Можгинский Юрий Борисович : другие произведения.

Будь здоров, фокусник

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Автор ищет мотивы самоубийств и устранения известных персонажей в истории. И он подходит к поиску чего-то такого, что, возможно, не существует.
  Будь здоров, фокусник
  
  В самом конце февраля, в Эстонии, я встретил Арво Красса.
  Он прохаживался по коридору отеля. Как всегда бывает в подобных случаях, живой Красс по ряду физических характеристик оказался не таким, как в своих роликах.
  Сразу узнав его, я спросил:
  - Вы тут в первый раз?
  - Нет, бывал и раньше.
  Его канал на ютубе посещали пять тысяч человек, среди которых был и я. Мне нравилось, как он, не будучи носителем русского языка, не соблюдая синтаксис, коверкая произношение, излагал свои взгляды на текущие политические события, вскрывал подоплеку поведения известных персонажей. Привирал, конечно, используя приемы гиперболы.
  Он удивился:
  - А откуда вы, собственно...
  - Видел ваши ролики.
  - Пойдемте в холл.
  Мы расположились в креслах старинного стиля, кажется, барокко или рококо, в общем, что - то из модернизма. Я всегда их путаю, но для меня эти стили означают нечто старинное, в темно - красных и коричневых тонах.
  На подставке недалеко от нас стоял маленький бюст Наполеона.
  Я спросил:
  - Теперь Наполеон - символ Эстонии?
  - Скорее, у вас это символ.
  Я удивился:
  - А откуда вы, собственно...
  - По речи.
  - Я слышал, у вас к нам плохо относятся, грубят в отелях и магазинах.
  - Да прекратите вы этот советский понос! Наши девушки охотно выходят замуж за русских.
  Я спросил:
  - Они, вероятно, истосковались по духовности?
  - Я думаю, тут другое.
  - Что же?
  - Да, как вам сказать... Помните в старом советском анекдоте: у соседа Вани хер на два сантиметра больше.
  Эстонец был серьезен.
  Он спросил:
  - Но вы же остановили меня, имея какую - то определенную цель?
  - Конечно. Я хотел поговорить с вами про самоубийство некоего персонажа.
  Красс подхватил без раздумий:
  - Охрименко?
  - Да, - подтвердил я. - Помнится, вы как - то сказали, что это может быть связано с политикой.
  - Я только сопоставил некоторые похожие случаи.
  - А откуда у вас возникли такие параллели?
  - Они не у меня возникли. Они сама по себе случились. Вспомните линию жизни этого журналиста.
  - Вот-вот. Линия... Понимаете, я немного знаком с этим... С кармой.
  - О, шпрехен зи дейч!
  - Я подумал, что вам это может показаться интересным. Я могу рассказать...
  Красс поерзал в кресле, казалось, от удовольствия:
  - Расскажите, - попросил он.
  - У вас есть время?
  - В классном отеле, таком, как этот, не принято спешить.
  В голосе Красса сквозила ирония и меланхолия, которые я высокомерно приписал холодному эстонскому темпераменту.
  
  Вот, собственно, и вся завязка. Экспозиция, так сказать. Никто не знает, как рождается повествование. Для меня вся эта история началась в эстонском городке, в маленьком отеле... Чуть не сказал - 'У погибшего альпиниста'.
  Он хотел про карму? Пожалуйста. Я начал ему говорить про убийства и самоубийства.
  Я исследовал эти феномены.
  Это началось, пожалуй, с первых дней моей работы в одной частной наркологической клинике. Шло благословенное время девяностых годов прошлого века. Тогда еще щупальца министерства здравоохранения не достигли частных клиник, и можно было открыть такую уютную маленькую больничку для наркоманов. Надо было всего лишь дать взятку каким - то клеркам из департамента.
  Сюрпризы начались сразу же. Я узнал, - собственно, этого никто и не скрывал, - что спонсором нашей клиники является некий господин по фамилии Мозес. Он был торговец с кучей оффшорных фирм и, как водится, членом совета федерации, сенатором. Как - то привезли к нам толстого, рыхлого человека с героиновой зависимостью. Фамилия его была Есин. Все сотрудники сразу поняли, откуда ноги растут, хотя всерьез политикой интересовался, пожалуй, только один я.
  Есина привезла мама и брат, который остался в машине. Я его, брата этого, сразу узнал. Это был наш министр печати и информации. Я видел его в телевизоре, в том числе, на кадрах, где он стоял одесную с самим Ельциным. Так впервые в моем сознании замкнулся политический круг того времени. Но для меня это не было чем - то необычным и пугающим. Ну, брат, ну, министра... Я всегда знал, что нечто подобное должно было произойти. Помните, как в одном фильме, где герой совершает побег из тюрьмы: он сначала пробирается на волю через трубу канализации. Его напарник по побегу морщится от запаха фекалий, а герой ему отвечает: это запах свободы, дружок.
  Мы дежурили сутками, и вот как - то ночью ко мне приехал Мозес. Ни фига себе, сам сенатор! Хотя брат министра у нас лечится, почему бы и не сенатор? Его сопровождал охранник с автоматом. Охранник сел рядом и повесил автомат на спинку кресла.
  - Моя фамилия Мозес, - сообщил сенатор. - Но в девичестве я Мозилкин. Гриша Мозилкин из Екатеринбурга.
  - А Миша Есин, брата которого недавно поместили в нашу клинику, ваш друг?
  - Остро мыслите! Только не говорите вслух о своей догадке.
  Сенатор отчего - то был раздражен, возможно, потому, что должен отвечать какому - то врачишке.
  - Я понимаю.
  - Мне очень приятно, что вы так хорошо меня понимаете. Не стану говорить вам банальности, но если вы позаботитесь о нашем друге, то от меня будет благодарность.
  - Это мой долг.
  - Даже тут, в частной клинике?
  - Извините...
  - Да нет, ничего, валяйте.
  Мозес уехал один. Охранник остался у нас. Мы с ним съездили в ближайшую аптеку за сильным анальгетиком. Они тогда продавались без рецепта, даром что в их состав входил кодеин, кетамин и коаксил. Охранник сам сбегал в аптеку, оставив на сиденье джипа свой автомат. Я тогда с удивлением отметил, что его отношение ко мне было вполне уважительным.
  
  В эстонском отеле фоном звучала музыка Элтона Джона. Мой собеседник сказал, что хозяин отеля - страстный поклонник певца.
  - И Наполеона, как вижу, - добавил я, казалось, весьма удачно.
  - А, этот смешной бюст... Ну, это стилистика, а вот у вас про данного персонажа пишут благосклонные научные труды. Даром, что погубил немало крестьян.
  - Ну, их на Руси много... Зато у вас любят Гитлера, - парировал я, весьма по - детски, впрочем.
  - Вы напичканы советскими штампами. Ну, собирал у нас какой - то прыщавый подросток какие - то там нацистские ордена на полях сражений... Подумаешь! Могу поспорить, скоро вы сами станете прославлять его.
  - Кого?
  - Сами знаете кого.
  
  Какое - то время мы молчали. По коридору проходили похожие на сомнамбулы существа - населявшие отель туристы. Поодаль тускло светились огоньки бара. Я продолжал свои воспоминания, не очень погружаясь в аллюзии моего эстонского собеседника. Мне, например, вспомнилась Даша Мозилкина. Как только сенатор сообщил мне, что он из Екатеринбурга, я сразу подумал о своей одногруппнице по медицинскому институту. Она приехала в Москву из этого города. Я провожал ее однажды домой, и мы подошли к величавому зданию. В таких домах тогда в Москве проживали знатные шишки. Даша что-то коротко сказала про папу, занимавшему высокие посты. Мы обнялись, очень легко, как институтские приятели. Потом у нас двоих выпало дежурство в больнице. Мы спустились к Яузе, стояла ароматная весенняя ночь. Я видел, как Даша была расслаблена, и ей доставляло явное удовольствие находиться рядом со мной. Я даже подумал, что можно ее обнять и поцеловать, но не сделал этого, вероятно, боясь отпугнуть чувство легкости и свежести восприятия мира, охватившее нас. Это высокое чувство, право, стоило любой физиологической утехи!
  Потом я узнал, что она снимается в кино. Ее стали преподносить как тонкую актрису, понимавшую переливы души героев. Она играла жену профессора Серебрякова в 'Дяде Ване'. Я позвонил ей, и мы встретились.
  Она сидела на диване, уже представляя себя на обложке глянцевого журнала.
  - Но я не хочу трахаться, - сказала Даша.
  - А мне не надо, - сказал я.
  Глотнув немного виски, я сказал:
  - Брат Есина выписался из клиники, Что с ним станется? Ты же знаешь, что такое зависимость.
  - Ну, а что будет потом с нами, со всеми?
  - Ты говоришь, как чеховская героиня. - Я поспешил уточнить: - Это комплимент!
  - Боже, как это прекрасно, прикоснуться к Чехову! И какая легкость бытия охватывает тебя! Именно в этой прекрасной гармонии увядания старого дворянского гнезда звучит вся красота мира! И в этом находишь душевное успокоение.
  Вскоре она вышла замуж за депутата и возглавила фирму по закупке аппаратов для МРТ. Аппараты эти стоят дорого, а от большой суммы барыши - то идут легче. А недавно я прочитал, будто она в интервью сказала, что нельзя в дорогие рестораны пускать обычную публику. Богатым людям надо спокойно посидеть и расслабиться, а нищебродам в дорогих кабаках не место.
  Я позвонил ей.
  - Ты действительно так думаешь?
  - Конечно, нет. Ты же знаешь этих продажных журналистов.
  
  Вероятно, в какой - то момент я не заметил, как стал вспоминать уже вслух.
  - Что же было потом? - спросил Арво Красс. - Почему вы так подробно рассказываете вашу романтическую историю?
  - О, господин Красс, я совсем забыл, что вы здесь.
  Потом я сказал ему:
  - По поводу романтической истории... Не знаю, пытаюсь на ходу анализировать, что ли... Бывают странные сближенья.
  - Поток сознания?
  - Что? Ах, да, в каком - то смысле... Знаете, эта Даша, моя знакомая, стала... Кем бы вы думали? Руководителем телевизионного канала, вещающего на Америку и Европу.
  - Уж, не тудей ли раша? - оживился Красс. - Постойте, но ведь это назначение не могло пройти мимо Есина?
  - Что значит, не могло пройти? Это было его прямое распоряжение.
  - Ах, да, сенатор Мозес! Папа попросил...
  - Вот, именно, это было не трудно министру Есину - подфартить своему приятелю.
  
  Зима оказалась длинной и в марте стояли морозы градусов под десять.
  Гости съезжались на дачу.
  Это было время передачи власти, как бы сказали теперь, ее транзита. Год тысяча девятьсот девяносто девятый. Лет двадцать назад. Надменные либералы даже не подозревали тогда, что их ждет. Им верилось, будто уже ничего не могло изменить тренд. Уже столько политиков было куплено, столько оффшорных компаний включили в свои советы военных, депутатов, пропагандистов, что казалось, никто не посмеет тронуть прорабов рыночной экономики и западных ценностей.
  Конечно, главные идеологи и члены либерального правительства к тому времени поиздержались - люди как люди, - но явно полагали быстро покрыть недостачу. Наивное племя девяностых! Знаете, даже просто смена времен года, проходит незаметно. Просыпаешься, а уже все другое. Заранее можно только уловить аромат нового времени, но на такое способны лишь талантливые и неленивые поэты.
  
  Я год не виделся с тобою
  Такое же все - и другое.
  Ночное небо как при Ное
  Такое же - и все иное.
  
  В тот вечер, на беду многих гостей, таких прозорливых людей не оказалось. Вот, надменный олигарх Молодецкий. Он вернулся намедни из Америки.
  - Представляете, - весело рассказывал он Щелкунчику, хорошему парню из Питера, - прилетаю, а меня встретить забыли. Ну, вызываю я такси...
  - Можно смеяться?
  - А как же! Я же вам самый короткий анекдот рассказал: я прилетаю и беру такси...
  - А вы уверены, что это был таксист?
  Молодецкий, конечно, улыбнулся, но страшный холодок пробежал ему по спине. Впрочем, как мы уже сказали, провидцев в тот вечер не оказалось и вегетативные симптомы как знаки судьбы были близоруко пропущены олигархом.
  Щелкунчик был для них новым человеком, привеченным самим Дедом. После он их всех уничтожил, в политическом, разумеется, смысле, но тогда был вполне себе душкой. Впрочем, это не новый такой случай для истории. Известно, что Сталин уничтожал тех, которые знали его еще Йосей - налетчиком, а не советским Иваном Грозным.
  Жухрай подошел к Щелкунчику и сказал:
  - Давай выпьем?
  Тот сделал некий жест головой и плечами, ну, дескать, можно, отчего бы нет.
  Жухрай поворачивал страну от коммунизма к рынку. Отдавая, хотя и за бесценок, предприятия в частные руки, он вбивал гвоздь в крышку гроба русского варианта марксизма.
  - Скажи, много людей против меня? - спросил Щелкунчик.
  - Нет, только один, - ответил Жухрай.
  - Кто же?
  - Вы, то есть...
  - Ты угадал.
  - Тяжела ты, шапка Мономаха!
  Разговор Есина со Щелкунчиком касался выпивки. Министр печати заявил, что не хочет выпивать.
  Щелкунчик спросил:
  - Что, вообще не пьете?
  Есин сказал:
  - Боюсь, что вам известен мой любимый коньяк.
  Щелкунчик ответил:
  - Не считайте себя фигурой, равной Ельцину. Только о нем я знаю, что он любит никарагуанский кофе больше всех остальных.
  Но Щелкунчик не был в тот вечер в центре внимания. Гости собирались в свои группки и переходили порой из одной в другую. В какой - то из стаек разговорились Мозес и Есин.
  - Даша неплохо справляется, - поведал Есин.
  - Учителя хорошие.
  - Правда, есть у нее эта болезнь левизны.
  - Я знаю, - сказал Мозес. - В ней слишком много демократии. Мы в детстве ей 'Каштанку' читали.
  
  В то время мы все же, как бы сказать, сблизились с Дашей. Она металась от высокого гонорара руководителя телевизионного канала к своим, не угасшим еще тогда демократическим убеждениям.
  Красс спросил:
  - Да, но где же она брала эти убеждения, ведь ее отец, как вы его описываете, сенатор, циничный ворюга?
  - Не знаю, думаю, что именно в противовес ему. Такой подростковый комплекс.
  - Задержавшийся пубертатный кризис?
  - Что? Да, в каком - то смысле. И потом, влияние Чехова сказывалось.
  Это случилось у нее в квартире. Собственно, это иногда случается между мужчиной и женщиной. Трудно было предположить, что там окажется камера слежения. Но, боюсь, даже это знание не остановило бы томление юных тел. Мозес показал мне это видео.
  Я недоумевал:
  - Зачем вы..? Это и есть ваша благодарность?
  - Это способ управления - компромат и деньги.
  - Понимаю: фашист с автоматом и мешок с долларами. Примитивная схема для первокурсника училища ФСБ. Но в моем случае... Я вам дорогу не переходил. Брата Есина мы вылечили, хотя такая зависимость не лечится окончательно.
  - Кто знает, кто знает.
  В борьбе, проходившей в сердце Даши, настал, как поется в песне, критический момент. Сенатор припугнул дочь возможным показом этого порнографического ролика ее мужу.
  
  - Неужели сенатору было так важно пугать свою дочь компрометацией? - поинтересовался Красс.
  - Видимо. Я думаю, в тот момент было необходимо остановить показ фильма об аресте Молодецкого. Эта лента компрометировала власть, показывая бессудность расправы над олигархом. Даша была симпатизантом Молодецкого...
  Красс не мог скрыть иронии:
  - Она верила в непорочность Молоднцкого? Но вы ее описываете довольно неглупой девушкой...
  - Не его лично, пожалуй. Она верила...в справедливость, что ли. Если хотите, в гуманность. Ну, вот, ее припугнули...
  - Тем самым роликом, в котором вы фигурировали...
  - Именно.
  - И она отступила?
  - Да, она убрала фильм про Молодецкого из сетки вещания.
  - А как ваша работа в клинике? - поинтересовался Арво.
  - Я больше там не работал. Сосредоточился над диссертацией.
  - И вас не беспокоили?
  - Ну, это уже совсем другая история.
  
  Да, я с головой окунулся в изучение агрессивного поведения. Причем, я понимал всю целокупность данного феномена, то есть, неразрывную связь агрессии и суицида.
  Странный случай произошел со мной на заседании ученого совета. Защита была кульминацией всей моей исследовательской работы. Я в диссертации осмелился утверждать, будто агрессия рождается из депрессии. Убийство, полагал я, как надводная часть айсберга поднимается из глубин меланхолии. И когда эта мысль была озвучена мною с трибуны, одна старая дама, спросила: как же так?
  В шестеренки ее мозга, казалось, просочились песчинки сомнения.
  - Вот лежит человек в депрессии на диване, - проскрипела эта старая профессор, - он что, пойдет убивать?
  - Пойдет, пойдет. Чтобы вырваться из пут депрессии. Вспомните Достоевского: преодолеть эту извечную русскую немоту.
  
  На самом заднем ряду в зале, где проходила моя защита, сидел неприметный с виду человечек. Я его не разглядел хорошенько, только контуры. Но после защиты, на маленьком банкете, он ко мне подошел. Седой, с бороденкой, довольно жиденькой. Он сказал мне, что впервые услышал научное мнение о происхождении агрессии от депрессии. Точно такую же трансформацию он пережил в свое время, такой же перелив ощущений. А он служил в НКВД, в Белоруссии, и непосредственно участвовал в убийстве Михоэлса.
  Арво уточнил:
  - Да, был такой артист.
  Я подтвердил:
  - Он самый.
  Так вот, этот тип, с жиденькой бороденкой рассказал мне свою историю. Он признался, что в сорок девятом году находился в сильной депрессии. Его, понимаете ли, жена бросила. Чувство неполноценности обуяло его. Запил, как водится, и уже недалеко ему было до самоубийства! А тут неожиданно такой подарок судьбы - заказ на убийство этого Михоэлса пришел. И, знаете, признался чекист, тогда он все равно как воспрял и все так точно рассчитал за это убийство! Весь план убийства как озарение сошел! Будто некий мозговой стимулятор ему вкололи! И депрессии как не бывало. Сам, говорит, не понял, как с крючка сорвался. То есть, избежал петли. Он мне еще рассказал, с точностью до минуты, достоверно и четко, как все было организовано. Ну, вы, знаете, эту историю? Народного артиста пригласили в Минск, на театральный конкурс якобы. Потом его позвали в гости на одну дачку. По... по дороге его споили, по голове стукнули и уже убитого сунули под грузовик. Аварию подстроили.
  Красс произнес:
  - Это бывает.
  Потом он добавил:
  - Чем - то напоминает смерть бывшего министра Есина в вашингтонском отеле.
  - Вы имеете в виду недавно опубликованные данные ФБР?
  - Да.
  - Там говорится о переломе у покойного костей шеи?
  - Конечно.
  - А почему 'конечно'?
  - Они возникли от соприкосновения с неким тупым предметом.
  Красс тут же спросил меня:
  - Это могло быть... - что бы вы думали?
  Я ответил, вложив всю иронию:
  - Это могло быть... твердый пол в отеле.
  Красс улыбнулся:
  - Вы не видели всего дела...
  - Я не видел. А вы видели?
  Эстонец ответил загадкой:
  - Даже больше.
  - Как вы могли видеть, не понимаю?
  Речь шла об опубликованных ФБР протоколах слежения за бывшим министром печати Есиным. Он умер в Америке в 2018 году, и вот сейчас ФБР рассекретило эти данные. Они представляли собой записи с обычных камер слежения в отелях, в дополнение к которым приводились результаты анатомического исследования. Похождения покойного по разным отелям и ночным магазинчикам не представляют особого интереса: их можно было бы принять за блуждания старого алкоголика в запое в поисках очередной порции спасительной влаги. А вот данные осмотра трупа... У бывшего министра печати перебиты шейные позвонки. Ну, точь - в - точь, как у Михоэлса.
  Красс спросил:
  - А как вообще тот чекист из Белоруссии попал на вашу диссертацию?
  - Так с этого и заварилась вся каша! Он приехал в Москву к сыну. А его сын служил охранником Мозеса, и тот послал его в нашу клинику - сторожить брата Есина. Ну, я вам говорил о нем: тот самый охранник, с которым я в аптеку за анальгетиком ездил. Защита диссертации в нашей клинике происходила. Отец этого охранника бродил по коридору в ожидании сына, ну, и забрел в этот зал.
  - А что за каша - то заварилась?
  - Это другая история. Я к ней еще вернусь.
  - О, как причудливо тасуется колода!
  
  Стоп, стоп! Надо все проанализировать. Итак, мы, в самом деле, имеем два похожих случая смерти: Михоэлса и Есина. Хорошо, не станем забегать вперед, назовем это пока просто - умерщвления. И оба они проделаны с людьми, находившимися в алкогольном опьянении, - раз, и путем смертельных травм головы и шеи - два. Случайность? Возможна. Но доказательная случайность! Как, двух известных людей, вхожих в высшие эшелоны власти, имевших высокие знакомства на государственном уровне, выполнявших деликатные, но архиважные поручения, так похоже лишили жизни? Как так получилось, что их смерть оказалось столь одинаково внезапной, так легко сопоставимой по деталям?! Для чего это было нужно? И, главное, кому?!
  И потом: я уже рассказывал про охранника господина Мозеса. Это тот охранник, с которым я покупал наркотический анальгетик в аптеке. И вот, этот самый охранник оказывается сыном чекиста, убившего Михоэлса, - вы что же думаете, это все случайно! Что такая закольцованность людей и событий может произойти просто так, по наитию? Да, нет! Ведь все имеет какой - то смысл. И смысл, и причину.
  
  Был в первой трети двадцатого века театральный режиссер Гельмгольц. Он был немец, но служил революционной власти новой России. Что же тут удивительного, я знал одного русского, который был контрреволюционер.
  Вспомнил я Гельмгольца вот в какой связи. Бывший чекист из Белоруссии кое - что рассказал и о нем тоже. Чекист тогда был совсем мальчонкой. По старой, вероятно, еще со времен опричнины Ивана Грозного, традиции их семья служила в органах. Старший брат его работал в ЧК и знал многое. Так вот, этот Гельмгольц. Имя его в двадцатых годах прошлого века гремело на всю страну, он ходил в кожанке и буденновке как истый страж революции. Он поставил в своем театре пьесу 'Земля дыбом', посвященную Гронскому. Это вызвало недовольство партийной верхушки, которая явно недолюбливала вождя Октября, высокомерно читавшего на заседаниях политбюро авантюрные романы. И на Гельмгольца - за его нездоровые склонности - начались гонения.
  Как - то театр Гельмгольца гастролировал в Париже. И там мастер встретился с русским актером Михаилом Чеховым, давно уже проживавшим в эмиграции. Чехов пытался уговорить Гельмгольца не возвращаться в Россию. Там вас непременно убьют, - доказывал ему Чехов, - неужели вы не чувствуете? На что Гельмгольц устало и грустно ответил: - Я все равно вернусь.
  Что застило глаза Гельмгольцу? Всеобщее признание, некогда поднявшее его на котурны? Строящееся специально для него новое здание театра? Слепота 'большевизанствующего гимназиста', как окрестил его тот же Михаил Чехов? Так или иначе, но мастер вернулся из Парижа в Москву и поставил 'Отелло'. В своем новом стиле, как водится. Весь реквизит спектакля состоял из белого платка, лежавшего на зеленой сцене.
  - В пьесе платок играет важную роль...
  - Я помню, помню..., - поспешно сказал Красс, - не дурак. Продолжайте, пожалуйста.
  Спектакль этот не понравился Молотову, которого специально затащили на премьеру. Молотов покинул театр в перерыве. Гельмгольц погнался за ним.
  Он настиг его у подъезда и взмолился:
  - Вам не понравилось, Вячеслав Михайлович?!
  Молотов не ответил и сел в машину.
  Гельмгольц с мольбой в голосе произнес:
  - Мне в вас нужда!
  Молотов не повернул и головы.
  Тогда Гельмгольц крикнул ему вслед:
  - Я предлагаю расстреливать врагов народа в моем театре, на сцене, в ходе спектакля!
  Сановный большевик остался глух к опальному мастеру.
  
  - Зачем вы мне все это рассказываете? - изумился Красс.
  - Вот именно об этом я тоже спросил бывшего белорусского чекиста. Он тогда сказал мне, что связывает в своем сознании арест Гельмгольца и убийство Михоэлса. Такая травля, такая немотивированная жестокость, что проявилась к этим людям, труднообъяснима. Он сам размышлял обо всем и даже завел дневник, куда вносил свои мысли. И вот к чему он пришел, пытаясь понять смысл того террора. Первая причина - это свидетельство. Эти люди были свидетелями революции, они видели грандиозный всплеск, мировой пожар. А свидетелей, очевидцев, уничтожают. Второе: они смущали людей, этих чад праха, своими призывами. Отвлекали их от ежедневной работы, толкая души к метафизическим порывам. Как может тогда мир существовать?! Если все только и будут, что мечтать? Страна в разрухе, надо работать, забыв про себя, а они, наоборот, напоминали рабочим про их величие. Они занесли в толпу свои райские песни, но толпа не может ими кормиться. Ну, и наконец, третье: депрессия той самой голодной толпы, голодных рабов, требовала жертвы. Я уже говорил о моей теории агрессии - как лекарства от небытия, от коллективного суицида. Вот этих жертв и искали умные вожди того времени. Они нашли подходящий корм и бросили его толпе. И толпа насытилась кровью.
  
  У 'Отелло' гибельный реквизит -
  На зеленой сцене платок лежит
  
  - Что же, по - вашему, революция привела к депрессии? - допытывался Красс.
  - Всякая революция - это черная дыра. Любое озарение чувств ведет к черной меланхолии. По законам физики, знаете ли.
  - И все таки, я не могу понять, какую кашу вы заварили с чекистом?
  - Я же вам сказал, что расскажу обо всем по порядку.
  
  Старый чекист мне исповедался. Вероятно, к концу жизни человек лучше понимает экзистенцию. И в несказуемом ужасе смерти он жаждет покаяния. Мы с ним долго беседовали, он сказал мне, что, вот, наделал человек гадостей - он, себя имел в виду, - а теперь перед лицом вечности, ему недостает покаяния, он просит прощения, но не успевает...
  Однако кое - что важное он мне рассказал. Например, как арестовывали Гельмгольца. В тридцать девятом году его позвали ставить парад физкультурников в Ленинграде, и там схватили. Дальше был суд, и вы знаете что еще. Не находите сходства почерка? - спросил чекист. И я сразу вспомнил современного режиссера - внука Гельмгольца. Фамилия внука - Богомолец, он руководитель московского театра. Его, как вы знаете, недавно тоже арестовали. И сделали это при схожих обстоятельствах. Он приехал в Питер, снимать там кино, и его приняли. И, понимаете, этот Богомолец, тоже ведь слыл другом верхов, сидел с ними за одним столом, и они же его теперь судят. Что будет следующим шагом? Отберут театр, как у его деда. А у Богомольца театр примыкает к торговому центру 'Гельмгольц - плаза', выстроенному под него, под его театр, дабы стричь купоны с торговли.
  Арво Красс воскликнул, как при внезапном озарении:
  - Послушайте, так прямо сегодня прошло сообщение о том, что в торговом центре 'Гельмгольц - плаза' эвакуировали посетителей, по причине короткого замыкания!
  Я осторожно заметил:
  - Ну, это еще ни о чем не говорит... Все же, Гельмгольц и Богомолец - несравнимые величины.
  - Но методички ЧК остались теми же.
  Да, интересно, заберут у внука Гельмгольца его 'Гельмгольц - плазу'?
  Похожие убийства, схожие до деталей аресты... И впрямь, по методичке, что ли?
  
  А я все вспоминал наш роман с Дашей. Прямо тут, сидя в холле отеля, в редкие моменты перерывов нашей болтовни с Крассом.
  В один из дней мне ужасно захотелось ее увидеть. Мне стало жутко интересно, как она живет. Мы встретились в ресторанчике торгового центра, право, уже не помню какого.
  - Тут нет богатой элиты, - неловко начал я разговор. - Значит, такой нищеброд, как я, может здесь поужинать.
  - Ах, не продолжай, пожалуйста, ну, почему ты не можешь оставить всего этого в покое! Мало я терплю от Есина, теперь ты повторяешь этот бред, эту провокацию.
  - Мне самому неприятно. Хорошо, что ты призналась, что не имеешь к этому отношения. Но твой канал ведет омерзительную пропаганду.
  - Я не имею на это право, по - твоему?
  - Имеешь. Но все это довольно странно. Я хочу сказать, что нет ничего странного в пропаганде. Почему бы не заняться ею? Но странно, что это произошло с тобой, тонкой актрисой. Ведь так пронзительно играла ты в пьесах Чехова... Конечно, взгляды меняются...
  - Я уже выросла из либеральных штанишек.
  - Ты была такой тонкой, талантливой!
  - Вот все вы такие!
  Желчь и усталое презрение звучало в ее голосе. Впрочем, я заслужил - тот еще тягомотник!
  - Какие?
  - Прячетесь от жизни в тени дворянских усадеб.
  Длить разговор не имело смысла. Когда сталкиваются убеждения, все становится бесцельным. В особенности, если эти убеждения имеют неофитский, юный, максималистский характер. Легче бывает переубедить старого идеалиста, предрассудки которого уже осыпаются как роща в сентябре. Но Даша была все равно дорога мне. Ее антилиберализм не казался мне чем - то зловещим, страшным.
  
  Отдалившись от воспоминаний про Дашу, я вернулся к казусу Охрименко. Я стал допытываться у Красса, почему, по его мнению, бывший медиаменеджер группы 'Мост' покончил с собой в Испании.
  Красс потянул в соломинку апельсиновый сок.
  - Я уже говорил вам, что сам ничего не выстраивал. Жизнь сама это выстроила. Я только сопоставил факты.
  Его прибалтийский акцент удивительным образом подчеркивал глубину мысли.
  - Вот, смотрите, миллиардер Дубовицкий был отстранен от политики. Он сам шел на отстранение. Душевная усталость обуяла его. И он совершил суицид. Думаю, мог бы где - нибудь пристроиться, но не захотел. Так бывает: как коня распрягают, сдирают подковы, и он дохнет. То же самое, ну, внешне, во всяком случае, произошло и с Охрименко. Сам ли он ушел, его ли ушли, так или иначе, он не вписался в новую реальность. Болтался туда - сюда и тоже как старый изъезженный конь рухнул в суицид.
  - Вы полагаете, это все же был суицид?
  - Суицид - великий двигатель... Точнее, он - последнее прибежище отчаявшегося раба. Вспомните Маркса: выдох угнетенной твари. Когда уже ничего нельзя сделать, везде тупик, стена, а этого действия, ну, суицида, то есть, никто не в силах лишить. Вопрос лишь в том, его убили или он убил сам себя. В любом случае, человек в подобных обстоятельствах сам притягивает свою гибель.
  - Вы что же, полагаете, в политике проявляется общемировой закон?
  - В смысле?
  - Вы сами сопоставили факты последних дней Дубовицкого и Охрименко - они идентичны.
  - Мой анализ остановился именно на этом распутье. Дальше вы сами.
  - Вам пора?
  - Нет, еще рано.
  Я произнес с обидой, едва ли, впрочем, уместной:
  - Вы просто не хотите мне помочь...
  - Да, нет, почему же... Я хотел сказать, 'вы сами' - в смысле, страны.
  - Ни страны, ни погоста не хочу выбирать...
  - Вот именно! У вас несопоставимо большие масштабы территории, страстей, эмоций, убеждений. Идеологии, в каком - то смысле. Вам более доступно должно быть понимание всех процессов.
  - Да, вы правы. Вы правы, Арво, но я понимаю границы даже своего мышления.
  - Послушайте, а что если мы сделаем перерыв? Вы погуляете, а потом мы с вами сходим в одну баньку.
  
  Я согласился. Я сам чувствовал, что мне надо как - то собраться. Слишком много переменных образовалось в этой теореме. Но сама теорема при этом, парадоксальным образом, приобретала все большую стройность. Опять два схожих случая.
  Вот, скажем, самоубийство Дубовицкого. Оно с действительностью - то менее всего связано. Так, отдаленно... Успешный бизнесмен, открывавший ногой двери в самые высокие кабинеты. Даже после его ухода из политики, добровольного, впрочем, денег - то у него много было. Ну, переехал в Англию, в свой дом. И вот, на тебе, повесился. А с Охрименко разве не так?!
  Стоп! А Сережка Есенин?! Успешный поэт, любимец Гронского и Гельмгольца, ходивший с чекистами на расстрелы, обожаемый первыми женщинами мира. И вдруг картинка: с петлей на шее в 'Англетере', на лбу вмятина от горячей батареи. Ведь это то же самое! Взял и повесился. Безмотивно якобы.
  Кто же переставлял фигуры?
  
  Мы встретились после обеда.
  Красс поинтересовался моими впечатлениями от взморья.
  - Очень, очень мило.
  - Вы сейчас пытаетесь быть благородным, - улыбнулся Арво. - Не старайтесь, мы слишком далеко уже зашли. Наши красоты вступают в жесткий контраст с ужасами исторических законов.
  - Напротив, они только подчеркивают ужасную красоту этого мира. Этого прекрасного и яростного мира. Не поймите меня превратно, но здесь великолепно!
  - О, здесь замечательно! - подхватил Красс. - Я всегда приезжаю сюда, когда мне необходимо перезарядиться. Ну, а теперь, как и обещал, я поведу вас в баньку.
  На поверку хваленая банька оказалось простой сауной.
  За длинным дощатым столом мы выпили немного виски.
  Я сказал:
  - Все таки, странная штука... Как так можно: жил - жил человек, потом вдруг шасть - и нет ничего.
  Красс сказал:
  - Странно другое. Вот выпьешь с японцем, так он обязательно начнет нудный разговор о спорных территориях.
  - О чем?
  - Об островах. С этими смешными названиями: Шикотан и еще как - то... Шуруп, что ли. А с русским выпьешь, тот пойдет языком мести про жизнь, смерть, бога.
  - Мне не дают покоя все эти сопоставления. - Я глянул на Красса, ища признаки его внимания к моим словам. - Вы следите? Так вот, сопоставления... Алгоритмы поведения. Это такие привычки? Или это мировые формулы? Двоих убили с одинаковыми деталями, двое повесились - и тоже очень похоже. Двоих арестовали - почти по одному лекалу. Все они находились в разном времени и пространстве, но постигла их та же участь....
  Красс ответил:
  - Хорошо, я постараюсь объяснить. Вот, почему, как вы думаете, убили Гронского и Листьева?
  - Ну, вот, еще сопоставление...
  - А чему вы удивляетесь? Вспомните все наши предыдущие примеры. Так вот. Названные мною Гронский и Листьев добивались корыстной цели. Один хотел быть единоличным лидером мировой революции, другой, - черт его знает чего? - всей рекламы на телевидении... Смириться с этим их коллеги не могли и обоих, современно выражаясь, замочили. Одного - топором у себя в кабинете, другого - выстрелами в подъезде. И оба раза убийц не предали суду, хотя было ясно, и в том, и в другом случае, кто это сделал... Ну, совершил эти убийства. Так почему они сами не береглись, ведь не идиоты же, ведь понятно было, что за ними идет смертельная охота?
  - Наверное, сломалось в них что - то. Инстинкт жизни притупился.
  - Это я понимаю. А кто его притупил? Для чего это было нужно? И, главное, кому?
  Опять этот таинственный кто - то.
  
  В своем портфеле я храню тетрадь старого белорусского чекиста. Она всегда при мне, хотя я прочитал ее от начала до конца уже давно. Там записи расстрельных операций, в которых, если приглядеться, скрыт главный смысл. Дано ли его разгадать? Мы знаем, что там есть вся истина, но не можем ее понять. Кому нож в спину, кого тупым тяжелым предметом по голове, кого повесили, кого проституткой заманили... Есть такие японские двустишья, в которых просто описывается событие. Ничего эпохального, но какая глубина! Понять нельзя, но все ясно!
  
  Прыгнула в воду лягушка.
  Круги на воде.
  
  Никакой концепции - только наблюдение, всматривание, гиперреализм.
  Я вообще думаю, эта дилемма неразрешима. Убили Есенина или он сам застрелился? Повесился Дубовицкий или его - уже убитого - повесили? Сам грохнулся об пол бухой Есин или ему до этого позвонки переломали?
  
  Так, шутя - играя, мы провели в общении с Арво Крассом два дня. В сказочной Эстии, владении феи Эйоле.
  Вечером мы вышли из отеля. Там сразу же начинается главная улица городка, где мельтешат магазинчики, лавчонки, маленькие ресторанчики. Пройдя направо метров двести, мы поравнялись с некой конторой. Арво перевел ее название - оказалось, это местное отделение регистрации гражданства.
  - Видит бог, я не специально привел вас сюда, но раз уж мы тут оказались, я расскажу одну историю. Она касается нашей темы. Мой знакомый, сотрудник этого агенства, обслуживал одну даму, которая очень хотела получить гражданство Эстонии. Но по нашим правилам это весьма непросто. Необходимо вложить большую сумму в недвижимость, открыть фирму с пятьюдесятью сотрудниками и прочее. Но есть хитрый способ сделать все за небольшие деньги. Ну, вот, на конкретном примере. Вот, эта дама. Она открывает фирму, любую фирму по продаже там чего - то. И как будто бы нет никаких претензий на гражданство. Естественно, эту фирму никто не трогает, кому она нужна? Но: хозяйка фирмы принимает к себе на работу своего мужа. И тот как наемный работник может претендовать на гражданство. Понимаете? А получив его, муж имеет право требовать гражданство и для своей жены, чтобы восстановить семью. Вот такая квадратура круга.
  - И как же все прошло?
  - Дело было на полпути к успеху, но тут муж повесился.
  - Ах, вот оно что... А я все думаю, к чему ведет ваш рассказ? К жене Охрименко.
  - Да, к ней.
  
  Я снова вошел в состояние транса и начал размышлять про банальности жизни, повторяемость ее сюжетов. Вот наглядный пример. Жизнь, так сказать, в браке. Хотя к этому примеру относится и просто совместная жизнь людей, вне брачных уз. И чем тоньше, образованнее люди, тем, горше их разочарование в любви, тем фатальнее оказываются последствия неизбежного разрыва.
  Все подобные отношения проходят начальный этап - самый прекрасный. Накал чувств в этот период таков, что может сделать человека вполне себе невменяемым. Далее идет развитие темы, кульминация отношений, сопровождаемая грандиозными планами совместной жизни. А потом наступает распад гармонии, причем, распад этот сначала незаметен, точнее сказать, он незаметно вытекает из предыдущих этапов: в прекрасной музыке еле уловимы ранние сигналы диссоциации. Они еще мелодичны, но постепенно трансформируются в скрежет. Если бы эту грамоту любви изучали в школе, право, меньше было бы трагедий. Предупрежден, знаете ли, значит, вооружен. Да, неприятно, но терпимо. А когда все случается так внезапно, на фоне полного здоровья... Эти колебания температур и давления плохо сказываются на привыкшем к гармонии организме тонкого интеллигента.
  Ну, не было у Охрименко бедности, не было у него хандры, а он взял и повесился. Значит, причина в чем - то другом. Что бы это могло быть? Что это такое - 'другое'?
  В те дни Охрименко засобирался утром на встречу. Это была очень важная для него встреча. Подойдя к машине, он увидел, что шины спущены. В отчаянии он прижал к груди руки и стал колотить себя. Он громко стонал и кричал: господи, ну, почему ты допускаешь это! В щели передней дверцы он увидел записку: 'Человек, проткнувший шины, живет на первом этаже'. Был указан и номер квартиры.
  Ему открыл некий тип в трусах, который был небрит и держал в руке скрипку.
  - Простите, я думал, это ваша работа, - произнес Охрименко. - Но, кажется, я ошибся.
  - Да, вы ошиблись.
  - Брамс и штырь - две вещи несовместные.
  - О, шпрехен зи дейч!
  
  Продолжим наш анализ. Итак, деньги тут ни при чем.
  Версия с любовной катастрофой, тоже не подходит к нашему случаю. Как и к другим, уже упомянутым самоубийствам. Возьмем, скажем, Есенина и Дубовицкого. Вряд ли они так уж сильно дорожили своей любовью. Что - то другое толкало их к роковому поступку. Вот и Охрименко, если бы он страдал от потери любви, то убивался бы гораздо сильнее. Женщины понимали ничтожность гордыни в подобных делах. И между гордостью и долларами без раздумий предпочитали прислониться к последним.
  Как - то в Испании Охрименко заартачился покупать своей спутнице дорогое колье. Эту ошибку может допустить любой мужчина - неучет извечной страсти женщины к шопингу, страсти на уровне подсознания, когда вожделенная вещица приходит ей во сне. Конечно, неглупый медиамагнат знал об этом, но то ли устал очень, то ли заела текучка, но он на какое - то время позабыл про свои обязанности. Спутница же напомнила ему:
  - Вот если бы я отказала тебе, как бы ты реагировал?
  Ну, что ж, она поступила совершенно правильно, надо всегда одергивать мужчину, совершившего ошибку.
  Все эти данные совершенно исключают семейный, что ли, мотив самоубийства Охрименко. Новый этап судьбы постепенно налаживался, у него и его спутницы были свои прошлые дела, но они явно не могли послужить причиной для сведения счетов с жизнью.
  Итак, отведя материальную и, так сказать, семейную версии, рассмотрим теперь мотив сугубо психопатологический. Да, человек может заболеть депрессией, как он может захворать от любой другой причины. У депрессии есть свои симптомы. Наблюдались ли они у Охрименко? Люди, знавшие его ранее и видевшие незадолго до смерти, отмечали в нем перемену. С другой стороны, иные знакомые уверяли, что он оставался все таким же активным и веселым, охочим до путешествий, каким был и раньше. Да, и работоспособность у него сохранялась.
  Наши разговоры с Крассом достигали довольно высокой степени откровенности. Вероятно, мы оба были заинтересованы в том, чтобы откопать истину.
  
  Между тем, из Штатов пришли новые подробности смерти Есина, который, напомним, подорвался лететь в Америку в восемнадцатом году. Он жил в заштатном вашингтонском отеле. Как это часто бывает с алкоголиками, бывший министр, оказавшись в других краях, сразу принялся там бухать. И совсем допился, - видимо, от генов не скроешься. Сухие протоколы полиции, повторяющие, слово в слово, данные с видеокамер, рисуют обычную картину запоя.
  Пока он в Америке квасил, Даша трудилась на ниве патриотизма. Она пекла все новые и новые сюжеты про глупых американцев и давала прозрачные намеки о готовности к сотрудничеству с новыми европейскими фашистами. Иногда допускала ошибки. Например, показала сюжет про встречу австрийского вице - канцлера с русской дамой - предпринимателем. Вскоре выяснилось, что австрияк этот согласился взять у русской деньги в обмен на преференции для ее бизнеса в Австрии. Политику после такого разоблачения пришлось подать в отставку.
  Чудесное превращение Даши в патриотическую бабочку требовало от нее забвения всех условностей либеральной гусеницы. Да, не о либерализме даже речь! Она должна перешагнуть сквозь тонкую пелену культуры, линию раздела рефлексии и цинизма.
  Она знала про запои шефа. Ее молчание Есин ценил. Но тут появилась какая - то другая тайна. О чем - то новом узнала Даша от Есина. Он позвонил и предупредил на всякий случай:
  - Будешь молчать, я тебя вытащу. Будешь болтать - язык отрежу.
  - Куда вытащу? - раздраженно спросила Даша.
  - В новое дворянство.
  А дело было совсем простое. Есин поведал Даше свой, как он сказал, план спасения. Он хотел сбежать и затеряться в джунглях Новой Англии.
  Казалось, забытый всеми, отставленный министр готовился к одинокой старости. Но отыскался след магнатов! В Америке его вели наши новые чекисты. Он стал предатель. И данные судебной экспертизы подтвердили это. Собственно, читая тетрадь старого белорусского чекиста и сопоставляя резонансные смерти, я догадался: Есина убили. Да как убили - то! Как Гронского. В области головы переломы.... По старым лекалам. Шею свернули.
  
  В маленьком кафе, где вечер лиловый тих, в том кафе, где столики на двоих, мы заказали какао 'Золотой ярлык' без сахара - дань моде на похудение. Правда, к напитку взяли еще два вишневых штруделя. Тестовая обертка у них очень тонкая - для худеющих неофитов подобные хитрости позволяются.
  Даша передала мне слова Есина, которые она услышала от него перед отъездом в Штаты.
  - Запомни их, - предупредила Даша, - в них вся твоя жизнь.
  - Твой папа начал на меня охоту?
  - Пока в твоей голове - откровения Есина, ты будешь в безопасности.
  Черт его не знает, этого Мозеса! Зачем он гоняется за мной? Верит, что я повлияю на Дашу, и она вновь обратиться в либеральную веру? И тогда прощай раша тудей, и весь этот патриотизм как средство отъема денег у государства.
  Я спросил опять:
  - За мной идет охота?
  Даша подтвердила это успокаивающим комментарием:
  - Но тебя не убьют.
  
  Когда Мозес начал мне угрожать, я сказал ему:
  - Ты мне не опасен, как божья коровка.
  - Убью тебя, гада! - прошипел сенатор.
  За дочь сильно боялся.
  Я ответил ему, упиваясь видимым его бессилием:
  - Нет, ты меня не убьешь. Ты меня теперь беречь будешь. Секрет убийства Есина знаю только я.
  И он был вынужден покориться. При всем своем величии, при 'Бентли', двух охранниках Мозес, сдавшись, засеменил толстыми бедрами, в обтянутых по моде брюках, прочь от меня. Его крутая тачка бесшумно и быстро набрала скорость и скрылась за поворотом на Сретенку.
  Как он боится меня! И за дочь боится, за ее патриотические страсти.
  
  Как - то сидя в 'Шоколаднице', я задумался о своих тылах. Ну, хорошо, компромат у меня в голове. Кто и почему убил Есина, подробности его американского вояжа знаю теперь только я. Если меня нужно будет убрать, то вся камарилья лишится важных сведений, компрометирующих не только людей среднего звена, но, возможно, и персон из высшей сферы политикума. Я оказался, таким образом, под напором сразу двух мотивов: их желания все стереть, чтобы ни один волосок не подвешивал ящик компромата, и такого же сильного стремления удержать в этом мире, в этом инфернальном пространстве идей всю информацию, сохранить память о главных событиях. Убрать сейчас меня - значит уничтожать подробную правду о смерти Есина. Делать это все - таки нельзя: ведь такая важная информация - это часть природы, а значит, надежда, в каком - то смысле. Рассуждая просто, меня лучше убрать, и концы в воду. Но их останавливает то, что они - не дебилы. Понимание растворенности идей в этом мире, по учению Вернадского, было доступно им. Рукописи не горят, знали они.
  
  - И долго вы намерены сохранять интригу? - спросил Красс.
  - Вы хотите знать детали этого дела, подробности?
  - Выкладывайте факты.
  - Факты, интриги, заговоры, компроматы... Фактов вообще не существует, а в этом деле и подавно. Ведь оно кем-то выдумано. Все это - чья - то идиотская выдумка, неужели вы не чувствуете? Вам, конечно, до зарезу нужно узнать, чья? Кто руководил всеми этими убийствами и самоубийствами? А почему... Что толку от ваших знаний? Чья совесть от них заболит?
  - Ну, у вас - то она точно болит.
  - У меня? У меня нет совести, у меня есть только нервы.
  Красс сказал:
  - Зачем же вы тогда затеяли весь этот разговор со мной? Выкладывайте, чего уж там.
  
  Он прав. В самом деле, я несколько забылся в своей гордости и заносчивости. И чего я как скупой рыцарь охраняю тайну смерти Есина?
  - Хорошо, я постараюсь объяснить. Но для этого нам придется пропустить не только обед, но и ужин. Рассуждать о таких вещах за столом, все равно, что слушать Баха с бокалом вина.
  - Вы полагаете? Ладно, я готов поголодать.
  - Тогда я... начну. Сначала вам нужно будет вспомнить убийство Гронского. Вот, почему, по - вашему, убили вождя Октября? И отчего это на его могиле снялся Жухрай?
  Вот так поворот! Сам не ожидал от себя подобной прыти, а от Красса -последующей реакции. Эстонец вытянул вдруг побелевшее лицо и проговорил сухим голосом:
  - Пойду, закажу еще кофе.
  - Закажите.
  Я совершенно ясно увидел, что, упомянув Жухрая, задел какую - то сакральную точку, до которой достаточно только дотронуться, как она запускает цепь ядерных реакций.
  Красс принес кофе и сказал:
  - Ну, что же, вы совершенно правы, такие вещи нельзя проговаривать за обедом.
  - Но кофе...
  - Думаю, кофе не помешает? Или помешает?
  - В общем - то не помешает, - согласился я. - Говорят, он снимает лишние отеки.
  - Что вы начали говорить про отсутствие фактов?
  - Я постараюсь объяснить... В этом деле все конспирируются. И не только от посторонних людей, а и от своих тоже. Каждый из нас, знающих, свое знание прячет. Но вам я расскажу всю истину о Гронском.
  - Вы имеете в виду пресловутый ледоруб, которым ему проломили череп?
  Я продолжал:
  - У нас принято думать, что его убил Сталин. Из идеологической ревности, будто бы. Может быть, он и желал гибели Гронского, возможно, он даже отдал такой приказ. Но смерть настигла вождя Октября совсем по другой причине. Я расскажу вам всю истину. Гронский был подслеповат, но много писал. Вы же знаете, какое большое литературное наследство оставил он потомкам. Помогала ему в этом художница...
  - Художница?
  - Да, художница. Она переписывала его тексты. И вот, в один из дней, как - то невзначай, Гронский положил руку на ее колено. Они сидели вдвоем, он ей диктовал и...
  - Заиграло ретивое?
  - Вопреки самоуверенности Гронского, ей такая вольность не понравилась. Об этом она рассказала мужу, и тот нанял убийцу. Все просто, а сколько вокруг этого напустили тумана!
  Я продолжил, как бы в уточнение этой темы:
  - Весь мир думает, что его убил Сталин, все так охотно поддержали именно такую версию. Все моментально решили, что Сталин сделал это, так как боялся конкуренции в мировом коммунистическом движении. И он не мешал им всем так думать. Видимо, ему казалось пошлым опровергать это.
  - Вы полагаете? Почему?
  - По двум причинам. Во - первых, он сам хотел смерти Гронского и, возможно, успел отдать подобный приказ. Какая разница, кто на самом деле замочил Лейбу? Сталину было комфортнее самому слыть убийцей. Затем: смерть его оппонента от руки ревнивого мужа ниспровергает Гронского в глазах коммунистического лагеря, а значит, неизбежно принижает и самого Сталина, претендовавшего на роль мирового лидера. Ведь если сам Гронский, демон революции, пал от руки ревнивца-мужа, то чего стоит вся борьба Сталина с предателем Гронским?! Голая коленка могла обрушить все здание сталинского коминтерна!
  - Да, но я все же никак не могу понять, почему Гронский стал домогаться своей помощницы?
  - Вы шутите, Арво?
  - Нисколько. Конечно, он был мужик, но, знаете, масштаб все таки... Всю Россию заставил слинять за десять дней, а погиб от коленки!
  Я сказал:
  - Знаете, есть такой человеческий тип: интеллигент, военный и блядун. Университетская образованность сочетается у них с выправкой и твердостью, но они еще и гедонисты. Мне такие типы встречались, это сухопарые, крепкой кости люди, с седой шевелюрой, и непомерно высоким уровнем либидо.
  - Из - за этого либидо, - тихо произнес Арво, - он чуть было не стал любовником всего мира...
  - Что?
  - Да, нет, ничего...
  Красс вставил, с видом знатока:
  - А вообще, этот ваш Гронский, он нелепый какой - то человек. С престолами шутил, а умер от простуды, виноват, коленки.
  - Вот именно! Никто не хотел ворошить это дело. Вспоминать, что он положил ладонь на коленку художницы. Должно быть, его убили по приказу Сталина, так не станем же расследовать истинную причину. Такова была общая точка зрения? Так и выходит: все конспирируются, бояться навредить имиджу известного человека. Пусть он лучше останется мучеником идеи, чем блядуном.
  
  Причина и следствие часто маскируются, прячась одно за другое. Сама жизнь будто соткана изначально из таких вот петель. Причина становится следствием, а следствие превращается в причину.
  Что я имею в виду? Вот, скажем, я купил два билета в кино, мечтая пригласить Дашу. Но она обиделась на меня - не помню, уже, по какому поводу, - и поход наш сорвался. А на следующий день моя ундина заболела простудой. Так что же послужило причиной хворобы: скандал или заражение вирусом? Не купи я эти билеты, не выстрой ожидаемый поход за увеселением, может, она и не простудилась бы? Ведь ее простуда сформировалась как оправдание отказа. Ей не хотелось идти в кино, и ее организм услужливо предложил в качестве оправдания именно простуду. Все это какие - то неуловимы вещи! Стоит о них подумать, и их смысл исчезает, тает...
  - Как медуза на солнце, - задумчиво произнес Красс. - Видели когда - нибудь?
  Он что, ясновидящий!
  
  Я умираю от простой хворобы.
  На полдороге, победив почти.
  
  Что же рассказала мне Даша? Какую тайну про Есина она мне поведала? Собственно, это была, как я позже узнал, только половина тайны.
  Есин ехал в Америку - в гости к знаменитому поэту, бывшему некогда его приятелем. Тот жил в бунгало университетского городка. Поэт опирался на стариковскую палку. Они обнялись.
  - Старый дружище! - сказал поэт.
  - Добрый приятель! - отозвался Есин.
  - У меня хорошая новость.
  - Даже странно! В наше время все новости плохие.
  - Но для вас есть хорошая, - подтвердил поэт.- В Голливуде готовы принять ваш сценарий. Идея им понравилась: бывший министр эмигрирует из России и всем рассказывает о тайных событиях московского путча девяносто третьего года.
  - Неужели будет кино?
  - Пакуйте чемоданы! На такой гонорар вы сможете прожить тут значительное время.
  - Спасибо, добрый друг!
  Да, план Есина состоял именно в том, чтобы продвинуть в Голливуде сценарий фильма о событиях подавления коммунистического реванша в девяносто третьем году. Именно об этом министр тайком рассказал Дашеньке. Есин стал свидетелем ключевых событий того периода и нес в себе многие тайны. Он написал об этом сценарий и ждал решения Голливуда. Ему открывались университеты Америки и безбедная старость со щедро оплачиваемыми лекциями.
  Но, как я уже сказал, это была только половина правды о Есине.
  
  - Ты знаешь, Вера умерла.
  - Какая Вера?
  - Ну, соседка наша, которая со мной в типографии работала, на Серпуховке.
  Черт его не знает! Отель в стиле барокко, отдаленность от привычной Москвы, бормотание Красса, крепкий кофе, - все это вместе взятое опять бросило меня по волне моей памяти.
  Еще один эпизод как айсберг поднялся из глубин.
  Серпуховка...
  Она была поэтом и в тридцать седьмом году вернулась из эмиграции в Москву. Поэта звали Кустовинова. Рядом жила соседка Вера, у которой был сын, подросток. Его улыбка блестела фиксой. Начищенные прохаря намекали на того, кто грабанул вчера магазин на Мытной. Когда поэт приехала из Парижа, соседка Вера была уже очень плоха. Крохотная зарплата вся уходила на сына, а тот грабил магазины.
  Сын - грабитель увлекался романами Стивенсона.
  А сын Кустовиновой ходил в белом свитере. Его звали Жиль. Однажды он шел мимо площадки, на которой ребята играли в футбол, и присоединился к ним. Сын соседки Веры ударил по воротам. Жиль поймал мяч и испачкал свою белую кофту. Тогда хулиган опять ударил по воротам, и опять мальчик в свитерке поймал мяч. И так много раз, пока хулиган не озверел совсем. Кто - то из ребят, будто случайно, выбил мяч на улицу, под трамвай. Так закончились эти издевательства. Потом, сын Веры защищал худого парня в школе, вероятно, чувствуя вину перед ним. Но, может быть, он отдавал должное его отчаянному детскому мужеству?
  Наконец, этого хулигана посадили, за какой - то, по глупости, взятый в бакалее мешок сахара. В тюрьме его зарезали урки: такой бравый в Замоскворечье, в тюремной камере он оказался слабаком. И вот, теперь скончалась и сама Вера. Так завершилась миллионная линия судьбы. Кустовинова же вскоре, как началась война, уехала в Елабугу. Ей показалось, что смерть соседки Веры и ее сына была вовсе не случайной, а соотносилась и с их жизнью тоже. Что ее заставляло так думать? Там же, в районе Серпуховки, перед самой войной, проживал профессор психологии, который завершал свою советскую карьеру. В то время шло повальное закрытие педологии. Октябрьская революция неизбежно катилась к закату, а вместе с ней умирали модные в своей прогрессивности теории исправления личности. Но профессор еще работал на излете увлечения советских педагогов и психиатров детским поведением. Сын поэтессы, пытливый Жиль, страдал фобиями и недержанием мочи. Профессор давал ему мармелад, когда мальчик ходил на унитаз. Так доктор вырабатывал условный рефлекс. После правильного поведения по гигиене доза мармелада увеличивалась. Профессор однажды, раздевшись до трусов, лег спать между мамой и сыном, показывая ребенку границу между ним и матерью. Он также нагрузил его заданиями по одеванию, еде, закидал уроками, показывая примеры поведения на картинках и строго обозначая время для каждого действия. Куда только подевались после этого фобии и энурез!?
  Кстати, по слухам, году в двадцать втором, профессор посетил Мюнхен, по приглашению общества Туле, якобы. Там он встретил поэта и драматурга Эккарта, с которым до этого состоял в переписке. Их объединяла страсть к тонким невидимым духовным энергиям, с помощью которых можно многократно усилить творчество человека, его власть над собой. Однако узнав об истинных взглядах Эккарта, его нездоровой наклонности к национал - социализму, профессор решительно порвал с бывшим своим единомышленником. Как - то профессор явился на встречу в мюнхенскую пивную. Едва окунувшись в шумный жужжащий рой пивной, он услышал Эккарта. 'Ступайте за Гитлером, - вдохновенно говорил Эккарт. - Танцевать теперь будет он, но музыку для него сочинил я'! Профессор порывистой походкой приблизился к оратору и громко сказал: 'Дитрих Эккарт, объявляю вам во всеуслышанье, что вы - подлец'! 'Благодарю вас', - только и смог произнести испуганный Эккарт. Немецкий поэт и национал - социалист вскоре, в двадцать третьем году, умер, а в тридцать девятом, в лесу, на обочине подмосковной дороги, был найден бездыханным и московский профессор.
  В записках белорусского чекиста упоминается некий профессор, труп которого бросили у обочины. Автомобиль профессора подорвали на дороге. Искореженную машину тут же эвакуировали, а тело ученого так там и оставили. Заказ на профессора пришел из Германии. После отстранения наркома Литвинова, такие контакты между спецслужбами наших стран часто имели место. Впрочем, точными сведениями по этому делу чекист не располагал, сам в нем не участвовал.
  Так вот, тот профессор - педолог успел рассказать Кустовиновой свою теорию. Согласно этой теории два события, происходящие независимо друг от друга, способны пересекаться. И поэт ясно все увидела. Получалось и тут: смерть Веры и ее сына, своим аффектом спасли саму Кустовинову и ее Жиля. Смерть соседей вывела их из зоны гибели. Вот как это было: Жиль опять играл в футбол. Он побежал за мячом и не заметил в пылу игры, что на него наезжает трамвай. Жиль поскользнулся и упал на рельсы. Трамвай успел остановиться. Всем показалось, что только чудо его спасло. Значить, смерть Веры и ее сына повлияла на ситуацию с Жилем. Смертью смерть поправ.
  
  С началом войны поэт и Жиль оказались в эвакуации в Елабуге. Она хотела устроиться в столовую посудомойкой. Столовая эта обслуживала писателей, эвакуированных из Москвы. И вся эта писательская свора чуть было не отказала ей в работе посудомойкой. Она все же устроилась в столовую. Но это не помогло ей. Она повесилась. Спасала кого - то, снова смертью смерть поправ.
  
  - Зачем вы мне все это рассказываете? - изумился Красс.
  - Вы уже во второй раз задаете мне свой глупый вопрос, - произнес я.
  Я был абсолютно уверен, что Арво заинтересован в разговоре со мной и в моих экзистенциальных россказнях. Но отчего - то он каждый раз демонстрировал показное изумление.
  Я сказал:
  - Почему такой - то застрелился, такая - то с ума сошла? Кто ответит на эти вопросы?
  Красс сказал:
  - Послушайте, я, кажется, начинаю понимать... То есть вы хотите сказать...
  - Это не я хочу...
  - Ну, какой - то профессор, который вывел свой закон, согласно которому, например, самоубийство одного человека спасает кого - то другого?
  Я сказал:
  - И в этом кроется мотив самоубийства, или убийства, о котором никто не знает. Никто! Самоубийство спасает кому - то жизнь.
  - Хорошо, давайте разберемся.
  - Давайте - давайте! Вот таким вы мне нравитесь, дядя! А то расхныкался как девчонка: 'зачем вы мне все это рассказываете'? Подумаешь, какие мы тонкие!
  Красс вспылил:
  - Послушайте, я вас вышвырну!
  Конечно, такой прыти он от меня не ожидал. Но, в конце концов, он сам поддерживал этот разговор. Сам вызвался на экзистенциальную беседу о жизни и смерти, а теперь юлит и суетится!
  Я спросил:
  - Вы, кажется, хотели разобраться?
  Эстонец сказал:
  - Разбирайтесь пока сами, я не стану вам мешать, - тут же он добавил, сбавив обороты раздражения: - закажу еще кофе.
  Красс ушел к стойке бара.
  
  Итак, сквозь иронию проступал смысл всего разговора, а именно, закон: твой конец - это совсем не конец, а чье - то начало.
  Я сказал:
  - Самоубийство рождает пустоту, а пустота является источником новой энергии. Вспомните Лао - Цзы!
  Я продолжал:
  - Как появилась известная фотография Жухрая на могиле Гронского в мексиканском Койоакане? Вы знаете? Версия такая: смерть Гронского попрала смерть Жухрая от Кранковского. Реформатор девяностых остался в живых по случайности. Мина, заложенная на подмосковном шоссе советским офицером Кранковским, повредила только часть автомобиля Жухрая. Он чудом уцелел. Вероятно, поэтому Жухрай посетил могилу революционера и снялся возле нее. Его влекла некая аффектация. Он понимал, бессознательно, конечно, что своим воскресением обязан Гронскому, принявшему мученическую смерть от ледоруба Меркадера. Приняв смерть, Гронский спас его, Жухрая. Они оба реформаторы и вольтова дуга спасения, по теории профессора с Серпуховки, прошла от убиенного Гронского прямиком к Жухраю.
  - Как, впрочем, все мы обязаны своими жизнями ему, - произнес Красс.
  - Кому именно? - спросил я.
  - Сами знаете, кому, - хмуро ответил Арво, - Я недавно видел этого самого Кранковского. Месяц или полтора назад. Он недавно вышел из тюрьмы. Путешествовал по Европе и заехал к нам. Я спросил его, почему он не дает интервью. Ведь такое резонансное дело! Покушение на самого Жухрая! Все советские люди, ограбленные приватизацией, должны ему руки целовать! А ни цветов, ни софитов, как он из тюрьмы вышел, - ничего.
  - И что он вам ответил?
  - Он тогда сказал: незачем им мне руки целовать. Ведь я его, прихватизатора этого главного, так и не убил. Вообще, Кранковского не очень интересовала эта тема. Он сказал, что его все это мало трогает. Мол, что прошло, то прошло. Пусть враг народа и остался жив, - значит, так на роду было написано.
  Красс еще сказал:
  - Все мы знаем эту поговорку. Но зачем оно написано? И, главное, кем?! Вы скажете: никем, а так, по наитию, по игре каких - то высших сил. По их космической причуде. Да, нет, ведь все, в конечном итоге, имеет своего автора. И автора, и сценарий.
  Надоели эти его загадки! Хуже горькой редьки.
  
  Жил в конце восьмидесятых - начале девяностых годов века двадцатого такой художник Васильев. Он был фотограф. Ему пришла идея организации общества 'Память'. Ячейка эта объединяла потомков приехавших в Москву в двадцатом веке простолюдинов. Они нахватались наук, чему - нибудь и как - нибудь, и теперь жаждали применить свои убогие знаньица к социальной действительности. Благо, время толкало их на озвучивание своих идей. А мысли были - о заговоре сионских мудрецов.
  - Ну, вы знаете, - уточнил Арво, - эта книжка, состряпанная в царской охранке.
  Он продолжал:
  - Знавал я одного певца. Детство он провел в провинции, в Туле, кажется, и слушал Лед Зеппелин. Ну, и другую музыку такого типа. Потом он создал, по моде тех лет, школьную музыкальную группу. После, отслужив в армии, поступил в музыкальное училище. Впоследствии работал в группе с Тухмановым, а затем создал и свой музыкальный коллектив - 'Спасательный круг'. Он увлекался книгами по истории, причем, его интересовали, скорее, мемуары, прямые свидетельства очевидцев, нежели труды профессиональных историков. И это сыграло с ним злую шутку.
  - Его фамилия Тальков?
  - Да.
  - Очень интересно, но пока не понимаю, к чему вы клоните.
  Конечно, фигура музыканта известная, но как политик и философ он дилетант. Я считал за благо не обращать внимания на его политические и исторические высказывания, довольно глупые, и просто наслаждаться его мелодиями.
  - В том - то и дело, - пояснил Красс, - что его музыка по большей части являлась плагиатом, заимствованным у Барбары Стрейзанд, Дип Перпл и других европейских групп.
  - О, боже! Вы разрушаете миф.
  - Я тоже так думал. Но теперь я знаю, что сила этой личности совсем в другом. И это не менее значимо, чем музыка. Тальков вплотную подошел к разгадке революционного террора. Сопоставляя мемуарные источники, он понял, в чем была сердцевина большевистского геноцида. А именно: страну принесли в жертву ради спасения других народов. Тем народам грозила гибель и вот, Россией решили пожертвовать.
  - Кто же авторы этого плана жертвоприношения? Кто писал сценарий?
  - Этого я вам сказать не могу, потому что сам ничего толком не знаю. Но я знаю, что Тальков готов был назвать имена, пароли, явки.
  - И поэтому его убили?
  - Нет, убили его по другой причине. Но об этом позже. Все факты Тальков черпал из весьма сомнительных источников. Васильев из 'Памяти' вложил в него убеждение, что авторами террора были сионисты. Таким образом, в голову певца всунули вполне ложную идею.
  Красс только и ждал толчка к откровенности. К полной, безраздельной правде.
  Он сказал:
  - Я скажу вам всю истину. На кадрах хроники того вечера в 'Юбилейном', ну, где произошло убийство Талькова, не видно главного. Точнее, главные кадры скрыты за общим хаосом.
  - Что именно?
  Я был уверен: теперь Арво скажет все правду.
  - Вы знаете, в певца стреляли. В коридоре полное смятение, все суетятся в отчаянии. Тальков смертельно ранен, носилки, скорая помощь... Но можно увидеть неприметную с виду фигурку человека. И субъект, о котором я говорю, совершенно отделен от всех остальных. Можно даже подумать, что ему все безразлично, вся эта суета вокруг.
  - Вы говорите что - то очень странное.
  - Чем страннее, тем правдивей, - парировал Арво. - Вы же хотели правды? Вот вы ее и получаете.
  - Ну, тогда объясните толком, что это за человечек.
  - Этот человечек, действительно, очень странный. Я бы на вашем месте не поверил ни одному моему объяснению. Я сочувствую вам...
  - Ну, ладно, что вы как мальчик пускаете туман! Растолкуйте, кто это был, а уж я постараюсь понять.
  - Этого я сказать не могу. Но вот вам история. После пресс - конференции очередного следователя по делу Талькова, я вышел на улицу. Потом я направился к стоянке автомобилей. Следователь тоже там был, садился в свою машину. Я остановился спиной к нему и сделал вид, будто жду кого - то. В общем, на меня не обращали внимания. Но я все фиксировал. К следователю подошел тот самый человечек, мелькавший на кадрах хроники убийства. Небольшого роста, в кепке. Следователь, видимо, хорошо его знал, поскольку сразу спросил у него:
  - Ну, как, здорово я навешал им всем лапшу?
  Красс уточнил:
  - Только эта фраза, понимаете! И больше ни слова, ни вздоха. Он сел в свою машину и уехал.
  - Что же вешал тот следователь на пресс - конференции? Какую лапшу?
  - Да, всякую чушь, про конфликт Талькова с охранником некой певицы.
  - Послушайте, но кто же все - таки убил Талькова?
  Этот следователь потом стал адвокатом, потолстел как все лгуны и, кажется, начал зашибать.
  - Продолжайте, Арво. Теперь вы уже не имеете права молчать. Может быть, выпьете чего - нибудь?
  - Да, принесите мне немного коньяку.
  И вправду, казалось, вот - вот мы доберемся до всей истины.
  
  - Хороший коньяк, - оценил Красс.
  - Хотите еще?
  - Нет, спасибо. А то припишите мне психоз.
  - С какой стати?
  - То, что я вам сейчас сообщу, покажется безумием.
  - Безумный этот мир...
  - Слушайте же мой реквием. На старых кадрах хроники, кажется восемнадцатого года, сняты похороны рабочего Елизарова, у гроба стоял Ленин. Он сдвинул брови домиком, был, так сказать, убит горем. А среди суеты мелькнул тот самый человечек, точь - в точь как в 'Юбилейном', на тех кадрах с убийства Талькова. Невелик ростом, в кепочке... Такие вещи не могут быть случайностью. Это синхрония событий.
  Один и тот же человек в разных, далеких друг от друга местах.
  Так вот, человек этот, в кепочке, существовал во все времена. Он был исторический фокусник. Он решал, кому нужна помощь, а кому нет. Кому жить, а кому, как говорится, в мясорубку лезть. Он назывался статуей Командора, Крошкой Цахесом, Воландом, Тенью отца Гамлета. Конечно, он не был простой копией перечисленных героев. Брал у них что - то свое. Скажем, уродливостью Цахеса он не обладал, но мог завораживать. Был не низок, не высок, а так - не гигант.
  В случае с Тальковым его звали Леня.
  
  Жизнь как соната, проходит несколько повторяющихся стадий: экспозиция, кульминация, крах. Вот этот самый крах воплощается двумя способами: агрессией вовне или вовнутрь, сиречь, убийством или самоубийством.
  - Вот с этого места, подробнее, пожалуйста. Про Леню этого...
  Арво рассказал такую историю:
  - У моего приятеля была жена, которая его не любила, но все - таки хорошо к нему относилась. Нет, конечно, они любили друг друга раньше, на заре туманной юности, когда их обуяло томленье молодых тел. Это и было завязкой темы, прекрасной темы любви. Потом все покатилось как камнепад. Мой приятель хотел покончить с собой. И вот в этом крахе появился человечек.
  - Тот самый Леня?
  - Он мелькнул где - то пару раз в буфете. А надо сказать, они тогда довольно часто посещали разные конференции. Приятель мой не придал этому значение, но хорошо запомнил человечка. А вскоре его ундина стала подкладывать ему большую свинью. Он был в смятении.
  Арво продолжал:
  - Он еще недоумевал, что это за типчик крутится вокруг жены?
  И только потом все понял. Оказывается, Леня, зная, видимо, о приближающемся крахе их семейных отношений, подсказал жене вариант спасения. Способ этот состоял в том, чтобы унизить мужа, проявить к нему жестокость. То есть, выбрать вариант номер один - агрессию вовне. Жена спасала себя от отчаяния.
  - Его смертью свою смерть поправ...
  - Вы угадали.
  Мы немного помолчали, потом Красс подытожил:
  - Вот, и думайте: убийство Елизарова как - то связано с Леней, мы видим его рядом с Лениным. С убийством Талькова он тоже связан. Жена моего приятеля также воспользовалась его советом для спасения себя от депрессии. А вы все искали причину! Да, нет никакой причины, игра случая.
  - Имя которому - Леня?
  Все смешалось: есть алгоритмы истории, но есть еще и 'Леня'.
  
  Давайте в деталях проследим казус Талькова.
  А встретились Леня и Тальков на одном пляже в Пицунде.
  Я спросил у Красса:
  - Почему же Тальков ему поверил? И отчего сам Леня проникся доверием к Талькову?
  - Ну, это уж я не знаю. Может, приглянулся он ему. Ведь известно, какой магией обладал певец. Поклонницы кипятком пысали...
  Они часто виделись на пляже. Тальков взял люкс на втором этаже санатория, а Леня проживал в отдельном коттедже. Оба увлекались водными лыжами. Дело происходило в Абхазии, а тогда в девяносто первом году, у них началась заварушка с Грузией, ну, что - то вроде войны. Однако еще работали там, в санатории литфонда, грузинские ребята, обслуживая водные развлечения.
  - Сколько же ему было лет? - спросил я. - Ну, Лене этому?
  - Не так много. Ему тогда стукнуло восемьдесят три года.
  
  Лидер общества 'Память' Васильев, курируемый Лубянкой, получил приказ устранить Талькова. Кто - то из шишек обиделся на его разоблачения. Дело в том, что шишка эта корчил из себя коммуниста, а сам торговал цветами и порнофильмами, и Тальков в песне сказал про это. Кроме того, Тальков сочинил еще песню, в которой изложил версию революции. Эту версию ему подсказал Леня на пляже. Это была лирическая песня, немного философская. Но ГПУ надо было сохранить другую версию революции, согласно которой история России в семнадцатом году двигалась тиранами, сионистами, кровавыми извергами. Тальков же излагал иную трактовку: по его версии выходило, что ГПУ оказывалась никому не нужной структурой.
  
  - Что же такого сакрального рассказал Талькову этот мифический Леня?
  - В том - то и дело, что ничего эпохального. Знаете, прыгнула в воду лягушка, круги на воде.
  Хорошенькое дело! С престолами шутили, а ничего эпохального.
  Они гуляли по твердому песку Пицунды, заходя в шалаши кофеен. Леня научил Игоря правильно снимать кофе с раскаленного песка. Надо успеть поднять турку в тот момент, когда кофейная масса выползает на ее края -подобно тому, как головка эрегированного полового члена выходит за крайнюю плоть.
  Леня сознался Талькову:
  - Странно, но я всякий раз угадываю. Нет, не судьбу, какое - то дуновение. Все меняется, ничего увидеть нельзя. А тем более знать. Все предсказания - полная чушь. Когда реальность приоткрывает щелочку в себя, не каждый это улавливает. Не каждый на это способен.
  - А вы способны?
  - Да, мне кажется, я могу это почувствовать.
  - И вы сообщаете о ваших ощущениях?
  - Да, полагаю таить в себе это - было бы неделикатно.
  Леня рассказал Талькову одну историю:
  - Был я как - то на вечеринке. А там Блюмкин сидел. Террорист, ну, знаете? Он с собой родственницу свою привел, эту Коллонтай... Ой, нет - нет! Фаню Каплан. Она спросила меня за теракт на Ленина. Я сказал: Леня знает за теракт. Я сказал ей: иди и делай свое дело. Понимаете, не было никакой идеи, никакого знания, какая - то фигня в чувствах, мутота одна. Я просто так ей ляпнул, по наитию. А она стрельнула...
  - И промахнулась.
  Там же, в Пицунде, Леня рассказал Талькову другую историю:
  - Была такая дама - Барановская. Ее приставили к Блюмкину. Тот поехал навестить Гронского в Мексику. Барановская меня спросила, выдавать Блюмкина иль нет? Я ей сказал: иди и делай свое дело. Она предала Блюмкина, которого скоро расстреляли.
  Леня направил руку двух авантюристов, и они сделали свое дело. Но он действовал в короткий момент, по наитию. Он что - то услышал, даже просто почувствовал... Ничего изменить уже было нельзя, он только толкал их, легонько. Кто - то должен был совершать деяния, и он открывал им щель бытия. Он не был виноват, что чувствовал уже предрешенное событие.
  Тальков верил Лене. И все события приобретали смысл космической игры. Игры случая, который приносил с собой Леня.
  Леня рассказывал всякие забавные случаи из своей жизни.
  - Я вообще не знаю, - как - то сказал он, - почему я говорю именно так, а не иначе. Это со мной с детства. Мне тогда девять лет было. Ну, вот, гуляю я как - то осенью по Питеру. Гляжу, навстречу мне идет невысокий, коренастый человек. И спрашивает, слегка картавя: 'Прости, мальчик, скажи, когда надо поднимать вооруженное восстание'?
  - И вы...
  - Я ответил ему... Сам не знаю, что меня толкнуло... Короче, я сказал ему за восстание: вчера было рано, а завтра будет поздно.
  Человечек тот спросил маленького предсказателя:
  - Как тебя зовут?
  - Леня.
  Коренастый субъект исчез. А вечером группа матросов ворвалась в Зимний, насмерть перепугав испуганных русских имперцев.
  - Да, история, - выдохнул Красс.
  Вот такая получалась игра случая, в котором мифический Леня что - то там такое чувствует, а не сионисты с их мировым заговором. Между тем, Тальков склонялся к версии Лени. К той версии о переливах судьбы, ее дуновениях...
  Фотографу Васильеву из ГПУ нельзя было терять соратника по борьбе с мировой закулисой, и поэтому Талькова убили.
  Талькова убрали, и все подумали: сионисты.
  
  А до этого Тальков притащил Леню к Васильеву, сообщив, что вот, мол, это человек, который, так сказать, видел ангела. Который чувствует ход истории, может предугадывать, слышит то, чего не слышим мы, простые смертные. Прыгнула в воду лягушка. Тальков хотел разубедить Васильева в его бредовой идее про сионистов. Лидер 'Памяти' согласился принять Леню. Тот вошел в роскошный, уставленный иконами и портретами кисти Ильи Глазунова кабинет Васильева. Леня был низок, помят костюмом, небрежно повязанный галстук смещался в сторону, оттеняя мешковатость и небритость его лица. Васильев только засмеялся:
  - Я думал, тут и вправду Илья Муромец! А этого - то Кузьму я и сам возьму.
  Разговора не получилось.
  
  На похоронах Талькова толстый фотограф произнес речь в духе чеховского рассказа: дескать, покойный был честным человеком, трудно было найти такого патриота и прочая маета. Как вдруг за деревом возник Леня, такой же мешковатый, неказистый, в кепочке. Он устало и виновато улыбнулся. Но, - вот же черт! - Васильев отчего - то испугался его улыбки.
  Было в ней что - то мистическое.
  
  Овсиенко после ареста Абызова начал искать выходы. Хитрый царедворец, он отчего - то испугался. Он попросил встречи с Леней, по слухам, весьма могущественной личностью. Овсиенко привык иметь дело с решалами.
  Леня назначил ему встречу в сауне. Зампред администрации приехал по указанному адресу, прихватив с собой виски, но никакой сауны там не было. Был пустырь возле набережной Яузы, довольно далеко от центра. Овсиенко оставил машину подальше от пустыря, чтобы не смущать никого ее роскошеством.
  Леня сказал:
  - Вы ожидали приехать в теплую сауну?
  - Я ожидал хорошего совета.
  - Раздевайтесь.
  - За-зачем? - испугался Овсиенко.
  - Пойдете окунаться в Яузу.
  - Но я, я не умею...
  - Это так же просто, как лгать. Идите туда, прямо в реку, вот спуск.
  Леня подвел Овсиенко ближе к решетке набережной. Там к воде спускалась ржавая лестница.
  - Омойтесь. Только после этого мы сможем говорить серьезно и строить план спасения.
  Овсиенко стал снимать с себя одежду. Вероятно, даже для видавшего всякие виды Лени это зрелище оказалось неожиданным. Он изумился:
  - Что вы делаете?
  - Ра-раздеваюсь.
  - Зачем?
  - Вы сами мне сказали...
  - И вы готовы выполнить любой приказ?
  - Конечно...
  - Вот в этом - то и проблема.
  
  После премьеры 'Бани' критики обрушились на авторов спектакля - поэта Маяковского и режиссера - новатора Гельмгольца.
  Для Гельмгольца, этого, как уже говорилось, большевизанствующего гимназиста, ругань в газетах была едва ли не желанной. Маяковского же травля ввела в состояние сильного уныния. Леня подошел к нему и спросил:
  - Отчего вы так переживаете? В первый раз, что ли? Ведь вас уже неоднократно били!
  Маяковский сказал с тяжелым сердцем:
  - Конечно, били. Но раньше меня били враги, а теперь бьют свои.
  Леня предложил поэту революции посидеть в клубе. Они отправились туда и провели в ресторане всю ночь. Маяковский не притронулся к еде, не желал он и выпить. Леня и Маяковский проговорили за пустым столиком до утра. Речь, в том числе, зашла и о выставке, устроенной Маяковским. Она называлась '20 лет работы', и была посвящена деятельности поэта на благо октябрьской революции.
  - Что вы хотите? - спрашивал Леня, - чтобы на вашу выставку приехал Сталин?
  - А почему нет, - произнес Маяковский, - ведь я так много для них сделал. Но, кажется уже поздно...
  - Нет, Владимир Владимирович, еще рано. Завтра все будет казаться по - другому, так всегда бывает...
  - Завтра? Завтра уже ничего не может быть.
  Рано утром Леня узнал, что Маяковский застрелился.
  
  Леня увидел Кустовинову на кухне в елабужской столовой.
  Он воскликнул:
  - Боже мой! Отчего вы мне раньше не рассказали о своих проблемах!
  - Жиль украл у меня дорогое кольцо. Он сказал, что я ему должна.
  Леня велел выделить ему комнату. Он знал руководителей союза писателей, а те, со своей стороны, понимали его значение. Да, и не мог он столько лет удерживаться во властной тусовке, не имея там мохнатую лапу. Конечно, ему сразу дали комнату, в которой Леня провел несколько дней. Никто не видел, как он входил туда, как выходил оттуда за чаем и бубликами в буфет. Но по прошествие этих дней вдруг стали происходить благоприятные события: Жиль отдал украденное кольцо, а в местной ячейке союза писателей открылась вакансия на новый перевод Петрарки. Поэтесса получила эту работу и неплохой аванс.
  - Несомненно, после вашего приезда удача повернулась ко мне, - сказала поэт.
  Леня увидал в ее лице признаки былых свойств, как на фотографии юности. Это значит, что и ее Дао вступило в общую гармонию.
  Подобно пушкинскому 'сукин сын', Леня воскликнул:
  - Я, черт побери, кое - что умею!
  - Зачем вы? - спросила Кустовинова, и ее лицо вдруг сморщилось, как от физической боли.
  - То есть как, зачем?!
  - Догадываюсь, что вы произвели какую-то операцию над судьбой.
  - Чтобы сделать вас счастливой! Или хотя бы отвести беду.
  - Наколдовали что - то?
  - Я просто освободил ваше Дао от помех.
  - Это ничего не изменит. Тут, у меня внутри все останется так же пусто и безжизненно.
  - Вы отказываетесь от спасения? - спросил Леня.
  - А мне и так хорошо. При печали лица сердце делается лучше. Вспомните Екклесиаста... Вы стараетесь убрать с моего лица печаль, но если это случится, мое сердце сделается черствым.
  - Я привел к гармонии Дао! - не выдержал Леня, и обида прорвалась в его возгласе. - Я медитировал пять дней!
  - Я отдам вам свой гонорар. За беспокойство, что ли...
  Тут она вспомнила:
  - Мне говорили, вы пишите стихи?
  - И книжка есть, - робко заметил чародей.
  - Надпишите и подарите, - сказала она, полагая, что принятием его поэзии окупила свой долг.
  Да, Леня сочинял стихи. Он достал из кармана пиджака книжку и подал ей. Как странно, подумал Леня. Он всесилен, он вертит политиками за хвост, направляет жизнь истеричных революционеров и богатых толстосумов, он запросто чувствует пути истории. А тут, тоненькая книженция, стихи. Они и с действительностью - то менее всего связаны: так, нематериально, как, извините, утренний туман. Но вот, волнение, которое он сейчас испытывал, сильнее даже чувства всемогущества!
  
  Остынет все, что пело и боролось,
  Сияло и рвалось...
  
  Узнав эту историю, я тотчас провел анализ самоубийства Кустовиновой. Деньги? Кощунственно так рассуждать, но в общей нищете, голоде она имела какой - никакой заработок от переводов. Кажется, тут не было и любовной драмы: общее бедствие войны смывало любую альковную историю. Может, ее волновал Жиль - его поведение, бездушие? Но подобные семейные распри не приводят к такому выходу из положения. Значит, опять что - то другое... Что же это такое - другое, дьявол бы его забрал!?
  
  - Я слышал, кажется, у Сунь - Цзы, про это самое Дао. Его еще можно сравнить с архетипом или либидо, не так ли?
  - Да, все верно, - ответил Красс, - вы правы. Хотя каждый из этих терминов имеет свой особый смысл. Все эти силы нематериальны, невидимы, но присутствуют вокруг нас. А дальше начинаются различия. Вот, скажем Дао. Этот путь, в котором важна каждая его частичка. И если когда-то он был замутнен, его надо очистить, привести к гармонии.
  Конечно, исходя из такой трактовки, можно понять смысл действий Лени. Он был убежден, увидав поэта в Елабуге, что ее Дао нарушен, закупорен. Причиной тому, как он полагал, могла быть служба ее мужа в ЧК. Леня уединился в своей комнате и ценой душевных усилий привел к общей гармонии Дао поэта. И все пошло хорошо. Но когда она отказалась принять его дар, Леня отступил. Такова была его участь: подвести человека к истине, но сопротивления он не терпел. Как только ему противились, сразу отходил в сторонку.
  - Почему же она отказалась?
  - Одному богу известно.
  - А может быть, - предположил я, - она отказалась потому, что боялась навредить астральному телу своего мужа? Видите ли, Леня чистил Дао, которое было замусорено предательской службой мужа у кровавых чекистов. Но вот какая клюква: чем чище становилось Дао Кустовиновой, тем меньше в ее душе оставалось любимого человека, его астрального тела. Чистота изгоняла чернь. А вместе с ней и его. Но с мужем - то уходила и ее жизнь - любовь, в каком - то смысле.
  - Хорошенькое Дао - но без жизни, без любви, так сказать.
  - Вот, именно. Леня - то очищал Дао от примесей, а в примеси была - сама любовь. Вот она и отказалась от спасения...
  - Баба как баба, - выдохнул Красс.
  
  Немцов шел по мосту через Москву - реку в ГУМ. Там у него намечалась встреча с Бревновым. Этот Бревнов был его товарищем по Нижнему Новгороду, в девичестве, городу Горькому. Боря устроил своего друга министром, и тот короткое время руководил всей энергетикой страны. Как - то Виктор Степанович Черномырдин возмутился большой зарплатой этого щеголя - в сто тысяч, на то время немалой. Немцов, узнав об этом, надменно пообещал разобраться с Черномырдиным. И вот в этот период Боря назначил встречу со своим протеже Бревновым из Нижнего.
  В ГУМе Немцов арендовал кабинет, напоминавший одновременно и СПА, и косметический салон. Там ему провели легкий массаж, и стали делать маникюр.
  Явился Бревнов, и приятели заговорили о Черномырдине.
  Бревнов сказал:
  - Этот субъект сочетает в себе три несочетаемых качества: генерал, русский и умный.
  Немцов сказал:
  - Ты ебанулся? Он не генерал и никогда им не был.
  - Я хотел сказать - генерал всей экономики.
  - А хера ты выставил на показ свою зарплату! Ты что, не можешь как все - жить через фонды?
  
  В то время как большинство умных молодых людей слушали по ночам радио 'Свобода' и 'Голос Америки', лейтенантик и будущий генерал Никита Штырь зачитывался книгой Адольфа Алоизовича Гитлера 'Майн кампф'. Теперь он понимал всю правоту идей вождя немецкого народа. Прежде всего, это касалось таких мемов, как 'национал-предатели', 'разделенный народ' и 'пятая колонна'. Его начальник Щелкунчик понимал пагубность преследования людей по национальному признаку. Идеи Эккарта, Хаусхофера, Гитлера и Геббельса не казались ему окончательно верными.
  После памятной речи за присоединение Крыма кто - то из банкиров подошел к Щелкунчику и сказал ему:
  - Как вы допускаете цитировать Геббельса?!
  Щелкунчик ответил, про своих помощников, которые подсунули ему этот текст:
  - А я им головы посрываю, тоже мне работнички! Несут всякую пургу.
  - Зачем же вы все это произносите в Кремле? Весь этот бред!
  - Его пишут для меня генералы...
  - Тем более!
  Щелкунчик сказал:
  - Если я не дам им возможность нести геббельсовский бред, они разбегутся. Кто меня прикроет тогда? Так они хоть как - то меня защитят...
  
  Леня встретился с Бревновым.
  Наш медиум, как всегда, появлялся в узловых событиях истории. Среди ключевых ее фигур в данный момент. То ли от его сильного желания, то ли от подстройки Дао, то ли по воле случая.... Хотя, по Пушкину, сам, так называемый 'случай' - есть мощное и мгновенное орудие провидения.
  О чем им было еще говорить, кроме Немцова, другом которого, еще по Нижнему, слыл Бревнов?
  - Он в опасности, - предупредил Леня.
  - Почему вы ему сами об этом не скажете?
  - Он мне не поверит. Ваш друг очень надменен: что ему какой - то Леня, мешковатый субьект в кепочке....
  - Мне он тоже не поверит.
  - Знаю, он вас уволил. Но достаточно ли одной причины, чтобы предать друга?
  - Боря меня оскорбил. Что у него самого мало денег?
  - Не стоило вам класть себе такую зарплату...
  Леня понял, какая пропасть разверзлась вокруг Немцова. Его оставили друзья.
  
  У Лени была неизвестная ранее никому статья Геббельса. Один чекист когда - то ему подарил эту статью, кажется, Янечка Агранов. Штырь упросил Леню дать ему прочесть. У Геббельса Штырь надеялся почерпнуть новую, еще пока неизвестную грань мудрости национал - социализма.
  Леня недоумевал: откуда такая откровенность у русских генералов? Почему они нагло подсовывают Щелкунчику цитаты Геббельса, зная, между прочим, что тренером по дзюдо у Щелкунчика был представитель гонимой фюрером нации?!
  Леня сказал Никите Штырю, передавая ему статью Геббельса:
  - Разрешите для меня одну мучительную загадку.
  Штырь сказал:
  - Охотно.
  - Отчего вы так откровенно подчеркиваете свою духовную связь с рейхом?
  - С каким рейхом?
  - С немецким, каким еще?
  - У меня свой рейх.
  - Русский, что ли? - предположил Леня.
  - А вам кажется это неправдоподобным?
  - Да, нет, почему же.
  
  У этих ребят, - подумал Леня, - ничего не выйдет. Он, конечно, имел в виду вовсе не нацистов, а либеральную гоп - компанию. Леня так ясно понял это, учуяв в дыхании генерала Штыря запах водки и лука. Эти либералы сунулись в русское дело и очень скоро захлебнутся в нем. Ничего я не стану предпринимать, никого не буду предупреждать и спасать. Пусть все идет, как идет. Они сами все выбрали. Кто их сюда звал?! Под это русское колесо, в эту русскую мясорубку. Что им мое слово! Либерастня, хренова! Околевайте себе как мухи.
  Как и следовало из его доктрины, Леня только подводил человека к щели бытия, а дальше уже, ребята, сами. И если субъект у ворот судьбы вдруг упрямился, исходя из дурно понятого эгоизма, тогда простите...
  Борю убили.
  Бедный, бедный Боря Немцов!
  
  На пляже французского местечка Биарриц веселилась компания бизнесменов, политиков и журналистов. Они все высыпали сюда после сытного обеда на вилле Наталевича. А дело в том, что во Франции запрещено огораживать территории пляжей. Поэтому всех людей свободно фотографировали, ну и, натурально, снимки сразу попали в сеть. Было забавно наблюдать их всех в трусах - одинаковых, в горошек. Впрочем, самому Лене не нужно было выискивать эти фотки, ибо он был среди приглашенных на виллу. Девяностопятилетнего старичка никто всерьез не воспринимал, никто и не знал толком, кто он на самом деле. Так, крутился некий господин между столов.
  Он слышал скучнейшие разговоры.
  Дадашев сказал:
  - Я люблю эту мягкую послеполуденную погоду. Вот так вот взять и оборвать дневной сон ради мягкого солнца на пляже!
  Таня Диканька сказала:
  - Лучше выйти на пляж, чем валяться в постели.
  Гибнер сказал:
  - О, здесь чудесно! Я всегда с радостью возвращаюсь сюда.
  Наталевич, глянув на Гибнера, улыбнулся:
  - Конечно, у писателя в Переделкине дачу отобрал, так с барышей - то можно.
  - Он же сказал, что не имеет ко мне претензий?! - Гибнер обиделся, весьма деланно, впрочем, искренние чувства ему были неведомы. - Он же должен был успокоиться.
  - Должен, должен... - хитровато и зло передразнивал Наталевич. - Знаю, помер!
  - От разрыва сердца, наверное, - прыснул кто - то из гостей.
  - Из - за меня, что ли?!- возмутился Гибнер. - У меня давно гражданство Франции. А вот чья бы корова мычала... Небось, на самой длинной в мире яхте тоже любимое время - перед заходом солнца?
  Татьяна вмешалась:
  - Прошу вас, не надо! Мы и так уже довольно наговорили друг другу! Айда купаться!
  И вот этими петушиными боями забиты головы нашей элиты! - негодовал Леня, слушая разговоры сильных.
  Он глотнул тоника, подошел к воде и оплоснулся. Ему вспомнились пляжи Одессы, сухие пески Тавриды, офицерские стоны севастопольского порта в восемнадцатом году. Ему, мальчику в ту пору, мир открывался хаотическим нагромождением социальных аффектов и катаклизмов прекрасной России будущего. Ну, вас всех в жопу, - решил Леня, косясь на пробегающих мимо него олигархов. Те рвались в воду с визгом, как дети.
  
  А где же Арво Красс? Где этот тонкий знаток русской истории?
  Все на своих местах.
  Я просто отвлекся.
  - Скажите, - произнес Красс с эстонским акцентом, ставшим для меня приятным дополнением к получаемой информации, - на ваш взгляд, этот Леня... Его можно условно, конечно, назвать ясновидящим?
  - Да, как вам сказать... В дневниках старого чекиста всюду упоминался какой - то маленький человечек. Он везде присутствовал, во всех этих узловых убийствах.
  - Нас мало, но мы повсюду...
  Черт его поймет, этого Красса! Он явно знает что - то важное про Леню, а прикидывается простачком. Но как все совпадает! И в дневнике чекиста и в рассказах Красса фигурирует человечек в кепке.
  
  Леня имеет все признаки реальности. Вообще, все сходится по датам. Юный гимназист в начале двадцатого века, кажется, поэт, тусовался среди кадетов и эсеров. Перетек в элиту советской России и дотянул до ста десяти лет сейчас. Ну, он хорошо питается, и гены у него - явно не говно. Его описал старый белорусский чекист, он виден на ряде фотографий и в кадрах хроники, где детали его облика совпадают с воспоминаниями знавших его людей. И Красса, кстати.
  
  Как далеко ушли мы в беседах с Крассом от начальной темы - самоубийства Охрименко! И вот сейчас, когда мы, кажется, окончательно запутались в этой истории, погибший менеджер представляется совсем незначительной фигурой. Подумайте, какая длинная вереница людей прошла перед нами! Собственно, сам медиамагнат был среди них слабой фигурой. Он медиамагнатом - то стал по случайности. Он был кандидатом философских наук. А их на Руси много.
  Когда продавали канал RTVI, Охрименко давал интервью. Его несколько раз спросили, какова стоимость данного медиа - актива. Тот все время твердил, что не является стороной сделки, поскольку не входит в совет директоров, не распоряжается финансами канала. Его пригласили владельцы. Вот в этом все дело: сам он не владелец. Что это добавляет в мои психиатрические рассуждения? Понимаете, что для меня важно? По каким именно причинам человек в момент кризиса принимает решение. Важно понять, что толкает его, в одном случае, к агрессии на внешний объект, а в другом - на самого себя? Почему этот дерется до крови, а тот покорно кончает с собой? Охрименко был давно готов к суициду. Он исследовал Данте. В сонме причин, в череде внешних факторов, в суматохе социальных воздействий решающее значение, видимо, имеет идеология личности. А она закладывается в предпочтениях семьи и книгах. Скажи мне, что ты исследуешь, и я скажу, кто станет твоей жертвой в момент душевного кризиса. Может, ты сам будешь этой жертвой?
  
  В центральном доме литераторов шло собрание писательского актива. Было это в конце сороковых годов прошлого века. Выступал секретарь союза советских писателей Фадеев. Он клеймил безродных театральных критиков, бывших, совсем еще недавно, его друзьями. Предательство давалось ему тяжело. Внезапно отключили свет в зале. Тут же внесли свечи, и Фадеев продолжал разнос при свечах.
  Потом он пригласил к себе в квартиру гробовщика.
  - Могли бы вы заготовить гроб?
  - По какому размеру и случаю?
  - Размер мой...
  Гробовщик все понял.
  - Товарищ хочет поразвлечься самоубийством?
  - Вам - то какая разница?
  Похоронный агент провел ладонью по впалой щеке жалкого, уставшего от жизни Фадеева.
  - Было много работы?
  - Я не спал.
  - Побрейтесь хорошенько, прежде чем...
  
  Диалектику всего на свете лучше прояснить в короткие моменты смены частей музыкальной темы или времен года. Новое рождается из пены старой волны. Именно красивость темы содержит будущий скрежет, который возникнет в следующей части, подобно тому, как в зимней ясности взвешен весенний аромат полей.
  
  Пошла последняя десятка двадцатого века. У Альфреда другого века не было. Альфред был музыкант.
  Во время августовского путча в девяносто первом году отец Альфреда, Гвидо Назарини, стоял в оцеплении у Белого дома. Тогда все происходило довольно сумбурно и казалось нереальным. Трудно было поверить в то, что войска могут стрелять по гражданским лицам. Гвидо поехал к Баррикадной и встал в народное московское оцепление. Альфред, отыграв концерт в консерватории, тоже направился к Белому дому.
  Приехав туда, он почувствовал какое-то необыкновенное состояние. Спускаясь от метро к набережной, он шел в окружении людей; люди стояли по сторонам, на пригорках, на газонах. У всех были прекрасные лица. Он запомнил двух женщин, вероятно, мать с дочерью, они смотрели в сторону Белого дома. Скромные, мягкие, правильные, лица, сошедшие с фресок собора Святого Петра. Такого обилия, такой концентрации красивых человеческих лиц он никогда в жизни не встречал, ни раньше, ни позже этого дня.
  В сумерках из транзисторов доносились голоса в радио 'Эхо Москвы'. Сообщалось о скором начале штурма. Люди не расходились, сооружая баррикады. О штурме говорили и в самой гуще народа. Известный телеведущий, в кремовом костюме, окутанный дымом дорогой сигареты, показывая рукой в сторону моста, сообщил, что оттуда пойдут танки. Альфред почувствовал себя чужим среди этих героев, недостойным всей этой красоты. Ему не хотелось быть свидетелем ее разрушения штурмующими танками. Он поехал домой.
  Противостояние длилось три дня и закончилось победой безоружных людей. Уже после этих событий, в последних числах сентября, Альфред встретился с Аней. Они увиделись на набережной возле Крымского моста. Был мягкий солнечный день. Альфред причислял себя к победителям, хотя, конечно же, единение людей в демократии было полной иллюзией.
  Аня явилась на встречу в кожаной куртке и джинсах. Этот модный наряд скрывал прошедшие годы, возраст и алкоголизм. Что и говорить, мода многое успешно скрывает. Альфред очень обрадовался их встрече. Он сказал несколько радостных слов о празднике, о свободе. Аня сказала что-то весьма ироническое по данному поводу. Она, все таки, была мудрее.
  С момента их знакомства прошло уже двадцать лет. И вот теперь они снова вместе. Они обнялись. Альфред поцеловал ее мягкие, пахнущие травами волосы.
  Они гуляли вдоль набережной. Аня купила бутылку пива.
  - Не бойся, - сказала она, - я не пью больше поллитры в день.
  - Пива?
  - Конечно. Иногда коктейля.
  - Помнишь, как мы остались с тобой тогда, в лесу.
  - Да, это было хорошее время.
  - У тебя выпала сережка, а я ее сохранил.
  - Не помню.
  - Она лежит где - то под кроватью на даче.
  Аня развелась со своим мужем и жила у мамы. Альфред мечтал о том, что они с Аней смогут когда-нибудь пожениться. А в стране менялся политический строй. Или только казалось, что он менялся... Премьером был назначен Хайдеггер, молодой реформатор, претворявший в жизнь социально-экономическую теорию Хайека. В магазинах шокировало изобилие. Но это был приятный шок: много сортов сыра, мяса, колбасы, пива. Хлынула электроника, самая настоящая, отличные западные телевизоры. На улицах появились пробки, образованные 'мерседесами', 'вольво', всякими джипами. Открылись кафе, маленькие ресторанчики и частные булочные. Иностранцы учили наших продавцов улыбаться клиентам. Можно было, - о, чудо, - поменять рубли на доллары и даже стать собственником квартиры!
  В девяносто третьем был второй путч.
  Как-то, еще до этого путча, осенью девяносто второго года, по телевизору показали Хайдеггера. Альфред случайно увидал эту передачу, шедшую довольно поздно, около двенадцати ночи. 'Камикадзе', 'хирург' новой экономики сидел возле камина, в глубоком кресле, в полудомашней одежде, едва ли не в тапочках. Он был расслаблен, уверен в себе, улыбался, если не сказать, хохмил. Тогда мы еще не догадывались о пристрастии Хайдеггера к хорошей дорогой выпивке. Слова 'дилеры', 'инфляция', 'валюта', 'приватизация', 'профицит' ласкали слух, хотя и были немного колкими. Их воздействие на сознание Альфреда вполне сравнимо с приятным, правда, слегка раздражающим, эффектом от свежей, смоченной бальзамом, ванной губки. Красной нитью в выступлении Хайдеггера светилась мечта сделать нас похожими, 'ну, скажем, на Италию'. Услышав это, Альфред замер: нищая страна, измотанная безумием социализма, измордованная советским бескультурьем, мороком классовой борьбы, движется на уровень Италии! О, Италия, Аппенины, Адриатика, твои дворцы, Леонардо, Микеланджело, Верди! Твои площади, твои автомобили!
  Все бы хорошо, но однажды Альфред прочитал в газете слова одного члена Кабинета, твердо пообещавшего: правительство Хайдеггера не отступит. Что за ерунда, подумал Альфред? От чего, собственно, отступать, зачем, кто их гонит! Альфред начал пристальнее следить за политикой и вскоре понял, что существуют два лагеря: реформаторов и оппозиции. Против модернизации экономики и либеральной внутренней политики широким фронтом выступили рабочие, крестьяне, номенклатурно-комсомольская рать. К ним присоединились нацисты. Стало понятно, что рано или поздно эти две силы - прогресса и реакции - сойдутся на узкой дорожке, и кому-то из них несдобровать...
  Во главе либералов стоял высеченный из народной глыбы лидер. Он был плоть от плоти народа с его удалью, отчаянием, с его Стенькой Разиным, твердой решимостью и мечтой о счастье. Он был поддержан людьми на демократических выборах. Он свалил коммунистов, насиловавших страну более семидесяти лет. Но все новое дается трудно, и люди быстро сменили уважение и любовь на ненависть. Поднялись цены, стало трудно прожить на зарплату, пошли сокращения рабочих мест, закрывались никому не нужные производства дряхлой обуви. Страну обуял общий дух торгашества как неизбежный спутник свободы и прорыва из векового рабства. Шок, о котором так много говорили в прессе, касался, прежде всего, психологии советских людей. Не столько цены пугали их, с голоду никто не умирал, - они были напуганы неизбежной ломкой своей устоявшейся рабской психологии.
  Многие политики и деятели культуры отшатнулись от лидера. Что было делать! Он остался один, преданный народом, соратниками. Шли митинги оппозиции, назревал бунт. Близился второй путч, который и произошел в октябре 1993 г.
  Правительству приклеили ярлык 'оккупационного'. Умные люди видели и понимали эту высокую трагедию народного президента, ставшего вдруг 'оккупантом'. Преданный всеми, он стал, в своем роде, 'королем Лиром'. Только одно и поддерживало его в борьбе: осознание глубинной правды его дела, ради которого он поставил на кон саму жизнь. Страна катилась к роковому октябрю девяносто третьего года. Уступки, вынужденные шаги Лира навстречу оппозиции, не только не ослабляли, а даже увеличивали ее аппетиты. Оппозиция льнула к Верховному Совету - архаическому органу 'народовластия'. Советы долгое время были всего лишь прикрытием, фиговым листком диктатуры коммунистической партии. Теперь там собрались номенклатурщики, вороватые директора, паркетные 'генералы', откровенные нацисты. Они очень хотели подраться.
  Двадцать первого сентября девяносто третьего года король Лир выступил с обращением к гражданам России и объявил указ о конституционной реформе и роспуске съезда народных депутатов. Уже спустя час глава Верховного совета назвал появление указа 'государственным переворотом'. Бывший гласный верхсовета проявил скрытый наполеоновский комплекс и призвал организовать оборону Дома советов. События развивались стремительно. Обе стороны конфликта давно готовились к сражению; обе стороны были абсолютно уверены в собственных силах. Они ждали команды, и команда последовала.
  В 22.00 того же дня Лира предал его вице-президент, генерал. Повинуясь подавленным инстинктам, этот женераль объявил себя верховным правителем России. В 00.00, на сессии упраздненного верхсовета, продолжало кипеть бессознательное либидо генерала: на полном серьезе он назначил себе министров обороны, безопасности и внутренних дел.
  Двадцать второго сентября, ночью, состоялось заседание конституционного суда, на котором указ Лира был признан неконституционным и служащим 'основанием для отрешения' его от должности. Любому понятно: так оперативно эти шуты в мантиях не могли ничего решить без заранее принятого сценария в сговоре с верхсоветом. Главный судебный паяц с истощенным от постоянного вранья лицом исполнял телефонные команды 'новых правителей'. Откуда ни возьмись, в Белом доме объявились патриоты 'Союза офицеров' и триста единиц казаков с нагайками, саблями и автоматами Калашникова.
  24-го Белый дом, где засели самоназначенные защитники конституции, был, наконец, взят в милицейское оцепление. Доступ граждан туда был прекращен вместе с подачей электроэнергии. В промежутке между 25 и 27 сентября образовалось относительное затишье; шла позиционная борьба, велись закулисные торги. В один их этих дней, кажется, 27-го, советник Лира, господин Вергилиус позвонил своему бывшему университетскому преподавателю Гвидо Сильвиевичу Назарини. Они договорились встретиться. Их свидание состоялось вечером, часов в шесть, в доме журналистов у Парка культуры.
  Гвидо ждал своего бывшего студента возле подъезда, кутаясь в воротник старого пальто. Он безошибочно угадал в подъехавшем огромном джипе машину Вергилиуса. Тот вышел в сопровождении двух охранников. Советник Лира был среднего роста, коротко стрижен, не худ и не грузен, в длинном коричневом пальто. На нем был десантный берет, который он носил, вероятно, из особого рода франтовства. Атласно-черные брюки дорогой ткани, свисавшие на длинные черные же ботинки, несомненно, выдавали принадлежность к элите.
  Альфред попросил отца взять его на встречу. Когда Вергилиус проходил мимо Альфреда, тот обратился к нему:
  - Здравствуйте. Вы Вергилиус? Я хотел вам сказать... мне нравится то, что вы делаете. И в экономике, и в политике.
  - Спасибо, - ответил Вергилиус. - Как вас зовут?
  - Альфред.
  Советник пожал Альфреду руку и направился к входу в здание. Там он столкнулся с Гвидо. Они легонько обнялись.
  - Здравствуйте, профессор.
  - Здравствуйте, Вергилиус. Сколько же прошло лет...
  - Пойдемте, профессор.
  - Извините, я пришел со своим сыном.
  - А почему 'извините'?
  - Если вам нужен мой совет, Альфред нам поможет.
  Вергилиус обернулся и увидел недавнего собеседника.
  - Хорошо, идемте.
  Вергилиус, Гвидо, Альфред и охранники проследовали на второй этаж и расположились там в маленьком ресторанчике. Горел неяркий свет. За окнами внизу виднелось мокрое и пустынное Садовое кольцо.
  - Кофе, виски? - начал Вергилиус.
  - В Москве переворот! - взволнованно, задыхаясь, произнес Гвидо.
  - Очень трогательно, - сказал советник.
  - Путч, вы слышите!
  Вергилиус улыбнулся:
  - А что, и путч может быть трогательным.
  Гвидо не унимался:
  - По Москве гуляют банды красных.
  - На улицы вышли те, кто не смог адаптироваться к реформам. Кстати, профессор, вы, вероятно, должны быть недовольны нашей политикой?
  - Сейчас я на вашей стороне.
  - Но ведь вы принадлежите к бедным слоям? Реформы сделали вас еще беднее...
  - Это не важно. Во всяком случае, я не намерен ставить вам неуд.
  - Спасибо, профессор! Вы всегда благоволили ко мне. Мне это тем более лестно, что я уже несколько месяцев не состою в правительстве. И все же реформы ударили по вашему кошельку?
  - Пряников, как известно, не хватает на всех, - сказал Гвидо.
  - Я рад, что вы именно так думаете.
  Между тем, официант принес им еду. Грибы в сметане, блинчики с медом, салаты, виски.
  Вергилиус спросил Гвидо:
  - А что вы думаете, профессор, о необходимости роспуска верховного совета?
  - Видите ли, я учил вас геометрии и логике, умению оценивать реальные факты и делать прогноз. Но бывают моменты, когда логика должна уступить место интуиции.
  - И что вам подсказывает интуиция? Извините, я закурю?
  - Конечно.
  Дым сигарет Вергилиуса подействовал на Альфреда как наркотик. Советник курил настоящие заграничные сигареты.
  - Кто ваш сын? - учтиво спросил Вергилиус.
  - Он музыкант.
  - Вы - тоже пострадавшие? - усмехнулся советник, глядя на Альфреда.
  - ...и, значит, обрусевшие, - с грустью заметил Гвидо.
  - Ну, обрусели - то вы давно, - подхватил Вергилиус.
  - Да, с войны.
  - Вы, кажется, итальянец?
  - Да, мои предки - гарибальдийцы.
  - Ну, и как вам народ, за который вы воевали? - спросил советник.
  - Не бейте лежачего, Вергилиус. Мне больно смотреть на взбунтовавшееся красное быдло.
  Советник спросил Альфреда:
  - А что вы скажете по данному вопросу? У вас очень глубокомысленный вид. Нужна ли вся эта заварушка?
  Альфред ответил:
  - Мне кажется, что это логический шаг.
  - Все таки, логический..., - подчеркнул, с доброй улыбкой, Вергилиус.
  - Сам кризис, несомненно, был неизбежен, - подтвердил Альфред. - А вот сроки...
  - И как же сроки? - торопил Вергилиус.
  - Думаю, - сказал Альфред, - у короля Лира были на этот счет свои резоны.
  Поднесли клубнику со сливками, кофе.
  - Вернемся к интуиции, профессор?
  Вергилиус, казалось, источал елей почтения к учителю. Тот, по-стариковски азартно, пошел на штурм научной проблемы:
  - Ну, что ж, давайте вернемся! Но у меня к вам вопрос...
  - Пожалуйста.
  - Вы верите в судьбу?
  - Я верю в то, - советник вздохнул с какой-то грустной иронией, - что дважды два - четыре.
  - Так, значит, ваша религия - арифметика!
  - Геометрия, профессор.
  - Бросьте, коллега, оставьте ваш ползучий материализм!
  Вергилиус добавил Гвидо немного виски.
  - Попробуйте, профессор. Виски, кофе, сигареты...
  - Разрешите мне, господин Вергилиус? - попросил Альфред
  - Прошу.
  - Мне кажется, - сказал Альфред, - что вы находитесь на развилке и пока не знаете, как вам действовать дальше в этом конфликте.
  - Ну, что ж, вы правильно меня поняли. Скажу больше: я боюсь силового решения.
  - Вы с ума сошли! - воскликнул Гвидо, находясь в азарте научного штурма.
  - Что же вы предлагаете, профессор? Отступить?
  Гвидо едва сдерживал волнение:
  - Наоборот, вы просто обязаны задушить гадину! Пока вы держите ее за горло, она в ваших руках. Стоит вам разжать пальцы, и вы не заметите, как она вас ужалит. Смертельно.
  Советник откинулся на спинку кресла. Он с наслаждением сделал очередную затяжку и выпустил наркотический дым. Потом он протянул сигареты Гвидо.
  - Закуривайте.
  - Нет. Мне нельзя. Сердце.
  - Прощайте, профессор. Вы и ваш сын можете тут оставаться. Допивайте свой кофе, а мне надо идти. Через два часа меня ждет президент.
  Все встали и обменялись рукопожатиями.
  Альфред сказал, обращаясь к Вергилиусу:
  - Я могу посоветовать... Есть один человек... Он редко ошибается.
  И Альфред все рассказал про Леню. Тот недавно приходил на его концерт, они коротко познакомились.
  Вергилиус согласился на встречу с Леней. Он вышел из зала, оставив на столе пачку сигарет. Гвидо и Альфред вновь сели за столик.
  - Он оставил свои сигареты, - сказал Гвидо, вертя в руках импортную пачку. - На память, надо полагать.
  - Этот Вергилиус, кажется, трусливый человек, - осторожно заметил Альфред.
  - Посмотрим. Странно как-то все...
  - Что странно?
  - Вот я сражался за этот народ. А теперь я его ненавижу. Ненавижу откормленные рабоче-крестьянские рожи, этих зомби!
  - А тугие кошельки продажных либералов? - спросил в пику отцу Альфред.
  - Надо ведь что-то выбрать.
  - Ты выбрал?
  - Надеюсь, быдло получит хороший урок.
  
  Через полчаса Гвидо ушел. Альфред остался ждать Аню. Они договорились встретиться поздно вечером здесь же, у входа в ресторан. У Альфреда был пропуск на двух человек. Аня пришла в одиннадцать вечера.
  - Почему так поздно? - спросил Альфред. - У тебя холодные руки. Что случилось?
  - Это ужасно.
  - Что именно?
  Альфред отвел ее на второй этаж, в ресторан. Он плеснул в стакан виски и предложил ей выпить.
  - Согрейся.
  Она выпила. Потом взяла из сумочки платок и протерла глаза. Альфред не торопил ее. Через минуту она сама рассказала всю историю. Сегодня вечером она пыталась пробиться к Белому дома. Оказывается, там, среди защитников, стоял ее отец. Отряды оцепления вокруг здания верхсовета были усилены в несколько раз, поэтому пройти туда не было никакой возможности. Когда она возвращалась по узкой улице к Садовому кольцу, то увидела: в переулках и дворах милиция избивала тех, кто пытался прорваться сквозь кордоны.
  - Несколько человек получили дубинками по лицу, - сказала Аня, удерживая приступ слез.
  - Ужасно.
  
  Альфред Назарини понимал, что теперь он не мог быть искренним. Он никак не среагировал на новость об отце Ани. Старый хрен! Черт с ним, конечно, но Аня... Она не сможет предать отца и станет, разумеется, на сторону красно-коричневых. Альфред же - твердо на стороне Лира и либеральной экономики. Но он любит Аню! Теперь, после стольких лет метаний, он чувствовал, что его по-прежнему властно влечет к ней. Да и годы... Сколько можно ждать удобного случая для женитьбы?
  Да, это было так. Двух давних любовников разделяли политические взгляды их семей, почище твоих Монтекки и Капулетти. Отец Ани, писатель Чарковский, целиком стоял за коммунистов и фашистов, видя в них некую силу государства, империи. Гвидо Назарини был до мозга костей либералом и чаял смерти державников. Что ни говори, а дети, конечно, повторяют путь отцов. Аня симпатизировала красным: не столь оголтело, конечно, как ее отец, но весьма определенно. Так же и Альфред, со своей стороны, явно отдавал предпочтение команде Лира.
  
  Они вышли на Садовое. Москва была сумрачна, открыта и пустынна. У метро 'Парк Культуры' раздавались крики. Они подошли ближе и увидели Чарковского. Тот вырвался из оцепления, вероятно, с каким-то заданием. Он размахивал руками и приставал к поздним пассажирам. Он кричал. Это был какой-то град страстных, горячих слов, проникнутых болью и негодованием:
  - Только что я видел, как грузили в машины избитых рабочих. Они пытались пройти к Белому дому. Их уже десятки, сотни, а вы ходите, спите, пьете! А рабочих бьют, бьют, бьют!
  Кто-то из прохожих сказал:
   - Чокнутый какой-то...
  Чарковский сказал ему:
   - Как вы можете?! У Белого дома людей убивают!
   - Кто их убивает? - спросил прохожий.
   - Либеральные садисты, - ответил писатель.
  Острое, пронзительное чувство стыда рождали у Альфреда и Ани эти гневные упреки. Они под руки отвели старика к метро. Метрах в десяти остановился джип. Из него вышел человек в коричневом пальто. Альфред узнал его: это был Вергилиус. По чистому совпадению он оказался рядом с ними.
   - Что вы здесь делаете, Альфред?
  Аня узнала советника. Она спросила:
   - Это правда, что у Белого дома стреляли в рабочих?
   - Не лучше ли вам вернуться домой? - посоветовал Вергилиус. - Политика - игры для сильных.
   - Там убивают людей, это правда? - воскликнула Аня, показывая рукой в сторону здания парламента.
   - Вы декламируете как мелодраматическая актриса, - сказал советник. - С явным трагическим аффектом, желая понравиться публике. Я бы вообще ничего не стал вам говорить, если бы не молодой человек рядом с вами. Он мне дорог.
   - А мне дорог мой отец. Он переживает шок от расстрела рабочих.
   - 'Рабочих' - повторил Вергилиус со всем сарказмом, на который был способен. - Взбесившиеся халдеи и холуи, которых провоцирует бессовестная номенклатурная свора. Впрочем, вы ведь мне все равно не поверите. - Тут он, обращаясь к Ане, произнес с иронией: - Комсомольская богиня.
  Вергилиус приказал своим охранникам подвести к нему Чарковского.
  Советник попросил старого писателя:
   - Дайте вашу руку. Протяните ее, не бойтесь.
   - Вот она.
  Увидав Вергилиуса вблизи, Чарковский сказал:
   - Я узнал вас.
   - Вы часто смотрите телевизор? - спросил Вергилиус. - Мы отвезем вас в больницу.
   - Не надо.
   - И все таки мы отвезем вас в клинику. В хорошую клинику. Пока не приехали... санитары и не повезли вас в простой дурдом.
  Чарковский произнес с явной усталостью в голосе:
   - Вы молоды, а поглядите, как я износился! Стрессы. Жизнь меня не щадила.
   - Не надо никуда отвозить отца, - попросила Аня.
   - Я тоже прошу вас об этом, - сказал Альфред.
   - Хорошо, - согласился, Вергилиус. - Тогда успокойте его сами.
  Альфред спросил советника:
  - Вы виделись с Леней?
  - С этим вашим... в кепочке?
  - Да.
  - Ну, виделся. Он не глуп, старичок ваш.
  - Что же он вам сказал?
  - Ваш приятель сказал мне: идите, и делайте свое дело.
  
  Ранним утром 28-го сентября началась операция по полному блокированию здания Верховного совета. Во дворах домов на прилегающих улицах расположились подразделения ОМОНа. По громкоговорителю был зачитан ультиматум к депутатам с предложением сдаться властям. Стало ясно, что руки, сжимавшие гидру, не собирались отпускать ее горло. Дело шло к развязке. Прошло сообщение о смерти матери Лира. В такие минуты жизни помыслы приобретают особую твердость. Кто-то, может, и сломался бы, но Лир уже не отступит.
  Оппозиция согласилась на переговоры. Потешный генерал, охваченный своим изголодавшимся либидо, заявил, что готов на встречу с представителями властей. Второго октября в Свято-Даниловом монастыре уже шли переговоры сторон. Была даже подписана некая программа мер 'по нормализации обстановки вокруг Белого дома'. Но что может остановить человеческие страсти?! Религия? Увы, эта, по выражению Карла Юнга, самая искусная, самая изысканная и причудливая психотерапевтическая система человечества бессильна перед его же, человека, инстинктами. И то, что намечено в жестоком алгоритме судьбы, свершится. Переговоры под эгидой церкви служили всего лишь прикрытием истинных замыслов. Депутаты потребовали восстановить электричество в Белом доме, власть ответила отказом.
  Вечером на дачу Лира приехали митрополит и депутат.
  Лир встретил их на ступеньках своего дома.
   - Ну, что ж, вы хотели драки, - сказал Лир, - вы ее получили.
  Митрополит спросил:
  - Почему вы, господин президент, смотрите на меня каким-то странным, будто отрешенным взглядом?
  - Я смотрю не на вас. Вас я не знаю.
  - Неужели нет пути к миру?
  - Драка - это моя стихия, - произнес Лир.
  - Это прискорбно, - заметил митрополит.
  Священник помрачнел.
  - Едемте отсюда, - сказал он депутату и направился к лимузину.
  Депутат подошел к Лиру и спросил его, казалось, весьма сочувственно:
  - Вы много пили?
  - Скатертью дорожка, - ответил Лир, не задумываясь.
  Садясь в длинный членовоз, митрополит произнес с горечью:
   - Несчастный человек. Несчастная страна.
  Депутат раздраженно бросил:
   - Да он просто невменяем!
  Лир понимал, что его ведет судьба. Он не обращал внимания на тусклый взгляд митрополита и сверкающие глазки хитрого депутата. Эти фигуры не волновали его. Лир уже много часов находился во власти стихии, воздушных путей, которые реяли над его головой точно гул электрических проводов. Он был абсолютно трезв, как мужик, еще не выпивший после бани.
  
  Когда гости уехали, Лир остался гулять в парке возле своей дачи. Он распорядился вызвать к себе министра обороны.
  - Министр внутренних дел меня предал, - сказал Лир.
  - Знаю, - сказал министр обороны. - Паршивый мент!
  - Я уже назначил нового министра.
  - Правильно.
  - Но я им не верю. Мне нужны войска. Здесь, в Москве.
  Министр обороны достал платок и вытер пот со лба.
  - Должен вам сказать, господин президент, войска не станут стрелять в народ. Пока я министр обороны, армия ни в какой революции участвовать не будет.
  Лир повысил голос:
  - Я здесь приказываю, министр! Кто из нас президент?
  - Вы. Но армия стрелять не будет.
  Президент помолчал и сказал:
  - Поймите, генерал, это не революция, это - контрреволюция. Мы сейчас отвечаем на удар, который коммунисты нанесли нам в семнадцатом году. Тогда - это правда - была революция. Сейчас мы ее подавляем. Мы ставим точку в смуте. Это будет наш реванш! Но для этого нужна сила.
  - Если мы сейчас, как вы говорите, делаем контрреволюцию, то мне, моим солдатам и офицерам необходим повод, законный предлог, чтобы начать стрелять.
  - Что вам нужно, конкретно?
  - 'Поджег рейхстага', - улыбнулся министр; тут же он добавил, сомневаясь и размышляя: - Крупный взрыв, убийство известного человека, совершенные, разумеется, боевиками оппозиции.
  - Если произойдет нечто подобное, вы послушаете меня, выполните мой приказ? Обещайте твердо, да или нет?
  - Да. Если будет твердый повод.
  - Вы хитрый? Хотите иметь повод...
  - Хватит нам одного Пиночета.
  - Шутить изволите?
  - Я не хочу, чтобы вас на старости лет таскали по судам, как несчастного Аугусто.
  - Ладно, будет и белка, будет и свисток. Идите.
  
  Лир позвал советника. Рублевка в полночь была пуста. Советник едва скрывал радостное возбуждение, вызванное этим втайне ожидаемым событием: его необходимостью Лиру. В свое время король отодвинул его, освободив место для старых друзей, крепких хозяйственников. И вот теперь само время потребовало его, Вергилиуса. Его ум и смелость в принятии решений.
  Они шли по аллее парка. Лир сказал:
  - Мы не можем упустить свой шанс.
  - Я согласен.
  - Мы должны раздавить гидру...
  Советник кивнул. Лир пояснил:
  - Сейчас все очень зыбко. На милицию надежды нет. Остается армия. Есть части, готовые поддержать меня. Но им нужен повод. Они должны чувствовать, что выполняют присягу. Защищают президента.
  - Неужели коммунисты и фашисты мало нагадили? По-моему, они уже совершили столько провокаций, что их хватит на оправдание любых силовых акций с нашей стороны.
  - Вы не поняли, - произнес Лир с досадой.
  - Пожалуй, я понял, - сказал Вергилиус. - Речь идет о некоем оправдании силовой акции в глазах прогрессивной общественности. Для этого нужна знаковая, если не сказать, ритуальная провокация со стороны красно-коричневых... Такое маленькое бордельеро...
  - Не надо посвящать меня в детали. Я не шеф разведки.
  Лир молча направился к дому. Парк погрузился в полную тьму. Корабельные сосны синхронно качались на ветру как мачты парусника. Напряжение мысли, казалось, ушло, перестало угнетать Лира. Он сказал все, что смог. Советник наблюдал, как фигура шефа удалялась от него, шаткая будто сомнамбула.
  
  3-го октября в 12.00 группа людей, вооруженных стальными прутьями, прорвав кордоны милиции на Крымском мосту, ринулась по Садовому к зданию Верховного совета. В 15.00 'женераль' вышел на балкон Белого дома и призвал толпу к штурму мэрии и телецентра Останкино. В 15.10 над Кремлем появился вертолет президента. Лир вернулся из загородной резиденции. Дело стремительно шло к развязке.
  
  Группа бойцов затаилась в дачном поселке 'Ручьи'. Они рассредоточились в лесу. Сегодня здесь, у себя на даче, профессор - фронтовик Назарини устраивал званый вечер. Среди приглашенных значились известные артисты и писатели. Идея вечера принадлежала Вергилиусу. Советник накануне звонил Назарини и 'продал' ему эту мысль. Сам Вергилиус тоже обещал быть. Это собрание интеллигенции, по словам Вергилиуса, должно показать ее мужество и сплоченность перед лицом коричневой угрозы. Гвидо идею принял, обзвонил известных людей и приготовил стол. Ожидались тележурналисты.
  Группа бойцов следила за въездом в поселок и дачей Назарини. Их стрелок должен выпустить из гранатомета смертельный заряд по дому как раз в момент появления гостей. Бойцы группы были в цивильной одежде, под которой прятали складные автоматы, средства слежения, телефоны.
  Руководил всем этим театром сам Вергилиус. Это была его хитрая затея, его 'бордельеро'. Конечно, это провокация, но она поставит жирную точку в кровавой русской смуте двадцатого века. Общественность ужаснется и поддержит все действия Лира.
  Накануне Вергилиус спросил Леню, оправдана ли такая акция? Леня попытался отвертеться, заметив, что он сам не наставляет людей напрямую, не дает конкретный план. Он только чувствует токи судьбы.
  - Хотите незапятнанным остаться? - усмехнулся Вергилиус.
  - Идите, и делайте свое дело.
  
  Альфред пригласил Аню на дачу, чтобы предложить ей руку и сердце. Благо, их дачи соседствовали. Вдалеке Аня увидела на краю леса подозрительных людей. С утра она была трезвая и сразу все поняла. Это какая - то подстава! Ее отец тоже был приглашен сюда. Аня сразу догадалась о смертельной ловушке, приготовленной для доверчивых и глупых представителей элиты. Со своего участка, через дырку в заборе, она незаметно вошла в дом Назарини. Аня задумала спасти всех гостей. Она зажгла свет на веранде и в комнате первого этажа.
  Бойцы увидели неожиданный свет в доме Назарини. А ведь никто из приглашенных гостей еще не приехал! И всем сразу стало ясно: затея с конгрессом интеллигенции сорвалась. Дача не была пуста. В доме находился свидетель, само появление которого означало, что тайна операции была раскрыта.
  На требование покинуть дом, девушка не ответила.
  Аня пожертвовала собой, чтобы спасти остатки нации. Ее подвиг впитал в себя отвагу Матросова, Гастелло и Космодемьянской.
  Полковник, командир группы спецназа сообщил обо всем Вергилиусу. Тот приказал поджечь дом. По описанию было ясно, что в доме Назарини находится дочь Чарковского.
  - Мы все равно представим дело так, - сказал советник, - что состоялось покушение на сливки интеллигенции.
  - Может, прекратить, пока не поздно? - спросил полковник.
  - Нет. Она из дома не выйдет. Я знаю ее. А если останется живой, то расскажет обо всем. И тогда все полетит к чертям.
  
  Приехал Альфред. Его задержали. Альфред вызвался зайти в дом.
  - Я туда войду, отвлеку ее, а вы тут же ломайте дверь.
  Полковник согласился. Альфред зашел через заднюю калитку своей дачи и приблизился к окну комнаты. Он хотел избежать гибели свой возлюбленной.
  - Открой! - крикнул он, - мне надо найти твои рубиновые сережки. Ты уронила их в момент нашего первого свидания. Они лежат под кроватью.
  Ударом кулака Альфред растворил окно и прыгнул в комнату. Тут же бойцы ворвались в дом и связали девушку.
  Ее вели к машине. Проходя мимо Альфреда, Аня остановилась, посмотрела на него.
  Альфред пролепетал:
  - Я только хотел спасти тебя...
  Аня плюнула ему в лицо и произнесла чуть слышно:
  - Сука.
  У Альфреда на месте плевка потом возникла бородавка, как если бы это был плевок змеи.
  
  Операция не сорвалась, а только ускорилась.
  Боевая группа направила на пустую дачу огнемет.
  Подъехало телевидение. Они расчехлили камеры и стали снимать пожар. Время шло к шести. Появились несколько 'Мерседесов' с гостями, приехавшими на званый ужин. Гости вышли из машин, собрались вместе и наблюдали за огнем.
  Бойцы развернули шланг, установили мотор и принялись тушить пожар водой из колодца. Вскоре огонь был побежден. Все время беспрерывно работали телекамеры. В вечернем выпуске теленовостей прошел сюжет о взрыве на даче известного профессора. Приехавшие туда гости чудом остались живы. Захвачена группа боевиков, участников нападения. Все они связаны с запрещенными вооруженными структурами верховного совета. Совершено ужасное злодеяние красно-коричневых. Ответом на него будут жесткие меры контртеррора. Мятеж будет подавлен. В шесть вечера подписан указ Лира о введении в Москве чрезвычайного положения. Он призвал граждан поддержать власть. В 20.10. в город введены части Таманской и Кантемировской дивизий.
  
  Рано утром 4 октября несколько БМП и БТР прорвали баррикады перед домом советов и открыли огонь по зданию. Оттуда открылась стрельба по войскам. В ответ армейские части произвели залпы из пушек. После нескольких залпов на 12 и 13 - ом этажах начался пожар. К 15 часам перестрелка продолжалась, из верхних этажей здания дома советов еще стреляли снайперы. Но партия была окончательно решена. В 15.30 был произведен, вероятно, решающий огневой удар по мятежникам. В 16.45. начался массовый исход 'защитников'. Выходя, они держали руки за головами, проходили между двумя рядами солдат и садились в подогнанные к одному из подъездов автобусы. В 18.00 вышли бывший гласный парламента и потешный генерал. С лицами обиженных инфантильных подростков они несли в руках узелки с одеждой.
  
  К сгоревшему дому тихо подъехал 'Мерседес'. Оттуда вышел худой человек в коричнево-кремовом кашемировом пальто, белом шарфе и темно-синем а -ля десантном берете с кожаным ободком. Он подошел к Альфреду.
   - Говорят, вы спасли рубиновую сережку?
   - Да, я извлек ее из - под кровати.
   - Дайте мне взглянуть
  Вергилиус положил камень на ладонь.
   - Простите, у вас нет лупы? - спросил он.
  Находившийся рядом Чарковский принес лупу.
   - Прошу.
   - Ну, что, ж, хороший рубин, - произнес Вергилиус, внимательно изучив камень.
   - Все будет кончено? - спросил Чарковский.
   - Все уже кончено. Свет рождается во тьме.
  Вергилиус уехал.
  - И унес его ветер во чреве своем, - сомнамбулически прошептал Чарковский. - Таков проклятый круг.
  
  В правительстве была создана рабочая группа по изучению причин антиправительственного переворота. Председателем комиссии стал Вергилиус, политик и бизнесмен, член совета директоров фармацевтической фирмы из Македонии. Оппоненты власти заявили, что свидетели вряд ли расскажут что-то комиссии. Наоборот, они постараются все забыть. Они ничего не скажут. Но тогда никто не узнает настоящей правды, воскликнул один, кажется, социолог! Зачем же мы пришли сюда?
  
  Он шел темной улицей в новый бутик. Там его ждал Вульф - театральный критик и тонкий ценитель серебряного века. Увидав его, Листьев прижался к стене, хотя и был не робкого десятка.
  Листьева рекомендовали Вульфу. Они оба с интересом шли на контакт.
  - Кто таков? - спросил Вульф.
  Листьев сказал, что он назначен директором ОРТ.
  - Встаньте рядом со мной, - скомандовал Вульф.
  Они померялись ростом, и Вульф торжественно произнес:
  - А я все - таки выше этого Листьева!
  Они сразу стали приятели и пошли по рядам модной одежды.
  - Выбирайте, что вам понравится, - сказал Листьев.
  Вульф, плохо знакомый с капризами моды, тем не менее, выбрал для себя очень дорогой плащ.
  Листьев бросил что - то вроде похвалы вкусу старшего друга, и они подошли к продавцу. Тот назвал цену и направился к прилавку. Вульф, узнав стоимость вещи, окаменел. Листьев тут же достал из - под хвостика пиджака толстый бумажник и принялся отстегивать зеленые купюры, которых у него была целая пачка.
  Листьев сказал, косясь на продавца:
  - Он рекламирует одежду, словно баритон оперы.
  - Возможно, он служил когда - то в опере, а теперь вынужден работать здесь, за прилавком.
  - Европа, бля.
  Уже на улице, в аромате вечера, Вульф попросил Листьева помочь одному старому актеру.
  - Я делал про него передачу, а у того дома шаром покати. Ведь он завораживал публику, я помню...
  - Хорошо, - меланхолично ответил Листьев, выбрав несколько стодолларовых билетов.
  Вульф спросил, принимая внушительную подачку:
  - Что ему передать на словах? Он будет счастлив, услышав слова поддержки от вас, ведь в театре о нем совсем забыли.
  - Пусть выпьет за мое здоровье.
  - Азия - с, - произнес Вульф и осекся; он неловко начал оправдывать свои слова: - Я хотел сказать...
  - Извините, дружище, но мне пора на корт.
  Листьев ловко запахнув пальто, нырнул в машину; рукоятки его теннисной ракетки блеснули в свете старинной формы уличного фонаря.
  
  Вульф передал старичку - актеру деньги.
  Актер не выглядел стариком, хотя имел за плечами сто лет жизни.
  Вульф передал послание Листьева:
  - Пейте за его здоровье.
  - Что - то в этом странное есть... - Хитро, и вместе каким - то нездешним, тусклым светом блеснули глаза актера. - Хотите коньку?
  - С удовольствием.
  Леня, а это, конечно же, был именно он, налил по глотку коньяка в стилизованные бокальчики. Они выпили.
  - Ну, вот, и помянули, - сказал Леня.
  Вульф испугался:
  - Постойте! Мы выпили за упокой?
  - Я никогда не тороплю события. Тем более, не предрекаю. Просто я... их... ощущаю.
  Леня немного поработал в театре, в свое время. Как ни странно, он неплохо сыграл две - три роли, и Вульф запомнил его.
  
  В телевизоре понеслись кадры из подъезда дома Листьева. В этой кутерьме Вульф как заядлый театрал уловил важную деталь: рукоятки теннисных ракеток также блестели под фонарями, как это виделось ему в минуту расставания с богатым другом.
  
  Сидя в холле эстонского отеля, я никак не мог понять, почему Леня всегда оказывался в гуще всех трагедий?
  - Да, он просто знал их всех, - сказал Красс. - Вертелся в тусовках, вот и все. В детстве все читали на его лице признаки магических свойств, которых не было. Но их предполагали и они родились. Он был открыт всем цветам мира, но его обвинили в желании всюду совать свой нос. Он был очень моторный парнишка, хотел везде засветиться, всюду отметиться, поучаствовать в любом дельце. Позднее Леня трансформировал свойство натуры в поразительную общественную активность. Совался в приемные сильных мира, заводил знакомства. А то, что они вытворяли, - это не его вина. Он же сам сказал, что никогда не торопил события.
  - Но он их чувствовал...
  - О, это другое, - сказал Красс, дразня мое воображение.
  Я настаивал на раскрытии тайны:
  - А что было бы, если бы Леня, скажем, не стал пить коньяк? Может быть, судьба пощадила бы Листьева? Да, и вообще, почему магнат предложил пить за его здоровье? Как - то странно.
  - Не странен кто ж... Впрочем, на должности директора ОРТ выжить было трудно.
  Узнав про Леню, про его удивительные приключения, я недоумевал: как все - таки хрупко устроен мир! Да - да, вот именно, хрупко! Каждая пылинка - витаминка. Получается странная вещь: какие - то полунамеки, полудействия, полуправда, которые затрагивал Леня, через пространство влияли на поступки героев. В то время как сам маг - чародей ничего такого не хотел, он лишь чуть прикасался к эфиру окружающего пространства, легонько содрогал его, на уровне микромира, духовного поля, даже, если угодно, архетипов Юнга. Ему как чуткому поэту серебряного века давалось ощущение истории и дыхание судьбы.
  Вот, скажем, убийство Листьева. При чем тут, казалось, Леня?! Плеснул в бокальчик коньяку и выпил. Всего делов - то! Шутка. Один шаг, одна секунда и все меняется.
  Впрочем, на должности директора ОРТ выжить было трудно.
  
  Таинственный бокал похож на крюк
  
  Я ждал Красса в обычном месте, у бюста Наполеона. Мой знакомый долго не появлялся, хотя мы заранее оговорили время нашей сегодняшней встречи.
  Поднявшись к его номеру, я обнаружил дверь открытой. На столике перед зеркалом лежала книга об истории какой - то там народности в Перу. Я пробежал несколько страниц по диагонали. Оказалось, что они, люди эти, перуанцы, в конце семнадцатого, кажется, века принесли в жертву своему богу сто пятьдесят детей. Они умертвили их ударами ножа, попутно вырезая сердца. Те несколько человек, кто их резал, были после этого тоже убиты - тяжелым предметом в голову. Все трупы откопали археологи. В ходе раскопок найдено было и орудие убийства детей, и тупой тяжелый предмет, которым зачистили самих убийц - жертвоприносителей.
  С новым знанием я вышел из номера Красса и спустился вниз. Арво, как ни в чем не бывало, сидел в кресле возле Наполеона. Он сказал, что дышал воздухом. А я все думал о книге. И как всегда бывает перед важным открытием, тяжесть и тревога наполнили меня. Но вскоре они исчезли, поскольку я понял всю истину: повреждения головы и шеи ритуальных убийц из Перу до деталей совпадали с повреждениями на трупе Есина в американском отеле. И в принципе, по механизму ударов по голове, напоминают алгоритм убийства Михоэлса и Гронского.
  Я все это выложил Крассу.
  - Те же кости проломлены, характер повреждений тот же...
  Он спросил:
  - Это вы прочитали в книге?
  Я спросил:
  - Это вы специально оставили для меня книгу?
  - Вот видите, - улыбнулся Арво, - вы все сразу и поняли. Конечно, Есин стал жертвой ритуального убийства. Как жертвоприношение в Перу. Вот адресованное мне письмо Лени, которое он вложил в эту книгу.
  Арво достал из кармана своего мятого, но чистого, надо заметить, пиджака сложенный вдвое листок, с тут же данным пояснением:
  - Да, он сам мне подарил книгу. Я с ним знаком.
  Эстонец зачитал содержание послания Лени:
  'Дорогой друг! Прочитайте внимательно эту книгу. Она издана в двадцатом году в Берлине, на русском языке, но вскоре была изъята из всех библиотек. В ней - судьба многих пассионариев'.
  - Помните, казус Блюмкина? - спросил Красс. - Мы с вами касались его. Пламенный революционер был замучен на допросах и расстрелян во внутренней тюрьме Лубянки по распоряжению Сталина. Пытал его Яков Агранов. Вы должны были читать об этом в дневнике белорусского чекиста.
  Не дожидаясь моего ответа, Арво произнес:
  - Не заставляйте меня вновь напоминать имена убитых способом удара по голове.
  Я робко заметил:
  - Но имя Гронского, мне кажется, произнести надо...
  - И Гронского, и Есина, и Михоэлса...
  Красс продолжал:
  - Блюмкин составил методичку для ЧК, где описал метод казни, практиковавшийся жрецами в Перу. Материал он взял из книжки, которую вы только что видели. Это пособие по убийству преподавали в школе Дзержинского. Когда убили Гронского, Блюмкин сразу узнал почерк. Еще бы ему не узнать! Ведь он сам же привел его в своей книжке - пособии для чекистов. Блюмкин по почерку узнал убийц Гронского. Они все сделали именно так, как он указывал в своей методичке.
  - И поэтому Блюмкина убили?
  - Потом были другие методички.
  - Да, судя по автомобильным авариям, управляемым взрывным устройствам и прочей мерзости.
  - Все течет. Не меняется только природа садизма. Но я должен заметить: дедовский способ удара по голове остается весьма популярен.
  
  Жухрай попросил снять его у могильного памятника Гронскому.
  - Я не могу не сделать этого, - сказал он.
  - В память о своем учителе? - спросил сопровождавший его в поездке в Мексику знакомый бизнесмен.
  - Не будьте смешным - какой я гронскист!?
  - Дубовицкий называет вас большевиком.
  - Вот уж не думал, что Дубовицкий мне симпатизирует.
  - А как же империя? Вы же не станете спорить...
  - Стану. Спорить. Нет никакой империи. Государство - как женщина, ей нужно движение.
  - Свят - свят!
  - Давай выпьем.
  - Надо бы. Только нет ничего. Мексиканцы проверяют каждого посетителя мемориала на наличие алкоголя.
  - Обижаешь...
  Жухрай достал из пакета одеколон.
  - 'Тройного', к сожалению, нет... Какой - то местный...
  - А вот об этом я не подумал! Глупые мексиканцы... Ну, давай, за Гронского!
  - Я тельняшку рвану по - матросски и воскликну: да, здравствует Гронский!
  
  В пивном ресторанчике 'Еще парочку!' хозяином был сын того белорусского чекиста. Тот самый паренек с автоматом. Его пристроили в пивной бизнес по старым папиным связям. Чекисты до их пор обладают большим весом во власти и уж ресторанчик - то для своего протеже найти вполне могут.
  Я заказал бокал пива и смотрел в окно. Напротив ресторана разбили детскую площадку. Я попросил официанта сообщить хозяину только два слова: 'Тетрадь отца'. Сработало быстро - ко мне подошел сам хозяин.
  Мы коротко поговорили о записках старого чекиста. Я напомнил ему нашу встречу в клинике, автомат, анальгетик... Он, кажется, не узнал меня. И хорошо, легче сосредоточиться на деле. Я старался сделать наш разговор более коротким и фокусировал внимание на фигуре Лени.
  Да, что говорить, все мои усилия последних дней направлены на поиск мифического фокусника!
  Сообщив несколько примет чародея, и ряд событий с его участием, я спросил:
  - Кто из знакомых вашего отца более всего подходит на роль этого Лени?
  Мой собеседник сразу все вспомнил.
  - Теперь я понимаю, - сказал он, - кто был тем человеком из толпы, который преследовал отца. Это был Леня?
  - Да, вероятно, это был он. Но кто мог скрываться за этой маской?
  - У вас, да, и у нас у всех, наверное, существует стандартное представление о политических фигурах. Мы все уверены, что если есть маска, должен быть кто-то, кто ее надел и кто - то, кто эту маску, так сказать, подарил.
  - А что, разве нет?
  - И вам, конечно, до зарезу нужно знать - кто? Ну, так вот, никто. Просто человек, прохожий. Отец не любил говорить о нем. Но он замечал его всякий раз, когда происходила ликвидация. Человек из толпы, так сказать. Не герой, не мудрец, а так - в кепочке.
  
  Замечали? По улице ходит прохожий...
  
  Мозес догнал меня и, поравнявшись со мной, остановил машину.
  Я сказал, выставляя сразу границы собственной неприкосновенности:
  - План Есина у меня здесь - в голове. Я не дурак - публиковать посты на эту тему. Меня убьете - сами никогда не догадаетесь. А желание знать - это для вас сильнее всех иных велений!
  
  В Пуэрто - Вальярта, на взморье, твердый песок. Изнемогая от полуденной жары, Леня вышел к океану. Он прошел все береговую линию отелей. За последним пляжем начиналось хаотическое побережье, с горками и глыбками песка. И тут Леня увидел Жухрая. Он был с дамой, лет школьной учительницы. Ветер с океана бережно теребил их шорты.
  Они попросили Леню снять их вдвоем на дорогой аппарат. Он тоже снялся с их помощью на фоне длинных океанических волн. Чета направилась в сторону отелей. Леня смотрел им вслед. Он завидовал этой паре, казавшейся ему неразлучной. Их любовь и верность, мнилось ему, была залогом долгой и счастливой жизни.
  Потом Леня узнал всю правду. Жухрай был не с женой, а с любовницей. И тут Леня сразу почувствовал опасность, поджидавшую Жухрая.
  На могиле Гронского, куда Жухрай пришел повторно, видимо, попрощаться, Леня подошел к нему и предупредил:
  - Что - то вы зачастили сюда. Имейте в виду, вам угрожает опасность.
  - Какая же опасность может угрожать дома? Вот если бы я был за кордоном...
  - Дома?
  - Конечно, дома. Мой дом в вечности. Я дома, ты - в гостях...
  - Вы не боитесь фотографироваться на могиле Гронского? Не думаете, что его судьба на вас перекинется?
  - Каким образом?
  - Вашу фотографию увидят соотечественники.
  - Эта биомасса? Для меня она - двадцатый вопрос. Двадцатый! Их пачками кидали в топку коллективизации, гнали миллионами на убой в войне, а они только пьют и ржут. Разве такие могут во что - нибудь верить? Даже в то, что я будто бы их ограбил...
  - Это, конечно, не так...
  - Да, нужны они, грабить их!
  
  Арво был подавлен.
  Прошла неделя нашей болтовни, а во мне все крепло осознание какой - то выдумки. И Красс, похоже, просек мое настроение. Он вдруг произнес странную фразу:
  - Ну, что остаться здесь? Никого тут нет, никто меня не обидит.
  - Зачем вы морочили мне голову? Леня - ваша фантазия?
  - А вы как думаете?
  - Думаю, что фантазия.
  - Правильно думаете. Нет в мире ничего более реального, чем фантазии. Она - то и правит миром.
  - Да бросьте, вы, бросьте! - Скепсис еще преобладал во мне. - Не может один человек управлять миром.
  - Один человек не может, а его фантазия может. Ведь вы же поверили?
  - Для этого нужна идеология, концепция.
  - Достаточно легкого дуновения. Леня есть и, одновременно, его нет - как квантовая частица.
  
  Даша решила меня покинуть и направилась к дверям 'Шоколадницы'. Я кинулся за ней.
  - Зачем ты...
  Я пытался ее остановить, понимая, что это уже невозможно.
  - Порошенко лишил гражданства жителей Донецка, - строго произнесла она, придавая своим словам особенное значение. - Лишил самого элементарного права гражданина - голосовать и выбирать своего президента.
  - Никто не знает настоящей правды.
  - Не тыкай мне в нос Чеховым. Тебе это не идет.
  
  Красс вновь завел бодягу про свое одиночество.
  - Ну, что, остаться здесь, в отеле, никого тут нет, никто меня не обидит.
  Я сказал:
  - Знавал я одного человека. Жил себе в деревне, с братом своим. В сорок третьем оба на фронт пошли, брат на мине подорвался. Он брата схоронил, но своих дожидаться не стал, а подался к немцам. Но не в концлагерь, а в спецгруппу 'Цеппелин'. Участвовал в карательных операциях. Потом сделали его немцы начальником полиции. А тут скоро наши в село пришли, он понял: все прошло, все пропало. Ни что не стоит жизни. Спрятался он у одной своей зазнобы и так два года в погребе и просидел. Потом выбрался, сделал себе документы и подался в Москву. Сын его стал магнатом. И тоже участвовал в карательных операциях, но не оружием, а идеологически. Средство не менее разрушительное и уж никак не богоспасаемое. В какой - то момент сын этот, медиамагнат, понял, что грехи его погубят. Ничто его тогда не спасет и засобирался он в Америку. Тогда Леня, случайный приятель по тусовкам, предупредил его:
  - Вам голову отрежут.
  - Какое вам дело? И вообще, откуда вы знаете?
  - Вы купили билет только в одну сторону...
  - Ну, и что?
  - Я чувствую.
  - Может быть, я хочу быть убитым, - глухо произнес Есин.
  Есин это был. Кто же еще!
  - Это другое... - Леня устало улыбнулся. - Только на меня на том свете не жалуйтесь.
  Арво спросил:
  - Это вам рассказала Дашенька? Я гляжу, у нее фантазия тоже будь здоров.
  - Перед самым отъездом. Леня рассказал ей за убийство министра. И что следует отметить, описание травм на теле Есина, которое предрек Леня, в деталях соответствует тому, что мы теперь об этом знаем.
  Красс сказал:
  - Видите, вы сами знаете больше меня, а притворяетесь, что такого не может быть, что Леня якобы мифическая фигура! Пеняете мне, что я будто бы его выдумал. Вы же не станете спорить...
  - Стану... спорить. Не существует никакого Лени. Существует алгоритм истории номер один, который соответствует алгоритму истории один - прим. Чувствуете, какая унылая скука заключена в этом утверждении? Повторяются некие законы поведения, вот и все. Законы мироздания работают, а мы гоняемся за мифическим Леней!
  Конечно, это все была его игра. Фантазия? Уж, он - то, был абсолютно уверен в реальности Лени.
  Арво допил свой коньяк и сказал:
  - Пора идти. Темно будет возвращаться. В коридоре на втором этаже часто ломается освещение.
  - Как же вы будете жить в таком одиночестве?
  - Царство божие внутри нас.
  Все было в полумраке. Коричневые коридоры отеля в стиле барокко, тусклый желтый свет, бюст Наполеона, глухие удары шаров в бильярдной.
  
  Я понять тебя хочу, смысла я в тебе ищу. Задор юности давно во мне прошел, и я, разумеется, понимал, что не найду никакого смысла. Экзистенция уже не привлекала меня. Но некоторые моменты я хотел прояснить.
  
  Дашенька все не выходила. А я ждал ее, не имея надежды. Вместо нее появился Мозес, окруженный шкафами - охранниками.
  - Не любит она тебя, понимаешь? Не любит!
  Я выложил свое знание о Есине:
  - Он хотел вырваться из автоматизма. Он хотел уехать. Ему так нравилось.
  - Ты все таки угадал за Есина?
  Азарт атаки не утихал во мне:
  - Так это вы отдали приказ? Завидки берут?
  - Нет, конечно. Дался он мне, со своей Америкой! Но я знал обо всем и не возражал.
  - Пусть бы он жил, он хотел вырваться. - Сам собой выпал последний козырь: - Ты сам скоро сдохнешь.
  - Я сдохну, а он бы вырвался! Где ж правота! Он что, мало натворил?
  
  Даша ко мне смягчилась. Старое, знаете ли, чувство...
  - Ты обо всем забыла?
  - Нет, я помню. Просто научилась жить в разных системах координат одновременно.
  - И тебе помогает?
  - Немного.
  - Ты сама раскрыла мне тайну смерти Есина. Ведь Леня все тебе рассказал. Все детали. Есин хотел порвать с прошлым, стать драматургом в Америке, рассказать правду девяносто третьего года. Как же ты можешь продолжать работать на режим, убивший Есина!?
  - А мне и так хорошо...
  - Ему бошку оторвали! Тебе не страшно?
  - Дело, видишь ли, в том, что есть истина и... истина.
  - Да, бывает одно, а бывает... и другое.
  - Так вот, вся истина, без всякого изъяна не страшна, не опасна. Ты хотел правды? Вот тебе ее последняя черта!
  - Ты знала Леню и раньше. Почему ты мне ничего об этом не говорила?
  - Я хотела... Но мне казалось, что эта мистика тебе неинтересна.
  
  Вот, наконец, мы подходим к развязке всей истории. Дашенька рассказала всю правду, до самого конца, без всякого изъятия. Полуправда о мотивах поездки Есина в Америку раздулась до правды полной - окончательной, безраздельной.
  
  Заведующий генеральским пунктом Никита Штырь в юности увлекался классиками национал - социализма. Его сверстники приникали по ночам к приемнику, ловя 'Голос Америки' и 'Свободу', в то время как он читал идеологов Третьего Рейха.
  Как - то он предложил Лене попробовать любимый напиток Геббельса.
  - Дарю вам рецепт. Мы разрезаем арбуз пополам, убираем семечки. Вот так... Наливаем две рюмки коньку, затем льем шампанское. Теперь добавляем немного столового хрена и цедру. Закроем арбуз и подождем пять минут, пусть томится.
  Леня спросил:
  - Это будет коктейль?
  - Нет, крюшон. Я называю этот напиток по - французски.
  - Вы любите Францию?
  - Конечно! Ведь Гитлер сохранил Лувр. Это что - нибудь да значит!
  
  Я рассказал Арво всю историю с Есиным, во всей ее полноте, которую изложила мне Дашенька.
  - Есин полетел в Америку искать чашу Грааля...
  - Вы начали заговариваться? - спросил Красс.
  - Со мной странное что - то происходит.
  В самом деле, я почувствовал какую - то... невесомость. Будто целительный острый нож мне отсек страдавший член. Эту невесомость порождало не только телесное облегчение от страданий, но и ментальная свобода. Кажется, такое чувство еще сильнее! Свободное течение ассоциаций способно доставить сильное наслаждение. И я вспомнил самый последний рассказ Дашеньки, самое последнее ее признание.
  - Есин был ее шефом, он негласно руководил специально созданной пропагандистской структурой - каналом раша тудей. Я вам об этом рассказывал. Как - то Есин пожаловался Даше, что он будто бы устал выполнять все поручения высших своих кураторов. Добро бы они касались сугубо идеологических заданий! Но вот недавно начальник генеральского пункта, страстный поклонник Гитлера и Геббельса, поручил ему, Есину, достать чашу Грааля...
  - Да, что же вы все время соскальзываете на чашу Грааля! - едва ли не в возмущении воскликнул Красс.
  - Ох, опять я... Да... Конечно же, никакая не чаша Грааля. Речь шла о компоненте крюшона, который, по преданию, был любимым напитком Геббельса.
  - Что же это за компонент?
  - Цедра, но не простая, а только с лимона, что произрастает в каком - то ранчо, в Техасе. Там раньше жил изменник Краузе, детский приятель Геббельса, бывший когда - то министром в правительстве Веймарской республики. Геббельс не афишировал свою дружбу с Краузе, поскольку тот пребывал в опале и слыл противником национал - социализма. Их дружба тянулась со школьных времен, и оба они любили этот крюшон.
  Чувство невесомости прошло, мысли потекли плавно и последовательно.
  - Ну, вот, произрастал этот лимон только в Техасе, на ранчо Краузе. Без него, точнее, без снятой с него цедры, крюшон был бы не крюшон...
  - Это вам рассказала ваша пассия?
  - Да.
  - А почему она была так откровенна с вами? И про Есина, и про цедру, и про национал - социализм, и про Геббельса этого?
  - Ну, это уж я... Знаете, как бывает: люди сходятся, влюбляются, женятся, мне не везет в этом так, что просто беда...
  - Ничего, - сказал Красс, - вам, наверное, так легче.
  Я сказал:
  - Беспокоит человека что - то, какая - то идея, и ему нужно кому - то ее рассказать. Я был ближе всех...
  Арво сказал:
  - Это я понял, что дальше?
  Я сказал:
  - Есину надо было тоже выговориться.
  - И он выбрал Дашу?
  - Да, она ему была ближе всех. Он устроил ее главным редактором по протекции своего друга, сенатора Мозеса. Работа на раша тудей исказила ее, но не смогла полностью уничтожить ее как личность.
  - Простите, но вы все виляете. Так что же он ей рассказал?
  - Да, вот, именно то, что его посылают в Техас за цедрой. У Штыря началась ломка, без цедры он не мог приготовить себе крюшон. А без крюшона он не человек, у него возникали приступы неконтролируемой злобы, по - научному говоря, дисфории. В этих приступах, которые у него случались все чаще, генерал требовал нанести локальный ядерный удар. Сдерживать его становилось все труднее.
  - Постойте, я, кажется, начинаю понимать. Штырем управляли. Как всякий химически зависимый человек он оказался на крючке.
  - Да, ему требовался крюшон с особой цедрой. Без него он становился просто невменяемым. Он умолял Есина достать ему эту цедру. Есин нащупал возможность доступа к ранчо Краузе, где произрастал этот особый лимон. Цедра, как вы знаете, собирается с лимонной кожуры. Так вот, те, кто управляли генералом, были заинтересованы в том, чтобы Штырь подольше оставался в абстиненции. Они испугались поездки Есина в Америку. Если Есин привезет ту самую цедру, Штырь легко выйдет из абстиненции. А это означает, что планы нанесения локального ядерного удара потеряют в голове генерала свою актуальность. А маленькая заварушка была бы для ястребов весьма желательной. Но кровожадность Штыря могла проявиться только в абстиненции. И ястребы убрали Есина, чтобы он не смог привезти генералу целительную цедру.
  - Теперь понятно: им было нужно, чтобы генерал как можно дольше не выходил из абстинухи... Тогда оставалась вероятность ядерного удара.
  - Вот именно! Теперь я вам скажу главное: Есин успел сообщить Даше тайный канал выхода на ранчо Краузе. А Даша рассказала мне. Понимаю, какая это бомба! И я не знаю, что мне делать с этим секретом. Если я выйду на ранчо Краузе, привезу сюда цедру, у Штыря пройдет абстиненция, и планам наших ястребов не суждено будет сбыться.
  - Но вы сами очень рискуете!
  
  В Эстонии на парламентских выборах большой успех одержала партия откровенно нацистского толка. Эти депутаты создали коалицию вместе с проправительственными силами, и теперь они могли влиять на реальную политику этого маленького члена НАТО.
  Расчет Штыря состоял в том, чтобы войти на территорию городка Нарва. Этот городок, как известно, разделен посередине рекой - на российскую и эстонскую части. Сделать вторжение нетрудно. Конечно, НАТО всполошится, но реально воевать побоится. Тем более, ему пригрозят ограниченным применением ядерного оружия. Именно пригрозят - конечно, Штырь, даже в абстиненции, не рискнул бы реально применить ядерное оружие. Но ведь и угроза применения была бы сногсшибательной. И вот когда НАТО остановится, в сантиметре от рокового применения силы, согласно 5 - ой статье их устава, - вот тогда оно и сдохнет. А с ним и вся хваленая Европа, весь так называемый Запад. Они зассут и проиграют.
  Но чтобы провернуть такой сценарий, Штырь должен оставаться в злобной дисфории, сиречь, без его любимого крюшона.
  - Понимаете теперь, все значение цедры!
  
  Штырь ждал Есина с цедрой. Когда пришло известие о гибели телемагната в Вашингтоне, у генерала произошло усиление абстиненции. Он впал в тревогу, у него заболела голова, стало крутить мышцы, нарушился сон.
  
  Даша свела меня с одним человеком. Догадываетесь, с кем?
  - С Леней, не правда ли?
  - Да, с ним.
  - Вы его видели?
  - Нет, это было заочное знакомство. Леня сказал Даше, что я должен отправиться в Техас, привести оттуда японский лимон, снять с кожуры цедру и передать ее Штырю.
  Красс спросил название алкалоида - компонента той самой цедры с японского лимона из Техаса. Казалось, он знал его формулу, но хотел убедиться, что это именно та самая цедра. Я назвал алкалоид, и тут Красс доверительно произнес:
  - Я помогу вам в Америке.
  
  Арво назначил встречу в своем коттедже, на берегу моря.
  Я пришел туда. В саду никого не было. Я подошел ближе к маленькому домику и увидел Красса. Опять невесомость охватила меня. Я что - то такое странное почувствовал.
  - Это вы?
  - Нет, это не я. Что за пошлые вопросы?
  - Вы Леня?
  - Как хотите... Можете считать, что я тень отца Гамлета.
  В это было трудно поверить, но передо мной стоял Леня. Он был в мешковатых брюках, кургузой куртке, шапочке набекрень. Ну, точь - в - точь как мне все его описывали, каким я видел его в кинохронике, и каким я сам его представлял. Только великий артист, равный Чаплину, способен на такое.
  - Так вот кто морочил всем голову?!
  - Не стоит делать ситуацию более смешной, чем она есть на самом деле.
  
  Теперь, когда Красс разоблачен, самое время воздать дань объективности хода истории.
  Я сообщил Даше эту новость.
  - Он мне сам сознался.
  - Красс?! - воскликнула Даша. - Но это же невероятно! Я видела этого Леню всего пару раз, но я никак не могла подумать, что это тот самый Красс!
  - Это звучит невероятно, но, тем не менее, это так.
  
  По телевизору передали сюжет про расследование убийства Есина.
  Я попросил Дашеньку:
  - Прокрути еще раз, пожалуйста, этот кусочек. Минуты две - три.
  Услышанное повергло нас в ступор. В отчете полиции говорилось, что в кармане Есина найден пакетик со светло - зеленым порошком. Анализ содержимого пакетика показал, что это был порошок цедры от японского лимона.
  
  Пушкин сказал: случай - есть внезапное и мощное орудие провидения. В Пушкинском чертеже мировой гармонии эта формула является поистине жемчужиной. Понимаете, что тут важно? Да, есть судьба, мировой закон, силы, там, высшие и все такое. Но существует фермент, человеческий элемент, волшебник, знаете ли. Он касается истории, и она идет именно тем путем, которым надо. Для чего? И, главное, кому это надо? Вы скажете, да, не для чего, и никому, а так, бескорыстно. Ведь жизнь - это просто морковка. И будете неправы: ибо все имеет свой смысл. И смысл, и причину.
  
   Он касается Истории,
   так что слезы по лицу.
   Липы спиленные стонут
   по Садовому кольцу.
  
  Я анализировал всю ночь. Рано утром я разбудил Дашеньку. Она вчера прилетела сюда, в наш отель. Я успел показать ей Красса, издали.
  - Вот, смотри: на фотографии с похорон рабочего Елизарова не смотрит никакой Леня. На кадрах убийства Талькова мы всех видим, - и опять никакого Лени. Вот снимки Кустовиновой в Елабуге, хотя они плохого качества, - но мы можем все разглядеть, и никакого Лени там тоже нет. История с Каплан, покушавшейся на Ленина, - и вновь нет никакого Лени.
  - Я догадываюсь, что ты хочешь сказать. Он - не демиург. Издевался над нами, чтобы посмеяться. Старый извращенец. Это был какой - то гипноз.
  - Я говорил с разными историками, с настоящими историками, не ангажированными политическим моментом, не купленными правительством, а настоящими, подлинными носителями исторической правды... Все они в один голос говорят, что во всех событиях есть непонятный момент. История вдруг делает нелогичный ход. Который потом объясняется. Все можно объяснить! Подгоняются задним числом теории, пишутся учебники. Но вот, в тот самый момент - ничего не понятно.
  Тут Даша спросила:
  - Получается, что Леня все же должен быть? Без демиурга никак?
  Я сказал:
  - Да, это переменную нужно вводить, никуда от этого не спрятаться.
  Она сказала:
  - И как мы его назовем?
  - Леня. Так и назовем.
  - И пусть это будет Красс?
  - Да, сколько угодно! Хоть черт лысый! Но кто - то должен каждый раз нажимать на курок. И вот, согласившись с этой концепцией, я начал копать.
  - И что же ты раскопал? Где доказательства?
  - Кое - что есть, кое - что есть... Оказывается, существует другая пленка с похорон рабочего Елизарова, на которой виден Леня. Вот он. - Я подвел курсор к мешковатой, мелкой фигурке в кепочке. - Знакомо, не правда ли?
  - Да, это же твой Арво!
  - Дальше - больше. Известные кадры убийства Талькова в 'Олимпийском', их по телевизору гоняли. Но есть любительская съемка, где опять появляется Леня - Красс. - Я навел курсор: - Вот он.
  - Продолжай, пожалуйста.
  - Затем: Кустовинову в эвакуации снимали редко, кто она была тогда, посудомойка, это сейчас ее имя является символом поэзии. В то время немногие это понимали. И вот один из этих немногих, поэт Арсений Тарковский, на побывке был у нее, и их засняли, вот они вместе сидят, а рядом, - кто бы ты думала? Он, конечно. Потом: вышел я как - то на одного приятеля, он в Мексике отдыхал, ему песок там нравится, на пляже в Порто -Вальярте. Пошел он как - то на могилу Гронского, для прикола, а там, глядь, Жухрай стоит. Ну, он и сфоткал. Посмотри!
  - Опять Леня - Красс! Рядом сам третей стоит! Это какое - то... провидение, - сомнамбулически прошептала Даша, заметив на фотографии Леню.
  - Мне осталось совсем немного. Гляди сюда: Вульф рядом с Листьевым, вот здесь. А вот тут - этот Вульф с актером старым, ну, который за упокой раба Владислава Листьева коньяк пил. Узнаешь Леню? Трудно его не узнать. Ну, и последнее: вдова Охрименко, она тут на фотографии в Лондоне. Вон он там, Леня, справа.
  - Получается, есть все доказательства деяний Лени, этого апостола случайной истории, невзрачного орудия провидения.
  - Кроме одного. Остается загадка цедры.
  - Ах, да, цедра!
  - Вот, именно! Я должен сегодня лететь в Америку. На ранчо Краузе, за цедрой. Леня должен свести меня с потомками веймарского дипломата, школьного приятеля Геббельса. Билет на самолет уже куплен. Я сейчас же иду к Арво, и если эта старая сука не в Америке, а у себя дома, я ему начищу пятак!
  - Если он дома, то вся история про цедру - просто выдумка.
  Он должен быть в Америке. Если Красс и вправду Леня, он, конечно, должен быть сам в этой игре.
  
  У домика Красса мое сердце сильно забилось. Я бы и впрямь начистил ему рожу, встреться он мне тут, на взморье. В зале стоял одинокий стул, на спинку которого был наброшен хорошо знакомый мне пиджак Арво. На сиденье лежала сложенная вдвое записка: 'Улетел туда, куда вы не хотели, чтобы я улетал'.
  Хитрая лиса! Он догадался, о чем я думаю. Конечно, мне больше всего не хотелось бы, чтобы Арво улетел в Техас на ранчо Краузе. Если бы эстонец остался тут, на взморье, это означало бы конец всей конструкции демиурга истории. Получилось бы так, что никакого Лени, волшебника в кепочке, на самом деле нет, а есть хитрожопый Красс. Тот Красс, мастак выдумывать исторические байки: заморочил всем голову своим Леней, а сам сидит как сволочь у себя дома перед камином и посмеивается за стаканом виски! Все упростилось бы до банальной пошлости. То, что произошло сейчас, доказывало подлинность существования Лени - демиурга. Он существует и он улетел в Америку.
  
  - А вы сомневались? - спросил Красс.
  Мы сидели у камина в гостевом домике на ранчо Краузе.
  - Расслабьтесь. Неужели вы до сих пор не верите мне? Неужто вы так и не поняли, что я для истории Шут и Каменный гость одновременно. Что я либо говорю людям правду, либо скрываю ее. От этого их жизнь зависит, на секундочку!
  - Хорошим вы позволяете жить, а плохим отрываете голову?
  - Не плохим или хорошим, а несчастным, что ли... Им деваться некуда. Они приходят ко мне жалкие, замученные. Никто им помочь не может, а я, шут, я, фокусник, - могу. Вот, возьмите эту коробочку с цедрой.
  - Что мне с ней делать? Если я отдам ее Штырю, он сделает себе крюшон, успокоится и не нападет на Нарву, не станет грозить американцам локальной ядерной войной. Если же я попридержу цедру у себя, генерал останется в своей дисфории и, чего доброго, совершит нападение. Отсюда вывод: надо отдать.
  - В истории прямой путь не всегда является самым коротким.
  Как же надоели эти изгибы мысли!
  
  Леня, когда он был короткое время актером, тем самым другом Вульфа, снимался вместе с популярным Вовкой Пеплом. Он рассказал такую историю... Как - то Пепел заявился на съемочную площадку под градусом, заперся в гримерке и выпил всю бутылку водки. Так до утра в гримерке и пролежал. Продолжили снимать на другой день. А сцена была - дуэль.
  - И вот мы стоим друг перед другом, - продолжает Леня, - на шести шагах, и все время возникают какие - то заминки. Пепел подходит ко мне, жарко говорит:
  - Я одинок как единственный глаз у идущего к слепым человека.
  Я ему говорю:
  - Вовка, иди, вставай к барьеру, сейчас начнем работать.
  Тот пошел на свое место и вдруг взорвался, стал мне кричать:
  - Ну, убей меня, убей! - Выстрелил на воздух и упал в обмороке. Его подхватили, побрызгали на лицо водой, оттащили в сторонку.
  Сцену потом все таки сняли. На следующий день стояла жара. Вовка подошел к своей жене, приставил к ее шее острый нож и начал водить им по коже. Жена испугалась, конечно, хотя давно уже видела в муже признаки психотических эпизодов. А он ей сказал:
  - А мне все равно, я не собираюсь жить.
  После, на вечеринке, Пепел спросил своего друга - актера:
  - Ты, по - прежнему, живешь рядом с Ваганьковским? Я скоро тоже туда перееду.
  Жена Пепла попросила Леню о совете: как ей жить дальше.
  Леня, узнав все подробности, сказал ей:
  - Он не жилец.
  Жена сказала:
  - Вовка поедет в Киев на съемки. Плохое предчувствие не покидает меня. Я могу настоять, и он останется. Так, посоветуйте же, пускать его в Киев или нет?
  Леня ответил, весьма нетерпеливо:
  - Простите, конечно, но я не повторяю сказанного дважды.
  И, блеснув улыбкой чеширского кота, фокусник удалился.
  Когда Пепел засобирался на съемки в Киев, жена, конечно, могла остановить его. Он слушался ее в последнее время. Садизм алкоголика исчез в нем бесследно. И он даже часто повторял ей: 'Жалко тебя'.
  Она чувствовала беду и могла не пустить.
  Но она его не остановила. Вовка приехал в Киев.
  Там знакомый актер спросил его:
  - Ты приехал сниматься?
  - Приехал умирать.
  Наутро его нашли в номере без признаков жизни. На столе сверкала бликами утреннего солнца початая бутылка водки. Все знали, что Пепел был зашит, и прием водки для него смертелен.
  
  Я свеча, я сгорел на пиру.
  Соберите мой воск поутру.
  
  Мы бросились друг другу навстречу на холодном ветру. Мы крепко обнялись, пошел дождь.
  - Помнишь Феллини? Ветер, дождь, размывает дорогу, плащи разрываются на виртуальном ветру. Два жалких персонажа. Но какая глубина!
  - Скорби не будет, будет вечная музыка. Ведь если музыка нас покинет, что же станет с этим миром?!
  Даша положила голову мне на плечо.
  - И никакой фокусник больше не сможет с нами ничего сделать, - произнесла она. - Он всего лишь орудие провидения.
  - Всего делов - то! Кто окажется сильнее: мы или само провидение?
  Даша сказала:
  - Оно, конечно. Это не подлежит обсуждению. Подлежим обсуждению мы, разместившиеся в этом прекрасном и яростном мире. Помнишь ту ночь на Яузе, на нашем первом дежурстве? Мы тогда были робкими и надеялись на чудо, на милость судьбы.
  - Может, так и надо?
  - Может быть... Только не отпускай больше меня. И я тебя не покину.
  Мы вспомнили Леню. Надо бы попрощаться.
  Даша спросила:
  - Где же наш мировой фокусник? Тот, что шутил с престолами, вертел судьбами.
  Я сказал:
  - Сидит тихо в своем сарайчике на взморье. Он больше не придет. Я сообщил ему, что мы улетаем в Москву. Он пошутил в том духе, что мы с тобой больше не нуждаемся в его услугах.
  - Что ты ему ответил?
  - Посоветовал уменьшить потребление кофе, сигарет и коньяка. Пожалел, так сказать, его здоровье.
  - А он?
  - Он только посмеялся. Сказал, что эти три желания еще связывают его с прошлым веком.
  Подняв голову с моего плеча, Даша произнесла:
  - С его и нашим веком.
  - Сейчас не модно курить, пить коньяк и кофе. Как это делали герои старых романов и кинофильмов с Делоном.
  - Думаю, скоро все это сызнова войдет в моду.
  - Пойдем. Уже светает, холодно будет возвращаться.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"