Люди, прошедшие ту большую войну, не любили вспоминать о ней. Их личная память плохо вживалась в официально выстроенную версию. Скрытую же часть правды раскрывать было опасно. Затем, с падением СССР, начался противоположный период очернения прошлого. И та выстраданная правда оказалась утопленной в мутном потоке. А сегодня снова произошёл поворот к прежней "фанфарной" версии. Но от поколения фронтовиков, особенно - тех, кто начинал её с первых дней, почти никого уже не осталось. Поэтому, хочется оставить на бумаге те крохи живого знания об эпохе, слышанные от них, хотя сами они вспоминать о том не любили.
Из разговора, услышанного на сеновале в Поленове у Фёдора Фёдоровича, автора сборников рассказов о военном времени и внука великого живописца:
- А помнишь, как призывались? Со всех деревень, по всем просёлкам - пыль столбом. Колоннами шли. Всех верстали: и мальчишек, и пожилых.
- А как немец напёр - массами разбегались, в плен сдавались. Не хотели мужики большевиков спасать. Многие надеялись, что немцы впрямь освободят. Но Гитлер с подручными таким же идиотом и живодёром оказался, что и Сталин. Крестьяне-то не уходили от немцев, ждали, что колхозы распустят и землю вернут. А те колхозы начали укреплять. Своих надсмотрщиками ставили. А у немцев дисциплину не сравнить с нашей. Уже и колосков с поля не унесёшь. А выгребают всё, как большевики. И чуть что - расстрел.
- Да-а... Оказались между молотом и наковальней. Хочешь, не хочешь - воюй. Вот тут и пошёл поворот. Своя власть, она вроде бы уже привычная. А от тех не знаешь, чего ещё ожидать. Ну, и начали, начали упираться, вгрызаться, стоять. Будь те умней, человечней, война бы уже в сорок первом закончилась.
Рассказ старика Шульца, заведующего складом и члена партком совхоза:
Садись сюда, на лавочку. Я сейчас выпил маленько. Расскажу, как три раза погибал и не погиб. Призвали меня к зиме сорок первого. Военком в Серпухове спрашивает: - Из немцев? - Да, отец немец был поволжский. Человек заслуженный - олимпийский чемпион по бегу в двадцатые годы. Может, слышали о нём? - Нет, не слыхал. А тебе вот, что скажу. Опасно тебя на фронт посылать из-за происхождения твоего. Но отметь я в бумагах о неблагонадёжности, тебя посадят. Если же на фронте исчезнешь или как-то на прицел органов попадёшь, мать твою и сестру посадят. Воевать придётся тебе отчаянно.
Вот с таким напутствием отправили меня на сборно-пересыльный пункт в Муром. А там всё здание народом набито. Холодина собачья - буржуйки не спасают! Спим на полу. С боку на бок не повернёшься. Спина, плечи разламываются. Зато - теплей. Отливали все в окна. За стенами целые наледи жёлтые выросли и сосульки такие же на карнизах. Так валялись несколько суток. Нас по командам расписали. Офицеры в зал входили, выкрикивали номер и уводили своих. На их место новые тут же поступали. Ну, а я ночью свой номер не услышал, проспал то есть. Таких нас трое мальчишек оказалось. Бродим, тыкаемся, спрашиваем про команду свою. Нас - в кабинет, к начальнику. Тот вызывает сержанта из комендантского взвода. Передал ему наши документы. Приказывает: - Вывезти за город и расстрелять как дезертиров. Бумаги в комендатуре оформить.
Что тут с нами стало! Мы бесчувственные, деревянные сделались. Понять этого даже не можем, что нас так сейчас запросто жизни лишат, как собак! Даже ещё не плачем... Ну, посадил нас сержант в воронок. Сам с автоматом сел к нам сзади, в тамбурчик. Угостил через окошко сигаретами. Мы окоченели все до смерти, а на нём полушубок, валенки добротные. Хорошо экипирован, по-сибирски.
Воронок остановился. Сержант отпер дверь, вывел. Кругом - поле заснеженное. Повел он нас в овражек неподалёку. Мы идём, плачем. Мне маму с сестрой так жалко! Что ж думаю, с мамой будет, когда узнает? Только б их не тронули потом! А сержант в этом овражке отдал нам документы, пустил очередь вверх, и говорит: - Теперь бегите, ребяты, куда знаете. И помалкивайте. А там - как будет.
Весь остаток ночи мы полем выбирались, сами не зная куда. А на трассе какой-то нас патруль сцапал. Ну, отговорились, что призывники, по дороге на пункт заблудились. А они доставили нас обратно на ту же пересылку. Мать честная! Теперь нас точно постреляют! Но, к счастью, дежурил офицер уже другой. Принял документы и скоро в команду определил. С таким лёгким сердцем я к фронту оттуда ехал!
Второй раз погибал я по прибытию на фронт. Полк расположили во второй линии, на смену. Развели по избам. И здесь нас - битком на полу. Хозяйка, лет пятьдесят ей было, отгородила себе угол между печью и стеной у самой двери. Занавесочкой ситцевой занавесилась. И вот ночью приспичило меня до ветру. Встал я, а голова от духоты как с угара. Не проснулся толком. Пошёл в темноте, переступая через товарищей. Иду к выходу как наощупь. И почудилось, что дверь в сени там, где занавесочка. Я и шагнул туда. А самого подпирает, и я портки расстёгиваю заранее. Ну, и наткнулся на спинку кровати. Хозяйка поднялась, разглядела, да как закричит! Все повскакивали, керосинку зажгли. А тут - я, со штанами своими. Ну, и за попытку изнасилования потащили в штаб, бумагу составлять.
Там "пострадавшая" и все товарищи мои как свидетели показания дали, что я её - того хотел... А потом оставил меня командир полка один на один. Спрашивает: - Послушай, Шульц. Ты не сын, случайно бегуна того? - Сын и есть. Отец меня самого в бегуны готовил. - Ну, так я его отлично знал по институту Лесгафта. Мы с ним друзья были по спорту. А тебе доложи, что там у вас на самом деле стряслось?
Рассказал я. Он поверил. И написал бумагу, откомандировку на время в соседнюю часть. Там у него друг командовал. И на словах велел мне рассказать ему случай свой, чтоб он от особистов меня прикрыл. По-военному времени дело-то моё было расстрельное. Спровадил меня, а тем сказал, что меня в дивизию на дознание отправили. Так меня случай во второй раз уберёг.
А в третий раз я уже одним страхом спасся от смерти. Шло наступление на Калугу. Впереди конница, а мы пёхом за ней, дочищаем. Конники немцев здорово гнали. Те в городе всё имущество даже бросили. Помню, в составе несколько вагонов было с мешками кожаными. И они все нашими деньгами фальшивыми набиты. Солдаты их растащили и к делу приспособили. Вдоль железной дороги все сосняки оказались этими деньгами потом завалены. Ими задницы подтирали. А они ж - с портретами Ленина. Мать честная! Политруки все насмерть перепуганы были. Кто стуканёт - известно, что будет!
За Калугой вступили мы в настоящий уже бой. Поле огромное - без конца и края. Снегу - по пояс. Там где-то далеко, у края леса - немцы. Побежали мы в атаку. Бежим-бежим - немцы молчат. Ну, а как начали стрельбу, меня первой же пулей - в ногу. Голень разбили. Я упал, как утонул в снегу. А все мимо пронеслись наши. Потом боль пошла, плохо стало. Когда очухался - никого и ничего вокруг. Даже стрельбы уже нет. И сумерки наползают. Приподнялся я, огляделся - куда ползти? Ничего не понимаю. Немного сориентировался. Решил назад ползти. Там скорей кого-то встречу. Перетянул ногу ремнём, а ползти сил нет. И зябну страшно, замерзаю. Голова - сама не своя. Лёг я навзничь, гляжу на первые звёзды. И тут как вспыхнут в памяти те слова военкома, что будет с моими, если без вести пропаду! И так мне страшно стало! И как закричу я от этого ужаса: - Мама! Мамочка родная!.. Откуда и силы взялись! Ползу я, ползу, весь оледенелый, а сам плачу в три ручья от страха за маму и сестрёнку. И как я выполз куда-то в тылы наши, сам не знаю. Но выполз. А потом ногу мне оттяпали. Ну, это уже ерунда была. Вот так я навоевался за три месяца всего.
Из воспоминаний Ивана Кузьмича, уникального слесаря, исполнителя операционных инструментов по персональным заказам ведущих хирургов страны.
Дядя Ваня, в одних трусах и майке, скачет на одной ноге из комнаты в кухню, придерживается за стены. В углу лежит тяжёлый протез советской выделки.
Иван Кузьмич садится за стол, наливает рюмку водки:
- Эх, Андрюша... Что самое страшное на войне? Не знаю - кому как. А по мне - штыковая атака. Одна такая часто снится. На Одере было, в берлинскую операцию. Нашему батальону на стык фланговый поставили штрафбат. Несколько боёв мы вместе провели. Вот и в тот раз снова надо вместе позиции штурмовать. Приказ дан - вперёд. Огонь страшенный. Мы бежим, орём, стреляем - тогда все уже ППШ укомплектованы были. И так с криком, очередями наступать бодрее. А штрафники, те всегда шли молча. Никаких тебе "за Родину, за Сталина". Да их к тому не принуждали - знали, что всё равно не будут кричать. За что им их любить - за жизнь искалеченную? Они ведь смертники были. А за отступление их расстреливали. Выбирать не приходилось. Держались они всегда своим коштом. К ним не лезли, побаивались - лагерный народ. Но не уголовники. Уголовники отсиживались. А в штрафбаты не всех далеко желающих допускали. Особо социально опасных для властей до конца в лагерях гноили. А этим, кто на фронт вырывался, хоть какая-то надежда маячила, если в живых останутся. Но многих потом обратно засадили вместе с теми, кто под немцами оказался.
Так вот, штрафникам автоматы не давали. В бой шли с трёхлинейками. А то - и с лопатками сапёрными. Они каменные люди были. В атаку бегут молча, как волки. Штыки наперевес. Только уханье шагов, бряцанье амуниции, дых тяжёлый. Они под любым огнём не гнулись, не залегали. Бегут, как заряженные, падают, а другие всё так же бегут, бегут! Это ужас со стороны глядеть! В том бою против нас стояла эсэсовская женская часть. Те фанатички будь здоров были! На бруствер выскочили, из шмайсеров поливают в полный рост, кинжалы выхватили. Форма на них чёрная, красивая. А сами в большинстве - блондинки в пилотках. И вот схлестнулись мы. Нам-то проще - из ППШ поливаем, кладём их, до рукопашной не допуская. Жить-то хочется! Управились на своём участке. Глянул на штрафников, и кровь в жилах аж застыла! Они без единого выстрела на них ударили. В штыки взяли. Хруст, треск, кровища! А они их на винтовках, как снопы ржаные на вилах, поднимают и вбок на несколько метров отшвыривают! Только летят эсэсовки эти по воздуху! А от тех - ни звука. Вот такая работа!
Вот я и говорю: кому как, а по мне самое страшное - штыковая. Ведь, что тут ужасное? Хоть пусть он и враг из врагов перед тобою, но всё равно он человек тоже. И ты прекрасно про себя глубоко понимаешь, что ты делаешь, что вынужден делать. И потом это не отпускает, хоть как бы ты прав-расправ ни был. Нет, это страшное дело, человека убивать. Хоть бы уже никакой войны никогда не было, хоть бы все научились дело миром решать. Довести, озверить людей легко, а вот расхлёбывать потом тяжелей некуда.