Моя прапрабабушка, именем Готфрида Келлер, родом из Цюрихского кантона, приехав в Россию по любовному договору императрицы Екатерины с ее задушевным другом Фридрихом (оба были Вторыми), прожила тут порядочный остаток своей наполненной бурными событиями жизни и оставила по себе огромный, самого пиратского вида сундук с милейшим старомодным хламом. Детьми я и моя лучшая подружка Евгения рылись в нём без конца, да он и в самом деле был некоей самодовлеющей малой Вселенной, внутри которой ни один предмет не находился и не терялся раз и навсегда и ни за одну вещь нельзя было по-настоящему поручиться.
Старинная кофейная мельничка в виде серебряной колонки с жерновами - варить кофе по-турецки - к ней такой же кофейник и три чашки размером в напёрсток. К ним - потертая черная фишка для игры в трик-трак. Лоскут жёсткой сребротканой парчи с арабскими письменами, в него завернут набор колец для одной изящной женской руки: пять штук, начиная с большого пальца и кончая мизинцем, все золотые с натуральным сапфиром. Маленький серебряный глобус в форме яйца, на коем временами на месте земных морей и континентов прорезались лунные кратеры. Самые настоящие пасхальные яйца той славной расписной и фарфоровой породы, которую прячут по углам, откуда они не имеют возможности удрать, не имея ни ручек, ни ножек, но постоянно угрожают растяпам-поисковикам саморазбиением. Удивительной красоты и изящества стеклянный карий глаз с ручной росписью, бережно упакованный в хлопчатую бумагу - его радужка впитала в себя всё великолепие сундучного содержимого и теперь жаждала отдать его новому владельцу, у коего этот глаз будет неизвестно каким по счету - возможно, третьим, а может быть, первым. Разрозненные шахматные фигуры величиной в мужской кулак - особой красотой отличалась Белая Королева из сандалового дерева. Вазочка эпохи Мин в виде тыквы-горлянки с изображением басенного насекомого царства: клопы, муравьи, термиты.... К ней - цветок увядший, безуханный, который нежная когда-то ручка вложила меж листов полуразрушенного кипсека - альбома, в который девы минувших веков записывали свои мысли по поводу устройства ойкумены. Сердцевидный флакон духов от самого Парфюмера: имя золотыми извивами букв врезано в стекло, на дне застыла густая капля неземных ароматов. Розовато-серый детёныш бегемота - очевидно, из тех, что заставили доктора Швейцера благоговеть перед Жизнью, - не без изящества вырезанный из мыльного камня. Связка ключей от замков, которые невозвратно потерялись два века назад. Лоскут истрепанного царского пурпура, до сих пор сияющий неувядаемым багрянцем. Азбука цветов в стиле цыганского Таро и настоящая покерная колода с алхимической эмблематикой на рубашке - отчего-то разной: должно быть, игроки перепутали останки двух или трех сдач. Широкая шляпа с крючковатой вороньей лапкой, заткнутой за ленту вместо пера - сплошное надувательство! Совершенно лев-кассильского или ханс-кристиановского вида древняя калоша из полупрозрачного сока гевеи. Шёлковая лента в виде яркой семицветной радуги, к одному концу которой отчего-то пристала сухая сосновая ветка. Чёрное, чуть изогнутое маховое перо со слегка заостренным концом - такими когда-то писали, протыкали вену, вязали тонкую нить. Настоящие спицы из кедрового дерева и в придачу к ним рыхлый клубок шерсти с отмотанным концом, покрытый пылью дальних дорог, по которым ездят взад-вперед миражи нынешних грузовиков с альтернативными вселенными в кузове.
...Зловещего вида крошечная серебряная коса, о которую Женюра чуть укололась, не заметив в ворохе прельстительных игрушек.
А на дне, в глубине - самое прелестное и редкое: три всадника, каждый ростом сантиметров в семь-восемь. Выточенные из желтовато-розовой слоновой кости кони, на первом коне - рыцарь в настоящих, воронёного серебра, доспехах, которые можно с него снимать, На щите сверкает неразборчивый герб или девиз, покрытый эмалью, султан на шлеме - настоящий девичий локон, вьющийся как хмель. На втором коне - слоновой же кости скелетик с луком в руках и колчаном за спиной, по нашему детскому прозванию - "смертёныш". Сработан он так искусно, что каждая мельчайшая косточка находится на своем месте, а некоторые даже шевелятся.
На третьем коне....
Вот что постоянно терялось и забывалось. То находился один только костяной скакун, а его всадник мелькал в глуби калейдоскопа небрежно сваленных диковин розоватым бликом, то ни того, ни другого нельзя было отыскать, хоть переверни и вытряхни весь сундук до самого донца - чего мы с Евгенией никогда не осмеливались делать. И оттого уже издавна никто не мог сказать нам, что там был за всадник в седле третьей четвероногой фигурки.
...................................
- Мама! Мама, что я нашла, - да проснись же! - кричит мне дочурка прямо в ухо, царапая плечо какой-то мелкой и жёсткой штуковиной.
- Отстань, я работаю, - отвечаю я, заталкивая свой тощий профиль в щёлку между краем узкой постели и стеной.
НЕПРАВДА. Я первый день в отпуске, идём на паях с Евгенией в японский ресторан "Оригами" - развеять по ветру солому нашего вдовства. Там жуткие цены, зато сплошное вегетарианство тому, кто до этого домогается.
Поскольку день, народ не шибко толпится. Говорят, что к вечеру тут битком набито, не то что своего отвоеванного места - себя самой при случае не найдешь.
Мы садимся рядом несмотря на то, что хостесса указывает нам места напротив друг друга, и пьём из стаканчиков рубиновый чай каркадэ в ожидании основной массы заказа. Тихо переговариваемся.
Вдруг Евгения глухо кашляет, изгибается и падает на стол. Катается по нему головой, потом её враз перекидывает через спинку скамьи, и жидкое, красное течет из углов рта.
- Женька, что? Поперхнулась? - Я второпях припоминаю, что надо делать, если кусок застрял поперек горла, но это - не оно... Нет.
К нам бросаются люди из коридора и с сидений.
- Погодите, это приступ, женщину нельзя трогать, - спешу я сказать им всем. Надо посмотреть ей в зрачок, отчего я это взяла, но пришло же откуда-то. Тогда, может быть....
...Меня заволакивает в эту зеленоватую кошачью темноту, которая всё расширяется, пропуская, и сбрасывает моё тело на дорогу из гладкого черного сланца, что течет между горбатых и неровных белых скал, тащит по серпантину с неимоверной скоростью. Дальше...Дальше...
Этот бег останавливается посередине кратера с серыми клочковатыми стенами, прикрытого яркой и грозной синью бессолнечного неба. На фоне стен, как в тюрьме, ходят восточные люди в пестром, заключенные в круг бесконечной тюремной прогулки, и здороваются - "Аллаху Акбар!", будто плюются этим именем друг в друга.
Мне нет необходимости объяснять себе, куда это меня занесло. Однако единственное, что печалит меня, - это тонкое, смуглое лицо юноши в белой шапочке. Он растерянно стоит рядом со мной, провожая глазами людской круговорот: живая ось, на которой всё здесь вращается.
- Что ты делаешь, - говорю я неожиданно. - Они не знают, но ты же умеешь молиться по-взаправдашнему? Стань на колени и кланяйся. Говори фатиху, ну же!
Мы начинаем в два голоса, продолжает один он.
Ведь на самом деле я вовсе не умею молиться по-мусульмански, и стоит мне только опуститься в середину топочущего скопища, как невидимая сила вырывает меня из кратера и уносит в сторону... дальше... дальше.
Прямо в темноту, которая пахнет сладкой карболкой и формалином, и на узкое жёсткое ложе. Хотя то, где я провожу каждую мою домашнюю ночь, нисколько не шире и немногим мягче, я сразу спохватываюсь и начинаю искать глазами виновника.
Это какой-то мужичонка в синем халате, который возится тут же над такой же голой, как я, и очень красивой молодой блондинкой.
- Эй, это я где - в морге? - спрашиваю я. Поскольку я отроду чуть глуховата, а потолок здесь по-старомодному высокий, от моего грудного драматического сопрано мужик аж вздрагивает:
- Ну... вроде. А тебе чего?
Я приподнимаюсь, прыгаю вниз - каталка чуть повыше, чем я люблю. Выпрямляюсь всем напоказ. Попка лихой наездницы, которая знает, почем фунт карьера и горной тропоты, бугры мышц на предплечьях - от айкидошницы, что и на службу ходит с дубовым бокэном за спиной, грудей почти что нету, этакие тугие прыщики на ровном месте, рост без тапок метр шестьдесят, этакая Мисс Жеймо 1946, но занятия тайским боксом вполне способны возместить этот ущерб.
- Где моя одежда, ну, в которой мой трупак привезли? - спрашиваю самым нежным тоном, чтоб его ещё больше не встревожить.
Мужик кивает в угол, где на шаткой тумбочке высится графин чего-то красно-бурдового и низится тарелка с пирожками. Ну, прямо анекдот про студента-медика, что сидя на трупе колбасу жрал. Пирожки я не трогаю, охота под формалин их пускать, но оттыкаю от графина пробочку. "Солнцедар", вестимо. Бррр! Тоже не пойдет. Зато потом, естественно, гляжу вниз - и ура! За неплотно прикрытой дверцей - моя выходная сумочка с паспортом, ключами от дома и любимым мягким чтивом - "Философия суперабсурда в утопических трудах первой половины семнадцатого века". Платьишка и туфель нет, денег тоже, явно спиздюлили (O tempora! O mores!), но не беда: лето на дворе и вроде даже ночь. Дождит снаружи, по правде говоря, отменно. Как говорил Карлсон...тьфу, Винни Заходер: и я иду, и дождь идёт, вот только нам совсем не по дороге... От ментов и срама одной сумочкой защититься можно, если вместо фигового листка приспособить, а вот от дождика одно спасение: стать им самим... Или отловить в нём крошечный бриллиантик, а потом продать первому попавшемуся чудаку. Ну ничего: идти до квартиры, ванны и тёплого халата с домашними туфельками не так уж далеко, размышляю я, пока моё левое око заговорщицки подмигивает недвижимой красотке с соседнего со мной разделочного стола.
НЕВЕРНО. Я иду вверх по каменистой дороге, ведущей вниз. Нет, скорее еду верхом, как Розенкранц и Гильденстерн в знаковом фильме. Ручная сумка обратилась в седельную, но одетости это мне отнюдь не прибавило.
Впереди пылит дорога, но не дрожат листы: деревья не растут и птицы не поют. Только призраки невинно умерщвлённых попугаев бормочут, как сфинксы, над моей головой - но это лишь подчеркивает общее немотство и мое сиротство.
Облако белёсой пыли - это всадники, что мчатся мне наперехват. Их двое.
Арабские кони золотисто-соловой масти, на первом коне едет рыцарь в воронёном доспехе, скрещенные мечи за спиной, на щите сверкает девиз, покрытый эмалью, тяжкий страусовый султан ниспадает на забрало шлема. На втором коне гарцует скелет с изящно изогнутым "восточным" луком в руках и колчаном со стрелами за спиной, повод обмотан за луку седла. На костлявом плече малыша - огромный, как тропическая бабочка, серокрылый бражник с черепом на крыльях, сложенных наподобие плаща.
И я понимаю, что скачут они по мою душу...
Но тут рыцарь подносит край щита к губам, как лихой берсерк, и я вижу сверкающий девиз, написанный как бы в одно слово: "БУДЬ БЕЗ СТРАХА". Беззвучное слово, округлое, звенящее, истинное, ударяет мне в уши. Слово, что острее меча, быстрее стрелы и горячей пули, снимает с моего слуха дьявольскую печать, и я подаю коня вперед, чтобы лучше слы...
Тут мы почти сталкиваемся, рыцарь снимает шлем, кладет его перед собой на луку седла. Крутые черные кудри, слегка растрёпанные. Зелёные глаза ирландской сиды.
Я крестоносец Антоний Блок, - громко говорит он. - Не бойся, девица. Как твое имя?
- У меня его нет, - отвечаю. - Потеряла в самом начале обратного пути из места упокоений.
Он смеется, и смертёныш вторит ему хихиканьем. Достает стрелу из колчана, накладывает на тетиву... И стреляет мне в грудь. Однако ничего опасного не происходит: только ароматница в виде сердечка, что висит у меня на шее, от удара взрывается осколками, и мой нос обдает волной аметистового, амарантового запаха. Этот запах вмиг достигает тех глубин, в которых затаились все исконные имена.
- Карин моё крестовое имя, - отвечаю я.
Ибо иной пары к Антониусу Блоку не придумано.
- Карин, - он пробует это имя на вкус. - Карин с того берега жизни. Ты со мной искренна?
- Я раздета, - отвечаю ему, - а ты только голову передо мной обнажил. Кто более искренен, догадайся?
Антоний смеётся - белые зубы сверкают на солнце. Распутывает завязки брони, снимает с себя чернёную скорлупу, отбрасывает щит и оба меча. Обнаженный торс блестит на солнце, как слиток красного золота. Мы сходим с лошадей, и я сразу попадаю в его объятия. Кожа к коже, влага к влаге, запах к запаху. Раскрылась вся душа, как цветок на заре... И вся плоть моя осязает чудо.
- Вот теперь я такой же, как ты, красотка, - говорит он. - Но оба мы - ничто по сравнению с нашим юным сотоварищем, от которого остались одни голые, чистые кости.
- Но я не могу раздеться еще больше, - отвечаю я с некоторым смущением и отстраняюсь от мужчины.
Тут Антоний снова усмехается - и поднимает с песка обе своих катаны. Одна в его руке, другую он бросает мне.
- Защищайся и нападай, мастер бокэна.
И мы начинаем усердно полосовать друг друга острейшими двулезвийными клинками, отсекая изрядные куски сочащейся алым плоти. Отчего-то нам совсем не больно, даже когда эти куски отделяются от костей и становятся крупными костянками земляники, которые мы беспечно поглощаем алыми нашими губами, стоит им лишь коснуться рта. Плоды проскальзывают внутрь, растворяясь и выходя через решётку ребер как бы пахучим туманом. Мы сами растворяемся во вкусе и цвете, мы становимся прозрачны, словно кроны деревьев, овеянные туманом. Мы поглотили друг друга, обменялись призраками нашей плоти... Только сердца наши стучат порознь - две говорящих птицы в костяных клетках, два диковинных сочных плода. Два плода с великого Древа Миров, что растет из Ада в Рай, по пути минуя нашу горемычную землю...
И в тот миг, когда я уже готова признать, что каждый из нас открыт для другого, Смертеныш хватает из колчана сразу две стрелы, кладет их на тетиву - и пускает их в две противоположные стороны сразу, пронзая оба сиротливых сердца.
Катаны летят наземь, и мы вслед на ними... Стрелок метко нацелился, - думаю я. Однако мы тотчас же встаём, резво вскакиваем на конь и скачем к выходу из Долины Смертных Теней. И хотя сёдла бьют нас по костям, как сиденье допотопного деревенского автобуса, мы легко изображаем из себя легендарную Птицу-Тройку: Рыцарь, Смерть и Девушка.
НЕ ТАК. "Погожим, ясным, майским днём, Теплом весны согрет, Шёл по 0Бульварному кольцу Молоденький скелет". Как в песенке, автор которой был известен газете "Литературка", но затерялся в глубинах времен.
Точнее, шли по самой середине большого зелёного пути, направляясь домой, целых три скелета: мой, Антония и ровно посередине, взявши нас обоих за руки, - этого придурошного амурчика, который прыгал от восторга и ловил улыбки, что сыпались на нас со всех сторон вместе с букетами цветов, взрываясь в воздухе, точно петарды, и застревая в наших грудных клетках наравне с тюльпанами и гвоздиками. Антоний подхватил один такой цветочек фиалки на лету и галантно вручил мне. Отчего-то хрупкий фиал мигом превратился в скелет селёдки, точнее - фиоловой воблы имени Льва Кассиля, который трепетно описал эту рыбку в книге "Вратарь республики".
- А ты мне в обмен свою книжку дай, - попросил Антон.
Я хотела сказать, что не помню, куда задевала этот ворох печатных словес, но тут увидела ...
"И пел скелет, и шёл скелет, Теплом весны согрет, Куда глаза глядят, хотя - Их у него и нет".
Ясно, как никогда раньше, увидела её у себя в руках и протянула ему, но Смертеныш мигом перехватил покетбук и со смаком его прожевал.
- Вот и конец мертвым и пустым словам, что встали между нами. А теперь хватит дурачиться. Пошли, наконец, домой, - сказал Антон.
Домой... К серому доходному дому позапрошлого века, что своим острым углом внедряется в уличную перспективу: летучий корабль, что стал на пожизненный якорь.
ВОТ ТАК, И НИКАК ИНАЧЕ.
... Заподозрив неладное, я отворачиваюсь от стенки и чувствую под локтем какую-то жёсткость.
Между моей подушкой и соседней укреплены три фигурки, три миниатюрных и гротескных Всадника Страшного Суда: Рыцарь в полном доспехе, Смерть с луком, что она позаимствовала у божка любви, и прелестная нагая Дева в широком свадебном венке из роз.
А за ними на подушке - чёрный волос, хитрый зелёный глаз. Голубоватая щетина гладко выбритых щек. Полузакрытый прядью нехилый нос - семерым Бог нес: такой самодостаточный, что существует как бы отдельно от всего лица.
- Антон...Антошка-Картошка! - воплю я. - Вернулся! Целый! Как ты сюда попал?
"Король наконец возвратился с войны... - так любил он петь нашей девочке и мне самой. - Войну проиграл, пол-страны потерял он - Но страшно был рад, что вернулся живой".
- Ну я, ну вернулся, - смеется мой муж, сметая драгоценные преграды, будто ненужную шелуху. - Как попал в новую квартиру? Позаимствовал золотой ключик у своей любовницы Тортилы: он хоть от совсем другой дверцы, однако же и к твоей личной скважине подходит. Что она мне сказала на прощанье, знаешь? Будто бы я до того всё шутки шутил, заворачивал и заморачивал - и в браке с тобой, и на войне, и в самой смерти. А теперь сумею жить на всем серьёзе... И еще загадала мне Тортила загадку. Шесть печатей Суда, говорит, с твоей жены снято: с пяти чувств и одного сердца, так что сможете вы слышать краски, видеть звуки, кончиками пальцев нащупывать путеводную нить, что соединяет ваши сердца. Но одна печать на ней осталась всё-таки. Какая это? Ну, седьмую сургучинку я вроде как уже с горлышка бутыли отколупывал, раз у нас через это девчонка родилась. Но судя по тому, как ты, Каринка-Коринка, меня встречаешь, она снова на месте утвердилась. Надеюсь, хоть за ней у тебя, язвочка моя дорогая, айкидошная, острых зубок не имеется... Ну, проверяем?
Антошик приподнимается на локте и только собирается перекинуть себя на мою сторону широченного супружеского одра, как с визгом, брыканьем и восторженными воплями в постель лезет наша пятилетняя Женька, Женюрка, Женюрище. Вся насквозь липкая оттого, что крепко зажимает в кулачке медовую сушку с маком. Сгребает фигурки маленьких всадников Апокалипсиса, устанавливает на сильно беременный прапрабабушкин комод, рядом с круглым аквариумом, где одиноко плавает золотая императорская рыбка, а потом бурно плюхается на кровать ровно посерёдке, чтобы благодарные родители могли ласкать ее с обеих сторон сразу.