Посвящается Джордано Бруно, Софи Шолль, Ильдару Дадину и каждому кто был осуждён за то, что являлся подлинным Человеком.
Первое. Обязательство.
Я почти не помню тот день, когда стал самостоятельным гражданином. Как только мне исполнилось семнадцать лет, на свой день рождения я получил повестку. Большое, какое-то огромное здание, очереди, духота, вдобавок ко всему я плохо себя чувствовал. Болела голова, потому что не выспался. Вчера я поздно лег спать, потому что празднование моего дня рождения затянулось почти до утра. Со мной был отец. Он волновался от радости, а если быть точнее - он был счастлив.
Тот груз ответственности, который лежал на его плечах, теперь покинул его. С этого дня я сам ответственен за себя. Конечно, я и до этого отвечал за свои поступки, но не один. За мою провинность отвечали бы мы оба. Да, в принципе, и за его грех мне тоже в какой-то мере пришлось бы отвечать. Он был так счастлив, часто дышал, и не мог ни как дождаться, когда это все закончится. Он, совершенно свободный, наконец-то сможет выпить ту маленькую фляжку, которую запас несколько месяцев назад. Пьёт он не часто. Только по праздникам, как он сам говорит. За день до этого он мне заявил: "Сынок, ты уже взрослый, и за свои действия теперь отвечаешь сам, понял?"
Как будто я сам не знаю, что теперь мне грозит.
А в тот самый день вообще учудил: "Я горжусь тобой, сынок! Ты у меня молодец. Я спокоен. Если что со мной случиться, ты не пропадешь, так ведь?"
"Уже готовит почву для какого-то преступления?" - подумал я. Может, он хотел тогда напиться до упаду? Нет, все же про него я ни чего плохого сказать не могу. Он с честью выполнил те обязательства, которыми наделило его Общество.
"Наконец-то", - всё время повторял он. Он был горд тем, что справился. Справился со мной, с моим воспитанием.
В тот день он стал совершенно обычным гражданином, и для этого мне всего лишь требовалось прочитать и подписать обязательство. Особого внимания я ему не придал. Да и кто придает? Все знают: обязуюсь быть ответственным и т.д. В случае если я не буду таким, то - наказание. Что там ещё? Всякие умные сложные словечки. Подписал, отпечатки, подписали отец, и ещё какие-то его друзья-поручители, свидетели.
Мне было плохо, хотелось спать. Сон - это моя проблема. Большую часть времени своей жизни я провожу во сне. Мне хочется спать всегда и везде. Я иногда даже думаю, что если меня не будить, то я умру от голода во время сна. Желание спать я получил от мамы. Сколько её помню, она всё время спала.
Возможно, это какая-то патология? Моя мама умерла от опухоли в голове. Меня тоже это ждёт?
Без разницы. Я тогда был пассивен и ко всему относился с презрением. Я не имел ни цели в жизни, ни желания дышать. Как оказалось тогда, не зная сам, я пытался ответить на философский вопрос: "Стоит ли жизнь того, чтобы её прожить?" Вернее ответ маялся у меня в голове, и постоянно натыкаясь на него, мне становилось одиноко. Со смертью мамы умерла всякая надежда. Я просто плыл по течению. Мой папа делал вид, что ничего замечает; хотя всегда пытался как-то поддержать меня. Он пытался сделать жизнь похожей на ту, что была, когда мама ещё жила. Он все время бесполезно улыбался, шутил и хотел казаться мне больше, чем отцом. Он хотел быть мне другом. Отец и друг? Нет, это не возможно. Либо отец, либо друг.
У отца был ровно год, чтобы жениться, и тогда мы бы не покинули нашу квартиру. Но он не смог. Да и я бы ему не позволил. В связи с утратой одного члена семьи, нас попросили освободить место для другой семьи, а самим переехать в квартиру на пятьдесят квадратных метров меньше. Именно тогда, когда мы переехали, когда спали первую ночь в другой квартире, я понял как отцу тяжело. Он плакал рядом, думая, что я сплю. Обычно меня пушкой не разбудишь, но отцовский плач - это другое. На следующую ночь, разложив всё по местам, мы спали каждый в своей комнате. С тех пор я не слышал, плакал ли он ещё. Интересно, каждую ли ночь он так плакал? Но днём он был совершенно другим, постоянно шутил и спрашивал меня про девчонок. Когда он оставался один, его веселое настроение угасало, и начиналось молчание. Я несколько раз подглядывал за ним, когда он был уверен, что меня нет. Он просто молчал. О чем он думал? Наверное, о маме или о смерти.
Скажу вам честно, я на похоронах мамы не горевал. Я не понимал происходящее. Как только я увидел её мертвое лицо, я впал в глубокий сон. Он разделил мою жизнь на жизнь до смерти мамы и жизнь после. В этом сне я находился года два. За это время я не проронил ни слезинки. Разбудило меня заявление, которое я заполнял в школе на получение питания. Увидев графу "мать" я вспомнил о ней. Не то, чтобы я о ней не вспоминал, просто я осознал, что она уже не вернется. Её имя и фамилию я уже никогда не впишу в графу "мать". Раньше я всякий раз отталкивался от мыслей о смерти, о похоронах и об одиночестве, которое все это мне подарило. Но тут почему-то меня пронзила стрела правды, и я проснулся. Мой сон закончился. Придя домой, закрывшись в комнате, я плакал. Я плакал за всё то время, которое не плакал, Плач перешел в истерику. В тот миг мне жутко не хотелось жить. Помню отчетливо: внутри было опустошение, равнодушие и обреченность.
Второе. Встреча.
Новая квартира находилась в другом районе, поэтому мне пришлось менять школу. Меняя школу, я столкнулся с множеством проблем: знакомство с одноклассниками, преподавателями.
Но всё это блекло по сравнению с тем фактом, что именно в этой школе я встретил её. Я и раньше влюблялся, но, как оказалось, этого было не достаточно, чтобы назвать любовью.
Она поглощала меня полностью. Я думал о ней настолько часто, что она мне снилась почти каждую ночь. Я не знал, как её зовут, не знал её привычек, голос, не знал, что она любит, а что нет. Всё, что мне было о ней неизвестно, дорисовывало моё воображение. Она была ангелом. Самым лучшим, самым красивым.
Во второй раз, я увидел её на субботнике, на самом бесполезном занятии в мире. Пытаться найти мусор там, где не сорят, это уж, извините, маразм. Но, знаете, говорят, были и такие, которые находили. Может быть, с собой приносили?
Издалека я смог разглядеть номер её класса на спине. Оказалось, она учится в параллельном.
И всё, всё было стремительно. Но мне этого было достаточно, чтобы полюбить её ещё больше. Лишним было бы узнать, кто она. Зачем? Мой образ, который я любил, очень был мне дорог.
Это была любовь, которая стала для меня трагедией.
Потом, когда случилось так, что мы с ней встречались, она разбила мне сердце, бросила меня. Ну как не бросить такого слюнтяя? Я готов был песни петь ради неё. Как не бросить использованный материал, если он больше не нужен? Просто она не любила меня.
Она говорила про то, что сможет из меня слепить того, кого будет любить. Нет. Я её полюбил с первого же взгляда, и мне не требовалось в ней ничего переделывать. Если ты любишь, значит, ты принимаешь. А если ты не можешь принять кого-то, да так, что тебе нужно его подстроить под себя, разве когда-нибудь это превратиться в любовь?
Говорят, ученные доказали, что любовь - это чувство возникающеё в первые секунды. Получается, что "потом" влюбиться невозможно. Я слышал, что любовь - это одно из трех чувств, что испытывает только человек. Вторым является чувство счастья. А третье - это осознание своей неминуемой гибели, осознание того, что мы все когда-нибудь умрем. Ни одно живое существо в мире, кроме человека, этого не испытывает!
Третье. Поступок.
" Другого выхода не было!" - так я себя обманывал. Хотя я не прав: выход есть всегда. Выход. Не побег, не капитуляция, не предательство, не ложь, а выход! Выход зависит от того, куда ты хочешь попасть, к чему стремишься. Подумайте, каждую секунду гибнет человек. Вы ещё живы? Значит не всё так плохо, как вам кажется. Ну а теперь сделайте так, чтобы ни в коем случае не попасть в эту статистику. Все остальное - мелочи.
Но на тот момент я думал иначе. Весь мир остановился, когда я увидел её с другим. Мне хотелось убить их. Убить их обоих. Мне хотелось унизить их. Я хотел доказать ей, что она сделала неправильный выбор.
Ни слова не сказала. Просто так ушла, и всё. Я такого не заслужил. А может, и заслужил, ведь так любить нельзя. Нельзя умирать, сгорать от любви. А что я мог с собой поделать? Ведь это не контролируется. Если бы мне давалась возможность выбрать другую, то я тут же выбрал бы любую. Любую, только не её!
С другой стороны, зачем мне объяснения? Услышать, что я не такой, что я не достоин, что я - не тот. Нет, всё правильно: не нужно было нам разговаривать.
Почему снова я? Я что, проклятый? В голове крутился водоворот мыслей. Всяких. Это были и жалость, и гнев, и снова жалость. Как я себя жалел! Не было не одного человека несчастнее меня. А ещё сильнее меня съедал интерес. Мне жутко было интересно, кто он. Лучше? Любит ли она его? Этот интерес и заставил меня стоять ночью напротив её дома.
Лил дождь. Я промок до ниточки, но все равно стоял и ждал. Я знал, что они будут проходить именно здесь, я знал, что они гуляют, я знал, что они вдвоём. Вдвоём. Так же, как и я когда-то с ней. Сердце колотилось. Ни в коем случае я не хотел быть замеченным. Это было унизительно, но я не мог иначе. Я стоял напротив её дома у светящего столба. Нашел место, где меня точно никто не увидит. Если идти по дороге, то свет от фонаря, что светил над моей головой, ослеплял, и меня не было видно.
Дождь успокоился, и капли полетели не так быстро. За несколько минут ливня вокруг моего столба образовалась большая лужа, но меня это не особо волновало. Появилась дрожь. Странно, когда лил дождь, её не было, перестал лить - и я тут же замерз. Все-таки дрожал я не оттого, что замерз, а от того, что адреналин бил в голову.
Ещё двадцать минут до одиннадцати. Где они? Ещё двадцать минут и начнется комендантский час, а там, уже тех, кого заметят на улице, ждут неприятности: выяснения, объяснения, штрафы.
Если вы впервые нарушили Великий Кодекс, с вами проведут беседу. Если вы подросток до семнадцати лет, то и с вашими родителями. В основном они ответственны за детей. Они же и понесут наказание в случае какого-нибудь преступления, вместе с ребенком. Да, закон, конечно, в чём-то не логичен, но максимально справедлив. Каково чувствовать груз ответственности за своего ребенка, за его действия, за его поступки? Целых семнадцать лет родители должны жить, словно под колпаком, ежедневно и ежечасно работать. Работать не у себя в конторе, а дома. Воспитание ребенка - это работа, тяжелая и очень, дико ответственная. Именно это и было введено после Великого Референдума. Рождаемость сократилась в разы. Но качество заметно повысилось, потому что по детям судят о родителях. Дети стали вежливыми и законопослушными. Главный лозунг молодёжи: "Не навреди". Вреда сейчас днём с огнём не сыщешь. Все такие правильные, все такие положительные, скучные.
Услышал в дали смех. Это она. Её смех я не спутаю ни с чем. Осталось десять минут до комендантского часа, а мне плевать. Узнают - плевать. Всё моё внимание было устремлено только на бегущие силуэты, которые приближались ко мне. Я слышу: она хохочет. Держатся за руки, им хорошо. Почему им хорошо тогда когда мне плохо? Обязательно ли мне должно быть плохо, чтобы им было хорошо? Цена счастья - это чьё-то несчастье? Блин, глаза налились завистью. Я завидовал ему, ведь я, так же как и он, держал её за руку. Я жаждал его места.
Добежав до входа во двор, они остановились. Она вошла, а он остался снаружи, облокотившийся на дверь. Прощаются. Что-то говорят. Да и пусть говорят. Уже, наверное, одиннадцать. Главное, чтобы не поцеловались. Сколько угодно пусть говорят, хоть до утра, лишь бы она не дала ему свои губы. Я вижу только его спину. Где она? Что же делать? Кинуть в них камень? Или же в сторону, чтобы отвлечь? Шаг вправо - и я уже набрал воды полный кроссовок. Камень? Лужа вокруг, и ничего не видно. Где я найду камень? Мысль прошла, и я снова вглядываюсь туда, куда светит фонарь.
Нет, она не поцеловала его. Может, я не увидел? Нет, именно сейчас я бы принял за поцелуй любое движение, похожее на него. Значит, нет. Как-то отпустило. Такое ощущение, что последние минуты две я вообще не дышал, трудно было отдышаться. Не мог насытиться воздухом после дождя, вкусным, легким. Он, махнув рукой ей вслед, пошел спиной вперед, дойдя до того места, где свет от фонаря освещал сильнее всего, повернулся. Улыбка на его лице вынесла ему вердикт: "Виновен".
Любит ли он её? Не важно. Любит ли она его - вот что важно. Хотя в тот миг и это не было важно. Он быстрым шагом скрылся в темноте. Я, тихо пройдя всю лужу, устремился за ним. Удерживая себя, чтобы не бежать, я дождался когда выйду с освещенной территории, и вслед за ним, скрылся в темноте.
Он шел быстро, уже добрался до следующего фонарного столба. Увидит ли кто меня? Узнает? Донесет? Не важно. Мне бы догнать его. О последствиях мы подумаем потом. Да и зачем вообще думать? К черту всё! Уже бегу. Может я спортсмен? Пробежка перед сном? Кого я обманываю? Сквозь отдышку я что-то крикнул ему. Вот-вот мы с ним поравняемся. Он обернулся на меня, остановился, затем начал головой мотать то в одну, то в другую сторону, осмотрелся вокруг себя: сзади никого нет. Я один, и он один. И она одна. Нужно решить, настало время. Я, имитируя, что сильно запыхался, остановился перед ним и, бормоча что-то не внятное, пытался обрисовать руками какую-то картину.
"Что случилось?" - спросил он, очень настороженно. А я словно стал немым. С чего начать? Я стал не просто немым, да ещё и слепым, я не видел его лица. Возможно, из-за темноты, а, возможно, из-за того, что я не мог взглянуть ему в глаза. Я боялся, того, что хотел сделать. Мне было жутко страшно. Приподняв правую руку, я начал махать кистью в разные стороны, дав понять моему собеседнику, что со мной всё в порядке.
"Точно? Ты уверен?" - удостоверился он. Я кивнул ему, соглашаясь; а он, посмотрев в ту сторону, откуда я бежал, пожал плечами и пошел дальше. Через несколько шагов парень обернулся и произнёс: " Нужно торопиться. Комендантский час ведь уже". Провожая его взглядом, я никак не мог смириться с осознанием того, что я не смог. Я струсил. Блин, ну хоть пару слов можно было ему сказать. Ни слова. Это позор. Нужно срочно удалиться, чтобы никто не видел моего позора. Как только я перешел на другую сторону улицы, стыд чуть рассеялся. Он почти покинул меня тогда, когда я подумал, что у моего приступа слабости есть только два свидетеля: я и он. Расскажет ли он кому-нибудь? Расскажет ли он ей? Как же не хочется, чтобы она узнала.
Шёл домой, не обходя лужи, прямо по воде. Тротуары проходили мимо. Хуже не могло быть. Внутри хаос.
Несмотря на то, что я шел посреди улицы в запрещенное время, добрался до дому я без проблем. Ноги несли как заведённые. В какой-нибудь другой ситуации, обязательно бы простудился, но я заметил, что именно в стрессовых ситуациях - ни разу.
Лег и сразу уснул, хотя было не до сна.
Проспал до обеда, и спал бы ещё до вечера, вот только нужно было сделать вид, что я ходил в школу. Хотя какой смысл? Отцу сразу же сообщат о моём отсутствии. Пускай сообщают. Пусть всем сообщат, пусть и она узнает. Я без неё умираю. Хочу, чтобы она меня пожалела. Да, я был разбит и жалок как никогда.
Договорившись заранее с другом о встрече в спортивном клубе, побрел туда. Хотел поделиться с ним своим горем. Он не был мне другом настолько, чтобы я был готов делиться с ним всем. Но тут я уже не мог носить всё в себе. После короткого рассказа, в котором я не хотел показать ему всю свою боль и стыд, он сказал мне: "Я знаю, что тебе поможет" - и улыбнулся, хитро моргнув глазом. " Мне ничто не поможет", - сказал я едва слышно. Это сказал я скорее себе, чем ему. Но я знаю, что это ему не помеха. Он, вообще, если что-то решит, то бесполезно отговаривать.
Познакомились мы с ним случайно. Когда мы переехали с отцом в новую квартиру, ключей от входной двери был только один комплект. Видимо те, кто жили до нас, не отдали пока ещё. В общем, отец пообещал сделать мне копию, но в первый день после школы ключей у меня ещё не было. Конечно, можно было не запираться на ключ, везде камеры видеонаблюдения, новые правила и законопослушные граждане, но это - привычка. Кражи всё же случаются. Редко.
Вообще после Великого Референдума количество преступлений сократилось в разы только за первую неделю. Либо сказалась ответственность, либо это какой-то психологический эффект, но после того, как каждый житель прочитал, согласился и подписал обязательство, уровень преступности стремительно упал.
Не маловажный фактор был в совершенно новом подходе к решениям очевидных проблем. Раньше были судьи, статьи, адвокаты, да и само наказание было совершенно другим.
Наказание было только одно, это - ограничение свободы. Ограничение того, что итак было ограничено. Странно. А ещё раньше судили определенные люди. Их наделяли полномочиями и платили за это жалование. Работа была у них - судить. В мире, где повсюду говорили про свободу и справедливость, ни того, ни другого не было. Сейчас же всё совсем иначе. Ни у кого нет права судить кого-то. Мы можем решить только одно: наносит ли вред гражданин Обществу. Опасен ли он для окружающих? Имеет ли он право находиться тут? Если же ответ "опасен", то Общество изолируется от него. Общество освобождает его от ответственности и аннулирует его обязательство. Да, то самое обязательство, которое подписано мной не глядя на следующий же день после моего семнадцатого дня рождения, дает мне право быть членом Общества. Оно наделяет меня обширными правами, обязанностями и тем самым ограничивает мою пресловутую свободу.
Свобода сейчас - это не мечта, а наказание. Если гражданин не принимает правила игры, значит, с ним никто не играет. Значит, все должны быть гарантированно изолированы от человека, который не соблюдает законы. Да и разве можно назвать такого человека - человеком? Тот, кому плевать на тех, кто жил раньше, плевать на тех, кто живет сейчас, и кто будет жить - это морально низкий человек. Таким место на свободе. Быть свободным - это значит потерять контакт с Обществом. Изоляция - это временно. Никогда ни от кого не изолировались пожизненно. Это означало, что любой "изо" мог в любое время получить право быть членом Общества и подписать снова обязательство. Вот только ему требовалось выжить и пройти некую процедуру. Процедуру признания. Это процедура признания своих ошибок, процедура раскаяния, процедура подтверждения готовности снова быть человеком, а не изо. Никто не знает, в чём она состоит. Наверное, самое главное - это выжить. Когда нарушитель совершает преступление против Общества, против человечества, то человечество ограждается от него, но не только от него самого, но и от любых его данных. Противозаконно, например, даже вспоминать о нём, публично произносить его имя. Он стёрт из истории человечества, и человечество исчезает в его истории. Общество, аннулируя его обязательство, отпускает его, освобождает.
Изоляция - это некая территория, где Общество может гарантировать отсутствие любого контакта изо с человеком. Там, такие как он, все - изо, и нет ничего человеческого. Они свободны. У них нет законов.
У них есть большая территория, и они вправе быть тем, кем захотят. Согласно правилам, изолированному запрещено оставлять при себе хоть что-то из человеческого. Считается, что это главный, основной акцент.
Ты абсолютно свободен, свободен от человека и от всего, что он сделал и чего добился.
Наверное, глупо при таких гарантиях закрывать дверь, но ведь это - привычка. Да и потом, как я уже сказал, кражи все-таки случались.
Наша новая квартира находилась на пятом этаже. В длинном коридоре стоял специфический запах, противный, у кого-то видимо был маленький ребёнок, который ещё пока не научился ходить в туалет. Пахло так, будто за дверью стоял наполненный мочой детский горшок. Я вышел на общий балкон и там ждал отца с ключами. Ноги устали стоять, и я чуть присел. Солнце светило, и глаза полностью открыть было не возможно. Тут на балконе появился парень. В одной руке - пылесос, в другой - чистый мешок для пыли. Оглядев меня пристальным взглядом, он сказал: "Мама требует менять мешки только на улице". Затем не принуждённо протянул мне руку для рукопожатия и представился. Я ответил ему, оказалось, мы с ним тески. Вот так я и познакомился со своим другом. Он был старше на год и жил с мамой и сестренкой. Мы с ним быстро нашли общий язык после того, как узнали, что, вдобавок, были оба полусиротами. Отца он потерял ещё маленьким.
После того, как его мама снова вышла замуж, они переехали в квартиру побольше в другой район. Там и находился наш спортклуб, в его доме, на крышу которого он меня и послал. Мы часто там сидели, занимались всякой ерундой, именно там я в первый раз попробовал алкоголь и сигареты. Запрещено, но все же так получилось. Поднимаясь по лестнице, я был уверен, что он снова мне даст алкоголь. Этот горький мерзкий вкус. Без разницы. Можно и сигареты. Если мне безразлично то, что отец узнает о прогулах, а он - единственный человек, мнение которого я могу выслушать, не принять, нет, а просто выслушать, значит всё плохо.
Друг догнал меня уже у входа на чердак, охапкой ключей открыл дверь и шепотом сказал: "Ты - первый, я закрою".
Поднявшись на крышу пятиэтажного дома, я как будто получил заряд бодрости. Мне хотелось обойти всю крышу и просмотреть всё и всех внизу. Я подошёл к краю, и ветер начал меня тянуть вниз.
- Да она не стоит того - крикнул друг.
Я улыбнулся и пошел к нему. Он сидел у входа на самодельном кресле, рядом - самодельный стол, на нем - пластиковый стакан, наполовину заполненный красным содержимым.
- Вино? - спросил я.
- Лучше - ответил он. - Давай выпей и расскажи кто он. Может, я его знаю?
После его слов показалось, что температура моёго тела стала стремительно подниматься, и вся вода, что есть в моём организме, начала кипеть, и пары этой влаги начали просачиваться через глаза. Чтобы он не заметил моих слёз, я ринулся к стакану и без промедлений осушил его. Поток сладкой жидкости ударил в голову.
- Что это? Сладкая такая, фу.
- Сейчас полегчает, забудешь всё.
После сладкого вкус превратился в горький. Я поморщился, и внутри меня зажгло. "Чтобы полегчало, нужно покончить с этим", - сказал я сам себе.
- Если что, братан, ты меня не знаешь, я тебя не знаю. - Недоверчиво произнес он, выпил свою порцию и налил мне снова. Глядя на стакан, я представил вкус сладкой гадости, и меня затошнило.
- Не, не буду, а то вырвет.
Со словами: "Никто тебя не заставляет", - он выпил ещё один стакан, потёр руки и, приободрившись, спросил:
- Что делать будем?
- Ничего - ответил я. - Что тут сделаешь? Я ж не волшебник.
Снова вспомнил о ней и снова глаза начали потеть. Жалко себя. Какой же я несчастный! Я самый несчастный человек на всей планете! Быстро повернулся, пока слёзы не полились, и глубоко вздохнул. Друг налил остатки спиртного и тихим голосом предложил мне ещё выпить:
- Тебе это нужно, брат.
- Мне ничего не нужно, - сказал я и пошел в сторону. Он дернулся за мной, опрокинув стол, и начал задерживать меня:
- Да мы разберемся, тебе нужно поговорить с ней. Пошли ко мне, там мама пельмени приготовила, ты что? Может, ещё и с крыши сбросишься? Ты что?
- Легко, прям щас! Ты думаешь, у меня духу не хватит?
- Да хватит у тебя духу, просто зачем? Это же не выход.
- Отставь меня, дай побыть одному, очень прошу. Я не собираюсь умирать, просто хочу подумать в одиночестве, тут.
- Обещаешь? Дай слово, что не наделаешь глупостей? Хорошо?
- Всё будет нормально.
- Окей, ладно. Ты побудь здесь, я сейчас приду, принесу что-нибудь поесть.
Он осторожно отпустил меня и потихоньку удалился, оставив меня один на один с силой притяжения. Подошел к краю крыши, посмотрел вниз, внутри всё сжалось, ноги затряслись. Захотелось сесть, и я сел прямо на краю крыши, свесив ноги вниз. Странное чувство овладело мной. Я - тот, кому всё равно, тот, кто равнодушен ко всему, тот, кто не видит смысла в жизни, боится! Почему? Получается страх перед смертью страшнее безразличия к жизни? Нет, разве я безразличен к жизни? Разве я не имею смысла жить? Безразличие - это когда нет эмоций. Разве у меня их нет? Нет смысла жить? Как так? Смысл-то есть, вот только этот смысл не подходит для меня. Если я не хочу жить, значит, я против жизни. Безразличие же, это когда ты и за и против, когда не важно: живешь ты или нет. Я ненавижу жизнь - вот ответ. Я стал ненавидеть её тогда, когда мамины глаза закрылись навсегда. Я потихоньку, всякими путями шел сюда на крышу, на край, ещё чуть-чуть и - пропасть. Единственное, что могло меня тут задержать - это она и отец. Она, она переписала сценарий моей жизни с трагедии на мелодраму, дав надежду на счастье. А было ли счастье? Что такое счастье? Если и есть счастье, то оно должно быть бесконечным. Разве счастье - то, что закончилось? Нет, это минутная иллюзия. Вся моя жизнь - это глубокий, очень долгий и реалистичный сон. Мне бы проснуться. Вот проснусь я в старой квартире, в своей комнате, и мамин голос позовет меня на завтрак. Вот жизнь, а это - сон, кошмар. Мне бы проснуться. Если прыгну - проснусь?
В моих руках жизнь. Потрясающее чувство. Если я шагну, простит ли отец? Брата своего он не простил. У меня был дядя. Он повесился из-за так и не выясненных обстоятельств. Отец не простит его никогда. Он постоянно твердит про него: "Кому он сделал плохо своим поступком? Никому. Только своей дочери. Оставив дочь без отца, он поступил эгоистично". Называет его слабаком. Я бы его так не назвал, это же сколько силы нужно для самоубийства? Как нужно не любить жизнь, да так, чтобы повеситься? Ненавидеть! Ненавидеть всех. Так ли я ненавижу? Всех ли я ненавижу? Кроме отца, да. Ну и её, конечно же. Стоит ей только сказать, и я прилечу к ней. Слабак. Я не достоин её, я не достоин жить. Даже шаг не могу сделать. Всего лишь шаг. Дядя мой не просто повесился, он сначала вены порезал, лежал в ванной, рассматривая фото дочери. Я был с отцом там и видел окровавленный портрет в ванной. Вся комната была залита кровью. Я видел два электрических шнура, что свисали с потолка в туалете. Два! Один - обрезанный, другой - порванный. После того, как истекать кровью ему надоело, он решил поторопить смерть. Первый шнур, от электрического чайника, не выдержал и порвался. Вторым же он удавился. Однажды, я думаю, отец понял своего брата. Когда умерла мама, он впервые в жизни закурил. Вечером, на балконе он курил с каким-то мужиком. И тот произнес фразу, которую я почему-то запомнил: "У тебя есть сын, ты должен жить ради него". Не думаю, что он пытался повеситься, но, когда умерла мама, мысли такие его посещали. Нет, я в этом почти уверен.
Если шагнуть, то она узнает. Может, пожалеет о том, что сделала? Может, поймет, как мне было плохо? Может, поймёт, как я любил её? Она признает, что ошиблась или нет?
Тут вдруг громкий крик привел меня в чувства:
- Эй ты, ты чего расселся?
Я опустил взгляд и увидел внизу дежурного.
- Гражданин, вы тут что собираетесь делать? Вы знаете, что это противозаконно? Навредить хотите?
- Я просто сижу, - ответил я. - Навредить никому не хочу, и прыгать не собираюсь; да даже если и прыгну, то наврежу только себе. Разве не так?
- Правильно. Только у вас не получится, мало высоты - всего пять этажей. Процент выживания высокий, более половины прыгунов выживают, но при этом большинство остаются инвалидами.
Точно, он совершенно прав. Хотел бы прыгнуть - прыгал бы как минимум с шестнадцатого этажа, чтобы всё по-честному. Тут я услышал какой-то шорох сзади, дернулся от испуга. Чья-то рука резко обхватила меня за грудь и потащила назад. Я, упираясь, попытался освободиться, но опытные руки надежно меня держали. Как оказалось, это второй дежурный. Мог бы и догадаться, ведь они не ходят по одному. Пока один меня отвлекал, другой не допустил якобы возможный суицид. Только вот прыгать я и не собирался. Вернее хотел, но не смог. Не смог. Но тогда, когда они мне закручивали руки, если бы мне удалось от них освободиться, я бы это сделал. Просто на зло им. А нечего меня так крутить. Хотелось прыгнуть. Хотелось. Так вот, кто мне нужен? Свидетели? Или те, кто будут держать меня?
- Успокоился? - спросил один из них - Отпускать можно?
- Да я спокоен, вы что? Сидел, никого не трогал, а тут вы, ещё и наручники одели, прям как в кино. Я что, преступник? Не собирался я прыгать! Кому я мешал?
- Мы действуем согласно требованиям. Это наши обязанности. Сейчас мы всё поясним.
Дежурный достал сканнер и проверил мои отпечатки. Вглядываясь в дисплей начал читать, обращаясь к напарнику:
- Значит так, матери нет, есть отец. Четыре года как умерла. Последний год в школе. Сегодня прогул. Да это наш клиент, нужно регистрировать. Если сбросится, нам отвечать.
- Да не надо никого регистрировать. Я вам говорю: всё нормально. Я просто сидел.
- Просто не сидят на краю крыши, понятно? Что-нибудь противозаконное принимали? Алкоголь? Наркотики? Лекарства?
Ответив на вопрос отрицательно, я обратился к другому:
- Что я нарушил?
- Нарушили или не нарушили - это не нам уже решать. Хотели прыгать или нет - это тоже не важно.
"Да, мне тоже не важно", - подумал я и произнес:
- Лучше бы я прыгнул, оформлять пришлось бы точно.
Тут я понял наконец-то, что такое равнодушие. Мне не важно, что будет потом. Абсолютно. Я даже захотел сделать ещё сложнее этим патрульным. Максимально всем всё усложнить. Спросят: "Хотел прыгать?" Скажу: "Да".
Спросят ещё раз, скажу: "Нет". Да вообще, мне плевать. Появились какие-то люди. Начали что-то писать, фотографировать, и, как только закончили, они дали знак дежурным, и те приступили дальше к своему патрулированию. Вдруг мне жутко захотелось подежурить. Это же сколько, таких как я, можно встретить за дежурство? У меня есть, чем с ними поделиться. Я бы рассказал, что сам когда-то чуть не прыгнул, а сейчас вот стою целый и невредимый. Мне интересно, как выглядели бы они? Наверное, суицидники все похожи друг на друга. Жаль, конечно, но пока мне не видать дежурства. Жаль. Береты у них красивые: белые, такого же цвета, что и перчатки. Смотрится красиво, особенно ночью. Дежурить должны граждане от двадцати до пятидесяти лет. Неважно твоё место работы, должность, главное - отсутствие медицинских противопоказаний. Дежурство - это ещё одна из обязанностей. Каждый обязан дежурить.
Как только белые береты ушли, ко мне подошёл один из пришедших новеньких, достал фонарик и начал светить мне, то в один глаз, то в другой.
- Нужна кровь, - сказал он, обращаясь к остальным. Подошел второй, молча взял мою кисть и плавно, неторопливо, взял анализ крови.
- Свидетели, ознакомьтесь и распишитесь, пожалуйста, - произнес первый, и люди подошли к нему.
- Тут, за взятие анализа крови, подтвердите, что это - его проба. А тут, за общий осмотр, значит: "Ведет себя спокойно, адекватно, вреда не наносит, сам не пострадал". После этих слов оба свидетеля посмотрели на меня оценивающим взглядом. Я отвернулся. Плевать было, что там писали. Жутко устал. Хотелось спать.
- Скажите, когда меня отпустят? - громко спросил я - И наручники, пожалуйста, снимите, я же адекватно себя веду. Вон и свидетели это подтвердили.
Один из свидетелей посмотрел на меня, будто пожалел о своей подписи. Ответ не заставил себя ждать.
- Отпустим скоро, наручники снимем в машине, таковы правила. Не все, такие как вы, некоторые правила соблюдают.
Действительно. В машине сняли наручники, и надели на левую руку тоненький браслет. Как только я освободился от наручников, как-то успокоился и сразу же уснул. Проснулся от стука по стеклу. Это был мой отец. Он стоял рядом с машиной и махал мне. Уже было темно. Видимо комендантский час начался. В машине было холодно, и я попытался открыть окно, но не получилось: нет ни кнопок, ни ручек. Сквозь стекло он спросил, как я себя чувствую. Я ответил, что нормально, только живот болит; хотя он и не болел, но мне так хотелось сказать. Может, быстрее отпустят?
- Ну, потерпи чуть-чуть, я сейчас, - сказал отец и начал подниматься в здание, на котором было написано "Управление дежурной службы". Раньше здание принадлежало полиции, но после Великого Референдума, её упразднили. Теперь тут служба дежурных. Раньше в полиции работали и получали зарплату. Сейчас же граждане сами по очереди дежурят, причем бесплатно. Обязательство обязывает...
Проснулся второй раз. Теперь уже от громкого голоса незнакомого человека. Судя по берету - ещё один дежурный.
- Пройдёмте за мной, - сказал он, и пошёл впереди быстрым шагом так, что мне пришлось за ним чуть ли не бежать. Я оглянулся: кроме него на улице меня никто не контролировал. Можно было бежать, ведь наручников не было! Взглянув на руки, я увидел зелёный браслет. Тут же осознал, почему меня никто не контролирует. Какой смысл? Браслет же не даст сбежать. Да и куда бежать? Слышал недавно про какие-то новые электробраслеты, видимо, у меня такой. Желания проверять у меня не было. Не каждому хочется получить порцию электрического шока. Он открыл дверь, пропуская меня:
- На право.
-На право? - переспросил я - Ага понял. Мой отец здесь?
Он не ответил. На лифте мы поднялись на третий этаж, шли по длинному тёмному коридору, и в конце за дверью я увидел отца. Он сидел за столом, и, заметив меня, поспешил ко мне.
- Ты как? Живот болит?
- Да, есть чуть-чуть, - ответил я.
- Скоро всё закончится.
В углу стоял большой стол, с лежавшим на нём белым беретом. За столом сидел ещё один дежурный.
- Ну, давайте вашего сына, - сказал он, обращаясь к отцу.
Четвертое. Признание.
После длительного и изнурительного опроса, во время которого я всё время боролся со сном, решено было оставить меня на ночь в целях моей же собственной безопасности. Я несколько раз говорил отцу, что не пытался прыгать. Он, соглашаясь, кивал головой.
Ночь за решеткой меня совсем не пугала, мне хотелось спать. Проспал до завтрака.
На следующий день меня осматривал первый психолог. Глядя на него, мне было страшно. Мне казалось, будто он знает всё, что он читает мои мысли. Этому психологу и самому не мешало бы посетить какого-нибудь коллегу. Человека, который так тихо и монотонно разговаривал, я никогда не встречал. Это раздражало до крайности. У меня внутри всё бурлило; ещё вчера я стоял над пропастью; а ему интересны мои увлечения: любимая музыка, кино, живопись. И ещё говорил так тихо-тихо. Его голос был еле слышен. Тут совершенно нормальный здоровый человек засомневается в своей психической устойчивости, не то, что я - суицидник.
Больше всего его интересовали мои воспоминания о маме, о похоронах, а точнее, воспоминания жизни до смерти. Как оказалось, я практически ничего не помнил. Я помнил только маму живой. Только то, что происходило с ней. Как мы разговаривали, как мы игрались, как она помогала мне делать уроки. Остальное не помнил. Что со мной происходило без мамы, я вспомнить не мог. Странно. Пытался вспомнить отца, и всё, что вспоминал, происходило после похорон. Мог даже сами похороны описать, хотя всеми силами пытался их вычеркнуть из памяти. Психолог расспрашивал про мои отношения с ней, про чувства, про разлуку. Затем помню: очень долго заполнял анкеты и тесты, рисовал картинки, решал ребусы и задачи, попутно рассуждая вслух. В конце я согласился на сеанс гипноза. Но у нас ничего не получилось. Как не старался я расслабиться, и как не старался гипнотизер, ничего не вышло.
На следующий день меня осматривал второй психолог. Всё было так же, как и в первый раз, только с одним приятным для меня исключением. Второй психолог, да и третий тоже, разговаривали нормально, обычно, без этого тихого, безумного, еле понятного тона. Какие только они не пробовали методы гипноза, ни у кого ничего не вышло. Я даже почувствовал себя как-то гордо. Я, и чем-то выделяюсь от основной массы людей; причем, психологической защитой, как сказал один из специалистов.
Спустя пять дней должна была начаться процедура признания. Вообще, я должен сказать, что особо не скучал. Жизнь изменилась и стала разнообразнее. До этого все дни были как один. Отец приходил два раза в день, и мы, как могли, разговаривали. Ни разу. Ни разу он не спросил меня о крыше. Единственное, что помню - это когда я пояснял произошедшую ситуацию в свой первый вечер; отец сквозь зубы прошептал: "И кому ты плохо сделал бы?" Он старался этой темы не касаться, и мне было стыдно перед ним. Стыд - это единственное чувство, благодаря которому я ощущал себя живым. Других чувств я не испытывал, только одно равнодушие ко всему и стыд перед ним. Ни страха, ни боли, ни презрения - ничего. Он переживал, что во время процедуры я наговорю лишнего; учил меня, как надо говорить, и как - не надо; но мне было абсолютно по боку. Я даже в глубине души хотел, чтобы всё это продолжалось; такого пристального внимания к моей персоне не было со смерти мамы. Все обратили на меня внимание, всем, почему-то, я стал важен, как будто бы нужен стал кому-то. Как будто моя жизнь имела какой-то смысл.
Процедура началась с выбора шести истцов. Троих выбирает Общество, троих - я; а затем они совместно выбирают главного. Главный будет вести процедуру. Процедура очень ответственная, это обязанность каждого. Главный вопрос, который должны решить истцы, - это опасен ли ответчик. Изолироваться от него или нет? Своим вердиктом они поручаются за будущее Общества и ответчика. Может быть, поэтому подавляющее большинство нарушителей после процедуры признания становится изо. Эти же самые истцы и решают после изоляции их дальнейшую судьбу. Возвращать их в Общество или нет?
Первый, кого я подумал выбрать в качестве своего истца, - это классный руководитель. Почему? Не знаю. Почему, например, не отец? Его ведь тоже можно, любого можно. Видимо, это реакция на характеристику со школы, которую он написал. Он, сварливый, постоянно поучающий, что-то требующий, не приятный для меня человек, вдруг пишет: "Принимал активное участие в спортивных соревнованиях, вечерах, субботниках. К общественным поручениям, обязанностям относится серьезно. По характеру спокойный, серьезный, уравновешенный, сдержанный человек". Я был удивлен: тот, кто постоянно следил за мной, оставлял меня после уроков (эти его беседы никчёмные так надоедали). А тут, оказывается, он видел во мне какого-то человека! Ещё он написал, что на замечания со стороны взрослых я реагирую правильно. Ну, тут он перегнул чуть-чуть. Про отца написал, что тот уделяет внимание воспитанию сына! Ерунда какая-то. Кто сейчас не уделяет внимание воспитанию? Таких уже не осталось, остальные уже изолированы. Но было в этой светлой характеристике и тёмное пятнышко: "Проявлял интерес к точным наукам, но без особого усердия". Как итог - лентяй! Эту характеристику, вместе с другими документами моего признания, я выучил наизусть. Сотни раз перечитывал, меня влекло то внимание, что уделялось мне. Везде - я, на каждой бумажке - я, и всё это - из-за меня. Вторым истцом я выбрал друга. Это не обсуждается. Он, как мне передал отец, обидится, если я не выберу его. Над выбором третьего истца я задумался. Хотя всё было уже решено с отцом - я его не выбрал. Не потому, что меня не интересует его мнение, или же я хотел его оградить от процедуры, нет. Он в любом случае будет говорить, его мнение услышат все, и он в любом случае бы поручился за меня. Это всё предсказуемо. Не интересно. Единственные слова, которые я бы слушал без конца, это - её слова. У меня появилась возможность наконец-то услышать от неё какие-то объяснения, любые, неважно какие, услышать её голос, увидеть её. Она в любом случае бы узнала обо всём. Сначала я не желал её видеть, я не хотел, чтобы она даже знала обо всем случившемся. Крыша, попытка суицида. Но потом, когда я понял что это неизбежно, что она в любом случае узнает, я решил: "Почему не воспользоваться шансом?" Я выбрал её и неутолимо ждал начала процедуры, итог которой меня особо не волновал. Мне был интересен сам процесс.
Главное условие при выборе трех истцов со стороны Общества - это чтобы они были не знакомы с ответчиком. Я не должен их знать, я практически должен видеть их впервые в жизни. Так и было. Совершенно не знакомые мне лица. Из троих одна - женщина. Быть истцом - это такая же ответственность, как и быть дежурным, например. Ответственность большая, но этого требуют наши стабильность, спокойствие и безопасность. Главный лозунг нашего времени: "Не навреди". Навредил ли я? Или могу ли я навредить в будущем? Вот, что должны решить истцы, в число которых я пожелал внести её.
Всё произошло быстро. Я не успел насладиться её голосом, хотя она говорила не очень приятные вещи. Она рассказала про мои дурные приступы ревности, она рассказала, что я бываю агрессивным, что, возможно, у меня депрессия, и мне нужна помощь. Зачем она всё это говорила? Я понимаю, она обязана говорить правду, и не потому, что на ней был одет детектор лжи, нет, она обязана не лгать, потому что обязательство обязывает, я это понимаю. Но зачем эти подробности? Меня это бесило. Все вокруг такие хорошие, один я - плохой. Она почему-то умолчала про тот случай, когда я следил за ними. Неужели не знает? Неужели он ей не рассказал? Ведь он меня определенно узнал. Вот он сидит в зале и смотрит на меня, я - на него. И что? Наши взгляды испепелили друг друга. Мне не верится, что он меня не узнаёт. Один только рассказ про то, что я следил за ним, и пытался даже ему навредить, уничтожит меня!
А потом я вспомнил, что это всё было в комендантский час, и мне всё стало ясно. Если она расскажет, что я следил за ними в столь позднее время, то и им нужно будет отвечать за поздние противозаконные гуляния. Понятно. Её речь закончилась, и дальше мне слушать было нечего. Учитель, которого выбрали ведущим, читал описание происшествия, вызывал свидетелей, психиатров, много и бессмысленно говорил о том, что я и все присутствующие уже и так знали. Психиатры по очереди сдали свои заключения, признав меня вменяемым. Как же было неприятно одному из них, когда ему на руку надевали детектор лжи. Ничего не поделаешь - такие правила. Все, кто участвуют в процедуре, не имеют права что-то говорить без детектора. Истцы, свидетели, психиатры, дежурные, и тем более я. Я знал это. Так же я подозревал, что анализ крови, взятый у меня ещё на крыше, покажет что-то нехорошее. И я не ошибся: результат показал в крови алкоголь. Концентрация очень мала, но факт остаётся фактом. Отцу про это я ничего не говорил, поэтому он удивлённо посмотрел на меня, когда огласили результаты. Сильнее всех удивился учитель. Он характеризовал меня с положительной стороны, а тут такое. Я почувствовал, что подвел его. Напряженность в воздухе нарастала. Последним вызвали меня. Одели мне на руку, так называемый, детектор лжи.
Учитель, глядя на бумагу, начал:
- Вы всё еще обременены обязательством. Вы это понимаете?
- Да, конечно, - ответил я.
- Обществу хотелось бы узнать: хотели ли вы прыгнуть с крыши?
Я посмотрел на отца, а он в этот момент покачал головой, как бы подсказывая мне, как нужно ответить.
- Хотел ли я прыгнуть? - повторил я.
- Вы поняли вопрос? - уточнила женщина-истец.
И тут я осознал, что сказать по-другому я не могу.
- Наверное, да, - тихо ответил я, и гул прокатился по залу. - Прыгнуть хотел, но не смог.
После этих слов кто-то даже рассмеялся.
- Я хочу сказать, что я не смог, понимаете? Я хотел, но смелости не хватило.
Внутри меня пронесся вихрь, который раскидал все мысли в разные стороны. То, что попадалось мне на язык, либо было слишком глупым, либо не к месту. Посмотрел на отца - его лица не видно, он закрыл его руками. Посмотрел на неё - у неё слёзы. Она плачет. Не отрывая от неё взгляд, я повторил:
- Я не смог, понимаешь?
Тут гул прекратился, и всё внимание перешло на неё.
- Я хотел, но ведь не сделал это! Вы же не можете меня признать опасным за то, что я не сделал? Какой вред я нанёс своим поступком? Ну, постоял на крыше, ну, посидел. Ведь не прыгнул. Правильно?
Женщина:
- Со слов дежурных вы говорили: "Если и прыгну, то наврежу только себе". Это ваши слова?
Я задумался. Она продолжила:
- "Лучше бы я прыгнул" говорили? Вы это сказали?
Тут крик отца прервал нас:
- Да что вы от него хотите? Ведь он ответил вам, что не смог! Не смог!
Учитель:
- Я понимаю, вы - отец, но нужно держать себя в руках. Вы - член Общества, поэтому успокойтесь.
Отец сел, сжав губы.
- "Лучше бы я прыгнул" ваши слова? - продолжил ведущий.
- Наверное, да. Какая сейчас разница? Говорил, не говорил - это же не главное! Главное - это то, что чувствовал. А на данный момент, я думаю - да. Прямо сейчас готов! Сначала написал бы записку, написал, что это вы меня довели. Вы! Каждого нацарапал бы там. А если бы вы смотрели, то точно прыгнул бы! Мне только и нужны свидетели.
Под общий гул женщина-истец произнесла:
- Опасен.
Все замолчали, и начали тихо аплодировать. Всё внимание перешло на соседа справа. Он, как будто не задумываясь:
- Я тоже за изоляцию.
Тут резко вспылил друг:
- Какая изоляция? Ему помощь нужна, ему нужен шанс, хотя бы один шанс!
- Ваш вердикт? - твёрдо спросил старший у друга.
- Я против изоляции, считаю его полезным человеком для общества, - пробормотал мой второй истец. - Ему нужна помощь, но ни как не то, что вы готовите!
- Вы? - обратился ведущий к оставшемуся истцу от общества.
- Изоляция, - аплодисменты сменились бормотанием. Все мысли разом исчезли из моей головы, кроме одной: "Если будет "три на три", то снова процедура, снова всё заново и так, пока не выйдет "четыре на два"!"
Я посмотрел на неё - она опустила голову:
- Я против изоляции, это всё из-за меня, нельзя изолировать, он ведь не вернётся.
- Понятно, - сказал учитель. - Теперь моя очередь. Значит, мне нужны ваши протоколы признания, не забудьте подписать.
Истцы начали передавать друг другу протоколы, и все бумаги легли возле учителя. Он, внимательно осмотрев каждый лист бумаги, произнёс:
- Хорошо, - немного помолчав, он обратился ко мне. - У вас есть что сказать?
- А что я должен сказать? Вроде уже всё сказано. Самое главное, что тут было сказано, - я не навредил никому. А следовательно я не опасен для общества. Правильно? Чем я опасен, если я не хочу жить? Какой вред я наношу другим, если убью только себя? Ведь только я пострадаю?
Учитель тут же меня перебил:
- Вот поэтому вы и опасны. Вы можете причинить вред самому себе. А вы - член Общества, и если вы причиняете вред себе, то и всему Обществу. А главный принцип гласит: "Не навреди!" Да и потом, почему вы так уверены, что прыгнув с крыши, вы ни кому не навредите? А если вы упадете на кого-нибудь? Вот в прошлом месяце один такой упал на ребенка, и вместо одного трупа мы получили два. Даже если вы дадите гарантию, что никто кроме вас не пострадает, все равно вы, убив себя, убьете гражданина с обязательством. Самостоятельного, полноправного гражданина, за которого мы все в ответе!
"Даже моя собственная жизнь мне не принадлежит, даже убить себя нельзя! Это же какой-то бред!" - говорил я сам себе. В тот миг я начал думать про изоляцию как возможный вариант развития дальнейших событий.
Там-то мне никто не помешает. Там - свобода! Ни обязательств, ни правил, ни законов. Там никто не навяжет мне чужое мнение. Мне захотелось, ради интереса, окунутся, хоть на секунду, туда, а дальше уже будет не важно. Ведущий процедуры признания встал и начал читать, глядя в бумажку:
- Во имя Общества вы признаетесь не просто вредным, но более того опасным гражданином, - после этих слов сердце ещё сильнее заколотилось, закружилась голова, и начали одолевать приступы рвоты. - Вы признаетесь не способным соблюдать правила, и поэтому ваше обязательство, начиная с завтрашнего дня, считается аннулированным. Медицинских противопоказаний нет, в том числе и психологических, что отражено в заключениях трех независимых психологов. Вы полностью здоровы. Общество изолируется от вас на срок в двадцать суток с последующей возможностью проведения повторной процедуры признания. Вы, начиная с завтрашнего дня, освобождаетесь от любой возможной ответственности связанной с Обществом. Вы лишаетесь права находиться в Обществе, вы становитесь абсолютно свободным. Свободным от всего.
Пока говорил учитель, в зале стояла мертвая тишина, было слышно, как мухи летают. А внутри меня не давала покоя мысль о том, что я последний раз вижу отца. Изоляция означает, что с завтрашнего дня я вообще не увижу человека. Двадцать дней. Двадцать дней. Это, наверное, конец. И от этой мысли мне становилось ещё хуже. Почему мне так стало дорого внимание каждого присутствовавшего здесь? Почему мне так близок стал папа? Папа, где ты? Я не вижу тебя? Где ты? Помоги мне!
Я не смог сдержаться, и у меня полились слезы. Впервые в жизни я плакал в присутствии незнакомых мне людей. Это был конец. Я представлял, что я не протяну и недели в неизвестности, я начал мысленно прощаться с отцом и со всеми остальными. Неделю назад, стоя у края крыши, я этого не делал, хотя тоже предрекал себе смерть. Я смотрел на неё, пытался запомнить, мысленно сфотографировать.
В это время ко мне подошли двое, и повели куда-то. Я посмотрел назад, пытаясь найти глаза папы...
Пятое. Прощание.
Завели меня в комнату, где стоял только стол, а за ним сидел какой-то дежурный в камуфляжной форме. Он встал и представился:
- Я, ответственный по территориям "двадцать".
А я его всё равно не слышал, слушал, но не слышал. Мне двадцать лет, поэтому меня отправляют на территорию "двадцать" на двадцать дней. Всё соответствует возрасту. "Двадцать дней - это небольшой срок", - пытался я сам себя успокоить. Пока я размышлял, прослушал половину его речи.
Отрывками помнилось, что он описывал то, что меня ожидает, к чему я должен готовиться, что такое территория номер двадцать. Он вкратце пояснил мне, что такое, вообще, изоляция. Из его рассказа я понял, что с завтрашнего дня я полностью свободен с одним только условием. Я могу всё, кроме одного: я не могу вернуться в Общество, пока оно само меня не примет. А для этого я должен отбыть как минимум двадцать дней в полной изоляции от человечества и всего, что с ним связано. Затем я снова подвергаюсь процедуре признания, но только лишь в одном случае - если выживу! Я сначала подумал, что он намекает на суицидный оттенок моей процедуры, но потом понял, что он имел ввиду совсем другое. Он рассказал ещё очень много важных вещей, которым на тот момент я не придал должного внимания. Ничего с собой брать нельзя, всё строго проверяется. Я должен буду оставить тут всё!
С завтрашнего дня у меня не будет ничего, и при этом я буду обладать свободой! "Свобода очень дорогая штука", - подумал я. Я делал вид, что внимательно слушал, кивал головой, а сам думал: "Где же папа? Куда он делся?" С ним что-то случилось, иначе, он просто так меня бы им не отдал. А может ему плохо? Жив ли он?
Дежурный предложил написать имена тех, с кем я хотел бы встретиться перед убытием.
Я написал имя отца, а больше мне никто и не нужен был. Стоит отметить то новое, незнакомое для меня чувство страха и, в то же время, безумного интереса всего, что меня ожидает в ближайшее время. Я и думать не смел, что моя жизнь так круто изменится. Я хоронил себя несколько дней назад. А накануне услышал, как она себя обвиняет, во всём что случилось. Это поистине приятно было слышать, особенно её ангельский голосочек. Какое-то удовлетворение даже. Я на минуту даже усомнился в своих намерениях на крыше. Ведь если бы я шагнул, разве я смог бы все это лицезреть? Впервые я подумал, что это - хорошо. Хорошо, что я живу. И я хочу ещё прожить как минимум до завтрашнего дня. Мне было дико интересно, что там будет дальше.
Жалел ли я о том, что произошло? Нет, ни капли. Мне было всё равно.
Я представил, чем буду обладать завтра.
Свобода! Если и есть на свете слово, которым можно назвать огромное количество значений, то это - свобода. Ни у какого слова нет столько смысла. Свобода. Мне не верилось, что, начиная с завтрашнего дня, я никому ничего не должен. Во всем мире ни одному человеку я ничем не буду обязан. Я не обязан буду думать о том, что я делаю; могу все что угодно говорить. Мне можно будет выругаться в любом месте в любое время. Мне будет дозволено всё. От последней мысли мурашки побежали по телу. Я рад, что все так случилось, иначе я бы никогда этих чувств не узнал.
Отца тогда я так и не увидел. Почему случилось так, что он не пришел проститься? Я не понимал, почему он так поступил. Зная его, я был уверен в одном: не придти ко мне он мог только в случае смерти. Я вдруг испугался, что с ним что-то случилось. Пролетела мысль что он, как и его брат, не смог, не выдержал. Потом плюнул через левое плечо и погнал мысли прочь. Нет, он меня не бросит. Я был уверен, что это - нелепая случайность. Тогда я почувствовал свою вину перед ним максимально. "Прости меня, отец, если бы я знал, к чему приведёт всё это, я бы сделал по-другому".
Я постарался заснуть, но никак не выходило. Мысль о том, что я проснусь кем-то другим, меня волновала и пугала. Также я не мог выкинуть из головы исчезновение папы. Что он задумал? Как-то всё очень глупо получилось. Я хотел сгинуть один, а в итоге потащил ещё и его. Да, и всё-таки они, наверное, правы - я опасен.
За час до двенадцати меня снова вызвали в зал. Там были только истцы, дежурные.
Учителя я не сразу узнал, он был свеженький и в другой одежде как, впрочем, и остальные истцы. Я посмотрел на друга, он улыбнулся и махнул рукой. Она смотрела в пол. Сколько я не смотрел на неё, она ни разу не взглянула на меня. Учитель начал:
- Через пятьдесят три минуты ваше обязательство утрачивает силу. Вы теряете права, имя, положение, и любые другие ценности, которые вам принадлежали до процедуры. Отныне вы - изо. Вы ни чем не обязаны Обществу, Общество ни чем не обязано вам. Общество изолируется от вас. Всё ваше имущество, абсолютно любое - неприкосновенно. Оно принадлежит только вам, но воспользоваться им вы сможете только по возвращению. Ваша процедура признания ответственным гражданином Общества будет точно в таком же порядке. Изоляция будет на южной территории "двадцать" первого типа. Мы надеемся на ваше изменение. Мы ждём вас. Вы...
И все хором произнесли:
- Свободны!
Я посмотрел на часы: до моей свободы ещё пятьдесят минут. Чувство неограниченной свободы будоражило мне мозг и жгло мое сердце. Я буду свободен как никогда, но в то же самое время буду одинок как никогда. Она сейчас посмотрит на меня в последний раз и уйдет. Уйдёт в свой дом, где не будет этого всего. Друг как бы не переживал за меня, тоже сегодня будет спать в своей кровати, и моя реальность будет далеко от него. В моей реальности только я. Я тот, кто через несколько минут потеряет даже тех, кто ему был безразличен. Женщина-истец и вовсе мне была неприятна, но и её я потеряю. Сон наконец развеялся, и я произнёс:
- Прощайте...
Я вспомнил, как мы однажды ехали с отцом в машине, и шел дождь. Это было года через два, после смерти мамы. Я сидел на заднем сиденье позади отца. Навстречу ехала точно такая же машина как у нас. Точно такая же. И цвет, и марка, и модель. Я прильнул к стеклу, и в тот миг, когда наши машины приблизились настолько, что я отчетливо мог разглядеть всё, я вдруг заметил мальчика на заднем сиденье. Он точно также смотрел на меня как я на него. В один миг наши реальности объединились, в тот самый миг, когда мы одинаково посмотрели друг на друга. В тот миг он ворвался в мою реальность на секунду, как и я в его. А потом мы также стремительно поехали в разные стороны. И тогда я подумал о наличии своей реальности у каждого мальчика, в каждой машине. Вспомнив это, я почувствовал внезапно нахлынувшую на меня грусть от того, что начиная с завтрашнего дня в реальности людей я буду отсутствовать.
Шестое. Начало.
Моя изоляция началась с той минуты, когда обязательство утратило силу. С того самого момента мне приказано было снять всё, что на мне было. Всё, кроме зелёного браслетика, что висел у меня на левой руке. Именно тогда мой сон закончился, и я окунулся в реальность. Первой же мыслью я осознал, что это уже не шутки. Я действительно должен попрощаться со всеми атрибутами человечества. Вначале я отреагировал агрессивно и готов был стоять насмерть, но внезапно капитулировал, облившись с ног до головы ненавистью ко всему миру. Я возненавидел всех тех, кто осудил меня, всех, кто был хоть как-то причастен к моему наказанию. Я неистовой злобой пронесся по всем истцам, досталось и тем, кто требовал с меня наготы. Отцу тоже попало. Нельзя назвать это мечтой, конечно, но я вдруг представил картину, как отец перед моим мертвым телом обвиняет всех, каждого и самого себя в моей смерти, как они все разочаровываются в своих мнениях насчёт меня, как они жалеют о своих действиях, как они все плачут. Представляя всё это, сам чуть не расплакался. Глубоко вздохнув, я попытался успокоиться, ведь с другой стороны только я сам ответственен за случившееся. И, в конце концов, покинуть этот мир я всегда успею.
Голый, абсолютно голый! Таким я был, наверное, при рождении. До этого если и не было на мне одежды, то это можно было бы назвать полностью обнаженным или раздетым. Тут же всё совсем по-другому. Конечно, я не помню, да и не могу помнить то состояние, которое было у меня при рождении. Но чувство, что я гол, как тогда, только усиливалось. Гол не потому, что нет ничего, чем бы прикрыться, нет. Гол потому, что пуст. Незащищен, обречен, одинок. Гол потому, что нет больше обязательства. Моего личного, единственного, только моего. Его больше нет. Как и нет больше меня. В Обществе больше я не существую. Никому я не нужен, никто меня не защитит, я принадлежу только себе. Одежда не просто скрывает или окрашивает тело, нет, это не просто ткань, она была одним из признаков моей человеческой личности. Лишившись одежды, я стал никем. Просто изо. С другой стороны таким я был для Общества, но для себя я так и остался тем, кем был. Они ошибались, думая, что избавились от меня. Я знаю себя. Я тот, кто я есть. Я тот, кто был. Я тот, кто будет. Мне нужно быть, мне нужно, у них не получиться. Мне нужно жить ради отца, ради себя. Почему он не пришёл? Я не просто изо, я - человек. И им я буду всегда, куда бы ни попал. Да, я гол. Да, мне страшно. Ещё страшнее - это стыд. Мне стыдно, что любой может посмотреть на меня. Любой может увидеть все мои недостатки. Но я такой, какой есть, я такой, каким меня создала природа, и я ведь тут не один. Не спросив разрешения, мне ввели какую-то вакцину, заклеили рот скотчем, намекая на то, что даже право говорить у меня теперь отсутствует. Осталось лишь только право мычать. После тщательного осмотра на наличие каких-либо вещей в моём организме, меня направили в красный вертолет. На нём меня и таких же, как я доставили на так называемую "Южную территорию первого типа". Южную мужскую территорию. Что я помнил про неё из слов дежурного? Это огромный остров, где есть всё природное, но отсутствует всё человеческое. Там растет почти всё! В общем, Общество постаралось не обделить изо. У меня есть всё. У меня есть даже гораздо больше, чем у любого члена Общества - свобода. Я вправе распоряжаться собой, я вправе делать и говорить всё, что мне вздумается; тут нет дежурных, тут нет истцов, тут нет обязательств, тут нет ни чего, что можно назвать правилом. Мне было сказано, что тут водятся звери и ещё куча других всяких животных. Плодовитый и очень опасный кусочек свободы. Сбежать отсюда не возможно, да и глупо. Куда? Куда бежать? В мир, который изолировался от тебя? Конечно, мне никто не запрещает пытаться бежать, пытаться попасть в него любыми путями, мне вообще никто ничто не запрещает, что хочу, то и делаю. Но ведь и в этом вся суть, тут ведь и решается главный вопрос. Если ты хочешь вернуться, то ты никуда не сбежишь, мирно и тихо выдержишь изоляцию, выживешь без цивилизации, и тем самым ты обретешь ценность простых вещей.
Первая ценность, которую я ощутил на себе - это ценность одежды. Я абсолютно голый среди десятков таких же, как я. Все бледные, ужасные, я бы даже сказал жуткие. Без одежды видно всё. Шрамы и увечья, недостатки и достоинства. Я открыт для всех как никогда, и скрывать мне больше нечего. Из-за этого мне так хотелось укутаться в своё толстое домашнее тёплое одеяло с головой и там, в темноте, закрыть глаза. Только так я бы возможно смог отдалиться от этого чувства незащищенности и открытости.
После того, как нас высадили, было приказано в порядке очереди по одному вернуться к вертолету - там снимались браслетики смирения. Каждый, кому сняли, начинали кричать и требовать, чтобы вернули одежду, дали попить, дали еды. Не получив ответа, они начинали выплёскивать непристойные оскорбления и угрозы. Тут зашипел громкоговоритель и раздался голос пилота: "Не забывайте, что вы теперь свободные! Вы свободны настолько, что имеете право умереть прямо здесь. Кто желает погибнуть, тот остаётся рядом с "машиной", остальные - отошли подальше. Провокаций мы не потерпим, мы действуем согласно инструкции. Отошли!" Толпа стала ещё громче, задвигались лопасти. И всё. Вертолёт под дикие оскорбительные крики поднялся и улетел, оставив внизу кучку голых разгневанных парней.
Что только я не чувствовал, глядя на исчезающую точку в небе. С ней исчезли все мои нити, что соединяли меня с миром людей. Именно с миром людей. Конечно, фактически, я, и любой изо, - тоже человек, но это - только формальность. Было ощущение, что последние представители настоящих людей были там - в вертолете, а мы так, сборище отвергнутых, ненужных особей. Мы так ничтожны, что не заслуживаем даже такой простой, казалось бы, вещи, как одежда.
Как бы то ни было, я получил что хотел. Я успокоил свою любознательность и любопытство. Вот я тут, и что? Получилось всё наоборот: мне жутко хотелось пить, есть и греться. Те чувства, из-за которых я попал сюда, улетели вместе с вертолетом. Я не думал ни об отце, ни о тех, кто остался, ни о тех, кто продолжает жить там, без меня. Я тут один среди голых, вопящих и неистово ругающих всех тех, кто причастен к наказанию. Кто-то даже начал выражать свое недовольство с таким жестоким презрением, что я был удивлен его присутствием здесь - на южной территории. "Таким место на севере" - подумал я тогда.
Пить, есть и греться. Пить, пить, а потом греться, ну а только в третью очередь - есть. Я обернулся и стал ориентироваться в пространстве. Где я? Что делать? Что будет дальше? На горизонте я заметил: начинало вставать солнце. Это был хороший знак: поднимется солнце, будет не так холодно. Осмотрел толпу: каждый смотрел друг на друга, у каждого в глазах был только страх, каждый чего-то ждал. Толпа начала расходится в поисках того, чем можно было бы прикрыться. Больше всего замерзли ноги, поэтому я первым делом начал укутывать их всякой травой, листьями, а затем уже и всё остальное. Ещё каких-то несколько часов назад моим ногам было комфортно в кроссовках, а теперь что? На босую ногу накрутил листьев - и на том радость. Кто-то попытался успокоить и подбодрить остальных, сказав, что могло быть и хуже. Мы тут все равные, все одного возраста, и вид преступления у нас относится к первому типу, отсюда и территория такая. Он предложил представить каждому, что было бы, если бы без разбора всех изолировали на одну территорию. Соглашусь, он был прав, было бы ужасно оказаться тут голым в толпе разных изо, разных не только по возрасту, но и по виду содеянного преступления. Действительно, я посмотрел на толпу и увидел кучу несостоявшихся самоубийц. "Остров самоубийц", - подметил я тогда мысленно: "Какое изящное название для какого-нибудь фильма". Со стороны это смотрится совсем иначе, нежели внутри. Неужели я также нелеп и жалок, как все эти отморозки, что хотели убить себя? Неужели я такой же, как они? Я начал искать какие-нибудь отличающие меня от них признаки, но не смог. Затем я снова попытался, ещё тщательнеё, и тут уже не могло не получиться. Если мне надо "уговорить себя", проблем с этим возникнуть не должно, вот только называется это - самообман. Если смотреть реально и трезво, то на южной территории "двадцать" первого типа находятся только лишь двадцатилетние парни, изолированные по одному и тому же виду преступления - попытка суицида, так называемый первый тип. Это вид преступления, при котором человек наносит вред сам себе. Не сразу, но я признал тот факт, что я такой же, как все. Возможно, отличаюсь чем-то, но это - незначительная мелочь.
Страх перед неизвестностью витал в воздухе, но все же мне было чуть легче от осознания того, что всем одинаково страшно. Если бы вокруг меня стояли взрослые, я бы не смог смотреть им в глаза от страха. А тут, глядя на любого изо, я видел себя. Как же все четко продумано. Наверное, оценить тяжесть содеянного нельзя иначе. Хотелось тепла, я так замерз, зубы стучали! Начал мечтать о том, что сейчас найдётся тот, кто умеет разжигать огонь. Ну откуда такому взяться? Умею ли я разжигать костёр? Конечно же нет. Так почему кто-то должен уметь? Тут, все как один близнецы-суицидники. Последняя фраза меня очень забавляла. Иногда я даже посмеивался. Только произнесу про себя: "Шайка самоубийц", - так и ржать хочется. Должен отметить ещё одну вещь - юмор в такой ситуации незаменим! Как же можно вообще жить без него? Я не знаю. Я стал смеяться не только над окружающими, но и над собой. Когда я так делал? Не помню. Возможно, никогда. Как я раньше жил? Неужели есть люди, не понимающие или не знающие что такое юмор? Неужели есть люди, которые не могут посмеяться над хорошей шуткой? Я сочувствую им. Не могу сказать, откуда возник этот оптимизм, я не психолог, но, возможно, это все защитная реакция? Я стал смеяться, да ещё и не так, как раньше, а гораздо громче и задорнее. Не всегда так было, для меня это чувство возникло именно тут. Быть может, оно пришло тогда, когда ушло желание покончить с собой? Или оно вытеснило влечение к суициду? Мысль о самоубийстве отдалялась от меня тем дальше, чем больше я познавал окружающих. Если я и умру, то точно не так, как они. Может, экстремальные условия дают такие перемены? Ведь ни один из "шайки самоубийц" не пытался тут довести начатое дело до конца. Почему? Может потому, что отсутствует катализатор, нет повода? Задал себе вопрос: "Что я делал на крыше?" Ответить не смог. Интересно, тут нет её, тут нет отца, тут нет ничего, что напоминало бы мне о смерти мамы; тут нет обязанностей, есть свобода. Может, поэтому мне всё интересно? Мне стал интересен мир, мне стал интересен я, мне стало интересно жить. Почему? Покойного дядю за его поступок я уже не уважал, а скорее наоборот. Если бы он увидел толпу таких же, как он, он бы понял, что он - не один такой. Он, думаю, побывав на какой-нибудь территории "тридцать семь" первого типа, также изменил бы своё мнение. Думаю, шнуры остались бы не тронутыми. Если бы он почувствовал себя таким же, как все, разве был бы он лишним? Там не было того, кто будет осуждать, унижать, оскорблять, там только те, кто осуждают, унижают и оскорбляют только себя. Я как-то задумался и представил "тридцать третью" северную территорию последнего типа. Я не знаю, какой тип самый тяжкий. В общем, толпа агрессивно настроенных убийц. Или когда все изо - воры или лжецы? Я к тому, что, каждый, попав на ту или иную территорию, будет страдать от таких же, как и он. То есть он сам и является наказанием для самого себя. Другими словами, вор будет с ворами, что из этого получится - нетрудно догадаться. Думаю, наказания лучше не придумаешь. А если ещё взять во внимание, что Общество к самому наказанию не имеет никакого отношения, то можно сказать, что более справедливой системы не найти. Наказывают себя сами изо, Общество лишь изолируется.
Седьмое. Послание.
Конечно, называя всех одинаковыми и такими, как все, я немного ошибался. Хоть мы и одногодки и даже были все изолированы за одно и то же преступление, мы не являлись одинаковыми. Мы невообразимо разные. Глядя на любого, я в общих чертах видел себя, но если присмотреться, то сразу открывались совершенно незнакомые и новые стороны человека. У нас были общие взгляды, мы даже разговаривали одинаково и на одни и те же темы, шутили, плакали, боялись, но каждый по-своему. И действительно, как можно узнать или понять, что чувствует тот или иной человек? Никак. Абсолютно никак. Это невозможно. В общих чертах, на основании его слов или описания состояния мы можем предположить, что он чувствует, но это будет, опять же, только сугубо индивидуально. Как понять боится ли человек сильнее меня? Можно опросить, и тогда, глядя на результат, опять же, можно предположить. Ну, а если, например, я не могу красиво описать то, что чувствую, получается, что всё, что я буду описывать, будет блекнуть перед чувствами писателя или поэта. Нет, это всё абстрактно и обобщенно. Мы все отдельно, каждый, настолько индивидуальны, что нет на свете абсолютно одинаковых людей, как и нет одинаковых чувств, которые они испытывают. Вот даже сейчас, когда я пишу эти слова, я чувствую совсем не то, что будет чувствовать читатель. Мы различны - и в этом наша прелесть. Мы неодинаковы - и в этом наше преимущество. Мы потому и развиваемся, что мы - разные. Наша различность - это наш прогресс. Хоть мы и одинаковые, на первый взгляд, но каждый из нас имеет свое личное детство, свою личную маму, свой личный опыт. Каждый из нас имеет опыт побед и поражений, и в этом - наша красота.
Я, двадцатилетний глупыш, чувствуя свою особую значимость, особое место в этом мире, хотел доказать всем что-то. Что именно я хотел сказать стоя на крыше? Я хотел достучаться до каждого. Также это был отчаянный выход, я хотел облегчения. Я не хотел больше мучить себя. Получается парадокс, ведь я, чтобы больше не мучиться, то есть не испытывать на себе какие-то неприятные условия жизни, хотел прекратить мучения убив себя! Как так? Так работает инстинкт самосохранения? Он срабатывает в тот момент, когда мне плохо, и я хочу это прекратить любыми способами, вплоть до суицида? С другой стороны, самоубийство не может состояться, ведь инстинкт не должен дать это сделать. Непонятно. Но однозначно фактом является то, что попытка самоубийства - это не что иное, как проявление инстинкта самосохранения, и это нельзя отрицать. Раньше о самоубийстве я как-то боялся думать, старался отвлекаться, всячески прогонял то, что я стоял на краю крыши. Но тут, среди таких же, как и я, точно таких же стоявших, а, возможно, и висевших, я стал по-другому относиться к случившемуся. Я совершенно спокойно могу рассказать любому, что я был на краю крыши, что я готов был шагнуть. Да, это было; да, я ошибался. Я полностью это осознаю и не скрываю. Теперь я не боюсь этого, я перешагнул себя, и в этом мне помогли все эти никчёмные двадцатилетние подростки. А я, как и они, сам что ни на есть никчемный. Раньше я чувствовал свою особую важность и ценность, теперь же, глядя на себя, я вынужден признать, что я - никто без других людей. Кто я двадцатилетний без девятнадцатилетнего? Или без двадцатиоднолетнего? Кто я вообще? Я даже не могу как следует о себе позаботиться, всего лишь о себе. Я не могу разжечь огонь и приготовить еду. Я жалок и беспомощен.
Наверное, я не буду развивать тему голода и не буду говорить об усиливающийся час за часом одержимости кушать цивилизованную пищу. Соль. Слюнки текли только от одних мыслей о щепотке соли у себя во рту. Об этом написано немало. Добавлю только про мечту, которая согревала мне сердце каждую ночь уже через неделю изоляции. Закрыв глаза, я мечтал о чашке сладкого кофе "три в одном" и, в придачу, о булочке с маслом. Что интересно, слой этого масла должен был быть не меньше сантиметра толщиной! Как же мне хотелось масла, простого, сливочного, вкусного, неземного масла. Я согласился бы ложкой есть его, если бы дали. Но тут, в изоляции, ни масла, ни сахара, ни даже соли. Оказывается, такие незначительные на первый взгляд вещи имеют огромное значение; и каких трудов стоит добыть то же самое масло! Как можно было этого не замечать? Я пообещал себе: если снова вернусь, то каждое утро буду вкушать масло с булочкой, запивая сладким кофе с молоком.
"Человек ко всему привыкает", - так гласит народная мудрость, и она не ошибается. К несолёной пище мы сразу же привыкли. Кстати, некоторые ещё неделю страдали от поноса, а некоторые валялись в ознобах, видимо, из-за фруктов. Костёр разжечь мы так и не смогли, все руки покрылись мозолями, но это не помогло. Чем больше мозолей на руках, тем меньше шансов на успех. Когда светило солнце, было очень тепло, даже жарко. В такие минуты необходимость в огне отпадала, но по ночам было очень холодно. Без огня ужасно плохо, и если бы не путники, то вряд ли бы он у нас появился. Они вышли из леса. Конечно, каждый из нас понимал, что кроме нас тут есть ещё изо, но все же страх присутствовал. Шесть силуэтов медленно приближались к нам. Ещё ближе - и я рассмотрел их: они были окутаны в шкуры, со спин свисали кожаные самодельные рюкзаки, и у всех в руках были копья с заострёнными каменными наконечниками. Они были похожи на тех, кто изображен в учебниках. На первобытных людей. Вот кем является любой человек без Общества, чем-то похожим на зверя, на животное. Но даже они, со своими котомками за плечами, заточенными копьями, длинными волосами, были куда более цивилизованными, чем мы.
Остановились они в нескольких десятках метров от нас и, покопавшись немного, совершили невозможное. Долгожданный дым начал подниматься прямо в небо. Мы начали громко кричать и потихоньку пошли навстречу к незнакомцам, а точнее, к огню, и наличие у них оружия меня лично не остановило. Я всё время проговаривал одни и те же слова: "Они такие же, как мы". Я был уверен в безопасности. Мы всей толпой ринулись к ним, они же, наоборот, пошли в ту сторону, откуда пришли. Радости не было предела! Такая мелочь, как костер, сделала нас самыми счастливыми. Как же это важно! Тепло заставляло сердце биться, и надежда на будущее расцветала в новых оттенках. Возле костра лежала развернутая высушенная шкура внутренней стороной наружу, на которой были написаны слова: "Те, кто был до вас, подумали о вас. Так и вы, будучи здесь, подумайте о тех, кто будет после. Безответственное обращение с огнём, варварство, браконьерство, убийство - недопустимы. Для возвращения вам нужно следовать за нами". После того, как все ознакомились с посланием, началось обсуждение. Мнения разделились, большинству не хотелось куда-то идти, но, по всей видимости, другого выхода не было. Потушив чудом обретенный огонь, мы двинулись вслед за путниками, которые уже давно скрылись в зелёном лесу. Перед тем, как зайти в лес я обернулся и попытался как-то зафиксировать местоположение. Увидев безлюдный пустырь, где совсем недавно мы находились, я понял, что ушли все - никто не остался. "Вот вам и свобода", - отметил я про себя. Действительно, каждый из нас свободен, но почему-то держится толпы. Нам дали свободу, а мы стремимся к обязательствам и ограничениям.
Сразу же, как только мы зашли в чащу леса, наткнулись на ещё одно послание. На этот раз текст был нацарапан на огромном камне, что рос из-под земли: "Те, кто был до вас, подумали о вас. Так и вы, будучи здесь, подумайте о тех, кто будет после. Бойтесь красных браслетов". Красные браслеты? Что это такое? Последнее предложение никак не вылетало у меня из головы. Оно подтвердило одно из моих опасений: значит, тут, всё-таки, есть то, чего нам следует бояться. Красные браслеты. Зелёный браслет знаю, такой мне надели сразу же, как только сняли наручники. Мы вышли на поляну, где нас ожидали наши незнакомцы. Посреди поляны горел большой костёр, а путники стояли позади. Все кинулись греться, и я в том числе. Снова это неземное чувство - тепло! Что нужно человеку для счастья? Тепло и еда, остальное неважно. Вся толпа гудела, шепталась, стонала вокруг огня. Наконец один из незнакомцев поднял руку и сделал пару шагов в нашу сторону. "Тихо!" - пронеслось волной по всей толпе, и тишина открыла свои двери для слов путника: "Там, дальше, вас ждёт "Последняя пристань" - путь к вашему обязательству!". Показав рукой в сторону, где стояли остальные незнакомцы, он продолжил: "Но перед тем как вы пойдете дальше, навстречу своему возвращению, вы должны уяснить одно правило - красные браслеты! Остерегайтесь их, ни в коем случае не дотрагивайтесь до носителя такого браслета. Любой из вас, кто дотронется до меня, умрёт", - сказав это, он вытянул руку, и мы увидели на его руке браслет, светившийся красным светом: "Они так настроены, чтобы исключить агрессию. Каждый из вас, кто попытается вернуться в Общество, получит себе точно такой же. Не забывайте держаться подальше от нас", - остальные пятеро также продемонстрировали свои браслеты с красными лампочками. "Однажды мы были на вашем месте, точно также мы надеялись, но взамен мы получили это", - он снова покрутил в воздухе красный браслет: "А другого выхода нет: либо браслет, либо свобода. У вас есть возможность решить, прямо здесь и сейчас, что будет дальше. Если вы хотите свободы, то вам следует вернуться, если вы желаете возвращения в Общество, то красный браслет неизбежен для вас. Если соблюдать простые правила, то ничего опасного не произойдёт. Здесь принято при встрече оголять левую руку по локоть, тем самым, показывая наличие или отсутствие браслета. Каждому, кого вы встретите, вы обязаны показать свободную от браслета руку, а он, в свою очередь, должен предупредить вас о смертельном браслете".
Вот так я узнал тогда про тех, кто был до нас, про тех, кто пытался вернуться снова в Общество, про тех, кто согласился и получил тот самый красный браслет. Браслет, как нам сказали, мгновенно реагирует на прикосновение любого другого живого существа путём выделения энергии электрошока. Для того, кто дотронется до тела или самого браслета это означало неминуемую смерть, в редких случаях - иначе. Для самого носителя это всего лишь привычный терпимый удар током, смертельный лишь в том случае, если красный браслет дотронется до красного браслета. Это уже, понятно, сулит смерть обоим. Для чего же все это? Зачем соглашаться на такой риск? Сколько же вопросов рождалось у меня в голове. Десятки, сотни вопросов. Зачем? Зачем всё это? С самого начала изоляции, я противился замыслу Общества. Я не понимал, как изолирование может помочь. Но, как оказалось, лучшего и эффективного сценария нет, и не может быть. Зачем мне красный браслет? Что он мне даст? Что заберёт?
"Последняя пристань" - это лагерь, расположенный у противоположенной стороны острова. Мы шли за незнакомцами, пересекли лес, небольшую гору; и затем нам открылась удивительная картина: огромное поле, усеянное шалашами. Везде то и дело работают изо, вокруг дым от различных костров. Я был в восхищении от возможностей таких, как я. Оказывается, двадцатилетний человек может многое, но, думая так, я ошибался, потому что всем, что тут было, мы были обязаны тем, кто был до нас. До двадцатилетних, тут, на острове начинали четырнадцатилетние, те самые, которые изолируются вместе со своими родителями. Вот, благодаря чьим-то родителям, тут есть Последняя пристань, стада, поля и общество, своё маленькое молодое общество. Когда мы шли, нам попадались много изо, и каждый, непременно, поднимая руку вверх, показывал красный браслет. Приветствие у них такое, приветствие-предупреждение. Увидев бесчисленное количество самодельных шалашей, которое было не сосчитать, ко мне в голову закралась мысль, что отсюда нет выхода.
Войдя в лагерь, первым делом мы заметили большое подобие кладбища, сотни кучек и торчащие столбики. Тысячи, а может быть, и сотни тысяч тех, кто остался тут навсегда! Кто они? Ведь они - люди, ведь они - дети, ведь они - братья! Безграничное кладбище не впечатлило меня так, как сам человеческий труп, что волокли за ноги двое вдоль кладбища. Я, как и, думаю, все, пытался найти на теле признаки насильственной смерти, но, к счастью, не нашел. Одно можно было сказать с уверенностью: он умер либо от болезни, либо от браслета. Его доволокли до глубокой ямы и сбросили туда без промедлений, туда, где, как мне показалось, уже лежал не один труп. Стая мух, которая вспорхнула от падающего трупа, лишь подтвердила мои догадки. Мы потом узнали, что ямы роют глубокие, для десятков тел. Как же страшно, когда смерть бродит где-то рядом, где лежат мертвые тела, таких, как ты. Страх парализовал моё сознание, ведь никто из нас не застрахован от этой ямы. Мысль о том, что следующим будут волочить одного из нас, вызвала тошноту. А если это буду я? А если и меня бросят в братскую могилу? Что тогда останется от меня? Ничего. Только эта противная, трупная вонь, что доносится из этой глубокой бездны. Я не хочу так. Никто не хочет умирать. Если я и умру, то хочется сделать так, чтобы моя жизнь, память обо мне, мои поступки перебивали этот страшный, жуткий запах трупа.