- Что-то засиделась я в четырёх стенах, - сообщила Та-Циан благодарной аудитории. - Ребята, а не смотаться ли нам на очередную куклотусовку? Аутфиты я присмотрела, дело за малым - купить и привезти. Все шарниры прикроют - вернее, отсутствие оных. Размер ЕИД, это под семьдесят сантиметров, работа просто шикарная. И обувь к ним имеется.
- Вам всё бы насчёт костюмчиков соображать, - проговорил Рене, улыбаясь. - А нас придётся хорошенько приморить голодом, чтобы влезли.
- Так за чем дело стало? Ещё три недели впереди!
- Он, собственно, имеет в виду, что нам нужна нежирная и особо калорийная пища, - уточнил Дезире. - Вы давно не сочиняли для нас ничего нового. Всё в инете да в инете заседаете.
- Ну что же. Тогда слушайте. На чём я остановилась?
Да. Хочешь войны - стремись к миру. О мире же повествовать скучно. Летопись на сей счёт отделывается двумя словами: "Тишина бысть". Всем охота тишины и покоя, и все поголовно, попадая в райское пространство, начинают скучать до смерти.
Я торопилась выучиться на шпиона и оттого по преимуществу сидела на месте, зубря первоисточники даже летом. Поскольку стратегию и тактику ведения боевых действий нам тоже давали, я могла убедиться в том, как неграмотно и непрофессионально мы побеждали. Вопросы провиантского снабжения решали также халтурно: первобытным обменом и собирательством, а также показанием побочных услуг населению. Хотя ведь мы занимались махровой партизанщиной! Мне приходило в голову, что у победоносной армии на марше должны возникнуть неразрешимые проблемы: вытопчет под корень всё живое. Хотя в масштабных боях, наверное, мог бы выручить ритуальный каннибализм.
Языки и обычаи, тем не менее, преобладали. Половину нашего выпуска нацеливали на таинственный и, безусловно, весьма продвинутый Эроский Каганат: язык, история от древнейших времён до середины двадцатого века, обрывки наиновейших хроник - по существу, сплошные сплетни. Эро было динанской Средней Азией плюс Малайзия: кочевой быт пустынь, пираты прибрежных вод, мудрые суфийские патриархи, женское бесправие, мужское угнетение, небоскрёбы типа знаменитых башен Петронас. Электроника, настолько продвинутая, что смогла по факту закрыть над страной небо: все подозрительные спутниковые устройства тотчас сбивались, воздушный транспорт понуждался к принудительной посадке, его экипаж и пассажиры депортировались. Говорили, оттого, что мы лет десять назад нахраписто оттяпали от Эро спорную территорию небольшой автономии. Платных туристов с другой стороны горного хребта, однако, принимали хоть с большой оглядкой, но радушно. Я лично причислила себя к невыездным.
Моих сил вполне хватало на сдачу экстерном, только вот в Лэн я не наведывалась. Отчасти специально: что там поймёшь за неделю. В Эдинере же с успехом заменяла Нойи, вышедшего из строя по причине брака. Он в своё время услаждал женщин, я теперь - в основном мужчин, хотя были и экстравагантности. Но не увлечения - по вполне понятной причине. Нет, женщины были чудесные, тем более что сами заражались её мыслями, а заразить её семенем в принципе не могли. С Майей, умершей или чудом оставшейся в живых, было примерно так, как с разбитой вазой: сложить вместе можно, срастить - никак. Это влияло на её бледные копии - с ними не было истинного разрешения, лишь множество мелких оргазмов, как у львицы в течке.
"Похоже, я забываю про своих слушателей. Хотя они ведь лишь по виду дети. Ладно, остеречься всё равно бы не мешало".
Среди мужчин было немало интересных личностей. Но лучшим из тех, кто проходил через мои руки, точнее, лоно, был Имран.
Имя его по-арабски означало "Правильный" или "Надёжный". Внешность была респектабельная: белая кожа, благородные черты лица, волосы и борода - цвета воронова крыла и приглажены волосок к волоску. Из карих глаз так и прыскал глубочайший интеллект. Чего, казалось бы, ещё желать женщине?
Имран Китабджи был журналист из породы рьяных борзописцев. Нет-нет, он не стоял с жаждущей кинокамерой в рядах оппозиции, нарывающейся на камеры совсем иного толка. Не гонялся за злободневными и густо наперченными сплетнями; не брал, как у нас говорят, интервью из-под топора. Периодические издания, в которых он соизволял отметиться, слыли консервативными и проправительственными. Статьи и заметки были выдержаны в спокойно благожелательном тоне, какой приличествует блестящему стилисту. Однако поднаторевший читатель умел углядеть в тексте одну-две закорючки, похожих на свиной хвостик, прицепленный к месту, где у ангела сходятся концы сложенных крыл, - и эти закорючки сводили на нет все его (текста и/или читателя) благодушие и умеренность. Ибо законопослушное перо обмакивалось в природную жёлчь и дёготь, незаметно подмешиваемый к мёду официальных славословий. Бумага всё это хоть и выдерживала, но готова была отравить читателя, как незабвенная книга о соколиной охоте, описанная Дюма в "Королеве Марго" - короля Карла Девятого.
Благодаря одному из таких литературных перлов мы с ним и сошлись. К забору моей академии притулилось небольшое "знаковое" кафе, где можно было в перерыве между лекциями перехватить сэндвич-другой. Называлось оно "В глубоком Эзопе" (снова литературная и языковая перекличка с рутенским) и для Имрана, должно быть, служило метафорой его собственного творчества. Он захаживал сюда, чтобы скромно порушить закон Мухаммада: заказать графинчик ананасного ликёра и призвать к его распитию какую-нибудь симпатичную даму из завсегдатаев (завсегдатаиц, завсегдатаек)? Меня он, как заявил тогда, заметил оттого, что я тихо ржала в кулак над слезливой передовицей о детских приютах, вышедшей из-под его эпохального пера.
Называлась статья "Где он, дом бедняка?" В ней государству Эро объявлялась анафема за то, что там существует так называемый "налог на нищих" неотчуждаемая земля, облагаемая податью в пользу неимущих, а, значит, сами эти бедолаги мыслятся неистребимой деталью эроского социального пейзажа. После преамбулы автор обрушивался на сирот - вернее, то обстоятельство, что в богатой стране нет ни одного сиротского приюта, иначе - орфана или Дома Ребёнка, как это принято в цивилизованной стране, а, следовательно, имеется налицо множество беспризорных. Несколькими абзацами ниже автор выражал беспокойство по поводу малолетних эдинерцев, отправленных по ту сторону гор якобы в новую семью, но на самом деле - для пересадки их органов усыновителям. В особенности одушевлял его факт, что парламентские депутаты сразу после публикации закона против импортации сирот взяли себе каждый по спорному младенцу, иные - сразу по два.
- Чему вы смеётесь, милостивая ина? - спросил Имран. Он сидел за соседним столиком, так что заговорить со мной было в любом случае легко.
- Изворотливости авторской логики, - ответила я. - Из существования вакуфных земель выводится наличие нищих. Из не-существования сиротских приютов - опять-таки наличие сей реалии, тогда как естественно предположить её отсутствие. У нас тут, слава Тергам, свои мусульмане в наличии: ручные, интегрированные в общество...
Мысленно я добавила: "Например, мой аньда Керм, у которого карха в ножнах редко залёживается".
- Так что я знаю, - говорила я тем временем. - Исламское правительство тратит вакуфные деньги на самые разные нужды общества, поэтому сам вакуф неизбывен. Сирот в исламе попросту нет - там мощная система родства и культ ребятишек, так что был бы младенец - а руки, чтобы принять его с земли, найдутся. Но вот повальное распределение деток по приказу свыше явно пахнет чем-то нехорошим. Помусолят и бросят.
- И огласки на сей раз не будет, - он кивнул.
- Думаю, что нет, - отозвалась я. - В смысле что да. Ибо на что нам даны порох в пороховницах и жидкая сажа в чернильницах? Зачем оттачивать калам острее кинжала и почему сунна говорит, что кровь воина ценится дешевле чернил учёного?
- Вы задаёте слишком пафосные вопросы. - Он рассмеялся и поднялся с места. - И, разумеется, знаете меня в лицо.
- Да, - подтвердила я. - Но только в лицо - не более.
Если учесть, что диспозицию сцены выбирал и создавал он, ясно, чем и где всё закончилось.
Теперь мне кажется, что вся эта сцена была подстроена далеко не во имя ловли бабочек сачком.
Любовник он оказался беспрецедентный даже на мой вкус и взгляд. Некая укороченность делала его неутомимым, фантазия - изощрённым.
Он отточил моё понимание исламских имён: какие отличаются от христианских огласовкой (Иосиф, Юсеф - Юсуф), какие дают аналог. Его собственное имя ставилось вместо библейского Иоаким, Яхим, и обозначало мужа Анны, матери Девы Марии, иначе Марьям бинт Имран, но неожиданно расширялось. "Имран" обозначало и прадеда Иисуса, и мощный род, нежным отростком коего был пророк христианства. "А вот имя вашего батюшки - Эно, Энох, Енох - передаётся у нас как Идрис. Как и библейского Еноха, Идриса взяли на небо живым, только что в Коране это погуще расписано.
("Ох, вот этого намёка бы моим ребята не нужно, распинаюсь прежде времени. Хотя язык бывает мудрее головы".)
Он не ревновал к иным моим приключениям: вербовать в армию единомышленников можно и так.
- По всему выходит, Имран хотел вас улестить? - спросил Дези.
- Пожалуй что и так.
- А другие партнёры друг к другу не ревновали?
- Малыш, когда в джунглях жажда, звери соблюдают водное перемирие. И никто не думает гневаться на родник за его изобилие. Ты никогда не жил в Динане...
"Но ведь может быть, что и жил. Как-то слишком пристально мальчик интересуется..."
- Нигде так не прочувствуешь разнообразие мужского пола, как в телесной любви. И женщины тоже все разные - точно цветы в роскошном букете. Вон, святая Феврония сказала вожделеющему боярину, что вода в реке одинакова, черпни ты её с правого или с левого борта лодки. Видать, мало она себя ценила. А, может быть, хитрила, чтобы на неё не набросились...
- Прямо в воде, - хихикнул Дезире. - И не перевернули бы саму лодку в порыве страсти. Однако ведь говорят же японцы, что один цветок лучше, чем сто, передает великолепие цветка. Зачем излишествовать?
- Экие слова ты знаешь... Да просто ради того, что у любого великолепия миллион граней. Сто цветов - сто пределов земной красоты.
- А Дженгиль что - не ревновал в своё время? - спросил Рене.
- Разве у него были основания?
- М-м. как правило, успешно обходятся и без них. - Он кивнул на Дезире - тот полушутя нахмурил брови.
"Джена было слишком много в мире. Он доставал моих людей ещё на марше к Великому Городу. Поначалу мы нарушали негласное правило: не брать ничего без спроса и украдкой. То есть ни я, ни Керм такого не делали, а те бойцы, что из местных, предупреждали, что никак нельзя. Но разве голодное брюхо слушает увещания?
Однажды двое моих всадников утащили овцу из отары: думали, спишут на волка. Не привело их в чувство и то, что добрая половина тех дружков, которых они угостили своим кулешом, отказалась есть. Никто из тех, кто ел, не проснулся от утренней побудки: перерезано горло, на лбу или щеке тем же кинжалом выведена буква D. Дженгиль.
И это уже когда мы, можно сказать, сотрудничали и выручали друг друга живой силой".
Та-Циан улыбнулась и вздохнула. Одиннадцать человек, но, что и говорить, не самых лучших: не теперь, так позже бы подвели. К тому же наш "Меч для неправедных" принёс своего рода извинение. Так же тихо, как резал двуногую скотину, подобрался к командирской палатке, пришпилил к ней записку:
"Если угодно моей судьбе и приятно моему второму сердцу - согласен быть двенадцатым".
Клинок был едва ли не тот самый....
Вот и думай теперь, что это значит да как поступить.
И всякий раз такие подколки. Это и была любовь? А то, что я на них отвечала, - основание для того, чтобы числить меня в своём личном имуществе?
- Но вы ведь продолжали общаться? - упорствовал Рене. - Вот вам и повод.
- Вижу, вы оба напрашиваетесь на очередную байку, - Та-Циан усмешливо качнула головой. - Ладно, слушайте.
Всё в Эдинере и без меня шло своим порядком. Загородный домина стоял и прирастал службами и цветниками, постепенно там развелся полный и беспривязный "дитятник". Щенки сменили молочные зубы и теперь вовсю росли и обучались: самого умного я назвала Китмир, в память о предке. Исправно держался стремени Бахра или моей ноги, наводя страх на неприятелей, отличал опасные запахи от неопасных, а в эдинерском доме, когда я брала его с собой, вёл себя чинно, как английский лорд. Стоял за ним или не стоял Дженгиль, такой дар был драгоценней любых бриллиантов и даже, может быть, той алмазной розы, что скрытно сияла в моём перстне. Экзамены я сдала и дипломную работу защитила с непредвиденным успехом: как помнится, последняя была связана с сопоставлением корней староэроского и древнемонгольских языков, а все мы держали курс на запад.
Моим западом был Лэн-Дархан.
На первый взгляд, изменилось там немногое: лавок поуменьшилось, но торговали они бойчей, чем в самый первый мой визит. Кремник стоял, колокола били и по временам играли, муэдзины распевались с мечетей - как говорили, то прокручивалась хитроумная электронная запись, что заставляло подозревать просвещённое эроское влияние. Закутанных женщин было не видно, впрочем, гололицые скромно держались в тени. Вокруг Дома с Остриями разбили сад и роскошные цветники. На фасаде появилась родонитовая табличка с арабской графикой: то явно были стихи, для понимания которых не хватало либо моих скромных познаний, либо нахальства. Я имею в виду памятник, что я заказывала in articulo моей mortis, но благодарные жители влепили ещё при жизни. Хотя это не помешало мне получить в особняке славную комнатку с отдельным выходом в сад.
Каорен тоже был здесь и правил по сути единолично: Шегельда сменили, хотя в профессуре оставили. Первое, что мне предложил старый знакомец, - полюбоваться на его кузницы и его оружейные мастерские, которые, понимаете ли, процветали. В основном за счёт холодного оружия и лёгкого доспеха: последний который он изобретал и совершенствовал всю жизнь, видя в нём романтического преемника нынешних пуленепробиваемых жилетов.
Что до всяких там сабель, спад и стилетов, то следует учесть, что истинный горец, хоть ты обвешай его огнестрелом с головы до ног, будет тянуться к "погибельному железу", как ребёнок к яркой игрушке, и без конца совершенствоваться во владении хотя бы из любви к искусству. Опять-таки стреляться здесь не принято: если уж дуэль, то на клинках. И не во имя смертной обиды, а для-ради весомого заклада. Ведь неровён час, самого обиженного прикончат - какое уж тут удовлетворение. Кстати, искать гибели противника считается непристойным, хотя само по себе - да, случается. И секунданты спорящих не дерутся, как в прежние века в Европе. Какие они тогда свидетели? Так, заинтересованные лица. Мы, островные, народ практичный.
И вот представляете себе - стоило мне выехать из горной столицы не как въехала, по рельсам, а чин чином, во главе конной кавалькады и стремя в стремя с Као, так меня встретили, словно господаря Дракулу после пяти лет турецкого пленения.
Нет, не в приснопамятном Лин-Авларе: у моего друга, как и у меня самой, было в горах не одно пристанище. Но до тех пор мы пересчитали с десяток селений, спрятанных за двойной каменной стеной: вовне - сухая кладка, изнутри - бетон, армированный вражескими копьями и дротиками.
Везде, чтобы войти в узкие воротца, надо переступить высокий порог, так что твой конь или попеременно сгибает ноги в локтях и коленях, будто цирковая лошадка, либо прыгает с места, тотчас напарываясь на второе такое же препятствие. Так что кавалерийская лава никак не катит.
К нам всякий раз посылали самую красивую девушку из местных, и она торжественно переводила мою игренюю полукровку через оба порога. Насчёт девичьей внешности, однако, могу и соврать. Хороши на лицо они безусловно были, лиц им прикрывать целиком не полагалось. Но вкусы бывают разные. Но что до Грайне, тут я могу поклясться своим гипотетическим бессмертием: равной ей не было. Почти что динанская Кинчем - победительница в сотнях соревнований, оставлявшая далеко за флагом в равной степени кобыл и жеребцов. Только что Несравненная воевала на одних ипподромах.
Один недостаток был у Кинчем: умерла рано. Один-единственный порок был и у Грайне: это была "всехняя" лошадка, в точности как я раньше была "всехним дитём". Любой мог сесть на неё верхом и поехать. Старину Бахра специально приучили ко мне, чтобы не подпускал никого другого. Но ведь не потянешь же коня через всю равнинную землю! Вот мне и подарили на время эту кобылу, названную по имени героини кельтского эпоса.
Вот. Наших скакунов обиходили, потом повели в главную залу и накормили нас самих. Хотя что тут жаловаться - дали руки помыть, лицо обтереть, нарядили в самое почётное. На мне, как помню, было обмятое по фигуре горское платье: коричневый замшевый сарафан с разрезами по бокам, под ним просторная рубаха и шаровары до пят - шёлковые, как же иначе. Модного цвета выгоревшей соломы. Широкий пояс усеян железными бляхами, такие же наручи широки, как у здешних мужчин: запястье укреплять, руку тренировать для удара.
Усадили за общий стол всех, даже и Каорена, в середине, а меня - с краю и напротив единственного пустого места.
- Одели в старое, усадили на обочине. Как же вы говорите - королевский почёт? - слегка поднял брови Дезире. Такую мину строят, когда ответ уже известен, но хочется услышать объяснение.
- Если почётное платье не с иголочки, значит, давно пожаловано, - пояснила Та-Циан. - Такой вид у него, по крайней мере. Или неизвестно с чьего плеча, но уж точно не от простого человека. Одеваются, кстати, в горах оба пола сходно, только женщины, как в моём лесу, украшаются серебром, а мужу одно железо пристало. Золота же пророк Мухаммад не любил и другим то же завещал.
А местничество здешнее я, как и вы, поняла не сразу. Ну да, в глубине и в центре сажают оберегаемых, но вовне и с краю располагают тех, от кого ждут защиты. Символ и в то же время игра: мирное же время настало. Только вот кого мне тут в пару назначили?
Такие дела. И знаю, как говорится, и не знаю, и чаю, да вместо него один кофе дают. Хочешь пей, хочешь подавись, а спиртного не положено. То есть до того, как один из пришлой братии заказ не сдаст, а другой не примет. Тогда и обмыть сделку не грех, более того - грехом будет как раз обратное.
Сижу думаю. Сижу ем - можно подумать, в кои-то веки на сытном пиру оказалась. Первая перемена прошла, вторая вот-вот подступит.
И вдруг - цоканье копыт по плитам двора, только что пыль в пиалы да блюда не полетела. Стало быть, порог им не помеха - по двое всадников в ряд и в лад его перепрыгивают. А всего их шестнадцать и один - по дэнским меркам свита достойная. И все в буро-зелёных плащах с куколями.
Подали им, как и нам, широкую чашу с утиральником. Указали места. И, смотрю, садится предводитель прямо напротив меня. Кивает с важностью. Я отвечаю. Во время еды говорить не принято, если не свадьба и не похороны.
Дженгиль. Самостийное братство. Ну а как же: такие они с Каореном друзья-приятели - не разлей их вода. Ни запить, ни зажевать, как мы с Дженом сейчас делаем... Вместо чего? Вместо того, чтобы на шею кинуться? Да с чего бы это?
Отдали честь угощению. Тут старшина говорит:
- Просим высокую ину Та-Циан Кардинену и высокого домана Дженгиля оценить, что наши мастера сотворили по их просьбе и приказу Каорена-ини.
Вниз вела винтовая лестница, по ней сначала спустились двое Дженовых младших, а потом и все мы. Там был цокольный зал, вдвое больше пиршественного. А там за стеклом шкафов, в старомодных витринах, вразброс по столам лежало оружие. Не для торговли, для величания: клинки всех форм и размеров, боевой конский прибор, ружья с ложами, увитыми металлической нитью, и чеканкой на стволах. И как контраст - новое оружие, куда проще видом, но выполненное с той же мерой красоты и изящества. И рядом явно Каореновы любимцы: странного вида, как бы полупрозрачные от полировки, тонкие кирасы, шлемы, поножи и наручи из металлических пластин. "Только совершенная форма в полной мере выявляет искусство творца, лишь предельная простота говорит о дерзости замысла, поистине на пределе возможностей человека". Кажется, это я цитирую, но кого?
Тогда, положим, лишь досада была в мыслях: у моих всадников такого не было сроду, можно пари держать, такую броню не всякая пуля пробьёт. А вот Дженгилю, полудержавному владыке и едва ли самозваному легену, такое спасибо если за треть настоящей цены отдают.
О чём я думала, то, между прочим, не угадывала, но знала в точности.
И то, о чём я размышляла, в точности же отразилось на моём лице.
Потому что сам Джен нарочно спустился сразу же после меня - в том порядке как нас за столом выкликнули. И говорит мне на ухо, но так, чтобы слышали все:
- Нравятся высокой ине, танцовщице во имя Тергов, эти кастаньеты? Могу уступить: хоть четверть, хоть половину, да хоть все, "коль на свадьбе своей уделит мне она только танец один, только кубок вина".
- Маловат твой заклад, лорд Лохинвар, - отвечаю. - И Вальтера Скотта ты передал не сказать чтобы точка в точку, и говорят у нас, что меч - дело чести, а броня - ухватка осторожного. Какую из половин своей доли ты мне предназначил?
В каждом нашем слове прятался десяток, и не все свои скрытые смыслы улавливали мы сами.
В верхнюю залу все вернулись, думаю, порядком охмелев - не от хлеба, от зрелищ. Кубки нам уже наполнили: обряд соблюсти. Ну, Джен, даже не садясь на место, принял в руку свой бокал - серебро с чернью, - пьёт и говорит:
- В честь высокой ины Кардинены, держательницы крепостей и владетельницы городов!
Я уж было подняла в ответ свой, но вспомнила. Да...
Вынимаю сосуд у него из пальцев и касаюсь края губами. И отвечаю:
- В честь высокого домана Дженгиля, что держит на одном себе и за одним собой горы!
А потом стали мы передавать вино из рук в руки, словно любовники. Только речи наши как начались с дерзновений, так и продолжались. Прочие видели, что мы друг друга подзадориваем на некое безрассудство, но мешать такому у нас не принято.
Под самый конец он, помню, меня королевской лесничихой обозвал. Из тех, думаю, что мешают охоте на красного зверя. А я Джена - пастушком с волчьей свирелью. Вроде как и логики особой не заметно, только я не любила, когда мне лишний раз напоминают, чьей жены я родная дочка. А между пастухом и пастырем разница будет подлинней мужской свирели.
Вот Дженгиль и стукнул донцем о столешницу вместо того, чтобы в под конец осушить. Недопитое вино едва через край не плеснуло. Я же подняла, выпила остаток и опрокинула бокал себе на ладонь: в смысле что последнее слово за мной. В ямке блеснула алая капелька и протекла струйкой.
И говорю:
- Мне обещали один заклад - я беру другой. Кто свидетельствует?
Каорен тут как тут, разумеется. В каждом чане с суслом затычка.
- Я, - отвечает. - Чего ина Та-Циан желает от домана Дженгиля за танец со сталью?
Разумеется, он всё слышал и понял, причём куда лучше нас самих. Такая натура сложная.
- Двух недель его жизни, - отвечаю. - И чтобы никто в мои дела не мешался.
Джен кивнул, подтверждая согласие.
- А каков заклад даёт сама ина?
- Чего высокий доман от меня захочет - исполню. Но лишь один раз.
Наш общий приятель только кивнул и говорит:
- Играйте. Здесь и сейчас. Завершение пира достойное.