саму кожу.
Поэтому юноша, отодрав от полы тряпицу, протёр водкой все места, которых могли коснуться те трое, плеснул остатки в снеговую воду, которой в очередной раз омылся, и вздел на себя заново вычищенное платье. Всё это он проделал с чувством, что соблюдает в целом необходимый и даже предписанный ритуал, однако для него самого вовсе необязательный.
Обшарив чердак хижины, вернулся на сеновал, где отыскал дряхлый, пыльный, но не бывавший подле заразы половик, укрылся им. Днём отдыхал, вечером и ночью пробовал хозяйничать: наладил в доме печь, нарубил ещё дров, сложил, выбил искру древним кресалом. Отыскал ещё и нож, который заточил как бритву и с тех пор носил за пазухой: натуральное оружие, каким время от времени становилось его тело, существовало по непознанным законам и легко могло подвести. Куда идти дальше, он и раньше не знал, и теперь не мог догадаться.
Так тянулся день, другой, третий. На середине этого срока Арсен снова захотел еды. Отворил дверь: невдалеке от порога лежала тушка задранной косули, пятная кровью снег, сверху смотрела на них обоих рысь - неужели та самая? Раскачивала коротким толстым хвостом, свешенным с ветки, поводила нарядными ушами - и вроде бы ухмылялась.
- Благодарю, что кормишь, сестра, - сказал Арсен твёрдо и, стараясь подавить в себе боязнь, сделал шаг к приношению и наклонился. Рысь осталась за спиной.
На сей раз он кормился аккуратно, подрезая и отворачивая шкуру ножом, обсасывая от крови каждый откушенный приострёнными клыками шмат, прежде чем отложить в сторону. В тёплых краях принято было вместо соски давать грудному ребёнку хлебный мякиш в тряпице, в диких северных - кусок мягкого сала. Так он себя и чувствовал теперь - новорождённым. Рождённым во второй раз.
Так он стал жить начисто. Принимал редкие приношения, с некоей робостью охотился сам. Как истый младенец, много и уютно спал, уже поняв, что дым из печной трубы не подымется выше самых высоких лесных вершин и в них же заплутает. Во сне и наяву бессознательно пытался вычленить звуки значимой речи из окружающих его слитных шумов. Шуршал снег по драночной крыше, на несколько тонов выла метель, кряхтели дубы, в отдалении гудели высоченные сосны, множеством голосов перекликалось зверьё, чертя по белой дневной парче, тёмному ночному бархату узоры любви, ликования, победы, погони и смертного страха. Тихо гудели в глуби небес малые звёзды, звенела серебром луна, холодное солнце полудня шипело, как разъярённая тварь. Запахи - мускуса, волглой шерсти, мёрзлых болот и сухого листа - тоже были словами всеобщего языка. Арсен смутно догадывался, что язык этот в одно и то же время обильней и проще любого из человеческих наречий. Патер когда-то помянул в проповеди Вавилонское смешение, но природа вовек того не испытала. Никогда ей не было нужды строить башню, чтобы достичь Всевышнего.
В несказанных речах, которые окружали Арсена, не было ничего от небес, кроме почти богоподобной ясности.
И когда Арсен вполне проникся их бессловесной мыслью, он собрал мешок и направился к людям.
2
В те дни сотряслись самые основы мироздания. Моряки говорили, что оказался заперт в своём ложе или отвернул непонятно куда гигантский тёплый поток, что омывал прибрежные земли и нёс благо. Суровые лета перемежались с ещё более суровыми зимами, ледяные дожди - с обжигающими метелями. Сады, виноградники и оливковые рощи вымерзали, людские злаки и травы для прокорма скота изгнивали на корню, местные жители, тщетно пытаясь обогреть свои жилища, вырубили окрестные леса и нередко доходили до того, что тянули солому с чужих крыш. Простым людям - да и тем, кто был немного знатнее, - было тем более трудно, что тучные годы принесли обильный приплод, как четвероногий, так и двуногий, и если первый ещё можно было резать на мясо, ибо молоко иссохло в тощих сосцах, то делать подобное со вторым слыло кощунством и беззаконием.
Голод и холод предварили нашествие проказы. Последняя ранее слыла не особенно прилипчивой - немногим страшнее мытья со щёлоком, которым от неё пытались избавиться. Миазмы её, хоть и пропитывали подряд всё, до чего касались культи и язвы, но поражали только избранных. Она могла дать больному передышку и хотя успевала до того покрыть кожу мерзейшими буграми и складками, изъесть и иссушить иные члены, но боли почти не причиняла; убивала же годами. Однако теперешняя хворь заставляла народ изгнивать до костей. Перелетая словно по воздуху, она покрывала целые селения грубым плащом и звонила по себе в оловянный колокольчик.
И всё же, несмотря на полный заупокой, народ во время детства Арсена не был склонен к унынию. "Зараза крестоносцев" служила оправданием дальних паломничеств, как провозглашалось - ради искупления грехов, но зачастую во имя неистребимой тяги к путешествиям в незнаемые края. Капюшон нередко скрывал ещё покамест чистую кожу, посох служил подпорой вполне крепким ногам, а звон и громкие причитания напрочь отгоняли тех, кто был не в меру любопытен.
Прокажённых боялись - они были непредсказуемы. Их не любили ещё из-за того, что полагалось наделять их милостыней. И когда свои первые шаги по здешней земле сделала её Величество Чёрная Смерть, обучив ставить крепкие ограды и разводить внутри целебные костры, людей в грубых балахонах бросили туда первыми.
Хутора и мелкие селения, мимо которых держал путь Арсен, были пока нетронуты. Иногда он рисковал туда зайти и даже вступить в беседу, но куда чаще подслушивал, хоронясь в кустарнике или заброшенной клети. Молить о подаянии не было нужды: в его котомке рядом со сменой белья, огнивом и кое-какой посудой лежал крепкий складной нож из мягкого железа, который запросто можно было наточить о булыжник или донце глиняной миски.
Мало-помалу вокруг множились приметы города и замка: тропа приближалась к утоптанной дороге и перетекала в неё, леса редели, поляны ширились, снег темнел. Приходилось куда чаще таиться от людей даже в ночное время.
Наконец - и как-то неожиданно - обочь дороги возник небольшой город, окружённый палисадом и пока безымянный. Наступил глухой вечер; видимо, поэтому ворота были закрыты, огни потушены, а на опущенный подъёмный мост кое-где брошены ржавые "репейники". Однако подобраться к стене и одолеть её, втыкая в стоячие лесины клинок, оказалось не таким трудным делом. В тёмное время суток люди не очень-то разговорчивы, подумалось путнику, но до рассвета стоило бы осмотреться.
В отличие от большинства простолюдинов, Арсен нисколько не опешил от невиданного зрелища. Камни, из которых были сложены здешние дворцы, были те же, что и в основании сельских лачуг, дерево для палисада и мелких построек - добыто в ближней роще, и понять их было совсем просто. Лишь несколько строений, одно из которых, с башней и оградой, могло с натяжкой именоваться замком, а два других - отелями, были много выше родной церковной колокольни и, разумеется, куда более горды и красивы. Да и сам город охотно говорил с юношей и даже назвал своё человечье имя: Авьенниус.
"Что мне до города и что городу до меня?" - подумал тогдашний Арсен.
"Вряд ли то была тень древнего Авиньона, - подумал Арсен теперешний. - Всё же до пережитых коллизий там жило больше народу, чем в настоящее время. А прекрасные дворцы и храмы куда долговечнее людей, хотя во время мора и войны тех и других жгут почти что вровень".
С запахами, которые даже на расстоянии издавало жильё людей, Арсен свыкся. Но здесь на мостовой лежала какая-то особенно зловонная, беспросветная слякоть. Известно, что грязь воспринимается таковой, когда она лежит не там, где надо, в лесу же и деревне всегда уместна и приносит пользу: вся, начиная с чернозёма на подошвах сапог и кончая содержимым отхожих мест. Ибо это либо навоз и перегной, либо находится на пути к тому.
К тому же добрая грязь дух имеет ядрёный, но не смердит.
Вокруг же пахло так отвратно, что у юноши спирало дыхание. К смешанным ароматам скученности, благолепия и нищеты, к духу влажной гари тонким ручейком примешивалась незнакомая вонь, которая будоражила и привлекала вместо того, чтобы оттолкнуть. Вокруг не виделось ни живой души, которой можно было задать вопрос, ни огня, могущего развеять мрак в мыслях. Камни и те примолкли от звука шагов. Даже тишину нельзя было вопросить: в отличие от природной, она казалась мертва.
Тогда странник пошёл по тонкому следу голода, внезапно возникшего в утробе.
Здание, куда привёл Арсена город, было, в отличие от иных, украшено по фасаду множеством колонн, громоздящихся друг на друга; каждую пару вверху соединяли арки. Нижний этаж был слепой, на следующих выше двойные колонны с арками окаймляли не нишу, а настоящее окно, узкое и высокое. Портал, закруглённый вверху и как бы складчатый, обрисовывал вход, высота которого была в два человеческих роста; между створок смутно темнела тень или щель.
Юноша потянул за массивное кольцо, закреплённое в одной из створок, и слегка удивился, когда оно осталось в руке, а дверь распахнулась настежь с неким ворчливым скрипом.
Возможно, не перед ним первым - залы и переходы были лишены самомалейших украшательств, в том числе мебели. Всё здесь утопало в нетронутой пыли. Но чем дальше в дом, тем больше следов попадалось на ней и тем отчётливей выступали следы некоей центростремительной деятельности: длинные росчерки щепы и мелкая рвань на плитах пола, позже - осколки мебели и посуды, крупные лоскуты материй, под самый конец - груды хлама, из которого выглядывали вполне привычные формы. Когда юноша ступил на территорию, обставленную почти что пристойно, а по его мнению, - вообще с невиданной роскошью, манящий запах резко усилился. Возможно, причиной тому было животное тепло, что струилось навстречу.
В небольшом зале приглушённо мерцал огонь, скорее всего - костерок, разложенный прямо на полу. Его отблески освещали закутанную фигуру, что сгорбилась рядом, забившись в ворох пёстрых одежд, обхватив колени руками и пытаясь то ли согреть члены, то ли спрятаться в том коконе, для которого она притягивала и наматывала на себя всё подряд. Голова в уборе непонятного вида чуть приподнялась, на месте глаз блеснули рыжие отблески.
- Ты призрак? - хрипло спросили оттуда. - Слишком громко топаешь и скрипишь костями.
- Я с ними не знался, так что уж простите, достойный господин, если веду себя недостойно.
- Хочешь сказать, что ты из плоти и крови?
- Видимо, так, господин.
- Человек? Откуда бы это? Я их всех похоронил, - собеседник Арсена выпрямился в талии, желая поглядеть тому в лицо снизу вверх, но его собственное осталось в тени.
- Перебрался через городскую стену. Ворота были заперты.
- Последнего мог бы и не говорить. Их заложили шкворнем и наглухо, едва был объявлен карантин. Чтобы ни туда, ни оттуда. Попы говорят, что ад нередко запирается не снаружи, а изнутри. Слыхал такое?
- Нет.
- Теперь к тому же увидишь. Улицезришь, - мужчина еле заметно шепелявил.
- Я и сейчас если не увидел, то догадался, - юноша присел на корточки, чтобы его визави не пришлось задирать голову кверху.
И тотчас отпрянул, едва не опрокинувшись навзничь.
Спрятанное в глуби лицо было поделено на две продольных половины. Одна казалась белей и чище самого безупречного фарфора, но плоть другой была жутко искорёжена. Губ не было, так что из дьявольского оскала торчал сомкнутый ряд зубов, лоб бугрился грубыми морщинами, глаз, лишённый века, вывалился и высох подобием срамного плевка.
- Что, нравится, зоркий ты мой? - издевательски спросил урод. - Рад бы удариться в бега, да ноги закостенели?
- Страшно, - ответил Арсен, постепенно успокаиваясь. В нём, пока ещё без слов, зрело решение. - Но не только: ты ведь человек, и я тоже.
- Ой ли? - хозяин рассмеялся. - Люди на меня не очень-то глазеют, сразу шасть в кусты, а во тьме и просто не могут. Ты же ощупывал меня глазами вдоль и поперёк, будто ясный денёк на дворе. Вообще люди вели себя здесь архискверно. Посмеешь ли ты причислять себя к их числу после того, как я расскажу всё в подробностях?
- Когда расскажешь, тогда и решу. Ты владел этим местом?
- Домом, только домом, отрок, и то лишь в некоем узком смысле. Я был, представь себе, доверенным медикусом графа де Рэ... как его там? Неважно. Знатностью я не уступал ему, только он был богатый старший сын, а я бедняк из младших и оттого постригся. Второе и первое сословия, понимаешь? Рыцарь и монах. Один добыл лепру в крестовом походе, другой пытался втайне от неё избавить. Надеялся получить алый магистериум и живое золото для обновления мира, представляешь? Не вышло, зато сам заразился. Оба умерли: мой хозяин с семьёй - полностью, я же, как видишь, наполовину. Невольный наследник, как же иначе...
Он хрипло выдохнул:
- А потом смерть пришла за всеми. Говорили - выплеснулась из дворца наружу. Поэтому меня, что затаился в замке бешеной мышью, попытались было тоже выволочь и спалить в назидание. Только забираться в средоточие заразы побоялись. На самом деле же она ударила откуда-то извне и имела совсем иной облик - абсолютно бредовый и безумный. Сначала человека, судя по его крикам, посещали жуткие кошмары. По следам чёрных грёз приходил неутолимый голод, сопровождавшийся спазмами, отчего будущие матери теряли плод, а, бывало, поедали его или, если удавалось родить, - свой послед, нередко путая его с мёртвым младенцем. Отцы накидывались друг на друга, взаимно поглощая клочья своего мяса, или раздирали в щепы церковное распятие, думая, что это такая большая гостия. Несколько погодя приходила жажда. Она палила нутро адским жаром, оставляя кожу мертвенно холодной, и ничем нельзя было её залить. Оттого многие, обеспамятев, бросались в реки и колодцы. Позже я процеживал воду через уголь, чтобы очистить. Угля, как видишь, кругом много, да...
Когда же сгоревшие изнутри конечности стали чернеть и отваливаться, горожане собрались было выкурить меня из логова огнём и дымом, но не хватило сил. Они были покалечены много хуже меня самого.
Их жизни сопутствовали жуткие вопли. А потом всё кругом затихло.
Тогда я внезапно понял, что зря цеплялся за останки своего собственного бытия, и вышел навстречу судьбе.
Снова послышался вздох.
- Никто не избежал гибели - я тогда ходил куда бодрее и обшарил все углы и закоулки. Да что там: народ валялся посреди площадей, папертей, парадных зал - и трупы смердели прямо-таки жутко. Я сжигал их, складывая будто поленья, заполнил ими канавы и сливные ямы, как дерьмом и отбросами, и кое-как прикопал землёй. Мороз и снег довершили остальное.
Рассказчик ухмыльнулся, сверкнув зубами:
- Разумеется, во время работы я за всех молился - про себя, чтобы в груди хватило дыхания. За упокой их душ и за то, чтобы мне не дожить до весны, когда тут всё растает и потечёт. Может быть, их всеобщий флюид ещё раньше дополнит нехватку.
- Не дополнит. Здесь точно гуляла не твоя болезнь, а похожая, - внезапно сказал Арсен. - Но и не багряная чума и не пурпурная оспа, если я знал именно их. Там совсем иной запах.
- Ты что - можешь такое вынюхать?
- Да, - кивнул юноша. - Твоя беда пахнет оливковым маслом, белыми сухарями и солониной из дворцовых подвалов. Их - ячменным пивом, сладкой овсянкой и пышными ржаными хлебами.
Слушая чужой рассказ о каннибалах и сам перечисляя ароматы, он почувствовал, как его собственные голод и жажда вздымаются прямо-таки до заоблачных высот.
- Я Арсен Рейвенсон и полностью доверяюсь тебе. Как твоё имя? - спросил он.
- Теофраст, - послышалось из груды тряпья. - Что значит "Обладатель божественной речи". А к чему тебе это знать, вороний сын?
- К тому, что я могу тебя убить, Теофраст, чего ты последнее время добивался от своих мертвецов; а делать это с безымянным человеком непристойно. Возможно, исцелить тоже получится, но и для этого потребны заклинания, в которые вплетено настоящее имя.
Юноша говорил словно по наитию - и оттого вовсе не был уверен, что одну лишь правду. С именем он ведь точно намудрил.
- Так ты разрешишь мне утолить жажду, Теофраст?
- Не думаю, что моё слово так много для тебя значит. Но уж ладно, валяй.
На этих словах Арсен прямо набросился на добровольную жертву, порвав и разбросав отрепье; под ним оказалось светлое и на беглый взгляд нетронутое тело с одним-двумя бурыми родимыми пятнами на груди и странного вида обтяжным башмаком на левой ступне. Приник к трепещущей шее, проткнул лезвием языка и стал пить, захлёбываясь и лакая кровь, точно животное. Кажется, его ладони тем временем охватили тело и слегка поглаживали его по плечам, как бы успокаивая.
- Надо же - совсем не больно, - пробормотал медикус. - Хотя со всего того стал нечувствительный. Никакой гнили в себе не замечаю.
Когда кровопийца насытился и отпал, даритель был ещё жив.
- Теперь я буду лежать как мёртвый, не трогай, даже если у тебя получится, - пробормотал юноша из последних сил.
И пал в тяжкое забытьё.
Он считал, что его станут донимать внутренний жар и кошмары, наподобие тех, что убили горожан. Но получилось вовсе не так.
Вначале он ощутил себя на краю широкой зеленеющей равнины, от которой его отделяла широкая полоса земли, рыхлой и влажной, как пашня. Затем оттуда дружной шеренгой восстали деревца, стройные стволы на глазах утолщались, матерели, ветви, раскинутые в стороны подобно множеству жилистых рук, набухали почками, которые лопались и выпускали на волю лист, ржаво-алый, как у медного бука. Листва, едва распустившись, опадала наземь, но сквозь устилающий пашню слой неудержимо рвалась ярко-изумрудная полевица. Трава росла и вымётывала колос, весь в лиловато-чёрных точках, точки обращались в рожки; он дивился, что видит всё это таким крупным и чётким.
Тут на голой ветви появилась огромная серо-бурая кошка, в которой он тотчас же распознал старую знакомицу рысь, несмотря на иную масть и отсутствие кисточек на ушах.
- А ведь и ты великий хитрец, Арсенио, - кошка усмехнулась во всю зубастую пасть. - Не одна я такая. Стоило тебе с моей помощью обернуться, как сразу призвал благословение на моё потомство: причём тогда, когда слово твоё было особенно тяжёлым. А ведь и ты сам - мой недавний приплод. Мой сладкий хищный котёночек. Так что держи подарок: благословен ты во веки веков, деяния твои тем паче благословенны, и обжалованию оное не подлежит!
На этих словах она расхохоталась и исчезла вместе с декорацией.
Арсен же, которому вернулось его имя, едва не погибшее в бреду, обнаружил, что лежит по-прежнему на спине, а слегка повернув голову, увидел того, кто за ним ходил всё это время.
Благообразный пожилой человек в опрятной тёмной одежде, длинные седые волосы забраны под круглую шапочку, - склонился и поднёс к его губам чашку с питьём.
- Вот, - сказал он, - как ни удивительно, ты хлебал только это, причём полной мерой. А жратвы никакой в тебя не удавалось впихнуть.
Узнать его можно было лишь по лексике, довольно-таки разнузданной.
- Так ты в самом деле исцелился, Теофраст? - шёпотом пробормотал юноша, приподнимаясь на локтях.
- Не вижу в тебе особой радости по этому поводу. Хотя, с другой стороны, куда уж там: у меня и раньше были периоды, когда хворь отступала. А ты сам еле выбрался, прямо изо всех дыр хлестало. Спрос, что называется, невелик.
- Ты... выносил за мной?
- Что было, то было. По большей части мокрые тряпки. Не тревожься: пахло от них не совсем отвратно. Пока до отхожего места в подвале дойдёшь - перемажешься, ясен пень, но потом даже без мытья осыпается мелкими чешуйками.
- А поишь ты меня чем?
Теофраст заметно поморщился и хмыкнул:
- Крысиной настойкой на мандрагоре. Старенький альраун был у меня для показных энвольтаций, золотые же яблочки от знакомой повитухи, она их скармливала тем бабам, которые желали зачать.
- а что там про крыс?
- Ну, ловишь такую, они на твои гуморы натурально западают, прямо руками бери, - и выжимаешь в скляницу с измельчённым корнем висельника, - неохотно поделился лекарь. - Плоды натираешь для вкуса, они сладкие с кислинкой. Я бы нипочём до такого не додумался: отчасти дошёл по наитию, в чём-то пришлось использовать метод проб и ошибок. От иного тебя просто на сторону воротило.
Вопреки его опасениям, пациент не проявил никакой брезгливости, но с живостью спросил:
- Мандрагорой обезболивают при чревосечениях. Также если знахарка переложит зелья из спорыньи, когда запирает маточное кровеистечение, ускоряет роды или гонит плод, сок свежего корня спасает от жутких мороков. Только надо знать верную пропорцию.
- Баш на баш, - согласился Теофраст.
- Ибо всё есть яд точно так же - всё есть лекарство, - подхватил Арсен.
- Погоди-погоди. Этого ты точно знать не мог, если сам не учился у великого Гогенхайма, - возразил лекарь. - А для того ты слишком молод - он помер, когда ты, похоже, не взял ещё труда родиться.
- Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенхайм, иначе Парацельс, - уточнил юноша. - Ты ведь взял своё прозвище от него, как он сам - от римлянина Цельса, который, вопреки своему имени, не так много целил, зато пространно рассуждал. По большей части о том, что Христос родился от римского служаки.
- Да, - с лёгкой растерянностью подтвердил врач. - Но где ты прочёл все эти истины?
- Боюсь, что в твоей крови, - вздохнул Арсен. - А ведь ты кое о чём умалчиваешь.
- Ну, раз уж от меня попользовались, - Теофраст пожал плечами, - не грех было и позже подкреплять тебя тем же самым. Мне тоже от тебя перепадало, когда ходил за недужным и с его тряпками возился.
- Выходит, мы кровные братья, - Юноша сел, слегка поморщившись: он почти привык, что в ответ на очередное воскрешение ноют все жилки и косточки.
- А ты, я смотрю, не удивлён.
- Почти.
- Раз в тебе стало немного от медикуса, так, может, определишь, что поразило город хуже Перикловой и Юстиниановой чумы?
- Первой не знаю, о второй наслышан. Тео, на сей раз пагуба пришла не с дурным воздухом, а со свежим хлебом осеннего урожая. И это не поветрие, но вездесущий яд. Мне было это показано.
- Вот бы ещё в точности удостовериться, - ответил врач.
- Не знаю, как. Здесь можно вопрошать лишь трупы, а я не грешу некромантией, - его собеседник пожал плечами.
"А стены - стены говорят со мной, только невнятно", - добавил он про себя.
- В любом случае нам стоило бы убраться отсюда, едва только окрепнем, - решил врач. - Здесь, чего доброго, на смену одной нелюди придёт другая. В таких местах любят селиться дезертиры и разбойники. А нам оно надо?
- Нам? Не надо, - улыбнулся Арсен, впервые за много дней радуясь этому "нам".
3
Собирались оба неторопливо и обстоятельно. Медикус потрошил свои тайники, очищал заначки и упихивал найденное в два особо рослых заплечных мешка с лямками, слегка погрызенными временем. Причём потрясали воображение как общее количество пряток и ухоронок, так и умение Теофраста уплотнять их содержимым полезные ёмкости любого рода, вида и формы. Его будущий попутчик в это время обстоятельно чистился сам. Впрочем, Арсен быстро понял, что внешняя грязь к нему почти не липнет: организм в конечном счёте отторгал любую нечистоту. Что до грязи внутренней...
- Ты так и не поинтересовался, где у меня отхожее место, - заметил Теофраст на следующее утро.
- А что - надо? - спросил Арсен.
- Не думаю, что его сложно найти - по запаху или ещё как. Я что разумею: ты им как-то мало пользуешься.
- Выздоровел - ответил юноша уклончиво. - Когда буйно несёт, потом, бывало, крепко запирает. Но ничего дурного я внутри не чувствую. Как, между прочим, я выгляжу? Не слишком хворым?
- Мог бы справиться о том у любого зеркала, натурального или сотворённого. Поди вон в лужу на себя полюбуйся.
Семья Арсена была не так богата, чтобы иметь время и возможность глядеться во что-либо помимо поилки для скота; а вода в корыте, как ни чиста и ни спокойна, искажает цвет лица и его мимику. Так что он не мог поручиться, что хотя бы себя узнает - не говоря уж о более важных вещах, касающихся своего состояния. И пренебрёг советом.
Теофраст, тем не менее, оставался невозмутим и словно бы делал вид, что ничего особенного не происходит.
- Я старше и пойду впереди, - сказал под конец врач, указывая на поклажу, - оттого впрягайся в самый большой мешок. Там тёплая сменка, сухари, солонина и шнапс - обезвреживать плохую воду. Можешь не сомневаться, она во всей округе ни к чёрту не годится. А я потащу все лекарства, кроме, натурально, шнапса, тряпьё для утирок и перевязок. Если от меня удерёшь - останешься при том, чего тебе никак не надобно. Если отстану я - будет на что выменять насущные предметы. Медь и серебро поделены пополам, мне горстка и тебе горстка: тяжёлы, а купить по дороге можно разве что фигу с маком. Спрячь свою деньгу подальше и чтобы я не видел, как ты это делаешь.
- А куда мы двинемся?
- Там прикинем, главное, чтоб это "куда" было подальше отсюда, - ответил Теофраст и деловито поплевал на чумазую тару, для пущей маскировки развозя по холщовой стенке грязь.
Вышли они ранним утром, быстро и без оглядки, только на мосту Арсена чуть потянуло книзу, отчего замедлился шаг: вспомнил, как шёл сюда словно с отбитым чутьём. И добро не по близкой земле, а по дубовым плахам, которые всё вытерпят и всё перетрут.
Идти для того, чтобы идти - то было для обоих привычным делом. Арсен измерил собой добрую половину местных буреломов, Теофраст, по собственному утверждению, в молодости немало попутешествовал ради всяческих наук: донимал расспросами лекарей, знахарей, повитух, не брезговал даже заплечных дел мастерами.
- Палачи, в отличие от остальных, имеют право ковыряться в подведомственном теле и обязаны понимать, как оно устроено, - говорил медикус, дёргая себя за плавно отрастающую бородку. - Смотри-ка, язва на подбородке зажила как и не было, полный красавец выйду. Так вот, считается, что они имеют право знать, на какую точку в человеке давить, чтобы разговорился, а мы должны соблюдать святость и целостность Божьего дара, даже если самому обладателю дара наступает полный швах. Опять же бабки: кто дознается, куда такая дела мертворожденный послед и как глубоко раскроила матку, когда тянула оттуда очередного нагулыша. Оттого и понимают повитухи о начале человека столько же, сколько экзекуторы - о продолжении и конце. Врачи только складывают одно с другим и подводят итог.
- А ещё не только первые, но и последние знают, как купировать натуральную боль, чтобы комар носа не подточил и охулки на лапу не положил, - продолжил он неожиданно. - Вот что дают для изгнания плода и убыстрения родов?
- Девять гран вытяжки из рожков спорыньи, - машинально ответил Арсен.
- А чтобы усилить потуги и усыпить будущую мамашу?
- Тинктуры опия и мандрагоры в равном количестве.
- Н-да, - слегка поморщился врач. - В целом верно, если учесть, что я сам это мал-мала подзабыл. А кто впервые стал зашивать раны кишками животных?
- Абулькасис, то бишь Абу аль-Касим аль-Захрави, мудрый сарацин из Андалусии. Он использовал струнную овечью кишку, сиречь кетгут, который легко рассасывался и принимался телом. Также он был одним из первых, кто описал и изобразил те инструменты, которые используются хирургами, и изобрёл множество своих - всего их было около ста пятидесяти из описанных им двухсот.
- А что Абулькасис говорил о неуёмной кровоточивости мальчиков, которая может легко свести их в могилу?
- Что она передаётся от матери, но сами женщины не болеют ею почти никогда. Только если беременеют позже назначенных природой сроков и плод завязывается вне матки. Тогда он либо убивает зачавшую, либо его приходится с огромным риском удалять. Однако последняя хворь имеет иную природу, чем первая. Думаю, - а вовсе не ты думаешь, Тео, - что всем этим открытиям суждена очень долгая жизнь.
- Вот как? Уже своя соображаловка подключилась?
Но на этих словах нечто ушло из разума юноши куда-то вглубь и притихло. И так было всякий раз, когда его спутник из некоего непонятного каприза принимался пытать Арсена по поводу фактов.
Возможностей для такого было предостаточно. Ничто не мешало нашим друзьям занять ради ночлега либо оставленный, но ещё крепкий сарай, крыша которого не текла по крайней мере в одном углу, либо хижину, двери и окна которой были крест-накрест перечёркнуты рудо-красным, но внутри возвышалась нетронутая печь с большим запасом сушняка. Заразы они оба не боялись, ибо пережили, да и неубранных покойников могли бы одолеть, буде попадутся. Чуть глубже в луга или чащобу вполне можно было охотиться: по просьбе Теофраста Арсен заполевал нескольких зайцев и жирного барсука, обнаружив, что без вреда для себя может поглощать слегка прожаренное мясо с кровью. Правда, сытости это не очень способствовало, однако не ударить в грязь лицом, когда медикус начинал свои провокационные вечерние беседы, помогало.
Допросы подобного рода случались всё реже по мере того, как окрестности становились более людными. Юношу прямо оторопь брала, когда он проходил мимо телег с наваленными грудой узлами, куда были впряжены лохматые лошадёнки, мужчин, ведущих скотину под уздцы, детей на верху неряшливых тряпичных холмов, иной раз всадника, сгорбленного под плащом, так что блеск лат едва его выдавал. А простые пешеходы вообще кишмя кишели...
Толпище двигалось в обе стороны, нередко тут же меняя направление на обратное, словно путники не ведали своей цели и подчинялись первому прилетевшему слуху. "Непосильная задачка для вора - выследить, распотрошить и почистить, - думал Арсен с едким смехом в душе. - Всего много и всё как есть грязное и заразное". Свою мелкую заначку он давно поделил: медь засунул в мешок поближе к завязкам, серебро зашил в нательный пояс своей работы, на что потратил не одну бессонную ночь.
- Откуда все бегут? - спросил как-то у Теофраста.
- От войны, у нас тут сплошные мелкие заварушки с риском перерасти в крупную. От мора - он следует за войной или движется ей навстречу.
- А мы куда идём? - Он видел, что действия спутника помалу обретают явную направленность. - Ты ведь явно что-то затеял.
- Вот-вот, как раз хотел с тобой посоветоваться. Ты ведь многое от меня перенял - хотя чёрт его знает в точности, как и почему. Для меня то был верный кусок хлеба с сочным шматом буженины в придачу. А вся твоя учёность хоть и стоит рядышком с тобой, и прибегает по первому зову, да только надо уметь её дозваться. Ты несёшь науку на своём горбу, а надо, чтобы везла куда тебе надо. Понял?
Арсен кивнул.
- Это как инструмент вроде хирургического ножа: пригоден и людей потрошить, и лучину щепать. Хочешь работать им по уму - надо как следует отточить лезвие и навести полировку.
Арсен кивнул ещё раз:
- Чтобы я не путал скрупулу с унцией и драхму с кинталом.
- О великие человекознатцы! Мы ж об орудиях говорим. Меры-то откуда у тебя выскочили?
Успокоившись, Теофраст начал излагать придумку:
- В двух днях пути будет город Ассахар, южный, красивый. Что "будет", а не "есть" - так кто его ведает, может, война растрепала или поветрие на распыл пустило. Я в тамошнем университете учился и учил. Меня хорошо должны помнить, а тебя представлю моим младшим сотоварищем. Экзамен ты выдержишь: на вопросы ответишь не хуже меня недавнего и теперешнего, к телесной же практике допускают не вдруг, а как получится. Ночевать и отливать можно в любой подворотне. Жить - везде, где найдётся хорошая охапка сена без особых блох, это в мои времена таки можно было отыскать. Еда для тебя, как я понимаю, не составит труда.
- А ты?
- Я не мальчишка, уж поверь, - Теофраст презрительно осклабился. - У меня в руках ремесло, годное сразу для войны и для мира.
Движение на дороге явно замедлялось, будто каждая из струй людского потока раздумывала - готовилась обойти нечто крупное: каменную глыбу или холм. Холмов становилось всё больше, они раздвигали собой деревья и нередко рвали травянистый покров своими вершинами.