Как говаривал некто Гильберт Кийт Честертон, когда возвращаются монахи, возвращается и брак. Верно для Британии, верно для всей Большой Земли, верно и для Вертдома. То есть в Верте, в отличие от кое-кого, всегда было в порядке с тем и другим: никаких тебе возвращений из небытия. Напротив.
Монахи вообще были началом начал, поскольку они и обнаружили Остров за Многими Радугами, как пышно величают этот - не остров, не малый континент, а скорее архипелаг, Ибо наткнулись плавучие клирики на крошечный голый островок, кое-как населённый мелким смуглотелым народцем, - и сразу его окрестили и перекрестили, по пути насилу сообразив, кто из аборигенов мужчина, а кто женщина. Путешествовали же монахи на лодке из коры или, возможно, кожи, такой толстой и грубой, что она показалась здешним "морянам" камнем. Тем более что прибывшие тотчас перевернули свой транспорт кверху днищем и обнесли вокруг булыгами, обточенными волной, таким образом от неё отгородившись. И от ветра с ледяными брызгами тоже.
Позже пришлецы основали орден колумбанов, по имени самого славного из своих проповедников, и приняли за обычай при вступлении в иноческий чин брать имя в честь какого-либо растения, чтобы хоть таким образом создать вокруг себя флору.
К тому времени, когда здесь пышно разрослась настоящая флора в придачу с фауной, на материке появилась тьма-тьмущая союзов подобного рода - словно все они вылезли из-под земли, где до того коренились наподобие трюфелей. Насчёт братьев-ассизцев, лекарей и травников, сложили присловье, что они словно любимый ими бурьян: везде прорастут. Плюнь, и в ассизца попадёшь. Братья-сенбернары, мощные телом и духом, были из рода нелюдимов - появлялись в миру лишь когда приходилось срочно кого-нибудь спасать. Братья-езуиты славились военной дисциплиной, умением легко перенимать и переменять манеру поведения, облики и пол и до крайности ловко вмешивались в политику; оттого прослыли донельзя коварными. Сёстры-юханнитки, как и кларинды, женская ветвь ассизцев, держали свои врата крепко запертыми для другого пола, что, собственно, значило лишь возведение в принцип обычного монастырского устава. А новоиспечённый орден бельгардинок (именно о его возникновении пойдёт речь в нашей повести) был открыт всему свету - настолько сильна была в нём уверенность в своих силах. Если прочие ордена культивировали растения - лекарственные и прочие, - то бельгардинки занимались улучшением пород скота, как безрогого, так и рогатого. Из их стен выходили самые тонкорунные овцы, годные для стрижки, высокоудойные коровы, обильные семенем быки и прекрасные лошади с норовом, находящимся в прямой зависимости от чистоты породы.
Что же до брака, то праотцы-колумбаны всемерно старались укрепить его основы хотя бы в христианском мире, что густо и непонятно перемешался в Верте с исламским.
Теперь опишем, как это выглядело не с духовной стороны (с ней, в общем, понятно, если не касаться сомнительных морян), а с экономической.
У мусульман заключение их брака неизменно сопровождалось выплатой солидного махра, который передавался женихом невесте - из рук в руки - и становился её неотчуждаемой долей, которой она не лишалась в случае развода по желанию мужа, а на условиях чёткого соблюдения моральных норм - и по своему. Собственно, брак, никах, и представлял договор сам по себе.
У христиан невеста приносила с собой приданое, и оно делалось неотделимым от дома, семьи и их бесспорного главы. Жене принадлежали разве что личные вещи и подарки мужа - если она умела их удержать при разъезде. Полного и окончательного развода не было предусмотрено каноническим правом.
Оттого мусульмане подвергались вечному соблазну переметнуться в иную веру и получить жену с хорошим денежным привеском. Награды за переход в христианство, взятый сам по себе, не полагалось - о том шейх-уль ислам всея Скондии с окрестностями договорился с архиепископом Вертдомским задолго до воцарения короля Ортоса Мохнатого. Прозвали владыку так, ибо родился он весь в густой шерсти, которая, как водится, в первые же дни начисто слиняла.
Неприглядной из себя горожаночке Артемидоре удалось купить себе прекрасного мужа из самых родовитых. Корень долог и крепок, на щеках играет здоровый румянец, под золотым волосом ни одной лишней бороздки не завелось, а жить не на что: и не оттого, что майорат, а по той причине, что третий младенец и первый сын у матушки. До того и после одни девицы рождались - отцово имении уцелело, да обглодали дочиста, словно дворовая псина огузок. Ясное дело: хочешь деву замуж выдать - плати, в монастырь сосватать - плати тако же.
Приданое самой Доры обернулось ухоженным замком с исправными службами, сворой франзонских мраморных гончих, конюшней мощностью в две лошадиных силы и светлицей для детских кроваток. Муж, высокий Эрвинд, был верен и не гульлив. Никаких байстрюков по деревням, одна лишь конкубинка, да и та из дочерей Энунны, а их, храмовых, учат не зачинать почём зря. "Никак у нас в Вертдоме третья вера получается", думала Артемидора всякий раз, когда её супруг отлучался на охоту, а ни своры, ни псаря не брал. Впрочем, себя она никак обделённой не считала: что ни год рождалось по умильному дитяти, и все как на подбор золотые да пышнотелые, что ржаной сноп, а не тощие чернявые подобия самой Доры.
И носила-то она поначалу легко, и рожала без особенных болей, и молока было столько, что кормилицу держали, можно сказать, для одного фасону. Хлопот с послушанием особых тоже не было - одна радость и сладость.
Но ведь известно: за желание иметь детей расплачиваешься всю жизнь и всею жизнью. Душа Доры, и без того не весьма крепко в теле держащаяся, истекала из неё по капле. Тускнел и редел волос, зубы серели и расшатывались, и всё чаще ныла поясница от ходьбы и езды верхом, хоть не на большое расстояние или в удобном седле. Женщина даже в росте поубавилась. Это накатывало после каждых родов, потом вроде отступало, но медленней прежнего.
Сельская повитуха говорила:
- Что хотите, благородная инэни, никакое счастьице не бесплатно. Для своих костей ребёнку нужна материнская кость, для питания - чистые материнские соки. А выделять всякую дрянь ей, пока носит, приходится за двоих - вот потрох и надрывается.
Врач-акушер, которого призвали как-то в помощь бабке, покачал головой и прописал настой чертополоха от почек, шпинат и орехи от станового хребта и костей, а заодно маковое молочко: чтобы спалось глуше. И прибавил к бабкиным словам:
- Вы, госпожа, обменяли плотскую крепость на потомство.
- Думаю, дело того стоило, - кивнула Дора, соглашаясь. Она и в самом деле так считала: зрелая дама на склоне лет может ничего не страшиться, коли рядом с ней её дети. И, разумеется, муж - но муж всё-таки не вечен.
Вертдом - тот же Кархайд, говорил один из почётных гостей с той стороны. Не государство с единой волей, а куча вздорных родственников. Оттого и полноценных войн не бывает: размениваетесь на стычки.
Пример подобного не замедлил случиться. Король Ортос Медведь незадолго до описываемых событий пожелал присовокупить к наследственным землям побережье и прибрежные воды, где становился на якорь кочевой Морской Народ, когда уставал гонять свои плоты по открытому морю. Сам король счёл последовавшие за тем события войной, моряне и их новый вождь, законный сын и наследник короля, Моргэйн - поводом для государственного переворота. В результате Ортос пал от сыновней руки перед строем войск, Моргэйна казнили за отцеубийство (что с самого начала было своего рода добровольной жертвой с его стороны), а вдова принца и мать его будущего сына, крутая нравом Марион Эстрелья, учинила розыск подстрекателей и лжепатриотов, кои натолкнули короля на мысль, ставшую для него самоубийственной.
Короче, стало ясно, что недалёкий и добродушный с виду Эрвинд посещал любовницу через раз, а в остальные разы охотился на самом деле. Вернее, готовился к королевской охоте. Имелось в виду - на короля Ортоса. То бишь примкнул к своре гончих, которые прикидывали завалить сразу медведя и медвежье отродье, а на трон посадить верного человека.
В изложении доброхотов, которые навестили будущую вдову после ареста мужа, все эти обстоятельства казались до крайности запутанными. Те, кто явился с ордером, и другие, с резолюцией, несущей на себе факсимиле королевы-матери, объяснять и вовсе не стремились. Одно поняла бедная Дора: в прежние времена за цареубийство, хотя и косвенное, мужа бы распялили на косом кресте, как лягушку, и выпотрошили, а теперь только голову отрубят и заберут движимый скарб в государственную казну. Ибо опустела она как раз по вине таких, как Эрвинд. А недвижимое имущество разберут по камешку и присыплют получившуюся плешь крупной солью.
- О Господи, а невинные дети как же? - невольно воскликнула Артемидора, когда до неё дошла суть дела.
- Детей тоже можно взять на казённый кошт, - один из чиновников, говоря это, ухмыльнулся, и от этого женщина вообразила себе нечто уж совсем гнусное.
- Не отдам, - твёрдо ответила она. - В них вся моя жизнь до капли.
- Оно и видно, - чиновник снова изобразил ухмылку.
Дора хотела было съязвить в ответ, что как можно судить не видя. Но тотчас сообразила, что имеют в виду её саму.
- Как нам сказали, восьмеро детишек, трое мальчиков и пять девочек, младшей и полутора лет не исполнилось, - добавил другой, по виду более сострадательный. - И на них нету вины, и вы, госпожа, невинны. Но у вас нет выделенной доли, которую запретно конфисковать. Как справляться будете? Мы ведь правду советуем.
Из этого рассуждения и лёгкой грамматической неправильности оборотов речи женщина рассудила, что он мусульманин - бывший или настоящий.
Замок начал разрушаться задолго до того, как пошатнули в нём первый камень (а сделать это полагалось не раньше, чем остатки семьи хоть как-то справятся со своей скорбью). Ушли, не потребовав никакого расчёта, слуги. Главный псарь заявил, что кормить свору согласен, если она достанется ему даром, - а то ведь мяса не напасёшься, хоть удавку на псин надевай. Мерин и кобыла достались королевскому двору, бывшая владелица надеялась, что хотя бы не зачислили в войско. Кормилица "поскрёбышка" заявила, что вырастила бы деточку вместе с её молочным братцем, но чтобы матери и близко не появлялось. А то дурная слава к ним прицепится - мало нам детской "трясци", что вволю гуляет каждую весну. Ей пришлось пойти навстречу: молоко в грудях у самой матери не высохло, но стало горьким. Остальных детей на время сумятицы охотно разобрали по рукам Эрвиндовы дядья и сёстры. Малые детки - большие бедки, большие ребята - к любой дыре заплата.
Так что на публичную казнь местных заговорщиков Артемидора приплелась одна и пешком, сама дивясь, как достало сил. По пути она неоднократно укоряла себя, что ввязалась в путешествие; но ведь надо было кому-то проститься с беднягой, несмотря на то, что он подставил под удар всех, кого только смог.
На её счастье, стольный город Ромалин, где долженствовало происходить торжество закона, простирался всего в двух днях ходьбы от их с мужем обиталища. Время стояло сухое и душное - самое начало осени. Оттого Доре пришлось поневоле вспомнить отрочество, когда отец брал её с собой скупать чёсаную шерсть по дворам. Для экономии средств, уже тогда немалых, они одевались попроще и ложились ночевать прямо в копну сена, если погоды стояли светлые и безоблачные; сеном же и накрывались поверх одежды. Худых людей можно было почти не бояться - странники охранялись правом и обычаем, в отличие от обитающих за стенами, ибо все люди - чужаки и иноземцы в этом мире, а исполнение всеобщего закона оберегает.
"Делать то, что в юности, означает становиться юной, хотя времени на это тратишь побольше", - сказала себе Дора, просыпаясь раньше, чем взошло солнце, и выдёргивая солому из растрепанных после сна волос, прежде чем спрятать их назад под старый платок. Для двуногой торбы, набитой золотом и зародышами, это было почти гениальное рассуждение.
Возвышайся вокруг Ромалина крепостная стена, все её ворота стояли бы этим утром нараспашку, а стражники на заставах не брали бы никакой пошлины. В торжественные дни, подобные грядущему, порядок сам себя охраняет: сообщникам неинтересно отбивать осуждённых и волочить потом через кучу малу протестующего народа, ворам легко срезать кошельки и потрошить карманы, оттого они не утруждаются грабежом, а площадь вокруг эшафота забивается народом ещё с полуночи.
"Вот и хорошо, что их много, я недалече постою", - сказала себе Дора, завидев густую толпу, которая колыхалась, словно ржаное поле под ветром. Вслух она говорила поблагородней, чтобы муж не ругал и детки не перенимали. Но уже на подходе её стиснули с боков и с тылу, а поскольку она считала неучтивым работать локтями, чистя себе путь справа и слева, то невольно изобразила собой гладкую вишнёвую косточку, которой мальчишка стреляет, сплюснув между большим и указательным пальцами.
Так и вышло, что плюнуло ею прямо в высокий помост, где в ожидании события воссела знать. Не достигая шагов пяти - как раз там стояла живая цепь оружных морян.
В прорехи живой цепи, состоящей из исчерна-смуглых тел, рубах небелёного полотна, широких кожаных поясов и ожерелий, Артемидора отчётливо видела лица. Узнавала: там были отцы семейств, где Эрвинда принимали с охотой, её саму - слегка покривясь. Чай, грехи нынче отмаливали. Городской глава с супругой, судя по осанке - в лучших своих одеждах. "Как только кровью забрызгать не боятся", - подумала женщина без обиняков и сама подивилась такой своей смелости. Хотя исполнитель ведь должен работать не прямо здесь, а напротив: так всегда устраивают. По слухам, на самые большие казни соизволяют прибыть королева с королёнком, хоть тому и пяти ещё не исполнилось. Но их вроде как нет, хотя вон та троица персон держится куда как серьёзно: милая лицом дама в чём-то светлом и алмазном, рыжекудрое дитя в багряном золоте - ну нет, на короля не тянет, больно шаловливо, его так и позывает извернуться. И высокий ростом господин, что вот сейчас поднялся из кресел: стальные волосы, бронзовая кожа, серебряные глаза под серебряными бровями.
Сьёр Хельмут Торригаль - "во плоти живая сталь", оберегатель королевского чрева и младенца Кьяртана Первого. Ныне - верховный конюший.
Про него в своё время говорили немало странного и ещё больше страшного...
Дора не додумала мысли, потому что на помост - на эшафот! - начала подниматься вереница тех. Со связанными за спиной руками и скованных по поясу одной цепью.
Поднялись. Вытянулись по краю шеренгой.
А дальше пошло то самое. Страшное.
Торригаль выпрямился ещё больше и скинул с плеч мантию. Кажется, под ней он был совсем нагим - или это лишь почудилось, ибо его вмиг одело некое мерцание, будто купол из металла, раскатанного на валках до полупрозрачности. "Святой Езу Нохри, это и впрямь снова он! - ахнула женщина. - Живой палаческий меч..."
Клинок почти двухметрового роста поднялся ввысь, двигаясь вместе со своей аурой, повернулся почти горизонтально помосту. И двинулся.
С лязгом упало первое звено цепи. Второе. Третье. Только мелкий прах и тёмные брызги на досках позади. Очень быстро.
Артемидора стояла как заворожённая. Потом она вспоминала, что совсем не чувствовала страха, только - что звено за звеном спадали незримые кандалы, и это было почти не больно. "Эрв - последний", - сказала она себе уже совсем без чувств.
И вдруг прихлынуло - жаркое, алое. Будто с ног до головы оплеснули валом свежей крови, в которой растворено солнце. От неизмеримого наслаждения, которое уже нельзя было вынести, она очнулась, ахнула - и без чувств упала на тех, кто подпирал её сзади.
А когда подняла голову с чего-то неожиданно мягкого - площадь была та же, но без единой души. Если у тех троих, что окружили беспамятную, была душа.
Дама-беляна, видимо, как раз и подложила Артемидоре под голову свой свёрнутый плащ и теперь хлопотала вокруг, то и дело отпихивая локтем назойливого мальчишку, - да, Торригалева сынка, не иначе! Батюшкина копия во всём, кроме волос. Благородный Хельмут стоял в стороне - кожа отливала уже не в бронзу, а в ту же красную медь. Женщина внезапно припомнила, что лет пятнадцать назад, когда она была совсем девчонкой, непослушных ребятишек пугали мертвенно-бледной кожей "королевского призрака".
- Оттого, что на алое запала? Да нет, многовато тебе чести. Батюшка ловок: без боли, без тревог - и враз на Елисейских полях оказываетесь. Я-то не имею навыка - едва от мамочкиной груди отлип. Ты как Бельгарда, одна разница: она принцесса, а ты святая простота.
- Принцесса, тоже мне, - тихонько засмеялась беляна. - Нынешняя королева-мать родилась от первой королевской жены, с которой он подзабыл развестись. Я от второй, парадной, да к тому же не от самого Орта-Медведя: от любимого пажа, что дорос до фаворита и водителя военных кораблей.
- Классика жанра, - хихикнул мальчишка. - Имею в виду - комедии положений. Королева играла в тесном замке Шопена, и под звуки Шопена погубил её паж. Виноват в одном - казнили за другое, как царь Пётр Вилима Монса: опять же классика.
- Ты можешь язвить, - серьёзно ответила девушка. - А за Фрейра-Солнышко я твоему отцу очень благодарна, что и при жизни дружил, и в миг смерти отпустил легко. Один словно пёрышком коснулся - другой как пёрышко отлетел. И судьбе моей благодарна, что во мне светлая кровь, а не дикая, медвежья. И бракокрадством такую матушкину любовь не считаю. Они же с Ортосом нечаянными братом и сестрой оказались: куда уж хуже.
Артемидора подумала было, что уж очень длинно Бельгарда отвечает для чистой и радостной, да бросила такие дела. Своя незадача чужой ближе.
- Отчего тогда - это всё? - спросила она. - Лежу, а в то же время как на широких крыльях летаю.
- Порвались узы, - Бьярни кивнул, как бы утверждаясь в своей правоте. - В тебя вкладывали детишек, каждый из них прилеплялся к тебе и прикреплял тебя к семейному источнику, словно пупочным канатом. Только от такой связи иные кормятся, иные кормят до упаду. Ты кормила.
"Дура я, - подумала женщина. - В обмирании голова кружится, рук-ног не чувствуешь, вот и мерещится, а я туда же - разлеталась. И выдаю тайное кому ни попадя, а они, наверно, зубоскалят исподтишка. Как же можно деток не кормить, коли уж появились".
И снова ухнула в тёмную яму: то ли от сугубого смущения, то ли от ушата жутковатых откровений, что на неё обрушили.
II
Очнулась Дора во второй раз в комнате, до того светлой и чистой, что сразу было понятно: Бельгардина. Особой роскоши незаметно, уж не лучше, чем дома (да какое - дома!) у самой Доры. Только на сводах ни паутинки, на полу ни соринки, тростниковые маты-плетёнки не далее как час назад вытряхнуты, а свежи до того - текучей речной водой от них пахнет. Говорят, чистота - единственная роскошь бедняка, Дора бы со своего горького опыта добавила: бездетного. И животных тут быть не должно, как ты их ни люби: все одно что запустить паразита под кожу.
Подняла голову с подушки: рядом зашевелились. Ох, и верно - она самая: сидит без венца и покрывала, волосы белокурые по плечам распущены.
- Очнулась, красавица моя?
- Это ты красавица, - ответила Дора с неожиданной для себя смелостью. - Верно, вся в батюшку пошла. Не чета мне, чёрной кости.
Вспомнила ещё своё девчонское: огневое золото под головным обручем, чёрные одежды - королева Бахира, в крещении Библис. Ибо не скрывает горя: до того смела. Ибо стоит у шеста напоказ, как соромная Дочь богини Энунны на площади. Поговаривают, что и взял её король Орт прямо с языческого праздника весны, что празднуют всем Скондом, думая, что берёт принцессу чужой земли, а на деле оказалось - дочь ихнего выборного амира и жрицу-недоучку.
А с верху шеста падает на чёрные плечи чёрная же кровь, каплет с обрубка шеи, с кончиков кудрей цветом в белое золото. Господина Фрейра голова на шест насажена: ибо не принял морского боя с людьми солёной воды, пожалел флот, струсил их мелких пушчонок, что жидким огнём плюются.
И говорили, что то неправда. Или наполовину правда.
Только всего Бельгарде не расскажешь.
А вот о другом спросить-рассказать можно.
- Какой кофе душистый, - говорит Дора, прихлёбывая из чашки. Ноги с постели свесила, одеяльце на плечах.
- Матушка научила, - отвечает Бела. Они вмиг стали накоротке: распитие кофе из одного кофейника - дело чисто семейное.
- Ты меня молодше, а только я, видать, дурнее. Совета прошу. Ничего, что я по-простому? По-благородному умела, да вмиг соскочило.
- Умеешь, только выламываться тебе нынче вредно. Мы, женщины, всегда такое в себе чувствуем, а вот мужчины - нет. Ни о себе, ни о нас. Вот и сами рвут жилы, и нас понуждают через силу работать.
- Так и я о том. Вроде бы горе великое, сама вдовой стала и детей, считай, от меня отлучили напрочь. Я ведь взгляды родичей на себе чуяла - добром ребятишек матери не отдадут. Как говорят - где двое, там и семь, где семь - там и долгая дюжина. А с меня точно лихое бремя скатилось. Почему бы это?
- Полного ответа ты сейчас не примешь. А вот помнишь, что Хельмутов Бьярни сболтнул? Иные кормятся: это по большей части мужчины. Иные кормят: то женская судьба. Пока дитя внутри - кровью, родится - молоком, от груди отнимется - телесной теплотой. И всю жизнь - душою своей. А душа и плоть по вере едины.
- Но почему у меня так резко? У других такого не замечается.
- Вот об этом и впрямь после.
Поправлялась Дора всего-ничего. Уставшим своим нутром почуяла не так доброту, как "всамделишность", неподдельность той, что её приютила. Словно и муж-покойник, и дети от него, и толпа родичей - все были тяжким дурманным сном, а вот теперь Дора проснулась на той стороне, на какой нужно.
Как-то незаметно обе женщины стали задушевными подругами. И не печалило Дору то, что хозяйство и в самом деле было бедновато. Денег хватало на свежий хлеб с молоком, утренний кофе и кусок пахучего ядрового мыла в день: запасали, сушили и стружили, оттирали всё вокруг себя до блеска. Служанка была всего одна, и то приходящая: для самых грубых работ.
- С чего такая нужда? - с неким стыдом спросила гостья хозяйку.
- Мне хватает и ещё на тебя остаётся: работать пока нет надобности. Какая это нужда? - отвечала Бельгарда.
- Уж никак не королевский обиход.
- Так и я королевна лишь по благорасположению высоких. Ма Библис как меня подрастила и скопила приданое, так и отошла в свой Сконд: не держать же взрослую дочь у юбки на привязи. Королева, королёнок и стальные королевские няньки меня любят, но казна ведь, как водится, пуста после минувшего правления. Пушками вместо масла не накормишь. Оттого мне и просить стыдно. О-о. Слышала, я думаю, что наша милая Марион Эстрелья продавала зрелище своего разрешения от бремени? Посреди главной площади, в разгар зимы, в кровати-шатре; а входная плата пошла малютке Кьяртану на пелёнки. Само по себе это обычай, и почётный: все видят, что наследника не подменили, а раз о таком тревожатся - значит, он по умолчанию законный плод.
- Ох, ну и ужас.
- Пошло с древней королевы Констанции: никто не верил, что она зачала после долгого бесплодия и сама родит, а не подложат ей мужнина бастарда.
- Но это такая мерзость, если смотреть со стороны, - роды.
- Святой Августин говорил: "Inter faeces et urinam nascimur", "Между калом и мочой рождаемся". Так что освящено авторитетом.
- И орёшь; на худой конец, стонешь, сопишь и потеешь. Ой, я в первый раз поганую дырку пелёнкой затыкала - стыдилась, что от потуг из меня дерьмо прёт.
Сказала - и застеснялась: засмеёт подруга. Но Бельгарда осталась серьёзной.
- Как думаешь, правильное дело, дело, чреватое жизнью, должно быть таким некрасивым и доставлять мучения? - суховато сказала она. - Даже раненный в бою, с выпущенными кишками; даже умирающий от кровавого поноса, даже распятый на колесе - и то мало сопоставимы со зрелищем, представляемым родами. А первые три ведь дела погибельные. Более того: в самой тяжкой казни палач по мере возможности щадит достоинство преступника, а кто сделает это с роженицей? И природа измывается, и люди подчас на то горазды. Выходит, дело жизни по сути своей ущербней дел смерти?
- А почему ты спрашиваешь?
- Думаю, ты уже дозрела. Вот, смотри: из того Рутена, что за туманом и радугами, откуда к нам пришли слова святого и весть о королеве Римской империи, один наш негоциант привёз верные картины. Так называемые фотоснимки - в Вертдоме ведь до сих пор живописной иллюминацией обходятся.
Бельгарда положила на столешницу футляр с цветными гравюрами...
- Альбом фотографий, у богатых бывают такие - с иноземельными пейзажами. Только здесь снимающий аппаратик заправляли внутрь.
В самом начале - две слитых кругляшки, как бы медь с прозеленью. Катится по туннелю круглая штука, от раза к разу всё больше пузырится - кладка саранчи. Странная, на вид поддетая слизью загогулина - рыбка барабулька, медуза, раскисшая на солнце. Затем идёт тощее тельце словно бы ящерки со вздутым животом, торчащей хребтиной и пузырем вместо раздавленной головки. На следующих рисунках (нет, не рисунках, это световой отпечаток на чувствительной бумаге, поправила себя Артемидора) пузырь растёт, в середине появляется тёмная клякса, тело распухает, как в водянке, и от него явственно отделяются куцые растопыренные лапки. Извитая кишка тянется от середины живота к стенке. Всё на неприятно багровом фоне.
На следующей серии картинок Артемидору осенило:
- Оно палец сосёт. Ох, это же младенец. Он только сейчас формируется, и лицо такое мерзкое - лоб молотком навис, а ещё ухмылка эта. И это мы все в себе носим?
- Конечно. А ты думала - он сначала маленький, в половину ладошки, но проработанный до мельчайших деталей, а потом только увеличивается в размерах? И можно без помех на него умиляться? Мы, повитухи, матери выкидыш не показываем, откуда вам-то знать?
Это было верно, хотя совсем наоборот: Артемидора с чего-то представляла себе, что несмотря на эти толчки ручками-ножками, плод - бесформенный сгусток мяса, который обретает форму, лишь переступив грань между своим укрытием и миром.
- Ты принимала роды?
- Не совсем: помогала. Не только, понимаешь, стояла рядом и ахала от ужаса. И ходила в няньках. Знаешь, что скажу? Дети, особенно грудные, - не беззащитны. Они умеют возбуждать симпатию - и пахнут так, чтобы действовало на мозги, особенно бестолковые. Вот ты ведь испытывала родовые муки? Это первая привязка. Боль - а потом, по разрешении - блаженство, как после удачной исповеди. Называется "эндорфиновый кайф", точный смысл потом разъясню. Опять же вид трогательный, родовую память пробуждает - древние архетипы. И через такой покров не пробиться ужасной истине.
Дора выслушала, захлопнула альбом и без особой логики, но твёрдо сказала:
- Никогда больше не пойду замуж.
- Вот и я тоже, - кивнула Бельгарда и улыбнулась. - Только я там и не бывала. С самого раннего детства хотела в монашки идти.
- И у меня тоже. И скарба нет, и беда кругом, - ляпнула Артемидора невпопад и задумалась: зачем она себя-то приплела? Холостяковать и без монастыря можно. Хотя вон как муж говорил: единственная надёжная защита честной женщине - стены. "И уточнял, - трезвея, добавила она. - Что для женщины главная честь, если есть с нею рядом мужчина. А где муж - там снова законные и желанные детки. И расплачивайся потом за свою безудержную страсть и хоть всю жизнь".
Как она уже решила, восемь было для неё достаточно круглым числом.
- Нет такой беды, чтобы на себе самой крест ставить, - отозвалась Бельгарда, и Дора подивилась: до чего реплика попала в струю.
- Может быть, и нет, - сказала она. Только жить мне не на что, призрение - то же, что презрение: стыдно добиваться. А сидеть на широком крыльце или идти по широкой дороге - сил у меня не хватит.
"И тем паче - набираться сил за твой счёт, - додумала Дора внутри себя чёткими словами. - Ты ведь и мне самой никогда не скажешь, что я в тягость, и убийцу Эрвинда не раз попросишь занять тебе денег - уже просила, похоже".
Хотя нет, нимало не убийцу, поправилась она тот же час больше чувством, чем внутренней речью, - доброго проводника на тот свет. Только вот Бельгарде можно сьёра Хельма просить, почти что родственница, самой же Доре - стыдно.
- Иноческий уклад - не по тебе, - отвечала в это время Бельгарда. - Но ведь и не по мне пока: монашеству тоже надобно учиться. Я всё думаю: а если в конверсы, иными словами, лаборанты, попроситься? Это ведь как договор сроком лет до десяти, жалованья не положено, зато кормят и дают остальное для жизни. Выйдешь на волю - сможешь решить насчёт себя с полным разумением.
- Это ведь рабство, почти как у дикарей, - возразила Дора и подумала: откуда она знает про дикарей и рабов, если в Верте их нет и, можно сказать, не было? Не бродяжников-морян ведь имела она в виду?
- Рабство - это когда от начала до самой смерти, - задумчиво сказала Бельгарда куда-то в воздух.
"Церковный брак, например", - прибавила Дора про себя, а вслух спросила подругу:
- Выйти до срока из этой работы можно?
- Можно, ну а как же. Если нерадива будешь в ремесле или учении - выгонят с позором и более не пустят на порог.
Такая перспектива сильно Доре не понравилась и в то же время вогнала, так сказать, в азарт. Ей захотелось доказать, что она-то уж наверняка окажется достойна того, чтобы её оставить, - в рабстве ли, в учении - без разницы. Что сил у неё для преуспеяния маловато, ей на ум не пришло.
- А чем бы ты сама, Бель, хотела бы заняться в этом лаборантстве? - спросила она.
- Знаешь, от братьев-ассизцев, можно сказать, на днях отделилась малая ветвь: женский орден кларинд. Самим братьям надоело надзирать над мирской обителью сестёр, вот так оно и вышло. Ты, может быть, слыхала, чем занимаются ассизцы? Не просто выращиванием лечебных трав и составлением снадобий. Они пытаются приручить растения таким образом, чтобы выращенные на грядах были не менее жизнестойки, чем дикие прототипы, но в то же время не выламывались из общей природной гармонии; а пользы человеку от них было бы больше, чем от диких. Уже давно кто-то из ассизцев открыл наследственное вещество, которое в Рутене именуют "хромосомы" и "геном"; и теперь монахи пробуют на него влиять, и не без успеха. Так вот. Я бы хотела попробовать похожее с живыми существами. Правда, сёстры-кларинды пока рискуют лишь повторять достижения братьев.
Изо всех мудрёных слов Артемидора поняла лишь, что её горячо любимая подруга желает несбыточного, и эта дерзость окончательно её пленила.
- Что же, - ответила она, - делай, что задумала, а что до меня - мне терять нечего. Куда ты наймёшься, туда и я: авось пригожусь.
Так наша героиня поддалась мягкому внушению со стороны и даже не заметила того. Секрет подобных манипуляций, практикуемых Бельгардой, со временем стал ей виден как на ладони, но от того уважение и восхищение старшей по чину нимало не уменьшились, напротив - возросли.
К тому же их уход из Ромалина как-то быстро сладился: должно быть, судьба ворожила или связь с правящим семейством и, во всяком случае, живыми мечами, старым и малым, поддерживалась исправно. В избранные обители и оттуда в столицу летели письма - голубиная почта по всему Вертдому работала не хуже любой новомодной, взятой на пробу из Рутена. Почтарей набирали из турманов, виртуозно и жёстко натренированных в своём деле. Заодно поддерживали в надлежащей форме охотничьих ястребов и кречетов. Последние номинально работали охраной, однако в воздухе нередко сталкивались интересы различных партий. Иными словами, одинаковые послания приходилось поручать двум-трём почтовым птицам - какая окажется удачливей.
Так что Артемидора не особо удивилась, когда оказалась на большой дороге с аршинной котомкой за плечами (называемой по новой моде "рюкзак") и Бельгардой, запряженной сходно, по левую руку.
Их длинномерная поклажа оказалась страшной только с виду: больше всего места занимало стёганое одеяло, сшитое мешком и снабжённое капюшоном. Также Бельгарда несла котелок для варки и похожую на паука горелку, хитроумно работающую "от расщепления воды", как она выразилась. Доре был поручен "стратегический запас" продуктов - на случай, если прекрасным паломницам не удастся вытянуть из доброхотов достаточное количество милостыни. Остатки приданого Белы они разделили по-сестрински надвое и зашили в пояса. Это называлось "неприкосновенный заём" или, по новой словесной моде, "энзе".
Стоило им покинуть ромалинские пределы и приделы, как мир засверкал юными красками. Стояло самое благодатное время для этих мест - начало осени. Дни стояли тихие, солнечные, ночи крупнозвёздные, ветер ещё не успел повернуть с суши на море и принести на землю сырость. Урожай с полей и гряд собирали явно в расчёте на то, что мимохожий человек полакомится, а в крепко, на совесть смётанном стогу ночевать было куда уютнее, чем в трактире. Хотя и в тамошних конюшнях стыдились стелить лошадям прошлогоднее сено - брали свежее и огромными охапками.
Не раз приходило в голову Артемидоре, что их обеих накрывает незримый ореол чьего-то благоволения. Бельгарда день ото дня становилась бодрей - осанка выпрямилась, плечи развернулись, будто и не тяжесть несла. В манерах и улыбке появилось нечто непривычно озорное, даже мальчишечье, походка сделалась размашистой, кожа словно покрылась смугловатым глянцем, даже светлый волос раскудрявился. Артемидоре тоже передалось это победное настроение, хотя куда уж ей самой больше кудрявиться: без того жёсткий волос что повитель. И загорелая она не от солнца, как подруга, а сама по себе. Эрв только и делал, что попрекал жену мужичьей кровью.
Шли наниматься они в неближнюю обитель, которую наметила Бельгарда как самую щедрую на учёности всякого рода. Но добрались туда много раньше, чем хотелось разошедшейся Доре: не успели ни особо запачкаться, такая тёплая была вода в ручьях и придорожных лужах, ни, тем более, обзавестись проворными спутниками. Последние нередко обретаются в соломе и пользуются людьми как удобнейшим средством передвижения: вроде почтовой кареты с бесплатной кормёжкой.
Иными словами, когда за очередной грядой багряно-золотого леса встала башня из похожего на зарю камня, знакомая Доре по рисункам, женщина ахнула от восхищения и разочарования сразу.
- Это кларинды, Бела? Мы близки к цели? - спросила она.
- Да, они самые, - ответила подруга. - Но быть близким - вовсе не значит, что исполнение не замедлит. Цель не стрелковая мишень, как понимаешь. Внутри цитадели обретаются лишь свои. Я тебе говорила о секретах выведения сортов и пород? Конверсы работают на полях и делянках, живут в своих хижинах или бараках под сенью огромных башен, а нанимать их монашки выходят из своих стен в определённые дни и часы.
Поля и делянки начались незамедлительно после этих слов. То есть вначале Дора принимала их за луг, из которого кое-где лезла юная поросль, постепенно переходящая в опушку леса, но потом поняла, что деревца и кусты - это живая изгородь, что делит обширное пространство на не совсем правильные четырехугольники. Если цитадель учёных кларинд была внедрена вглубь древес, то окультуренная равнина была увенчана сооружением куда более скромным: приземистой двухэтажной казармой из лиственницы, с гонтовой крышей. Крышу явно починяли: на крутом скате маячили две фигурки в буро-зелёных рясах, одна пристально ковырялась в черепице, видимо, заменяя подгнившую пластину, другая ради неких своих целей оседлала полуоткрытое мансардное окно. Со страху Артемидора не поняла, рама то была или створка.
- Что, и нам так придётся? - с неким унынием показала она подруге на картину. - Это ведь женщины.
- Посвящённые мастера, - возразила Бельгарда. - Не простые работницы без году неделя. Нам с тобою такое не поручат, не бойся.
- Конверсы?
- Да нет, законные сёстры. Хоть и не очень им удобно, за свои заслуженные цвета крепко держатся. И уж явно не послушание проходят, а настоящей работой заняты. Там ведь внутри явно теплица, а снаружи висят горшки с рассадой и капают.
- Ничего себе у тебя глаз намётан.
- Я только предполагаю.
Пока они так выясняли, что к чему, к ним подошли. Крупная монахиня вполне экологичного вида с полуслова поняла, кто они и что им требуется, и проводила в другое, исправное крыло, где обнаружились и соседние места в дортуарии, и небольшая купальня с подогретой водой, и не очень вонючая латрина, и трапезная, по причине вечернего времени накормившая лишь объедками и поскрёбками, но вполне питательными и даже вкусными.
- За один такой уют стоило бы наняться, - заметила Дора, немного разомлевшая от чистоты и сытости, устраиваясь между льняных простынь. Ткань была грубоватой на её прежний дворянский вкус, матрас и подушка ощутимо кололись всеми чешуйками и соломинами, одеяло, откинутое в сторону, в далёкой Европе назвали бы солдатским, но взятое вместе это казалось не просто добротным - выше всяких похвал.
- Верно рассуждаешь, - промолвила Бельгарда. - Так здесь и делают. Работают за еду, воду и кров над головой. А к тому же и учатся всяким непростым вещам. Это дорогого стоит - да хоть всю жизнь на такое клади, не окупишь.
III
Засыпая в новом месте, Дора мимолётом подумала, что с Беляной ей повезло, И хоть в речах подруги явно мелькают сложные и далеко идущие цели, приходится ей доверять и на её водительство полагаться. Кому она, Дора, сдалась на воле, даже если снова в мужнее рабство идти?
"Держись сильней за якорь, якорь не подведёт", - подумала женщина чужими словами и провалилась в незнаемое.
Ранним утром как раз прибыла мать приоресса со спутницами - делать смотр новоприбывшим. Старшей из монахинь было лет сорок пять, рот и щёки будто свёклой крашены, глаза маленькие, острые и насмешливые: вонзались в серёдку, как буравчик. Если Дора ожидала, что сейчас последует речь о всяких высоких материях вроде долга¸ веры, прав и обязанностей, какие закатывали ей муж и священник, то она неминуемо бы разочаровалась. Но после месяцев бессемейной жизни любой пафос её бы попросту насмешил.
Однако старшая лишь спросила:
- Читать-писать умеете?
- А что, по нас такого не скажешь или в точности до наоборот? - спросила в ответ Бельгарда.
Приоресса хмыкнула:
- В общем, берите обе по бумаге, разбирайтесь в них, как умеете, и чтобы к вечеру мне были подписи, что ознакомились и не имеете сказать ничего против. Иначе ни еды, ни ночлега. А пока берите корзины вон там, у выхода, и ступайте хмель собирать - уже слегка перестоял, любые руки на счету.
Хмель был Артемидоре знаком. Дома он лез изо всех щелей и во все щели, замок до самых холодов стоял как в зелёной шубе. Монастырский был, по сравнению с ним, ручной: стоял склонёнными рядами, опираясь на невысокие плетни, шипы были короче, шишки крупнее. Оттенок преобладал зеленовато-лимонный, но лепестки кое-где начали буреть.
- Условия я наизусть выучила, даже не думай, - говорила Бельгарда, сноровисто обрывая плотные соцветия. - Десять лет - это в любом случае не навечно. Содержать тебя в пристойном теле обязаны, тут им не богадельня, обители выход сырья требуется. Стоянием на молитве не обременяют - не лаборантское дело. Ах да: лаборанты - те же конверсы, но с упором не на грубую работу, а на более тонкие и умственные занятия. Зато будут нас пробовать во всех ремёслах, приглядываться к ухватке. Где смётку проявишь и в чём преуспеешь - на то натаскивают с особенным усердием. И вот сообрази: что лучше всего получается у человека? Да то, что ему по душе.
Двуручные корзины оказались небольшие и в единый миг наполнялись доверху. Артемидора быстро поняла, почему: тот же час подошли девочки лет девяти-десяти, что стерегли пустую тару, сменили её на полную и поволокли с поля, где их уже ждали телеги.
- Проще было бы все лианы оборвать, всё равно упадут и увянут, - деловито заметила Бельгарда. - Но этот сорт цветёт подольше законного месяца, так что придётся не раз ещё наведаться.
- А девочки - неужели работницы, как и мы?
- Думаю, вольные. На послушании или потомство лаборанток. Никто с ними возиться не расположен, а им самим такое дело не в тягость: днём одна забава, а к ночи надышатся хмеля - спать будут крепко. Знаешь, что перезрелый хмель в подушки кладут?
- А вид у всех такой важный! - улыбнулась Артемидора. - Будто это мы на них работаем.
Сама же вспомнила, как Эрвинд, тогда свежеиспеченный отец, которому не надоело гордиться потомством, на шальные деньги соорудил ему образцовую детскую комнату на иноземельный, рутенский манер: мягкие подстилки и обивка на стенах, игрушки без твёрдых углов и граней, кислотные цвета. Во дворе потеснили старые деревья и кусты, раскатали мелкобугорчатое покрытие, на него поставили качели-карусели, горку и лабиринт (мало им садового). Всё одинаково округлое, пронзительно-яркое, инородное. Молодую мать насторожило, что оба ребёнка прямо влипли в это буйство, и она стала наводить окольные справки у купцов. Когда ей вкратце объяснили, заметила: "Вот приобыкнут к тем краскам - немудрено будет и к самой кислоте потянуться, в точности как вам, заморским выходцам". Но поладить с Эрвиндом не смогла. Краски красками, а и он, и она купились на очевидную безопасность всех детских вещей. Что уж там в будущем, а не уколются, не порежутся и не зашибутся.
"А вырастут - как бы не стали, как их отец, хвататься за горячее вместо тёплого и острое взамен тупого, - вдруг кольнуло её саму. - Чутья к опасности не появляется никакого. Эрвинда ведь отец с матерью хоть иначе, но по сути так же берегли. Везде по рутенскому примеру творят детям свою малую ойкумену: безопасную, ручную, легко изменяемую. После такого им невдомёк, как обращаться с реальной вселенной. Покорять? Ломать через колено? Сдаваться на милость?
И, так сказать, по смежности подумала вот о чём. Те девочки тоже хватались невзначай за её руки или подол: когда торопились перенять полную корзину. От этого делалось как-то по-особому приятно и надёжно, хотя Дору не окатывала волна приторной нежности, как когда то же самое делали её сыновья и дочки.
К вечеру обе женщины подписались под условиями найма - или рабства, если кому угодно. Отдали по назначению: не приорессе, а одной из дежурных монахинь - и получили в обмен по тяжеленному заступу.
- Завтра с утра начнёте ямы для буртов копать, - сказала та. - И обводить траншеями от дождя и прочей воды небесной и подземной. Урожай корнеплодов нынче ждём богатый. Знаю-знаю, мужицкая это работа, да где же нам столько мужиков взять? Учитесь сами справляться.
Тут Бельгарда толкнула Артемидору под локоть и прошептала:
- Хорошо прочитала условия или снова на меня положилась? Отчего, думаешь, мужчин в конверсы не берут, разве что в составе семейной пары? Работа на обитель здесь зачитывается как послушание. Отбудешь лет пять-десять, как настоятельница решит, - и в монашки без испытательного срока. Тем девочкам-послушницам куда меньше повезло. Рутенцы называют такое подвешенным состоянием.
"А если я не захочу постригаться? - подумала Дора. - Менять одну неволю на другую, сугубую?"
И всё-таки приняла рукоять, отполированную сотней рук, почти с благоговением - как рыцарь меч. Поставила в изголовье теперь уже законного своего ложа, повернулась лицом к Бельгарде - и заснула так сладко, словно в тощую подушку зашили добрую горсть того хмеля, который они собирали.
На следующее утро, когда задинькал побудку утренний колоколец, ни подруги, ни её орудия рядом не оказалось. "Видать, не терпится ей, - подумала Дора, торопливо ополаскиваясь, проборматывая молитву и глотая завтрак едва ли не живьём, почти не разбирая вкуса. - Ладно, захочет - отыщется".
Водрузила лопату на плечо и пошла вкалывать в общем строю.
Готовить бурты - работа для здорового человека не такая сложная: горизонтальными ударами снимаешь дёрнину, если есть, скатываешь в трубку и роешь вглубь на штык лопаты. Только штык должен быть хорошо заточен. Здесь с этим было в порядке: и хотя привычные к делу работницы на подходе к месту разбились на пары, Артемидора решила рискнуть - попробовать одной.
К её удивлению, дело спорилось: сытная еда прямо бросалась в руки и ноги. Ещё это немного походило на игру в шахматы за обоих противников, к которой Дору приохотил муж. Собственно, воспитывал он в ней спарринг-партнёра, если выразиться по-рутенски, то бишь девочку для битья, но когда она достигла кое-каких успехов, стал скучать за доской. И то сказать: какому бойцу охота самому быть битым.
Так вот и сейчас Артемидора попеременно меняла сторону, налегая ладонями на дерево, ногой - на железо и стараясь не слишком медлить с ходами.
Уже почти вся трава - была она не особо густой - была снята и отложена в сторону, когда к ней подошла другая женщина. Молодая, даже миловидная, но вся - какое-то сплошное уныние. И орудие не тащила: волокла за собой по дёрну.
- Ты ведь новенькая? - спросила женщина и, не дожидаясь ответа, продолжила:
- Давай я к тебе пристану. Зовут меня Элисса, я золотошвейка и оттого меня не любят брать в пару. Ну куда это годится - портить такие искусные руки, как мои, даже если им прямо сейчас не находится работы! Говорят, глаза побереги, свежим воздухом подыши - вам обоим это полезно.
- Да становись, если хочешь, - ответила Артемидора, слегка оглушённая этим потоком речи.
И вдруг почувствовала, как внутри Элиссы закрутилось подобие чёрного пустынного смерча, всасывая в воронку всё живое вокруг. Отстранилась, тряхнула головой, отгоняя наваждение, - мир вроде успокоился, только на плечи словно навалилась тяжесть. Так вроде бы и время слегка приустать?
- Можешь не ворочать своим заступом, - продолжила она. - Я пока и одна справляюсь: не могилы же копаем.
- Ага, - согласилась женщина, - ты быстро работаешь. Сейчас тебе репу или брюкву понесут, так я на подхвате буду. А там, глядишь, и трапеза скоро.
В самом деле: едва народ понял, что очередная ёмкость под корнеплоды готова, как девочки-послушницы, что незаметно толклись где-то в ближайших кустах, выстроились в шеренгу и начали передавать друг другу по эстафете сетки с клубнями, похожими на чумазых поросят.
- Это ещё что? - поинтересовалась Элисса. - Вроде на обед нам такого не подавали.
- Да картофель рутенский, мам, - объяснили ей. - Только наши монахини над ним немного поколдовали, чтобы серая гниль не заводилась и морозец не брал. Оттого он и розовый такой.
- Картофель знаю, едала, но этот на себя не особо похож, - кивнула Артемидора, выпрямившись и опершись на древко. - Здоровый больно. Ты - как тебя звать? Ты лучше скажи, почему не на уроках сидишь. Или принято так?
Спрашивая, она невольно блюла свой интерес: ученье ведь было и ей обещано. И тайком язвила Элиссу, которая, похоже, своими искусными ручками и земли не касалась.
- Пока не до штудий, страда ведь, - важно ответила девочка - по виду лет четырёх-пяти, рыженькая, востроносая и конопатая. - С уроками успеется наверстать, сёстры говорят - здесь повторение пройденного. Говоришь "поколдовать", а думаешь - "направленно изменить геном" и формулу как наяву перед собой видишь. Говоришь - "приобщить к крови", а на самом деле сделать массивное переливание. Ай, забыла! Кличут меня Зигрид.
Артемидора подивилась как её уму, так и простецкой речи. Но так как стояла Зигрид даже не первой, а где-то третьей в эстафете, то продолжить забавную беседу не получилось.
Сначала было легко принимать сетки и выворачивать их над землёй, но куча росла, приходилось бегать кругом и выравнивать её, чтобы разместить новую порцию. Хорошо, девочки были лёгкие и ловкие, словно обезьянки, и споро карабкались наверх - помочь старшей. Про Элиссу в суматохе забылось: ничего не делает, ничем себя не проявляет - клякса на лике природы или попросту медуза, такая вот - со щупальцами вместо конечностей.
"Она ведь брюхата, недаром воздух был нужен обоим. Ей и дитяти, судя по роду местоимения, мальчику, - сообразила Артемидора, в очередной раз переводя дух. - Потому, наверное, и поручили то, к чему она никак не расположена. Чтобы уж точно ничего не делала".
Породистая картошка всё не кончалась - будто на глазах распухала и наливалась мощью. Плечи ныли, руки отваливались и, наверное, отвалились совсем: она перестала чувствовать их как живые. Цепочка детей на дальнем конце линии застыла, но Артемидора не обратила на это внимания. Как вдруг раздалось громогласное:
- Бросай в кучу последнее, штык в землю - пошли домой! Что в куче - то и в миске! Обед поспел!
За длинным, как трудовой день, столом Бельгарда, наконец, нашлась. Весёлая и довольная.
- Я как-то не очень смыслю в земляных работах, - сказала она, копаясь ложкой в похлёбке на своей стороне миски. Артемидора звучно мела со своего конца. - Мы девочкам корзины грузили, чтобы в бурты не попало гнилое. Знаешь, почти не выбрасывали ничего, и всё такое ровное, сухое, словно подогнано под один калибр. Картошечные бомбы.
- Угм, интересно.
- Я на глазки полюбовалась... Ладно, потом. Ты ведь познакомилась с Элиссой, как мне того хотелось?
Артемидора подняла голову от еды:
- Ну да. Так это было подстроено?
- Ничего сложного: она без пары всегда, ты - сегодня. Как тебе - не она, то, что внутри?
- Страшно, - вздохнула её собеседница, - словно упырь какой-то. Знай сосёт. Что за существо она в себе прячет?
Бельгарда покачала головой, усмехнулась незло:
- Чутьё у тебя дай всем Терги. Но в повитухи тебя не возьмут. Двое там. Женщина обладает редкостным свойством зачинать сразу мальчика и девочку. Не из одного плодного яйца, которое в самом начале разделилось: такое - казус много больший, но... как сказать... не являющийся нормой и оттого для кларинд бесполезный. Это не мои слова, я бы так не рассудила. А вот разновидные зародыши, словно у матери двурогая матка, такое...
- Она ведь не собака и не кошка, - перебила подругу Артемидора. - Даже если сёстры хотят перенять и перенести на селекцию скота - здесь ведь не скот.
- Продали Элиссу монахиням именно что как скот. Собственный муженёк - немалые деньги взял у монастыря под залог семьи и не выплатил: то ли прокутил, то ли истребил иным образом, более затейливым. Беспутный он, говорят. Был когда-то златокузнец не чета многим, да не удержался в деле: неправду, видно, говорят, что талант не пропьёшь. Вот домашние и отрабатывают. Кабала получилась по сути вечная. Сам-то на свободе, рад, наверное, что мужчинам кларинды особо не доверяют. А мать с дочкой-первенцем живут у стен.
- Зигрид у неё одна? Тогда отчего же ты сказала...
- Было двое, как и сейчас двое. Мальчик вот так, как нынче, хотел жить со всей яростью - всё всасывал в себя. И отец хотел его одного. А когда девочка каким-то чудом вывернулась и одолела - ну вот и вышло то, что вышло.
- "Чудо", наверное, совершилось с помощью доброй лекарки из местных? - совсем тихо добавила Артемидора.
- А ты бы хотела, чтобы появился на свет такой вот... лихой упырь? Без души, с мозгом в булавочную головку и отцовым норовом?
- Откуда тебе-то знать.
- Кларинды знали, - отрезала Бельгарда. - Видели насквозь. И защитили доброе. Приложив не так уж много усилий: знаешь, внутри чрева родственной любви никогда не бывает. По крайней мере, у людей, а не у древних богов, которые там норовили совокупляться.
- Что же теперь? - спросила Артемидора, пропустив мимо ушей срамной намёк.
- То же самое, только Эли теперь под присмотром. Худа для неё и от неё не допустят.
С этими словами её подруга поднялась с места, и обе пошли копать обводную канавку в четыре руки. А про Элиссу благополучно забыли. Или, вернее, Артемидоре так показалось. Она было хотела спросить, зачем испытывали её проницательность по поводу золотошвейки, но как-то н6е пришлось к слову. Словно мхом затянулось.
IV
Работа на сей раз показалась Доре несложной, но нагоняла сон почище хмелевой подушки. Тем более в совокупности с сытной едой: работниц здесь кормили незатейливо, но весьма старательно.
А на следующее утро обеим подругам принесли одежду, что отличалась от монашеской только цветом - серым вместо зеленовато-коричневого - и тем, что носили её в распояску. Клобук с листовидными прорезями для глаз был, а узорный кушак с двойной спиралью отсутствовал. Зато на левую руку каждой надели серебряный браслет с выгравированным именем - такой хитрый, что и не снять в простоте. Радоваться этому, по правде говоря, не хотелось.
- С этого мига кларинды за нас отвечают. Кормить, учить, задавать работу, - сказала Бельгарда, но в утешение или нет - рассудить было трудно.
Наверное, за маленькую Зигги отвечали с самого рождения - золочёный обруч со словами "Sigrid Conversa" - "Раба Зигрид" - порядочно втиснулся в кожу.
И ещё одна перемена: вскорости повели их в большую залу, где начались лекции. Женщин оказалось много, причём разных возрастов - иные были совсем ещё дети. Сидеть всем пришлось на охапках соломы, брошенных прямо на пол. Бельгарда не преминула заметить, что в низких ларях, где спят монахини, солома не такая нарядная и меняют её пореже.
- К тому же напоминает древний рутенский университет, где все студенты на сене-соломе сидели. Сорбонну или... хм... Саламанку. Или легендарную Шоломанку, где драконы учили смертных магии в обмен на пожизненную службу одного из них.
Её рассуждение было явной и неуклюжей попыткой сострить на всеобщем вертском волапюке, которым является как раз русско-рутенский. Но Артемидора не вникла, потому что вся сделалась вниманием.
Это было травяное волшебство. Положим, жена сеньора и без того слыхала о клетках и вакуолях: ей даже показывали их вживую - арбуз на разлом, бутылочная пробка под микроскопом. Но о зашифрованной жизни, скрученной внутри "ядра", как двойная пружина, и рвущейся воплотить себя в инертных тканях, никто до сих пор не упоминал. Ни Эрвинд, изо всего рутенского признававший лишь "огнестрел" (там тоже были пружины и взвод) и солярные байки, то бишь скутеры, работающие от солнечных батарей, куда больше распинался о методе, позволяющей приручить и совершенствовать "текнику" с помощью капли своей собственной благородной крови. Эту каплю требовалось добавлять в машинную пищу, воду для охлаждения или просто запускать внутрь: как выйдет.
"В крови ведь тоже имеются такие вот "кодовые" записи, как бы паспорт владельца, - подумала новоиспечённая конверса, нет, лаборанта. - Они делают твоё оружие и орудия дальней роднёй тебе самому. Вот и вся магия нашей новой Шоломанки".
Так она усвоила сегодняшнее знание и вплотную приблизилась к завтрашнему. О том, как получаются новые животные и люди. И некоей мимолётной тенью - о том, как возникают заговоры против жизни короля-ребёнка, чья алая влага уж безусловно благороднее любой иной и более прочих пригодна для колдовства.
- Ты верно мыслишь и правильно учишься, - прошептала ей подруга. - Сразу видно истинную женщину. Муж берёт реалии поодиночке и выстраивает в логическую цепь. Жена принимает в себя весь клубок сразу, даже не пробуя распутать, действует согласно его связям - и тем побеждает.
- О, я понимаю. Разница между живым и мёртвым знанием?
Они так увлеклись, что не заметили молчания, которое воцарилось в зале.
- Новициатки, - раздался тут властный и мягкий голос монахини. - Ваша обязанность - молчать и слушать, а если вашего терпения на то не хватает - будьте готовы терпеть экзекуцию. Таковы писаные правила. Или вы пока не научились писать-читать как должно?
Артемидора хотела спросить у подруги, правдива ли угроза, но остереглась. Вспомнила кстати, что Эрвинд прилагал-таки руку и кожаный пояс ко всем детям, помимо младшенькой: это невзирая на стремление перенять заморскую воспитательную моду.
Так вот всё и шло одной плотной массой, перерываясь только на еду и сон. Труд нимало не отличался от учения, учение было таким же в точности трудом, то и другое перетекало одно в другое и связывалось действием, а оттого давалось Артемидоре на диво легко, словно день ото дня крепли телесные и умственные мышцы. Кормили их незатейливо, но сытно, а сны приходили яркие, памятные, будто некто вырезал их изнутри на лобной кости.
Играючи она освоила скорое письмо особыми закорючками - оказалось трудно полагаться лишь на одну память. Усовершенствовалась в быстром чтении: лаборантам можно было заказывать книги из монастырской либереи, но ненадолго и чтобы руки были хорошо отмыты. Впрягалась понемногу в латынь - такую странную, что её бы не признал своей ни один римский гражданин. Хотя какой уж здесь, в Вертдоме, Рим - за семью морями и семижды семью высокими радугами! Латинскими были имена деревьев, цветов, трав и монахов мужской половины ордена. Оттуда же шли медицинские ярлыки, которые навешивали на снадобья и травы монастырского садика, шедшие на изготовление микстур, тинктур, пилюль и декоктов, и на пузырьки и коробочки с ними самими.
В эти дни и месяцы Артемидора близко сошлась с даровитой малюткой Зигрид, тем более что Бельгарда то и дело норовила отлучиться по своим непонятным делам, приходя лишь спать. Ей было можно, она иной раз умела объяснить получше тех, кто преподавал, - чем и занималась на ночь глядя, невзирая на то, что подругу клонит в сон. А востроносенькая, рыжая и по-летнему веснушчатая девочка была рядом весь день: в саду или на огородах старалась помочь, на лекциях притиралась к самым коленям старшей женщины. Умом они обе были вровень - не то что ростом.
Близилась зима. Даже не так: стояло на пороге время, не дающее пощады. Потускнели краски неба и леса. Увяла, пожухла и пала на звонкую от заморозков землю листва, чтобы стать перегноем. В еду лаборанток начали добавлять пряные семена и травки, чтобы разогнать кровь по жилам: топили в спальнях не очень, берегли дерево. Под одеялами, набитыми овечьей шерстью, спалось крепко, но поутру случалось разбивать корочку льда, затянувшую поверху умывальный жёлоб со множеством сосков, и Артемидоре при взгляде на него всякий раз приходила на ум Элисса. Видела она мать своей любимицы раза два, и то мельком: была глубоко на сносях, обширное до безобразия чрево колыхалось будто студень и временами дёргалось, груди набрякли и оттопыривали рубаху под вечно распахнутым полушубком: всё её старались-кутали, но Эли, по её словам, ну совсем дохнуть не могла дохнуть в тесных завёртках. Зигрид старалась побыть с матерью подольше, но зала для учения манила девочку куда больше, чем унылая брюхатость, которая длилась без малого лунный год.
- Отчего мне всё кажется, что с мамой Зигги ничего не делают? - тихомолком справлялась она у подруги.
- Не кажется, - сердито отвечала Бельгарда. - На сей раз только присматриваем за той войной, что происходит внутри, и пытаемся спасти что можно. Муж, Арвид этот, не хочет и жену на то же подначил. Он вообще свободный и управы на него не имеется, а она хоть и раба, но кое-какие безусловные права имеет.
Артемидора слегка удивилась тому, что имена двух мужей, Элиссы и её собственного, так совпали, но спросила о другом:
- А почему он распоряжается? Вроде бы своё право заложил.
- Расчёт у него. Больше пользы монастырю от приплода, больше работников вырастет лет через десять - и долг будет выплачен скорее. Уболтал всех, что называется. Я-то многое понимаю, да не имею права говорить на советах.
Так всё и шло не торопясь, пока однажды случилось нечто направившее разумение Артемидоры по дороге, которой ему надлежало шествовать всю жизнь.
В разгар зимы их повели в оранжерею: вначале всего несколько человек, от которых требовалась помощь. Ну и Зигрид, разумеется, оказалась среди них - самовольно ухватилась за полу Артемидоры. Бельгарда явилась тоже: что даже несколько удивляло, правда, лишь вначале.
Они были закутаны с утра, и оттого в раздевальне их сразу опахнуло влажным жаром, обдало невообразимой смесью благовоний и зловония, гнили и свежести.
- Скидывайте себя всё, - приказала старшая монахиня, - вам тут до семи потов горбатиться.
- Так-таки и всё? - пошутил кто-то. - Словно в храме Энунны?
- А что - розог захотелось? - отбрила сестра. - Это мы мигом, только от прутья от куста отделить. Наисвежайшие.
Голос у неё, однако, был на удивление нестрогий. Соль же обмена остротами была в том, что уважаемый в Сконде приют священных блудниц практиковал и не совсем обычные способы ублажения своих поклонников.
И вот все они без разбора на старших и младших носили на гряды и в кадки духовитый перегной, сощипывали зрелые гвоздики бутонов и листы с мускусным запахом, терпкие на вкус лепестки. Артемидора не удерживала в голове названия всей этой благости, но Зигрид обещалась помочь: тепличная атмосфера не действовала ни на её смекалку, ни на телесную бодрость. Кое-кто из взрослых женщин, однако, задыхался, отпрашивался подышать морозцем, но почти тотчас прибегал назад и с охотой впрягался в общее дело.
- Здесь же чисто рай земной, - говорили они, Артемидора же удивлялась: конечно, свежая зелень и яркие цветы в эту суровую пору редкость, но ведь не более того. И привольного весеннего буйства не видать, и летнего изобилия, и осенней пышности красок: иные стволы как нельзя более похожи на скелеты или экспонаты гербария, только объёмные.
Отпустили их куда раньше обыкновенного и велели погулять до вечера на свежем воздухе. Только чтоб не нараспашку, как некоторые, добавила старшая.
- Что там за колдовство было? - спросила Артемидора Белу. - Ну, что всем было томно и весело.
- Не колдовство, - с охотой разъяснила подруга. - Цветы, да и всё растение, испускают запах, способный привлечь тех, кто опыляет и временами служит кормом. Слышала уже про росянку и раффлезию или нет? Запах же - крошечные частицы вещества, отделяемые от него токами воздуха. Само это вещество в растениях называется феромон. Их много разных. Думаю, вам на днях про него объяснят, но вряд ли скажут, что оно способствует усилению плотской любви и привязанности.
- Любви? Но мне, да и прочим лаборантам, стало почти дурно!