Сквозь густые облака на поляну пробивается солнце. Весеннее солнце, теплое, однако все знают, что в Дан Морохе снег лежит круглый год. Повезет тому дварфу, который за свою жизнь выберется из Дан Мороха, ибо некоторые так и живут, ошибочно полагая, что везде в мире земля укрыта белым пушистым и холодным ковром снега. Что с них взять, дварфы-рудокопы, живущие в небольшом горном поселении на два десятка выбитых в горах норах-домиках, разрабатывающие рудоносные жилы, и торгующие металлами со столицей, Айронфорджем.
Тихо.
Посреди поляны стоит огромный дуб. Настолько огромный, что на десятки ярдов вокруг не растут деревья, уступая перед могуществом короля деревьев. Корни, будто громадные черви, вгрызаются в покрытую толстым слоем снега, мерзлую землю. Старик-дуб прочно засел в Дан Морохе, отвоевав себе в лесу место, затенив его своими могучими ветвями так, что ни одно дерево не осмелилось расти рядом, отдав поляну во власть дубу.
***
Марика возвращалась домой с озера, на котором в ледяной воде стирала белье. Руки постепенно отогревались в рукавицах. На ней была толстая волчевка, теплые кожаные штаны, унты. Рыжие волосы она каждое утро заплетала и прятала под платок, как любая замужняя дварфиха. Вот, вернется сейчас домой, достанет из амбара крупы, и будет ее мужу и детишкам каша. А так как любому мужчине не прожить без мяса, сходит Марика в холодный погреб, где на выбор есть вяленая крольчатина, рыба из того же озера, полосками лежит строганина. А чтоб детишки, старший Туг, и младшая Ярида не застудились на холодном ветру, возьмет Марика еще немного брусники, которой после зимы осталось совсем мало. Пойдет завтра Марика с мужем бруснику собирать.
Улыбнулась Марика, вспомнив про бруснику. Ведь так именно она с Миртом и познакомилась. Собирала в лесу бруснику, заморилась, села передохнуть, а тут вдруг медведь - и в лукошко, бруснику есть. Вскочила Марика, испугалась, но обозлилась сразу же, и давай медведя отчитывать. А медведь будто бы и понял ее, от лукошка отошел, понурившись, и давай к Марике ластиться, дескать, не виноват я, больно уж искушение большое. А когда хозяин мишки пожаловал, Мирт, так и вовсе оторопел: выходит он на поляну, а под большим, огромным дубом сидит девушка, и медведя его, вечного спутника и в охоте помощника, что кота за ушами чешет. А грозный зверь на спину норовит улечься, да пузо под ласковые руки подставить. Так они и встретились.
Зарделась вдруг Марика, вспомнив, как на следующий год пошли они, уже муж и жена, за брусникою. Собирает Мирт бруснику, торопится. Норовит первым лукошко собрать. Собрать первым, чтоб передохнуть, да и перед женою побахвалиться, вот он мол какой я, скорый да удачливый. Собрал Мирт лукошко, утер пот, оглянулся на Марику, а она все еще собирает, хотя уж на две трети корзинка полная. Но не видел Мирт корзинки мариковой, потому как смотрел он на женушку, что спиною к нему повернувшись собирала бруснику. Обуяла Миртом страсть весенняя, подошел он к Марике тихо, погладил ее нежно, посмотрел что медведя рядом нет. После этого Туг и появился.
Так вот, вспоминая, дошла Марика до дома своего. Развесила белье, собралась было в дом уйти, обед стряпать, когда окликнула ее Дара, соседка:
- Марика, а пойди сюда, милая!
Подошла Марика, а на Даре лица нет.
- Случилось что? - спрашивает Марика.
А Дара разревелась вдруг, уткнулась в волчовку Марикову, и слова сказать не может. Обняла ее за плечи Марика, погладила. Притихла Дара, вскорости. Да и не мудрено, потому как все в поселении знали о руках Марики. Золотые руки были у нее. Всякую боль утихомиривали, всякий недуг излечивали. А бывало так, что и у смерти забирала дварфов Марика, руками своими чудотворными. Завалило ли в шахте кого, подрали ли звери на охоте, придет Марика, руки приложит, губами пошепчет, глядишь, и застучит сердце, и пойдет воздух в легкие.
- Что с тобою, Дарушка? - спросила Марика.
А Дара посмотрела на нее, и вновь расплакалась, но уж собралась, и сквозь слезы процедила:
- Пришел медведь ваш, один, без Мирта...детишки твои с мишкой обратно в лес пошли.
И вновь разрыдалась.
Опустились руки у Марики. Чудотворные руки ее вдоль тела вытянулись. Затряслись губы ее, заблестели слезы в глазах, а солнце, издеваясь, играло лучиками в бусинках слез. "Не смей" сказала себе Марика. Запахнула волчевку и побежала дорожкою вытоптанною в лес. Со всех ног побежала. "Только бы успеть, только бы успеть", в голове ее одна мысль пульсировала.
Привела дорожка к поляне большой, с дубом огромным посередине. На полянке уже стоит с десяток охотников, со всего поселения собравшихся. Смотрят все на Марику, понурившись, разводя руками, сочувствуя. Подбежала Марика, растолкала охотников.
Лежит Мирт бездыханно, без ружья, и топор сломанный. Вцепившись в горло тролля лежит. И тролль, лапами своими, трехпалыми, сжал горло Мирта-охотника. Сцепившись лежат, обнявшись что друзья неразлучные. Только вот руки у Мирта, мужа Марики холодные. И тело его бездыханное. Обняла мужа Марика, зашептала.
- Хватит, дочка, не вернешь его. Марика! - старый охотник, подошел к вдове, положил руки на плечи ей. Трясутся плечи у Марики. Некому унять боль ее.
- Детишек мы твоих не пустили сюда. Не гоже им на такое смотреть.
Поднялась Марика, осмотрелась. Тихо. Полянка большая, а на дальнем конце, лежит что-то в снегу. Отошла Марика, посмотреть. А охотники вдруг всполошились все, вскинули ружья, топорами ощетинились. Увидели они тролля на краю поляны, что к дереву прислонился.
- Не стреляйте! - крикнула Марика. Обернулись на нее дварфы. - Не стреляйте, в него, пожалуйста!
Сказал тролль, слова путая, и коверкая:
- Много лет мы жили в мире, пусть и худом. Но уж лучше пусть так и останется.
Дочка моя, Ари'ная, гуляла тут, с оленем своим. Собирала бруснику, с женихом ее, Зиг'атом. Дух Земли тому был свидетелем. Позарился охотник ваш на оленя, видимо. Но не в оленя попал, в доченьку. Остальное вы видите.
Посмотрели охотники на следы, подошли к Марике, замерли. В купели снега белого, как королева ледяная, троллица лежит. Голубая лежит, ни кровиночки на лице. И рана в груди безобразная. Разворочено все выстрелом.
Оглянулась на тролля Марика. А он потупил взор, согнулся весь, дрожит клюка в руке. Не выдержал тролль, упал в снег. Подошла Марика, обняла тролля. Руками своими, чудодейственными. Потому как отдал душу духам тролль. Зашептала Марика, обветренными, потрескавшимися губами зашевелила.
- Не время вам еще, рано вам.
Задышал тролль, понемногу, закашлялся.
- Лучше б умер я, тут, рядом с дочкою. - прошептал.
***
С той поры живет Марика с сыном своим Тугом, что уже в шахтах подмастерьем работает, с дочкой Яридою, что вышивает дома, да в хозяйстве Марике помогает. А медведь с той поры пропал. Искали его всем поселением. Ушел он, и не вернулся. И не видел его никто более.
Ходит Марика к озеру, белье стирает. И на месте, где прорубь, всегда ждет ее либо рыбы корзина полная, либо мясо вяленое - не забывает ее тролль, да и можно ли?
Раз в год, весною, день в день ходит Марика на поляну, где дуб-великан раскинувшись дремлет. Снимает косынку там, и плачет в нее. А косы у нее не рыжие. Седые стали, с того самого дня.
И на поляне этой всегда тихо.
2. Домик для троих
Стоит в Дан Морохе гора высокая. Крепко стоит, не шатается. А подле той горы разбилось шахтерское поселение, на двадцать в снег укутанных домов, без малого. А поодаль чуть, на околице, там где лес подпирает деревьями, есть еще один домик маленький, Тугом построенный, своей матушке. Стоит одиноко, в лес смотрит, будто ждет хозяйка, что Мирт из лесу вернется. Многое про домик тот говорят разного. Что-то правда, а что-то выдумки.
Говорят, давно, с десять лет назад, была Марика чудотворницей. Исцеляла руками недуги и смягчала боль страдающим. Но однажды, весенней порою, не вернулся из лесу муж ее, Мирт-охотник. А нашли дварфа позже, на поляне с троллем - мертвыми. С той поры поседела Марика, стали белыми рыжие волосы, и как цвет покинул кудри вдовушки, так и дар упорхнул из рук. Поговаривают, что весь дар отдала Марика, чтоб отца-тролля вернуть к жизни. Воротила тролля, задышал он, только горько дышать ему было, ибо лежала на той поляне дочь его с пулей в груди, да и зять с дварфом, похолодевшие.
С той поры помогал тролль Марике. То мясца, то рыбы подкидывал. Незаметно старался, да скроешь ли? Поселение небольшое ведь. А народ суеверный, боязный. Обходить стал сторонкой Марику, за спиной ее оговаривать, злые сплетни распускать по селению. Тяжко стало седой Марике, без друзей, одной, без товарищей. Только Туг, да Ярида остались с ней. Да и те подросли, возмужали. Туг в рудники ходит, не подмастрье - мастером Тугом зовут уже, Ярида - красавицей стала, на выданье. Только не берет никто, страшатся тещи.
Попросила тогда мать сына:
- Построил бы домик мне на околице, никого чтобы мне не отпугивать. Там спокойно мне будет, и тихо. И не буду я больше обузою.
Долго спорил Туг с матерью. Говорил, что не бросит, не отступится. Только матери перечить нельзя. Согласился вскоре, построил.
Получился домишко ладный. Небольшой, и укрытый снегом, как медведь что в сугроб зарылся, и ночует, весну ждет теплую. Пусть и в лес окна смотрят, все же. Тихо, сухо, тепло и нет ветра. И к поляне путь ближе стал и на озеро. От людей далеко, может к лучшему, поселилась Марика на околице. Поунялись слухи со временем, иногда говорили, правда, что живет Марика с троллем, будто мужа он ей заменил. Потому и так близко к лесу. Ну да вскоре забыли все это.
Так и жили. Туг женился вскорости, и Ярида замужнею стала. Появились внуки у Марики, только видеть дварфят не давали ей. Лишь украдкой, то Туг, то Ярида, приходили проведать матушку. Приносили кричащие сверточки. Как брала внука на руки Марика, или внучку качала бережно - затихали они сразу же, засыпали на груди бабушки. Видно осталось дара немного у Марики, чтобы внуков нянчить, лелеять. Только редко когда удавалось сыну с дочерью в гости наведаться.
Зима.
День короткий, а ночь длинная. Трубы пыхтят над домишками. Всласть лютует метелица снежная, наметает сугробы под двери. От зарывшихся в гору и в снег домиков тропки друг к другу протоптаны, паутиной поселок стянувшие. Каждый вечер по тропкам трусцою, наутек от мороза колючего, разбегаются по компаниям жители. Песни поют, вышивают - посиделки; дварфы по кузницам - мастерят, пули льют, куют разное. Ждут, когда люди приедут торговые, из Айронфорджа, из стольного града. Привезут крупы, сахара, эля, картошки, прочего. Вечером в таверне новостями поделятся, расскажут, как в мире живется. Наутро уедут, и жизнь в поселении замирает, будто в спячку впадает сразу же. И сейчас вот, ночь лунная, звезд на небе бессчетное множество, ветер воет, мороз красит окна, спит шахтерское поселение. Лишь в одном, крайнем домике, свет горит. Не спится Марике.
Рано утром, как улей, гудит поселение. К ним приехали люди торговые. Суетится народ, бегает, по домам разносит припасы. А торговцы свое дело знают - выменивают у дварфов железо, пули. Руна бараньи, одежду, ковры. Лишь один никуда не торопится, а сидит себе в таверне с кружкою. Эль попивает, да кашу ест. А как дел у народа убавилось, собрались в таверне компанией, чтоб послушать что в мире творится.
Присмотрелся Дигон, прищурился, и окинув взглядом местных, враз старосту вычислил. Подошел к нему, познакомился. Рассказал, что служил он верой и правдою, защищал Айронфордж тридцать лет с небольшим. А теперь на покой, на пенсию, был отправлен он в это селение. Будет тут доживать старость, помогать в шахтах, кузницах. А как надо - пойдет в охотники, добывать поселению мясо. Или вдруг нападет кто - выйдет он на защиту поселка. И просил до весны пристанища, потеплеет - построит дом себе. Призадумался было староста, поселить бы куда бойца. В поселении места мало, тесно все живут, семьями. Тут и вспомнился дом на околице, жилье Марики. Сказано-сделано.
Поздно вечером, не спит Марика. Вышивает внучатам варежки. Напевает неслышно песенку. Захрустел за дверями снег, потоптались, потом постучали. Открывает дверь Марика - стоит староста. А с ним рядом - еще один. Седой дварф, с бородою густою. Белой, как снег, и пушистою.
- Принимай постояльца, Марика. До весны у тебя поживет. По хозяйству поможет, с провизией, защитит, коли надо будет.
Не ответила Марика, взор потупила. Отошла, пропуская гостя. Показала ему горницу, накормила Дигона ужином. Молчаливо ушла к себе в комнату.
Миновала зима. И весна прошла. Наступило лето теплое. А Дигон все так у Марики и живет. Дивится народ, как же так? За пол года и словом не обмолвились, а не хочет отселяться Дигон, да и Марика не гонит дварфа. Живут себе на околице, Марика по хозяйству хлопочет, Дигон на охоту ходит. Как приходят Туг с Яридою, Марика детей потчует, а Дигон им сказки рассказывает. Смеются внуки, радуются дети, а у Марики с Дигоном глаза блестят. Как уйдут Туг с Яридой, заберут внуков - он в лес, она - на озеро. И приходят, посветлевшие, бодрые.
А однажды, осенней порою, на крыльце вышивала Марика. Дожидалась с охоты Дигона. Дождалась, пришел дварф, с добычею. А за ужином, ни с того, ни с сего, вдруг сказал:
- Будет, Марика, нас теперь трое в хозяйстве.
- Это с кем же? - Посмотрела на него Марика, удивленно брови вскинула.
- Познакомился я тут, недавно. Друг хороший, помощник в охоте.
Вечереет.
Солнце красное, за гору заходит нехотя. Вышли в лес в эту пору Дигон и Марика. Идут по лесу, а у Марики сердце колотится. Больно тропа знакомая. Так и есть, на поляну пришли, к дубу, что стоит, величаво раскинувшись.
- Вот он, друг мой, мохнатый! - говорит Дигон, усмехаясь в бороду.
А под деревом, под дубом огромным, спит медведь Мирта-охотника.
3. Исцеление.
Шумит лес, неспокойно ему. Бесится ветер, прыгает по веткам, гнет молодые стволы. Снег идет тяжелый, мокрый. Луны не видно, армады звезд - тоже. Все стянули грузные тучи, грустные. Не слышны в поселении песни, не бегают дети по тропкам; в такую погоду только и надо, что камин натопить жарко, выпить грогу, да спать завалиться. Уж на что дварфы народ рабочий да выносливый, а сейчас не спят лишь дозорные. Да еще сидит вон кто-то, на крыльце домика, что на околице.
Дигон осторожно чешет медведя, запуская руки в теплую коричневую шерсть. Мишка-то к Марике ластится, что кутенок, а вот с Дигоном, как с равным, без нежностей - греешь руки, так изволь чесать там, где сам не достаю. Бурчит медведь, хоть и чухает его Дигон старанно: не нравится косолапому погода. Да кому ж она понравится? Деревья от ветра, как великаны - руками машут зловеще. Вглядывается дварф промеж деревьев, высматривает что-то.
На порог вышла Марика. Подняла пустой мех из-под эля, набрала дров из поленницы в небольшую вязанку. Подошла к мишке, погладила. Притих медведь, потянулся. Будто и нет плохой погоды больше, как опустилась рука на медвежью голову, погладила ласково. Заурчал мишка, поднялся, прильнул к Марике, как ребенок.
- Идемте в дом, нечего тут сидеть, простужаться - говорит Марика.
Оперся на ружье Дигон, поднялся, посмотрел на Марику. Улыбнулся себе в бороду, отряхнул плащ, подхватил вязанку, пошел в дом. Скрипнули двери, щелкнул замок работы местной. Улегся медведь в сенях, сторожит домишко. Со временем, погасли окна, выровнялось дыхание, уснул домик на околице, только потрескивают угли в камине. И лес уснул, успокоился.
Все подвластно времени. Даже деревья. И дуб вот уже, не гордо раскинувшись стоит, распугивая молодые деревца, а покосился, ветви опустил, дремлет. Ходит Дигон по поляне, бруснику собирает. Марика же с мишкою, сидят у холмика небольшого, с камнем на вершине, смотрят. Смотрят на могилку, молчат. И Дигон молчит, понимает. Вдруг рядом с Дигоном ветки зашуршали. Всполошился дварф, секиру вытащил, смотрит в чащу. Вышел из чащи тролль, прихрамывая, морщась на каждый шаг. На дварфа не посмотрел даже, прошел мимо, принялся ветки сухие разбирать. А как разобрал, увидел Дигон два холмика, травою поросших так, что и не заметишь, не разглядишь две могилки рядом, недалеко от корней дуба.
- Так это он? Тот самый, отец-тролль? - подошел Дигон к Марике.
Кивнула Марика, поднялась, подошла к троллю. Вместе на могилки смотрят, молчат. Никто и не заметил, как к троллю олень подошел, рога опустивши. Красивый олень, статный. Ткнулся носом в тролля, дескать, скорблю тоже. Отмахнулся тролль, не глядя. Замотал рогами олень, снова носом к троллю потянулся.
- Простил бы, нет вины его в том, что сталось. Видишь, места себе не находит. Не держал бы злобу в себе на зверя, незачем. Ведь закрыла его дочь твоя собой, чтобы жил он. А ты смерти ему хочешь, мечтаешь, чтоб на охоте в него кто поцелил, подранил. Только ведь, ежели станется так, совсем тебе худо будет, потому как олень этот - все, что осталось у тебя - сказала Марика, к троллю повернувшись.
Посмотрел тролль на оленя, нахмурился. Поднялся нехотя, коснулся рукою гривы оленьей, погладил. Сжалась рука, схватила шерсти клок. Встрепенулся олень, посмотрел испуганно на тролля. Но разжал руку он, обхватил оленя за шею, прижался. Трясутся плечи. Плачет могучий тролль. Оставили их Дигон с Марикой. Пошли дварфы с медведем домой. Идут, думают каждый о своем. Негусто брусники набрали они. Да и ходили-то не по ягоды.
Как-то раз, у камина сидя, рассказал Дигон Марике историю свою. Сам он родом был из такого же поселения. Чуть крупнее лишь, а так точь-в-точь похожее. Также под горой ютятся домики, в гору въевшись, так же лес вокруг, да озеро недалеко. Даже полянка в лесу была, только дуба на ней такого большого не было. А вот брусника была. Ходил он с отцом-матерью, собирал ягоды по весне. Без братьев и сестер, один рос Дигон. С соседскими детьми в походы в лес ходили, в озере купались, костры палили. Позже силки в лесу на зверье ставили. А как выросли, соседские все к отцам пошли - кто в кузницу, кто охотником, кто шахтером. И Дигон пошел бы, если бы не случай.
Летом приехали в поселение к ним торговые люди, привезли товары разные, сувениры, оружие. Прибыл с ними охранником паладин. Усатый, крепкий, в латы закован, сверкает, как солнце в воде. Гарцевал на коне по поселению, а за ним мальчишки гурьбою бегали. И Дигон с ними. А вечером, как расположился караван на отдых, разожгли костер большой, рассказывать начал паладин истории из жизни своей армейской. Как стояли насмерть они, врага не убоявшись, как захватывали крепости орочьи, как троггов бивали, и чуму останавливали. Красиво рассказывал, красочно. Детишки все рты пораскрывали, слушали. И каждый представлял себе картины боя, радость побед, и гордость за народ свой, дружный да бесстрашный.
Наутро паладин уехал с караваном, а Дигон с дварфами еще долго играли в дружину боевую, крушили орков из сена, и троллей деревянных. Понял тогда Дигон, что судьба его - быть ратником. Не охотником зверя бить, не кузнецом железо гнуть, и не рудником гору грызть, а воином - людей защищать. Отговаривали его мать с отцом, да не послушался их Дигон, заупрямился. А однажды ночью барана оседлал, за спину мешок закинул и был таков - уехал, не попрощавшись в столицу дварфов - Айронфордж.
Поступил он в армию, на защиту стал Дан Мороха. Тридцать лет служил. Старшим в отряде стал, защищая землю отцов, дедов и прадедов. Под дождем мок, под снегом кашлял, на жаре прел в походах, плечом к плечу с товарищами. Побратались все они, одной жизнью жили, горою друг за друга стояли. И в тавернах меж походами вместе веселились, вместе за дварфихами к монастырям ходили. Только вот, со временем, кто женился и в городе осел, кто в бою умер, кто калекою стал и в казармах остался. А вместо павших набирались новые дварфы. Да только чужими были они, чуждыми. Не было в них единства, каждый хотел поскорее генералом стать. Опечалился Дигон. Даже верный все это время баран его оставил. Сломал ногу в горах, заблеял. Отпустил его Дигон секирой своей, со слезами на глазах похоронил.
Вскоре грамота пришла, о том, что отслужил свое Дигон, и пора ему на законный отдых. Воротился он в свое поселение. И не узнал его. Отца с матерью давно не было, а в домике их другая семья жила. Не прижился в Дигон в поселении, в котором родными были ему лишь два камня на погосте, родительских. Не смог принять уклад жизни мирной дварф - не смог научиться ценить меха, еду да железки, потому как всю жизнь со смертью в салочки играл. Ушел Дигон, назад, в Айронфордж, проситься в казармы тренером. Не взяли его. Сказали стар больно. Пригорюнился Дигон, в таверну пошел. В эле горе начал топить. А как деньги кончились, прибился к каравану, сторожем. И бродил по поселениям, в дозорные просился.
Так вот и оказался он тут. Сказал Дигон, что сперва думал, что не приживется, потому как поселение это ничем от других не отличалось. Да только изменил он мнение, когда глаза Марики увидал. Как увидел их первый раз, остолбенел. Ибо была в них и смерть ужасная, и жизнь радостная одновременно. Испугался Дигон поначалу, решил что ведьма какая, или полоумная. Лишь потом узнал про Марику, посмотрел, как внуков нянчит, понял все. Душу родственную, через смерть прошедшую нашел. Покой нашел, на старости лет, отдушину.
Смотрит на Дигона Марика. А дварф смотрит на седовласую. Глядят друг на друга неотрывно. Видят друг в друге равного. Только внутри у каждого своя боль, своя пустошь. Выгорело все, не осталось чувств почти.
Отворилась дверь в домик, прибежали внуки. Вслед за ними Туг с женою и Ярида с мужем. Хватилась Марика, побежала на кухню за ужином. Дигон же стол посреди комнаты поставил, стулья из чулана достал, чтобы всем хватило, пошел Марике помогать ужин на стол подавать. Вот, расселись все, ужинают, общаются. А как поели, расселись у камина.
- Деда Дигон, деда Дигон - галдят внуки. - а правда, что вы воевали?
Окружили дварфа старого кольцом детвора, расселись на шкурах. От камина жар идет, натоплено в горнице. Марика с Яридой и женою Туговой со стола убирают. Дигон сидит, о медведя спящего опершись, перебирает шерсть рукой, смотрит на детей.