Та-Циан очнулась, критически обозрела подопытных. Дети вроде бы слегка усохли, но тела, когда взялась перетаскивать на их матрас, показались чуть тяжелее - или она ослабела, изливаясь в угодливо подставленный сосуд.
- Вот нервишки ни к чёрту, - проворчала под нос. - Уж не лезет, а туда же - потребляют...
"Рассказывать ли им вот прямо сейчас о моих подозрениях? - подумала. - Явно способны уловить и, возможно, даже переварить без особого напряжения принимающих ёмкостей. Но будет не в пользу - как излишек, например, сахара".
В самом деле: если разобраться, место заточения более всего напоминало келью отшельника. Ручейки влаги, что струились по камню, стекая в специально высеченный желобок, нисколько не пахли гнилью. Куски грубого чёрного хлеба в холщовой обёртке дня через два наловчились попадать из окна-вертушки прямо на нижнюю ступень лестницы. Лоскуты служили своего рода календарём: кормили девушку раз в сутки. Но и грели неплохо, будучи собраны в груду на лежанке, торчащей из стены. Ими же, влажными, можно было обтирать и массировать ноющую спину и руки до плеч. Сквозило сильней всего над местом, где невольный постоялец инстинктивно стремится справлять естественные надобности.
Оттуда же доносился смутный шум, который терялся в массивных стенах: разумеется, не уличный и даже не с площадки для выгула заключённых, похожей на перевёрнутое вверх дном решето. Та-Циан почти инстинктивно чувствовала внутреннюю архитектуру той части древней крепости, где находилась, - словно, побывав в нескольких далеко расположенных друг от друга помещениях, нарисовала внутри себя некий примитивный чертёж и позже дополняла его крупицами более скудных сведений.
Наружный гул то нарастал, то убывал, наконец, исчез, словно, как и зрение, погряз в припухлой вате. К этому времени корм перестали бросать в клетку, крысы тоже исчезли вместе с надеждой на его огрызки, но девушка на своей лежанке едва заметила перемену.
И тут дверь лязгнула и распахнулась. Кряжистый силуэт возник в ослепительно сияющем проёме. Человек спросил громко и хрипло:
- Ина может сама подняться?
Не дождавшись, сошел вниз и подхватил узницу на руки.
Две вещи, которые не было сил ему сказать: она не ина, потому что и второй нагулыш из неё исчез. Ина ведь, как приучили деревенские, - та, которая исполнила долг перед родом. И нет смысла говорить с ней в третьем лице, как со знатной: если и поняла сейчас, то с великим трудом.
Но третью она сделала. Сказала тихо:
- Погоди. Я... напишу.
Не кровью по камню, как великая монахиня Хуана де ла Крус: в её норе хватало иных телесных гуморов. На внешней стороне обшитой железом двери - всей влажной и липкой кистью:
Я ВЫШЛА, ЭРДЖЕБЕД.
Эрджебед, мужская форма от имени Елизаветы, - так звали того медика.
А её спасителем был как раз тот непостижимый Керм. Неописуемо прекрасный и мощный. (Рост - метр шестьдесят пять вместе с сапогами, ноги колесом, глубокая вдавленная рытвина посередине лба по самые брови прикрыта шитой золотом тафьёй, редкие кудри стрижены налысо, от крючковатого носа до самых губ, еле прикрытых жидким усом, идут резкие морщины - чисто клещи.)
Каким приблудным ветром занесло полудикого горца вместе с его разбойничьим отрядом - на другой край острова, в когда-то чинный, а теперь постылый и опустелый Эдинер? Отчего именно его люди взялись переворачивать брошенный Замок Ларго вверх дном? Кто вообще дал наводку? Задачка...
Его люди разбили палаточный лагерь посредине заповедника Цианор-Ри, на берегу озера, поросшего знаменитыми огненными тюльпанами. В Сибири нечто подобное называют "жарки", но то вроде как купава. Но какой смысл спорить о названии, когда сам цвет еще даже не в бутоне, одна прошлогодняя привядшая трава? А вокруг озера грязно, весело и построение далеко не как в римском военном лагере. Собственно, и озеро, и замок отстояли от бывшей столицы примерно на треть "конного ристания": верховому отряду не пришлось с налёту одолевать широкие проспекты вместе с извилистыми улочками. По словам Керма, в Дворце Собраний заседало "кой-какое всенародное правительство", а окрестности были заняты войсками красноплащников.
- А мы, Каэта, работаем по договору, - объяснил он с важностью. - Наймиты и кондотьеры. Жалованье нам платят исправно, присягать не заставляют, а слово и безо всяких клятв держим крепко.
Его живую добычу прежде всего накормили чем-то вроде мягкого забродившего творога - давать твёрдую пищу побоялись. Затем крепко-накрепко отмыли в лохани и разодрали спутанный долгий волос железными гребнями - ни кость, ни латунь, ни что иное такой войлок не брали, да парни и не мудрили особо. По ощущениям и то, и это, и - лишь отчасти - присутствие иного пола были не меньшей пыткой, чем ранее испытанное: Та-Циан во время процедуры извилисто выражалась по-чёрному, для "тюремной доходяги" это казалось подвигом изобретательства. Керм только посмеивался:
- Это хорошо, Кейти, что в тебе столько нетронутой мощи осталось. Дыхание чистое, без хрипотцы, от ран одни тени под кожей, ожоги на спине и то будто плёнкой затянуты.
- Я ведь по-настоящему Та-Циан зовусь, - поправляла она то и дело.
- Пускай Та-Циан, Каэтана ведь имя священное, жертвенное. И не корёжься особо, если не от одной боли. То, что в мужчине выступает, в жене прячется, оттого мы и должны всегда вам служить. Привыкай.
Как это, мог бы спросить любой рутенец, не исключая её недавних домочадцев. Так ведь это сказано об истинном мужестве, объясняла она невидимому оппоненту. Таким, как Та-Циан, да и Майя, не к лицу бахвалиться и выставлять его напоказ. А о служении: они обе - избранные, Керм же - язычник. Но и чуточку исламист, пожалуй.
Между прочим. Ожоги, сказал он? Но вроде бы к ней не прикладывали огня. Хотя мудрено было почувствовать во всех тонкостях, что с ней творили...
Та-Циан покачала головой, поплотнее укрыла своих мальчишек и ушла на кухню - готовить на скорую руку второй завтрак. Или обед. Или... как его... ленч.
"Слабоват народец. Дать им, что ли, причаститься? Сами они явно побаиваются крепко подсесть на человека, - подумала женщина, вновь склоняясь над обширным ложем. - Дома практикуют чистую духовность - а кормиться улетают на сторону".
А вот платье на ней не годилось никуда: собственно, его не было, пришлось грязную девичью тушку в войлочный ягмурлук заворачивать. Керм, который надзирал за действом, заметил:
- Стоило бы по пути сюда в какой ни на то склад завернуть или на брошенную квартиру. Рюшечек-оборочек у нас нет и заводить не собираемся.
При мысленном упоминании о нарядах её ведьмёныши встрепенулись. Выходит, учуяли? Отлично.
- Всё равно теперь обычные наряды не по мне, - тогда сказала я. - С такой чуткой кожей впору один исподний шёлк впору придётся.
А такое, чтоб вы знали, издавна кладётся под боевой доспех в полном сборе. В старину - под кольчугу и стёганый камзол с шоссами, позже, когда начался огнестрел, под длинный кафтан из бычьей кожи и даже суконный китель. Стрелу и пулю бельё не остановит, но потом можно бывало можно и вынуть - если на излёте. Шёлк-сырец ведь тягучий... И грязи меньше, и вши не заводятся.
- Трико-сеточку под чёрный шмот, чтобы полиуретан не окрашивало, - тоненьким голоском добавил Дезире. - Или френч-резин.
- Чудо-юдо, какой тебе полиуретан, - фыркнул Рене. - Ты кем это себя вообразил?
- Да что такого?
Но Та-Циан именно к подобной обмолвке и стремилась.
Получается, ребята маскируются под кукол чаще, чем признаются. Буквально в образ вошли. Или так, дурью мучаются? С Дезире станется и не такое...
- Чтобы отсутствия шарниров не заметили - одеваетесь и глаза отводите. А что вы делаете, когда в витрине запирают или в сундуке с дорогими игрушками?
- Ну, высочиться или обратно просочиться - не проблема, - похвастался Дезире.
Не проблема, в самом деле. Вон как с неё самой узы спадали - будто с Генри Гудини. Шёлковое комби с головы до пят означало, помимо закрытости от посторонних глаз, намёк на мужскую одежду.
- Мальчики, вы читали такую вещь Красного Графа Толстого - "Гадюка"? - спросила внезапно. - Про кавалерист-девицу в сапожках с убитого гимназиста?
Они поняли. Улыбнулись практически одновременно.
- Так вот. Керм попытался сделать из меня нечто подобное: отыскал рубаху со стройного юнца, штаны на гайтане, куртку с куколем по самые брови - всё из тонкого домашнего фетра. Надвигалась весна, заворачиваться в овчины казалось делом напрасным. Для ног отыскались такие ногавки - вязаные из шерсти носки с кожаной подошвой. Совершенно, скажу я вам, замечательные! Верхняя часть без такого хитрого орнамента, как памирские или кубачинские джурабы, но зато связана из смеси овчины и верблюжатины, серая с рыжеватым. Понизу баранья шагрень - вся в таких пупырышках, чтобы нога не скользила на подтаявшем льду. И мокреть скатывается с волосков этакими катышками.
Сказать, что я не радовалась несмотря ни на что, - значило соврать. Снова, как после оврага, - то была такая свобода без конца и без края! Вот, знаете, когда после заложенной груди мокрота отойдёт, ты её выхаркнешь первый раз, словно вместе с оболочкой бронхов - и больно, и жжёт, и как наждаком пилит внутри при каждом выдохе, а весело.
Вот только Керм мои восторги сильно поумерил:
- И куда ты думаешь вот так отсюда пошагать, такая весёлая? Вмиг и те, и эти подошвы сотрёшь. А на твою тощую лапку каблуков не запасено. На конь в бабушкиных валенках на садятся, в стремя без опоры не встают - нога внутрь провалится, щиколотку сломаешь. Это ещё самое малое лихо.
- На коня? - переспросила я. - А какой конь?
Мой пестун расхохотался:
- Никак, берёшь житуху за горло? - Иногда он выражался будто нарочно по-мужицки, хотя был не совсем, скажем так, прост. И даже, как оказалось, совсем не.
- В деревне охлупкой каталась.
То есть без седла и стремян, пальцы в гриву заплетая. С того и прозвали Лаской.
- Так не пойдёт.
И добавил, посмеиваясь:
- Пойдем громить провиантские склады.
То был намёк на некий смутный момент революции, боготворимой его нанимателями. А через его, так сказать, голову... Простите, мальчики, не совсем та идиома. Динан повлиял. С упоминанием о складах оказался сцеплен другой значимый инцидент: знаменитый пожар в полицай-правлении на Гороховой, когда сгорел весь уголовный архив. После чего революция взяла штурвал в свои мозолистые от стилоса руки и начала стирать обратным его концом написанное на воске, высекая новую, уже каменную скрижаль.
Подоплёка действий Керма была проста: контрактникам казённого обмундирования не полагалось. А полагалось жалованье, которое всё же не было одними бумажками с гербом. Ходили эти "дубовики" и "лаврики" нормально, хотя впору было мерить их пудами и морскими милями. Но продавали за них не совсем то, не то и совсем не то, что надо в первую очередь. Оттого Керм снял с меня мерку, слепил из газет подобие сапожной колодки и прямым ходом направился на армейский склад.
Что уж он там говорил кастеляну, как улещал и чем пригрозил в конце концов, но принёс он мне сапоги. Трофейные, из вторых рук после расстрелянного мародёра. Уж кто, кого и сколько ради них убил, - история помалкивает.
На мою ногу, порядком отощавшую, садятся как перчатка. Обжимают её от кончиков пальцев до пят словно мужской рукой, дышат, едва на цыпочки станешь и назад опустишься.
А дело было не в палатке - снаружи. Воздух уже совсем весенний, разымчивый, солнце на небе в жмурки с облачками играет.
Я постояла-постояла, подумала-подумала и спрашиваю:
- Годная вещица. Прямо фундамент личности. Что я тебе буду должна?
А он ухмыльнулся во все кривые зубы и отвечает:
- Не то, что оба мы имеем в виду. И не должна - примешь. Мне в моём суровом быту дармоеды без надобности. И дармоедки тоже.
Кивнул - и выводят к нам на длинном чембуре жеребца.
Огромный: в Зент-Ирдене с Зент-Антраном отроду таких не водилось, а в детстве мне они все казались чем-то вроде живой огнедышащей скалы. Истемна-рыжий без единой отметины - имею в виду, что масть так называется. Мои-то личные родичи лешачьим золотом кликали. Или волховатым помелом - в том смысле, что на таких коняках, только что мохнатых, одни лешие катаются да волхвы. Ну и ласки в придачу - из тех, кто так конскую гриву ночью путает - никакого гребешка не хватит назад расчесать.
- Вот. Подсёдлан и взнуздан, чтобы тебе, Таци, слабых силёнок своих не тратить, - говорит мой спаситель-мучитель. - Принимай повод.
Тут я спрашиваю, как моего будущего мучителя зовут.
- Локи, - отвечает мне конюх. - Бог огня и лукавства у древних скандинавов. Предки сэньи ведь оттуда родом - причём с обеих сторон?
Это потом смешали правду с ложью - выдумали, что в камере у меня была интрижка с неким рыжим Локи, медвежатником в законе. Что он-де мои космы надвое расчесал, а я ему предложила себя в уплату.
- Понимаем. Верховая езда в шёлковом белье - очень эротическое занятие...
- Де-зи-ре! И не изображай глубокомысленную морду, паскудище такое!
- Ну вот, - продолжала Та-Циан, как бы не обращая внимания на то, что происходит вокруг неё. - Меня даже подсаживать в седло никто не подумал, даже плёвого камушка не подкатил. Подтянулась по всем правилам, повернув стремя, и села. Разобрала повод, попробовала шенкеля - сила не прежняя, но пристойно так. В камере ведь меня порядком измотали, но сил не лишили. Говорят, выбралась я уже в начальной стадии чахотки - может быть. Но тогда это никак не давало знать о себе.
Чуть коснулась каблуком - жеребец с места двинул рысью. Да по кругу, по кругу - сначала малому, потом пошёл разворачивать спираль. Я пригнулась к седлу - не по правилам, как не у воинов, у одних наездников принято. Он сорвался в галоп - а это аллюр из самых лёгких, только что жутковато с непривычки, когда ветер в ушах свистит и во всём теле. И - махом, махом, "через все ухрябы, рытвины и колдыбоины", как говорили мои сверстники. Я бока коленками жму, а они - словно меха кузнечные горнило раздувают. Пуще и пуще...
А как остановились мы с конём, не заметила - в таком была азарте.
С седла-то меня приняли. В охапку и позванивая моими костями.
- Вот и молодчина, - похвалил Керм. - Кто знает - самый смирный конёк этот Локи. Чуть покуражиться любит, но коли видит, что его шуток не понимают и задор его не по душе - мигом перестаёт.
Тут и сам Локи обернулся, задышал мне прямо в лицо, башкой своей длинной толкнул: давай, мол, ещё побуяним!
- Надо же - полюбил тебя, - усмехнулся Керм.
И с того дня начал он меня учить не спросясь броду...
В смысле прямо в воду бросал. В набежавшую струю. Вкладывал в руку не один конский повод - рукоять револьвера и сабли. Револьвер был огромный, в кобуре из буйволиной кожи, сабля - кривая, как серп, малая и лёгкая. Злой клинок, карха мэл. Радовался, когда у меня получалось, стоило промедлить - сулил поучить чересседельником с бляхами. Что это за деталь туалета - мы оба не очень вникали. Я обычно шутила:
- И без того на заду живого места не осталось, а тут ещё и ты прицепился.