Можгинский Юрий Борисович : другие произведения.

Приключение в райцентре

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Путешествие, которое русский интеллигент совершает в маленький городок, позволяет исследовать чего-то такое, что, возможно, не существует.

   Приключение в райцентре
  
  Однажды вечером я приехал в N. Поселился в гостинице, в самом центре города. Бросив вещи на кровать, подошел к столику и выпил стакан воды из графина. Потом отправился на прогулку. Пройдя несколько шагов по коридору, я оказался в холле. За окошком своей комнаты сидела консъержка. Я передал ей ключ от номера и сказал, что вернусь к ночи.
  Был час, когда в городе N. сиреневело. Рядом с комнаткой консъержки стояло большое зеркало. Оно вбирало в себя все пространство холла: журнальный столик, диван, задрапированный старой материей, две колонны с примитивными лепнинами у потолка; наконец, окно с противоположной стороны холла. Окно выхватывало часть пространства заднего двора гостиницы. Получалось, я смотрел в зеркало и разглядывал пространство за тем окном: старый конский каштан с иссиня черным стволом, стрелу подъемного крана и запряженную лошадью телегу. Это телега возницы, молочника, который ушел, вероятно, по делам в город.
  Я стал фантазировать. Внутренним оком представил, что молоко привозят по утрам из деревни. Его можно купить у возницы, заплатив ему по двадцати рублей за поллитровую банку. В моем воображении пронесся разговор с консъержкой. Я спросил ее, продают ли здесь молоко. Она сказала, что по утрам его можно купить у возницы. Тот рано утром приезжает из деревни, где набирает молоко у деревенских жителей. По пути на молочный комбинат города N мужик останавливается у ворот гостиницы, и продает свежее молоко. На обратном пути селянин оставляет свою телегу на заднем дворе гостиницы, сам идет в магазин за покупками, но на ночь не остается, а затемно уезжает в деревню.
  И вот тут я впервые почувствовал странность момента. Со мной происходило что-то особенное. Я все это себе представил в своем воображении! Я предугадал этого мужика, возницу с молоком, мой расспрос хозяйки гостиницы, ее ответ. Стоп, восстановим все события. Итак, я вышел из номера, глянул в зеркало холла, в котором отражались предметы и заднее окно: в том окне виднелась телега. И я сразу представил всю картину. Все произошло сначала только в своем воображении. Потом я решил заговорить с консъержкой уже в реальности. Я подошел к хозяйке и спросил ее:
  - Можно ли у вас купить парного молока?
  - Кажется, да, - ответила она, вешая на гвоздик ключ от моего номера. - У ворот гостиницы по утрам останавливается мужик из деревни. Он отвозит на комбинат молоко. Если захотите, он продаст вам поллитра.
  Вот, оказывается, в чем состояла вся странность! Получается, я угадал реальность. Я заранее все видел, хотя ничего еще не знал. Я вообразил то, чего еще не произошло, но что уже существовало.
  Сознание шло впереди реальности.
  Я ухватил, поймал уже свершившееся событие. Теперь я могу подойти к вознице, купить у него молока и вкусить его. Но так же легко я мог пропустить эту реальность, она ушла бы вперед, не дождавшись меня. Мне вдруг, на короткий миг, стало нестерпимо грустно. Вероятно за всю жизнь, в моем сознании или ниже его, в подсознании, крошечными молниями бенгальских огней пронеслись события, чувства, лица, которые я не успел поймать, которые прошли мимо.
  Я вспомнил, как в детстве испытал нечто подобное. Я влюбился в свою одноклассницу Т. Только-только начинал я в то время ощущать смутные сигналы с чувственных рецепторов. Эти рецепторы, маленькие веточки, от которых шли длинные проводки в спинной мозг, ждали нежных прикосновений. Они готовились к сладостному раздражению, но я еще не понимал к какому именно. И в момент подросткового созревания, перехода, в моем сумеречном сознании проносились всякие мысли и образы. Я бегал в привокзальный лесок и долго бродил там. Я глядел на природу и думал, что мне нужно созерцать деревья. Потом я читал учебники по физике, и мне казалось, что я проникаю в тайны мироздания, ибо 'фюзис' означает - природа. Вся эта мешанина впечатлений, подпитываемая энергией созревания половых рецепторов, создавала свой необъятный мир. После, когда созревание завершилось, и все помыслы сузились до полового акта, тот мир с лесом и физикой исчез за ненадобностью. Все стало проще, яснее. Все желания, все страсти сосредоточились на достижении оргазма путем генитальных фрикций. Исчезло, отдалилось все смутное, обширное, неоформленное - великое 'нечто' природы.
  Только спустя много лет, пройдя многие наслаждения, я понял, что потерял главное: несбывшееся, неоформленное, незавершенное, смутное. То, что является, по мысли Хайдеггера, окном в природу, в человека, в космос. Тот огромный космос, в который мы погружены, который открывается нам в минуты смятений и кризисов, в минуты, когда мы смотрим на природу, на простые вещи - таз, кувшин, дрожащие мокрые листья, розовые огни машин, крапинки дождя на пустых скамейках. Когда нам вроде ничего не хочется и хочется одновременно всего. Когда мы ничего не знаем умом и внутренним своим чувством знаем обо всем.
  Итак, в период неоформленных страстей юности я влюбился. Мне нравились лицо, губы, глаза, голос моей избранницы. Какая-то энергия зарождалась во мне, я бегал в свой лес, читал свои книги, все ускорялось, все вокруг приходило в движение. Ветер мировой души врывался в мой внутренний мир, как открывает форточку грозовой порыв. Я говорил Т. ничего не значащие слова, пару раз проводил до дома. Все вертелось, кружилось. Как-то раз я оказался на шестнадцатилетии Т. Там были ее родители. Она была нарядна, все дарили ей подарки. Потом сели за стол. Само собой получилось, что меня приняли за ее парня, так сказать. Родители девушки общались со мной очень вежливо. Потом мы выпили какой-то дряни, местного 'солнцедара', стали танцевать. Мы оказались с Т. в отдельной комнате. Рецепторы напряглись, дошли до предела электрического возбуждения и, вспыхнув в коротком замыкании, расслабились. И, черт возьми, мне стало грустно! Так грустно, что я даже испугался. А ведь эта грусть была сигналом ускользающего космоса, уходящего мира. Того 'нечто', которое всегда 'вне тела'. Туда можно заглянуть, даже, наверное, зайти, но я побоялся. Скорее, просто не знал, что туда есть ход. Мне хотелось быстрее стать взрослым, поскорее испытать приятный оргазм, избавиться от смутной неудовлетворенности. Ступив на путь прямого удовольствия, я уходил от тайного мира, в котором все только еще впереди, еще все возможно. Такой же, как все, серый, обычный человек, подавшийся мирским страстям!
  Ускользающая реальность. Нашему сознанию остается только догнать ее. Но чтобы этого достичь, надо отрешиться от быта, погрузиться в мир своих грез, довериться собственному подсознанию. И оно поведет тебя. Оно никогда не ошибается, сказал Фрейд. А если ловить синицу быта, то ускользающее событие окажется далеко от нас, мы его не узнаем. Я мог бы оставить себе лазейку в огромный космос. Впрочем, что можно требовать от подростка?
  Я все еще стоял в холле гостиницы. Уже поговорив с хозяйкой о молоке, я вновь вернулся на два шага правее, к зеркалу. В нем все предметы отражались, как и несколько минут назад: столик, диван, колонны, окно... В окне, телега и лошадь. Может, все проще? Если взять физиологию, то все выстраивается куда как логично. Итак, мое подсознание изнывало от жажды, я подал ему рефлекторный сигнал. Рецепторы моего желудка телеграфировали в мозг. Уловив этот сигнал, мое подсознание выдало наверх картину холодного свежего молока. Далее, уже сознание, мое, так сказать, рацио, выстроило цепочку: деревня, парное молоко, мужик, который возит его на комбинат, консъержка, которая сообщает мне обо всем этом. Отлично. Никакого мистикал инсидент! Сознание ревнует нас к подсознанию. Не желает упускать своего первенства. Не помню, сколько я так стоял перед зеркалом, но, вероятно, долго. Консъержка подошла ко мне и спросила, все ли со мной в порядке.
  - Вы так долго тут стоите...
  - А что случилось?
  - Вы сможете идти?
  - Да. Все в порядке.
  - У вас был такой отрешенный взгляд.
  - То есть?
  - Я подумала, может у вас голова болит. Вот, хорошие таблетки, - сказала она, протягивая облатку.
  - О, замечательный анальгетик! Сейчас такого уже и не выпускают! Откуда это у вас?
  - Э. мало ли...
  
  Наконец, я вышел из своей гостиницы. Был конец апреля. Я спустился к реке. Она сильно поднялась, течение было ощутимым, мощным. Я взошел на мост. Река так близко проплывала внизу, что дети, присев на корточки, а кто и просто распластавшись на мостовом асфальте, могли опустить в нее руки. Они с удовольствием умывались речной водой.
  Я прошелся по мосту до другого берега. Оттуда поглядел на город, возвышавшийся над рекой. Виднелись несколько заводских труб, огромная стена комбината, улочки бревенчатых изб, несколько пятиэтажек. Потом опять перешел мост.
  Набережная вела к церкви. Собственно, это была не набережная, а улица одноэтажных домов. Через два квартала от моста стояла церковь, окруженная деревянным забором. У ворот толпились старушки, ожидая милостыни.
  Как-то в детстве, темным холодным вечером мы с приятелем оказались у ворот этой церкви, единственной в городе. Этот уголок пространства притягивал нас, здесь жила какая-то тайна. Отправление религиозного культа, понятие молельного дома - все это было недоступно для нас, исправных воспитанников советской школы. Но мы знали и тогда, что нам говорят неправду. Мы знали, что учительница химии, которая, как положено, клеймила бога, сама ходила в церковь к причастию, а на пасху - освящать куличи. Посетить церковь в то время считалось если не крамолой, то поступком, почти диссидентским. Именно поэтому, в силу своей запретности молельное здание притягивало нас. Мы решились пойти туда поздним вечером. Было темно. Мы молча шли по улице вдоль реки, полные решимости и страха. Чем ближе была церковь, тем сильнее разгоралось чувство тайны. Мне казалось, что должно произойти нечто очень серьезное. Во всяком случае, я ожидал некоего изменения привычного хода жизни, стоит мне только переступить порог церкви.
  Наконец, мы оказались возле калитки. Рядом никого не было. Дверь была открыта, и мы вошли в церковный двор. Налево от калитки были ворота храма, справа стоял домик для служителей и хозблок. Мы обошли церковь с другого края и оказались на церковном погосте. На одном из немногочисленных могильных крестов, в лунном свете блестела табличка: 'Полонский Кузьма Саввич, поэт'. И годы жизни: '1883-1923'. Это было странно. То есть, конечно, не было ничего странного в том, что здесь похоронен некто Полонский, пусть даже поэт. Но я сразу почувствовал нечто особенное, какую-то тайну. Почему я не знал ничего о нем? Почему нам ничего не сказали об этом человеке в школе? И не только в школе: во всем городе я ни разу не слышал о Полонском.
  Сейчас, много лет спустя, я опять стою у нашей церкви. У той самой калитки, за которой открывалась моя детская тайна. Вдруг меня охватила волна стыда. С высоты прожитых лет, неся на себе тяжкий груз познания, я совсем по-другому принимаю детское чувство тайны. Тогда было много тайн, и все они объединялись, скреплялись в один душистый букет запретного, нового, куда почему-то нас не хотели пускать. Вернее, боялись пускать. Все понимали, что рано или поздно мы зайдем в эту 'калитку', но нас остерегались оставлять одних, наедине с тайной. Бдительность взрослых дарила нам самый лучший миг жизни - миг еще неосуществленного, предстоящего, пока тайного желания. Нас ожидало 'нечто', еще не сбывшееся, еще возможное.
  Отчего же возник теперь этот стыд? Да, я вспомнил. Я сопоставил чувство щемящей, тайны, тусклого огня желания, разливавшегося по разным веткам моих детских влечений. Этот страстный огонь не жег, а сладко, мучительно томил, распаривал все косточки моего тела и клеточки моей мозговой коры. Разные желания вызывали одну и ту же сладкую болезнь. Поднятая ветром юбка, открывшая на миг геометрию белых ног, сравнялась с ночным ветром церковного погоста. Впрочем, формальное чувство стыда - ничто в сравнении с переживанием тайны, запретного желания. Не говоря уже о том, что стыд не в силах сдержать ни одно влечение.
  Уже совсем стемнело. Пора было возвращаться. В толпе прихожан я заметил старика. Его выводили из ворот церкви две женщины. Они дотащили старика до машины и усадили на заднее сиденье. По дороге в гостиницу я вспоминал этого старика; его жутковатая фигура сопровождала меня. И не напрасно! На следующий день я узнал, кто он.
  Вообще-то я приехал в город N., чтобы разыскать кого-нибудь из своих друзей и знакомых по школе. Прошло уже тридцать лет, как я окончил ее в этом населенном пункте. Целая эпоха. У меня не осталось корней в этом городе, не было здесь родных. Ничто не связывало меня с этим райцентром, кроме памяти.
  Утром я отправился на поиски. На знакомых улицах я погружался в нирвану. Возникало затруднение вдоха, легкий страх, тепло в груди, пошатывание и почти незаметное головокружение. Особенно явственно нирвана охватила меня на подходе к старой школе, в которой я когда-то учился. Я шел к ней мимо старого клуба мелькомбината. Дворики деревянных домов, стадион, рельсы, проложенные от мучного склада к станции, как магниты тянули из памяти неизбывные картины прошлого. Порой они были так сильны, что я едва удерживался на ногах. Меня словно поднимал какой-то вселенский ветер и, подержав немного в воздухе, отпускал.
  Уборщица и библиотекарша сказали мне, что жив учитель физики Устинсков. Они сказали его адрес, и я пошел навестить его. Я купил банку ананасов, мясное и рыбное филе, пакет картошки, хлеб. Из прихожей послышалось шарканье ног и скрипучий голос. Он спрашивал, кто пришел.
  - Ваш ученик.
  - Кто вы?
  Я назвал свою фамилию.
  - Я тебя помню, - сказал Устинсков и открыл дверь.
  Передо мной предстал тот самый вчерашний старик, которого давеча вели от церкви к машине две женщины. Это был наш физик. Вот кого я видел вчера у церкви! Тридцать прошедших лет изменили его до неузнаваемости, но какие-то черточки лица остались. Он, конечно, запомнился мне со школьных времен. Он поразил меня на первом же уроке физики, сказав, что весь окружающий мир - воздух, вода, дерево, человек - состоит из невидимых частичек. Древние философы угадали это, благодаря чему изначально философия и физика были связаны самым тесным образом. Он заявил нам: 'я экстраполирую на вас знание физики'. Этот предмет внушал мне страх. Я боялся, что не смогу освоить его. Благодаря Устинскову, я смело изучал физику. Он ввел меня в мир науки о природе твердой и доброй рукой наставника.
  Я обрадовался тому, что Устинсков помнит меня, хотя через его руки прошли сотни учеников.
  Он сказал:
  - Я не приглашаю никого к себе. Я очень болен, у меня беспорядок.
  - Ничего, я оставлю вам продукты.
  - У меня умерла жена. Я завещал квартиру моим ученикам. Они теперь мне помогают.
  - Благодаря знанию вашего предмета, я поступил в институт. Я оставлю вам сумку с продуктами и пойду.
  - Желаю удачи.
  - Спасибо. Я уверен, вам станет лучше, и я смогу еще навестить вас...
  ...Вечером я зашел к Т. К той девушке, которую когда-то любил. Я помнил ее дом. Она сразу же узнала меня, как только открыла дверь. Мы сели напротив друг друга в комнате и стали рассматривать старые фотографии. В ее альбоме было несколько снимков, которые я сам когда-то печатал. Мы снимали друг друга в каком-то походе, ранней весной, когда в поле еще белел снег. Т. усадила меня ужинать.
   - Это хорошо, - сказал я с благодарностью. - Гораздо приятнее, чем ужинать в ресторане.
   - Сколько у тебя детей? - спросила Т.
   - Двое.
  Я рассказал ей, что недавно защитил диссертацию. Т. сказала, что работает социологом.
   - Дети учатся? - спросила она.
   - Да.
  Пришла ее мама. Она тоже узнала меня.
  Мать Т. вспомнила:
   - Ты был умным мальчиком...
   - Мама, он доктор наук!
   - Я и не сомневалась. А где ты остановился?
   - У меня ведь никого нет здесь, в N.
   - Ты можешь ночевать у меня, - сказала Т.
   - Конечно, - подхватила ее мать.
  Я поспешил успокоить их обоих:
   - Дело в том, что я уже остановился в гостинице.
   - Переезжай сюда, - настаивала Т.
   - Нет, я всего на несколько дней. Ни к чему затевать этот переезд.
  Мы посидели еще немного, обменялись номерами своих телефонов.
   - Пойду в гостиницу.
   - Приходи завтра.
   - Ну, если успею...
  Доехал до гостиницы на тачке. В холле никого не было. Я опять остановился у зеркала - виновника моих недавних экзистенциальных переживаний. В нем отражались те же, старые предметы: диван, кресла, журнальный столик, окно противоположной стороны. Я пытался разглядеть стрелу крана и телегу во дворе, но было темно. Возница, наверное, уже уехал. Я глядел в темное окно. У этого окна неожиданно появилась фигура. Она отдалилась от него и направилась ко мне. Собственно, это была даже не фигура, не человеческое тело, а скорее, движущееся очертание, словно бы вырезанное из фанеры. Я не успел разглядеть лица, одежды. Фигура произнесла в мою сторону слова: 'Я помогу тебе'. И тут же исчезла, как растаяла, словно ее и не было. Я обернулся: никого. Я медленно присел к журнальному столику. Потом подошел к окну. И опять никого не было.
  Вернулась консъержка. Ей, поди, было уже за сорок. Она молча прошла мимо меня в свою каморку и села за столик. Открыла журнал и стала внимательно читать его.
   - Простите, - сказал я. - Мне нужен ключ от моего номера.
  Она несколько мгновений не отвечала, будто выдерживала марку. Потом взглянула мне прямо в глаза, достала, не глядя, ключи с гвоздика и подала их. В эти секунды я успел разглядеть ее и составить самое обще впечатление об этой даме. Что поделать, во мне сидит выработанная годами способность к быстрой оценке человека. Итак, она была женщиной за сорок лет. Это своего рода переходный возраст, только обратный юности. Если в период кровожадно-юных дней человек открывает наружу все свои прелести, то после сорока лет прекрасные черты уменьшаются, тускнеют, чтобы к старости исчезнуть насовсем. Словом, у этой дамы еще видны были все прелести ее пола. Ноги были довольно полными, грудь ее вздымалась, но я понимал, что полнота груди, в отличие от полноты ног, могла быть обманчивой конструкцией лифчика. Что еще можно было заметить? Пожалуй, все. Да, еще лицо. Пухлые щеки, не тонкие и еще не сухие губы... Одной ногой она стояла в прежней красоте, другой - уходила в необратимую старость.
  Я лег в кровать и долго ворочался в попытке заснуть. Вдруг скрипнула дверь, и в комнату кто-то вошел. Я почувствовал дуновение воздуха. Шагов было не слыхать, только легкий скрип медленно захлопывающейся двери. Так продолжалось несколько секунд. В эти секунды я вспомнил про видение картонного человека в холле. Мое тело опустилось в какой-то ледяной поток. А дверь продолжала тихо скрипеть... Эта комедия стала мне надоедать. Я резко приподнялся, нащупал в темноте чье-то тело и повалил к себе. Это должно быть, консъержка. Жарким шепотом она сказала:
   - Пожалуйста, сделай это.
  Страх быстро прошел, живое тепло вызвало у меня половой рефлекс, но я вспомнил:
   - У меня нет презерватива.
   - Зачем тебе эта резинка?
   - Это мое правило.
  Мои пальцы скользнули по гладкому, твердому лифчику. Хватит ли сил? Мочевой пузырь пуст и простата не ощущает его эротического давления.
   - Нет, я не могу без гандона.
   - Не бойся, я не заразна. Я пришла сюда, потому что мне опостылел муж.
   - У него не стоит?
   - Он мне до смерти надоел.
   - Ты хорошо подумала?
   - Мне скучно.
   - Не могу. Был бы гандон...
   - Сейчас все аптеки закрыты.
   - Значит, в другой раз.
   - Завтра?
   - Возможно.
  Она ушла, а я вспомнил Т. Это было еще до дня ее рождения, шестнадцатилетия, до того, как я нарушил ее девственную плеву. В тот раз мы оказались на школьном вечере. Я впервые надел свой новый костюм с золотистыми пуговицами и сильно смущался. Костюм казался мне претенциозным, сковывал меня. Т. сказала мне комплимент, отметив мою элегантность и красоту. Она пригласила меня на танец. Я немного успокоился, и мы пустились. Тогда я впервые почувствовал всю сладостную гибкость талии. Вернее, те токи, которые от нее исходили. То есть, от самой талии, и от всего существа Т. Тот безотчетный сладостный, теплый, не приторный и не обжигающий поток космической энергии. Чувство, которое бывает только раз в жизни! Только раз.
  Воспоминания погрузили меня в глубокий сон.
  Утром, продолжая поиски знакомых в городе N., я оказался в комнате 'паспортного стола'. Там, предъявив свой документ и вызвав тем самым доверие у начальника, я попросил найти мне адреса некоторых людей, бывших моих одноклассников. Получив на руки бумажку с названиями улиц и телефонами, я сразу пошел по первому адресу. Дверь мне открыл мужик с резкими чертами лица. Это был Виктор Некрасов. Повзрослевший мальчик, Вика Некрасов, с которым мы пережили и впитали в себя много детских впечатлений. Я поздоровался с ним и спросил, не тот ли он человек, с которым мы учились когда-то в школе и ходили однажды ночью в церковь. Он узнал меня. Мы прошли на кухню и сели за стол. Но пить водку не стали: Вика выходил в ночную смену. Бывший военный моряк, он теперь работал охранником в привокзальной пивной. Я попросил его рассказать о соучениках. Он достал альбом с фотографиями.
   - Между прочим, это Плеханов, - приятель выделил на общем фото класса лицо одного нашего приятеля, - он теперь крупный бизнесмен.
   - Где же он?
   - Здесь, в N. У него несколько заправочных станций.
   - Он, вероятно, успешен, богат?
   - Да. А вот это... Вадик Дронов. Он, как бы это сказать...
   - Пьет?
   - К сожалению. Мы как-то собирались, он чуть не набил Плеханову морду.
   - Но тут вмешалась охрана...
   - Нет, Вадик достаточно хилый.
   - А что с ним стало?
   - Он работает машинистом электровоза.
  Мы еще посидели. Перебрали несколько лиц с фотографий. В общем, ничего выдающегося ни с кем из нас не случилось. Мой приятель позвонил на работу своей жене, и мы договорились встретиться все вместе завтра.
  За обедом я вспомнил о вчерашнем происшествии. Собственно, это была цепь событий, которую, впрочем, смело можно назвать неким происшествием. Два главных события случились ночью. Приход консъержки был забавен, однако он совершенно не определяет всего моего впечатления от вчерашнего дня. Зато видение картонной тени человека доставляло мне до сих пор неизъяснимое волнение. Может быть, это была галлюцинация? Но любое болезненное видение должно быть непременно связано с усталостью мозга, чего я совсем не чувствовал. Какое-либо иное помешательство разума в форме бреда, навязчивых страхов тоже не охватывало меня. Стало быть, картонный человек мне не привиделся. Возможно, я просто исказил в своем восприятии чью-то реальную фигуру? Скажем, какой-то человек оказался в холле и быстро ушел. В связи с тусклым освещением холла я воспринял данный объект в странном, искаженном виде, в форме картонной, плоской, почти прозрачной фигуры. Может быть, так оно и было. И все же реалистическое обоснование странного видения не удовлетворяло моего возбужденного ума. Мысль о болезненном характере картонного видения не покидала меня. И все объяснения в пользу реализма меня не устраивали. Впереди ждал новый вечер с тусклым светом в холле: все может опять повториться! Вот тогда я узнаю всю истину! Будучи полностью готовым к принятию странного видения, я смогу раскусить его.
  Набережная реки была почти пуста. Мощное течение добавило размеренности в ход мыслей. Пускай я не знаю пока всей тайны своего видения, но ясно, что этому есть какое-то объяснение. То, что я видел, не связано с болезнью. Оно, скорее всего, не является и отражением реальности мира. Но это меня теперь не пугает. Я чувствовал, идя над быстрой весенней рекой, что смогу рано или поздно докопаться до истины, узнать природу картонного человека.
  Вечером я отдыхал в своем номере. Когда стемнело, я вышел в коридор своего этажа. Он был пуст. Тусклая лампа торшера освещала его слабым, каким-то пыльным, оранжевым светом, будто с обивки старых кресел поднялась мелкая пыль и повисла в воздухе. И все же есть во всем этом какая-то странность, думал я. Какая - то театральность, некая мизансцена разыгрываемого кем-то спектакля. Легкость и тепло разлилось по моим жилам. Вдруг я заметил дрожание воздуха, ритмическое движение всех его частиц: это, должно быть, приоткрылось окно. Но я почувствовал кроме этого, что за углом коридора, в холле, у окна кто-то стоит. Я пошел прямо туда. И, действительно, возле окна стоял человек. Он был одет в длинный пиджак, скорее напоминавший фрак. Его черные брюки, аккуратно выглаженные, нависали на тяжелые ботинки из толстой дорогой кожи. Отвороты пиджака почти соприкасались на груди его, оставляя узкую щель для галстука и белой рубашки. По сравнению со вчерашним посетителем, нынешний отличался большей объемностью. Это уже была не картонная фигура, а тело, наполненное субстанцией. Конечно, он не был окончательно схож с живым человеком, но стоял уже на полпути к нему. Его лицо, словно навстречу моему недоумению, выражало какую-то застывшую остроту или иронию.
  Человек сказал:
   - Иди и посмотри.
   - Куда?
   - На шестой этаж.
  Я жил на седьмом. Таким образом, пришелец предлагал мне спуститься ниже. Я глядел на него несколько секунд. Потом отошел назад и развернулся, став к окну спиной. Я глядел в зеркало. В зеркале стоял, отражаясь, тот же человек, в длинном пиджаке - фраке. На его лице по-прежнему была печать застывшей остроты. В какие-то секунды он исчез. Я тут же обернулся к окну: его не было.
  Вот, значит, какое испытание послано мне теперь! Как и всякий человек, я много раз переживал кризисные ситуации. И всегда мне казалось, что кризисы поднимали меня на новую ступень познания мира. Они содержали в себе несколько этапов, фазисов, которые отражали алгоритм природных явлений. Сначала была жуткая духота: когда возникало препятствие жизни, когда нечто вставало стеной на пути моих желаний. Неспособность моего ума схватить научную загадку, выучить теорему, чтобы успешно сдать экзамен; женщина, не принимавшая сигналов любви, - эти и подобные им вещи сравнимы с тяжелой духотой перед ливнем. Тяжкое, каменное нависание непреодолимого препятствия. Затем - сама гроза. Свежесть ветра, экологическое очищение природы, холодное спасительное отдохновение души. Потом снова возвращается тепло, оно пригревает, почти как прежде, но уже с долей пощады, не так мучительно и тяжело. Круг страданий замыкался, однако то, прежнее препятствие утрачивало стальную мощь. Жить становилось легче. Потом появлялись новые препятствия. Такой круговорот... Известно, что человек живет вовсе не для того, чтобы постоянно всему радоваться. С годами я научился легче переносить кризисы, понимая их неизбежность. Но то, что происходило в эти, последние дни, отличалось от прежних испытаний. Если раньше испытанию подвергалась моя воля, моя жизненная энергия, то теперь на кону - мое сознание, моя человеческая идентификация. Прежние стрессы били, порой, наотмашь, по мне самому: я испытывал боль, защищался, карабкался по жизни и побеждал. Но это всегда был я сам. Теперь же часть моей души пребывала в отдалении от меня. Когда где-то рядом злой хозяин бьет собаку или взбалмошная мать шлепает до слез маленького ребенка, ты мучительно переживаешь несправедливость мира, но самой-то боли все же не чувствуешь! Часть моей души стала той собакой или тем ребенком. Человек, появившийся в холле гостиницы, производил странное впечатление. Он внедрялся в мое сознание, расщепляя его. Нет в мире иной, более непоправимой смерти, чем смерть разума. Раньше я черпал силы для борьбы в самом себе, но если меня самого не станет, я погибну безвозвратно. Там, у меня в тылу, ничего не останется. Исчезнет то, ради чего можно бороться за жизнь.
  Я вернулся к себе в номер. Руки мои мелко дрожали, как у малолетнего воришки, укравшего в магазине конфеты. За что, за какие прегрешения послано мне это испытание? Зачем я вообще приехал в этот город? Что заставило меня решиться на такое путешествие не для слабонервных? Инфантильная привязанность к месту детского безмятежного счастья или просто непоседливость, стремление к перемене мест?
  Мне необходимо было с кем-то поделиться, и я поспешил к Вике Некрасову, моему школьному другу, теперь охраннику привокзальной пивной. Сегодня была его смена. Мы присели за столик возле гардероба. Поговорили о школе, о приятелях, о детских приключениях. Ничего потаенного, того, что происходит со мной теперь, в эти вечера, я ему не сообщил. Я знал, что чаще всего тайный смысл явлений открывается постепенно, в ходе обычных разговоров и рядовых событий. Прямые вопросы не являются самым коротким путем к истине.
   - Кстати, - сказал Вика, - ты помнишь, как мы лазили когда-то в церковь?
   - Конечно! Я был там позавчера, как приехал. Правда, внутрь не заходил.
   - Знаешь, кого я недавно встретил? Я назову тебе его имя, но ты должен вспомнить...
  Я решил сам догадаться. Сыграть в рулетку. Чудеса должны продолжаться!
   - Не говори, я знаю. Ты встретил Полонского.
   - Как ты угадал?
   - Ты ведь не случайно заговорил о нашем походе в церковь. Тогда мы набрели на его могилу.
   - Да, мне навсегда запомнился тот поход.
   - Мне тоже. Итак, кого же ты видел? Кого-то из его потомков? Мне казалось, что его дети эмигрировали во Францию?
   - Они действительно эмигрировали в Париж в двадцать третьем году, - подтвердил Вика.
   - После смерти Кузьмы Саввича?
   - Да, сразу после его смерти.
   - Значит, кто-то из них вернулся? - предположил я. - Туристом, что ли?
   - Не знаю, - произнес Вика.
  Официант включил музыку. Мы посидели какое-то время молча.
   - Кто же это был?
   - Мне иногда кажется, что человек, которого я там встретил, - это сам Полонский. - Я видел его фотографию в литературном журнале.
   - Этого не может быть. Скорее всего, тебе встретился его сын.
   - Нет, не он. Его сын умер во время оккупации Парижа нацистами.
   - Откуда ты знаешь?
   - Знаю. Мне рассказал об этом Поповкин.
   - Поповкин! Он жив?
  Поповкин - наш учитель литературы. Многие не любили его. Мне сейчас даже трудно вспомнить отчего. Он появился у нас в пятом классе, переходном между начальной и средней школой. Поповкин, только что закончивший пединститут, одевался весьма недурно, приходил на уроки в хорошем костюме, иногда в джинсах. По тем временам джинсы у школьного преподавателя смотрелись революционно. Вообще, Поповкин производил на меня неплохое впечатление. Но, вероятно, его вызывающая стильность многим не нравилась. Многие видели в этом стремление задешево поднять свою марку, завоевать авторитет у школьной голытьбы. Не призывами к знаниям, упорному труду, а так, по наитию, стильной модой, снятию преград между ним и учениками. Наиболее заметно этот конфликт проявлялся в отношениях Поповкина и физика Устинскова. Последний даже называл своего оппонента мудаком. Он однажды тихо произнес это на уроке, полагая, что никто из учеников его не услышал.
  Как-то раз, Поповкин устроил импровизацию прямо во время урока. Он усадил за свой стол старосту, чтобы тот был вместо учителя. И мы принялись разбирать 'Анну Каренину'. Невозможно описать восторг всей честной компании. Уж мы дали тогда волю своей фантазии! Кто-то спросил, что Анна Каренина оставила после себя для мировой моды? Никто не смог ответить. Оказалось - туфли на платформе. Этот вид обуви был тогда очень популярен. Девушки дежурно обвиняли Каренина, придерживаясь версии учебника: царский чиновник, бездушный сухарь. Я же, в пылу спора, сказал, что Анна - просто блядь.
  Эта история дошла до директора. На общем школьном собрании меня собирались исключать из комсомола. Вел собрание сам директор. Его фамилия Шляпентох. Бывший фронтовик, он положил свой костыль на стол.
  Устинсков, физик, сказал:
   - Вообще, зря устроили бардак на уроке. Вот и результат. Ученик ругается матом.
   - Послушайте, может, он не ругался? - заметила учительница химии, та самая, что тайком ходила на пасху в церковь.
  Директор спросил меня, ругался ли я матом. Я промолчал.
   - Кто может подтвердить, что он ругался? - спросил директор у зала.
   - Я протестую! - воскликнул Поповкин. - Это провокационный вопрос. Нельзя делать из детей сексотов. Сейчас не тридцать седьмой год.
   - Спасибо, - сказал директор. - Но я, представьте, каждый день смотрю в календарь. Или вы думаете, что я слабоумный? Я хоть и контужен на войне, но дату сегодняшнюю определить могу, и знаю, что на дворе - семьдесят седьмой.
   - Я уважаю ваше военное прошлое, - сказал Поповкин, - но давайте дадим ребятам самим разобраться, кто прав, Анна или ее муж.
   - Да при чем тут Анна! - воскликнул директор. - Мы же говорим о факте матерного слова...
   - А при том, - перебил его Поповкин, - что она пила морфий, была наркоманкой.
   - Это ты брось! - сурово сказал директор. - Анна наркоманка?
   - Как вы смеете! - крикнула учительница химии. - Клевета на русскую литературу.
   - Как странно, - задумчиво произнес Поповкин.
   - Вы о чем? - спросил директор.
   - Смотрите, вот, скажем, Анна... Герой русской литературы. Самый пронзительный образ Толстого. Мы все сочувствуем ей. Она является некой духовной... гарантией всей нашей жизни, вызывая благородную жалость и сострадание. А кто она, эта Анна? У нее в ночном столике - флакон с морфием.
  Устинсков выбрал момент и вступил в разборку:
   - Докатились! Давайте всех обливать грязью. Толстого, Бунина...
   - Скажите еще Пастернака, - заметил Поповкин. - Вы Бунина читали? Его нет в программе.
  Физик громко произнес:
   - Ну, вот что... Товарищ Поповкин в открытую оскорбляет всех нас, нашу литературу, и в ее лице всех учеников.
   - Но ведь это правда, - сказал Поповкин. - Если бы Анна не погибла под колесами поезда, она скончалась бы от передозировки морфия.
   - Действительно, нам придется принять в отношении вас, товарищ Поповкин, жесткие меры, - сказал директор.
  Я сказал:
   - Это несправедливо.
  В зале воцарилась полная тишина. Щеки мои горели, сильно билось сердце. Я набрался духу и закончил свой экспромт:
   - Не вам обвинять... - Я посмотрел в глаза Устинскову: - Вы сами ругаетесь.
   - Что! - взревел тот.
   - А... то, что вы обозвали Поповкина мудаком. Я сам слышал.
  В зале засмеялись, в основном, мои соученики.
  Директор стукнул костылем по столу:
   - Да прекратите вы этот педагогический понос!
  На минуту все замолчали. После выступила молодая учительница химии:
   - Разве на фронте наши солдаты позволяли себе ругаться матом! - воскликнула она, желая, вероятно, близко подольстится к фронтовику - директору.
  Химик была секссимволом нашей школы. Самая молодая из всех училок, она отличалась отменной фигурой и красотой лица.
   - А вы думаете, мы воевали так, как показывают в кино? - угрюмо сказал директор. - Конечно, ругались. Я не хочу оправдывать сквернословие...
   - Это клевета на советского солдата! - истерично, с надрывом, произнесла химик.
   - Заткнись! - У директора, видимо, лопнуло терпение. Он неожиданно принял сторону Поповкина: - Подумайте, русская литература призывает к состраданию! И оправданию... Сонечка Мармеладова ведь тоже проститутка.
   - Я на вас жалобу подам в гороно, - сбивчиво пригрозила химик.
   - Не подашь, - сказал, немного смягчившись, директор. - Ты сама на пасху в церковь ходила.
  Не успела химик присесть на стул, как тут же вскочила и крикнула от боли. Сидевший позади нее Вадик Дронов, мальчик из неблагополучной семьи, грубиян и нарушитель дисциплины, подложил ей на сиденье самую большую кнопку.
  Собрание так и закончилось ничем. Я остался в комсомоле. Правда, меня это мало трогало. Итак, Поповкин жив. Собственно, почему должно было быть иначе? Ведь он моложе Устинскова. Если жив Устинсков, значит, тем более жив Поповкин.
   - Смотри, что я придумал на завтра, - сказал Вика. - Утром ты встречаешься с Поповкиным, он, кстати, еще работает в школе. А вечером мы все собираемся у меня.
  Мы договорились. Я еще хлебнул пивка, и мы расстались.
  Вернулся в гостиницу в сладкой усталости и с приятным намерением сразу завалиться в постель. Я уснул, забыв о странном человеке в длинном пиджаке и о консъержке. Пару раз я просыпался от удушья, пил воду из графина. Мне казалось, что нечем дышать, я привставал и начинал судорожно глотать воздух. Как только я просыпался, удушье проходило. Так случилось раза три, после чего я глубоко уснул.
  Утром, проходя по коридору, я заглянул в кабинет консьержки. Она безмятежно улыбнулась, увидав меня. Взяв у меня ключи, она уткнулась в свой учетный журнал. Я отошел от нее и задумался. Мне не понравилось ее механическое приветствие, словно не она приходила ко мне ночью!
  Я вышел на улицу. Странное чувство нереальности, сопровождавшее меня все эти дни моего пребывания в N., сейчас обострилось с новой силой. Не знаю, как описать, как назвать это чувство. Какая-то невесомость, физическое ощущение легкости в теле. Я совершаю некие действия, иду по улице, покупаю себе еду в магазине, сажусь в автобус - все это я делаю с едва заметным опозданием, задержкой, как будто часть привычных земных оков снята с меня, мне немного легче, и я стал лениться. Примерно то же происходило и с восприятием окружающего мира: я впускал его в себя, к себе в сознание с неким запаздыванием, словно не спешил вообще этого делать. Потому, вероятно, что уж слишком сильными были раздражители, исходящие от мира. Я шел по городу, где прошло детство. Уже четвертый день я брожу по знакомым улицам N. Все вернулось, всплыло, оживилось, поднялось из глубин памяти. Этот мощный поток распирал и давил, поэтому мозг придумал способ защититься. Он модифицировал впечатления, сделав их немного нереальными, замедленными. Слегка отдаленными, какими-то необычными. Такая трансформация действительно облегчала жизнь. Вероятно, это было так.
  Единственное, пожалуй, из моих психических функций, что не подверглось охранительному торможению, оставалось мышление. Я лихорадочно думал о сущности событий прошедших за эти четыре дня, об их причине. Несомненно, какая-то единая нить, сердцевина скрепляла их. Но вот какая именно, я не мог понять. Снова и снова вспоминались человек в холле гостиницы, хозяйка, Полонский. Что касается последнего, то он казался вполне мистическим существом. Вика сказал мне, что Полонский жив, что он видел его в N. Это странно. Гость с того света.
  Я зашел в нашу школу. Когда я переступил порог, прошел мимо знакомых дверей, раздевалки, столовой, мимо своих классов, спасительная иллюзорность бытия вмиг покинула мое сознание, не выдержав напора воспоминаний и нахлынувших переживаний прошлого. Я оказался один на один с ясным, свежим, поразительно четким ощущением времени. Мне стало трудно дышать, переварить в сознании все воспоминания и чувства прошлого. Вероятно, внутреннее давление вызвало появление слез. Я несколько раз прошел взад - вперед по коридорам и лестницам, в надежде успокоить разбушевавшееся сознание.
  Зазвенел звонок, возвещавший окончание урока, и я вошел в класс Поповкина. Он узнал меня через несколько секунд после моего появления. Это обстоятельство меня очень обрадовало. Оно давало мне возможность поговорить с ним откровенно.
   - Я тебя помню, - сказал Поповкин.
   - Вы тоже не изменились, Валентин Исидорович, - соврал я.
  Я не мог понять, рад ли он нашей встрече.
   - Как твои успехи? - спросил Поповкин.
   - Мне удалось воплотить некоторые свои замыслы в области естественных наук.
   - Каких же?
   - Да, так, в физиологии кое-что... А у вас?
   - Ну, как сказать. Я... отдал всю свою любовь ученикам, и поэтому остался один. У меня нет семьи, детей. А теперь государство вовсе обделило меня. Я - нищий. Страной правит целая банда.
   - Вы действительно так думаете?
   - Разумеется. Реформы девяностых годов - чистой воды диверсия. Причем, американцы не скрывают, что все события в нашей стране развивались по их плану.
   - Американцы? Вот, уж не думал, что и вы туда же...
   - Конечно! Бжезинский прямо говорит, что коммунизм должен быть уничтожен.
   - Коммунизм, но не Россия.
   - Метили-то в Россию! Коммунизм это так, прикрытие их истинных целей.
   - Скорее, они метили в Советский Союз?
   - Советский Союз был уникальным государственным образованием, он был мощным экономическим конкурентом. И его убрали с дороги. Хитро убрали.
   - Это был кровавый режим. Вы же не станете спорить, что репрессии...
   - Стану спорить! А сколько репрессий было в царский период? Сколько жертв в империалистической войне? Сейчас об этом забыли. Нищета крестьян и рабочих тоже забыта.
  Мы вышли во дворик. Высокие липы, как и тридцать лет назад, бросали тени на школьный плац.
   - Моральный авторитет церкви был очень низок перед революцией, - продолжал Валентин Исидорович. - Народ никогда не согласился бы с уничтожением церкви, если бы не видел в этом праведного дела.
   - Мне, признаться, странно вас слушать. Сейчас, когда мы узнали правду о репрессиях, о жертвах коммунистического режима... Вы противник демократии?
   - Римляне ввели демократию для того, чтобы эффективно управлять демосом, народом то есть. Это хороший обман для него, манок, сказочка. Я имею в виду эту пресловутую демократию.
   - Если бы вы говорили это тридцать лет назад... Но сейчас?
   - Посмотрите, к чему мы сейчас пришли! Тебя в любую минуту могут убить, выселить из квартиры. По улицам страшно ходить. Кто теперь читает Некрасова, Маяковского, Шолохова...
   - Зато, Булгаков, Мандельштам...
   - Я никогда не понимал эту их... дьяволиаду.
   - Но там есть и святость.
   - Нет, не очень.
   - А как вам... Полонский?
   - Ты знаешь Полонского?
  Глаза Поповкина забегали вокруг. Казалось, он кого-то потерял, того, кто вот-вот должен был подойти.
   - Говорят, он был здесь?
   - Ерунда! - воскликнул Поповкин. - Он же давно умер.
  Валентин Исидорович замолчал. Он торопливо полез в карман своего пиджака и достал оттуда сторублевку.
   - Надо сделать покупки. У тебя есть, где ночевать?
   - Я остановился в гостинице.
  Он сдвинул брови в сильном размышлении.
   - Может, здесь был его сын? - спросил я.
   - Это вряд ли. Он погиб во Франции.
   - Внук?
   - Нет. Его внуку сейчас должно быть около сорока. А это был седой старик...
  Поповкин запнулся и покраснел. Он понял, что проговорился, вспомнив о 'седом старике'. Он был жалок. Я глядел на своего бывшего учителя со смешанным чувством. Меня забавляло его метание, радовал его проигрыш. В то же время я сам чувствовал какую-то внезапную беззащитность. Это было ощущение оторвавшегося пространства, далекого и незнакомого. Реальность Полонского, появившегося в N через восемьдесят лет после своей смерти, пугала меня.
   - Значит, это правда? - произнес я с гордостью и страхом в голосе.
   - Что именно?
   - Седой старик.
  Он еще пытался спастись. Но сейчас меня мало трогали эти попытки. Я понял главное: Поповкин на самом деле видел Кузьму Саввича Полонского. Это было невероятно. Вика Некрасов не ошибся. Поповкин постарел и стал слабым. Он не мог держать в себе пережитое им впечатление от встречи с 'седым стариком' Полонским. Он разболтал об этом. В беседе со мной он продержался недолго.
  Однако, что значит его встреча с Полонским? Сумасшествие, галлюцинацию? Но учитель не производит впечатление психически больного человека. Во всяком случае, у него нет бреда, нелепостей в поведении. Мимика лица вполне адекватная. Он, возможно, забывчив, слаб, неуравновешен, но все это извинительно в его возрасте. Нет, здесь что-то другое. Он мучается, это видно. Тут что-то с совестью...
  Мы так и расстались с ним в тот день, словно испугавшись друг друга. После этой встречи
  я был сильно взволнован. Ко всем событиям прошлых дней добавилось совершенно невозможное: появление Полонского. Надо восстановить последовательность. Вчера Вика сказал мне, что он встретил поэта. Он убедительно доказал мне, что речь не идет о его сыне, поскольку тот погиб в оккупированном нацистами Париже.
  Почему я так быстро, без колебаний поверил в реальность Полонского?
  Оставалось надеяться на предстоящую встречу с Викой. Правда там будет целая компания моих бывших друзей. Ничего, можно будет выйти с ним на балкон, я не знаю, на улицу, поговорить там. Мною вдруг овладело смутное предчувствие некой связи между событиями прошедших дней, словно между ними витала какая-то единая сущность, тайная причина. Три события предстали перед моим взором в идее символов, как три светящихся круга, связанных между собой наподобие детских обручей. Сначала ночной визит стареющей дамы. Потом черный человек в холле гостиницы. Наконец, Кузьма Саввич Полонский, давно умерший и теперь свободно разгуливающий по улицам города N.
  Мы собрались около шести часов вечера на квартире Вики. Нас было четверо. Хозяин, моя школьная любовь Т., ее муж и я. Вика ставил на стол наскоро приготовленную еду - яичницу с помидорами, луком и ветчиной, абрикосы, черешню, бутылку водки. Муж Т., оказалось, работает в автосервисе. У него лысый, окантованный полоской седых волос череп. Мне знаком этот тип пожилых мужчин, работяг с головой античных философов. Они, как правило, веселы, мастера своего дела, в меру вороваты, обеспечены, любят семью и преданную жену. Он держал автосервис, и был знаком со многими важными людьми города. Оказалось, что Т. вышла за него замуж сразу после окончания школы, была ему всегда верна. У них есть дочь, Полина, шестнадцати лет.
  Я продолжал всматриваться в Т., пытаясь представить ее шестнадцатилетней. Время, надо сказать, хорошо потрудилось. От прежней Т. мало что осталось. Пожалуй, только иронический, какой-то неестественный туманный блеск глаз. Тусклый огонь желанья по-прежнему светился в них. Совершенно механически, повинуясь многолетней привычке я незаметно окинул взором те места ее тела, что содержат эротический компонент. Полные бедра оставляли меня равнодушным. То же - и огромные перси, не свисавшие до пояса лишь засчет тугого лифчика. Я не мог понять, точнее, соединить в собственном восприятии прежнюю Т. и нынешнюю матрону. Правда, глаза ее, казалось, были молодыми. Да, сейчас ее глаза оставались единственной ниточкой к тому далекому вечеру первой близости.
   - Я сильно изменилась? - спросила Т.
   - Нет, не сильно, - соврал я.
  Она улыбнулась, и пелена тусклой, туманной страсти засветилась в ней еще сильнее.
   - Посмотрим, что ты скажешь, когда выпьешь, - заметила она.
   - Только вместе с тобой, - сказал я.
   - Ты столько не выпьешь, - засмеялся ее муж.
  Я назвал его про себя Сократом - из-за античного лба.
  Между тем Вика закончил нехитрую сервировку, и мы пустились. Выпили по рюмке и молча закусили.
  Вика сказал, наливая всем по второй:
   - Вы позволите вам предложить выпить рюмочку и закусить!
  Мы выпили.
   - Вкусные абрикосы, - сказал я. - А на вид бледные.
   - Зато сладкие, - сказал Вика. - Я сначала тоже не хотел брать, думал, кислые.
   - И черешня сладкая, - продолжал я.
   - Дары юга, - сообщила Т.
   - Да, повезло нам, - заметил я. - Ну, что, может по стаканчику?
  Просигналил мобильник мужа Т. Он достал аппарат из кармана рубашки и ответил:
   - Реально, через пару дней. До связи.
  Т. спросила мужа:
   - Плеханов?
   - Торопит с ремонтом своего форда, - ответил Сократ.
  Я спросил:
   - Артур?
  Артур Плеханов учился вместе с нами, весьма заурядно.
   - Да, - гордо ответила Т. - Теперь он - клиент мужа.
   - Он крупный бизнесмен, - уточнил Вика. - Управляющий филиалом ЛУКОЙЛ-банка.
  Я спросил:
   - У него, должно быть, очень крутой форд?
   - Давай, выпьем, - предложил Сократ.
  Мы выпили. Т. заметно покраснела. Она сказала:
   - Артур кого-то сбил.
  Сократ сказал:
   - Я полагаю, это никому не интересно.
  Я сказал:
   - Нет, почему же... Может, по пятой?
  Мне, действительно, было интересно.
  Мы выпили. Вика сказал:
   - Да ладно, все об этом знают.
   - Все, да не все, - угрюмо заметил Сократ.
  Вика продолжал:
   - Несколько дней назад, еще перед твоим приездом в N., Артур сбил какого-то узбека. С места аварии он уехал, бросил форд в старом дворе и подал заявление на угон. Будто его машину накануне угнали. Менты оформили заявление задним числом. Получалось, что узбека сбил тот, кто угнал его машину. Все просто.
   - Все понятно, - сказал я. - Рулевое колесо и рычаг сцепления протерли спиртом...
   - У форда автоматическая передача, - уточнил Вика.
   - Попробовали бы менты не послушаться Плеханова, - сказала Т. - Он им платит с дохода бензоколонки.
   - Он под их крышей? - спросил я.
   - А они под его... крышей, - сказал Вика. - И автосервис... И привокзальный рынок, который держат чеченцы. Они тоже отстегивают Артуру.
   - Ладно, - сказал Сократ. - Замнем.
   - Хорошо, - отозвалась Т. - Но если он не устроит нашу дочь в институт...
   - Устроит. Он очень многим мне обязан.
  Т. предложила, глядя на меня:
   - Пойдем, погуляем.
   - Куда это? - удивился Сократ.
   - На улицу.
   - Зачем выходить на улицу?
   - На блядки, - сказала Т., с долей эпатажа.
   - Ноги выдерну! - пригрозил Сократ.
  Он грозно сдвинул брови и покраснел. Но через несколько секунд улыбнулся.
   - Шучу. Гуляйте, только не долго.
   - Перепихнемся и обратно, - сказала Т. - Она словно выдавливала из души глубоко запрятанные там непристойности, как по капле выдавливают из себя раба.
   - Ты, Зин, на грубость нарываисси! - грозно хихикнул Сократ.
  Эта семейная перепалка стала мне надоедать, и я сказал:
   - Господа, все будет хорошо, даю слово.
  Когда мы ушли, Сократ спросил Вику:
   - А ему доверять можно?
   - Ты что, не знаешь его?
   - Откуда мне его знать? Я же с вами не учился. Я ходил в другую школу.
   - Отличный парень!
  Мы с Т. вышли на улицу.
  Я заметил:
   - Ты ведешь себя как кокотка.
   - Он мне смертельно надоел. О, если бы ты знал, как я устала! Мы с тобой были когда-то друзьями...
   - Друзьями?
   - Друзьями детства.
   - Понятно, в детстве ничего, кроме дружбы, и быть не может.
   - Надеюсь, ты ничего не забыл?
   - Нет, конечно. И все же, он очень строгий человек.
   - Муж? Не хочу говорить о нем. Меня от него тошнит.
   - Ты... хотела бы разнообразить свое унылое существование?
  Глаза Т. увлажнились, и сквозь тусклую пелену ресниц засветились добротой и нежностью.
  Она спросила:
   - Я сильно постарела с тех пор?
   - Нет, не очень, - ответил я, достаточно небрежно.
   - Я знаю, время беспощадно.
   - Что ж, в любом случае остается память.
   - Обними меня!
   - Боюсь, не смогу.
   - Что же тебя удерживает?
   - Твои размеры.
   - Ты жесток, - произнесла Т. обиженно.
   - Какой у тебя номер лифчика?
   - Сейчас уже пятый.
   - А я помню...
   - Память на хлеб не намажешь.
   - Нам пора, - сказал я. - Муж ругаться будет.
  Если бы она сказала, что ей наплевать на мужа, я бы бросился к ней в объятья. Что значат эти тридцать лет!? Ее глаза, ее влажные, тусклые глаза, смогли бы заменить мне самую гладкую кожу самой юной красавицы мира! Вокруг нас было тихо, только шелест листьев напоминал о чем-то внешнем по отношению к нам обоим. Я верил, что она захочет вернуть хотя бы каплю детской любви! Но Т., помолчав несколько секунд, сказала, очень важно:
   - Хорошо, пойдем.
  Вика и Сократ не теряли даром времени. Бутылка лимонной водки стояла уже почти пустая. Сократ, увидав нас, принялся разливать остатки.
   - Как погуляли?
  Я сказал, отдавая Т. в руки мужа:
   - Как и обещал, в целости и сохранности...
   - Она такая, - сказал Сократ, - дай только волю...
   - А тебе не все равно? - спросил я.
  Что-то недоброе загорелось в его глазах. Но самое лицо его никак не изменилось.
  Вика подвел нас к завершению попойки:
   - Хлопнем по стаканчику и разойдемся.
   - Да, - сказал Сократ. - И дочурка, наверное, вот-вот вернется.
   - Она все еще гуляет? - удивился я.
   - Она поздно возвращается, - сказала Т.
   - Почему?
   - Вся в маму, тоже на блядки ходит. Шутка. - Сократ допил свою водку. - Ладно, пошли.
  Мы проводили чету домой. Попрощались, пожав друг другу руки. Мы были слабы, нетверды в походке и благодушны от теплого ночного ветерка.
  На обратном пути я заговорил с Викой о Полонском.
   - Что это все таки за история? С Полонским.
  Вика начал свой рассказ, будто он уже заранее к нему готовился.
   - Он появляется в разных местах неожиданно, чаще ночью.
   - Ты уверен, что это он?
   - Ты говорил с Поповкиным?
   - Да.
  Мы дошли до привокзальной площади. Тут стояло несколько машин с зелеными огоньками. Ждали приезжих с ночного поезда. Мы сели за столик открытого кафе. Оно сохранилось с давних времен. Это был филиал вокзального ресторана. Когда-то здесь кормили обедами: щи, люля или бифштекс, газированная вода, салат из помидоров в подсолнечном масле. Я иногда приходил сюда со своим отцом. Мы обедали тут перед поездкой на дачу. Я всегда боялся, что меня увидит дворовая голытьба. Наша семья жила небогато, но знакомые могли подумать, что мы шикуем.
  Я сказал Вике:
   - Одно дело, Поповкин. Он...
   - Он странный.
   - Он что, красный?
   - Как будто. Он открыто - на стороне коммунистов.
   - А был, помнится, либералом... Такой хиппи, в джинсах. Имел передовые взгляды, весьма западные.
   - Теперь, когда он состарился, его взгляды сузились.
   - Ну, хорошо. Вернемся к этому странному видению.
   - К Полонскому? - спросил Вика.
  Я предположил:
   - В конце концов, у Поповкина могла быть галлюцинация.
   - Не понял?
   - Возможно, - повторил я, - никакого Полонского он не видел, это была галлюцинация. Восприятие без объекта.
   - С какой стати?
   - Почему бы нет? Как еще объяснить всю это галиматью. Ты подумай, видеть человека, умершего в девятьсот двадцать третьем году! Странно?
   - Да, странно.
   - Что странно? - мне приходилось словно клещами вытаскивал из Вики его анализ, его мысли.
   - Он преподает, - размышлял Вика, - на учете психиатрическом диспансере не состоит.
  Вика неожиданно попросил меня:
   - Покажи мне свое пристанище.
   - Гостиничный номер?
   - Я никогда не был в этой гостинице, хотя живу в N. уже сорок пять лет.
   - Тебя не пустят.
   - Ерунда, у меня там знакомый охранник.
   - Не нужно...
   - Да что случилось? Ты не один?
   - Признаться, да...
   - Понятно.
   - Я хочу знать правду о Полонском. Ты его видел, Поповкин тоже...
  Вика ответил мне:
   - Занимайся лучше курортным романом! Зачем ты впутался в эту... Зачем тебе Полонский?
  Я сказал:
   - И все же... Кто он?
  Вика сказал:
   - Понимаешь, по городу ходит прохожий...
   - На нас непохожий...
   - Вот именно. И пусть себе ходит.
   - Особенно, если учесть, что этот прохожий - поэт, скончавшийся в двадцать третьем году и похороненный на церковном погосте.
   - И у него погиб сын, а внуков, кажется, нет.
  Я спросил в лоб:
   - Ты сам видел его?
  Вика промолчал. Я понимал, что своим вопросом обострил ситуацию. Можно сколько угодно философствовать, ерничать, но когда тебя спрашивают напрямую...
   - А ты не боишься? - спросил Вика.
   - Чего?
   - Ну, оказаться в психиатрическом диспансере, например.
   - Нет, мне это не грозит, я же врач.
   - А как же, палата номер шесть?
   - Так ведь это он все выдумал, сочинил.
   - Отлично! Считай, что про Полонского я тоже все выдумал. Выпить хочешь?
   - Нет.
  Я не мог рассказать Вике, что со мной происходило все эти дни. Не мог открыться ему. Ни ему, ни кому-то другому. Я понимал, что хожу рядом с тайной. Не мог сообщить про черного человека в холле гостиницы, про визиты консъержки. Хождение по городу тени Полонского не казалось мне ни анекдотом, ни сумасшествием. Я боялся одной только мысли, что сегодня опять увижу своего черного человека, и ко мне опять придет дама.
   - Может, по стаканчику? - предложил я.
   - Будет перебор. Я свою норму знаю. У меня правило - не больше трех рюмок, а сегодня уже пять... Так можно сойти с ума, как Германн.
  Вика тяжело вздохнул и сказал, очень серьезно и вместе отрешено, в глубоком трансе, глядя куда-то в сторону:
   - Сойти с ума? Дорогой ты мой, это было бы избавлением!
   - Что с тобой?
   - С каким наслаждением, - продолжал Вика, - я бы признался в том, что я очень и очень болен. Но я здоров, понимаешь, безнадежно здоров. И ночной Полонский - не безумие.
  Я вспылил:
   - Послушай, что все это значит!?
   - Это значит, что по городу ходит прохожий...
   - А если серьезно?
   - Ну, а если серьезно... Ты химик, да?
   - Скорее, физик.
   - А если точнее?
   - А если точнее, - физиолог.
   - Ну, вот, если ты физиолог, вот тебе задачка. Если в городе N. в двадцать третьем году умер человек, его похоронили тогда же на кладбище возле церкви, - может ли этот человек появиться на улицах города через восемьдесят с лишним лет после погребения?
   - Значит, ты вправду видел Полонского? - напористо повторил я.
   - Видел. И я хочу, чтобы ты знал - это не безумие.
  Вика устремил взгляд куда-то в темноту.
   - Посмотри туда, - сказал он, показывая рукой в сторону железнодорожных путей.
  Я пригляделся. Средь малиновых и синих огоньков путевых фонарей замелькала чья-то фигура. Сначала она была размытой и плоской, казалось, она как лист дрожала под ветерком ночи. Но с приближением к станции, она делалась все отчетливее и обретала объем.
   - Они приходят по ночам, - проговорил я в смятении.
  Фигура двигалась прямо к нам. Меня охватил испуг и азартное предчувствие.
   - Не будите спящее привидение, - хрипло произнес Вика. - Не стоило говорить о нем...
   - Неужели это... Может, нам лучше уйти отсюда?
  Фигура приближалась. Она шла по шпалам мелкими шагами. Ее крупно шатало из сторону в сторону. Я опустил голову. Уходить было уже поздно. Наконец, человек подошел к нам вплотную и присел за столик. Я поднял голову и узнал незнакомца. Мы с Викой выдохнули в облегчении. Это был Вадик Дронов, наш общий школьный приятель. Он держал в руке бутылку водки и пил из горла.
   - Что ты тут делаешь? - спросил его Вика.
   - Домой иду.
   - Откуда? - спросил я.
   - Из депо. Пригнал электровоз и задержался.
  Я спросил:
   - Ты водишь поезда?
   - Да, пассажирские. На перегоне от N. до Ртищева.
  Вика сказал:
   - Нам пора. Предлагаю встретиться завтра. Поедем ко мне на дачу. Вадик, у тебя завтра выходной?
   - Да.
   - Отлично. Встретимся у меня.
  Мы попрощались. Кажется, Дронов так и не узнал меня. Я взял тачку, чтобы доехать до гостиницы. Спросил у шофера, где можно купить коньяку. Шофер достал из бардачка стограммовый шкалик дагестанского коньяка и продал его мне за сто рублей. Выйдя из машины, я засосал пару длинных глотков. Поднялся на свой этаж. Сердце сильно билось. Я подошел к комнатке консъержки. Там никого не было. Сняв с гвоздика ключ от номера, я неслышно приблизился к своей двери. Достал опять шкалик и допил остатки коньяка. Почувствовал тепло, гул и тяжесть в голове и руках. Только после этого я отпер дверь. В номере было темно. Выпил несколько глотков воды из графина. Тут я увидел на полу возле кровати женские туфли. Неужели, опять! Я присел на край кровати и услышал рядом с собой мерное дыхание.
   - Мне холодно.
   - Они приходят по ночам...
   - Ты так и будешь сидеть?
  Я сказал, смирившись:
   - Только ты спи. ... Не сегодня.
   - Возьми еще одно одеяло.
   - Мне надо выспаться.
   - Делай что хочешь.
   - Мне надо в туалет.
  Я вышел из номера. Подошел к комнате консъержки, поднял телефонную трубку и набрал номер коменданта.
   - Это комендант гостиницы? Простите, что разбудил. Ах, вы не спали... Похвально. Послушайте, мне надо... Говорит постоялец из 713 номера. Мне надо знать, кто сегодня дежурит на моем этаже. Дело в том... Я пришел поздно, а дежурной нет. Я сам взял ключ с полки. Как зовут дежурную? Нет, мне просто интересно.
  Я положил трубку, записал имя консъержки на листке и положил его в карман. Завтра узнаю, где она живет. Я отошел чуть правее, к зеркалу, чтобы причесаться. В зеркале я увидел черного человека. Он стоял, как и в прошлый раз, у противоположного окна холла, на своем фирменном месте. Отражение черного человека в зеркале стало двигаться ко мне. У человека в зеркале были острые, приподнятые брови, выпуклые глаза. Человек от стены и человек в зеркале неумолимо приближались друг к другу. Я оказался на их пути. Сначала я оцепенел, но через мгновение отошел в сторону, увернулся от столкновения. Человек из зеркала куда-то пропал, а тот, что шел от окна, остановился возле меня. Он сказал мне, чтобы я шел за ним на шестой этаж. Я послушался и пошел туда. Он довел меня до коридора шестого этажа. Коридор был завален голыми трупами. Десятки нагроможденных фосфорических тел. Я поглядел на это зрелище несколько секунд и побежал обратно.
  Зайдя в свой номер, лег в измождении на кровать и уснул.
  Утром ко мне зашел комендант.
   - Простите за вторжение.
  Я обернулся по сторонам. Женщины не было. Однако рядом с моей подушкой лежала вторая. На быльце кровати висел лифчик, а на полу, возле моих ботинок, валялся пакетик с презервативом. Я поднял его и вместе с лифчиком засунул под подушку.
   - Извините.
   - Ничего, - сказал комендант, - дело обыкновенное.
   - Вы, собственно...
   - Не беспокойтесь. Я сейчас уйду. Это я виноват. Я отпустил ее.
   - Кого?
   - Консъержку, разумеется.
   - Консъержку!? Вы ее отпустили!
   - Жильцов на этаже сейчас немного, а спать на посту, сами понимаете..., неудобно. И мы иногда отпускаем консъержек домой. После часа ночи мало кто из жильцов возвращается. Город у нас не курортный...
  Я привстал.
   - Черт... Значит, консъержки вчера не было.
   - Не было. Но вы не пишите никуда. Хотите, жалуйтесь на меня.
   - Да не буду я никуда жаловаться...
   - Ну, и отлично. Тогда я пошел?
   - Значит, это не ее лифчик, не консъержки?
  Комендант пригляделся:
   - Похоже, не ее.
   - А вы откуда знаете?
  Надо было проверить. Я отправился по адресу консъержки. Улица, где она жила, была мне знакома - та, что ведет к церкви. Я неплохо все помнил. Вышел из гостиницы, прихватив лифчик, - надо же, черт возьми, хотя бы одну тайну раскрыть до конца!
  В N. было много частных бревенчатых домов, сохранившихся еще с довоенных времен. Город находился в зоне компактного проживания казачьего населения. После революции, когда наиболее воинственная часть этого сословия, была истреблена, а другая переродилась, и многие казаки пошли истово служить к тем, кто их истреблял, в НКВД, - старый уклад жизни по инерции еще долго оставался. Доказательством служили вот эти бревенчатые домики, похожие на хуторские избы. Они образовывали некое подобие городской слободы, не отдаляясь, впрочем, от самого города в целом. Непонятно, где заканчивалась центральная его часть и начиналась слобода. Дома вклинивались в каменные постройки. Во время войны 41-45 гг. с немцами здесь шла безжалостная мобилизация, людей насильно вытаскивали с насиженных мест. Очень многие казаки не хотели идти воевать. Они слышали про генерала Власова, про его якобы предательство. Они прекрасно понимали мотивы поведения генерала, в смертельном трюке мирового цирка пытавшегося осуществить освобождение своей родины руками самих немцев. По мемуарам казачьих атаманов, коммунизм с его концлагерями пришел в Россию из Германии, и долг самих германцев был - раздавить его. В гнезде социализма, в Германии, окрепла сила, которой суждено было безжалостно сокрушить собственное порождение. Великая диалектика, не слабее твоего марксизма! Так думали казаки, идя в армию Власова. А что оставалась делать несчастным людям, которых вырывали с мясом из их домов и тащили на мобилизацию?! Что вообще может сделать обыватель против государства? Да, к тому же, много станичников уже работало тогда в НКВД. Переодевшись в чекистскую форму, они с душевным облегчением сажали и расстреливали своих бывших мучителей - этих интеллигентиков с маузерами, комиссариков в роговых очках. Вот так их разделяли! Кто-то шел в опричники, кто-то в освободители, а простые люди - от жен и детей, на явную и скорую смерть, в мясорубку.
  Я шел по улице слободы. Чужой лифчик оттопыривал мне карман брюк. Я достал его: черный ажурный предмет с кружевными пуговками. Мне как охотничьей собаке суждено идти по его следу. Было еще раннее утро с чистым, озонным воздухом. В попавшемся по дороге винном магазине я хлопнул стакан крепленой разливной бормоты. Стало легко и свободно. Усилилось давешнее чувство едва заметного отдаления от земли. Я шел, и мне было легко. Прекрасное утро, прозрачный воздух, изящная простота улицы вселяли уверенность в торжестве реальности. Прочь, странные события! Ваши тайные механизмы, ваша скрытая сущность пусть остаются за бортом моего сознания! Что толку разгадывать этот кроссворд? Надо сделать хотя бы одно дело: узнать, кто приходил ко мне ночью. И сегодня, и вчера. Я предъявлю им бюсгалтер, и тогда посмотрим! Может, решив одну эту задачу, легче будет понять все остальное? Всю эту галиматью! Ночные визиты, черного человека, фосфорические тела на шестом этаже, старика Полонского.
  Вот и дом консъержки. Забор покосился внутрь, и через него виднелись старые, узловатые стволы яблонь и вишен. Я вошел в сад и по цементной дорожке приблизился к окнам дома. За стеклами, на подоконниках стояли банки соленых огурцов и помидоров, густого, темно-сиреневого варенья. Я постучал в окно, а потом в дверь. Я шел на обострение, как говорят в шахматах. Мне хотелось застать хозяев врасплох, ударить в лоб, спросить, где была хозяйка сегодня ночью, да и - чего стесняться! - сунуть им под нос бюстгалтер. Дверь открылась, и передо мной возник знакомый мужик в коричневом трико. После мгновенья раздумий я узнал его: это был Вадик Дронов.
   - Вот так сюрприз! - воскликнул я.
  Дронов вглядывался в мое лицо, пытаясь вспомнить меня.
   - Выпить хочешь? - спросил он, решив, вероятно, что в процессе выпивки он вспомнит меня скорее.
  Мы прошли с ним в залу. Он достал из шкафа графин с водкой и разлил ее в рюмки.
   - Только, вот, я рюмок-то не признаю.
  Мне хотелось усугубить комфортное состояние полного приятия реальности, возникшее давеча, после стакана бормотухи.
  Дронов достал из шкафа граненые стаканчики, граммов на сто, перелил туда водку из рюмок и еще добавил из графина.
   - Ну, вот, граненые, - похвалился Дронов.
  Мы выпили. Вадик достал с подоконника банку с огурцами.
   - Ну, что..., - произнес Вадик.
   - Значит, работаешь в депо. Паровозником?
   - Да, вожу поезда на перегоне между N. и Ртищево.
   - Понятно.
   - Служил в Чечне.
   - Воевал?
   - Давай, выпьем?
  Мы опять выпили. Он закурил и спросил:
   - Не мешает?
   - Нет, нормальный табак, - я врал как дышал.
   - Не шокирует, что курю 'Беломор'? На хорошие сигареты денег жалко. Жена работает горничной в гостинице. Вот и курю это говно... Ничего! Я служил в Чечне. Привык.
  Он сделал несколько глубоких затяжек и продолжил:
   - Там меня здорово контузило, - Вадик постучал пальцем по голове. - Многое стал забывать. Лицо твое помню.
   - Мы учились в одном классе.
   - Давно это было.
   - Ровно тридцать лет.
   - Послушай, - спросил Вадик, - ты был сегодня ночью у станции?
   - Да.
   - А что ты там делал?
  Я достал из кармана бюсгалтер и показал ему.
   - Посмотри, твой?
  Он взял у меня черный предмет, глянул на него и сказал:
   - Нет, не мой.
   - Уверен?
   - Не мой цвет...
  Вадик положил бюсгалтер на стол.
  Я спросил:
   - Твоя жена, она...
   - Она в спальне. За дверью.
   - И ты... Вы давно женаты?
   - Давно.
   - Она тебя любит?
   - А в чем, собственно, дело?
  Я постарался объяснить свой интерес в форме аллегории:
   - Говорят, баба надоедает, как машина... Всегда хочется новую.
   - А я езжу на электровозе.
   - Говорят, ее надо периодически менять. Ты не находишь?
   - А я и не терял ничего.
   - Уже не те чувства...
   - Я неприятных ощущений не испытываю. Так в чем все таки дело?
  Весь мой расспрос оказался бессмыслицей.
   - Ерунда. Нет, правда, полная ерунда. Ты не забыл, мы встречаемся на даче у Некрасова?
  Дронов простонал, начал тереть ладонью свой лоб.
   - Черт, забыл...
   - Адрес помнишь?
   - Надо ехать на электричке, сойти на первой остановке. Там вспомню.
  Я вышел на улицу, совершенно забыв про лифчик. Он остался лежать на столе в доме Дронова. В голове у меня гудела смесь вина и водки. Я пошел к церкви. Она находилась неподалеку. У ворот сидели нищенки. Каждая из них протягивала ладонь, ожидая милостыни. Я подошел к самим воротам и остановился. Послышалось пение. Я зашел во двор и приблизился к воротам храма. Голос хора окреп. Я перекрестился и переступил порог. Там я зажег свечку и стал пристально всматриваться в лица певцов. Сбоку ко мне подошла женщина в белом платке и сказала шепотом:
   - Третий слева.
   - Кто он?
   - А вы не узнаете?
   - Нет, не узнаю.
   - Это Устинсков.
  Я не узнал бывшего учителя физики. Голова певчего была похожа на голову птицы: вытянутая, с торчащими белыми перьями, тонким носом.
   - Кто вы? - спросил я даму, повернувшись к ней и закрыв ладонью свое алкогольное дыхание.
   - Когда пение закончится, выходите во двор.
  Я глядел на певца и пытался вспомнить живого Устинскова. Того яркого физика, что ввел меня в мир природы. Вот тебе и реальность, сокрушенно подумал я. Единственная реальность - это время. По его разрушительному действию мы видим ход судьбы, ее неодолимую силу, само движение жизни. А поиски абсолютной истины, вечные ценности... Все это кем-то придумано, от головы.
  Я ждал их во дворе. Они пришли после того, как церковь опустела. Дама поддерживала Устинскова, который одной рукой держался за ее локоть, другой - опирался на палку.
   - Ты позавчера приходил ко мне, - сказал Устинсков.
   - Я рад, что снова вас встретил, Евсей Миронович. Но я не знал, что вы поете. Да еще в церковном хоре. Я думал...
   - Что ты думал?
   - Я помню... вы были коммунистом.
   - У нас все были коммунистами.
   - Согласен. Это не важно.
   - А что, по-твоему, важно?
   - Не знаю, Евсей Миронович. Может... рецепторы головного мозга, как вы думаете?
   - Пойдемте туда, - сказал Устинсков, показывая в сторону погоста. - Дашенька, помоги мне.
  Устинсков спросил:
   - Ты помнишь Дашеньку?
  Я посмотрел еще раз на прихожанку, сопровождавшую физика.
   - Честно говоря, нет.
   - Она преподавала у вас химию.
  Тут я узнал ее. Она сильно изменилась. Не то чтобы постарела, нет, скорее... Лицо стало более строгим, бесполым, худым с большими глазами, как на иконе. В ней сложно было узнать бывшую секссимвол школы, ярую комсомолку, бегавшую в церковь к причастию.
   - Время безжалостно, - сказала она, прервав мое невольное, молчаливое изумление 'работой' этого самого времени.
   - Да. Но по отношению к вам это звучит двусмысленно. С вами время не справилось.
   - Спасибо.
  Мы подошли к первой ограде и присели на лавочку.
  Устинсков спросил меня:
   - Ты химик?
   - Скорее, биолог.
   - Вам-то хорошо, - сказал он. - Вы ищете первопричину жизни в молекуле ДНК. Геном А отвечает за черный цвет глаз, геном Б - за голубой. Геном А - прим определяет доброту, а геном Б - прим делает человека мерзавцем, так сказать, моральным садистом. Красота! А вот у меня другое дело. Я не вижу самой причины, субстрата. Он ускользает от меня, выскакивает из моих жалких физических конструкций как подросток вырастает из платья. Мы, физики, имеем дело с интенцией материи. Да, порой, мы докапываемся до мельчайших ее частиц, но чем дисперснее эти частицы, тем более непонятен мир. Мы можем рассчитать, но не в силах представить. Мы все копаем, а мир все прячется. И так бесконечно. Электрон так же неисчерпаем, как и атом.
   - А кванты?
   - Тем более. В конце концов, все усилия приводят к одному и тому же - к творцу. Все остальное - безнадежная рациональная скука.
   - А как же андроидный коллайдер? Вы же не станете спорить...
   - Стану... спорить. То же, наверное, скука, то же какие - нибудь дисперсии, дифракции.... И ни какого зримого образа.
   - И поэтому вы поете в церковном хоре?
   - Как тебе сказать? С тех пор, как умерла моя жена...
   - Простите, я...
   - Я воспринимаю музыку как интенцию бога. Вот эти вещи - музыку, бога - я могу понять, даже, увидеть, в отличие от протонов. То есть, от материи.
   - Значит, по - вашему, да здравствует метафизика?
   - Не знаю... Просто я принимаю явление целиком, не важно, из чего оно состоит. Из чего состоит музыка?
   - Но ведь нельзя же познать явление, не разъяв его на первоэлементы?
   - Натюрлих. Но пока мы пытаемся расчленить то или иное природное явление, тот или иной предмет, мы меняем его первоначальный облик. Вместо того чтобы как можно дольше наслаждаться первообразом, мы препарируем его. Его смысл исчезает на наших глазах. Тает, как медуза на солнце. Мы берем на себя роль демиургов, которую нам никто не поручал. Мы в глупом положении существ, стремящихся найти то, что нам совсем не нужно! Как юные кровожадные естествоиспытатели, препарирующие лягушку только для того, чтобы увидеть, где расположена ее душа.
   - Но нельзя же убить в себе момент познания!? Мы обречены на страшное познание. Вспомните Гойю! В конце концов, чтобы научиться лечить болезни, надо сначала разъять труп.
   - Не стоит излишне психологизировать. К тому же не все болезни излечиваются.
  Устинсков, сказал, вероятно, почувствовав усталость:
   - Я отдохну немного, а вы погуляйте.
  Мы с Дашенькой отошли вглубь погоста.
  Я сказал:
   - Раньше все ученики были поголовно влюблены в вас...
   - А теперь я влюблена в бога.
   - Вы по-прежнему живете на тихой улице недалеко от станции?
   - Да, я живу на тихой улице... Вы знали?
   - Я однажды провожал вас. Незаметно...
   - Как это романтично.
  Мы оказались на узкой тропке между могил. Тут нельзя было двигаться, не задевая обеими локтями металла оград. Я повернулся к Дашеньке, и мы стали лицом к лицу.
   - Как я уже сказал, все мы были безумно в вас влюблены. И как-то раз, я решил пойти за вами после уроков. Посмотреть, где вы живете. Собственно, в душе я хотел испытать чувство любви. Будто я вас провожаю домой, будто мы уже знакомы, и я вас люблю. Так я оказался на вашей улице. Это было осенью, в дождь и холод. Трогательно, не правда ли?
   - Да, трогательно. Только теперь все это очень далеко.
   - У меня к вам просьба. Я хотел бы найти могилу Полонского... Она, по-моему, где-то здесь, в этом секторе.
   - Пойдем, я покажу тебе.
  Я последовал за ней по узким тропкам кладбища. Мы пробрались к могиле.
   - Вот она.
  За оградой стоял крест. Имя поэта с трудом прочитывалось на ржавой табличке.
   - Скажите, Дашенька, эта могила, она такая же, какой была в двадцать третьем году?
   - Точно я не могу сказать, но она старая.
   - И за ней никто не ухаживает?
   - Церковь поддерживает могилы, как может.
   - Понятно. А... родственники?
   - Те, кто живы, приходят. Мирян здесь давно уже не хоронят.
   - Похоже, к Полонскому родственники не приходили.
   - Говорят, сын его эмигрировал. Кажется, во Францию.
   - А в нашем городе родственников поэта не осталось?
   - Это можно узнать из церковных книг.
   - Я попрошу вас!
   - Тебе это очень нужно?
   - Да.
   - Хорошо.
   - Когда я смогу вас увидеть?
   - Давай, завтра. Приходи ко мне.
   - На тихую улицу?
   - Второй дом от станции. Только не говори, 'я помню', это будоражит прошлое, я ведь была твоей учительницей...
   - Я помню.
  Мы вернулись к скамейке. Дашенька отвела Устинскова к машине, усадила его на заднее сиденье, а сама села за руль. Я только и успел, что помахать рукой им вслед.
  На дачу к Вике поехал с большим запасам времени. Со станции решил идти пешком. Его дача стояла в кооперативном поселке, недалеко от дома N., в пяти минутах езды на электричке. Но можно было дойти и своим ходом. Для этого надо пересечь железнодорожные пути, лесные посадки и поле.
  На станции я купил пиво и чипсы. Стал перебираться через пути. Здесь меня окружил знакомый с детства запах смолы. Это особый запах разогретой под солнцем железной дороги. Мы тут часто бегали, забирались на подножки товарных поездов, рискуя заехать на далекий перегон.
  Шел пятый день моего пребывания в городе N. Я постоял немного, подышал знакомым воздухом. Не заметил, как выпил бутылку пива. Не запой ли? Похмелья пока нет. Проклятая реальность. Может, прав Устинсков и лучше не знать ее? Обратиться к образам абсолютной истины? К вечным ценностям? Вот сейчас я абсолютно ясно вижу, как меня тянет к раскрытию тайны Полонского. И не только Полонского! А мой черный человек, а визит дамы...?! А груда фосфорических тел на шестом этаже? Я силюсь понять эти явления, проникнуть в их суть, разъять до голых атомов. Хочу осчастливить всех своим прозрением. А зачем? Что толку от моих знаний, чья совесть от них заболит? Прав Вика: какое облегчение могла бы принести душевная болезнь! Как сладко и легко было бы сознавать, что Полонский и тот... человек в холле гостиницы, - эти загадочные ночные тени, - просто галлюцинации, выдумки недужного воображения, плод мозговой дисфункции, перегрузки, попросту говоря! Так отчего же я, вместо этого, стремлюсь сохранить свой разум? Откуда этот прометеев огонь реальности, желание вычертить линию собственных поступков, чувств и воображения на основе анализа действительности? Что останавливает меня перед чертой безумия? Что так пугает, не дает перешагнуть эту черту? Какая проклятая сила удерживает меня, заставляет бороться за этот жалкий клочок разума, желеобразный кусок мозговой протоплазмы?
  Я пересек пути и оказался в лесной посадке. Это довольно узкая, метров в пятьдесят, полоска леса вдоль путей. За ней - поле. До войны тут был аэродром, а теперь целинная земля. Когда-то давно в этих местах меня впервые посетила странная мысль. Точнее, это была не совсем мысль, а что-то близкое к ощущению. Тогда, в юности, бродя по лесу, я ощутил черту между жизнью и смертью. Между бытием и его отсутствием, какой-то пустотой, Ничто. Само место подводило меня к пограничному состоянию. Как будто я попал на нейтральную полосу: позади меня гудели составы, стоял город, отправлялись со станции поезда, впереди пустое поле, а я между ними, в сумрачном лесу. Мне казалось, так легко перейти эту границу. Ничего не удерживает меня в реальности, еще секунда, и я там, в Ничто. Только мельчайшее, невесомое, незримое и, главное, необъяснимое колыхание, дрожание, интенция материи поддерживает во мне жизнь, мое сознание. Между жизнью и Ничто даже не было никакой черты - за ненадобностью. Одно почти переходило в другое. Такое состояние возникало у меня несколько раз, длилось какие-то секунды. Все, разумеется, кончалось тем, что я полностью возвращался к реальности и шел домой вкусно обедать.
  Да, странно, подумал я. Теперь, через много лет вновь почувствовать нечто похожее! Ощутить грань между реальностью и тем самым Нечто. Для чего это нужно, и, главное,... кому!? Впрочем, одну тайну, я, кажется, разгадал. Касательно консъержки: она тут совершенно ни при чем. Лифчик не ее цвета. Дронов не мог ошибиться. Семья Дронова патриархальна. Он работает машинистом на станции, она готовит на зиму соленья и не изменяет мужу. Этот геном я расшифровал. Но кто же тогда приходил ко мне ночью? Чей это лифчик!? Кстати, где он? Ах, да, забыл на столе у Дронова. Бог с ним.
  В раздумьях, почти не замечая пути, я пересек поле и оказался у дороги. Там стояла совсем юная девушка, лет шестнадцати, в поношенной джинсовой рубашке и мятых брюках. Волосы ее были коротко стрижены и, кажется, искусственно окрашены по краям в розовый цвет.
  Она спросила:
   - У вас не найдется... рублей сто?
   - Смотря для чего, - ответил я.
   - Вы только не удивляйтесь. Я взяла в долг, а теперь от меня требуют вернуть сто рублей.
   - Кто же?
   - Гопники из моего двора.
   - Забавно. А что ты тут делаешь?
   - Ушла подальше от дома. Мне обязательно надо найти деньги.
   - Возьми у мамы.
   - Она не дает, считает, что я должна выпутываться сама.
   - Наверное, это правильно.
   - Послушайте, я могу оказать вам услугу.
   - Я иду в гости, у нас серьезная компания...
   - На даче есть сауна?
   - Ах... эту? А мне не надо.
   - Как же мне быть?
   - Не знаю, ты уже взрослая... Извини, я спешу.
   - Я пойду с вами.
   - Это ни к чему.
   - Мне нельзя возвращаться домой.
   - Ничем не могу помочь.
  Но она все таки увязалась за мной. Остаток пути мы прошли молча. Я быстро нашел дачу Вики - бывал тут в школьные годы. Вика копался в саду. Увидав меня, он бросил грабли и подошел ко мне.
   - Рад тебя видеть!
  Мы обнялись.
   - А это кто?
   - Ко мне пристала. Не бросать же ее?
  Вика строго посмотрел на девушку и сказал:
   - Стол уже готов, можем идти ужинать.
  Мы зашли в комнату и расселись. Некрасов разлил водки.
   - Опять пить! - заметил я, не совсем, впрочем, шутя.
   - Совсем не много.
  Мы выпили.
  Вика сказал, обращаясь к девушке:
   - Где-то я тебя уже видел?
   - На улице, на рынке, - ответила девушка. - N. город маленький.
   - Возможно.
  Я пояснил:
   - Ей нужны деньги.
   - И ты обратилась к первому встречному мужчине? - спросил Вика. - Только ты учти, мы ведь...
   - Я знаю.
   - А ты откуда знаешь?
   - Это я ей сказал. Но она все равно за мной увязалась. Говорит, что ей нельзя возвращаться домой.
  Вика сказал девушке:
   - Сваливай, ладно!
   - Ладно. Можно, я поем немного?
   - Ну, что с тобой делать... Мы пока на веранду выйдем.
  Стоял дивный, теплый вечер. Это было блаженное состояние природы: спокойствие, равно отстоящее от прошедшей геомагнитной бури до следующей. Мягкое вечернее солнце согревало пространство деревьев, дачных домиков и редких отшельников.
  Я спросил:
   - Где же Вадик?
   - Задержался или... заблудился. С ним это бывает. Надо сходить на станцию, посмотреть. Может, он заснул.
   - Ты думаешь...
  Вика немного помолчал и спросил:
   - Ну, как, видел кого-нибудь?
  Он сделал упор на слове 'видел', переводя наш разговор на тайные рельсы. Мне не хотелось рассказывать Некрасову про черного человека, явившегося ко мне в холле гостиницы. Не хотел я говорить и про консъержку, то есть теперь уже не про нее... Я рассказал ему только о встрече с Устинсковым.
   - Странно, что физик обратился к религии, - сказал Некрасов.
   - Нет, тут что-то другое... Он не религиозен. Ну, в том смысле, к которому мы все привыкли. Нельзя сказать, что он набожен, фанатичен, предан идее православия.
   - Это твое мнение.
   - Да, конечно. Мне показалось, что он остается физиком. Просто ему так удобнее. Ему нужно жить в отрешенности от суеты.
   - Какая уж тут суета, в его годы. Самое время обратиться к богу.
   - Верит ли он в бога? Не знаю. Бог для него не более чем понятие. То, во что превращается наша жизнь. Стремления, страсти... А в результате - аннигиляция материи, ничто, пустота. Жизнь - это, в конечном счете, просто идея.
   - Жизнь - это существование белковых тел.
   - Оставь свой ползучий эмпиризм!
  Мы вернулись в комнату.
   - Ты уже готова? - спросил Вика нашу гостью.
   - Ухожу. Выпьем на дорожку?
  Рюмки уже были наполнены. Мы чокнулись. Вика поставил полную рюмку на стол и стремительно вышел на веранду. Я выпил с незнакомкой. Вернулся Некрасов.
   - Показалось, кто-то ходит там... в саду.
   - Пей! - сказал я.
   - Не хочу. Мне еще копать. - Он спросил девушку: - Знаешь, куда идти?
   - Пойду обратно.
  Она ушла. Мы с Викой побродили немного по саду.
   - Может, так и есть, - размышлял Вика.
   - О чем ты?
   - Вот, скажем, Полонский. Он и с действительностью-то менее всего связан. Так, предчувствие, фантазия. Однако он существует, пугает, заставляет думать о себе. Он воплощение пустоты, о которой ты говоришь. Его не существует, не может существовать. Он умер. Но он ходит по городу. Однако нам тоже пора идти. Искать этого паровозника.
  Мы направились к станции. Собственно, станция являла собой две небольших платформы, установленных на холме, по разные стороны железнодорожного полотна. Мы поднялись наверх и увидали на бревнах платформы тело человека. Это был Дронов. Он лежал в утробной позе, поджав колени к животу. Мы попытались растолкать его. Он простонал. Мы увидели на его животе рану, залитую кровью. Рана была ножевой. На наше счастье вдали, из леса, показалась электричка.
  ...Через пять минут мы уже были на вокзале, где нас ожидала машина скорой помощи. Как она там оказалась, ведь мы не успели позвонить? Раненого сразу доставили в операционную. Тут ко мне опять вернулось знакомое чувство. Я ощутил легкость в теле, будто я немного взлетел. Снова показалось, что меня слегка кто-то подталкивает за руки и за ноги, словом, повторилось ощущение первого дня пребывания в N., только теперь оно стало особенно сильным и быстро перешло в глубокий сон.
  Я очнулся на кровати в белой комнате. Рядом сидел Некрасов. Я спросил его:
   - Что с Дроновым?
   - Ему лучше. Он потерял много крови.
   - Что это было?
   - Этим занимается следствие. Мой знакомый из городской прокуратуры. Кажется, он был ранен еще на вокзале. Он шел к станции от своего дома, через гаражи, дворами. Там его и подстерегли. Ты лучше скажи, что случилось с тобой.
   - Я заснул. Мне захотелось спать...
   - У тебя в крови обнаружена большая доза наркотического снотворного.
   - Не понял...
   - Тебя отравили.
  Я поглядел на стены палаты. Мне стало нестерпимо грустно.
   - Приехать, в N, чтобы отравиться...
   - Чтобы быть отравленным, - уточнил Некрасов.
   - Зачем это нужно было? И, главное, кому!?
   - А ты не догадываешься?
   - Та самая девушка?!
   - Очевидно! Я не пил налитую ею водку, а ты выпил.
   - Но зачем? Какова цель?
   - Действительно, зачем... По заключению экспертизы, это снотворное длительного действия. Сон наступает примерно через час после попадания в организм.
   - Если бы она хотела ограбить меня, то использовала бы какое-нибудь быстрое снотворное.
   - Верно, но, может быть, она рассчитывала переспать с тобой и потом ограбить?
   - Вот влип!
   - Ты погоди, однако, это еще не все. У Дронова, в кармане брюк нашли лифчик...
   - Что?!
   - Бюсгалтер. На нем - отпечатки твоих пальцев.
   - Ну, это уже слишком! Это перебор.
   - К сожалению... таковы факты.
   - Понимаю. Но где же само орудие преступления, то есть нож?
   - Его пока не нашли.
   - Сколько я проспал?
   - Почти сутки.
  Вика ушел. Я чувствовал, что погружаюсь в воронку времени. События явно ускорялись. Одно шло за другим. Все началось с первого дня пребывания в N., но теперь мои приключения становились самодовлеющей силой. Не я выстраивал ход времени, а эти события властно вторгались в жизнь. Порой, даже в самых кризисных ситуациях все же сохраняется своя воля: возможность совершать то или иное действие или отойти в сторону. Беспокойство, страх охватывают сознание, но оставляют одновременно какой-то уголок его, чтобы человек мог контролировать действия, наблюдать за происходящим. Конечно, в кризисе многое определяется страхом, многое, но не все. То, что происходило теперь, в эти шесть дней в N., не укладывалось в обычную кризисную, схему. Именно сейчас, в больничной палате, я совершенно четко увидел, что события имеют абсолютно самостоятельное значение. Это было полным торжеством Фейербаха и всех материалистов: материя полностью отделившись от моего сознания, заставила подчиниться ей.
  Хорошо, допустим, - только допустим! - я несу в себе какой-то тайный горб вины, потаенных желаний, ущербных мыслей, и все это преследует меня в форме галлюцинаций. Можно даже предположить, что окружающая природа, люди, положения, мизансцены, ситуации тоже участвуют в этом преследовании. Каким-то образом все ополчились на меня за некие, скажем, грешки. Но тогда должна быть какая-то связь галлюцинаций, всех этих несуразных встреч и смешных положений с теми моими предполагаемыми грехами! В нелепых видениях, в дурацких ситуациях, в которых я оказывался в эти дни, должна же как-то отражаться тематика моей вины! Но никакой связи не было. Черный человек, фосфорические мертвецы, лифчик, визиты непонятно кого ко мне в номер, внезапное появление девушки, пытавшейся меня отравить, ранение Дронова... Ни в одном из этих событий я не находил какой-либо связи со своей жизнью.
  Я знал, по книгам, конечно, что в снах действительность преображается, модифицируется, искажается, предстает в символах, замещающих живых людей. То, что днем кажется нам неважным, каким-то пустяком, на который мы не обращали внимания, фиксируется, тем не менее, в сознании и всплывает во сне. Сон, как луч прожектора шарит по темному полю сознания и выхватывает прячущихся по своим норам мышей, сусликов и прочих тварей. При желании можно уловить эти картинки, эпизоды и составить представление о том, что творилось днем, что действительно важно и судьбоносно, что хотело ускользнуть от нас. Сон и его генератор - подсознание преподносят нам ключи от судьбы. Мы вольны открыть какие-то двери и заглянуть туда. Можно только поражаться трудолюбию, бескорыстности и терпению подсознания, с завидным упорством продолжающего свою неблагодарную работу. Так написано в книгах. А я проспал сутки и не могу ничего вспомнить! Глупо, бездарно!
  Я присел на кровати и почувствовал легкое головокружение. Тем не менее, я встал и подошел к столику. На нем стоял графин с водой. Я налил себе немного воды, как вдруг меня охватила легкая дрожь. Я почувствовал, что видел уже этот графин. Ну, конечно, я видел его у себя в номере! Ну, и что? Таких графинов в N., пожалуй, не одна сотня. Откуда же тогда моя реакция, холодок и мелкие судороги в спине?
  Вечером в палату пришел следователь. Он сказал мне, что на лифчике, найденном у раненого Дронова, обнаружены отпечатки моих пальцев. Это, несомненно, говорит о моей причастности к преступлению, хотя, конечно, вполне может быть, что мое касательство тут совершенно случайное. Тем не менее, я должен быть подвергнут задержанию на 48 часов. Мне нельзя покидать территорию больницы, у входа будет дежурить сержант.
  Ну, что же, нет худа без добра. Теперь я могу спокойно обо всем подумать. А, собственно, что еще я могу придумать? Что нового я могу добавить к своим прежним размышлениям?
  В двенадцатом часу ночи я вышел в коридор. Головокружение и слабость в ногах заметно уменьшились. В холле стояло большое зеркало. Я поглядел на себя: вид был потрепанный, неухоженный. Пижама смотрелась как с чужого плеча, явно на два размера больше моего. Я глянул через перила вниз: у дверей на улицу зевал охранник. Пришлось вернуться в номер, пардон, в палату. Жаль, не удалось выйти на воздух. А как прекрасно было бы сейчас погулять в саду! Насладиться ароматом летней ночной прохлады. Чувствую я себя вполне сносно, если учесть дозу снотворного яда. Как быстро мой организм справился с интоксикацией! Пожалуй, теперь я чувствую себя даже лучше, чем в предыдущие дни. Определенно лучше! Да, ведь это значит только одно: меня травили раньше! Травили систематически! В последние дни я принимал яд, не зная об этом. В эти сутки, в больнице, под охраной, яда не было, и мне сразу полегчало! Как рукой сняло все необычные физические симптомы!
  Я прошел в другой конец больничного коридора и заметил дверь в санитарную комнату. Там висел грязный белый халат с шапочкой. Я переоделся, спустился вниз и под видом санитара прошел мимо охранника. Оправдание своих действий я находил в простой мысли: меня тут продержат двое суток, чего доброго отдадут под суд, а мне еще правду узнать надо.
  На улице я скинул санитарскую амуницию и сунул ее под дерево. Единственным адресом, куда я мог пойти, не опасаясь слежки, был дом Дашеньки. В ее окнах еще горел свет. Она легко приняла мои извинения за поздний визит.
   - Все, что я вам сейчас расскажу, - начал я в сильном волнении, - может показаться странным. Если вы не поверите мне, то дайте сразу знать об этом: я тут же уйду.
  Мы сели за стол. Она приготовилась слушать со спокойным выражением и какой-то кроткой готовностью к восприятию любой информации.
   - Началось все с первого дня моего путешествия. Каждый вечер, точнее, в полночь, в холле гостиницы появлялся черный человек. Незнакомый человек в черном костюме. Стоило мне приглядеться, как он исчезал. Но в последний раз, третьего дня, он повел меня на нижний этаж и там я увидел светящихся мертвецов, устланных штабелями на полу. Ночью ко мне в номер проникала какая-то женщина. Сначала я думал, что это консъержка, но теперь у меня есть точные данные, что это была не она. Женщина забыла у меня свой лифчик. Мой приятель был вчера ранен ножом, у него в кармане нашли этот лифчик с отпечатками моих пальцев. Раненый был мужем консъержки, я носил к нему этот лифчик на опознание. Оказалось, что лифчик не его, то есть не его жены. Вчера же по пути на дачу мне встретилась девушка, которая попросила у меня сто рублей. На даче мы немного поужинали, потом она ушла. Через час я глубоко уснул. Анализ выявил у меня в крови сильное наркотическое снотворное.
  Я остановился, наблюдая за реакцией Дашеньки. Она смотрела на меня все так же кротко. Потом она спросила:
   - Зачем вы остановились?
   - Я думал, вы сами меня остановите, скажете, что я несу какую-то ахинею...
   - Нет - нет, я вас внимательно слушаю, продолжайте, пожалуйста.
   - Мне осталось совсем немного. Сегодня я проснулся в больничной палате. Следователь сказал про мои отпечатки на лифчике, найденном у Дронова, мужа консъержки, и задержал меня на 48 часов. Сегодня вечером никакого черного человека я не видел и вообще чувствую себя прекрасно в физическом смысле. Транс прежних дней в городе N. прошел. В общем, из больницы я убежал. Знаете, как арестант я не смогу принести пользы. Одним невинно осужденным больше. А так... Может мне удастся...
   - Вы сказали, что сегодня уже не ощущаете ничего необычного?
   - Да, это странно... Никаких симптомов. Сегодня никакого черного человека уже не было. Никаких фосфорических мертвецов. Не было и этого необычного чувства легкости в теле. Я полагаю, что все эти дни подвергался воздействию какого-то яда.
   - Припомните, пожалуйста, чем отличался ваш сегодняшний день от всех остальных.
   - Я весь день лежал в палате...
   - А все эти дни? Ну, после вашего приезда в N. Вы же пили что-то, ели в эти дни?
   - В основном я обедал в кафе, на набережной.
   - Вы имеете в виду ту блинную, что рядом с мостом?
   - Да.
   - Я ее знаю. Там работает моя знакомая. Нет, этот вариант тоже исключен.
  Я спросил:
   - Нужен ведь, не правда ли, систематический источник яда?
   - Вспомните, что вы принимали внутрь каждый день. Что вы употребляли в эти дни, причем регулярно?
   - Каждый день я пил только воду.
   - Конечно, воду, - задумалась Дашенька. - Где?
   - У себя в номере, из графина, - я замолчал, припоминая. - Да, это было так.
   - Вот и ответ.
   - Консъержка!
   - Или кто-то вместо нее.
   - Постойте! Комендант сказал мне, что ночью консъержки уходят спать домой. Кто-то ведь мог... воспользоваться этой ситуацией. Взять ключи от номера, насыпать яду в графин, а затем повесить ключ обратно в комнате консъержки.
   - Наверное, так и было. Надо взять тот самый графин и исследовать его содержимое. У меня остались кое-какие связи на химическом факультете.
   - Я боюсь, что...
   - Нет, вам появляться в гостинице нельзя. - Дашенька угадала мои опасения. - Я сама что-нибудь придумаю. Следы яда в графине, что стоит в вашем номере, должны оставаться. Вы побудьте пока у меня. Ложитесь спать. Завтра в первой половине дня анализ будет готов.
   - Я хорошо отоспался в палате. У меня мало времени. Если мы найдем яд, это лишь первый шаг... Мне надо найти ту девушку, которую я встретил на дороге.
  Дашенька вновь показала свою заинтересованность в моей судьбе:
   - Надо найти женщину, которая оставила у вас лифчик. Надо выяснить, кто ранил Дронова. Я понимаю вас, но сегодня ночью мы можем сделать только одно - выкрасть графин. Положитесь на меня.
   - А завтра? - Тут, впервые за все время разговора, я пожалел, что втягиваю Дашеньку во все это дерьмо. Правда, я чувствовал какую-то заинтересованность с ее стороны в моей судьбе, и данное обстоятельство придавало мне наглости.
  Она сказала:
   - А завтра мы навестим Устинскова.
  Она ушла, а я уснул, расположившись на диване в длинной комнате с образами.
  Утром, едва проснувшись, я увидел Дашеньку. Она собирала на столе нехитрый завтрак: кувшин с молоком, дымящаяся неразмятая картошка, стакан сметаны и ломоть черного хлеба. Сама она была уже прибрана, одета в темное платье с глухим воротом, туго обвязана платком до бровей. Ей было за пятьдесят, но она казалось молодой.
  Я немного поел, и мы пошли к Устинскову.
  Он жил возле станции. Мы расселись за столом и стали пить чай.
  Физик сказал:
   - Дашенька рассказала мне твою историю
  Я удивился:
   - Когда вы успели?
  Устинсков произнес:
   - Кто рано встает, тому бог дает, простите за трюизм.
  Дашенька сказала:
   - Я отнесла графин из твоего номера своей знакомой в химическую лабораторию и по пути зашла к Евсею Мироновичу. Анализ будет готов днем.
  Устинсков сказал:
   - Я знаю о твоих злоключениях, а ты, вероятно, хотел бы знать, что я обо всем этом думаю?
   - Именно так, Евсей Миронович! Честно говоря, я очень устал. Сегодня уже седьмой день моего пребывания в N... И больше всего я устал от неизвестности, от непонимания. Знаете, я приехал cюда, чтобы повидать старых друзей, встретится со своими учителями, погулять по знакомым улицам. А вместо этого я подвергаюсь травле, причем в самом прямом смысле, вижу галлюцинации - черного человека, мертвецов, ко мне ночью приходит женщина...
   - Это что, наказание такое? - усмехнулся физик.
   - Не знаю, может, в других обстоятельствах...
   - Я пошутил, - сказал физик. - Продолжай.
   - Она оставляет у меня лифчик. Потом этот лифчик находят в кармане у раненого Дронова...
   - Дронова?
   - Мой приятель. Он учился с нами. Вы его помните?
   - Очень смутно.
   - Он воевал в Чечне. Так вот, на этом лифчике находят отпечатки моих пальцев.
   - А как он к нему попал? - спросил физик.
   - Оказалось, что консъержка, дежурившая на моем этаже, его жена. Признаться, я думал, что это она ко мне ходит по ночам. Я пошел к ней домой, чтобы показать лифчик. Вывести, так сказать, на чистую воду. Там я встретил Дронова, ее мужа. Он сказал, что у его жены нет такого лифчика.
   - И ты оставил лифчик у Дронова?
   - Да, и свои отпечатки тоже. Так что же вы думаете об этом, Евсей Миронович?
  Он сказал:
   - Прими мои сочувствия. Мне кажется, события, которые происходили с тобой в последние дни, не просто обман зрения или слуха.
   - Вы знаете, я никак не мог в это поверить! Но ведь все это было так похоже на галлюцинацию...
   - Это совсем не безумие, - подтвердил Устинсков. - В том, смысле, к которому мы привыкли за последние двадцать веков истории. Нам кажется безумием то, что выходит за узкие рамки человеческого восприятия.
   - Но со мной никогда не случалось ничего подобного!
   - Я понимаю. В тебе говорит окаменелость мира.
   - Простите...
   - Ты хочешь, чтобы тебе все объяснили, каждое душевное движение. Более того, ты хочешь, чтобы тебе оплатили каждое переживание. Чтобы все стало понятно. А ты сам будешь решать, реагировать на тот или иной раздражитель или нет. И если тебе что-то непонятно, ты сразу кричишь: караул, галлюцинация, лечите меня семеро! Подумай, эгоистичный ты человек, а что если природа подает тебе сигнал - бедствия или спасения, - а ты в своем тупом эгоизме бежишь от него, прячешься.
   - То есть вы хотите сказать, что мой черный человек есть некий сигнал высших сил?
   - С твоим черным человеком надо разобраться.
   - Хорошо бы.
   - Дашенька, еще чаю, - попросил физик. - Я уже не могу так проворно готовить угощенье, - добавил он.
  Дашенька разлила по чашкам душистый чай.
   - Каждый миг жизни несет в себе информацию прошлого и будущего. Нам только кажется, что прошлое осталось позади, а будущее маячит где-то там, за горизонтом. На самом деле настоящее слито с прошлым и будущим в один комок времени.
   - Комок времени... Это что-то новое? Что-то здесь, в вашей тезе распадается.
   - Ничего не распадается! В одном звуке, в одном взгляде крепится вся информация о мире. О прошлом, будущем...
   - И настоящем?
   - Куда ж деваться.
   - Вы говорите о настоящем, о нашей жизни так, - заметил я, - словно это нечто второстепенное.
   - Настоящего, в сущности, нет.
   - Это говорите вы, физик!?
  Устинсков усмехнулся:
   - Я физик, и все почему-то считают меня материалистом.
   - Вы что же, идеалист?
   - Идеалист я - сомневающийся, недоделанный. Мы полагаем, что главное для нас то, где мы обитаем сейчас. Но этого 'сейчас' нет. Нет так называемой жизни и так называемой смерти. Есть только явь и свет. Мы все на берегу морском и мимо нас плывут мгновенья будущего и прошлого...
   - Так кто же мы?
   - Не знаю. Скорее всего, чьи-то глаза и уши. Перископы прошлого и будущего.
   - Но я никак не могу понять, кто этот черный человек?
   - Я же сказал, фигура твоего прошлого, а, может, будущего. Тебе его показывают.
   - Кто?
  Устинсков продолжал:
   - В сущности, набор картинок прошлого и будущего для всех людей примерно одинаков. То, что нам показывают, это своего рода колода карт. Давай, сыграем? Я постараюсь угадать, кем он тебе приходится, этот черный человек.
   - Давайте попробуем.
   - Давай. Скажи, ты читали журнал 'Огонек' году эдак, в девяностом, века двадцатого?
   - Пожалуй, да. Его тогда многие читали, это считалось признаком хорошего тона.
   - Тогда много писали о красном терроре...
  Я на минуту замер. Я вдруг отчетливо увидал строчки и сквозь эти строчки проступили картины.
  Я воскликнул:
   - Да, да! Я вспомнил! Там были слова о груде фосфорических мертвых тел! Я вижу эту журнальную страницу и эти... тела.
   - Я так и думал, - с долей радости сказал физик. - Речь там, кажется, шла о расстреле врангелевцев в Крыму?
   - Да, тех, кто не успел на корабль, отплывавший в Константинополь. Или тех, кто не хотел уезжать. Их бросили в море, в Севастопольской бухте, привязав к ногам тяжелые камни.
   - В конце девяностых годов было модно писать о жертвах революции. 'Сквозь толщу морской воды они светились как фосфорические столбы...'. Так, кажется?
   - Вы думаете, мое видение в гостинице...
   - Очевидно!
   - Поразительно... Должно быть, это действительно так. Фосфорические тела... Груды фосфорических тел. Очень похоже. Но кто же тогда этот...
   - Черный человек? Вот тут я пока не знаю...
   - Стоп! Я вспомнил! И, кажется, попал в десятку! Прохожий. Как я сразу не догадался!? Мой приятель, Вика Некрасов, видел Полонского. Он тоже был в черном костюме и ботинках...
  Дашенька спросила меня:
   - Так вот почему вы просили позавчера показать его могилу на церковном кладбище?
   - Да. Кстати, Поповкин, наш литератор, тоже видел его.
  Физик спросил:
   - Ты говоришь, они видели Полонского? Самого?
   - Кузьму Саввича. Ведь его сын погиб, а внуков нет. Никто другой, с его лицом, быть не мог.
   - Они знали лицо?
   - По фотографии, она была в каком - то журнале.
  Дашенька сказала:
   - Неужели дух Полонского мечется по городу в поисках родственной души?
  Устинсков сказал мне:
   - Если это так, то Полонский нашел тебя.
   - А как же Поповкин и Некрасов?
   - Они видели его на улице, он шел мимо них, а к тебе он сам приходил. Тебя он ищет!
   - Значит мой черный человек - это Полонский!? Но почему он ищет меня? Почему именно меня? Вы, физик, - ответьте.
   - Как физик могу сказать следующее. Мы с тобой договорились, что есть огромный набор явлений прошлого и будущего. Эти явления растворены в пространстве, во времени - что, впрочем, одно и то же. Спереди, сзади, сверху, снизу, вчера, завтра... Какое-то явление может пристать, прилипнуть к тебе, как электронное письмо к твоей почте. В силу небольшой, микроскопической интенции, схожести электрических параметров это письмо оседает именно на твоем компьютере. Так же и здесь: Полонскому, или его духу, словом, тому, что мы условно обозначим файлом 'Полонский', удалось зацепиться за порт твоего компьютера. Что-то совпало между параметрами файла 'Полонский' и твоим состоянием.
   - Для чего ему это понадобилось? Вы верите в существование духов?
   - Я верю в то, что дважды два - четыре, - сказал Устинсков. - Когда человек уходит, от него остается информационный сгусток, файл, если хотите.
   - Это как душа? - спросил я. - Но ведь они улетают, в конечном счете, души...
   - Иногда они возвращаются - засчет кривизны пространства.
  Дашенька сказала:
   - Ему что-то нужно от тебя. Своим приездом ты потревожили его...
   - Кого?
   - Полонского... Его дух, витающий в этом городе.
   - А что ему нужно в таком случае, - проговорил задумчиво физик. - И почему все таки он выбрал тебя? Что срезонировало между вами? Ты должен вспомнить. Когда-нибудь раньше вы сталкивались? Может быть, ты читал его стихи? Подумай, не говорит ли тебе что-нибудь твоя память...
   - Я вспомнил. Если это действительно поможет разобраться, то я вспомнил. Мы с приятелем, Викой, в детстве ходили в церковь. Мы пришли туда ночью. Детская забава. Там никого не было. Дрожа от страха, мы зашли на погост и там увидели могилу Полонского. Во всяком случае, ничего другого я вспомнить не могу.
   - Ну, а что, - сказал физик, - вполне логично.
   - О какой логике вы говорите? - спросил я.
   - О логике тонкого физического мира.
   - Это логика безумия, - не выдержал я. - Покойный поэт ищет со мной встречи! Ему что-то от меня нужно? Пусть лучше меня арестуют, и я успокоюсь в тюрьме или психушке!
   - Вот все вы такие, - сокрушенно произнес Устинсков.
   - Какие?
   - Верите во всякую чепуху вроде безумия. Дорогой ты мой, ведь это же легче всего! Пойду, прилягу.
  Мы с Дашенькой вышли на улочку возле станции.
   - Неудобно получилось, - досадовал я. - Сорвался, не выдержали нервы.
   - Я схожу в лабораторию и узнаю результаты анализа. Погуляй где-нибудь здесь. Потом мы подумаем, что делать дальше.
  Она ушла. Что толку от всех этих метафизических изысканий! Мне хотелось вырваться из паутины странных событий. Если не через безумие, так хоть путем ареста. Любым способом уйти от тонкого физического мира, дьявол бы его забрал. Только бы видение черного человека не повторилось сегодня вечером! Не должно бы. Если меня все эти дни травили галлюциногеном из графина, то не должно бы...
  Я прошел узенькими переулками к станции. Вдоль путей расположился маленький базарчик для пассажиров дальних поездов. Я прошелся по рядам и наткнулся на толстую даму. Мы встретились вплотную - это была Т. Она несла корзинку с фруктами. Мы молча пересекли железнодорожные пути и зашли в лесопосадки. Там она бросила корзину на землю, и мы обнялись.
   - Где ты пропадаешь? - спросила Т.
   - Меня ищут. Подозревают в покушении на Дронова.
   - Чепуха. Основных версий нападения две. Все думают, что его хотели убить чеченцы. Два человека уже арестованы.
   - Какова же другая версия?
   - Ты помнишь Плеханова?
   - Владелец заправочных станций?
   - Он украл деньги из общегородского фонда помощи войнам - интернационалистам, и Дронов набил ему морду...
   - Ты полагаешь...
   - Да, Плеханову выгодна смерть Дронова. Вадик состоял в правлении этого фонда, он много знает. В том числе о воровстве денег.
  Мы расположились прямо на траве и стали поспешно раздеваться. Сильное инстинктивное желание охватило нас обоих. Может, так активизировались в нас следы детской памяти, паттерны воспоминания первого полового акта? Краешком сознания, угасавшего в сексуальном возбуждении, я предположил:
   - Наверное, должен существовать принцип: никогда не совершать необратимых действий...
   - Что с тобой? - спросила Т., почувствовав мою задержку.
  Случилось непредвиденное: у меня ослабла эрекция.
   - Мне как-то... Я не могу.
   - Вот тормоз! - произнесла она с глубокой досадой. - Ну, что тебя останавливает, какая проклятая философия удерживает тебя?!
  Все смешалось в моем сознании в этот момент. Совершив в школьные годы половой акт с Т. на ее дне рождения, я захлопнул створки в бытие, и потом жизнь пошла по стандартному сценарию. Я стал добиваться тех жизненных целей, которые отвечали социальным условностям. Карьера, женщины, потаенные мысли о Нобелевской премии заставляли сильно биться мое сердце. Но во мне всегда жила скрытая тоска по вечным ценностям, находящимся по ту сторону добра и зла, где - то за горизонтом ежедневной реальности. Моя жизнь была всецело подчинена страстям. Но то, что в обыденной жизни называется страстью, не есть внутреннее душевное движение, а только результат механического соприкосновения души и внешнего мира. Отдаваясь так называемым страстям, мы невольно отдаляемся от истинной душевной жизни, от ее тайн и откровений. Может теперь, отстранив от себя прямое удовлетворение половой страсти, я верну себе, наконец, способность заглядывать за портьеру реальности?! Тем более что рядом со мной сейчас та, с которой все началось когда-то.
   - Устал, наверное, - сказал я.
   - Не уходи, - попросила она.
   - Да, я и не ухожу никуда.
  Мы немного приоделись и расположились возле ствола масличного дерева.
  Я спросил:
   - Как твоя дочь? Как ее зовут?
   - Полина. Ей шестнадцать лет. Она, как это говориться, полностью отбилась от рук.
   - А подробнее?
   - Она уходит из дома, шляется черт знает где, курит...
   - Колется?
   - Не знаю. Мы водили ее к психиатру, но все бесполезно. Он выписал ей какие-то снадобья, но они только затормаживают ее на короткое время, а потом все опять возвращается. Мы просто в отчаянии.
   - А куда она уходит, где пропадает?
   - В каких-то компаниях.
   - Гопники?
   - Что-то в этом роде. Частенько бегает в дачный поселок.
  Ужасная догадка пронеслась в моем воображении.
  Я спросил:
   - А как она одета? Проблемные дети как-то по-особому одеваются, экстравагантно что ли.
   - Джинсовые брюки, рубашка... Короткая стрижка, черные волосы с таким розовым оттенком. Она это очень любит.
  От предчувствия страшного открытия у меня перехватило дыхание. Девушка на дороге! Ну, конечно, это была она. Вот так штука! Я поторопил Т., сказав, что у меня срочное дело. Мы спешно оделись и зашагали к станции. Там мы попрощались. Я направился к Дашеньке. На узкой улочке, ведущей к станционному рынку, мне встретились несколько человек в камуфляжной форме и беретах. Они стремительно шли к рынку, держа в руках арматурные прутья. Один из шагавших сказал мне:
   - Пошли чурок бить. Бери прут!
   - У меня дела в городе, - самоуверенно ответил я.
  Другой шагавший крикнул своему приятелю:
   - Да перестань ты с ним возиться!
  Я спросил:
   - Что-нибудь случилось?
   - Чурки ранили нашего товарища, - ответил первый десантник.
   - Дронова?
   - Ты его знаешь!?
   - Знаю, но с вами не пойду.
   - Почему? - грозно спросил мой собеседник.
   - Я не разделяю подобных методов...
  Второй погромщик опять вмешался:
   - Какой смелый! Смотри, не попади под горячую руку!
   - Я русский, в России живу, чего мне бояться? Но, кажется, вам пора, чурки ждать не будут.
  Первый мой собеседник спросил:
   - Что ты имеешь в виду?
   - В вашем деле главное - внезапность. Вы ведь, кажется, небесная пехота, так что ли? Вам надо действовать решительно, быстро, иначе они дадут отпор. Они хорошо организованы.
   - Ладно, вали отсюда, но помни, тот, кто не за нас, тот...
   - Да, оставь его, дерьма - то, фраер городской...
  Они ушли за поворот, к станции.
  Дашенька ждала меня с известием об экспертизе.
   - Как и следовало ожидать, - сообщила она, - в графине обнаружены следы таламина.
   - Это что, название такое?
   - Да, по каталогу. Это обозначение, фармакологическое наименование сильного психотропного лекарства.
   - И как же оно действует?
   - Вот это самое интересное. Названный препарат, в больших дозах, обладает двойным эффектом: вызывает галлюцинации и половое возбуждение.
   - Одновременно?
   - По-разному. У тебя, вероятно...
   - У меня явно преобладал галлюциногенный эффект.
   - Очень похоже.
   - Что же делать?
  Дашенька сказала:
   - То, что проделывали с тобой как-то связано с покушением на Дронова, с этим уголовным делом.
   - Вы думаете?
  Она сказала:
   - Пока мы знаем два источника яда. Графин в номере отеля и рюмка водки на даче Некрасова. Надо как-то соединить их. Впрочем, я не криминалист...
   - Мне тоже ничего не ясно.
  Я солгал, по привычке, легко сделав простой вдох - выдох, потому что сразу же все понял. Стоило только связать яд в рюмке с дочерью Т., юной потаскушкой, подругой гопников. Я выпил водки на даче Некрасова. У Вики не было никаких оснований вырубать меня. Значит, девушка. Выбора у меня не было: надо идти к Т. и выудить у нее максимум информации о непутевой дочери. Провести, так сказать, мозговой штурм. Авось появиться хоть какой логический кристалл, вокруг которого нарастет коралл смысла. Господи, как же все усложняется! Теперь сюда вплетается эта пацанка, дочь Т.
  Поблагодарив Дашеньку, я отправился к Т. Чтобы добраться до них, мне пришлось пройти дворами мимо станции, и миновать центр города. Остаться незамеченным было в моих силах, да я и не опасался слежки. Сейчас полиции не до меня. Судя по всему, в городе назревают серьезные волнения, нарастает конфликт между чеченской диаспорой и отставниками-десантниками. Для бывших военных ранение их однополчанина послужило сигналом к активным действиям по очищению N. от криминальных торговцев, принадлежащих к чеченской диаспоре. Военные посчитали, что Дронова ранили чеченцы и пошли мстить за него.
  Мои догадки подтвердились. Не успел я отдалиться от вокзала, как оттуда, с рынка, послышались крики, треск стекла, металлический лязг и скрежет. Я поменял свой маршрут и знакомыми переулками приблизился к месту драки. Вдали мелькали десантники, которые переворачивали торговые ряды, скидывали с них фрукты. На помощь к торговцам подоспела их охрана, вооруженные ножами и железными палками соплеменники. Завязалась серьезная драка, на фоне общей пестрой картины замелькали, похожие на квадраты Малевича, красные мазки крови.
  В переулках появились милицейские уазики. Несколько милиционеров вышли из машин и переговаривались по рации. Потом подъехала БМВ. В плотном сопровождении двух охранников из него вышел бизнесмен в черном пальто и белом шарфе. Я узнал его: это был Плеханов, наш бывший одноклассник, ныне владелец городских бензоколонок. Он подошел к милицейскому начальнику и сказал:
   - Дайте им подраться.
   - Не тревожьтесь, - ответил тот.
  Прячась за кустами и деревьями, я покинул опасную зону. Оказавшись у дома Т., я не решился сразу зайти к ней, а притаился возле клена во дворе. И моя хитрость была вознаграждена. Через несколько минут из подъезда вышла сама Т. Я последовал за ней и остановил ее у дверей булочной. Мы отошли в сторонку. Мимо пронеслись две кареты скорой помощи.
   - Я так и знала, - произнесла Т.
   - Что ты знала?
   - Что Плеханов устроит чеченский погром.
   - Сколь точны эти сведения?
   - N. - город маленький. К тому же... Мотив очевиден. Истинным владельцем нашего города, настоящим его хозяином является Плеханов. Помимо сети бензоколонок он владеет перевозкой топлива. Кроме того, он держит рынки и магазины.
   - Администрацию, наверное, тоже?
   - Это само собой. Но с некоторых пор в городе появилась мощная чеченская группировка. У них пара ресторанов, привокзальный рынок. Они обложили данью многих предпринимателей. Они отказываются подчиняться Плеханову.
  Я спросил:
   - Неужели Плеханов мог пойти на убийство Дронова?
  Она сказала:
   - Легко. Ибо нет такого преступления, но которое не мог бы пойти капиталист ради своей прибыли. Извини, я...
   - Конечно, я подожду тебя.
  Т. вошла в магазин. Когда она вернулась, я спросил:
   - Говорят, у Дронова в кармане обнаружили лифчик?
   - Вот оно что...
   - Ты что-то об этом знаешь?
  Т. молчала, стараясь увильнуть от моего взгляда.
  Я настаивал, чувствуя, что зацепил нечто важное:
   - Ты что-то знаешь, я вижу.
   - Зачем тебе?
   - Когда ты расскажешь, я объясню зачем.
   - Ну, хорошо. Дронов приходил к нам и показывал мне и мужу этот лифчик. Спрашивал, не моя ли это вещь. Я сказала, что нет, хотя цвет и размер были моими. Не знаю, с испугу, что ли. Он подозревал в измене свою жену, говорил, что ему принесли этот лифчик как доказательство ее измены.
   - Насколько я помню, он всегда был... драчливым и задиристым.
   - Да, - согласилась Т., - а после ранения и контузии он стал еще более взвинченным, слабо контролирует себя в конфликтных ситуациях.
   - В этот раз он тоже был на взводе?
   - Таким я его еще никогда не видела. Он был просто невменяем. Узнав, что лифчик не мой, он пришел в страшное возбуждения, стал обвинять свою жену в измене... Из всего круга наших знакомых лифчик этот мог быть только мой или его жены. У нас размеры одинаковы... Дронов кричал, что знает ее любовника, что тот якобы приходил к нему и принес этот лифчик. Он также сказал, что замочит его. Потом он ушел. Муж очень испугался.
   - Сократ?
   - Какой еще Сократ?
   - Так я зову твоего мужа. Очень похожие черепа.
   - Муж решил остановить Вадика и выскочил вслед за ним.
   - А куда он поехал, Дронов? Где был этот... любовник его жены?
   - Кажется, он говорил о какой-то даче. Якобы они должны были там встретиться.
   - А он не говорил... Не называл имя этого самого... любовника?
   - Нет... Кажется, нет. Он только кричал, что не ожидал такого коварства, что это его давний знакомый...
   - Вероятно, у него был истерический припадок или что-то вроде этого... Постой, но ведь его, кажется, нашли раненым на платформе дачного поселка? А Сократ, он что-нибудь... Ему удалось догнать его?
   - Он вернулся поздно, сильно под газом, сказал, что напился с горя.
   - Да, история..., - выдохнул я.
   - Ты зайдешь? Дома никого...
   - Нет, спасибо.
  Я вспомнил: когда мы с Викой привезли Дронова на вокзал, то увидали там, на площади, машину скорой помощи. Она приехала на вокзал явно не по нашему вызову. У Дронова не было мобильного телефона, мы осмотрели его. Значит, кто-то вызвал врачей до нас. А может, этот кто-то - сам преступник? Но, в таком случае, зачем ему спасать Вадику жизнь?
  Мне не оставалось ничего иного, как идти искать Вику. Вика был со мной позавчера - в тот день, когда я встретил девушку на дороге, когда ранили Дронова. Еще одно обстоятельство толкало меня к Некрасову. Именно то, что Вика служил охранником и наверняка имел друзей в полиции.
  Мой рассказ произвел на Вику довольно нейтральное впечатление, хотя я откровенно поведал ему и о визите дамы ко мне в номер, и о моем подозрении, что эта дама - жена Дронова, и о походе к Дронову с лифчиком.
   - Ну, а после сегодняшнего разговора с Т. все как-то стало для меня ясно. Нетрудно было сопоставить. Дронов, конечно, был в ярости и намеревался меня убить. Никто кроме Сократа этого не знал. - Я уточнил: Сократ - это муж Т.
   - Похож.
   - Сократ исчез, пришел поздно...
  Вика пустился философствовать:
   - Пути бывших одноклассников разошлись, и в этом нет ничего странного. Когда мы катались на велосипедах, прыгали с моста в реку, бегали на танцы, курили тайком в подвале, мы все были равны. Потом каждый из нас пошел своей дорогой. Кто-то честно служил государству и стал нищим, кому-то повезло больше.
   - Сократ был последним, кто видел Дронова, невменяемого, возбужденного ревностью к жене. Предположим, что Сократ каким-то образом оказался на месте преступления и вызвал бригаду скорой помощи? Можно это узнать? Такую услугу твои друзья в полиции могут нам оказать?
   - Без санкции прокурора...
  Я сказал, насколько возможно сдерживая обиду:
   - Но ведь идет следствие! В его рамках можно провести оперативную проверку. Вика сказал:
   - Все это так не похоже на... Сократа! Ну, хорошо, я поговорю кое - с кем...
  Я сказал:
   - Надо действовать быстро. Каждый час, каждая минута могут сыграть для меня или счастливую роль или роковую.
  Вика твердо обещал помочь. Мы расстались, назначив очередную встречу у него в пивной. Я боялся слежки. Пробираясь переулками через центр города, к вокзалу, я убедился в правильности своего поведения. Было чего опасаться: драка на рынке продолжалась с неутихающей силой. Ряды бойцов с той и другой стороны равномерно пополнялись. Милиция стояла на прежнем месте, прислоняясь к уазикам. Пейзаж драки имел теперь другой вид: будто кто-то испачкал картину комьями грязи и красной краской. К милицейским уазикам вновь подъехала БМВ, из которой вышел Плеханов.
   - Докладывайте, - сказал он милицейскому капитану.
   - Все бригады уже задействованы, - ответил капитан.
   - Не надо суетиться...
   - Я говорю о бригадах... медицинских, - уточнил капитан.
   - Это другое дело.
  Плеханов достал из кармана конверт и незаметно сунул его в руки капитану. Тот поспешно протолкнул конверт в карман.
   - Ну, а что народ, безмолвствует?
  Капитан ответил:
   - У здания горсовета собирается митинг.
  Плеханов достал другой конверт и передал его капитану с улыбкой и словами:
   - Надо помочь людям обрести гражданскую позицию. Не мне вас учить. Честные труженики, беззаветные патриоты, смелые граждане... Может, привлечь активистов?
  Плеханов уехал. Капитан сунул второй конверт, полученный от бизнесмена, в карман галифе.
  Я вернулся в дом Дашеньки. Она была мне очень рада, не знаю, право, почему.
   - Хорошо, что ты вернулся! Помнишь, ты просил меня узнать о родственниках поэта Полонского?
   - Помню, конечно, но сейчас как-то... позабыл. Спасибо, что вы напомнили мне об этом.
   - Так вот, я посмотрела по церковным книгам, оказывается, в двадцать первом году у него родилась дочь. Но о ней никто не знал...
   - Вероятно, внебрачная? - предположил я.
   - Наверное. Она записана на фамилию мещанина Гречнева. На всякий случай я проследила дальнейшую судьбу этого рода. Гречнева вышла замуж, но фамилию менять не стала, одному богу, впрочем, известно, почему. Потом, в тридцать пятом году, она была расстреляна как враг народа.
   - Она оставила наследников?
   - Да. Перед расстрелом она родила ребенка, сына.
   - Он носил ее фамилию?
   - Да, он тоже был Гречнев. В пятьдесят девятом у него родилась дочь, Гречнева Тамара.
   - Гречнева Тамара?!
  Я посмотрел Дашеньке в глаза, а она пристально вглядывалась в мои. Мы оба искали друг в друге внезапного и ясного понимания, точнее озарения и, кажется, обрели его. Именно озарение. И никаких доказательств не требуется.
   - Неужели, Тамара? - произнес я незнакомым самому себе, хриплым голосом.
   - Конечно! Твоя школьная подруга - правнучка поэта Полонского.
   - По небу полуночи ангел летел...
   - Разве это Полонский?
   - Конечно, нет. Это у меня... вырвалось. Сейчас у нее другая фамилия.
   - Она взяла фамилию мужа.
   - Да, автослесаря. Теперь она Шляпентох. И грустную песню он пел...
   - Ты слышал, в городе беспорядки? - озабоченно произнесла Дашенька.
   - Знаю.
   - Бывшие десантники думают, что Дронова ранили чеченцы, которые мстят за убитых в Чечне родственников.
   - Умело подстроенная провокация, - сказал я.
   - Ты полагаешь?
   - Сейчас я должен отлучиться, а вечером... Я попросил бы разрешения переночевать у вас.
   - Разумеется.
  Я шел к дому Дронова. Из центра туда вела улочка, спускавшаяся к реке. Подойдя ближе, я пригляделся к избе и огороду. Жена Дронова, моя консъержка, сажала помидоры. Увидав меня, она протерла руки о платье и подошла к забору. Перекинув голову через доски, я сказал:
   - Извините, я прервал ваш отдых.
   - Это для интеллигентов - отдых.
   - Я хотел сказать, работу в саду...
   - Вас, кажется, не было вчера в гостинице?
   - Я провел ночь у знакомых.
   - Понятно.
   - Надеюсь, вы не служите в полиции нравов?
   - Ночуйте, где хотите.
  Моя шутка пришлась явно не ко времени.
   - Скажите, ко мне никто не приходил вчера?
  Консъержка опустила глаза.
   - Значит, приходили, - догадался я. - Кто?
   - Не знаю, они не представились.
   - Ваш муж сейчас в больнице. Он был моим другом. Старым, хорошим другом. У меня к вам просьба. Она может показаться вам странной, но, поверьте, это очень важно и для меня, и для Вадика.
   - Я слушаю.
   - Только ничему не удивляйтесь и не пугайтесь. От вашего ответа зависит очень многое.
   - Говорите же!
   - Я хотел узнать у вас... В вашем гардеробе есть... такой черный, кружевной лифчик?
   - Откуда вы знаете об этом? - вспылила консъержка. - Вадик вчера закатил мне истерику по поводу этого лифчика, теперь вы!
   - Значит есть.
  Она торопливо объяснила:
   - Вчера утром я купила его в магазине. Он мне понравился и стоил какие-то пустяки...
   - Вчера утром?
   - Да, раньше у меня его не было.
   - А Вадик знал, что вы его купили только вчера?
   - Нет, не знал. Вчера, еще до обеда, Вадик неожиданно разбудил меня, показал мне лифчик и стал допрашивать, не мой ли. Как только я ему призналась, что это моя вещь, он пришел в страшное возбуждение, он ведь контуженый. Начал орать на меня, кричать, что я проститутка. Моих объяснений он не слышал. Почему он так отреагировал? Какое это имеет для него значение, может, вы знаете?
   - Я смогу вам ответить, если вы... Пожалуйста, принесите мне этот лифчик.
   - Его нет.
   - Как нет?
   - Вадик забрал его с собой, когда уходил вчера из дома.
   - И все же, я прошу вас, посмотрите, нет ли у вас этого бюстгалтера.
   - Ну, конечно же, нет.
   - Я прошу...
   - Хорошо.
  Она ушла и вернулась через несколько минут, держа в руках кружевной интимный предмет. Женщина протянула мне его.
   - Честное слово, я купила его только вчера утром! Ничего не понимаю. Что же он мне показывал? Точно такой же! Он унес его с собой, когда уходил.
   - Он взял с собой другой лифчик, как две капли воды похожий на ваш. По чистому совпадению... Скажите, когда Вадик уходил вчера, что он вам говорил?
   - Говорил что-то о круговой поруке, о мести, по-моему, собирался кого-то убить из ревности. Он звонил кому-то по мобильному телефону, потом бросил его.
   - Телефон?
   - Да.
  В этот момент из-за поворота появилась белая 'волга', очевидно, полицейская.
   - Принесите мне телефон Вадика.
  Консъержка, увидав 'волгу', отперла калитку и впустила меня во двор.
   - Менты! По улице вам не уйти.
  Она проворно вбежала в дом и вынесла мобильный телефон.
   - Бегите вглубь сада. Потом через забор к соседям. Выйдите к реке, берите влево, к мосту.
   - Спасибо, вы мне очень помогли.
  Я благополучно скрылся от погони. Они прочесывают мои связи. Судя по тому, что они кинулись к Дронову, кроме консъержки, у них нет больше адресов, для них я просто приезжий. На всякий случай я постоял минут десять возле пивной Вики. Ничего подозрительного не заметил.
  Мы сели в углу зала.
   - Ты будешь смеяться, - сказал Вика, - но у меня две новости, плохая и хорошая.
   - Давай хорошую. Плохую я и так знаю - меня ищут по городу, не правда ли?
  Вика усмехнулся:
   - Трудно поймать человека в городе его детства...
  Я поддержал своего приятеля:
   - В котором он знает все переулки и страшные тупики... Так как насчет хорошей новости?
   - Мне известен телефон, по которому вызывали скорую помощь. Мои друзья проверили телефон скорой. Звонили с мобильного...
   - Номер Сократа?
   - Да.
  Я достал мобильный телефон Дронова, вывел номер Сократа и показал Вике:
   - Вот еще доказательство. Вадик сам звонил Сократу с вокзала, перед отъездом на дачу. Сократ знал, куда он намеревался поехать.
   - Странно.
   - Что странно?
   - Теперь ясно: либо Сократ, сам это сделал, либо он точно знает, кто нанес Вадику удар ножом, так как был рядом и вызывал скорую.
   - Версия о мести со стороны чеченцев все же остается, - размышлял Вика. - Вадик мог поехать, так сказать, на стрелку и позвать на помощь Сократа.
   - Теоретически, да. Но... Думаешь, Сократ отсиживался в кустах, пока били Дронова?
   - Маловероятно, - сказал Вика. - И потом, почему он позвал Сократа, а не своих друзей - десантников? Тут что-то не так, есть во всем этом какая-то тайна.
  Все последние дни покрыты налетом этой тайны! Многие ее пружины уже раскрыты в ходе моего самостоятельного следствия. Например, я знаю источник моих фантазий о черном человеке. Несомненно, это была галлюцинация, вызванная попаданием яда в мой организм. Как только я приехал в N. и переступил порог гостиничного номера, я выпил стакан воды из графина. После этого все и началось. В графине был яд, проще говоря, сильное психотропное средство. Но, обнаружив источник галлюцинации, я встал перед другой загадкой. Полина, дочь Тамары, подсыпала мне яд в рюмку водки... Совершено непонятно, какое отношение ко всему этому имеет Полина? Прямо скажем, она не образцовая девушка, у нее серьезные проблемы с характером, но вряд ли это повод скармливать мне психотропное снадобье! Затем, история с покушением на Дронова. Сейчас я уже знаю наверное, что Вадик подозревал меня в интимной связи с его женой. Будто бы я спал с ней в номере гостиницы. Он показал ей лифчик, который я принес ему позавчера утром. Жена созналась, что это предмет ее гардероба. Вадик же не знал, что по чистому совпадению она купила себе утром такой же лифчик! Контуженый ревнивец побежал к Сократу, он знал, что их жены имеют одинаковый размер груди. Узнав, что у Тамары нет такого лифчика, Дронов убедился в виновности именно своей жены и пошел меня убивать. Мстить, так сказать, за поруганную честь. И если бы не Сократ... Он был рядом с Дроновым в момент нанесения тому ножевых ударов. Может, он сам и нанес. Это более вероятно, чем все другие версии. Остановил моего убийцу. Только ли из благородства?
  Вика сказал:
   - По-моему, надо обо всем доложить твоему следователю. О Сократе, о телефоне. У него будет меньше оснований подозревать тебя.
  Мы пошли в автомастерскую, искать Сократа. У здания городской администрации бушевал народный сход. Люди требовали выселить из города чеченцев и закрыть, контролируемый ими привокзальный рынок. На трибуну поднялся учитель Поповкин.
   - Жители N.! - обратился он к людскому собранию. - Все проблемы начались после перестройки. Преступник Горбачев, вступивший в сговор с американскими миллиардерами и получивший за свое предательство Нобелевскую премию, разрушил все революционные завоевания. Началось размежевание людей, как по социальному, так и по национальному признаку. В результате мы имеем кровавые межнациональные конфликты, бедность одних и процветание других...
  В толпе послышались крики: 'провокатор', 'ублюдок', 'откуда он взялся в нашем городе', 'козел', 'чурка', 'черножопый подпевала'. На трибуну поднялся десантник с забинтованным лбом. Он легко оттеснил Поповкина и сказал:
   - Мы даем нашей администрации 24 часа на то, чтобы очистить город от чурок. Если к этому сроку в N. останется хоть один урод, мы сами наведем порядок.
  Вечерело. Отойдя на квартал подальше от митинга, мы остановились и оглянулись назад.
  Я сказал:
   - Как-то... тускло. Ну, а что твои друзья из МВД?
  К нам подошел Поповкин.
  Вика осмотрел его лицо и спросил:
   - Вы в порядке?
   - Физически, да.
   - Мои друзья не будут с ними связываться, - сказал Вика.
  Я пояснил Поповкину, что речь идет правоохранительных органах.
   - Неужели, они позволят десантникам творить произвол!? - воскликнул учитель. - Наш город может стать символом погромов.
  Вика сказал:
   - Валентин Исидорович, может, по стаканчику?
  Учитель мельком взглянул на нас и тут же опустил свой усталый взгляд.
   - Сейчас другое время, - с оттенком неловкости произнес Вика, - народ просыпается.
  Поповкин ушел. Мы с грустью глядели вослед удаляющейся сутулой фигуре в драном плаще.
  Я сказал:
   - Шутки шутками, но...
   - Пошли к Сократу. У нас свои проблемы.
  Автомастерская помещалась в складских помещениях мелькомбината. Неподалеку стояла забегаловка 'Каскад', которую держал полукриминальный азербайджанец. Мы решили зайти сюда и 'пропустить'. У служебного входа в ресторацию стояли 'Жигули', оттуда вышли избитые чеченцы с перевязанными наскоро лбами. Из помещения вышел хозяин и сопроводил их к дверям. Потом он вернулся к шоферу и сказал:
   - Надо сдаваться, своими силами нам не справиться. Звони ему.
   - Артуру?
   - Да, Плеханову.
   - Он потребует компенсации.
   - Придется платить.
   - Там большие проценты. Мы давно на счетчике. Отдать ему рынок?
   - Что делать, десантники настроены серьезно. Какая муха их укусила? Тихо - мирно спивались и вдруг...
  Хозяин исчез в подсобке. Мы вошли в ресторацию. В зале 'Каскада' никого не было. Азербайджанец удивился гостям. Мы подошли к стойке и заказали по сто пятьдесят. Хозяин молча налил водку в стаканы.
   - Давай свой денатурат, - съязвил Вика.
  Азербайджанец произнес с обидой:
   - У меня самая чистая водка!
   - Снесут твою ресторацию, что тогда будешь делать?
   - Думаешь, надо смываться? - спросил хозяин.
   - Договариваться, - ответил Вика.
  ...Сократ встретил нас в автомастерской. Он уже заканчивал работу и протирал руки растворителем.
   - Раз вы пришли вдвоем, значит что-то случилось.
   - Случилось, - произнес Вика.
  Мы вышли за ворота мастерской.
   - Нам известно, что ты вызывал скорую, - сказал Вика. - Понимаешь, о чем я говорю?
   - Ах, вот оно что...
   - Ты знаешь, кто ранил Вадика? - сурово спросил я.
   - Стоит ли начинать наш разговор в таком тоне?
   - Разговор!? Я хожу под статьей, за мной гоняются по всему городу, подозревают в покушении на Дронова - я не для разговоров сюда пришел!
   - Не надо торопиться, - почти шепотом произнес Сократ.
  Я спросил, теряя терпение:
   - Зачем ты... Ведь это ты нанес Дронову ножевое ранение?
  Вика спросил:
   - Это правда? Мы должны это знать.
  Сократ сказал:
   - Хорошо, я попытаюсь объяснить. Отойдем немного в сторону, к машине.
  Мы забрались в его 'Мерседес'.
  Я обратился к Сократу:
   - Прежде чем ты начнешь, мне хотелось бы выложить все карты. Итак, позавчера мы втроем - я, Вика и Вадик Дронов - договорились встретиться на даче. Днем я и Вика уже были там, а Вадик должен был подъехать позже. Мы знаем, перед тем, как выехать к нам, Дронов был у тебя дома. Он был взбешен, почти невменяем, подозревал свою жену в измене и грозился убить меня, верно? Он звонил тебе с вокзала. Ты побежал за ним. Мы также знаем, что ты вызывал скорую в тот момент, когда Дронов был ранен. Согласись, нетрудно сделать логический вывод. Заметим сразу, что версию о разборке с чеченцами мы отметаем.
   - Отчего же? - спросил Сократ, усмехнувшись.
   - На твоем теле нет ни одной царапины, - сказал Вика. - А мы знаем, что ты не трус.
   - И отсиживаться в кустах, - добавил я, - глядя, как чеченцы избивают твоего друга, ты ведь не стал бы, не так ли?
   - Хорошо, согласимся на этот вариант, - сказал Сократ.
   - А если точнее? - попросил я.
  Сократ задумчиво произнес:
   - Не думал, что время откровений наступит так скоро. Если я признаюсь в этом преступлении, вы ведь не пойдете докладывать в полицию... И вообще, боюсь вы ничего не поймете в этом... деле.
   - Мы постараемся, - сказал Вика.
  Сократ замолчал. На стекле машины появились капли дождя. Через минуту они стали крупнее и чаще.
   - Нет, я не готов вам ответить. Об одном прошу, заканчивайте скорее свой допрос. Если хотите, можете идти к ментам.
   - Ну, зачем же, - сказал я, - у них и без того забот хватает. Можно поступить проще. Например, рассказать о наших догадках бравым десантникам... Они будут очень рады узнать, кто же это на самом деле ранил их друга.
   - По-моему, это подло.
   - А подставлять меня?! Вадик, наверняка, говорил тебе о своих подозрениях, о черном лифчике...
   - Ну, и что?
   - А то... На этом лифчике обнаружены отпечатки моих пальцев, и теперь в милиции подозревают, что я убийца, преступник.
   - Этого я не знал.
   - Неужели?
  - Это правда! - Сократ на глазах терял свою ироническую надменность. - Да, Вадик сказал мне, что подозревает тебя в интимной связи с его женой. Сказал, что идет мстить, показывал этот лифчик, но...
   - Лифчик - это улика против меня.
   - Но я же не знал, что найдут этот чертов бюстгалтер, и твои отпечатки... У меня и в мыслях не было, чтобы пострадал кто-то другой.
   - Так зачем же, черт побери, ты ударил его ножом?!
  Сократ наконец признался:
   - Я должен был его остановить. Когда мы встретились с ним в тот день, я понял, что Вадик настроен очень решительно. Не зря же он взял с собой нож.
  Я недоумевал:
   - Ну и что из этого? Он же не тебя собирался убить, а меня.
   - Я всего лишь хотел его остановить. Я догнал его на вокзале. Как только мы вышли из вагона на дачную платформу, между нами завязалась драка, он был абсолютно невменяем, стал размахивать ножом перед самым моим носом.... Я выхватил у него нож, вероятно, он хотел схватить меня за горло, кинулся ко мне... Нож оказался перед ним и.... Я тут же вызвал врачей. Все это было так нелепо. Потом я подумал, что от моих признаний никому не будет никакой пользы.
  Я сказал после короткой паузы:
   - Здесь душно.
  Сократ сказал:
   - Дождь кончился.
  Мы вышли из машины.
   - Мне как-то не вериться, что ты хотел предотвратить мое убийство. Дронов контуженный, его бы, наверняка, оправдали, а я... Кто я тебе? Бывший школьный приятель твоей жены? Ты ведь сам учился в другой школе. Мы и не знали никогда друг друга.
   - Есть многое на свете, во что трудно поверить, - произнес Сократ. - Я так понимаю, мне надо идти сдаваться?
  Я продолжал:
   - Здесь должна быть еще какая-то причина. Не верю я в то, что ты хотел меня спасти. Просто так...
   - Допрос окончен?
   - Значит, правду говорить мы не будем?
   - А кто же ее знает, настоящую-то правду, - сказал Сократ, с вернувшейся к нему иронией.
  Мы ушли.
  Я долго не решался открыть калитку к Дашеньке. Мне не давало покоя лицо Сократа. Казалось, он совершенно не был обеспокоен вероятностью ареста. Только однажды он вздрогнул: когда узнал о моих проблемах, о найденных отпечатках моих пальцев на лифчике. Какая-то странная связь была скрыта в его отношении ко мне. Хотя я и не верил в то, что Сократ спасал меня тогда, на платформе, от разъяренного ревнивца Дронова, тем не менее, какой-то мотив тут был. И мотив этот очевидно связан с моей скромной персоной. Не мог он просто так порезать невменяемого Вадика. Это было против всякой логики. Если Вадик, по словам самого Сократа, находился тогда в невменяемом состоянии, ему, Вадику, ничего не грозило. Максимум, что его ожидало, - временное помещение в психушку и запрет водить электровозы. Значит, здесь была какая-то иная причина. И, что самое, непонятное, эта причина замыкалась на мне.
  Стало совсем темно. Рассыпался серебряный млечный путь. Так, наверное, мог бы сказать Полонский? Вдруг в моем сознании соединились Сократ, его жена Тамара и дочь Полина. Они связаны не только родством, но и отношением ко мне. Все они прямо воздействовали на меня в эти дни! Тамара пыталась вступить со мной в половую связь. Наверняка, именно она приходила ко мне ночью в номер и в один из визитов оставила у меня свой черный бюстгалтер. Это так очевидно теперь! Вероятно, она хотела вернуть, пережить еще раз свежесть интимных отношений, того первого нашего... контакта в день ее шестнадцатилетия. Полина, непутевая дочь Тамары и Сократа, следила за мной, пристала ко мне по дороге в дачный поселок и споила снотворным ядом. Для чего? Я отчетливо понял, вернее, почувствовал, как вся череда загадочных явлений сгустилась вокруг этих имен: Сократа, Тамары и Полины.
  Что, собственно, я о них знаю? Сократ был старше своей жены, кажется, на один год. Он учился в другой школе. После десятого класса они поженились. Мы с Тамарой и не думали никогда о том, что наши близкие отношения как-то продолжаться. Смущенные первым блаженством, мы словно боялись друг друга. Как это ни смешно, но наши юные души хотели сохранить непорочную память о той, первой близости истомленных тел. Поэтому мы избегали встреч, зная, что повторения той нечаянной любви быть уже не может.
  ...После дежурных извинений за позднее вторжение и вынужденную просьбу о ночлеге, я расположился на диване в большой зале у Дашеньки. Меня ждал сюрприз. В гости к Дашеньке пришел Устинсков. Хотя время было позднее, и мне хотелось уснуть, присутствие физика обрадовало меня. Я понимал, что разрешение всей ситуации возможно только на уровне тонкого мира, на воздушных путях, пролегающих выше обыденного сознания. Никакие ухищрения криминалистики, никакие логические доводы не приведут к разгадке этих тайн. Все они будут с неизбежностью разбиваться о странный, невидимый, но неприступный утес. И только возвысившись, поднявшись над горой фактов и логических построений, можно увидать истинную картину. Евсей Миронович с его доскональным знанием тонкого физического мира и, одновременно, духовными поисками был тут необходимым и удачным приобретением.
  Он сочувственно произнес, обращаясь ко мне:
   - Дашенька рассказала мне о твоих злоключениях.
  Я сказал:
   - Никогда не думал, что мне придется скрываться от правосудия, бегать как заяц в моем любимом городе, городе моего детства, куда я давно мечтал приехать. Я приехал, и меня здесь ловят.
  Устинсков спросил:
   - Между прочим, ты нагрянул сюда внезапно или заранее предупредил кого-нибудь?
   - Из старых знакомых - никого. Я только звонил в гостиницу перед самым отъездом, чтобы узнать, есть ли свободные номера.
   - Значит, кто-то все же знал о твоем приезде?
   - Очевидно.
  Дашенька поддержала эту версию:
   - Конечно! Ведь когда ты приехал, в графине уже был яд. И вот что интересно! Помнишь, ты просил меня узнать о родословной Полонского?
   - Да, я очень благодарен вам. Я вообще очень ценю ваше участие...
   - Я забыла тебе сообщить одну, на мой взгляд, важную деталь. Как ты уже знаешь, обнаружилось, что у Полонского была дочь, усыновленная мещанином Гречневым. Она была расстреляна в тридцать пятом году как дочь врага народа. И расстрелял ее некто Шляпентох, большевик.
  Дашенька продолжала:
   - Когда ты учился, директором нашей школы был Шляпентох.
   - Помню.
   - Так вот, тот большевик, расстрелявший дочку поэта, никто иной, как отец нашего директора.
   - Странно как-то все...
  Дашенька сходила на кухню за чайником. Я помог ей наполнить чашки.
  Она продолжала:
   - Когда началась перестройка...
   - Пере-пере-кройка, - уточнил я, нервно хихикая.
   - ... тогда многие твердолобые коммунисты стали постепенно, как бы сказать, оттаивать, пересматривать свое отношение к революции. Более того, некоторые бывшие партийцы принялись отыскивать свои родословные и выяснять для себя весьма интересные подробности. Среди этих людей был и наш директор Шляпентох. Он узнал, что его отец расстреливал дворян, интеллигентов и помещиков. Помню, он признавался мне, что был сильно поражен этим открытием. Угощайся!
  Дашенька придвинула ко мне вазу с горой печенья.
   - Спасибо!
   - Теперь дальше. Сын Шляпентоха женился на Тамаре Гречневой, твоей первой любви. А ведь сын директора школы Шляпентоха приходится внуком красному комиссару, палачу, расстрелявшему дочь Полонского.
   - То есть бабку своей жены. Как же я сразу... Ведь она Шляпентох!
  Я постарался выстроить некий хронологический ряд:
   - Итак, что же получается... Полонский родил дочь, которую усыновил мещанин Гречнев. В тридцать пятом ее расстреляли, вероятно, за контрреволюцию. У нее, правда, остался сын, который в пятьдесят девятом году родил дочь Тамару. Мы с ней учились в школе. Дочь Полонского расстрелял рабочий - большевик, красный комиссар Шляпентох. Большевик этот родил сына, который воевал в отечественную, потом окончил институт и был нашим директором. У него тоже родился сын, который женился на Тамаре Гречневой, правнучке Полонского.
   - Так через поколения сошлись палач и жертва, - заключила Дашенька.
   - Поэт и чернь, - добавил я в нарочитой задумчивости.
  Устинсков сказал:
   - Духовное и мирское. У них, кажется, есть дочь?
   - Девица легкого поведения, - заметил я. - Результат, так сказать, встречи двух стихий.
  Я подступал к тайне воздушных путей, воспарял над законами обыденности. Неожиданный стык духовности и мирского начала, произошедший в Полине, был одним из глазков в трансцендентное начало бытия. Полина не просто дочь провинциального слесаря и домохозяйки. Она несет тайный горб истории. Девушка, повстречавшаяся мне на дороге у кромки поля, пришла неспроста. Пространство анализа расширилось, и разгадка становилась теперь все ближе.
  Устинсков добавил факты для наших рассуждений. Он рассказал такую историю:
   - Однажды Шляпентох, наш директор, вызвал меня к себе в кабинет. Было это в конце восьмидесятых годов, перед самым его уходом на пенсию. Он рассказал, что обнаружил в архивах местного КГБ историю своего отца, красного палача, расстрелявшего дочь поэта Полонского. Он сказал мне, что узнал и про свою невестку, про то, что она - правнучка того самого Полонского. Шляпентох сказал, что остро чувствует вину за отца.
  Я спросил:
   - Где же сейчас наш бывший директор?
   - Он служит комендантом в гостинице...
   - Комендантом!
   - Ты не узнал его, - сказал Устинсков. - Ему девяносто лет, но он еще работает.
  От предчувствия разгадки у меня внезапно закружилась голова. Я глядел на Дашеньку в полном недоумении:
   - И вы молчали!
   - Мне не хотелось раньше времени говорить тебе об этом, - сказала она.
   - Но ведь никто, кроме коменданта, не мог подсыпать мне яду! Только он знал, что я приезжаю в N., только он имел доступ в мой номер...
   - Еще эта милая консъержка, - уточнила Дашенька.
   - Но она-то, конечно, ничего не подмешивала в мой графин!
  Устинсков спросил:
   - Ты сказал, что звонил в гостиницу, перед отъездом в N.?
   - Да, я забронировал номер.
   - А с кем ты говорил?
   - Это был мужской голос...
   - И что ты ему сказал? Обычно ведь в гостиницах спрашивают о цели приезда...
   - Я сказал, что хотел бы повидать старых друзей, побродить по городу своего детства...
   - Ты сообщил, что учился тут в школе?
   - Кажется, да.
  Устинсков спросил Дашу:
   - Как, вы сказали, называется этот... препарат?
   - Таламин.
  Я сказал:
   - Хорошо бы знать, где он его достал.
   - Да, - подтвердила Даша. - Лекарство новое, дорогое и редкое. Его и в Москве-то не найдешь. Хотя сейчас в аптеках много всяких нейролептических средств, но отыскать среди них сильное снотворное трудно.
   - Расскажите подробнее, Дашенька, - попросил физик.
   - Видите ли, есть снотворное... и снотворное. То, что мы обычно называем снотворным, представляет собой всего лишь затормаживающее средство. Оно позволяет нам забыться на какое-то время. Но настоящий сон - это совсем другое. Это полное расслабление, уход от реальности, полноценное функционирование мозга в совершенно другом режиме. Во сне, настоящем сне идет другая, неведомая нам жизнь психики. Сознание уходит в прошлое, в будущее, свободно плавает в океане вселенной, в бесконечности пространства и времени.
   - Да, но где же найти такое средство? - спросил я.
   - По-моему, оно само тебя нашло, - предположил физик.
  Я согласился:
   - Пожалуй. То, что со мной происходило, было похоже именно на такой сон.
  Устинсков подтвердил:
   - Тебя хотели не отравить, а усыпить. Причем, сон был особый. Но для чего это понадобилось? И, главное, кому!?
   - Ну, кто это делал персонально, мы теперь знаем, - сказал я. - Комендант.
   - А как же Полина, его внучка? - поинтересовался физик. - Ведь она тоже травила тебя снотворным. Скорее всего, в этом тандеме и кроется вся разгадка. Ты сказал, что, находясь под воздействием яда, видел груды фосфорических тел?
   - Это было омерзительно...
   - Я помню рассказ Шляпентоха, - продолжал физик. - У меня было с ним несколько встреч. Вероятно, он хотел выговориться, поделиться со мной. Он рассказал мне, что нашел письма отца, скорее дневники, написанные на отдельных тетрадных листах. И там были записи о расстрелах, в которых он участвовал.
   - Странно, - сказал я. - Записи о злодействах.
   - Да, в каком-то смысле. Шляпентох давал мне почитать эти дневники своего отца. Это были такие самоотчеты, некая рефлексия... Может, комиссару, когда он делал по ночам свои записи, становилось как-то легче, не знаю. И там часто встречалась фраза... о грудах фосфорических тел. Именно так. Дело в том, что трупы расстрелянных сваливались в подвалах ЧК. Шляпентоху казалось, что в темноте они будто светятся... тихим фосфорическим светом.
   - Тоже мне, поэт!
   - Так ему казалось. Похоже на утопленных офицеров в Севастополе.
   - Вы полагаете?
   - По ассоциации, конечно.
   - Вот, еще одно совпадение, - проговорил я, чувствуя, как на плечи наваливается усталость. - Совпадения, факты... Истина - в последней инстанции.
  Мы поняли, что достигли некоего тупика в наших рассуждениях и решили прервать их до следующего дня. Даша взялась проводить Устинскова. Я остался один.
  Утром следующего дня я решил пройтись по городу. На рынке у вокзала никого не было, как после чумы. В пивной, где служил Вика, веселились с похмелья десантники. Вика встретил меня у входа и предупредил, чтобы я был поосторожнее.
   - Они на взводе. Сегодня днем заканчивается срок ультиматума, который десантники предъявили властям. Чурки вывезли из N. свои семьи, а сами засели в 'Каскаде'. Если ОМОН их не арестует, десантура сама пойдет на штурм.
  Я решил, что с моей стороны будет малодушием отказаться заходить в пивную. В зале стоял густой дым, запах водки и лука. Кто-то из десантников узнал меня. Вероятно, тот, с кем мы повстречались давеча в переулке.
   - Ты знаешь, какой сегодня день? - спросил он, выдвигая стул и приглашая меня сесть рядом с ним.
   - Неужели ВДВ? - простодушно сказал я.
   - Шутить изволите?
  Тут вмешался другой десантник, сидевший за соседним столиком, тоже, видимо, один из встреченных мной накануне:
   - Разве ты не знаешь, когда день ВДВ? - спросил он меня с поддельным изумлением.
  Я заметил за тем столиком девушку. Приглядевшись, я узнал ее: это была Полина. Она сидела с десантниками и пила водку. Что она тут делает? Собственно, чему я удивляюсь. Она шатается по ночам, ведет черт знает какую жизнь, вот и полезла в эту компанию. Наверняка, разжилась у них коксом или еще чем-то вроде этого.
  Я понимал, что нарываюсь на грубость, но не мог сдержать сарказма.
  - Знаю. Это когда вы купаетесь.
  Второй схватил меня за ворот рубашки и стал душить. Полина крикнула:
   - Оставь его! Это мой знакомый.
  Первый приказал своему дружку отпустить меня.
   - Что ты хочешь нам сказать? - спросил он. - Мы кровь проливаем...
   - Вот именно это я и хотел сказать.
  Десантник сурово улыбнулся и спросил с угрозой:
   - Знаешь, что бывает с теми, кто не уважает свою армию?
  Я сказал первому:
   - Нет, дорогой, сейчас ты меня трогать не будешь. У тебя сегодня ультиматум кончается. Рисковать из-за меня ты не станешь.
   - Ты прав, - ответил военный, - но не совсем.
  Я вышел из пивной. В переулке меня встретил второй десантник. Он успел опередить меня. Полина шаткой походкой спешила к нему.
   - Как говориться, прощайся с жизнью, - сказал мне десантник.
  Он достал из-за спины саперную лопатку. В этот момент из ближайшего подъезда выскочил человек и накинул ему на шею удавку. Десантник задохнулся и упал. Человек оттащил десантника к стене дома и прислонил его к ней. Моим спасителем оказался Сократ. Он взял меня за локоть и потянул в подъезд. Когда Полина подошла к своему приятелю, Сократ выскочил из подъезда, схватил ее и затащил к нам. Мы выждали несколько минут, после чего Сократ скомандовал:
   - Машина за углом, пошли.
  Мы втроем вышли из подъезда и направились к машине.
  По дороге Сократ успокоил нас:
   - Я его не смертельно...
   - Как ты тут оказался?
   - Слежу за ней. Теперь вот и за тобой тоже. Второй раз приходится спасать тебя от гибели. Первый раз от руки Дронова, теперь - от этого долбаного вояки...
   - Зачем?
   - Ты мне нужен живым.
   - Для чего?
   - Хорошо, я постараюсь объяснить... Сейчас мы приедем ко мне, и я расскажу.
  Мы вскоре добрались до дома. Полину пришлось нести до квартиры на руках. Она что-то бормотала. Мы сняли с нее пальто и уложили на кровать. Потом вышли на кухню.
   - Дело совсем простое, - начал Сократ.
   - А я так не думаю! Может, сначала объяснишь, зачем мне подсыпали снотворное?
  Сократ неожиданно сделал мне предложение, ошеломившее меня:
   - Иди к Полине, она не будет сопротивляться.
   - Ты, должно быть, не в своем уме?!
   - Так и знал, что ты испугаешься.
   - Не думаешь ли ты, что я педофил?
   - Нет, не думаю. Тебя даже психотропное лекарство не берет.
  Я почувствовал, что дело идет к развязке.
   - Может, объяснишь, наконец, что все это значит?! Я думаю, самое время.
   - Хорошо, я постараюсь... Ты представляешь, что будет, если Полина станет наркоманкой. К чему это приведет?!
  Я давно ждал откровений от Сократа, но теперь, как они стали изливаться, мне сделалось не по себе.
   - Ничем не могу помочь. Я, посторонний человек...
  Сократ, наверное, тоже почувствовал, что напор его откровенности слишком велик. Он обернулся к окну и задумчиво произнес:
   - Вероятно, существует принцип взаимосвязи... Духовной что ли... В детях проявляется синтез духовного и физического. Когда возникает несоответствие, сшибка, то рождается уродец. Моральный и физический, истрепанный неврастеник. Наш брак с Тамарой не удался. Никто об этом не знает... Только Полина является живым доказательством этого. Она несет в себе наши грехи. Даже не грехи, это не то слово... У тебя был роман с моей женой?
   - Нашел, чего вспомнить. Все это прошло... Как дым над водой.
   - Вот! А прошло потому, что ни ты, ни она самим себе не верили. Боялись. Разве не так?
   - Какое это теперь имеет значение?
   - Имеет! - воскликнул Сократ. - Вы испугались последствий.
   - Мы были тогда слишком юными!
   - Вы испугались, что навалится быт, что ваша любовная лодка разобьется о скалу грубой жизни. Так пусть лучше останется светлое воспоминание - такова была ваша общая точка зрения? И дело было не в юности. Когда вы любили, вы не спрашивали себя, созрели вы для любви или нет...
   - Что-то я не понимаю... Дела давно минувших дней. Все уже прошло и забыто...
   - А Полина!
   - При чем тут Полина?
   - Да пойми же ты... Отбрось свою ползучую логику! Только раз бывает настоящее счастье, только раз! Тамара тебя любила. Она должна была родить от тебя ребенка.
   - Но она сама, добровольно, решила выйти замуж за тебя!
   - То, что мы делаем сознательно, - сказал Сократ, - не всегда соответствует замыслу природы.
   - И ты в этом уверен?
   - Есть одна история. Мой дед, бывший в свое время красным комиссаром... Он расстрелял одну женщину, дворянку, которая... Эта женщина оказалась родственницей моей жены. Мы ничего не знали об этом, но...
   - И ты полагаешь, тот расстрел как-то сказался...
   - Я в этом уверен. Дух того расстрела, черный дух, сопровождал нас все эти годы. Он накрыл и Полину. Несчастный ребенок несет на себе все прошлые грехи. Сколько бы я не любил ее, все напрасно. Убийца и жертва никогда не примирятся даже на небесах. Наши предки не сойдутся. Мы с Тамарой так и останемся врагами, а наш ребенок - с незаживаемой раной в сердце. Отсюда все ее беды, в том числе, наркомания. Единственный способ спасти Полину - это вернуться к моменту любви.
   - Не понял, к чему вернуться?
   - Как я уже сказал, истинная любовь бывает только раз в жизни. Понимаешь, только раз! Это всего лишь миг. - Сократ посмотрел на меня тусклым взглядом и вновь ошарашил своей странной идеей: - Ты должен переспать с Полиной и тогда к ней перейдет сила любви.
   - Палата номер шесть!
   - Твоей любви, - шепотом произнес Сократ, - той, что когда-то была у вас с Тамарой.
   - Ты отдаешь себе отчет...
   - Тебе надо передать ей всю силу любви, - настаивал несчастный Сократ. - Простой любви.
   - Неужели... Неужели это ты послал свою дочь ко мне, снабдив психотропным ядом?
   - Да. Я узнал от Дронова, что ты идешь на дачу к Вике. Я сказал Полине, что ты богат, и что тебя легко развести на бабки.
   - Это пошло.
   - Зато безотказно.
   - Она должна была подсыпать мне снотворного в рюмку водки. И она согласилась, бедняжка!?
   - Для нее это не было чем-то необычным. Она уже так делала. К сожалению, процесс ее деградации почти необратим. Но с твоим приездом появилась надежда... Ты был бы для нее просто мужик с деньгами...
   - О моем приезде сообщил твой отец, комендант гостиницы, бывший наш директор?
   - Он рассказал мне о твоем визите в N. Ты сообщил по телефону все свои данные, когда заказывал номер в отеле. Все просто.
   - Действительно, все просто.
   - Я думал... Ты переспишь с ней и тогда... Сила твоей любви перешла бы к Полине. Это была бы настоящая отцовская любовь. Как если бы ты женился на Тамаре и родил ее! Не я, а ты. Не обремененный грехом кровного убийства. Ты невольно перенес бы на нее ту, старую любовь, что была у тебя к Тамаре... Это выглядит невероятно, может быть, безумно, но сегодня день откровений! Я дважды спасал тебя: первый раз от нападения Дронова, второй раз от бравого десантника. Я охранял тебя, потому что надеялся...
  Тут я решил заодно покончить со всеми загадками:
   - В гостиницу ко мне приходила Тамара? А яд в графин подсыпал твой отец?
   - Да, мы все были заодно. Мой отец испытывал вину. Он сам узнал о том расстреле недавно. И мы пришли к согласию, что беда нашей дочери связана с тем преступлением. Понимаешь, ее наркомания связана с расстрелом дочери Полонского!
   - И бабушки Полины...
   - Дошло, наконец!? Мы стали искать выход. И тут мы узнали о твоем приезде в N. Вы с Тамарой когда-то любили друг друга. Любили по-настоящему. Мы решили воскресить эту любовь. Мы полагали, что твоя любовь все излечит. И решили вмешаться в судьбу, одолеть рок, проклятье, висевшее над нами, над историей наших семей. Мы решили вызвать в тебе любовь.
   - Либидо, как и было сказано.
   - Да, мы действовали неправедными методами, но цель оправдывает средства! Сначала Тамара пыталась разбудить в тебе старую любовь к ней. Мы надеялись, что если между вами вновь вспыхнет чувство, оно перейдет на Полину и излечит ее. Отец подсыпал тебе лекарство, но ты не возбуждался в постели с Тамарой. Тогда я решился на крайний вариант, подослав к тебе на дачу Полину...
  В этот момент раздался звонок. Вошла Тамара с сумкой продуктов.
   - У нас гости?
  Тамара принялась выставлять на стол покупки.
   - Будем завтракать. Поставь чайник.
   - Что в городе? - спросил Сократ.
   - До исхода ультиматума осталось совсем немного. Десантники стягиваются к ресторану 'Каскад'.
   - Что же теперь будет? - спросил я. - Погром?
   - Чеченцы наверняка окажут сопротивление, - заметил Сократ.
   - А местные власти, полиция? - простодушно спросил я.
   - Местная власть тут одна.
   - Плеханов?
   - Конечно, - подвердил Сократ. - Ему будет выгодно, если побьют чеченцев. Они задолжали ему очень крупную сумму. Да бог с ними, разберутся.
  Сократ обратился к жене:
   - Все наши усилия ни к чему.
   - Ты должен был это знать заранее, я тебя предупреждала.
   - Ты же сама ходила к нему по ночам в номер, искала любви...
  Эта комедия начинала мне надоедать:
   - Послушайте, это все ваши дела...
  Сократ с готовностью принял мои возражения:
   - Ты прав, теперь поздно что-либо менять.
  Он как-то сразу осунулся, погрустнел и вышел в коридор. Там он надел куртку и захлопнул за собой входную дверь. Мы с Тамарой остались на кухне одни.
   - Выпьешь чего-нибудь? - спросила Тамара.
   - Нет, спасибо.
   - Знаешь, я с самого начала выступала против этой авантюры. Но муж и его отец настояли на своем. Им казалось, что может произойти чудо. Они думали, что если ты переспишь со мной, ко мне перейдет твоя любовь, а от меня - к Полине... И все у нее наладится, исчезнет тяга к наркотикам... Потом они решили, что тебе надо переспать с Полиной, передать ей свою любовь. Какой бред! Ведь они подсыпали тебе снотворное!
   - Да, но где же они доставали это снадобье?
   - Не знаю, через какого-то типа, связанного с фармацевтическими фирмами.
  Я сказал:
   - Мне кажется, надо навестить Дронова и рассказать ему про твой лифчик. Он ревнует свою жену.
   - Хорошо, я зайду и успокою его. Ты уезжаешь?
   - Наверное. Сегодня или завтра...
   - Послушай, а вообще бывает оно?
   - Что?
   - Ну, чудо это... Любви, то есть.
  Я пожал плечами и вышел. Обуваясь, я бросил взгляд в сторону детской спальни. Дверь была приоткрыта, и я увидал Полину. Она спала, дыхание было ровным. Во сне страсти не бушевали в ней.
  Я шел к Даше. Вокруг ресторации 'Каскад' собрались десантники, они окружили ее кольцом. Поодаль, за высокими кустами, стояла пара уазиков ОМОНа. Бойцы курили и смеялись. Я решил сделать крюк, погулять на прощанье по знакомым местам у станции. Вышел к лесной посадке около путей. Был серый ветреный полдень.
  Вот и все. Теперь я знал тайные пружины событий, и знание это вызывало сильную грусть. Я пожалел, что стал причиной безумия этих людей. Впрочем, корректно ли называть безумием отчаянные поступки? Действия, продиктованные мольбой о спасении? И вообще, что мы знаем о жизни? Как тот ученый, открывший минерал на песчаном берегу, но ничего не ведающий о тайнах огромного океана.
  К Дашеньке я вернулся только к обеду. Они с Устинсковым сидели за столом и пили чай. Я присоединился к ним.
  Даша сказала:
  - Вы слышали, штурм 'Каскада' отменили.
  - Кто отменил?
  - Сами десантники. Они же отозвали свой ультиматум о выселении кавказцев.
  - Вот как? Почему?
  - Оказывается, их однополчанин пострадал вовсе не от рук чеченцев. Его ранил Шляпентох, владелец автомастерской, муж Тамары.
  - Внук красного комиссара?
  - Именно. Что уж они не поделили? Теперь десантники собираются громить его мастерскую.
  - А кто... Как они узнали?
  - Похоже, он сам во всем сознался.
  - Сознался? Сам?
  Я встал из-за стола, не притронувшись к угощению.
  - Мне надо идти.
  - Ты покидаешь нас? - спросил Устинсков.
  - Мне пора. Скажите, Евсей Миронович, что, по-вашему, сильнее, любовь или жертвоприношение?
  - Ты хитрый, да! Хочешь узнать, что сильнее: жизнь или смерть?
  - Так что же?
  - А ты сам проверь!
  Я пустился к автомастерской. Она уже была окружена десантниками. Но я знал одну лазейку возле старых цементных плит. Когда-то здесь начинали ремонт, но потом все забросили. А плиты лежат до сих пор. Они прикрывают узкую траншею, ведущую внутрь складов. Я пробрался туда. Сократ что-то перебирал в ящике инструментов.
  Я подошел к нему и сказал:
  - Я тебя выведу. Есть одна траншея. Только надо поторопиться.
  - Я никуда не пойду.
  - Хочешь умереть героем?
  - Не в этом дело. Все кончено.
  - Ох, уж мне эти, стойкие оловянные солдатики!
  - Я потерял дочь.
  Ворота мастерской стали долбить десантники.
  - Еще минута и все будет кончено, - сказал я.
  - Мне теперь все равно.
  С ворот слетел замок, и погромщики ворвались внутрь мастерской. Я увидел знакомые лица десантников. Их командир, тот, что спрашивал меня в пивной, выступил вперед. Сбоку от него вынырнул второй десантник. Его шея была наскоро перевязана бинтом, чтобы скрыть след от удавки Сократа.
   - А, и ты здесь! - воскликнул он, увидев меня.
  Подойдя ближе, он сказал, сжимая в дрожащих руках металлический прут:
  - Советую перед смертью помолиться богу.
  Я ответил, стараясь сохранять хладнокровие:
  - Позаботься о ком-нибудь другом. Может, даже о своей душе.
  В этот момент к воротам подъехал джип. Оттуда вышли Плеханов и Дронов. Плеханов поддерживал Дронова за локоть. Другой рукой Вадик опирался на палку. Строй десантников расступился, одноклассники подошли к нам.
  Дронов сказал командиру:
  - Произошла ошибка. Эти люди не виноваты. Их надо отпустить.
  - Ты уверен? - спросил командир.
  - Уверен, - сказал Плеханов.
  - Отпусти их, - подтвердил Дронов.
  Десантник с перевязанной шеей замахнулся на меня прутом, но командир властным жестом остановил его. Погромщики стали молча покидать ангар. Когда командир поравнялся с Дроновым, тот сказал ему:
  - Пойдем, выпьем.
  Плеханов объявил:
  - Приглашаются все желающие.
  Компания, собравшаяся в ресторане 'Кавказ', оказалась пестрой. Тут были десантники, чеченцы, милиция, администрация города. Прислуживал сам хозяин 'Каскада', азербайджанец. Он сказал:
   - Предлагаю тост за великий русский народ! Другой народ выкинул бы всех нас поганой метлой, а русские все терпят.
  Я отыскал за столиком Дронова и сказал ему:
  - Сегодня я уезжаю...
  - Жалко.
  - Жалко - у пчелки... Твоя жена не спала со мной. Она совершенно ни при чем. Я сожалею...
  - Брось! Давай выпьем!
  Я незаметно покинул пирушку и поехал в гостиницу. На этаже дежурила жена Дронова.
  - Я уезжаю.
  - Вечерним?
  - Да.
  - Сколько вы у нас пробыли?
  - Сегодня восьмой день.
  - Как и было оплачено, - произнесла она со вздохом, неожиданным и глубоким.
  - Прекрасно!
  Когда я отпирал дверь номера, она сказала:
  - Когда будете выходить, комнату не запирайте.
  - Хорошо.
  Начинало темнеть. Мой поезд отходил в восемь вечера. Оставалось полчаса. Купив билет, я присел на скамейку под навесом. Раздавались редкие гудки и шум ветра. Я встал, поднял воротник пальто. Со стороны привокзальной площади ко мне потянулись люди. Они пришли проводить меня. Вика, Даша... Сократ с женой держали под руки Полину.
  Вика разлил в пластмассовые стаканчики водку. Мы выпили. Все, кроме Полины.
  - Ей нельзя, - сказал Сократ.
  Полина поморщилась:
  - Меня от одного ее вида тошнит.
  - Вот и отлично! - обрадовался Сократ.
  - Послушайте, - сказал я Полине, - вам надо учиться. Приезжайте в Москву, что-нибудь придумаем.
  - В Москву, в Москву! - виновато улыбнулась Полина. - У меня слабые мозги. Совсем осыпались как роща в сентябрь.
  - Чепуха, - наставлял я. - У человека сильные возможности к адаптации.
  Мы с ней обнялись на прощанье, едва касаясь друг друга.
  - Как приедешь, позвони, - сказал Вика. - Кстати, Полонского я больше не видел.
  Тут я усмехнулся:
  - Он уже не ходит по городу?
  - Нет. И вообще...
  - Что?
  - Да нет, ничего. Стало как-то легче.
  Мы обнялись с Дашенькой.
  - Кажется, мой поезд. Спасибо вам. - Я поцеловал ей руку. - Передавайте привет Евсею Мироновичу.
  - Обязательно.
  - Значит, это была галлюцинация? Черный человек, жертвы ЧК...
  - Нет, - сказала Дашенька. - Мы же договорились, это воздушные пути в тонком мире.
  - Хорошо, - согласился я. - Наверное, это было так.
  Поезд был проходящим, стоял на станции N. всего три минуты.
  В этот момент возле нас с визгом тормозов остановился милицейский джип. Оттуда вышел следователь. Я узнал его, он допрашивал меня в больнице. Подойдя ближе, он подал мне лист бумаги.
  - Прочтите и распишитесь, - сказал он.
  Я наскоро прочитал. Там говорилось о закрытии моего уголовного дела.
   - Состава нет, - пояснил мне следователь.
   - Состав стоит на первом пути, - сказал я.
   - Я говорю о составе преступления.
   - Какого преступления?
   - Вашего, - ответил следователь. - То есть, не вашего, потому что состава нет. Черт, совсем запутался! Подписывайте.
  Я расписался.
  Следователь сказал:
  - Вы свободны. - Он достал из своей папки лифчик Тамары и подал его мне: - Можете забрать.
  Я сказал, доставая из сумки второй лифчик, купленный консъержкой:
   - У меня уже есть.
  Удивлению следователя не было предела. Он сказал, показывая на свой вещдок:
  - Куда же мне девать этот?
  Тамара сказала:
  - Отдайте его мне.
  - Хорошо, возьмите. - Потом следователь достал из папки наручники и повернулся к Сократу: - Вы арестованы.
  - В чем же меня обвиняют?
  - В нанесении телесных повреждений.
  Тамара прижала к себе дочь. На запястьях Сократа щелкнули наручники.
  - Позвольте, я дождусь отхода поезда, - попросил он следователя.
  - Хорошо.
  Недалеко от нас, у кабины электровоза, появилось несколько человек. Среди них мы узнали Дронова. Он провожал в путь своего напарника. Дронов крикнул нам, указывая на молодого машиниста:
  - Это его первый самостоятельный рейс. Вообще-то моя смена, но я ранен...
  Заметив странное положение рук Сократа, сложенных у мошонки, Дронов спросил:
  - Что у тебя с руками?
  - Так ведь, арестовали меня.
  - Потерпи немного, - сказал Дронов. - Состава - то не было...
  - Какого состава?
  - Преступления. Обойдется.
  Поезд, между тем, тронул. Я прыгнул на вагонную площадку.
  Вика успел крикнуть мне:
   - А кто же был этот прохожий? Седой старик Полонский? Меня тоже травили?
   - Это простое совпадение... Воздушные пути...
  Я крикнул ему и осекся: мне теперь стали чужды метафизические прения.
  Люди кучкой стояли на платформе и махали мне вслед.
  Мне показалось, что они смеялись.
  Мои друзья быстро скрылись в темноте наступившего вечера.
  Я смотрел в окно, провожая огни уходящего вдаль города.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"