Хвала Тебе, Господь, в Твоих твореньях.
Ты создал Брата-Солнце, что сверкает
Могучим блеском с неба, день даёт нам
И образ Твой напоминает видом
В своём закате - смерти - и восходе.
Хвала Тебе за Месяц со Звездами;
Как ясно с неба льют они сиянье!
Хвала Тебе за Ветер, Воздух, Небо,
За Облака, за всякую погоду,
Что Ты даёшь как знак земного братства.
Хвала за кроткую сестрицу нашу Воду,
Звенящую, прозрачную, как слёзы.
Хвала Тебе за то, что братец Пламя
Твоим веленьем освещает ночи,
Такой красивый, яркий и могучий.
Хвала Тебе за Землю, нашу матерь,
Которая нас на себе покоит,
Копытом и подошвою ранима:
Но всё же нам плоды свои приносит,
И травы разные, и пестрые цветочки.
За Смерть хвалю Тебя, Пресветлый Боже,
Сестру могучую, которой не избегнет
Никто живущий. Горе тем, кто встретит
Её в грехе, но кто свой Путь исполнит -
Тех встретит Смерть, раскинувши объятья.
- Вот, - сказала она беспомощно. - Только не надо запоминать: я добрую половину сходу сочинила, а другую переврала.
- Но разве всё то, что когда-либо произнёс и спел человек, не принадлежит одному Всевышнему? - спросила хрупкая девушка. - Разве человеческое творение - ни россыпь искр Божьего костра? Я средняя сестра Каннафис, запомню твоё имя, сэниа Галина, даже если оно будет позже начинаться с "Ка".
- Калина-малина, - рассмеялась толстушка. - Мне тоже песня полюбилась, так я и без натуги спомню. И без моего вестского говорка. Знакомы будем: я малосестра Карди.
- Ну, опамятовались? - сказала тут мать Кастро. - Умилились в душе? Тогда вперёд, к светлому завтраку!
Еда прибыла в ту самую минуту, когда Галина почувствовала, что её орудие производства весит пуд, а желудок и кишки пищат с надсады. Кухонные девушки приволокли два бака, установленных на колёсной раме, стопку мисок и ложки. В одном баке была овсянка, густая и сытная, в другом, с подвешенной на цепи кружкой, вода.
- Сестры, не забыли? Сейчас пейте вволю, но днём воду не глушить, - предупредила приоресса. - И жажду не утолите, и ноги опухнут. Влажной тряпицей во рту протереть - это можно. А ты, сэниа...
Она положила руку на плечо Галине.
- Свою здешнюю миску с ложкой забери с собой, и пойдем-ка отсюда. Ещё с непривычки жилы потянешь. Я тебе другое дело покажу. Да не тревожься - ты не из тех рутенцев, которые не узнают честной работы, даже если она схватит их за жопу да ещё и свистнет в придачу. Им всем лишь бы торговать и торговаться. Выслеживать красивое, а не создавать.
- Ты к лошадям, как Орри, привычна? - спрашивает приоресса по пути в клуатр.
- Брала прокатных коней на центральном ипподроме. Ну, где соревнуются верхом и на таких тележках-каталках за ставки. Деньги.
- И хороши были?
- Ох, не думай, матушка. Кто ж неумёхам кровных жеребцов подседлает? На клячах тренировались.
- А здесь, когда приехала?
- Папа не давал. Только однажды, когда в Готию вёз.
- И как в седле сиделось?
- Примерно как корове на диване.
- Моряне таковы же. И сами сотворены из солёной водицы, и лошади их. Тебе читали о ба-нэсхин и ба-фархах? Вот послушай:
"Как многие, кто всю жизнь проводит у моря, его Дети - превосходные ныряльщики. Они могут задерживать своё дыхание на неопредёленно долгое время, иногда без видимого вреда для себя набирая солёную воду в легкие и тем самым утяжеляя свою плоть. Выйдя на берег с добычей, они почти так же легко от воды избавляются. "Пьют море" для утоления жажды эти люди с той же пользой для себя, что и пресную воду. Я так думаю, внутри у них есть некий малый орган типа железы или второй печени, который фильтрует, извлекает или расщепляет горькую соль, но мы не смели подступиться с ножом даже к покойникам. В том сродни им их возлюбленные сородичи, именуемые морскими лошадьми, или ба-фархами: огромные животные, что дышат воздухом, но постоянно пребывают в воде или под нею. Когда всё спокойно, ба-фархи играют, выделывая прыжки, колеса и пируэты, и невозможно представить зрелище прекраснее, чем сия живая сталь, сия подвижная ртуть, изогнутая, точно сабля. Огромные чёрные тела, будто покрытые скользким лаком, глаза сощурены в лукавой усмешке, из воронки наверху изредка вылетает фонтан - гордый плюмаж в виде водяного пера. Но это и почти абсолютные убийцы, что неудивительно в мире меньших наших братьев; хотя милосердие им также свойственно и вообще иногда кажется непостижимым... Хотя и правда: нечто в ба-фархах воистину целебно для человека.
И вот я ныне думаю: можно ли поименовать скотоложеством ту теснейшую близость, что возникает между Морскими Людьми и этими созданиями? Когда сливаются не семя и не тела, а слюна, слизь и слезы человека и зверя - и оттого человек обретает непревзойденную телесную мощь вместе с умением пребывать в чуждой ему изначально стихии, а зверь - гибкий разум и способность к членораздельной речи?"
- Это брат Джунипер?
- Угадала.
- Мне показывали другие отрывки. Как-то странно, отчего у него речь зашла о фурри...
- Что ты имеешь в виду?
- Зверей, покрытых шкурой или мехом. Наделённых к тому же сильным разумом, похожим на человеческий.
- А. И способных с ним сношаться, - хихикнула мать Кастро совсем по-девчоночьи. - Имею в виду - не просто плотски, но с помощью пригодных для такого дела органов. Какие вы, землянцы, непонятные: везде умеете углядеть подвох и запутать его в словесах и выразительном молчании. А ведь тот же святой Франциск не одну только травку воспевал, но и тех, кто на ней пасётся. И охотников за пасомыми. Одно время в друзьях у него ходил Братец Волк.
- В Рутене с недавних пор поумнели. Перестали навязывать животным то, что свойственно одним людям. Разум - но другой. Сотрудничество - но неполное: дельфины спасают людей, принимая их за своих детёнышей или гибнущих сородичей. Я о таком читала.
- Одно дело - читать, другое - смотреть. Я вот своими очами зрела, как боевые ба-фархи пытаются помочь явным своим убийцам. А ведь по землянским меркам это скорее Orcinus orca, косатки, или даже Delphinapterus leucas, белухи, чем афалины. Они двуцветны, у них нет верхнего плавника и размером всяко больше этих бутылкорылых. Хотя кони - это с самого начала значило, что на них лезла всякая двуногая водяная мелочь.
Галина затрясла головой:
- Не понимаю. Только и читаю, что моряне ростом с подростка. Или ваши предки были великанами, или ба-нэсхин подросли?
Вроде как последние могли подрасти. Знаешь, моряне с недавних пор едят больше мяса и по тяжкой земле дольше расхаживают. А земля-то наша их ой как вниз тянет, вот и полезли вверх из упрямства. Утяжелили шаг. На плотах и палубе своих лодчонок, однако, гуляют - как танцуют. Хотя истые моряне, те, что в Готии, земной тверди почитай что и не касаются. Оттого и полюбили на ней и те, и другие больше всего то, что больше всего сходно с волной и заодно с побратимами: земных коней.
Стоило ли удивляться, что после таких рассуждений обе они угодили прямиком в конюшню?
Едва женщины вошли внутрь, обойдя карету с опущенными оглоблями, как лошадиные головы, находящиеся по обеим сторонам довольно узкого коридора, дружно повернули к ним печальные морды.
- Э, нет, ребятишки, - ответила мать Кастро. - Две мерки запаренного овса - и будет. Остальное доберёте на прогулке. Тут, моя сэниа, одни аристократы пребывают: племенные на развод, чистокровные скондцы под седло. Ну и твоих буланок пока здесь разместили. Рыдван снаружи - они под надёжной крышей. Оцени, как тут чисто. И крытый манеж на случай непогоды имеется, и комнатка для конюха, который ночует.
Запах внутри стоял выразительный, но Галина удержалась от реплик по поводу участи бедного парня. Или там девицы, в связи со спецификой хозяйства.
- А остальные где?
- В табуне или на леваде. Леваду сама видела, когда ехали, А косяки пасутся на равнине, отсюда редко видать. Полудикие, у каждого хозяина свои девки. Ну и жеребчики с кобылками. Если надобится для случки или в телегу запрячь - арканом отлавливаем. В этом моряне нам лучшие помощники. Покормить хочешь?
Галина даже чуть вздрогнула: представила себе, как бегает по вереску с куском присолённого хлеба в руке.
- Де нет, не туда смотришь. Вот, бери, - мать Кастро вытащила из кармана рясы морковку, обтёрла, подала навстречу ботвой, словно кинжал - вперёд эфесом:
- На поле мимоходом выдернула. Вот, поплюй, шоб тобой пахло, оботри и дай тому, кто на тебя всех лучше глядит. Кулак только не зажимай - знаешь? Хватанёт вместе с пальцами.
"А какой лучше? Все такие подлизы".
За дальними воротцами крутился на месте, грохотал кормушкой светло-рыжий жеребец. Срывался на гортанный взвизг, потрясывая арбалетом... Кажется, есть такой раблезианский жаргон.
"Кроме этого. Вот кто если убьёт, то навсегда".
А губы уже с готовностью шептали:
- Золотце моё самоварное, сусальное да слюдяное. Что ты бесишься, разве хорошие люди так себя в конюшне ведут?
- Это он твою буланку в охоте почуял. И пожилая кобыла, да при ней вообще мерин. Что ли, не знала?
- Что ж не увели, - пробормотала Галина словно между делом.
- А и увели как раз под вечер. Орри. Говорит, малость поколдовать придётся. Запах перебить или иначе. Вот такие они, ба-нэсхин наши.
Золотой жеребец внезапно затих, поглядел горячим глазом, просунул морду сквозь решётку. Как-то враз Галина оказалась рядом, а морковь - на зубах жеребца. Хрупал, обдавая раскрытую ладонь струйками влажного дыхания.
- Ох, - удовлетворённо сказала монахиня. - Как это ты умеешь с мужиками ладить.
- Сама за собой не знала и не верила. Не на ком было убедиться.
- Говорил кто?
- Вроде как. Подвирали, думаю.
- Не скажи. Вот какое имя бы ты дала этому шелапуту?
- М-м? Ну... Деспот, рыжий, да ещё амулет из морского камня...
Галина замялась, но вдруг выпалила:
- Сардер.
- В точку! - хлопнула в ладоши приоресса. - Была у нас гостья, схоже с моими сёстрами названа. Игна Карди. При ней жеребёнок на ножки встал.
Тут по проходу загрохотали копыта. Орихалхо вёл под уздцы их буланку, грациозно уклоняясь от благожелательных морд, что свешивались со всех сторон едва ли не гроздьями.
- Мать Кастро, я Данку верну в денник рядом к Марто. Теперь покойно будет.
- Да уж, - хмыкнула та с пониманием. - Пока тебя всю ночку носило, получилась иная расстановка приоритетов.
И удалилась, шурша подолом по сену, бросив напоследок:
- Теперь тебе, девица, и без нас работку выдумают.
После её ухода Орри и Галина некоторое время мерили друг друга взглядами. Потом он резко произнёс:
- Хотите и дальше владеть - надо подсёдлывать буяна и выводить. Сэнья сумеет?
- Не знаю. Даже где у них сёдла, не видела. Помоги, ладно?
Морянин улыбнулся:
- Сэнья - пока не воин, но скоро им станет.
- Путаешь что-то, ну ладно: воин чуть получше прямого убийцы. Я же помню твои слова.
- И помните на здоровье.
Куда-то сходил, вернулся с уздечкой в руках и седлом на загорбке.
- Станьте в денник рядом со мной. Чтобы он вас видел.
Надел оголовье, бросил седло на холку, подвинул, словно бы одним пальцем затянул подпруги:
- Становитесь в стремя. Путлища я подгоню.
О том, чтобы подсадить в седло, речи даже не заводилось. Пришлось со скрежетом управляться самой - хорошо ещё, что рейтузы поддела под юбку. Только вот обтянутые трикотажем коленки все одно торчали вперёд, словно пара вагонных буферов.
Орри хладнокровно заметил:
- В монастырских башмаках верхом ездить опасно - каблука нет. В стремя провалишься. И переменять уже нет времени.
Ибо Сардер уже неторопливо тронулся к входным воротам конюшни. Орихалхо бросил на мерина узду и чепрак, вспрыгнул поверх прямо с пола.
Догнал, улыбнулся:
- Вы красиво держитесь.
- Льстишь. Тёлушка телушкой. Юбку вон на коленях расправь, будь другом.
И сама понимала, что нет - не льстит никак. Посадка у неё выработалась куда лучше ожидаемого. Сардер, умница, тоже подстраивался. Вот типус - за лакомый кусочек признал. Или принял.
С шага перешли на рысь: тоже достижение - если задницу враз не отобьёшь, в седле танцуя. Вверх-вниз.
Орихалхо выехал вперёд, смеясь, положил руку ей на колено, повёл кверху:
- Складок мало на подоле, тянуть будет. Кинжалом разрезать?
И что-то жаркое опахнуло ей не одни ноги - грудь, лицо:
- Не надо. Сама как-нибудь.
Отчего-то белозубая улыбка померкла.
- Сэнья не воин. Боится гибельной остроты.
- Я же говорила, а ты всё не веришь.
И хлопнула коня по крупу, обогнала, обогнула здание монастыря сбоку.
Очнулись оба всадника, когда кони сбавили шаг, пошли по тропе меж кустами. Подруги увидели, разогнулись в спине, замахали кетменями и носовыми платочками. Ветер подхватил, расправил, развеял: платки, гривы, волосы, мысли - всё.
Вот они уже рядом с фиордами. Перед грудью скакунов расступаются ковыли, прыскают во все стороны кузнечики, стрекочут в висках молоточками. Беззаботное и торопливое кишение жизни в траве - словно прилив.
"Кузнец - коваль". Откуда вылезло?
- Сэниа хочет смотреть шхеры? Море? - спрашивает Орихалхо, блестя глазами.
- Хочу. Очень.
Это значило - изнутри. Совсем близко к коже.
Вода внизу, под гребнями и уступами, мерцала радужным стеклом, стекло разбивалось брызгами, жидким плескало на прибрежный песок. Шалил, крутил ветер. Неподвижно стояли острова в годовых кольцах древней воды.
- Орри, давай намётом. Вперегонки.
- Не тот у Мартико нрав. В галоп его по одной прихоти не поднимешь. Если так: сэнья поверху, я внизу? На ба-фархе?
- Ой, здорово. Только я...
"Боюсь. И конского норова, и тебя от себя отпустить".
- А это очень трудно - поладить с морским жеребцом?
- Проще, чем с тем, что на суше.
Сошёл с мерина, подставил руку под башмачок, принял девушку в объятия, Помог стреножить обеих лошадей.
И начали спускаться по первой же тропе вниз с обрыва. Как по узкой лестнице.
На кромке берега оказалось куда больше жизни, чем виделось сверху. Рядом с пещерами горели бездымные, беспламенные костры, кипели котлы с варевом, кто-то сплеснивал трос, окуная пальцы в такой сосуд, снятый с огня. Другой погружал в пламя концы стрел, третий поворачивал над ним рыбу на прутике - коптил. Разойдясь на пары, боролись. Те, кто помладше, явные ребятишки, устроили тихую кучу-малу, кишели, словно рыбёшки на мелководье.
Только по росту и поймешь, кто есть кто, подумала Галина. По одежде - никак, все полуголые на всякий-разный манер и сплошь в побрякушках. И по занятиям тоже. Пищу здесь толком готовят или нет - одни бойцовские забавы?
- Хва шалмо, - говорил им всем Орри. - Домфана Хали э хурулту маа.
- Хва шалмо, - отвечали те, мимо кого он следовал. - Фарха мовхунт.
- Что ты говоришь?
- Извините, сэнья: здороваюсь и называю ваше имя.
Снова заносчиво. Но, спасибо, хоть не деревянный болван прежних дней.
- Ба-фархи к берегу сегодня не подходят - боятся, что выбросит на мель нечаянным ветром. Надо взять лодку или плыть - плыть даже лучше.
- Я не гребу, но на воде вроде неплохо держусь. Вода тёплая?
Орихалхо улыбнулся:
- Нет. Прохладная. Как лёд на вершинах гор.
- У них - у вас купальные костюмы не приняты? Бикини-буркини эти, что ли.
- Нет. Сэниа может обвязаться по груди и чреслам, если боится, что расплещет воду своими украсами.
Издевается или как? Ну, голышом так голышом.
Галина, зайдя за уступ, разделась до бандье и келота с широким корсажем (интересно, что там делает наш пенёк?), свернула тряпки в тугой ком. Сунула в кусты, придавив сверху башмаками.
Орихалхо выступил ей навстречу нагой. То есть голый и босый - в одной набедренной повязке в два пальца толщиной и ожерелье из чьих-то зубов, самый длинный из них - кинжал. Прелестно.
Оба взялись за руки, вошли в воду по грудь. Холодно, посетовала в душе Галина. Хотя бодрит, однако - буквально сердце сжимает в кулаке. Но скоро проходит.
- Сейчас братьев приманим.
Сложил руки чашей, прислонил ко рту. Переливчатый свист поплыл далеко над морем.
Две тёмные точки почти рядом с горизонтом еле заметно увеличились в размерах, стали расти со скоростью моторного катера. Когда черно-белые существа приблизились, стало видать, что они гарцуют, словно норовистые кони.
И тела их были огромны.
- Это же слоны какие-то, а не лошади, - проговорила она.
Скорее - киты. Ба-фархи способны достигать глубины, как ваши кашалоты. Задерживают дыхание и насыщают кровь лучшей частью воздуха. Говорят, часть этих свойств они передают нам, Морским людям. Оттого нас иногда именуют 'железнобокими'.
Да, но я-то сделана из менее крепкого мяса.
- Они же приручены. Смотрите.
Поперёк туловища на обоих была надета широкая тесьма с петлями, закреплённая весьма хитроумно: вокруг пасти - кольцо, сделанное с таким расчётом, чтобы не помешать зверю использовать зубы в драке, от неё к опояске шли крепкие тяжи.
- Иногда ещё и сиденье такое ставят, вроде паланкина, - Орри снова тронул её руку. - Но это для хрупких седоков. Вы кого выберете, самку или самца? Это ведь пара.
- Орри, они на взгляд совсем одинаковые. И я их одинаково боюсь.
- Что, никак не догадаетесь, как влезть на кручу?
Орихалхо свистнул вновь, более отрывисто. Тот ба-фарх, что находился ближе и казался чуть более мелким, внезапно нырнул так, что над поверхностью оказалась лишь верхняя часть опояски.
- Так просто, - морянин рассмеялся, подплыл поближе, сел, широко расставив ноги. - Садитесь мне между рук - так безопасней. Беритесь за верхнюю петлю, она широкая. Ноги в стременные хомуты, пониже. Я кладу свои руки поверх ваших, а упоры для ног при моём опыте не потребуются.
Одним гибким движением вскочил на ба-фарха, когда тот начал уже подниматься, и обхватил девушку сзади: та же морская плоть, упругий стальной шёлк, та же неверная, податливая скользкость.
И они понеслись. Их конь уже не выделывал курбетов - нёсся в открытый океан море словно снаряд, с той уму непостижимой скоростью, которая бывает лишь в сновидении. Лёгкий мускусный аромат исходил от тела Орихалхо, обволакивал. Мускус, корица, гвоздика и имбирь - запах иных земель, экзотических архипелагов.
- Рутенцы живут в осаде моря, - говорил Орри ей в спину, - мы же здесь заключаем его в объятия и отдаёмся ему, как смерти.
Смерти, о которой Франциск говорил, а она пела.
- Ты здесь совсем иной, чем на берегу, Орхикхалхо.
- Здесь мой дом.
Морской гул в ушах отдаётся в гортани, трепещет в связках, впервые складывается в истинное имя.
- Куда мы?
- Моя госпожа хотела пересечь границу, которую Морской Народ держит по воле короля Кьяртана от принца Моргэйна от Короля-Медведя от Хельмута, сурового исполнителя в двуличневой мантии.
- С ума сошёл, - голос Галины силится, но не умеет изобразить суровость. К тому же его нынешнее "госпожа" - не прежнее "сэнья". Хурулту. Предводительница собраний. Владетельница моих глубин.
Возлюбленная.
- Орри, я не хочу так... Так далеко. Не сейчас.
- Мне повернуть?
- Да.
- Пойдём к ближнему острову. Мой друг устал от гонки.
- Я думала, ба-фархи неутомимы.
- И думала верно.
Каждое слово в их перекличке обретает иной, горячечный смысл.
Укрощённый скакун закладывает вираж, идёт по крутой дуге и поворачивается к незнакомой суше другим боком. Морянин плавно соскальзывает вниз, в воду, увлекая за собой госпожу.
То, что на Галине осталось из одежды, промокло ещё во время гонки, солёная вода вымыла из тончайшего полотна весь крахмал. Не удивительно, что оно прилипло к коже, а затем и вообще растворилось, словно папиросная бумага.
Всё же доплыла до песчаного берега она куда быстрее Орихалхо, оседлав подходящую волну - а, где наша не пропадала! Повернулась лицом, чтобы его встретить, прижимая локтями то малое, что на ней осталось.
Он встал на ноги там, где было по горлышко, выпрямился и пошёл, с некоторым усилием преодолевая силу отката. Склонил голову - обильные косы, волнистые оттого, что только что расплелись, закрыли его спереди почти до колен.
Так они стояли друг против друга, и стискивали руки, и перебирали пальцы, и касались дыханием, и никто не смел начать первым.
Неожиданно Орихалхо чуть отстранился и одни взмахом отбросил волосы назад:
- Мне надо сказать сэнье. В одной из стычек меня ранило, и пришлось вырезать матку. Этот шрам оставил хирург.
В самом деле, от пупка до судорожно стиснутых ног шла еле заметная бороздка, чуть менее тронутая загаром, чем тело.
Галина еле сдержала абсолютно неуместный смех. "Они же - иной народ, чем я. У них иначе. И сложение тела, и процент искренности".
- У меня ведь тоже нет кое-чего из тех прекрасных вещей, которые тебе достались по наследству. Сочтёмся?
Когда начинается любовная игра, передать её умными словами невозможно. Перевести то, что говорят руки телу всеми своими десятью пальцами - близко к кощунству.
- Косы сэньи - водоросли на мелководье.
- А твои - грозовая туча над озером.
- Шея сэньи - водомёт из уст ба-фарха.
- Твоя - храмовая колонна.
- Плечи сэньи - трепет сложенных крыльев.
- А твои - двойной уступ, нагретый солнцем.
- Груди сэньи...
- Не так. Скажи - "твои груди".
- Твои груди - как у кормящей ба-инхсан: колышутся, едва тронешь.
- У тебя же - как у девчонки-подростка. Можно обе накрыть ладонью.
- Сосцы твои - земляника на лугу. Наполняют рот сладостью.
- Твои - живая терпкость терновой ягоды.
- Пупок твой - напёрсток с розовым маслом.
- А твой выступает, словно крошечная раковина багрянки.
- Живот твой похож на небесный купол.
- Твой - выглаженный морем нефрит.
Пальцы рук сплетаются и расплетаются, скользят вниз по бёдрам. Орихалхо укладывает свою Гали на моховую подушку - откуда здесь, на камнях, такое? Упирается лбом ей в предплечье.
И уже обоим не до слов и сравнений. Тем, что они видят, что ощущают сейчас - не меряются.
- Как чудесно. У тебя гладко - у меня гладко. Твой pene - как у перепуганного и лукавого мальчугана. Дразнится из-за губ, словно язык.
Галина знает, что моряне показывают наружу не больше, чем надобно: чтобы море не коснулось своим холодом.
- А твой - и ещё меньше, - дразнится он. - Смотрит на меня из уголка одного-единственного ока - того, что под ним внизу. Веки чуть припухли от слёз, одна уже готова скатиться книзу. Зрачок в змеином веке открыт, словно хочет вместить в себя меня всего.
- Мы отыскали различие. Орри, я ведь боялась. Ты видишь - у меня до тебя никого не было.
- Не вижу. Не понимаю. А, это то, что кажется плёнкой на глазу кобры? Бояться следует тому, кто отверзает, а не той, что раскрывается. Такое у нас присловье.
Нельзя спрашивать - почему. Нельзя больше говорить. Лишь закрыть глаза от нежности и отдаться теплу другого. Обхватить стан, прижать к себе его ягодицы, бёдра...
Не так, как другие мужчины. Проникает и не движется внутри. "С меня кажется довольно, сэнья". "И с меня". "Это моя сила, сэнья". "Это моя слабость".
Внезапно Орихалхо отстраняется. Весь.
- В тебе слишком обширно. Мы забыли вознести хвалу твоей двудольности.
Поворачивает её на живот - и замирает. Его кинжал свешивается с груди, бьёт Галину по лопаткам.
- Что там - у меня спина в чём-то белом? (Глупые школярские шуточки.)
- Н-нет. Прости.
В голосе - лёгкое холодное дуновение, еле заметное. И тут же в непонятной, невнятной ярости Орихалхо направляет свой миниатюрный стройный член меж тугих округлостей, ритмично бьётся, тотчас меняет цель, оба кричат в один голос - и чужая тягучая соль, своя липкая кровь заливает Галине всю промежность.
Отделяются друг от друга, падают навзничь, не размыкая рук.
- Орри. Что ты так глядишь - тебе было страшно?
- Уничтожать девственность - всегда страшно. От этого рушатся и создаются миры, уничтожаются многие вероятности и рождаются новые.
- Теперь мы любовники?
Орихалхо поворачивает голову, смотрит сияющими глазами:
-Считай как хочешь. Я сделаю по твоей воле, как только что - по твоему желанию. Шаг за шагом.
- Хорошие дела - сама, видите ли, на себя накликала! А если я забеременею?
И сама звучно хихикнула - такой показалось чушью. Ну конечно, древние вертдомцы писали о междурасовых детях, кажется, даже присловье такое в народе имеется - "крупица морянской соли".
Он снова улыбнулся:
- Если женщина тяжелеет, не желая, не ведая и не думая о том - она считается изнасилованной. Я могу бояться такого. Ты - не должна.
- Я-то как раз. Струхнула, как клуша над выводком. Что твоя душа от меня отдалится.
Снова глядит глаза в глаза, смеясь:
- К кому - к Барбе? Он считает ба-нэсхин людьми во всём, кроме этого. Но дружбы он поистине достоин. Хоть и стоит тень Супремы за его левым плечом.
Левое - не правое и не означает причастности: скорее угрозу. То же говорят о Готии, обо всём Верте. Однако зачем сейчас эта дремучая политика?
- Слушай, я уже отдохнула. Давай островок обойдём, раз уж сюда попали.
Орри выловил из мелководья свою повязку, разделил пополам:
- Хорошо.
Клочок твёрдой земли был окружностью в милю и ухожен. Светлый хвойный лес начинался почти у самой воды, взбирался на невысокий холм. Кусты изобиловали ягодой, родник в чаше, обложенной базальтовыми отломками, булькал и переливался через край. Орихалхо пригляделся, вытянул из почвы жирную луковицу, обтёр, прополоскал в роднике: