Отправился как-то породистый вовкулак, именем Лестат де Лионкур фон Райсофски, в путь-дорогу ради неотложной своей нужды. И вот дремучий лес пройдя до половины, оказался молодец на широкой поляне.
А уж глубокая ночь была. Звёздная, лунная, росяная, комариная... И видит Лестат: стоит посреди болота избушка. Мохом-травою поросшая, гнилью-сыростью поеденная - зато в маленьком окошке огонёк горит, молодая пряха у окна сидит. На двух курьих ножках та избушка: с места на место переминаются, тиной сырой болотной чавкают. Третью-то ногу Жеводанский Волк отъел и уже прожевал. Здоровские ноги были, однако.
- Избушка-избушка, - говорит Лестат. - Поворотись-ка ты к лесу задом, ко мне передом.
- Вот еще, - отвечает изба. - Чтобы меня кикиморы да шишиморы и шишиги-мышиги всякие в жопу употребили?
- Да не чинись, бабонька, а не то я тебе сам куры сострою. Навык в том имею немалый.
- Дурень, - отвечает избушка. - А какой стороной я на тебя смотрю, если ты тоже из лесу пришел? Что к тебе, пришлецу, фэйсом обернуться, что к дубам здешним да ёлкам - всё едино получается.
Раззявила изба дверной проём, саму дверь настежь распахнула, лестничку языком длинным, дразнючим выставила - иди, коль не боишься, а коли боишься - ну, что так, что эдак пропадёшь.
Перелетел Лестат через болото, поднялся на высокий порог, встал - на косяки избяные опирается. Красавец красавцем: кудри блондинистые в сосновых иголках, тренчевый кот от Хьюго Босса габардиновый на подоле притрепался, левый ботинок от Армани, правый в волчьей яме третьего дня как пребывает.
И видит: малый светец на столе как ясен день горит, за столом сосновым красна девица сидит. Руса коса до пояса, другая, подлиньше да поострей, за притолоку сверху заткнута. Вторую не видать ему, стало быть: ну, это к слову пришлось. Одна хозяйка с неё глаз голубых не сводит. А хозяюшка - то ли славянка, то ли немка поволжская, прибалтийская, самой огнеупорной породы. Из тех, что из родимых мест выгнали и на Семипалатинском ядерном полигоне поселили. Карахтер, стало быть, нордический, блядский. На головке белый венчик, на стане - полный баварский дирндль: блузочка в оборочку, корсажик в обтяжечку, юбочка пышная длиной в пивную кружку... От пола, вестимо. Фартук пёстрый на стенном гвоздике подвешен, рядом с натуральной мужицкой подоплёкой. Дева веретено с суровой нитью одной рукой по полу гоняет, на другой руке ногти алмазной пилочкой старается-подпиливает. Тоже, значится, инструмент - ногти-то.
- И спрашивает девица:
- Чего тебе надобно, старче?
- Ах ты, юная хрычовка, травяная сыть, волчий мешок! Ты сначала молодца напои, накорми, в баньке попарь да на моховую перину спать уложи - а потом и спрашивай!
- У меня на тебя еды-питья не припасено, - молвит хозяйка. - То не ко мне вообще вопрос, а к комарам болотным, нетопырям тропическим эмигрантским - пожалься, авось чем ни на то помогут. Спать тебе вроде рановато - ещё первые петухи не пропели. А что до баньки - дак вот она: в печь полезай и ещё заслонкой прикройся, чтобы пар и жар не выпустить. Как раз намедни железные хлебы подходить ставила.
Скривился Лестат:
- Уж не думаешь ли, что такой хреновиной меня доймешь? Уж меня и землегреческим огнем палили, и с Вавилонской Башни под большим ускорением спускали, и двое суток я в пустыне Гоби провёл под самым жарким в мире солнцем. И волки меня грызли - не догрызли, и медведи на клочья рвали - не порвали, и собаки-то меня цопали, и крысы, и блохи собачьи и крысиные - только что из пушки мной не стрелено. А я всё живу, и смерть меня не бёрет.
- Да не живешь ты, - говорит девица. - Не-умираешь, всего-навсего.
Пригорюнился Лестат.
- И верно, мудрая моя Дева-Ягушка. Не живой я, а попросту немёртвый. Так уж всё мне обрыдло, так надоело - слов нет! Мать родную для-ради компании в вампира превратил - позабыла меня, с Роуэн моей любимой кровью поделился - так они с Арманом мне вмиг рога наставили, хоть этот молокосос меня на целых триста лет старше. Одна тоска меня с тех пор берет: как-никак двести лет сроку на этом поганом свете отмотал. И что делать-то, не знаю. Может быть, ты посоветуешь?
- Покажи мне, - говорит девица, - это свое "не", тогда я его от тебя косой моей острой отрежу. Враз помрёшь.
Молчит Лестат.
- А если не можешь - нету его. Значит, и так мёртвый ты, чего же боле? Что я могу еще сказать? Разве то, что жизнь и смерть одно.
- Не утешает, - отвечает ей кровопивец.
- Значит, послано было сие тебе в наказание либо за дурные дела, либо за сугубые добродетели, - говорит девица. - Давай по пунктам разберёмся. Был ли ты умненьким - благоразумненьким, деревяшка алавастровая? Творил ли добро по полной программе - кстати, это и само по себе занятие небезвредное?
- Творил. Кусал одних негодяев с чёрным каменным сердцем и чёрствой душонкой - еле переваришь потом. Дряхлых старушек в дальнюю дорогу снаряжал и через реку провожал... тьфу, переводил. Юных красавиц в нежную шейку целовал к обоюдному насыщению и удовлетворению и для радости их несказанной. Толпами за мной ходили.
- Ну, тогда, думаю я, исполнилось над тобой обетование. Чего христиане для себя просят - знаешь? Тела нетленного, нерушимого, красотой и формой душе их соответствующего. Ты кто - христианин вроде?
Кивнул Лестат и заплакал горько.
- Вот и сделалось точь-в точь по молитве твоей. Нерушим ты и во веки веков порче не подлежишь. Приговорило тебя и пыльным мешком прихлопнуло.
- А не снимешь ли ты с меня жизний приговор, Смертушка дорогая?
Узнал её, стало быть, Лестат.
- Уволь: не я приговоры выношу, не я печать ставлю, не я и подписываю. Разве что тонкое тело от толстого отделить могу. А что тебе с того - летать в эмпиреях ты и так летаешь, за нехилый косячок держась.
- Так что же делать?
- Ждать, милок, точно как и я жду. Знаешь, небось, что всякий хмырь болотный, краткосрочный с одним-одинёшеньким вопросом рождается: в чём смысл и тайна его жизни. И до того не умрёт, пока до смысла того и до тайны сей не докопается. Только чаще всего неправильный получается смысл этот, земной. Никакой тебе трансцендентальности. Оттого и ошивается род людской на планете, переливается через её край, точно питательный бульончик с микробами. Мёртвый ты или живой - попадёшь на ужин мой. Свет луны иль пламя дня - одинакова херня.
- Как безнадёжно-то.
- Да не грусти! Пришёлся ты мне по душе и по телу. Любовник Смерти - слышишь, как звучит? Прямо Борис Акунин. Так что давай уж вместе куковать будем. Как говорится, пой куку, пой куку - сколько человечкам осталось. Вот и посмотрим вместе, что выйдет, когда Вселенная от их дел окончательно накроется медным тазом.
- Серебряным, - поправил Лестат, заключая Девушку-Смерть в свои холодные и нежные объятия.