Некоему пожилому придворному мудрецу собрались отрубить голову за то, что слишком много знала и излишне вольно мыслила: ведь и то, и другое советнику не приличествует. На эшафот взошёл он, впрочем, вполне прилично и во всеуслышание сказал палачу:
- Спасибо тебе за то, что отделишь мою голову от всего мешающего ей правильно думать: от болей, хворей, похотей и скверных привычек, постоянно сопутствующих телу.
О дальнейшей судьбе головы в истории никаких упоминаний не осталось. Равно как и о том, что уже тогда варилось в этом горшке.
Но вот о судьбе туловища...
Нет, лучше с прописной. Судьбе Туловища.
Она извернулась следующим образом.
Добросердечный экзекутор, который впервые сработал по практической части, и сердобольные зрители ужаснулись произведенной ампутации: что греха таить, в простоте душевной они полагали, будто шея на срезе выглядит наподобие колбасы, кровяной или даже диетической. Здесь же было зрелище под стать тем крутым ужастикам, которые они, блюдя непорочность свою, никогда не смотрели: кровища прямо двойным фонтаном, из разлома обглоданная кость торчит, а чуть пониже какие-то трепещущие дырки и всякая лохматура...
На фоне всеобщего сочувствия - и даже возмущения действиями властей, граничащего с бунтом, - мгновенно отысканному хирургу удалось прекратить кровотечение, пережав шейные артерии, а чуть погодя даже сделать вместо удалённого органа вполне пристойную культю. Причем без наркоза: боли Туловище не испытывало из-за шока и благодаря тому обстоятельству, что было отделено от главного болевого анализатора - непомерно разросшегося нервного узла.
Поскольку приговор был сформулирован с предельной точностью - отделить голову от его туловища (простите, Туловища!), - что и было соблюдено со всей возможной пунктуальностью, а также с учетом запрета на повторные акции судьба разобщенных половин должна была, по всей видимости, решаться в зависимости от конкретных обстоятельств. В суматохе голову как-то упустили из виду: то ли сам палач взял для колдовских экспериментов, то ли попросту прикопали где-нибудь без затей. Да ведь, собственно, если кто и был преступен, то она.
Туловище, таким образом, получило амнистию, а казнить его заново и подавно не было указаний. Впоследствии оно, благополучно перенеся эту операцию и многие последующие, скорее восметические, оправилось и даже поздоровело: сказано же, что от многих мыслей - много и печали, а где печаль, там и болезнь. Упомянутые выше хирургические вмешательства заключались в том, что в культе были проделаны два отверстия с кольцевыми сфинктерами - для дыхательной и глотательной функций. Это оказалось куда более безопасным вариантом, чем соединение пищевода и гортани посредством ротовой полости, допущенное природой в целях экономии. Речевая функция восстановилась почти в прежних пределах. Правда, отсутствие языка несколько препятствовало членораздельности, но в перерывах между отдельными приемами пищи Туловище ухитрялось издавать довольно мелодичные и упорядоченные звуки, похожие, однако, скорее на дельфиний свист, чем на речь простого народа. Более того: оно, при желании, могло совмещать процесс говорения с процессом размятия пищи, что было эстетично, и ее проглатывания, что соответствовало нормам безопасности.
Что до мозгов - их, в конце концов, обнаружилось два, и вполне пригодных к делу: в спинном хребте и в животе, за брюшной стенкой, - причем последний, обладая своими собственными рецепторами, мог перерабатывать и ту информацию, которую поставлял ему позвоночный собрат, соответствующим образом на нее реагируя. Все эти научные факты, уложенные в стройную теорию, впоследствии были объявлены самым выдающимся открытием века наряду с расшифровкой человеческого генома и победой над коровьим бешенством.
Положение Туловища, однако, оставалось неопредёленным - нечто среднее между плодом в чреве беременной, которая ждет исполнения отсроченного приговора, и лабораторным кроликом. Поэтому когда после очередного военного переворота жертвам предыдущего режима объявили реабилитацию, сторонники Туловища пришли в восторг, и их пресса приводила его историю в качестве живого примера торжествующего гуманизма.
Туловище получило кругленькую компенсацию, причем зарплата казненной части недурно проиндексировалась, уютную квартирку в модном районе и, разумеется, паспорт. Прежний ему ведь никак не годился по причине наличия в нем фотографии. Имя-отчество оно для простоты оставило прежние, фамилию же взяло родовую - Тулова.
Плоть Тулова во время этих перипетий только и делала, что неудержимо молодела, причем не только по причине отсутствия мысленных печалей. Ведь мудрец, будучи довольно преклонного возраста, не уделял должного внимания еде, сексу и здоровому образу жизни, а поклонники и поклонницы обеспечивали Тулову и то, и другое, и третье в тех количествах, какие он требовал. Участие в многочисленных биологических, психологических и медицинских экспериментах принесло Тулову первоначальный капитал, а соавторство в нескольких солидных монографиях - еще и славу. Также было запатентовано множество изобретений и несколько настоящих открытий, произведенных с его личным участием, и постепенно имя Тулова во второй-третьей строках патентных документов стало служить маркой творческой полноценности и респектабельности основного автора.
Как известно, деньги тянутся к деньгам. Это обстоятельство и также растущая буквально не по дням, а по часам слава Тулова в конце концов позволили ему заказать для себя уникальный головной протез, где использовались самые передовые технологии. Встроенный в него компьютерный преобразователь звуковых колебаний в речевые и мелко-мускульные сделал произношение нашего героя абсолютно членораздельным и вразумительным, а мимику - необычайно богатой. Что касается внешней, эстетической стороны, протез был изготовлен из гибкого и нежного на ощупь пластика, подобного тому, что применяют для личин каскадеры и прочая второстепенная актерская сошка, дублирующая главного героя в опасных местах. Маска не имела реального прототипа и воплощала собой некий идеальный и в то же время земной тип личности: высокий округлый лоб свидетельствовал о недюжинном уме, пухлые и сочные губы говорили о страсти, стройная шея - о гордости, в глазах, небольших, но ярких, сверкал легкий, ненавязчивый юмор истинного жизнелюба, а крупноватый, однако же замечательно ровный нос с двумя округлыми выпуклостями ноздрей по обеим сторонам станового хряща навевал женщинам дерзостные мечты о том предмете, старинной метафорой которого он являлся.
К сожалению, волосы на пластике не приживались, и череп был абсолютно лыс; поэтому срочно был заказан комплект париков, усов и бородок, позволявший визажисту Тулова гибко разнообразить имидж последнего в зависимости от той аудитории, с которой тот общался. Ибо политическая деятельность Тулова становилась не менее бурной, чем просветительская.
Словом, уж теперь-то Тулову было во что есть со всею пристойностью, не то что раньше. Но главное - было что есть и пить, где жить, во что одеваться и с кем перепинаться. А чем более росло материальное благополучие Тулова, тем большие перспективы это сулило всему человечеству в плане научного, социального и экономического прогресса, и рядовые члены заранее предвкушали, как блага, ныне роящиеся вокруг Тулова и его сподвижников, изольются непрерывным и нескончаемым потоком на всех. В отличие от предшествующих времен, эта утопия уже со всей определенностью воплощалась в явь, обретая конкретные черты. Ибо Научный Центр по сохранению Тулова - важнейшего, как говорилось в его проспектах, национального достояния - нетленным, а также другой Центр, по выращиванию и пересадке жизненно важных органов, щедро делились плодами своих разработок и наработок с гражданским населением. И, кстати, за вполне разумную цену или вообще в порядке благотворительности.
Крепкая семья - критерий благонадёжности. Поэтому со временем Тулову приискали прелестную жену из его круга: интеллигентную, пылкую, молодую и прекрасно сложенную. Она была с ним в большой дружбе: ей нравилось, что его можно причесывать и наряжать, как куклу. От такой совместной игры родилось двое сыновей, славные пареньки, будущая гордость отечества. Правда, они тянулись не так к отцу с матерью, как к учителям и сверстникам: но ведь это всеобщая головная боль, даже если она и фантомная!
Наконец Тулову, гражданину сколь знаменитому, столь и скромному, предложили баллотироваться в губернаторы, чтобы иметь гарантированную платформу для президентских выборов. И вот в то самое время, когда уже начали разворачиваться знамена блестящей и победоносной предвыборной кампании, в Тулове нечаянно появилась, прочно засела, укоренилась и дала ростки не очень удобная Мысль. Состояла она в том, что при нынешней моде на всё природное и натуральное кандидату на пост первого лица в государстве - и, тем более! - самому первому лицу приличествует соответствовать моде на все сто. Ну и, может быть, нечто иррациональное, поднявшееся из глубин его души, некое тайное, не вполне изжитое сиротство постоянно толкало его водрузить на плечи предмет, изготовленный самой природой из природного же сырья.
Так начались поиски органа, годного для подсадки. Надо сказать, что реальная власть Тулова к тому времени приобрела фактически мировой масштаб, хотя в быту это едва проявлялось. Но и у такой многообъемлющей власти возникли солидные затруднения. Смертная казнь успела приобрести формы, гораздо более совместимые с возросшим национальным самосознанием, и грозила вовсе сойти на нет, заменившись пожизненными ударными работами. Хотя многие добровольцы вызвались пожертвовать своему божеству верхнюю конечность, предложенные ими объекты не удовлетворяли с эстетической стороны его самого, а с медицинской - его врачей.
Вот тут-то кое-кого из приближенных к Тулову патриархов осенило; а что, если попытаться узнать судьбу его законной, хотя и согрешившей головы? Авось не в летейские воды канула и не сгнила под покровом негашеной извести. Заодно не помешало бы доискаться, наконец, чьими стараниями она исчезла с места законного усекновения...
Долго ли, коротко - а при современном состоянии розыскных наук и транспорта вполне вероятно, что коротко, - искомая голова была найдена, и где - почти что рядом!
Это была небольшая пещера, которая была как-то очень кстати обнаружена в том месте близ государственной границы, на которое наряду со страной Тулова претендовало его, места, коренное население. Десантников, проникших туда первыми, поразил воздух: он был живой, пахнул луговыми травами и как бы ароматным воскурением. Посреди зала на глыбе из необработанной яшмы лежала голова прекрасного и величавого старца. Очертания ее были совершенны, выражение благородно, а седые волосы и борода окутывали естественный постамент, струясь до самого пола. Лишь цвет этих прядей свидетельствовал о немалом возрасте удивительного существа: кожа была гладкой, смугловатые щеки одел румянец, а проницательные глаза смотрели на шумных и оторопевших посетителей без малейшего страха. Однако голова мудреца совершенно отказывалась общаться по интересующему людей вопросу, хотя, судя по мимике, прекрасно понимала то, что ей пытались втолковать и эти люди, и куда более компетентные представители нации, вскоре за ними последовавшие.
Отчаявшись, донесли о том самому Тулову.
- Всё верно: мой собрат хочет обсудить это дело с самой высокой инстанцией, - важно сказал почти президент.
- Тесновато у тебя. Как ты еще жив, приятель? - был первый вопрос Тулова голове.
- Мне всегда было необходимо куда меньше, чем тебе, - отвечала голова
- И не скучно тебе было сидеть на месте, как грибу?
- Я, видишь ли, приучился путешествовать внутри своей мысли. Она веет повсюду, всего достигает - и, значит, я тоже.
- Суррогат и полное убожество. Пощупать, съесть, выпить, поцеловать, влезть всеми пятью чувствами - вот это по мне. Не захотел бы ты, приятель, переселиться в другое место, не такое скромное и укромное? Поотшельничал - и баста. Возвращайся в моё лоно, а?
- От добра добра не ищут. Здесь у меня имеется всё, чего я хочу и чего стоит хотеть, но уединение - самое из того главное.
- Притворяешься, наверное. Вот посмотри на меня - всё мне хочется попробовать, всего достигнуть, уйму добрых дел совершить. Ну и себя, конечно, при этом не обойти. А ты какое доброе дело делаешь?
- Жду.
- Чего это?
- Скажу прямо - ты не поймешь. Сказочку разве тебе поведать... Помнишь, читали мы в детстве историю врача по прозвищу Грантэста, то есть Большой Горшок на плечах?
- Что-то такое колышется за диафрагмой... Постой: он еще искал бессмертия. Чудик! Наша генетика уже...
- Ладно, оставь свой прогресс в покое. Как ты помнишь, он путешествовал. Вот и я, обретя свободу, решил поискать такое место, где не будет времени с его властью и где царит одна Вечность.
И с тем поведала Голова Тулову следующее.
Увидел я однажды огромную секвойю, что раскинула свои ветви посреди рощи таких же хвойных великанов. И спросил ее:
- Ты так стара и неохватна. Эры незаметно протекли мимо тебя, лесные пожары не затронули в тебе ничего, кроме коры, даже человек не посмел на тебя покуситься. Помнишь ли ты миг, когда ростком проклюнулась из семени?
- Разве такое было? - надменно отвечала секвойя. - Я всегда стояла здесь: предшественница мамонтов, я пребуду, пока не придет конец всему тому, у чего не было начала. А такого не может быть никогда.
В этот миг мышонок вылез из норки под самым корнем и стал грызть кору.
- Вот нахал! - озабоченно сказало огромное дерево. - Всю жизнь мне портит. Раз в году рождается у здешних мышей такой детёныш, которому непременно хочется попробовать на мне свои молодые зубки и содрать ими крошечный кусочек моей коры. Так и жду этого все четыре времени календаря. Конечно, это ведь ничего не значит. Я расту куда быстрее.
Но я уходил, даже не сказав секвойе, что сам ее страх знаменует власть времени над существованием. Ведь и расти она должна была рано или поздно перестать...
Позже стал я у подножия величайшей из гор мира. Базальтовые ребра ее выступали из снега, ледники спускались в долину со склонов, вершина же потерялась в облаках.
- Вот лучший символ вечности на земле! - воскликнул я. - Ибо гора и есть сама вечность во плоти.
- О да, - вздохнула Гора, и облачко холодной пыли отлетело от каменных уст.
Вдруг откуда-то сверху ринулась птица на широких темных крыльях и выхватила нечто из облака.
- Что это такое? - спросил я,
- Эта птица, которую жду я раз в столетие, зачем-то берёт от меня совершеннейший пустяк, - голыш из тех, что всё равно утянут вниз мои лавины. Правда, такое само по себе случилось бы лет через тысячу, а то и две или вообще в другую геологическую эру. Мы здесь, наверху, не ведём счета времени.
- Но, однако, о нем знаете, - ответил я, - и оно господствует над вами, горы, раз вы о нем думаете. Я вижу здесь воплощённый знак вечности, но знак лишь указывает на сущность и заменяет ее, никогда не являясь ею самой.
"Оба вы мне лгали, - подумал я. - Вы живете с неизбывным страхом в душе. Я так не хочу".
Так я путешествовал и обретал опыт - не имея самого важного знания.
И вот однажды я очутился посреди огромного пшеничного поля, которое обнимало меня подобно чаше, простираясь до всех четырех сторон света. Колосья его были стройны, как писчая трость, зерна их подобны горошине, белы, точно жемчуг, и зрели круглый год, осыпаясь наземь. Никто не собирал их, кроме всякой живой мелкоты; но и она поедала и растаскивала по норам, гнёздам и закромам не самое лучшее. Отборное зерно всей своей тяжестью пробивало рыхлую землю и пряталось в ней, чтобы прорасти. Земля была тучной оттого, что ее удобряли мелкие твари, а воздух звенел всеми голосами торопливой и юркой жизни, что кишела посреди поля, не нанося ему ущерба.
- Вот живой и бесконечный круговорот бытия! - воскликнул я. - Поистине, я не вижу ему конца.
- Да: потому что ты куда моложе меня, странник, - тихо вздохнуло поле всей грудью, - и оттого, что моя жизнь замкнута на себя и держит себя собою же. Если я расширюсь и накормлю собою больше птиц, хомяков, сусликов, мышей и пчёл - урожай мой возрастет, а работников моих прибавится. Но если я покрою собой всю сушу и морское дно, на небо мне всё равно не подняться, а в глубины земли не опуститься: и обречено смерти то, чему поставлены пределы.
- Почему ты говоришь так печально? - спросил я. - Ведь твой образ - кольцо, а символ, который скрыт в кольце, - бесконечность. Или что-то уязвляет и умаляет тебя?
- Разве я печалюсь? Мне никто не может причинить ни боли, ни зла. Но вот умалить... Смотри!
Рядом со мною рос целый ветвистый куст пшеницы - такой она, по слухам, была в раю. Зёрна на нём были не в горошину, а как крупная фасоль. Вдруг пронёсся ветер и пригнул поле к земле. С ветром и облаками прилетел Крылатый Змей из дальних пределов, и был он сам цвета кипящей меди, а прозрачные крылья - как золото. Он схватил в пасть одно зерно с куста, и оно засветилось, как то заветное слово, что всегда остаётся скрытым за оградой зубов. Потом улетел Змей обратно.
- Так он делает раз в две тысячи лет, - сказало поле, - когда сменяется знак Зодиака, что управляет земными суетами. Берёт зерно и возжигает его, а потом укрепляет его на своей рогатой короне. Ровно на два тысячелетия хватает ему силы этого света, потом свет чуть меркнет и нуждается в обновлении. От эры к эре меняет Зверь свой облик - прошлый раз приходил он летучей Рыбой Золотое Перо, а позапрошлый - синетелым и алокрылым Птицеволком по имени Симург. Запретить ему я не могу и не хочу: но на это заветное зёрнышко уменьшается и всё время, что есть у моей земли, ибо я рождаю лишь обыкновенные колосья. Их так много на кусте, заветных зёрен Змея-Прародителя, что я сбиваюсь со счета. Но они кончатся, а с ними кончусь и я.
- Ты боишься этого, поле?
- Нет. Разве ты заметил во мне страх? Я жду и томлюсь.
- Тогда чего же ты ждешь и о чём твоё томление?
- Когда кончится знаемое время - начнется незнаемая вечность, и я с моими подданными - все мы станем на ее пороге. А за порогом откроется Лик Вечного Возлюбленного: по нему я томлюсь.
- Тогда, ты, должно быть, страдаешь и тоскуешь в своем бдении и томлении?
- Да, но не так, как ты полагаешь. Если бы мне простереться во весь тысячекратно превосходящий меня космос и лишь раз в тысячу тысяч лет видеть Того, Кого я жажду, и если бы всё то время продолжалось томление, я было бы так же счастливо и в моей тоске, и в моем страдании, ибо оба они - по Нему и из-за Него. Это единственная печаль в мире, которая сладостна, ибо Он обещал мне встречу, а Его обещания непреложны.
- Тогда и я прекращу поиски и буду ждать точно так, как ждешь ты, - ответил я.
И вот я вернулся к Горе, чтобы рассказать ей эту историю, и к Дереву, чтобы поведать ему те же слова. И везде и повсюду проносил, всем приносил я эту сказку.
- Уж больно мудрёная она у тебя! - сказали синтетические губы Тулова, капризно искривившись. - Только одно я понял: всё это навертел ты в себе, пока сидел в своей пещере, а значит - такого не было и не может быть.
- Почему? - спросила Голова. - То, что создаем мы в мысли, не прочнее и не достовернее ли телесного? И не всё ли равно, путешествовать по тверди или по майе? Странствовать или ждать?
- Если тебе всё равно, поднялся бы ко мне и ждал на моих плечах. Такой краснобай, как ты, мне не помешает: ты будешь сочинять свои сказочки, я - проталкивать, а гонорар пополам. Уж тогда я позабочусь, чтобы нас друг от друга больше не отделяли. Идет?
- Не знаю, - усмехнулась Голова. - Слишком это для меня низко. Разве потом, когда ты повзрослеешь.
- Я стану президентом страны, потом - и мира. Разве это не высшая взрослость?
- До пастыря моего поля тебе уж никак не дотянуться.
- Ну если уж тебе никак добром не потрафить - силой заберу! - заорало Тулово, сорвавшись на визг.
Тут ворвались его телохранители, что ждали у входа, - и увидели, что волосы со лба головы поднялись кверху, как наэлектризованные, борода же простерлась по земле, как воздушные корни дерева - то и были тончайшие корни, которые питали ее соками неба и земли, проникая взамен в ее разум.
Тронешь меня - обезглавишь всю Вселенную, - тихо и грозно сказала Голова. - Только она тебе еще раньше помешает это сделать: мы с нею одно, и погубить нас теперь невозможно.
Ибо ныне Голова стала поистине всем в мире, не желая того. И, кстати, лишь благодаря последнему.
![Голова Леонардо модифицированная []](/img/m/mudrowa_t_a/golovaitulovo/golowaslewanaprawo.jpg)