Каков первый шаг молодого холостого пенсионера к независимости?
Завести кота.
А второй?
Нет, дайте разберёмся с первым.
Вторые сутки в подъезде за трансформаторной будкой слышался писк животного младенца. Сердобольная уборщица пыталась выгрести это наружу веником, но оно не поддавалось на уговоры, только заползало поглубже; но при одном звуке моих шагов само выпало из недр.
Котенок был дико тощ, ободран и большеглаз: головка еле держалась на тонкой шейке, хвостик склеен какой-то дрянью. Уборщица, мимоходом глянув, решила, что не возьмет: дома у нее было двое кошек, принести им ходячую болячку было неразумно.
-Тогда я его заберу, - твердо сказала я.
Так я приобрела всевечную заботу на свою шею - и порадовалась этому.
А пока сложила зверя на коврик и развела в кружке детское питание. Когда я заткнула ему рот соской, он заработал сразу, жадно и упоённо; передние лапки растопырились и начали месить мой живот, голубые глаза прижмурились. Когда отвалился, с округлившимся пузцом и блаженной мордахой, - я его осмотрела: блохаст он был неимоверно, редкая шёрстка ходила волнами. И поналезло солдатиков на такой крошечный плацдарм! Но я человек бывалый: выведем полынью, а то и простейшим методом два притопа - три прихлопа.
Подробное визуальное рассмотрение (дрых он беззаветно и доверчиво, кверху пузом) подтвердило, что это "он". Крошечный самёчек. И прекрасно: котят в подоле не принесёт.
- Все-таки грех не дать такому красавцу расплодиться. Масть у тебя редкая, темный каштан. Ничего, на прокорм семьи как-нибудь наскребём, верно?
Тут он разнежился и написал прямо мне в колени.
-- Э, так не пойдет. Придется спешно приучать тебя к песочку или унитазу. И как бы тебя в постели не приспать, капелюху эдакую, - продолжила я. - Для спанья коврик завести...
Однако ночью он пребывал у меня в постели: черепушка была точно яблоко, тонкое тельце грело нежней пледа. Днем изредка освящал присутствием низкий ящик с одеяльцем и коробку с решеткой, но считал это мещанством. Терял волосы на всех подушках, оставлял дерзновенные следы в углах со вдохновением мальчишки, что отливает в материну клумбу. Отважно лазил по стенному ковру, обживал вершины шкафов, лавировал меж цветочных горшков и книг, пробовал раскачиваться на занавесочных снастях; хотел оседлать люстру, но аллюр пришелся ему не по нраву. Во время трапезы придирчиво инспектировал мою тарелку, хотя результат был неизменным: его кормили куда мясистей.
Рос и лысел он брутально: в квартире пух летал над землёю, я ощущала себя посреди тополиной рощи. На месте выпавшей тотчас же прорастала взрослая шерсть, каряя, точно каштан, короткая и плотная.
Время сосок и лужиц, беспечного детства и долговязого отрочества кануло в Лету, пух улёгся, молочные зубы перелиняли. Сытная еда и привольное житье сказались на нем ошеломительно. К полугоду кот накачал тело. Уникальной красы шкура не прятала скульптурных форм и крутых складок, что рельефно обозначились на загривке, мускулы не выпирали, но перекатывались подобно тугой воде. Усы и брови с самого начала были седые; таковыми стали и волосы на кончиках лап - тончайший светлый ореол, одевающий флером стального цвета когти. Глаза также были оружием, но в иных битвах: они сделались огромными и зеленовато-синими их взгляд проникал в самое сердце прелестных дам, с коими он гулял - и гулял роскошно: ниспадая по нисходящей гамме балконов, как водопад, восходя на крышу темным солнцем.
Благодаря инету я убедилась, что случай подарил мне первородного сфинкса. О, это был прирожденный боец и рыцарь: так он был мощен телом и духом, так независим и горд!
Рос он не без прозвания. Но когда один мой знакомый на прогулке узрел его седой ус, пристальный взор и гибкое, как хлыст тело, то ахнул и воскликнул:
-- Ну и душман он у тебя.
- Багиром я его поименовала, запомни. В честь черной пантеры Багиры, - возмутилась я. - Понял? Повтори.
Но было поздно: приятеля услышали. Душманом кликал, клял и заклинал моего кота весь двор, весь квартал, да что там! - весь микрорайон. Когда я выводила его на прогулку в шлейке с поводком, так и подмывало надеть ему и намордник, чтобы детки не пугались. (Ну, дети-то как раз ничего: ах, какая у вас чудная киса, а ему это маслом по морде.) Псы от него шарахались - видимо, памятны им были одиночные прогулки под сенью мрака; коты провожали угрюмым прищуром и выгнутой спиной, а он... О гроза подъездов, буря полуночных улиц! Его победный мяв солировал на всех мартовских абонементах, а двумя месяцами позже изумленные кошачьи хозяйки спрашивали себя, откуда у их любимиц такие линючие детки. Я надеюсь, что большинство приплода избежало поганого ведра и знакомства с местной ветклиникой, ибо в окрестностях развелось немало котов и кошек, носящих его цвета и виртуозно бегающих от живодёрок, собаколовок и зооклубменов.
Несмотря на то, что очаг мой обустроился Котом, я полюбила гулять сама по себе. Вещи могли быть раздрызганы по квартире, еда сведена к минимуму, но я не думала ни убираться, ни готовить. Бросив соблюдение и охрану квартиры на мужчину, в который раз я шла в метро - помечтать.
Именно тут меня накрыло вторым шагом.
Мужем. Не верите? Ну, мужчиной...
...Онввалился на остановке "Цветочный Бульвар" и был по виду счастливо пьян, ибо его слегка пошатывало. На спине был длинномерный рюкзак, который возвышался над башкой подобно року, а через плечо - драная гитара дулом вниз. Народ старался не замечать пришлеца: к питунам у нас издревле сердобольны, только этот человек почему-то не вписывался в рубрику.
Интервалы на кольце длинные. Двери зашипели и раскрылись, сидячий народ отчасти повскакал с мест, но стоячий шустро шлёпался на седалища.
- Гражданы! Почтим вставанием станцию Студенческий Проспект! - возопил рюкзачный человек. Народ безмолвствовал.
На следующей остановке опять:
- Почтим вставанием Улицу Первой Революции!
- Почтим вставанием Площадь Интернационального Мира и Дружбы!
- Почтим вставанием станцию Краснопролетарскую!
- Почтим вставанием Площадь Восстания!
Тут я прикинула, что названия станций на центральном кольце иллюстрируют наши главные фетиши, и слегка ужаснулась тому, что он вытворяет. Но именно здесь моя соседка встала и двинулась к выходу, и я инстинктивно придержала место ладонью.
Он понял. Шлёпнулся боком на самый край сиденья, как был продетым в рюкзак, его гитара воткнулась грифом в замызганный линолеум. И мертвецки заснул. Голова, сразу потяжелев, упала мне на плечо как бомба, едва не раздробив ключицу, каштановые дредки рассыпались по тощему фасаду. Ничем дурным они не пахли, не наносило от моего соседа и алкогольного духа. Видимо, он попросту умотался до последнего края. Другие признаки его личности были тоже благонадежны: ни куревом, ни травкой не воняло, куртка залоснилась, но лишь от того, что видала виды. Обувью служили мокасины, расшитые хорошей тибетской бирюзой. Но что меня окончательно к нему расположило - штаны, нежно-голубенькие, с разводами тщательно вымытой грязи: на их колено пришился кленовый лист.
Поразмыслив, я безоговорочно признала в нем лицо противоположного пола. Оно (лицо в обоих смыслах) обладало бледноватой кожей, тёмными бровями, длинными ресницами и общим абрисом, не лишенным дамского изящества; однако руки и ноги были большеваты для феминистки.
Обморок перешел в менее опасную стадию, хотя мы всё кольцевались. Но не могло это продолжаться до бесконечности! И вот когда мы в очередной раз приблизились к пересадке на мою линию, я рискнула осторожно потрясти его за плечо. Воспрянул он мгновенно.
- Ох, простите. Устал очень.
Глаза у него были обаятельные: густо-карие с золотой искрой.
- Чепуха, сынок. Так давно ни один мужчина не почивал на моей груди, что приятно было вспомнить, - я улыбнулась.
Он отдарился по-голливудски щедро и выпрямился на сиденье. Вот тут-то до меня дошло, что хотя сынок он и верно сынок, да родила я его будучи еще набоковской Лолитой: манеры, интонации, сам стиль его поведения были, без сомнения, гораздо старше легкомысленных джинсиков.
- Свою остановку вы, конечно, проехали?
- Пожалуй что нет. Люблю в метро кататься.
Он вмиг осознал двусмысленность своего заявления и снова извинился. Поезд опять сбавил ход, мы поднялись дуэтом, но тут его с ненормальной силой шатнуло прямо на меня, рюкзак со звуком, похожим на сдавленный вопль, мотнулся на лямках, и я, не думая особо, подставила под удар хрупкое плечико. Мы чуть не пали, однако вместе нам удалось выстоять.
- Ну вот, снова. Это я сейчас просто ногу отсидел, а там в глубине прячется застарелый вывих.
- Ничего, обошлось ведь.
- А-а. Но ведь вы дама. Мужчине должно быть стыдно перед вами за проявление слабости.
Теперь он заметно припадал на левую часть тела, и нам пришлось выгружаться из вагона в обнимку.
- Я пойду, - сказал он уже на перроне.
- Далеко вам?
- Как сказать. Если к друзьям, то порядочно, но ведь можно переночевать на вокзале.
Слово "друзья" меня успокоило, "вокзал" - направило.
- Зачем вам искать что-то не наверняка? - предложила я внезапно для самой себя. - Едем пока ко мне. Это семь остановок по радиальной. Не бойтесь, на вашу невинность не покушусь.
- А я и не боюсь. Имеется в виду - за себя и за вас. Потому что есть иная причина для волнений. Домашнее животное имеется?
- Не без того. Кот. Должна признать заранее - характер у него крутой.
- Кот. Кавалер. А что, дело может выйти! Попробуем.
К тому времени мы уже тряслись по моей ветке.
- Не опасаетесь, что я сопру какую-нибудь фамильную ценность? - вдруг спросил он.
Я покачала головой:
- Разве что Багира - это мой кот и есть: так что брачные аферисты нам не страшны.
Вопрос и ответ были шуточные. Но вот почему я не поопасалась позвать волка из басни?
Мы выгрузились на поверхность планеты, доковыляли до моего дома и лифта. Я щелкнула ключом, слыша издали тропотцу Багировых лап: кот сорвался с персонального трона, где точил когти и смотрел кошачье кино, и спешил показать свою удаль.
- О, - сказала я. - Сейчас мой котя продемонстрирует ритуальную бдительность. Показ клыков, когтей, фосфорное сверкание глаз. Но не пугайтесь: я с вами до конца.
Однако Багир, мельком обмахнув усом мои ботинки, едва глянул на мою новую находку и сладостно мяукнул.
- Глядите-ка, за своего признал, - пробормотала я.
- Да нет, это всё рюкзак, - объяснил он.
В самом деле, Багир начал обихаживать предмет: совершил два круга почета и попытался вскарабкаться на вершину.
- Чего это он?
-- Сейчас увидите.
Я уже видела: крышка вместилища стояла горбом и имела впереди и по бокам продухи, затянутые сеткой.
- Там живое.
- Именно, - он дернул ремешки, откинул купол - и вытащил роскошную кису, серую с голубизной: так выглядит утреннее небо в самую рань. Ушки были крошечные и прятались в меху; золотые глаза смотрели по-детски прямо и смело. Но особенную прелесть придавал ей носик - он был точно сердцевина хризантемы, и тончайший, легкий пух расходился от него в стороны. Одним словом, по всему было видно, что перед нами кошачья дама, и не просто дама, но высокородная леди. Мой знакомец предъявил ее Багиру и мне:
- Вот, знакомьтесь, моя Анюся. Картезианская голубая, хотя подозревают куда более древнюю кровь. Друзья возились с ее генетическим кодом, если вы понимаете.
- Красавица редкая - это я понимаю. И Багир тоже.
Кошки соприкоснулись мордами, походили кольцом - нос к хвосту, хвост к носу, - это напоминало не кошачий, собачий ритуал знакомства, - затем разошлись и уселись калачиком друг против друга.
- Посиделки устроили - значит, порядок.
- Он у вашей Анюси... Агнессы, да? ...первый?
- Не знаю. Удирает часто, но котят не наблюдалось ни разу.
Тут я отправила его парить больную ногу и мыться самому, вручила купальную простынку и мой рабочий костюм, ни разу не надеванный - а сама стала выгребать из холодильника питание.
Процесс моей готовки обыкновенно сводится к завариванию чая смоляного вида и крепости. Привозной кофе - родич скобяной лавки (аромат мыла, вкус железа) и характеризуется полным отсутствием кофеина. А вот чай волшебно сохраняет своё естество: напиток получается рубиновый, терпкий - и совершенно гвоздодёрный. Приложения к нему роли уже не играют, всё проходит на ура: и горячие сырные бутерброды, и чечевица прямо из духовки, и творог с черничным вареньем.
Он вышел из ванной: костюм, длинноватый мне, на нем сидел как влитой.
- Настало время представиться. Я - странник из породы странников.
- И что, прямо так и называть?
- "Странник.
Это слово станет именем моим.
Долгий дождь осенний",
продекламировал он хокку великого Басё и добавил:
- По паспорту я Марк Туровский. Прозвищем Одиночный Турист.
- А я Татьяна Троицкая.
- Вот и будем знакомы, - Марк поднял мне навстречу бокальчик "армуды" и чокнулся чаем.
- Откуда такое прозвище?
- Живу всё время один.
- И только-то?
А будете слушать подробности? Работал я геологом - коренное отличие нашего брата от туристов в худшем снаряжении, только я научился знать в нем толк и ходил в поле с комфортом. Приобрёл вес в научных кругах. Поэтому деньги мои скромненько, но подкапливались - и за счет заработков, и благодаря моей житейской неприхотливости. Двушку на них купил - всю как есть убитую. Сам обклеил, побелил, отциклевал, оснастил всякой техникой - руки у меня откуда надо растут - и обменял на другую с хорошим приварком. Во втором апартаменте оказалась одна комната, зато огромная. Кухня - что банкетное зало, вместо прихожей - целый холл. В старом доме, но такого затрапезного вида, что никакие наши "члены" не позарились. Вот ее я отделал в свободное время уже от души и с выдумкой. Заказал комп и влился во Всемирную Паутину. И решил, что прямо сейчас начинаю наслаждаться жизнью.
-- Правда? Что-то я засомневалась.
- Верно говорите. Не тут-то было! Мне становилось все труднее возвращаться в гнездо: мебель заважничала и перестала признавать хозяина, тачка зависает, а посуда и вовсе от рук отбилась. И вот я все чаще стал размышлять о том, что такая квартира, как моя, - вовсе не английский home, а пожизненное заключение в меблирашке с претензией. Ко всему тому мир что ни утро оказывался обут не на ту ногу.Сначала я решил, что моему жилью не хватает людей. Стал зазывать в гости братьев-геологов. Нет, народ они, конечно, славный, однако пьющий, в компании - сугубо. И вот общество делится на крутых и всмятку, приятная беседа перерождается в гвалт, а под конец некто зычно блюет в твой концертный унитаз и засыпает с ним в обнимку.
- Еще, как водится, были женщины...- он как бы облизнулся, а я насторожила душевные ушки. - Нет, это чудесно - раскрывать их, как камни, правильно ставить, гранить и оправлять. Но, как любая ювелирная работа, - старание для другого.
Далее было хуже. Я перестал радоваться и заветному. Бродяжить надо бескорыстно, а не в довесок к общественному интересу. Пытался разнообразить меню; на досуге альпинизмом увлекся. И что? Днем залезли на стену, вечером вернулись на базу, на следующее утро вскарабкались повыше и снова назад. Никаких тебе пейзажей!
- Чего вы искали, Марк, - отшельничества или общения?
- Инстинктивно, я думаю, - первого. Знаете присловье, что множество людей вокруг равно твоему одиночеству? Я и пытался окунуться в безличие, в муравейник. И никак не мог пойти на риск, всё больше замыкался в демоническом скепсисе...
Но, знаете, когда эдак подпирает и ты готов к полной сдаче, тогда неизбежно является выход.
О. А ведь и правда.
- Вот представьте: идёт наш отряд тайгой. И тут на тропу перед нами выкатывается существо размером с кедровую шишку. Ухватило меня ротиком за тесемку на ветровке и попыталось сосать. Мы не сразу признали, что за зверь такой: хвостик тоненький, тельце в пуху - ни глазок, ни ушей, ни носа. Насилу признали грудного котика. Есть в тайге, по слухам, такие коты-скитальцы: ходят от одного населенного пункта к другому, побираются, а в диких местах мышкуют. Вот одна такая самочка, видно, и родила, а сама то ли померла, то ли бросила... И ведь отважный какой ребенок! Шасть прямо ко мне, зацепил коготком за брюки и вроде говорит: "Прими на руки, а то я лапки натерла". Взял ее - ведь еще тогда понял, что девочка, по кокетничанью! - легче перышка. Покормил: набила животик - и ну петь, да звонко так. Я тут же ее осмотрел - ни блох, ни клещей. Будто не из Дикого Леса Дикая Тварь.
- Простите, перебью. Ведь Багир тоже...
- Понимаю. С первого взгляда. Недаром наши найденыши так хорошо смурлыкались.
Позже мы о ней во всех местах справлялись. Никто не признал, все открещивались как от чёрта. Ну, а мне сие было на руку: какой мужчина не загордится, что его такая красавица выбрала!
- И какая женщина - таким красавцем, как мой, - добавила я.
- И теперь я от моей Агнии ни на шаг.
- Говорят, кошка дом любит.
- Вернее, хозяина в доме. Хозяин - это я. А квартира для нас обоих - лишь место для стола и постели. Использовал я мою радость во время отпуска. Но постепенно, мало-помалу... Покончил со службой и заделался тем, кем назвался. А почему? Мы ведь хотим иметь рядом с собой живую частицу дома. Собаку вроде бы самое милое дело: любит и вожака, и дорогу, не бросит никогда. Одно не так чтобы очень: свой брат, кочевое животное. От него домом и не пахнет. Зато кот - этого хоть за пазухой носи, хоть в заплечной суме, а будет обволакивать тебя духом чистейшей гармонии. Поёт, как чайник на плите, навевает мир и сон. Я вижу, ваш кот именно такой.
- Вы, однако, имеете в жизни запросы. Как только денежек хватает.
- Никак. По пути зарабатываю.
- Сдачей бутылок, - предположила я с ехидством.
- Пробовал. Нерационально, - ответил Марк со всей серьезностью. - Носить тяжело, сдавать хлопотно. Нет, я продавал свои руки. Жил в основном за счет женщин.
- Звучит обнадеживающе, - фыркнула я.
- И за счет мужчин в равной мере, - продолжил он невозмутимо. - Сейчас они все как один неумёхи; а я и слесарь, и столяр, и электрик, и даже электронщик. Нанимался на сезонную работу - убирать хмель, черную смородину, работать в теплицах. Рыл колодцы. Это всё, кстати, куда больше твердого оклада, но приходится сидеть на одном месте несколько дней, иногда неделю или две, а это не в моих правилах. Понимаете... - он замялся. - Меня почему-то не хотят воспринять как простого наёмника. Женщины легко присваивают то, что им не принадлежит.
- Ох, вы меня пугаете.
- Неужели правда?
- Нет, конечно: то был риторический возглас. Я, к счастью, в том возрасте, когда ямочки на щеках бескомпромиссно превращаются в морщинки, а иллюзии - в их отсутствие.
- Разве то, что внутри вас, состарилось?
- А вы разве не охотник за душами? - ответила я вопросом на вопрос.
- Да. Но я их не забираю, а только открываю, - ответил Марк.
Помедлил и продолжал:
- Насчет вас самой. Вы - не они. Но то, что притянуло нас друг к другу и наших котов к каждому из нас, - это посвящение в орден. Никакого устава, сложной организации и того подобного, просто даются знаки. Ваш Багир ... Вы, кстати, раньше не задумывались, почему это он вас выбрал?
- Выбрал? Пожалуй. Но для чего? Для Ордена Странствующих и Путешествующих?
- Мой собеседник усмехнулся.
- Прекрасное имя. Мы обзываем себя всяко: Бродяги Земли, Космополиты Мирового Здания... Странники по Мирам... И, кстати, почти не знаем друг друга в лицо - чутьём угадываем.
- Вот как. И что говорит ваше чутье обо мне?
Он пристально посмотрел мне в глаза и внезапно сказал вместо ответа:
- Можно, я вас поцелую?
- Милый, да мне вовсю шестой десяток прёт! - попыталась я отшутиться погрубее. Но он уже накрепко запечатал мне рот.
- В каком-то смысле вы подросток, целоваться и то не умеете, только губами толкаетесь, - резюмировал Марк, когда мы отдышались. - И пока не Странник. Удивительно... Такой сановитый кот зря не приходит.
С тем мы и разошлись по кроватям. На ночь я постелила Марку в комнате дочери, на диванчике. Там был настенный коврик, чуть повыгоревший, но по-прежнему яркий: фон буро-красный с черным, в сердцевине двойная обоюдоострая арка,упавшая набок, оплетена ветвями и лозами, вокруг брошены цветочные арабески.
Утром я застала Марка сидящим перед диванчиком в позе лотоса. Подняв глаза долу, он глубокомысленно лицезрел ковер, и по бокам его обе кошки с той же миной изучали переплетения нитей и оттенков.
- Вот это, - вдруг сказал он вместо "доброго утра".
- Что - это?
- Откуда он у вас? Ковер.
- А. Дедушка привез из Бухары. Говорил, что текинский.
- Нет, узоры непохожи: хотя поистине плотен, переливчат и шелковист. Вы не пробовали его под ноги стелить?
- Боялась. Вещь дорогая.
- Значит, тем более ничего бы ей не сделалось. Вы просто чувствовали, что коврик сей - для преклонений.
- Что вы, намазлыки асимметричные.
- Этот - двойной. Там посередине невидимое смертным зеркало. А вокруг пустота сомкнутых сводов: пространство для Света, для божества, и вокруг стоят райские кущи. Нет, правда, вы никогда не пробовали на него садиться?
- Разве что мысленно. Воображала, будто это ковер-самолет.
- Не исключено, что вы были правы.
Он поднялся, содрал коврик со стенки и положил на пол.
- Вот, сядьте с краю, лицом ко второй арке. Скрестите ноги и закройте глаза.
- Раскомандовались тут, - буркнула я для порядка, однако послушалась. Бывают моменты, когда ты твёрдо знаешь, что надо повиноваться без вопросов.
- Не так. Вы пересекли осевую линию. Подвиньтесь еще назад. Вот теперь вы вся уместились в отражении, как бы в тени истинного мира, которую он отбрасывает через зеркало сюда, к нам. Ясно?
- Ни чуточки.
- Тем лучше. Магия зеркал такая старинная, что смысл всё равно забылся. В общем, перед глазами у вас истина, за спиной ложь. Сзади - мир рутины, спереди - целая эпоха странствий.
- Не вижу разницы.
- Зато я вижу.
- И что я буду с этого иметь?
- Я же сказал. Путешествие.
- Только без наркотических терминов. Зачем вы чудите?
- Потому что у нас обоих здесь ничего не получится. Мы из разных половинок бытия.
- Ох, вот оставлю это дело и удеру.
- Поздно. Вы в нем уже в буквальном смысле сидите. А теперь - смотрите в пустое пространство и верхним взглядом - на цветы. Там, куда вы пойдете... Там цель ваша - найти обломки круга и соединить. Связать разорванную некогда цепь, чтобы она могла пропустить по себе живой ток. Искать приметы и знаки пути - нечто узнаваемое всей глубью души. Искать... искать Двенадцать Истинно Живущих. И, может быть, тогда мы сможем стать вровень.
Во время этой речи Багир всё стоял, думал - и тут плюхнулся мне под бок.
- А вот тебе этого делать не стоит, приятель, - заметил Марк. -Сначала к хозяину придешь, а уж потом к хозяйке.
С этими словами он оттащил кота на обочину.
Фразы звучали все глуше. Я вперилась в пространство, инстинктивно покачиваясь взад-вперед. Подобия цветов набухли, поднялись навстречу и бросились мне в лицо. Некая пленка растянулась и лопнула со звоном.
- Ну, с Богом! - крикнул Марк вдогонку. - И не удивляйтесь ничему!
Некий возврат к прежнему бытию. Я, беременная на последней неделе, мать и бабушка нестрашно заблудились в осеннем лесу. Моросил мелкий, нудный дождишко. Драповое пальто бурдового цвета на мне было несгибаемым, как старый большевик, и грубым, точно броня, а тут еще промокло сверху; влага не умела до конца в него впитаться и текла по ногам прямо в сапожки.
И тут перед нами явился пруд в виде ровного квадрата. Это значило, что вперед идти запрещается: на том берегу стояли таблички "Секретный объект", кое-где даже проволока не была снята. Среди местных жителей ходила молва, что на той стороне и ягода слаще, и гриб увесистей, а червя с комаром вовсе нету; только вот захваченных в плен женщин заставляют отдирать полы в казарме. "Полы" звучало эвфемистически. Всем было понятно, каким боком могли выйти дары природы.
Мы брели, пытаясь сообразить, в какую сторону отвернуть - влево, вправо или назад. Ныла спина, трава оплетала обувь, скользил и пружинил мох, я еле волокла ноги, однако почему-то двигалась впереди остальных женщин.
- Татьяна, ты только на землю не садись, - кричала сзади бабушка.
- Я на пенек.
- Они тоже мокрые, - говорила мама. - До дому потерпи.
- Ладно, терплю, - мною овладевал тупой покой, голоса будто вязли в вате. - Надо скорее уходить, место нехорошее.
- Погоди,сейчас обойдем стороной. Зона...зола...
- Иди вперед, - доносилось всё отчетливей. - Иди своим путём и не смущайся чужими.
Легко, бездумно я повернулась спиной к затхлой прямоугольной воде и пошла прочь.
ГЛАВА II. ЛЕСНАЯ
...Я попадаю в обрыв старой пленки: чернота, крестики, пятна. Яркая полоса моего существования сменилась черным провалом. Потом я только и вижу, что высокое, бледное небо посреди сосновых крон - и длинные пряди желтой осоки лезут в лицо.
Судороги проходят волной по моему распухшему телу, от низа живота до самого сердца. Только почти нет ни страха, ни боли: мой ребенок, моя безымянная дочь идет из меня в этот Новый Свет, и множество горячих, шерстистых тел обступает меня, стискивает со всех сторон, чтобы вобрать в себя мой страх, мою муку, мою растерянность.
Ручки с темными кукольными пальчиками гладят кожу, ласкают лицо, и то, что чуждо этому миру, стекает с меня напрочь. Сбывается заклятие: принимай как должное, не думай, почему твоя плоть помнит, как это - родить, если не рожала ни разу.
В одиночестве я опомнилась. Тут была неглубокая впадина, привядшая трава свешивалась внутрь. Потайное место в глубине леса, посреди ягодной поляны. Конец лета...Нет, начало Времени Дождя. С утра легчайшая морось висит меж стволов, не касаясь уставшей травы. И это не твоё детское одеяльце под тобой, а толстый мягкий войлок. Они не прядут и не ткут, как лилии полевые... Кто - "они"? Я не успеваю это обдумать, потому что прежние тёмные ручки ласково придавливают меня за плечи к моему ложу и подкладывают под бок дитя, бережно запелёнутое в гибкую тапу. Дочка спит, и от звука и ритма ее дыхания я снова погружаюсь в своеобразный душевный наркоз.
Пусто твоё лоно, говорит мне сон, но наполняются молоком груди; дитя твоё крепко уснуло, не нужно будить его, не надо тревожить... не надо...
Как от толчка, я приподнимаю голову, потом сажусь. Вокруг, свернувшись в комок, спят посреди поляны, в глубокой, кустистой траве те, кто согревал меня собой. Собаки это или волки, - не знаю. Сразу и те, и эти. На ветвях, простертых над поляной, притулились мои родовспомогатели и няньки. Это... Да. Это обезьяны.
- Кхондху, - говорит одна из них нараспев, тыча пальцем в ближнего Волкопса. - Мункэ-ни.
Тут палец упирается в тощую, безволосую грудь с угольно-черными бугорками сосков, и юная самка улыбается мне.
Запись первая
Большая посылка. Человек - животное, которое задает вопросы.
Малая посылка. Странник - род человека, специализирующийся в отыскании ответов на вопросы.
Вопрос. Так что же такое Странник?
Умозаключение. Странник - такое животное, которое, идя вослед вопросу, иногда набредает на верный ответ.
Они могут говорить! Они разумны - причем разумны на тот манер, когда внутренние образы облекаются звуками и словами! Мне известны повадки животного, называемого человеком, и привычки тех, кого именуют его меньшими братьями, но выручит ли меня это знание?
Кхонды. Они начинают просыпаться этим ранним утром, утром моего нового времени, и тотчас я понимаю, что они не спят, а дремлют вполуха и вполглаза, и не дремлют даже, а терпеливо ждут, пока очнусь я. Один из них поднимается и движется ко мне - седой подшерстоки глаза зеленого золота, скорбные и пристальные. Его женщина, почти такая же старая и властная, как он, померла своими первыми родами, откуда-то знаю я. Не стоит искать глазами свежий холмик, здесь не принято отмечать могилы, пусть земля поскорей затянет свою рану особенной гущиной трав, яркостью цветов...
Старик вызывает меня в круг, и я иду - вместе с моей дочерью. Широко улеглись самцы, воины, мужи; внутри - самки, многие с детенышами, зачатыми в конце сезона холодной воды и рождёнными совсем недавно. А в самом центре напоказ всему народу копошатся черненькие тупорылые щенки, еще слепые: те, кто остался без матери. Ползают друг по другу, тоненько дрожа от холода, а старик отец замер над ними, охраняя.
Вот из кормящих матерей первая отважилась: встаёт, подходит ко гнезду и берет одного из сирот зубами за толстую складку на загривке. Несёт к своему выводку и кладет в середину. Потом идет другая недавняя родильница, третья. Кое-кто из них, не дожидаясь конца церемонии, сразу подпихивает приемыша к сосцам: слышны жадное чмоканье, деловитая возня.
Наконец, разобрали всех, кроме крайнего. Судя по бойким ухваткам, это мальчишка, но самый что ни на есть заморыш, последний в помете. Таких нередко отбивают от сосков те, кто постарше; только, мне кажется, этот бы не позволил. Ему даже не осталось о кого погреться, он еле слышно повизгивает, ворчит, жалуется, пытаясь встать на нетвердые лапки и растопыривая пальцы со светлыми коготками, однако всем видом выражает стойкую решимость.
Внезапно решаюсь и я. Подхожу, нагибаюсь и принимаю звериного детеныша на сгиб той руки, которая не занята человечьим.
И вот, стоило мне только усесться на свое место вне круга, расстегнуть платье и приложить ее к левой, его к правой груди, как оттуда изошло обильное молоко: прямо в жаждущие ротики, оба - вот диво! - с мелкими зубками.
Как только дети, насытясь и подарив мне первую материнскую радость, отпали от сосцов, я брызнула молоком на траву. "О земля Леса, пресветлая и преизобильная, - сказала я про себя, - породнись со мною и будь мне сестрой, как стали молочными братом и сестрой эти детеныши".
Кто, хотела бы я знать, подсказал мне этот обряд?
Ибо именно так следовало завершить вхождение родильницы и дитяти в союз трех лесных племен, или Триаду.
С той поры я не знала ничего, помимо забот о кормлении - и усвоении чужого лада, иного строения жизни. По окончании общего совета все разошлись по жилищам. Тогда я еще не полностью оценила их шатры из тонких деревянных планок, сходящихся кверху притупленным острием: зато меня сразу покорил очаг в самой середине: он уже прогорел, и на него надели сквозной латунный колпак, пламя отсвечивало в щелях, разбрасывая вокруг багряные отблески, будто показывало сказочное кино. Нас поместили на полу, укрыли мягким - и тут я вмиг заснула.
Утром обезьяны, самки мунков, принесли тёплую воду в бронзовой миске и еду в глиняных плошках - фрукты или сладковатые овощи, нечто вроде сои с едва заметным запахом дыма, - и густое молоко. Они были прехорошенькие, иначе не скажешь, - темноликие, с немного вздернутым носиком и в меру пухлыми губками, вплоть до кистей рук и ступней ног их одевал золотисто-каштановый, серебристо-серый или атласисто-черный мех. Их собственные дети были с ними, за спиной, цеплялись за гриву: длинные прядки и косицы матерей были унизаны яркими бусинами.
Днями я либо тоже спала вволю, либо кормила, либо, оставив детей на одну из обезьяньих нянюшек, расхаживала по деревне, состоящей из дюжины-другой хижин, живописно поставленных вразброс. Это были обиталища кхондов, или волкопсов, которые дружелюбно на меня посматривали, но, в отличие от мунков, на прямой контакт не шли. Мунки же наперебой зазывали меня в свои дома, по виду огромные гнезда на толстых нижних ветвях, - только я отнекивалась как могла вежливей, не будучи уверена в своей ловкости.
Что есть и третье здешнее племя, я обнаружила не сразу, а дня через два - оно пребывало на периметре поселения. Это были кабаны, сукки; очень крупные телом самцы с клыками, что торчали вперед и вверх, загибаясь подобно рогу, и хрупкие самочки. Сукки несли внешний дозор так же, как мунки заботились о внутреннем благочинии. Впрочем, тогда я не особо вникала в нюансы здешнего быта. Просто без малейшей задней мысли наслаждалась материнством, здоровой едой, уютом и непринужденностью отношений и особенно тем, что после сухого сезона, как бы осени, вдруг настала многоводная и многоцветная весна с высоким, почти бессолнечным небом жемчужного цвета, а понизу - вся в метах ярких цветов и зелено-золотых трав. Цветы и бабочки были здесь небывало для меня огромными, мелкое зверьё - куда более похожее на привычных мне белок, ежиков, ящериц, - совершенно, до наглости, бесстрашным: лезло к теплу и объедкам, потаскивало мелкую утварь, ластилось к рукам и лапам. Высокие Живущие Триады их не трогали - это были стойкие вегетарианцы.
Живущие - не люди, конечно, однако же и не звери. Кхонды были, как один, серой или вороной масти, но из-под общих для всего их народа черт, как из-под толстой пленки, проступали следы наиболее стойких собачьих пород, тех, что вроде бы и не выведены человеком. Как и их нецивилизованные предки, кхонды обычно дремали днём, однако и ночью не охотились. Мунки, спускаясь со своих деревьев, держались на удивление прямо, будто с детства носили на голове кувшин, и непринужденно балансировали при ходьбе всем корпусом, слегка размахивая длинными руками, а иногда и хвостом; исполняли нескончаемый танец, который переплетался с речью или песней, такой же бесконечной. Сукки были единственным из племен, на которое я поначалу глядела с опаской - не с благоговением, как на кхондов, но кожей чувствуя грубую, прямолинейную силу. Ростом с жеребенка-стригуна, самцы несли на спине мощный горб, поросший бурым волосом, а на груди - плотный жировой панцирь; клыки их были желты, как старый янтарь, глазки пронизывали тебя насквозь, а рык молотом давил на ушные перепонки. Они не шествовали, как кхонды, не плясали, как мунки: но двигались прямо и стремительно, как торпеда под слоем воды. Их женщины и дети были не суетливы, тихи и почти грациозны: ни горба, ни больших клыков. Полосатые, как бурундук, детишки вообще были само очарование. Они роились около поселения и, наверное, просто кишели у границы Леса.
Ну почему я робела, скажите? Не потому ли, что сукки были неподдельно, демонстративно голы? Ибо мунки обматывали по чреслам и груди полотно, кхонды носили на плечах нечто вроде войлочной или суконной шлейки - и все они были украшены браслетами, цепочками, иногда ажурными сетками, закрывавшими волос наподобие жилетки или чепрака.
Когда я научилась изъясняться на примитивном волапюке Триады, то поняла, что социальные роли племен различались. Общая для взрослых кхондов роль Думателей внешне выражалась в том, что самцы возлежали в полутьме больших ветвей или медовом полумраке хижин, а самки надзирали над малышами и их обезьяньими няньками. Воплощение созерцательного, интуитивного разума... А вот кхонды-юнцы, которых, по моему представлению, нарожалось едва не вдвое больше девиц, занимались в отдалении от лагеря спортом или военной подготовкой - во всяком случае, чем-то невыносимо шумным и азартным. Девочки и девушки тоже тренировали тело, но главной для них была наука "держания дома". Мужской Дом, Женский Дом были ключевыми понятиями: особым воспитанием для мальчиков и девочек, своим стилем украшений, интонациями речи... Раз в году, весной, для молодежи наступало время заключения брачных союзов, и тогда во всем блеске и отточенности разворачивалось телесное мастерство молодых Псов: шуточные поединки и сражения армий, бег через заросли и танец на круглой арене. Честь выбора принадлежала даме.
Мунки, при всей прыткости ума, служили Руками кхондов и отчасти сукков. Последние жили в отдалении и большей частью были вынуждены обходиться иначе. Обезьяны трудились весь световой день, с утра до ночи, и с утра до ночи двигались их гибкие пальцы, - которых, в сущности, было не десять, а двадцать у каждого, - строгая, обтесывая, вытягивая пряжу из кхондского пушного подшерстка, лепя глину и вращая жернова. Их подвижный разум казался незаменим в изобретении новых вещей: особенно отличались они в ткацком и ювелирном мастерстве. Конечно, промышляли они и собирательством, готовили пищу, но без того энтузиазма. Все занятия ремеслом на грани искусства казались им легки: они поистине вытанцовывали жизнь, как ритуальную пляску.
Кхонды на фоне повальной деловитости мунков казались мне вначале аристократами и бездельниками. Они и наряжались не так пестро, и цель преследовали иную: их драгоценности, откованные ли из золотой и серебряной нити и украшенные самоцветами, плетёные ли из кожаных ремешков вперемежку с крашеными семенами, - служили для медитации.
В работе мунков не было резкого деления на мужскую и женскую - вроде бы даже физически они не слишком разнились. Муж и жена трудились рядом: тот, кто был менее искусен или более силен, помогал. Символом этого племени было Сплетение. Племя - большая семья, пронизанная сложнейшими нитями родства и свойства, из которой выделились супружеские пары; едва подросшие и взрослые дети подчинялись племени скорее, чем родителям, хотя почитание "зачавшему и выведшей в свет" сохранялось на всю жизнь. Ребенок мунков всегда оставался таким для родителей, даже если у него пошла седина по всему телу.
Когда какому-нибудь обезьяну занадобливалось жениться, брачных сезонов не соблюдали. Устраивались смотрины и сговор, в которых участвовало всё безбрежное мункское семейство. Длилось это, по неписаной традиции, ровно сутки. Состязания в ораторском искусстве, имевшие место быть, во многих смыслах стоили кхондского Большого Гона. Если они заканчивались согласием, родне девушки платили выкуп, а жених и невеста обменивались символическими подарками. Нередко группа сотоварищей-одногодков, стакнувшись, похищала девицу прямо из-под носа родни, и чем нахальнее это было оформлено, тем для молодежи почетнее. Великолепный повод поразмяться, наставить и заработать уйму полновесных синяков лучшей чеканки! Щедро лились кровь из царапин и виртуозные поношения изо ртов - но ни членовредительства, ни похабства, ни даже недовольства сроду ни у кого не наблюдалось. Даже у невесты, чьего согласия не испрашивали: в любом случае похищение оставалось для нее одним из самых ярких воспоминаний. Вот только выкуп родителям в случае покражи снижался: из него жених и его шайка вычитали в свою пользу отступное. Без того невесту не отпускали домой, а значит, и свадьбы нельзя было сыграть во всю ширь - но какой же мунк не любит погулять на законном основании!
Что кабаны - сторожевое войско и пограничники, разумелось само собой, но было отнюдь не главным. Пусть клыки их были боевым тараном, темперамент - неукротимой молнией, ум - взрывчаткой, пускай непомерная сила их не шла ни в какое сравнение ни с мункской, ни даже с волчьей - настоящая роль их в Триаде была самая мирная: быть поварами, парфюмерами, лекарями. Прикладной хирургией занимались, однако же, мунки, да и стряпали тоже они, хотя кулинария была суккским коньком. Приправы могли усилить природный вкус или неузнаваемо изменить, гармонично соединить разнородное, сплести все обонятельные и вкусовые оттенки в единство. Для того сукки выкапывали корни и травки своим чувствительным носом (не осмеливаюсь назвать его рылом). Посреди нежного "пятака" у них был то ли присосок, то ли палец. Их особое искусство было востребовано в основном утонченными мунками - кхонды предпочитали простую еду с чистым вкусом, дабы не отвлекала от медитаций. Я, по причине неразвитости вкусовых сосочков и нюхательных бугорков, присоединилась к последней пищевой традиции. Позже, когда я стала меньше кормить грудью, сукки разработали для меня эталон: чтобы я получала максимум пользы и удовольствия и одновременно приобрела свой неповторимый аромат, визитную карточку истинно кхондской женщины. Также кабаны умели отделить то, что находится в расцвете, от клонящегося к закату, которое поэтому могло быть употреблено без вреда для природного равновесия; различали достигшее полной зрелости и то, что носит в себе свою гибель. "Глотать смерть" было делом рискованным и никому не позволялось, кроме самих сукков. Еще они остерегали других соплеменников от поедания корней и толстого стебля. Плод же и лист со спорами и семенем не гибнут, проходя через тебя, напротив: обогащается их способность произвести новую жизнь. И не бери того, что мало, пользуйся от изобилия, учили кабаны. Численность и распространение вида они чувствовали, как озеро на лесной прогалине, рыбьи косяки в океане.
Прозвище сукков было "корнезнатцы", а тайным смыслом его - то, что они видели корень вещи так же точно, как волкопсы - сущность любого явления. Мунки, эстеты и верхогляды, не обижались на свою репутацию, однако в отместку всячески подтрунивали над кабанами: ибо сукки были, в отличие от прочих племен, полигамны и водили за собой гарем из двух-трех дам с детишками. Холостяков, в отличие от кхондов, среди них почти не было - девочки рождались в избытке, появление на свет ребенка мужского пола считалось великой удачей. Семьи сукков, в отличие от кхондских, были не маленькие, однако и "сплетения" мунков их вовсе не прельщали. Центром семьи был сильный муж во цвете лет.
Иерархия племен отразилась и в том, как они расселялись. Эстеты мунки взирали на мир сверху. Гнёзда среди гигантских ветвей - непроницаемые для дождя, уютные раковины о двух створках, иногда промазанные изнутри глиной; прутья сплетались вокруг живой основы гнезда фамильным узором. Внутри, на мягких коврах и крашеных войлоках, попискивали детеныши, ворковали их матери, к вечеру оттуда доносился гортанный, звонкий говор мужчин. Днём почти никого не тянуло под семейный кров - теснота внутри была жуткая. Спасибо хоть воздух постоянно был свежий и легкий.
Сукки зарывались в землю; под свои лежбища использовали ямы от сваленных ветром деревьев, провалы и промоины, образованные самой природой, - оставалось только навести свод из корья, укрепить лаз ивовыми дугами. Верхняя вода проникала вовнутрь не более, чем в гнезда мунков, но внизу был не ветер, а земля, войлоки не годились, прели, поэтому в дело шли маты и циновки из болотной травы. И хотя запахи здесь господствовали, самые изысканные, всё-то чудился мне поначалу бодрящий дух хлева...
А вот жилище кхондов заслуживало особой хвалы и слов о "золотой середине". И понятно: если другим племенам необходимо было лишь место для ночёвки, то волкам как головным - простор для гостевания, совета, сбора племен вокруг дома вождя. Цилиндрические в сечении, с шатровым верхом, хижины были без окон, свет и воздух попадали сквозь тонкую щель между стеной и накатом гонтовой крыши, но их казалось в избытке: так светлы и чисты были дранки, такой сладкий дух шел от дощечек. Такое жилище легко собиралось на деревянном же каркасе. Пол у кхондов делался глинобитный, реже - из плоских каменных плит, но самым шиком были керамические многогранники, которые любители прекрасного возили с собой на волокушах. Сверху пола постилались войлоки, не чёткие и нарядные по рисунку, как в гнёздах, но покрытые расплывчатой абстракцией. Два-три матраса на сетке из конопляных волокон располагались по кругу, боком к чудесному огню, который горел в неглубокой чаше и накрывался на ночь бронзовым колпаком. Дым уходил в потолок, но не чернил его золой, а прокапчивал до смуглого оттенка. Именно тут я и спала на спине, зарывшись легкие покрывала, и дети прижимались ко мне, переползали через мой живот, едва проснувшись от яркого солнышка. И охранял меня тот, которому с первого дня дала я прозвище "Великий Вождь": бесспорный вожак всего племени кхондов и всей Триады.
Четырехугольные ниши покрывали изнутри все стены хижин и служили каркасом. Внутри, открыто или за узорной дверцей, хранились покрывала из некрашеной кхондской шерсти, подушки и перины из семян большого одуванчика, сумки и коробья из луба, глиняная, деревянная, бронзовая и даже серебряная посуда. Стоял тут и сундук. Когда мунки увидели, что "крупное украшение" или "съемная шкура" меня тяготит, то сразу же соткали мне облегчённую копию; позже начали мастерить изделия фантастически красивые, удобные и вполне уместные в здешних субтропиках. Были тут и всякие подвески-привески на шею, лоб, запястья и талию, но я даже не знала, что куда вздеть: существовала целая система ношения на себе безделушек, которые давали информацию о хозяине. Вот эти вещи и сложили в специальное вместилище из розового дерева с инкрустацией, раскладывающееся лесенкой, будто шкатулка для рукоделия.
Побывала здесь и колыбель такого же романтически-поросячьего тона, куда попытались было поместить мою дочь. Но братец, а вместе с ним его личные братья и сестры мигом поналезли туда вслед за ней и устроили веселую щенячью свалку. Больше никто не поднимал вопроса о раздельном с матерью сне, гигиене, кормлении по часам и прочих требованиях великорутенской цивилизации.
О существовании такой моральной ценности, как сортир, в Лесу не подозревали тоже. Вазы, судна и прочие специзделия с иронико-фаллической символикой служили удобству, особенно в ночное или холодное время (время "пения воды" или "водной беседы"), а так все народы бегали до ветру. Однако следы жизнедеятельности обладали нерезким запахом наподобие мускусного, природа легко приспосабливала их к делу к тому же они размечали границу. Когда мне занадобливалось выйти за пределы поселения, я продиралась буквально через частокол разнообразных меток с риском вляпаться.
Много позже, когда схлынуло очарование кхондским бытом, я научилась ценить и непоказную грубость естества, которую подчеркивали в своем быту сукки. Полюбила гостить в тесном кругу их гаремов, ловить грубым своим чутьем запахи земли, вывернутой наизнанку, есть вместе с ними из широкого и плоского блюда, наблюдая, как хозяин, его отец и мамаша, жены и дети деликатно разбираются в груде еды нежными пятачками - инструментом куда более тонким, чем подушечки моих пальцев. Еда эта не размешана, поделена на островки вкуса, и схватить ее ртом или пригоршней значило совсем не уважать мастерство хозяйки.
И к мункам я решилась подобраться. Их идея - идея совершенного гнезда, переплетения как прутьев, так и семейных связей, сложные определения родства, изощренный обычай более всего роднили их с богемой. Они переделывали в свои изделия грубое сырье, добытое другими, но сырьём, вернее, полигоном творческих возможностей, была сама их жизнь.
Мунки жили беспорядочней всех в Триаде, но это было кипение жизни в искусстве. Сукки были внешне грубы - из желания выявить суть. А кхонды? Кхонды владели и тем, и этим ремеслом. Обладали и умением срединного пути. Пылание мунков, благородная сдержанность кабанов были для них не целью, а средством бытия.
Я же... Я любила кхондов больше всех прочих. Да что там: и вправду становилась одной из них. И чем более сокрушалась о своем несовершенстве, тем проще его побеждала.
Жила я пока во многом своими прежними представлениями. Благодаря этому чистосердечно радовалась сущим для Триады пустякам: тому, что меня исправно кормят, моют и выгуливают, стирают пелёнки дочери с едким гвоздичным мылом, что в нашем доме ровно столько гостей - моих кхондских сестер с детишками, - сколько мне по душе и не в тягость, что дети наши совсем не капризничают, потому что их желания исполняются сразу. Ни тоски, ни депрессии, столь обыкновенных у человеческих родильниц, я не испытывала.
Как я узнала эти детали, не понимая языка? Пожалуй, именно благодаря тому, что не стояло между мной и Триадой этой грубой и ущербной оболочки, которая, создавая иллюзию понимания, прячет от одного жизнь других. Образы, жесты, ситуации... Театральные миниатюры, которые разыгрывались женщинами в мою честь... Понимание на уровне системы первородных образов, которая еще не закована в броню, не расчленена сетью понятий. Хотя меня начали обучать истинному языку Триады практически сразу, когда я еще не догадывалась, что это вот и есть - язык. Псы-холостяки, которые устраивались ради нашей с Вождем охраны по ту сторону двери, а с этой стороны - нянюшки-обезьяны перебрасывались между собой тихими, чёткими фразами. То и дело являлись кхондские матери - по первому впечатлению, чтобы надавать нянькам благих советов, - а дочь лежала у моего бока, посапывая носиком, возилась перед домом Отца-Моего-Сына, барахталась посреди мохнатых тел, повизгивая и лепеча, дергая за уши, гривки и хвосты, обмениваясь тычками и царапинами... и не только ими... Все это входило в мой слух, проникало через зрачки и поры кожи, оседало на поверхности души.
Тёплая возня на моих коленях, влажные носишки, из которых в жару каплет чистая влага, вкрадчивые язычки, полная охапка зверенышей, своих и чужих. Их матери добры и серьезны, они повторяют свои слова, они испускают запахи, перебрасывают мосты аналогий между реалиями и накидывают на них оболочки общих понятий, выделяют смысловые грани и стирают смысловые границы. Это урок любви.
И все-таки первый настоящий урок дал мне мой Вождь.
- Арр-кк-хха, - рыкнул он прямо мне в лицо, возлежа на постели рядом со мной; и жарким духом псины повеяло из его алой пасти.
- Аркка, - повторила я, догадываясь, чего от меня ждут. Он молчал.
- Арккха, - на сей раз я раскатила "р" и буквально выкашляла о последнее "кх".
- Арркхха, - удовлетворенно сказал он и перестал благоухать.
Потом он царственно наклонил голову и лизнул своего сына, спавшего на моих коленях.
- Арр-тхх-аа-нг.
- Ах, так это Артан. Легко запомнить, Арданом звали соседского овчара, - пошутила я, ощутив на губах как бы молочный запах чуть картавого "р", совсем иного, чем в первом слове, и носового "н": будто лопнул пузырь на молочной каше.
Вождь ухмыльнулся во весь оскал и нюхнул голое плечико моей дочери. Она проснулась, радостно пискнула и мигом уцапала хозяина за бакенбарду.
- С-р-н, - пробурчал он, норовя высвободиться.
- Серена - покой, serenity. Или это знак величия - "Серениссима" ведь имя Венеции. Может быть, это еще и сиринга, тростник или свирель. Вот никаких сирен-обольстительниц или птиц Сиринов нам не требуется, верно?
Арккха мотнул башкой из стороны в сторону, будто соглашаясь, тихо присвистнул, как ветер в осоке, - и я ощутила запах бегучей воды, дыханье кувшинок, которое этот ветер разогнал по округе, резкий шелест гигантских крыл над заливом неведомого моря. Так я узнала три самых главных для меня слова и одновременно поняла самую непередаваемую суть лесного языка, где звук двигался параллельно с запахами, которые вызывались в сознании слушающего, рождая образ.
- А я Татьяна. Тха-тти-анна, - представилась я. - Любопытно, как ты это проодорируешь, старина.
Он еще раз улыбнулся и пуще прежнего стал похож на лихого дворнягу.
- Никак? Видать, не заслужила я прозвания от вас, - сказала я. - Не беда: главное, чтобы детки были здоровы.
Скоро я уверилась и в том, что ребятишки мои крепко держатся на этом свете. И с тех пор во мне произошла как бы подвижка весеннего льда: ушла подспудная тревога, язык обрушился на меня подобно водному каскаду, звук и запах сливались с интонацией, архитектура фразовых периодов звенела капелью весенней сосульки, гнев и приязнь, грубоватый юмор и тонкая насмешка, ласка старших и задиристое преклонение младших роняли переливчатые тени...
А во время "водной беседы" мы набивались в дома, закрывали почти все продухи под крышей пластинами из горного хрусталя, в очаг ставили огромный бронзовый котел - собирать мягкую воду для стирки - и слушали уже не болтовню дождя, но дрожащий на ветру голос самоцвета, но ясный колокольный звон округлой медной ноты.
Усвоить подобное говорение казалось невозможным; но если нельзя выпить реку ртом - стоит просто погрузиться в нее всем телом.
Так я поняла, что Лес обладает почти человеческими качествами. Нет, не так: скорее мои друзья мыслили себя такой же частью своего обиталища, как цветы и трава, деревья и озерца. И поднимали их до себя.
Еще Лес был похож на мой домашний - и не похож. На поросших коренастыми соснами и великаньими елями лужайках каждую весну оголтело цвели ярко-желтые шары величиной с мою голову. Дня через три они становились кремовыми и при малейшем ветерке отрывались от ложа, наполняя воздух медленным кружением. Семени мы с мунками позволяли пасть в глубь земли, а шелковистые "парашютики" шли на набивку перин и подушек. Мне приходится называть их одуванчиками; кхондское же имя, "сола" - сплошная молочная горечь и вязкость сока, что течёт из основания ненароком сломанного мясистого листа. Или, к примеру,кедр. Это кедровая сосна, коренастая, с округлой кроной. Зеленовато-седую хвою толкли в ступе или корытце,как и луб, вымачивали смолу и пряли оставшееся короткое волокно - получалась тёплая "сосновая шерсть", незаменимая при простуде. Круглые орехи, размером с фундук, были собраны в плотную гроздь, видом сходную с формой виноградной кисти. Их молочный и сладковатый сок был до поры до времени защищен чешуйчатым доспехом, а их собиратель - тем, что ножка плода отсыхала лишь глубокой ночью: такая живая бомба могла и покалечить.
Аналоги привычных мне диких яблок и груш, сливы, черешни, брусники и земляники были крупнее, сочнее, изысканней и домашних, а бататы (некие бобовые, что отращивали одновременно и круглые, наподобие помидора, стручки, и удлиненные клубни) усвоялись легко и радостно: поэтому никто из Триады не ощущал себя ни перегонным кубом, ни передаточным звеном между природой и самозваным ее царем.
Были у моих друзей слова для "быстроживущих", для украшений и поделок, для живых и неживых вещей, и я поглощала их в неимоверном для себя количестве. По способностям я, похоже, была кхондкой, но какой-то недоделанной: ни тебе лучистого взгляда, исполненного вселенской проницательности, ни горделивой осанки. И еще я казалась такой же ученицей, что и моя дочь: вроде старшей сестрицы двух вертячих чад, что росли будто наперегонки, грызли что ни попадя, пачкали мордахи и заднюшки и ужом пролезали во все возможные и невозможные места. Серена к тому времени прочно стала на дыбки, но ходила цепляясь за Арташкину шерсть. И вот я мою четыре пары конечностей, две рожицы, одно подхвостье, одну голенькую тыловую часть, чешу спутанные кудряшки и тонкий младенческий пух, который за одну ночь может сваляться в откровенный войлок, а за день собирает на себя все колючки. Мою, чешу, кормлю - а сама вслушиваюсь.
Да уж, это не было зефирное, бело-розовое человеческое гуление, не лелёканье мункской малышни, не свирельный визг кабанят, а звучное как бы покашливание, гортанные всплески, рокот в носоглотке, вибрирование натянутых, как струны, связок, из которого рождаются кхондские гласные, чтобы лететь впереди всей оплотненной согласной речи. Потому что дети мои оба были Волками - в куда большей степени, чем я была Псицей... или человеком. Звали они меня Тати, Татхи. Это было детское слово для родительницы, а взрослое звучало как Йинни или Йони. Почётное имя матери, что тебя породила. Йини Татхи, мать-госпожа, в предельной глубине смыслов - порождающее лоно. Артханг - стрела в полете: хлопает, щёлкает тетива, свистом пробивает себе путь над пропастью резанный из бука, увенчанный орлиным пером бронзовый гонец. И Серена: не гибкий тростник, не жалоба свирели, а крылатая песня, властно объемлющая лунный мир, мир почти полной своей тезки Сэрран, по-нашему Селены...
Так прояснялись наши имена.
Запись вторая
Талант - человек, которому человеческого дано более, чем прочим. Гений - вовсе не человек.
Узнав подробно кхондский, я стала вникать в другие диалекты. Нет, разумеется, я превесело болтала уже со всеми. Было несколько волчиц, то ли приятельниц, то ли родственниц, была мункская домоправительница. С ними велись долгие, не вполне членораздельные беседы о о детях, их воспитании и кормлении. Мы быстро вырастали из этого круга тем - вместе с нашими питомцами, - и наше "сестринство" распадалось, хотя положиться на него можно было всегда.
Приятным казалось мне общаться с мунками обоего пола: темы бесед были предметны, наглядны и относились к прикладной эстетике. Красиво одеваться и меблироваться, а также с толком кушать - всегда насущно, эта плодоносная ветвь не иссякала. Пожилой обезьян по имени Раух даже сделался моим личным маэстро детских погремушек.
С кабанами я общалась мало и поверхностно. Это, при ближайшем рассмотрении, оказались традиционалисты и самую малость зануды, речь их, наиболее близкая мне по стилю, мне же этим и претила: формальная логика без примеси интуитивизма. Погоди, останавливала я себя, ведь это и замечательно, только ты не понимаешь. Сукки - корнезнатцы, на косую сажень в землю чуют, тогда как кхондское обоняние - верхнее, верховое, точно ветер. Кабаны живут в нижнем мире, твоем мире, а где витают кхонды - тебе не дано пока познать.
Всё это были мои проблемы, но, к счастью, - не проблемы моих детей. Серена с самого что ни на есть ползучего возраста была среди своих своя. Дети вообще легко друг друга понимают, слов им для этого не требуется, отсюда вытекает и привязанность взрослого населения к не своему младенцу. С кабанятами моя дочка общалась на уровне истошного визга и дерганья за хвостики; на этой почве у нее объявился и взрослый друг, да какой! Хнорк Могучий и Величайший, хозяин самого большого гарема. Снисходил он даже до того, чтобы катать ее - одну ее! - на своей крутой спине.
То же было у нас с мужчинами-кхондами. Я побаивалась не только отцов семейства, но и резковатых в обращении половозрелых юнцов. Самцы Волков, хотя и ставили себя не так высоко, как своих самок, и были со мною - кхондской женщиной - любезны и открыты, постоянно давали понять, что именно они держат мир в равновесии.
Но моя дочь, бывало, пройдет мимо, держась за стволы ручонкой, - они все потупятся, чтобы не обидеть прямым взглядом, и первыми никогда не заговорят: брата попросят, чтобы передал.
Кстати, у Серены с Артхангом, как иногда бывает у двояшек, сложился один жаргон на двоих, и я в изумлении выслушивала длиннейшие диалоги, которые вились и скрещивались наподобие серпантина, взрывали воздух, как распускающаяся сирень, благоухали, как флакон с нардом. Серена усваивала от брата все три лесных диалекта сразу, Артханг подражал ей в моей родном наречии, которому я ее даже не учила - просто говорила с ней, когда она была в утробе. Оттого мои дети, как по маслу, вкатились в двуязычие.
...Мальчишки-кхонды, которые постарше, устраивают показательные бои на потеху сверстницам, пузан Арташка цопает их за шкуру своими новенькими зубками, а Серена, смугло-румяная и взлохмаченная, топочет ножками впереди девичьего хоровода, смеясь и подзадоривая тех и этих. Ни тишины, ни покоя, ни величия не бывало в ней отродясь; но чистейший свет так и льется сегодня от лица, от солнечно-русых волос.
Я замечаю, что упустила из виду самое главное. Едва я начала кое-как разговаривать на бытовые темы с нянюшкой, моя Серена пошла, вернее, побежала. Куда менее привычным было, что Артханг в свои полгода, восемь месяцев, год казался не взрослей Серены. Хотя, конечно, он не просто ходил, а носился колбасой, то и дело задирая ножку на окрестные кусты, чтобы доказать миру свою полувзрослость. Щенячьих ухваток тоже не оставлял, одно благо: вредничал несильно. Изгаляться над носильными вещами и домашней утварью не было у него в обычае и тогда, когда молочные зубки менялись на постоянные. Вот болтал он хоть и много, но, кажется, еще неразборчивей меня - зато улыбка у него была щедрей щедрого. Блаженство было смотреть на нее, блаженством было нянчить их обоих. И всё же невероятная мыслительная мощь кхондов куда раньше проявилась в Серене, чужачке из рода чужаков, а не к Арту. Он - сущий ребенок. И все же он был моим, моей особой отметиной, моей гордостью, и мысли мои кружились возле него, а не вокруг дочери. Отчего?
С этими мыслями я могла прийти только к старому Арккхе, самому солидному из жителей поселения. Когда я только-только и с грехом пополам прикидывала длину здешних суток и лет (столько же, сколько и на Земле), я поинтересовалась его возрастом. Оказалось, что восемьдесят пять лет. Правил он, однако, не благодаря своим редким физиологическим данным. Это был духовный вождь, а поэтому общался с окружающими просто, доходчиво и с юмором.
- Думать - наша часть в общем деле, - говорил он мне, развалясь у самого очага и грея кости. - Когда мунки воображают себе вид, цвет и завитки новой побрякушки, их фантазия вовсю работает, оплетая собой некую смутную идею. Но откуда они берут саму идею, скажи? Ее создаем для них мы. Мы умеем заранее ощутить ее как полость в прекрасном, но незавершенном мире и посылаем им образ пустоты, жаждущей наполнения: тогда вещь возникает не как излишество, но как необходимость. Сукки видят симптомы, замечают разрастание эпидемии, но только мы способны узреть скрытую в глубине мира порочность. Они добывают корни, ягоды и листья, не ведая, что на каждом - наша незримая метка; но и мы не понимаем, когда и как ее поставили. Мало того: каждый мунк и любой сукк видят, как настоящая вещь выходит из былой вещи, как нынешнее явление служит причиной целого ряда прошлых, но только старый кхонд наблюдает соединение всех возможностей, которые таят в себе знаки этого мира.
Во время подобных бесед я обычно сидела в домике, либо у огня, либо, когда устанавливался сухой сезон, - поставив на порожек ноги и наслаждаясь тенью. Арккха тогда устраивался на самом солнцепеке, и от его шкуры вполне натурально попахивало палёным. Изрекал:
- Говорят так, милая Татхи-Йони: прежде чем мунку рыбку изловить, кхонд должен уговорить ее пойматься. Мунк полагается на знание, сукк - на нюх, кхонд - на удачу.
- А я еще думала, зачем вам такие острые клыки, травоедам.С рыбой объясняться, значит.
- Рыбы живут в стае себе подобных почти как трава, - мой Вождь выглядел почти виноватым. - И потребляем их мы крайне редко, одна память о том осталась. Пословицы и речения.
- И кинжалы из блистающей кости.
- О, это ради наших дам, - Арккха беззастенчиво обнажил оружие, о котором мы говорили, вздернувши верхнюю губу в полуулыбке, и сдобрил свои слова тёплым ароматом йони кхондской невесты на выданье. - Ну, и держать в страхе наших мунков и наших блох.
Последнее было нарочитым враньем: мунки служили кхондам ради своей чести. А блох и клещей и вовсе ловили не кхонды, да и проку-то было от их лясканья; снова мунки с их тонкими пальчиками. Насекомых по возможности не давили, а отпускали с удивительным напутствием:
- Идите андров жрать, грязнуль этих, а нам больше не попадайтесь!
Я сделала зарубку в памяти. Было, оказывается, племя, отношения с которым мешали кхондским зубам стать реликтом. Во время контактов я наполовину инстинктивно (на кхондский манер) прощупывала любого собеседника: возможно ли с ним общаться на равных, как с моим хозяином, или дело снова сведется к болтовне еда, здоровье, потомство, наряды... В прошлом я так долго не находила никого, чьи интересы были бы чуть шире, что поняла наконец: меня бесит не ограниченность людей, а именно корысть, которая стоит за самыми высокими материями. Пытаться урвать для себя клочок от Царства Небесного - чем это благороднее желания пересчитать за свою жизнь побольше баб или обменять бабло по самому выгодному курсу?
Впрочем, я и самого Арккху подозревала: не ведет ли свои интригующие беседы ради того только, чтобы залучить меня в союзники перед лицом неких таинственных обстоятельств.
Той порой мы кочевали в пределах Леса. Он был нами обустроен как наше ленное владение, Триада оказалась куда многочисленнее, чем я полагала вначале: территория была размечена на всех трех ярусах так досконально, что не было ни одного участка, о котором не знали бы наши великие умы.
Вот как я думала о том в тяжелом ритме пешего хода:
"Наша цель, цель человека, цель кхондов - вбирать в себя чужую землю, чужое пространство, чтобы оно сделалось родиной. Проклятие для разумного - умереть в своей постели, и проклятие еще большее - сдохнуть на том одре, где он был зачат и где вышел из материнского лона. Тупой круговорот, вечное возвращение. Немногие это преодолевают в себе; большинство желает как раз обратного."
Шли годы. Артханг выровнялся: телесной статью он не уступал братьям и сверстникам, но остался длинноног, долговяз и чуть расхлябан в суставах. От этого он производил на соперников обманчивое впечатление "хрустальной вазы", что неизменно давало ему лишний шанс, а то и парочку. Учился он, как и все четырех-пятилетние дети, в кругу старших кхондов чему-то вроде медитации. Каким-то образом это позволяло тратить рекордно малое время на загрузку информации в мозги. Что же до моей дочки, то никто - ни мужчины, ни женщины, ни кхонды, ни мунки, ни сукки - не знал, как к ней подступиться. Но Серена была желанной гостьей у всех трех племен, и поэтому негласно подразумевалось, что она сама вытянет из окружающей среды ту информацию, в которой нуждается.
Я, со своей стороны, не так уж и беспокоилась. Откуда мне знать, что именно понадобится моему ребенку в этом обществе? Спасибо, бегает она не хуже волчонка, а на ветвях крутится и пляшет что твой мунк длиннохвостый...
И еще я думала: как достигают сути вещей сами кхонды и как - на это намекал мой Арккха - управляют ею?
Нечто уже приоткрывалось. На первый взгляд всё сводилось к тому, что раз в месяц, когда луна, Владычица Приливов, Прекрасная Сэрран, достигала полноты, происходили полуночные песнопения.
- Это богиня ваша - Владычица? - допытывалась я.
- Нет, - объяснял Арккха. - Владычица движет воду в малых и огромных озерах; это Госпожа Снов, дарующих путь и судьбу, нить, связующая свет солнца-Шемт и тень земли-Эрдхе. Когда мы отпеваем старый месяц и выпеваем, поднимаем новый, - это как вдох и выдох Владычицы. Исчезает одна небесная лампа, возгорается другая, и они едины в том, что суть одно и то же небесное тело.
...Как теперь вижу ряды мунков на пологих ветвях; сукки ложатся у корней, больше прежнего сгорбясь и уставив клыки в землю; кхонды, сомкнув гигантский круг, поднимают морды к небу и ведут тягучую мелодию, серебряную, как узор на лунном диске, голубую, как ветер с дальних вершин. Она трепещет, как былинка на пустоши. Голоса слиты с колючим запахом звезд, свиты в клубок, прядут из себя легкую нить, которая поднимается всё выше, - и ниспадает оттуда ответный луч, блестящий и острый, подобный стальному веретену. В многозвучии тихих и тайных природных голосов каждый Живущий ведет свою мелодию, и изо всех них Триада сплетает восходящую нить, наматывает на небесное веретено. Многолика и едина жизнь; в глубине ее невидимо для нас бьётся, пульсирует кровеносною жилой Путь; улови его лад, усвой его такт, поют голоса. Вознеси к небу так высоко, чтобы стократы отразился он от бубна Сэрран, и прими низведенное. Вступает мощный хор, неведомая сила поднимает кверху широкую вязь переплетенных голосов, как венок. Знак благодарения, символ торжества. Тянут свое монотонное "у-у" обезьяны, ритмично взревывают кабаны, будто сердце их изнутри ударяет в барабан грудной клетки. Ложатся поверх всего густого пения светлые подголоски малых детишек, которые нарочно позабыли сегодня уснуть или проснулись в тихом восторге.
И я тоже пою - голос мой, не узнаваемый, незнаемый мною самой, повисает, как струна над бездной, выше всех иных мелодий. Вздымаются и опадают голоса, и луна светит вглубь каждого отверстого сердца. ..
Всё это было и молитвой, и знанием. Я быстро поняла, что все виды и градации лесной фауны и флоры, весь гомеостаз мелких зверюшек, зверей крупных телом, но, так сказать, вечных младенцев (такими были змеи, лани, медведи), деревьев, мхов, кустов и трав прекрасно существовал сам по себе, без нас. Но только до поры до времени. Начиналось как бы повсеместное увядание, угасание жизненного импульса; равновесие расшатывалось, уходили с арены самые сложные и прекрасные виды, которые могли бы дорасти до умственной зрелости, уступая место жадно плодящимся хищникам. Половодье жизни сменялось кишением. В конце концов вся живая природа, измельчав до предела, становилась "у врат камня", на пороге самой низшей и медлительной из жизней. Но Триада непрестанно похищала этот импульс, как бы раскачивая великую природную систему систем в ритме ее собственных колебаний, но шире, мощнее, богаче; насыщая мелодией полной луны, дабы ее возродить. То немногое, что Триада брала из произращенного природой великолепия, было ее платой, которую Лес давал ей без насилия над собой. Оттого и труд ее Живущих был не в поте лица, а в радости.
Мы бродили рядом с окраиной наших владений, и я, пользуясь удобным случаем, расспрашивала Арккху о других существах... И, наконец:
- Что делают андры, Вождь?
- А, ты слышала о них, об этом темнокожем племени. Сказать о них можно многое. В чем-то они сходны с тобой и Сереной, но это лишь наружная близость. Они стоят во главе своей триады, только связь внутри нее недоразвита, и поэтому они не умеют добывать Свет. Андры живут, хоть и не в Лесу, почти как мы, но у них на ногах - невидимые корни, что мешают кочевью. Они часто сбиваются в одно место, где лезут друг другу на головы: и от такой тесноты делаются яростны, как их гульливая вода, что отбивает у Живущего последний разум. Инсаны вон не пьют такую.
- А это кто еще?
- Вроде как белокожие андры и хозяева андров смуглых. Мы знаем о них куда меньше, чем о прочих племенах.
- Андры и инсаны похожи на Больших Мунков?
Это племя я видела издали и мельком, когда его Живущие привозили нам кузнечное и ювелирное сырье, главным образом - железо и бронзу в слитках. Могучие, сутулые фигуры, крепко стоящие на ногах, но с кулаками, висящими едва не ниже колен, - такими я их запомнила. Бугры мускулов, плоские лбы под чёрной щеткой волос, широченные волосатые плечи и тонкая талия. Темные глаза под навесом бровей кажутся невелики, но берут тебя крепко и держат за самую душу. Женщины: последние были немного стройнее, тоньше костью, однако почти так же сильны и обладали той же быстротой реакции. Мышцы одевали их кованым доспехом, который, казалось, и стрела не пробьет; делали похожими на спешившихся рыцарей. Еще одно сбивало меня: оба пола носили косы, как бы прилипшие к спине...Гривы.
- А, Мунки-Хаа, - повторил Аркхха.
- Живут ото всех на особицу, ходят к нам ради торговли, к андрам - чтобы на них работать. Это мастера железа и хозяева рудных жил. Они совсем другие, чем андры, но и нашим мункам перестали быть родней.
- Перестали - значит, были? Кому же они родственны - андрам, инсанам или племени ювелиров?
Но он то ли хотел скрыть от меня нечто, то ли в упор не видел разницы меж обезьяной и человеком.
- Если все Живущие, как говорят древние, из одного корня, то они - родичи и тебе, и мне, и андрам, и еще многим племенам.
- Арккха, прости, что докучаю, но не доходит до меня, что же такое, по-вашему, "племя". Браки между ними бывали?
- На этом запрет. Дети выходят скверные видом. Но не всегда.
- Значит, бывают. Иначе что же и запрещать, верно?
- Любопытно мне, каково хорошее видом потомство от перекрестных союзов. Имею в виду - долголетнее, здоровое и красивое.
- Живут помеси долго, если андры позволят. Среди наших племен такого я не видел - мы все три разные, нас друг к другу и не тянет. Знаю помесей андров и мунков, какие бродят сами по себе вдоль границы - облика совсем непонятного. Андра и инсанки... Кхонда и кауранга...
Каурангами называли кого-то вроде собак.
- У рутен дети могут возникнуть только внутри большого племенного союза. Мы называем это огромное племя "человечество", и оно имеет сотни форм, различных цветом кожи, видом волос, формой головы, чертами лица - настолько, что кое-какие племена по невежеству и человеками вначале не считали.
- Такого у нас не бывало. Мунк не хуже инсана, однако же не инсан. И сукк не побежит вровень с длинногривым альфарисом.
- Есть ли связь между запретом иметь детей и невозможностью этого? И какая?
- Татхи моя милая, ты просишь у меня такого, что должно идти из губ прямо в ухо.
То есть сверхтайного.
- А кто, по-твоему, я сама - кхонд или рутенка?
- Вы с Сереной - прямые кхонды. Я тогда еще это понял, когда твоя дочь и мой сын мирно поделили твое молоко. Вы не андры, не инсаны, а на Болотных Мунков и подавно не похожи.
Я рассмеялась:
- Спасибо, что хоть кого-нибудь из четвероногих и мохнатых не приплёл.
Как раз в этот момент огромная стрекочущая тень легла на верхушки сосен и скользнула по поляне.
То был легко узнаваемый вертолет примерно того же типа, что рутенские, пятнисто-защитный, пухлобокий, с желтой эмблемой в виде стилизованного Шемт, "цветка пламени".
- Андры, - пробормотала я. - Нацисты.
- Да нет, кишка у них тонка, - Арккха понял не слово, но его негативную раскраску. - Нахалы. Они имеют право шастать по приграничью и пустым воздушным коридорам, но вовсе не стричь воздух прямо над нашими скальпами. Почуяли свой час, вот что я вижу... Ладно, скажу тебе самое главное. Болотные Кузнецы - они кочуют по цепи гнилых вод вокруг крошечного Первозданного Леса, который не след трогать вообще. Оттого платят нам за позволенное для рубки дерево, хотя мы за наши излишки ничего не требуем. И у андров кой-чем одалживаются, платя своим умением, но те их не любят за гордый вид. Сами андры постоянно воюют с инсанами, или нэсин. Побеждали то одни, то другие, но чаще нэсин одерживали верх, отдирали клочья шерсти андров, откусывали от андрской земли шматок - другой. Мы держали середину в чужой игре, и в нашем спокойствии были заинтересованы обе стороны.
- Хм. Хотела бы я знать, каковы были бы шансы победить у тех, против кого выступил Лес.
Вождь продолжал:
- Поэтому мы заключили договор и с андрами, и с нэсин, чтобы им не пересекать болот и держаться полосы ничейной земли, которая идет вдоль Леса. Андры обожают охоту и золото; инсаны любят острую боевую сталь, вороную и синюю, белое серебро и красную бронзу, а к жёлтому металлу почти равнодушны. Но и те, и другие одинаково находят для себя радость внутри чужих земель... Я думаю, оба племени догадываются, что Лес - кладезь и источник их собственного существования. Андрам это нелестно, вот они и злобятся на нас. Еще и нэсин не так давно взяли над ними верх. Разумеется, все они видят в Триаде союзника - их воля, их видение! Вот андры и обязались наблюдать сверху за тем, чтоб у нас не случалось пожаров. В то время это еще было самой трудной из задач, не то что теперь. Не видела, как мы вытесняем огонь наверх, чтобы не губил молодую поросль и не углублялся в торфяники, а лишь обновлял старые заросли? А там с ним легко разделывается дождь, который мы можем наколдовать Дневной Песней.
- Что такое Дневная Песня? Я ее не слышала.
- И не приведи тебя услышать. От нее сотрясаются не одни только тучи - самые могучие дубы ломаются, точно спицы, а в душе Живущих поселяется смертельная тревога...Так что мы, вообще-то, можем обойтись и без андров. К тому же они ведут себя не совсем честно. Слоняются уже надо всем внешним кольцом. Простого костра порой не дают разжечь - обрушивают на него потоки непонятной жидкости, от которой земля чернеет хуже, чем от самого сильного пожара, и тихая жизнь угнетается на десятилетия. Но ссориться с нами не хотят.
- Видят реальную и осязаемую пользу?
- Конечно, - Арккха сморщил нос. - Наша еда и лекарства. Еще мы переправляем андрам сырьё - дерево, волокно, металлы, - чтобы они испортили его на свой излюбленный манер. Те которые мы делаем себе на потребу, у них ценятся превыше всего: да шиш мы им дали.
- Слушай, а нам не стоит заняться легким саботажем андрских поставок на андрский же манер? Так сказать, наносить блошиные укусы, дабы вразумить.
- Как-то непорядочно.
- Почему? Мы же не будем причинять настоящий вред - одни неприятности, куда меньшие, чем они нам. Тонкий намек на толстые обстоятельства.
- Не обстоятельства, Татхи: шкура у них толстовата. Не поймут они твоих знаков. И без наших поставок обойдутся, хотя со скрипом. Будут есть больше мяса, растить траву и овощ на голом камне, крытом водой, и лечиться неприродностью. У андров ведь тоже имеется вольная земля, только они ее насилуют вместо того, чтобы позволить зачатие любви.
- Тогда потребуйте отменить договор и написать иной, более точный: чисто торговый, скажем.
- Смысла нет. Андры пишут свои документы на бумаге, которую легко изгрызают мыши.
Это на языке Триады означало необязательность письменных договоров при абсолютной неправомочности соглашений устных.
- Значит, блюдут соглашение через силу, устраивают провокации, но совсем расторгнуть боятся, - подумала я вслух.
- И ведь как жаль огня! Раньше, Татхи, мы куда чаще делали любование.
Но все-таки делали и сейчас - посреди луга, подбирая для этого ясно горящие обломки, пропитанные легкими и душистыми смолами. Сколько раз наблюдала я, как крошка мунк быстро вращает в темных ладошках оперенную палочку или водит взад-вперед маленьким поперечным луком, а стрела внутри лука крутится, как волчок. Огонь рождается из ничего - малая земная звездочка, лукавый глаз посреди многоочитой Вселенной. Скачет с сучка на сучок, с поленца на поленце, захватывая их все шире и шире, оживляя мертвое на краткий и торжественный миг. И вот уже гудит, поет басовито и бархатно, потрескивает и свистит диковинными обертонами - музыка, гимн своей краткой жизни, сотворению и приручению. Шипят, постреливают и гаснут вне костра угольки, а племена Триады сидят кругом него, точно это полуночная молитва. Но куда веселей, живее блестят глаза и ожерелья, перелетают от одного к другому реплики, кое-кто лакомится хрустким яблоком, а то и ловит разомлевших, неповоротливых блох, выпевая шутейные заговоры... Но всё-таки они по-прежнему заворожены, и тихо замерло в своей глубине каждое сердце...
- Вот уж не знаю, как нам уесть этих проклятущих андров, - сказала я шутливо, - чтобы не мешали жить. Может быть, засунуть их ненадолго в нашу шкуру - только сначала самим побывать в их собственной. Вдруг они окажутся не так уж плохи.
- Насчет последнего ты права, - хмыкнул Вождь. - Знавал я одного-двух андров, которые приходили сюда с честными словами, нарисованными хорошим почерком и на прочной бумаге. А насчет двух первых твоих предложений - вот, послушай сказочку.
"Когда видимый мир был еще размером в собачий нос и таким же влажным, а первые сутки еще не сошли с ткацкого стана, Бог уже придумал для него всех насельников: они были размером с пылинку, но очень бойкие. Были там и волки, и обезьяны, и лошади, и вепри, и разные птицы и змеи, и много кого еще, но самыми верными друзьями Ему были Двенадцать племенных родоначальников. И тогда же Он сделал андра и дал ему, по его просьбе и чтобы потешить его гордость, высокое назначение - быть связью между Ним Самим и миром Живущих. А чтобы андр мог учиться властвовать, дал ему Бог срок бытия, в двенадцать раз больший, чем у других существ с теплой кровью. Но к тому же Он дал андру способность провидеть будущее. И вот андр воспротивился: "Долголетие - такого дара я у тебя не просил! Прожить на здешней планете весело можно лишь, если жизнь не больше, чем у моих слуг из числа Двенадцати - тогда она насыщена, разнообразна и я могу придать ей изящное завершение". Видишь ли, он был не совсем дурак, этот андр, в нем шевелилась некая поэтическая жилка.
"Игру - но твою ли? - переспросил Бог, однако не дождался ответа. - Ладно-хорошо, пусть будет по-твоему. Я отбавлю от тебя и дам Двенадцати, разделив между ними по справедливости, поровну, чтобы все вы уходили на ту сторону одновременно."
Только позавидовал андр своим собратьям через очень малое время: жизнь их была полна невзгод, но и радостна, и от этого рождалось у них много детей - гораздо больше, чем у андра. Над бедами своими они сокрушались меньше, выдумывали смысл своей жизни как-то походя, плодились безо всякой задней мысли о своём предназначении, а смерть виделась им просто как покойный сон в вечном лесу. Андр же на последнем пороге испугался не столько смерти, сколько своей жизни, которая показалась ему лишённой чаемого изящества и высокого смысла, и возопил Господу: "Верни мне хоть что-то из других моих жизней, ибо я еще не готов уйти!"
"Разве не одарил Я тебя вполне супругами и потомством, земными благами и славой? - спросил Бог. - Чего же ты не успел еще получить и чем недоволен?"
"Всем я здесь доволен и прежде всего - самим собой, - ответил андр. - Но это останется по эту сторону бытия, когда я уйду на ту, и мне стало жалко".
"Как же я сделаю то, что тебе надобно: твои подначальные тоже порядком поистратились и подвели итог всему своему здешнему имению. Одно у них осталось - бесстрашие перед лицом последнего расчёта. Может быть, именно этим их богатством тебя удовольствовать?"
"Нет-нет, это не по правилам, - возразил андр. - Чужого мне ничего не надо, тем более храбрости. Если Тебе будет так угодно, отними для меня от жизней их потомства, вон его сколько, будто гальки на берегу морском. Ручаюсь, они даже не почувствуют."
А нужно сказать, что наш андр потратил свои годы куда расточительней, чем его собратья. Он постановил испытать на себе все страсти: тягу к женщине и дурману, буйство, гнев и гордость, - Двенадцать же далеко еще не смотали нить с клубка своей судьбы, хотя и были так мудры, что избавили свою жизнь от сиюминутных услад. И теперь его светоч мигал и копотно чадил, тогда как их пламя стояло ровно. Этого Бог не сказал андру.
И вот получил андр в довесок еще двенадцать коротеньких и незрелых жизней. Были они с виду как круглые полупрозрачные пилюльки или мыльные пузырьки. Смешал их андр в одной большой чаше с вином и выпил..."
Тут Арккха сделал очень выразительную паузу.
"Но зря он пожадничал, стоило бы попробовать каждую каплю в отдельности. Потому что сразу сделался он жадным, как пес, и задиристым, точно волк на своем первом гоне, болтливым и взбалмошным, как макака, грубым, как горилла, похотливым, как жеребец, тупым, как старая кобыла, раздражительным, точно кошка-манкатта, и гневливым, будто кабан. Его стало невозможно приручить, как дикую пантеру, и поэтому он вынужден был идти по жизни одиноко, словно... словно снежный оборотень. И к тому же оставался далеко не лучшим в мире андром!
Так что сделался он таким, каким всегда хотел быть, и шибко это ему докучало. "Это не я живу, но мои грехи, - снова возопиял он. - Не надо мне, Господи, такого счастья! Забери от меня эти годы назад и приткни куда знаешь, и пускай я от того хоть совсем подохну!"
"Ладно-хорошо, - ответил Бог снова. - Так и быть, учту я твои трудности. Только заруби себе на носу: больше переделывать тебе жизнь и кантовать время взад-вперед Я не намерен".
И вот стали андры жить столько, сколько сами пожелали: не более других Высоких Живущих, но и не менее. Однако их прародитель позабыл о тех болезнях, которые подхватил вместе с чужими существованиями, а ему никто не напомнил. У Двенадцати же поубавились коренные недостатки; те годы, что сделали полный оборот от них к андру и обратно, насытились андрским точным разумением, а оно приложилось к естественному, природному чутью Живущих. В награду же за щедрость и уступчивость (потому что Бог, разумеется, спросил у них, не уделят ли они кое-что андру) стали Двенадцать тоже блюсти мост между верхним и нижним, близким и дальним мирами.
И разгневался андр, и разбилась дружба его с жителями Леса и Степи, Гор и Низин во веки веков".
- Занятная легенда. Рутены тоже ее знают, только там человек так и остается со своими ветхими животными жизнями.
- И существует дольше других?
- Смотря кого, Арккха. Слоны, например, живут лет этак сто. Вороны...
Черепахи... Гигантские змеи...
Не напрасно я вспомнила именно о них. В Лесу тоже было кое-что в этом роде.
Какое-то время спустя после пересказа кхондской притчи часть Триады покинула ласковые широколистые рощи Леса и внедрилась в самое его сердце. Здесь высились гигантские стволы, смыкающиеся далеко вверху подобно готическим сводам, и я казалась себе ребенком, потерянным в храме. По пути мы собирали некрупную горьковато-кислую ягоду, отыскивали грибы и корни - плотные, суховатые и тоже не привыкшие к рукам. Когда Вождь отыскал лесное озеро, неглубокое, но спокойное, чистое и сплошь заросшее сизым куржавником (этакий гибрид полыни и крыжовника), мы наскоро собрали дома, а прочее оставили на волокушах. Взрослые разошлись по хижинам, разожгли внутри костры и занялись медитацией. Ребятишки не поддались их настроению. Воду они любили не меньше пламени и сейчас же высыпали на песчаный берег, полезли на мелководье. Мои двое детенышей тоже оказались там.
- Это не опасно? - спросила я у Хейни, одной из моих "соматерей". - Не боишься, что утонут?
- В водах Светлого Леса бывало опаснее, - она чуть вздернула губу. - Ты разве не знаешь о Хранительнице?
Я постеснялась расспросить ее подробнее: в этот момент наши отпрыски разорвали целомудренную тишину такими воплями, визгом и лаем, что она перебила себя крепким словцом и бросилась унимать чад. Я решила, что расспрошу моего Арккху; покрепче уселась на пороге и тоже попыталась думать. А поскольку дитячья война временно стихла - так погрузилась, что почти не обратила внимания на Вождя, который приманился ко мне и подремывал у ног, чуть всхрапывая.
Как раз тут озёрная гладь возмутилась, пошла складками, точно шёлк, прилипший к утюгу, и стала дыбом. Живущие выглядывали из хижин, мамушки кричали что-то неразборчиво-возмущенное, а все младенцы с восторженным кличем ринулась к водяной горе и окунулась в озеро - кто по грудь, кто по шейку.
- Это они Большую Озерную Коату потревожили, - Арккха напрягся и вскочил, глядя в ту сторону. - Вот задранцы-то!
Коата, или, попросту, водяная змея с пышными жабрами, - вечно сонное, апатичное и до крайности миролюбивое существо, была неотъемлемой принадлежностью проточных озер. Она обитала на дне, в полнейшей прострации заглатывая тину, водоросли, цвель и рачков. Вода, пропущенная через дыхательные раковины, становилась особенно чистой и свежей - так угадывали, обитает ли в ней Сонливка (Хранительницами их никто на моей памяти не именовал). Изредка она просыпалась и подходила ближе к поверхности, чтобы выметать икру. Один из тысячи зародышей находил себе водную обитель и, выросши, становился таким же чудом света, способным к партеногенезу, как его родительница.
Здешнюю коату, похоже, допекли не на шутку - если не ором, то вибрациями воды. Она взмыла на поверхность, раскидала пришельцев и начала хлестать гибким туловом направо и налево, вовсю брызгаясь и стократно увеличивая писк, верезг и абсолютный щенячий восторг. Была она хороша на диво: голубоватая с малахитово-зелеными полосами и пятнами, в латной чешуе и с темно-пурпурным гребнем вдоль всей видимой части тела; жабры отливали жемчугом и перламутром сразу.
Тут я увидела свое двуногое чадо. Во время подъятия хтонического зверя она каким-то образом оказалась не на ножках, а на плаву и теперь висела на нём живой серьгой, едва цепляясь за широкую скользкую шею.
- Мама, это же Анна Конда, ее так зовут! Как амазонский удав, только куда ручнее, клянусь Великим Пернатым Кецалькоатлем атлантов! Жемчужный Дракон - и она меня изо всех выбрала!
На сих словах я, как понимаю, добежала, бросилась в водоворот, подхватила Серену в падении, съездила Артхангу мокрой пяткой по зубам, надавала всем деткам тумаков свободными конечностями...
И только на сухом берегу поняла, что вот оно - непредвиденное.
Откуда выплыло из моей дочери то, о чем я никогда с ней не говорила, что и мне самой было почти неизвестно? Нет, я была слепа в своих домыслах, сильнее - в предвидении, в интуиции, которой не давала ходу.
Серена - гений... Гений познания.
Так я ощутила, наконец, что значит родить дитя в мир, насквозь пронизанный мысленными нитями. В теле Серены, которое было внешне ограничено одним моим вместилищем, одной моей - человеческой - генетикой, всё казалось понятным и легко описываемым. Но ее сознание изначально было открыто всем ветрам, а земля Леса не позволила ей потерять родовую, клеточную память. "Главное ремесло" кхондов, которое так и осталось для меня непостижимым, соединились с морем земного знания внутри самой Серены - и произошло чудо.
Запись третья
Чудо - непредсказуемое и недоказуемое совмещение двух квазиреальностей с различными системами закономерностей.
Драма и проклятие Адамова семени: человеческих детей приходится учить родовому знанию - они появляются на свет глупцами. Постепенно это перестали ощущать как беду: ведь с тех пор добытое с помощью рассудка до того разрослось, что никак не вмещается ни в один мозг - разве что в машинный. Молодые животные, наоборот, рождаются интуитивно знающими, хотя объём такого знания невелик. Но ведь в Серене человеческое соединилось с животным!
Кхонды угадали это лучше меня. Серену вовсе не нужно было обучать ничему земному: она легко и органично впитывала все многочисленные культуры, из которых сложилось мое естество, мое "я", все то, что было в жизни моего рода, вереницы поколений, сходящейся в одну точку к началу истории... А потом началось обратное движение, когда моя дочь шагнула через порог своего бытия и пошла по нитям и сплетениям тех существований, которые обосновывали это бытие, по гигантской цепи человеческого родства, которой все мы повязаны. Ей могла бы принадлежать вся история человечества, но пока она из инстинктивной предосторожности держала это знание вдали от себя, иначе оно разорвало бы ей мозг... Или слишком страшным было переступать иные пороги? Не знаю. Знали кхонды, это они вечно побуждали ее раскрываться. Потому что когда я, путаясь и мямля, выразила свое потрясающее открытие вербально, Арккха только кивнул, наморщив широкий лоб:
- Ты поняла верно, хотя - как грубо ты выражаешь свою мысль! Работа не ювелира, а молотобойца. Да, мы нарочно позвали сюда твое дитя, ибо лишь мы могли воспитать его таким необычайным.
- Так вся авантюра Триады затеяна ради Серены?
- Нет. Из-за тебя столько же, сколько из-за твоей дочери. Пойми! Ни для чего во вселенной нет иного варианта, кроме того, что воплощен! Ведь это не Серена - ты стоишь между мирами, и через одну тебя в Лес влились мудрость и благость твоего мира.
- Мудрость и благость? Ох, вождь, ничего-то я не знаю из вашего; оттого мне кажется, будто Великая Рутения перед вами - ад перед раем.
- Вовне нас нет ни ада, ни рая, но только миры, которым мы сообщаем окраску нашего детства, - произнес Арккха. - Ты увидишь.
- Пока я вижу только страх. Старина, я начинаю бояться и вас, и за вас.
- Вот уж чего не надо! Никакого проку нет в том, чтобы пугаться. Особенно тогда, когда требуется укротитель.
Вскочил, обмёл бока хвостом - и потрусил обходить дозором свои владения.
...Год от года мы кочевали все дальше от того места, где произошло мое внедрение в Лес, и хотя Триада двигалась по кругу, круг этот всё более расширялся и захватывал уже почти всю территорию Запретного Леса, области, куда не должна была ступить ничья чужая нога. Я стала замечать, что и внутри нашей Триады происходит размежевание. Старики всех трех племен, наш мозговой центр, постепенно собрались в Первозданном Бору. Как там выжить и чем питаться - они знали, Большемунки помогали им в том. Кхондские матери и невесты, суккские дамы с детишками и почти все мунки сели на землю, причем не так, как раньше, а стараясь заселить всю нашу территорию. Земле от этого приходилось нелегко, но хотя бы в обезьяньих гнездах стало попросторней. Взрослые и полувзрослые Псы-мужчины и мужи сукков отошли к самой полосе андрской охоты и укрепляли ее. Меня это не коснулось: Арккха знал, что нас троих легко задвинуть вглубь Леса. Поэтому я развлекалась, узнавая новое о наших соседях.
Андры, как ни странно, огнестрельным оружием не обладали - это при бесспорных успехах воздухоплавания и химии. Охотились, как можно было наблюдать, с луками или самострелами и верхом на фриссах - лошадях, входящих в их триаду. Каурангов тоже видела; бежали у стремени.
Инсаны-нэсин не показывались нам на глаза никогда.
А мунки-хаа... О них мне постоянно сообщали их вещи. Это они делали прочные и легкие цепочки для обезьяньих страховочных поясов, широкие листья ножей, клыки крюков, на которые вешали купола кхондских артельных котлов. Гнули мягкое белое железо; обращали в жидкость и лили в форму хрупкое, зернисто-серое на изломе. В их ремесле жила теплота огромных, надежных рук - еще не узнав, я уже любила их. Мастера слыли у нас, как и любой кузнец в моей прошлой вселенной, благими колдунами. Имя таким мужчинам было Коваши, и вскоре как мы, так и они сами стали прилагать его к мужской половине племени.
Теперь большие мунки приходили к нам целыми семьями. Когда-то они придумали себе настоящие домики на салазках, с окнами и двускатной крышей, и теперь показали нам. Окрашены домики были весьма броско, но извечный мункский вкус проявлялся в изысканности сочетаний: темно-синего и слоновой кости, пурпурно-фиолетового и лимонного, зеленоватого с кремовым. "Колдовство" коваши проявлялось в том, что стальные полозья не касались земли, а зависали примерно сантиметрах в сорока от нее. На воздушную подушку эта практически неощутимая левитация нисколько не походила, сопоставить ее с чем-либо кхондским я не умела. Один из моих приятелей, продвинутый мунк Лехос, попытался объяснить:
- Эти скользуны над болотом вроде как намагничены. (Природный магнетизм Триада знала и умела использовать.) Нет, не они сплошь - внутри, в таких прочных колбах, налита замерзшая ртуть, которая не смеет растаять, и внутренний огонь, что заключен внутри любого металла, бежит по ней с невероятной легкостью и быстротой.
Сверхпроводимость, что ли? И откуда они берут мороз?
Приезжая на ярмарку, кузнецы разгружались, выводили жен и детишек; я наблюдала издали, Серена и ее шайка-лейка крутились под самыми ногами, поддразнивала мункских детишек вдвое крупнее себя. Детки жались к ногам своих мощных матерей: на этот раз их понаехало особенно много.
- Напоказ привезли. А робеют, однако, будущие хозяева земной крови, - съязвил Раух.
- Вот как вы говорите? Кровь в рутенских жилах также называют рудой, из-за ржавого цвета, наверное.
- Знаешь, почему они так дружно со своих топей снялись?
- Потому же, почему и мы подошли к окраине. Андров забоялись.
- Разве, Татхи-Йони, эти молотобойцы умеют бояться кого-нибудь? Э, скажи другое: в последние месяцы андры больно часто повадились наведываться в их поселки, вот коваши и хотят показать нам, своим старым приятелям, что ревновать не стоит. Явились будто не на торг, а в гости.
- А зачем андры ходят к кузнецам?
- Должно быть, полюбили железо наособицу, вот и хочется больше и больше. Интересно, на кого желают поохотиться: на наших подопечных, на нас - а то вдруг и на самих нэсин?
Артханг и Серена тем временем росли, вытягивались к небу и солнышку. Он - худощавый, легкий, с подтянутым брюхом; теплые карие глаза, необычные для кхондов, придавали ему особое обаяние. Жаль, описать их в стихах и песнях было нелегко: серо-зеленые очи кхондских красавиц принято было сравнивать с живым нефритом, ягодой куржавника или холодной звездой, бледно-голубые мужские напоминали поэтам стремительную реку, мечущий искры клинок, луч Владычицы Сэрран. А усилия бардов нам требовались все чаще: когда мальчишки затевали между собой репетиции брачных состязаний, он почти никогда не проигрывал. Силен был не так чтоб очень, однако гибок, увертлив, а уж хитер - неимоверно.
Центром этих состязаний почти всегда оказывалась моя дочка. Может быть, потому, что одна изо всех своих сверстниц не могла стать чьей-то настоящей невестой - а, значит, ухаживание за ней никого из мальчишек не обижало и не могло оскорбить в будущем?
Во всяком случае, непосредственный смысл ее привлекательности становился очевиден не только для меня, но и для кхондов, которые постоянно сравнивали ее с теми андрскими женщинами, каких знали. Легкая на ногу, гладкокожая - тело ее, плотное и тугое, походило на смуглую гальку, прогретую солнцем. Волосы выгорели до того, что даже я стала забывать их природный оттенок. Глаза были мои, бледно-серые с прозеленью, но шире расставлены. Черты лица, скорее круглого, чем удлиненного, были не вполне правильны, зато брови нешироки и изящны, как лук из рогов газели. То ли она унаследовала мои черты, то ли нет: я основательно подзабыла себя молодую, а здесь, в Лесу, так и не завела зеркала.
В десять лет Серена вымахала мне по ухо, но дальше стала расти медленней. Однако фигурой она удалась не в меня, благополучно проскочив период долговязого и неуклюжего отрочества, жеребячьих лодыжек и цыплячьей грудки. Будто сразу отлилась в форму человека, женщины - а потом лишь возрастала в размерах, почти не меняя пропорций.
Дитя-скороспелка. Да, вот так обстоят здешние дела: мы, рутены, растем до зрелости, а потом сразу начинаем умирать, будто пропуская время расцвета, теряя некий стержень - то главное, что поддерживает и обновляет нашу жизнь. Кое-кто из нас до самой поздней своей поры учится, любит игру реальностей, смену событий, устремление к недостижимой цели. Такие люди прирастают талантом вплоть до самой смерти, они считаются аномалией. Но никто не пытался перевернуть проблему. Что, если аномальна сама норма? Если нечто пресекло развитие нашей жизни в самом начале, создавши падалицу, плод с червоточиной и гнилью вместо жизненного стержня, полного семян? Рождаемся, живем, умираем, оставляя детей - а сами такие же безнадежные дети...
Нет, мои сын и дочь не таковы, думала я. Они налились соком драгоценного кхондского знания, впитали в себя гармоничный мир, и он покоится в них, как змея-коата, свернутая в изумрудную спираль.
Ибо удивительные вопросы задает мне дитя, которое я соткала из своей собственной пряжи...
Внешне - совсем ребячьи, наивные:
- Ой, мама, из меня истечение.
(Испугалась, вижу, не очень, я трусила побольше.)
- Что, месячные?
Да нет. О том я тебе не говорила, само утряслось недели две назад. А теперь такое, что у племени рху-тин бывает тоже двенадцать раз и называется течка.
- Хм. Держись-ка подальше от кхондских носов, моя милая.
Рассмеялась:
- Меня Хнорк заранее выучил, как запах отбивать. Конечно, все понмают, с чего барышня витает в гвоздичном облаке, но это мозгов не затуманивает. А почему тяга имеется, а на соитие запрет положен? Разве у нас не может быть детей? А если не может, то почему я их всех волную?
И насчет Артханга я не зря опасаюсь. Мои дети заметно тяготеют друг к другу. Прошло то время, когда моё молоко соединяло их - теперь начало разделять. Родство по молоку почиталось в Триаде крепче внутриутробного и служило препятствием для заключения брака. Но с другой стороны, "сестра по груди" была для рыцарски настроенного Волка превыше всех женщин, а воспевание Дамы, все эти баллады, альбы и миннезанги - сами знаете, докуда могут завести.
Увы, прошло время Арташкиных фразочек типа "вырасту - на маме женюсь или на Сэ". Или: "Я лишь той отзовусь на гоне, что на Серену будет похожа, как месяц на луну".
- Малыш, - говорила я, - так ведь твоя сестренка и на гон не выйдет. Она из другого племени.
- Она же кхонд! И ты кхонд.
- Сердцем, одним сердцем, сын, - но не телом. И вообще вы моим молоком повязаны.
Это был довод с отчаяния.
- А если вы обе не кхондки, кто я тогда получаюсь с того молока? Рутен или собака?
- Середка наполовинку.
Зря пошутила. Артик затеял реветь, а кхондская малышня владеет этим умением виртуозно. Представьте себе нарочито негромкий и надрывный скулеж, который ввинчивается в уши аж до самого сердца - и тогда вы поймете мое состояние. Еле мы его тогда уняли...
И вот теперь, когда детки подросли, проблема встала с новой силой. Глядя на то, как неразлучны практически взрослая девушка и поджарый волчий юнец, как поспешают у них в арьергарде их боевые друзья и подруги, братья, сестры, побратимы и подпевалы, как рождается малое кхондское племя внутри большого, - я пугалась. Нет, не инцеста, не свального греха, но непонятного.
А это непонятное пристигло меня совсем с другой стороны и оказалось трогательным и слегка комичным.
Заявился ко мне Арккха. Последнее время он только и делал, что сновал по Лесу, и увидев его через полгода, я на мгновение удивилась, до чего он сдал: глаза как бы выгорели, сделались такие светлые и углубленные в себя...
Но мгновение пришло и ушло, потому что Арккха устроил мне форменную демонстрацию своих красот и доблестей.
Нет-нет. В самом начале он почему-то подскочил вверх, пружинисто лег на передние лапы, будто щенок, что приглашает поиграть, и заюлил своим развесистым хвостищем, коим можно было запросто сшибать с дерна низкие еловые ветки. Затем растянул пасть от уха до уха и осклабился так, что меня невольно оторопь взяла; блеснул в лицо жёлтыми клыками, показал язык и выдохнул что-то вроде "Ах, бхесподхобная!" Лег на пузо и стал ритмично елозить по напольному коврику, изображая высшую степень подобострастия. Я решила было, что его настиг острый приступ маразма - но тут очень кстати вспомнилась мне популярная книжка о волках, и меня осенило. Это же был типичный ритуал сватовства, какой проводят для женщины, что не соизволила выйти на гон.
Час от часу не легче! Это ж он мне говорит - я твой раб навеки!
Теперь пошел второй акт. Арккха собрал все конечности воедино, включая хвост, поднатужился и буквально прянул с земли - мне показалось, что вот-вот вылетит в дымовое отверстие. Утвердился в боевой стойке: когти сжаты в комок, на прямых лапах чуть поигрывают сухие мышцы, голова вздернута, уши топориком, во взоре лихость и веселье. Такого и седина не старит!
А что из зоба попахивает смрадно, так то не беда: у кхондов не принято обмениваться поцелуями.
- Татхи-Йони! Вот ты увидела, каков я. Стар и сед, но мужествен. И нет у меня жены, ибо ты лишь кормилица и воспитательница моих детей. И хоть за глаза именуют тебя Матерью Кхондов (!!!), нет для тебя в сем прозвании должной чести. Счастлив и горд буду я называть тебя супругой.
![Тропический лес []](/img/m/mudrowa_t_a/catscit/tropicheskijlesred.jpg)