Максим проснулся, сел на кровати и тупо уставился на будильник. Десять часов вечера. Ничего себе, прилег... Повернул голову, посмотрел в окно - темнеет. Потом оглядел себя: так и есть, в одежде - в чем пришел. Вздохнул, поднялся, сунул руки в карманы, стал вспоминать. Сколько же они выпили? Бутылку, две, три... а может, четыре? Кто теперь помнит? Хорошо, голова не болит, иначе хоть плачь, не избавишься, пока сама не пройдет. Значит, не "паленая" попалась.
В голове у Максима стоял туман, во рту было гадко, руки мелко дрожали. Подумал, хорошо бы сейчас пивка, на водку не тянуло. Да и который день уж... что там день - месяцы летят, в годы складываются!.. Но об этом потом, а сейчас - за пивом. Он полез в кошелек, собираясь подсчитать наличность, как вдруг зазвонил телефон. Кто бы это? Махнул рукой: наверное, к матери, подруги, как обычно. Он достал две пятерки и стал раскладывать на ладони мелочь; тут к нему вошла мать.
- Проснулся? Тебя.
Максим посмотрел мутным взглядом: не могла сказать, что его нет или спит.
- Да, - недовольно буркнул в трубку.
- Максим, ты? - послышался далекий мужской голос.
- Ну, я, - ответил он, не узнавая этот голос.
Кто-то радостный, полный оптимизма, стал разъяснять обстановку:
- Это Андрей...
Пауза.
- Какой Андрей?
- Дунаев! Ты что, забыл меня, Макс? Вместе в "Литературном" учились...
Теперь он вспомнил:
- Андрюха, ты? Вот черт, сразу и не узнал... Какими судьбами? Где ты пропадал?
- Где... в двух словах не расскажешь. Ты-то сам сейчас что - как ты, где ты? Я тут звонил, никто трубку не берет. Потом какая-то женщина подошла, мать, наверное.
- Мать. У подруги была, юбилей у них там.
- А отец как, жив, здоров?
- Да жив, тоже вон спит. Верный признак - погуляли, хотя это с ним нечасто. Сейчас проснется, начнет клясть судьбу-разбитое корыто и эту водку проклятую, от которой у него голова раскалывается.
- А у тебя? Ты, как я понял, тоже не без причины в постель завалился.
- В общем, да... нет дыма без огня. Как догадался-то?
- Писатели - они ведь психологи, Макс, сам знаешь, и немножко детективы. Раз связь пропала - значит, запил; раз не берет трубку - стало быть, спит, а коли вечером спит, то неспроста. Я ведь знаю, тебя так просто не уложишь, каждую минуту бережешь, всё дела у тебя: то пишешь, то читаешь...
- Это верно. Тебе бы в сыщики.
- Слушай, Макс, может, встретимся? Поболтать бы надо. Или тебе некогда, ты ведь у нас знаменитость...
- Да брось, - Максим поморщился, - выдумал тоже... Мы ведь столько лет кореша, о чем базар, а все остальное побоку... Ты извини, что я немногословен: не в духе. За пивом собрался.
- Понятно. Значит, встретимся? Слушай, Макс, мы так давно не виделись, столько всего хочется сказать...
- Давно... - согласился Максим. - И тоже, знаешь, охота тоску-печаль свою разделить с кем-то... а нѐ с кем. Друзей-то настоящих нет. Ты вот, да Сашка.
- Итак, согласен? Отлично! Завтра суббота; надеюсь, не работаешь?
- У меня пятидневка.
- Тогда завтра. Где, как, когда?
- Вот это уж ты сам, у меня сейчас полная атрофия мозговых извилин.
- Ну что, тогда приезжай. Метро "Маяковская", Большая Садовая, как выйдешь - сразу налево, потом мимо театра Сатиры, доходишь до редакции "Знамя"... Да ты помнишь, был же у меня! Правда, давно... А я тут женился, Макс! Так что давай подруливай, с женой познакомлю, она у меня такие оладьи печет!
Максим усмехнулся:
- Какие там оладьи, Андрюха, и какая там "Маяковская"... Мне бы завтра до пивной добраться да душу полечить с головой вместе.
- У-у, - протянул в трубке голос, - да ты совсем плохой. Неужто и в самом деле у тебя так кисло?
- Угу, - тяжело вздохнул Максим. И тут же предложил: - Слушай, давай ты ко мне, а? А то у меня видок, знаешь... как бы не сцапали по дороге к тебе, вот будет встреча...
Голос в трубке помедлил, потом согласно возвестил:
- Что ж, можно и к тебе. Какой автобус, забыл уже... И номер дома.
Максим помолчал, размышляя, потом тяжело опустился на кровать:
- Не, Андрюха, дома не пойдет. Родители бросятся с расспросами: что да как, где да почём... Беседы не получится. А хочется по душам, понимаешь? Вытряхнуть ее, расплескать, разбросать тину, что мешает течь воде, что превратила ручей в болото...
- Ну ты, писатель, давай без метафор и сравнений, - засмеялся Андрей. - Это для редакторов, а для нас с тобой что-нибудь попроще, согласен? Вот так. Теперь толкуй, что ты там надумал.
- А что надумал? Все очень просто. Пивную нашу помнишь?
- Это где конечная "восьмерки"?
- Молодец, не забыл. Давай завтра там, в одиннадцать сможешь?
- Спрашиваешь, Макс, буду как штык!
- Все, жду. Попьем пивка с рыбкой, у меня тут подлещик.
- Годится; то, что надо. Ну, пока.
Народу в пивной было немного: четыре или пять человек стояло вдоль стен, перед ними кружки с шапкой пены, рядом - рыбка, бутерброд, кому как нравилось. Остальные предпочитали свежий воздух. Таких было десятка полтора, все они облепили металлический штакетник по обе стороны асфальтовой дорожки, ведущей от пивной к проезжей части. Такая же ограда под прямыми углами расходилась влево и вправо от дорожки. Высотой она была около полуметра, и любители золотистого напитка садились прямо на нее, развернув перед собой газеты с таранью и окружив их кружками с пивом. Продавщица не ругалась, кружки ей всегда возвращали, народ здесь был сознательный; к тому же все, как правило, местные, и она каждого знала в лицо. И ее все знали, здоровались, а она отвечала неизменными прибаутками в зависимости от степени одутловатости лица клиента.
Максим вошел, потянул носом витавший в воздухе кисловатый запах и кивнул продавщице:
- Привет, Нинуль!
- А, Максим! - с улыбкой протянула она. - Что-то ты сегодня поздновато, давно тебя жду. Твои кореша уж все подзаправились, вон сидят на парапете, как воробьи на жердочке, тебя, наверное, ждут.
- А-а, - махнул рукой Максим, - пусть ждут. У меня сегодня свидание, Нинон.
- Ну-у! С бабой, что ль?
- Да нет, дружок приезжает, давно не виделись. Вместе учились.
- А, понятно, ну тогда вы с ним там, на травке...
Максим кивнул:
- Свежее пиво-то, Нин?
- Свежее не бывает. Сколько тебе? Бери две, потом подойдешь, долью. Кружек маловато. Эй, архаровцы, - крикнула она сквозь раскрытые двери "воробьям на жердочке", - а ну, неси кружки живо! Пиво наливать не во что! У, балбесы, разложились...
"Балбесы", похихикивая и звеня пустыми кружками, потянулись к окошку.
- Заболтались, Нинок, ты уж извини...
- Ладно. Еще-то брать будете?
- Попозднее...
Максим вышел с двумя кружками в одной руке и пластмассовой двухлитровой бутылкой в другой. Его тут же стали приглашать со всех сторон, но он только помотал головой:
- Да я не один, мужики.
- Беленькой, Макс, иди, плеснем...
- Потом. Приятеля жду, потолковать надо.
- Ну, подходи, если что. И дружка зови.
- Ладно.
Он присел на штакетник вдали от всех, поставил на траву кружки, разложил пакет с сушеной рыбой и только сделал глоток пива, как увидел Андрея. Тот шел от остановки, улыбался.
Они поздоровались, обнялись, Андрей сел рядом. Минут пять - общие фразы, дежурные вопросы: как здоровье, самочувствие, как доехал? После первой выпитой кружки Максим достал из внутреннего кармана пиджака "четвертинку":
- По маленькой, Андрюха...
Андрей сразу запротестовал:
- Нельзя, мне еще трудиться.
- Ты что, обалдел? За встречу ведь! Сколько не виделись... Кстати, что за труд такой? Работаешь, что ли, сегодня?
- Да нет, - улыбнулся Андрей, - повесть пишу. А в этом деле, сам знаешь, голова должна быть свежей. Чуть попал алкоголь на извилины - и полез в дурь, начал молоть ересь. Помнишь, как читали Эдгара По? Сам же говорил, вся его муть - с бодуна.
- Да все понятно, знаю, что такое творчество. Только одним днем, по-моему, пожертвовать не грех. Уж какая срочность... Заказ, что ли, выполняешь?
- Да какой там заказ... так, для себя. Накатила волна, сюжетец подвернулся...
- Ну, вот и давай за нее, за фабулу твою, чтобы не рассыпалась по дороге к своему читателю.
Они выпили, закусили лещом, налили еще по кружке пива. Максим достал пачку "LD", раскрыл, протянул другу. Закурили.
- Значит, пишешь?
Андрей пустил дым через нос, кивнул.
- Молодец. Не зря, значит, государство учило... Ну, а результат? Где печатался, в каких журналах, издательствах? Может, книга вышла, а я и не знаю? Поведай о своих достижениях.
Андрей вздохнул, махнул рукой, потянулся к кружке:
- Какие там достижения... Всё в стол. Он - единственный мой читатель.
Максим присвистнул:
- Чего так? Ты же талант, Андрюха, я-то знаю! В школе еще страдал графоманией, целые главы из Дюма писал, как сочинения! Язык у тебя, композиция - все в блеске! Что не получается, что случилось? Почему не взлетишь на вершину Парнаса? Или, глядя на меня, думаешь: высоко забрался, зато и больнее упал?
- Да разве ты упал, Макс? Ведь тебя читают! Твои старые книги нарасхват, а новых ждут, ищут, но их почему-то нет. Ты же был в ореоле славы, тебя издавали, переиздавали! Куда только не приглашали, где ты только не был! О тебе говорила вся Москва, писали статьи, вещали по "Культуре"... Куда ты сейчас-то подевался? Почему пропал? Говорили, будто ты завязал с этим. Неужели правда?!
Грустно улыбнувшись, Максим поставил кружку на землю.
- Правда, брат.
- Да ты что, Макс? - вцепился Андрей ему в руку. - Да ты вообще соображаешь?.. Люди из кожи вон лезут, всеми правдами и неправдами просачиваются куда им и не надо, а ты... Да тебе же цены нет как писателю, перо в твоей руке не скребет, как у многих, а поет! Тебе творить надо, бомбить, не низвергаться с вершины Олимпа а, подобно богу, взирать на раболепную толпу у твоих ног! Вместо этого ты стал завсегдатаем пивной, топишь в стакане свой талант прозаика! Да это же...
- Довольно дифирамбов! - резко оборвал его Максим и плеснул остатки водки по кружкам. - Все это я слышал уже сотни раз. Ты тут еще со своей бомбежкой...
Он замолчал, вылил водку в рот, запил пивом, криво усмехнулся и посмотрел собеседнику прямо в глаза:
- А ты, наверное, думал, я тебе помогу? Этакой моей сильной рукой мечтал устранить препятствия на пути к высокой цели? Рассчитывал на мою протекцию, быть моим протеже? Как же, знаменитость! Да ему стоит словечко замолвить - и вот он, пресловутый камень сдвинулся с места и потекла водичка... А? Что, не так?
Андрей отвел взгляд, опустил голову. Краска сползала со щек, вытесняемая бледностью. Слушать это было больно. Но ведь так и есть на самом деле. А если глубже?.. Его только что отхлестали по щекам и поставили на место, но при этом не потрудились заглянуть в душу, увидеть в нем человека, однокашника, друга. Вместо этого ему отвели роль всего лишь жалкого просителя. В нем что-то взорвалось - гордость, наверное, громко заявила о себе. В лицо вновь ударило краской. Уперев взгляд в стену пивной, он выдавил:
- Не думал я, что ты так со мной... хотя, в общем-то, сказал правду. Но одного не учел: ничего нет на свете дороже дружбы, и я пришел к тебе как к другу за советом, поддержкой... пришел в трудную минуту! А ты, значит, увидел в себе всего лишь "волосатую руку"? А я... выступаю перед тобой как нищий, просящий подаяние!
И поднялся. Гордость, что начала закипать внутри, заставила его сделать это.
Максим опомнился, тряхнул головой. Так можно разбить самое дорогое! Вот черт, наговорил, не подумав... Схватил друга за руку повыше локтя.
- Сядь, не кипятись.
Тот сел. Взгляд - в кружку, где выдыхались последние пятьдесят граммов.
- Ты прости, Андрюха, - глухо произнес Максим, - я, кажется, что-то не то ляпнул. Сказываются, по-видимому, прежние годы, когда я, как Давид, гордо попирал ногой голову поверженного Голиафа. Со мной это временами бывает, водка ударяет в голову. Прости... и забудь. Забудем оба. А если я опять - ты мне посохом в висок, как царь Иван. Лучше поплачемся друг другу в жилетку и, как старые добрые друзья, поведаем о наших драмах. Ты пришел ко мне со своими и, в общем, правильно сделал. Куда же еще тебе было идти, кому излить душу, как не другу?
- Вот именно - излить, выплеснуть, закричать, быть может! - отозвался Андрей. - Помнишь, как церковники в средние века говорили по-латыни: "Оферте малум екс вобис" - "Исторгните зло из среды вашей!" Хотя, видимо, фраза не совсем к месту.
- "В надежде, что после ненастья выглянет солнце" - "Пост нубила фобус" - сказал Максим. - Видишь, вспомнили кое-что из студенческих лет... Ну, а теперь давай - что у тебя за душевные невзгоды? Послушаем, обработаем, сделаем выводы. Выпей сначала, так будет легче. А потом пивка... Закуси. Ну, а теперь, как я понял, ты хочешь сказать, что писать начал совсем недавно? То есть год или два тому, как ты всерьез надумал публиковаться?
- Верно, - согласился Андрей, жуя тарань, - раньше как-то и в голову не приходило.
- Почему? Ты ведь знаешь, без постоянной тренировки рука начинает вянуть и чахнут мозги. Представь, что стало бы с Антеем, не касайся он во время поединков своей матери-Земли? Уж не стал ли на твоем пути Геракл?
- И не станет, ибо силу, а главное - волю к победе я не утратил.
- Это хорошо, но ты же не Исав и не продавал никому свое первенство?
- Мне просто некогда было этим заниматься, - тяжело вздохнул Андрей. - Знаешь, тут как на войне: только высунешь голову из окопа, а уж вокруг тебя свистят пули, ухают снаряды, дрожит земля под гусеницами танков. Когда уж тут петь песни?.. Всё какие-то злоключения, неурядицы, мешающие творить. Женился рано, сам ведь знаешь мою первую жену, потом - дети... Нужны были деньги - и стало не до журналистики. Жил у тещи, мало того, вообще у черта на рогах, да еще в бараке. Ребром встал вопрос о жилье, пришлось идти на стройку. Зарплата там, сам понимаешь... и диплом твой никому не нужен. Так летели годы... Пописывал, правда, кое-что в свободное время, когда дети уж большими стали... рассказы, повести, стихи. Потом отвозил их в журналы. Четырежды мне возвращали их обратно, не объясняя причин. Ну, думаю, совсем сдал позиции, разучился, ослаб умом.
- Кажется, интеллект твой к тому времени заметно поугас, - вставил Максим.
- Да и где его наберешься в рабочих коллективах? Что ни слово - то мат; ни о чем другом, кроме насущных производственных проблем и собственной жизни-копейки, речи не шло. Эрудиция, интеллект, культура - все разбивалось о доминошный стол и картежный диван. Я пытался как-то лавировать в этом море невежества и бескультурья, бороться со скабрезностью, за что и получил прозвище "профессор". Спасали от этой рутины книги. Если бы не они - верные, молчаливые друзья-альтруисты, как я их называю - вероятно, я сошел бы с ума, окружаемый людьми, имеющими смутное понятие о Диккенсе и Бальзаке, Саврасове и Ньютоне, не говоря уже о Дарвине и Кампанелле.
Последний отказ вообще заставил бросить перо. Но тяга к творчеству одержала верх. Я вновь вернулся к малой прозе. Правда, никуда не отсылал и не отвозил, а отпечатывал и сшивал, делая книгу. Потом таким же образом сделал другую.
- И стал редактором Самиздата, - невесело обронил Максим.
- Все же надежда не оставляла меня, - кивнув, продолжал Андрей, - и одним прекрасным днем я решил штурмовать издательства. Скоропалительное, надо сказать, решение. Это было все равно что дать пятый разряд новичку, не имеющему понятия о газовом ключе или не видящему разницы между краном и вентилем. Я понял это после нескольких отказов и вновь переключился на журналы. Но и здесь - та же черная полоса, только потерял уйму времени.
- В чем дело, как ты думаешь? - хмуро спросил Максим. - Что умеешь писать, об этом можешь не говорить, но, быть может, не попадаешь в струю очередного журнала? У каждого ведь своя направленность, этакая укатанная колея.
- Есть и такое, на это указывали. Но было и другое. Одни, например, говорили, что хемингуэевский лаконизм нынче не в моде; другие, напротив, узрели высокопарность. Иные упрекнули в отсутствии оптимизма, а кое-кто вообще счел мои повести за байки. А однажды высказались так: "Ну, дорогой товарищ, в таком возрасте поздновато начинать, вам пора уже пожинать лавры". Потом я послал фантастический рассказ на конкурс в одну из газет. Любезно извинившись, вернули: не годится. Все это, мол, уже известно, внедрено... ну, будет внедрено когда-нибудь, весь вопрос во времени. Представляешь? И через пару месяцев в этой газете напечатали рассказ-победитель... Мать моя женщина! Ты бы видел! Упаси тебя бог читать что-либо подобное. И как только бумага терпит такую слякоть!.. Кстати, у меня есть новелла, где действие происходит на берегу испанской реки и сюжет сводится к тому, как некий крестьянин, удивший рыбу, повстречался с быком. Меня спросили с этакой едкой усмешкой: "А вы что, были в Испании?" Я вначале опешил, потом возразил: "А разве надо обязательно побывать в этой стране?" Они снисходительно посмотрели на меня, но промолчали. Тогда я добавил: "Вот если бы моя фамилия была, например, какой-нибудь Борхес, это бы возымело действие?" Но мой голос не был услышан. Они даже не стали читать дальше, а посоветовали обратиться в другой журнал.
- И ты обратился?
- К чему? Разве плечом сдвинешь с места паровоз? Эту каменную стену мне никогда не пробить. Я долго думал над этим, как Мартин Иден. А однажды мне прозрачно намекнули, что в журналах, особенно в толстых, печатаются только "свои" или уже достаточно известные авторы. Тут я и понял о никчемности моих усилий. К чему попусту обивать пороги? Наверное, нужен друг, который посодействовал бы, подсказал, порекомендовал... И я позвонил тебе, Макс.
Максим безучастно слушал, уставившись на пустую бутылку, сиротливо лежавшую в траве у их ног. Андрей перевел взгляд туда же, негромко вздохнул, посмотрел на друга и... отвернулся. Максим молчал. О чем думал сейчас - неизвестно. Может, вообще пропустил мимо ушей?..
Неожиданно он выпрямился, потянулся, хрустнув плечевыми суставами, и произнес, не сводя глаз с четвертинки:
- Еще бы "мерзавчика" раздавить.
У Андрея отвисла челюсть:
- Макс, куда ты катишься, в какую компанию попал, что за выражения! Ты же литератор, тебе писать надо, люди ждут твоих книг, а ты?.. Мерзавчика... Я к нему как к писателю, как к другу, а он...
- К черту! - обронил Максим и крикнул кому-то у входа в пивную, где было многолюдно и шумно: - Костик!
Какой-то типчик в серенькой кепчонке набок обернулся, поискал глазами и быстренько подбежал.
- Чего, Макс?
- Сбегай за "маленькой".
- Сей секунд, давай "шайбы".
Максим полез в карман, вынул пятерку, какую-то мелочь, стал считать. Потом досадливо сплюнул:
- Черт, мало...
И выразительно посмотрел на Андрея. Тот ни слова не говоря добавил недостающее, и Костик тут же испарился, как пар на морозе.
Помолчали. Максим закурил, выпустил кольцами дым и, внезапно широко улыбнувшись, сказал:
- Погода-то какая! Благодать! Сейчас бы на речку - с пивком, с девочками...
И покосился на друга, с любопытством ожидая взрыва энтузиазма по этому поводу. Но тот только вяло кивнул как человек, которому все равно с чем соглашаться, и сунул в рот сигарету. Максим, не гася улыбки, долго глядел на него, потом ухмыльнулся:
- Это тебе верно сказали. О журналах. Туда не просто попасть. Тут, брат, кормушка, чужих не пускают. Хотя, конечно, не без исключений... Может, не о том пишешь?
- Да нет, как и все - о деревне. Как гуси гоготали на большаке, на плетне надрывался петух, а мальчик Сеня из Улан-Удэ в это время погнал стадо к водопою. Излюбленная тема толстых журналов. Кстати, редактор одного из них, возвращая рукопись, сказал: "Не литературно". Другой редактор по поводу того же самого изрек: "Грамотно написано, чувствуется, что вы уже печатались". Представляешь?
Максим усмехнулся:
- Да-а... Россия... Сколько голов, столько умов... Только вот что: ты бы о чем-нибудь другом. Знаешь, я где-то читал: научиться писать может каждый, но все дело в том, есть ли тебе что рассказать людям? Сможешь ли поведать им такое, чего они еще не знают?.. Вот ты говоришь, деревня... Согласен - неярко, серые тона. А ты - о городе, нашем современнике, из своей жизни что-нибудь возьми, да характеры цветистые, сюжетец поострее - чтобы рвало, а не царапало.
- Есть у меня все это - новелл двадцать, наверное. Еще десятка полтора в плане, так и просятся на бумагу, но, знаешь, если честно, не хочу больше писать. Когда тебе без конца по рукам - то ничего уже не хочется делать этими руками. Отбиты. Вот и думаешь: для кого, для чего? Снова в стол? Там уже и места нет, около трех тысяч страниц...
- М-да, невесело, - обронил Максим. - Хотя, припоминаю, у меня поначалу так же было: не брали. А потом что-то кому-то понравилось, наверное, под хорошее настроение попал. Тут ведь тоже, иной раз - как угадаешь... Ну, и пошло... С Сашкой вместе начинали, тоже печатался. Помнишь Сашку-то?
- Еще бы! Я его сто лет уже не видел! Слушай, где он сейчас, как он? Вот бы собраться всем втроем!
- О Сашке и не мечтай, - хмыкнул Максим, - он теперь другого полета птица. С литературой завязал, говорит, неблагодарное это занятие и не прибыльное. Подался в бизнес. Сейчас у него бензоколонка.
- Жаль, - протянул Андрей. - Давно его не видел... Ну, а ты? У тебя какая колонка, пивная? С тобой-то что творится, отчего зачах? Ведь так гремел, так купался в лучах славы! Фамилия твоя была на слуху у всех: Бельский! Вы разве не читали? Да быть того не может! Все читают!..
Максим не отвечал. Невесело усмехнулся, потянулся к початой бутылке, которую давно уже принес вездесущий Костик. Плеснул в кружку, махнул, запил пивом, стал жевать леща.
Уныло согласился:
- Что было, то было. Все в прошлом. А теперь я никто. Законченный алкаш - вот кто я, вот кем стал Максим Бельский.
Андрей глядел на него, словно не узнавая. Выдержал паузу, подождав, пока собеседник закурит, и бросил жестко:
- Почему?! Да что случилось с тобой, Макс, какая муха тебя укусила? Набрался славы, почил на лаврах - и в тину, в грязь, на дно! А талант? Его туда же, в ту же грязь? А как быть с теми, которые спрашивают, куда подевался Бельский? Уж не умер ли? Нет, что вы, надо им ответить, он еще живой для пивной и бутылки с водкой, но для вас как писатель - умер! Знайте это и не ищите его новых произведений!.. Макс, Макс, что за хандра полонила тебя, оплела паутиной мозги! Может, это связано с женщиной, и всему виной, как ни банально это звучит, несчастная любовь?
Максим посмотрел на друга уже осовелыми глазами и обнял его, положив руку на плечо:
- Связано, брат... Да еще как. Хочешь, расскажу? Только это не то, о чем ты думаешь, и дело вовсе не в несчастной любви. Я не был в рабстве у Омфалы и не прял на прялке подобно Гераклу; и все же паутину эту - ту, в которой я сейчас запутался, сплели для меня женщины... А началось все, как ты и сам догадываешься, с известности, со славы... Это, брат мой, омут, на краю которого ты стоишь, ежеминутно рискуя свалиться туда и утонуть. Все зависит от твоих мозговых извилин. Дали они трещину - и ты упал в пасть Харибды, которая высосала из тебя кровь, обглодала кости, а потом выплюнула их обратно. Многим удается удержать равновесие на краю этой бездны, и тогда они проходят опасный участок. Иные срываются, и у них уже нет сил, чтобы подняться. Я и есть тот самый, кто вознесся на Олимп, но не удержался и свалился с обрыва.
Помолчав немного, словно собираясь с мыслями, Максим продолжал:
- Туманом заволокло мозги, потом глаза. Появились сомнительные знакомства с некими одиозными личностями, меня закружил торнадо и швырнул в пропасть, в другой мир, где обитали эти самые личности-паразиты. Вместо здравого рассудка и желания работать на умах этих фланеров были рестораны, вечеринки, карты, вино и... женщины. Культурой там и не пахло, они понятия не имели, кто такой Мусоргский и в каком году произошла революция, зато виртуозно обыгрывали в карты, пили водку и подсылали к тебе слюнявых размалеванных девочек, которые смешно морщили носики при слове "работа". Вот в такую компанию гуляк - великовозрастных лоботрясов с фальшивыми улыбками и девочками-подстилками - я и попал. Надо ли говорить, что они сделали со мной за несколько месяцев? Я стал нищим, они обобрали меня до нитки, высосали из меня все! А когда им стало больше нечего из меня тянуть, они просто вышвырнули меня вон и протянули свои щупальца в другом направлении, ища следующего дурака, не знающего, куда деть свои деньги.
- Как же ты попался на их удочку? Кто втянул тебя в эту компанию, чего тебе не хватало?
- Женщины, - сразу же резко и коротко пояснил Максим. - Я пошел к ним не столько за наслаждениями, сколько в поисках музы вдохновения. Те, другие, что окружали меня, были слишком правильными, говорили о возвышенных чувствах, пели дифирамбы искусству, тонко рассуждали о поэзии, музыке, живописи. Они всегда строили гримасы презрения и искренне возмущались, если им случалось услышать, что я понятия не имею о том, кому Бетховен посвятил свою "Лунную сонату", или не выказывал никакого восторга при упоминании о "Лолите" Набокова. Со шлюхами было проще: они не выпендривались, наоборот, делали восхищенные глазки, хлопали в ладоши, слушая о том, как Фиест накормил Атрея мясом собственных сыновей, и всегда были на все готовы. Но... единственной и неповторимой, о ком я мечтал, среди них я не нашел так же, как и в среде творческой элиты.
- Кто же она такая, эта твоя богиня? - спросил Андрей. - На кого похожа? Чей образ ты столь скрупулезно и ревниво нарисовал себе?
- Это должна была быть муза - женщина, с которой мы безумно любили бы друг друга и которая вдохновила бы меня на создание новых шедевров. Причем, заметь, чуть волнистые светлые волосы и не коротко стриженная - такой рисует ее мое воображение... К тому времени, веришь ли, я почувствовал, что творчески иссяк, мне стало не о чем писать. У меня не было в голове ни одного сюжета, ни одной идеи. Душа кипела жаждой деятельности, перо рвалось к бумаге... а в голове, словно в пересохшем колодце - ни одной мысли. Знаешь, что это за момент такой? Критический. Он наступает в жизни каждого из служителей искусству.
Андрей пожал плечами и честно признался, что пребывает в полном неведении относительно загадочного момента.
Максим прояснил ситуацию:
- Это то самое время, когда нам необходимо испытать восторг перед женщиной - этим двигателем науки и искусства. Лучезарное сияние их глаз, завораживающий блеск коралловых губ, нежный трепет бархатных ресниц, фигура, походка, улыбка! Их сокровища, которые они прячут от нас под броней и охотно предоставляют в наше распоряжение, едва почувствуют, что любят и любимы сами! Что было бы с нами, не восхищайся мы всем этим? Именно восторг перед юной Шарлоттой де Монморанси подвигнул Генриха IV на войну с Габсбургом. А Бальзак восторгался Эвелиной Ганской, когда писал свою "Человеческую комедию". Такое же упоение испытывал Хемингуэй от двадцатилетней Адрианы, что побудило его вновь взяться за перо и создать "Старик и море". Да мало ли примеров? Взять того же Леонардо да Винчи и Микеланджело. Сколько прекрасных творений создали они, любуясь женским телом, слушая чарующий голосок своей возлюбленной, вдыхая божественный аромат ее тела, умащенного будоражащими воображение кремами, духами, помадами и прочими женскими ухищрениями, которыми они вызывают в нас жажду кипучей деятельности!..
- Черт возьми, Макс, - не выдержал Андрей, - ей богу, твой монолог задевает за живое... Но неужто ты, вокруг которого было всегда столько женщин, не мог найти среди них одну - единственную и неповторимую?
- Как видишь, - Максим развел руками. - Повторяю, те, что низвергли меня в пропасть, были пустышками, не способными на большое чувство; а другие, из богемы... Знаешь, женщина по своей природе труслива. Будучи в тебя влюблена, она никогда первой не скажет об этом. Она предпочитает ждать. Чего же? Пока ты сам не подойдешь и не скажешь, что она одна для тебя милее всех и никто, кроме нее, тебе не нужен. Но вся беда этой дамы в том, что, во-первых, ее могут опередить, и тогда она, будучи по природе лишенной логического мышления, загорается местью к сопернице. Во-вторых, в море женщин, которое нас окружает, мы и сами порою не можем разобраться, какая милее, ибо каждая по-своему мила и желанна, и каждой мы готовы вручить свою душу. Не догадываясь об этом, они полагают, что мы их сестру по пальцам считаем, ежедневно меняя как перчатки, а потому боятся потерпеть фиаско и не спешат к нам со своими чувствами. Они прячут их в глубине души, терзаются при этом, безмерно страдают и ждут - когда же гора двинется к Магомету? И невдомек этой одурманенной любовными чарами прислужнице Эрато, что в груди объекта ее страсти бьется сердце, истосковавшееся по ласкам и любви, готовое упасть, и уже не гореть, а пылать безумной страстью, но лишь у ее ног, которые оно будет согревать своим теплом. Вот такой будет тебе мой ответ, Андрей.
- Достойный шевалье де Грие, - резюмировал собеседник.
- Пожалуй, - согласился Максим, - вот только с Манон проблемы и, кажется, неразрешимые. Куда уж мне теперь, любая Манон от меня шарахнется, стоит дыхнуть в ее сторону.
- А завязать?.. - осторожно спросил Андрей.
- А к чему? Чтобы снова начать писать? - Максим обреченно махнул рукой. - Ничего уже не получится. Мой ум стал подобен тихому погосту, а душа, чувства и стремления разбиты параличом. Только Манон Леско способна была бы всколыхнуть все это, но... мой дорогой друг, сия знаменитая особа жила в восемнадцатом веке, и ныне от нее не осталось даже праха.
- Но ведь ты в болоте, Макс, неужели сам не видишь? Ты заплыл далеко, слишком далеко, имей же силы повернуть назад! Я понимаю, всегда легче заплыть на глубину, нежели вернуться оттуда, но собери свою волю, отруби гнилой сук, восстань из мрака забвения и вновь яви миру себя! Разве это так уж невозможно? Неужели то, что тебя ныне окружает, ты называешь жизнью? Хочешь, с тобой поговорит монах из некоего монастыря? Вот что он скажет тебе:
"Где пребываешь ты? В плену!
Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог
Ты променял бы, если б мог?"
Максим невесело усмехнулся, подумал мгновение, потом сказал:
- Представь, я тоже помню "Мцыри" и вот как отвечу:
"Теперь я знаю водки власть,
Одну - но пламенную страсть.
Ее я ныне признаю
И о прощенье не молю".
Нет, Андрей, со мной все кончено. Я пожил красиво и широко, теперь я умер.
- Кто умел жить, должен уметь умереть, а ты не сумел этого сделать. Ты заживо похоронил себя в склепе, который сам же и воздвиг, отгородился в нем от мира, от людей, от всего живого и заявляешь: "Всё, баста, я умер, меня нет, забудьте меня все!" А ты забыл, что жизнь дается лишь раз, и надо прожить ее умно, смело, так, чтобы гореть, а не тлеть!
- Да, - тяжело произнес Максим, - было время... Но я сгорел, меня не воспламенить.
- Ты не сгорел, а лишь потух, и нужен яркий огонь, чтобы ты вспыхнул вновь!
- Такого огня нет.
- Что же, в таком случае, способно зажечь тебя? Какая искра, какой факел? Или ждешь пожара, который высушит тебя, промокшего насквозь? Только тогда вспыхнешь?
Максим долго не отвечал, опустив голову и бессмысленно уставившись на яркие головки одуванчиков рядом с кружками. Потом, не меняя позы, произнес фразу, которая должна была поставить точку в их разговоре:
- Быть может, я жду встречи с моей Манон. Появись она - и я пойду на Габсбурга.
Андрей театральным жестом воздел руки к небу:
- Господи, сделай так, как просит этот безумец! Воскреси его, как воскрес сам, заставь восстать из праха и верни в мир живых людей, которые его любят, ждут и верят ему!
Максим только усмехнулся, услышав эту молитву о ниспослании чуда. Потом изрек:
- Для этого ему пришлось бы разрушить рутину, окружающую, в принципе, каждого из нас.
- Разрушь ее сам! Поменяй место работы, измени образ жизни, чаще бывай среди людей - других, не тех, что на производстве. Те успели приглядеться к тебе, да и ты к ним; здесь все привычно и вряд ли что засветит... Кстати, где ты работаешь и кем?
- Тут, недалеко. Подсобником. Удивлен? Да, да... Остатки интеллекта стремительно просачиваются сквозь песок и уходят в вечность. Сама специфика работы и коллектив, как ты понимаешь, не располагают к беседам о культуре и не взывают к возвышенным чувствам.
- Мой тебе совет на прощанье, Макс, как другу: кардинально измени все это!
Максим криво ухмыльнулся:
- Думаешь, легко найти сейчас работу?.. Всюду чурбаки. Хорошо, хоть эта есть.
- Тогда возьмись за себя! Разорви паутину лени-хандры, вспомни, что ты писатель! Не простой смертный, черт тебя возьми! И... завяжи с этим. - Андрей ткнул пальцем в сторону двух четвертинок. Ему показалось при этом, что они недобро покосились на него из-за кустика травы. - От этого добра не будет. Никто еще не видел от нее ничего хорошего.
На этом их разговор закончился.
Они поднялись с парапета, прощаясь, обменялись рукопожатием, а потом от души обнялись. Максим проводил друга на остановку и, когда Андрей уехал, помахав ему в окно рукой, долго стоял, провожая взглядом удалявшийся автобус.
2. Отверженные
Несколько дней прошло после этого - и снова бессонная ночь, одна из многих. Где уж тут ложиться, если проспал весь вечер. Теперь, ночью, когда надоело смотреть телевизор, Максим до трех утра читал. Не забывал время от времени "подлечиться": на лоджии ждало "лекарство" - пиво из холодильника. В четвертом часу он завалился в постель, а в половине седьмого поднял тревогу будильник на тумбочке.
Максим шагал на работу по сухим, чистым тротуарам, слушал чириканье воробьев, провожал глазами переполненные автобусы, смотрел в безоблачное небо и радовался новому дню. Но по-своему. Согревали душу тридцать рублей в кармане брюк. Это на выпивку. И мысль эта, знакомая многим, вдохновляла его на что-то нужное, придавала бодрости, оптимизма, вселяла в него сознание значимости нынешнего дня с его определенным смыслом. Он шел и улыбался. Значит, день начнется с "нее". Желающие составить компанию найдутся, с этим не было проблем.
На миг метнулась в мозгу и обожгла мысль: "Зачем мне это? Сколько можно? Ведь до хорошего не доведет, Андрей прав!" Но в ту же минуту воображение услужливо нарисовало гонца с заветной "поллитрой" и розлив на троих в тени тополя или за подстанцией, в кустарнике. Благая мысль тотчас улетучилась и больше не напоминала о себе.
Дойдя до конца тротуара, Максим вышел на проезжую часть и собрался уже обогнуть магазин "24 часа", как от дверей этого магазина, прозванного местными алкашами "терем-теремок", к нему шагнула какая-то девица.
- Слышь, не будет трех рублей?
Максим посмотрел на нее. Из тех, что называют бомжами, только род другой.
- Не будет, - буркнул он, не останавливаясь, но вслед донеслось:
- Ну, двух...
Он приостановился.
- Ты чего, подруга, в натуре, своих не признаешь? Сам такой же.
- Ну, извини.
И она отвернулась. Больше он ей был не интересен.
Еще с минуту, шагая, Максим думал об этой "оторве", как сразу же ее нарек. Средний рост, "фасад" - так себе, второпях размалеван; одета в какую-то хламиду. Больше разглядеть ничего не успел, да и не присматривался, очень надо... "Вот кишка, с утра уже у магазина пасется, рубли сшибает, - подумал с отвращением. - А рядом, как пить дать, дружки дожидаются. Тьфу!" И тут же выбросил это из головы, будто засохшую грязь стряхнул с ботинок, стукнув ими об асфальт.
Идентичный череде предшествующих ему, день прошел быстро, и вот уже Максим шагал домой той же дорогой. Те же дома, тротуары, перекрестки, те же светофоры и вдоль домов "мертвые" машины, на которых никто не ездил. Неизменный маршрут - день за днем, месяц за месяцем. Годами.
Светофор. Красный. Но надо идти, на зеленый все равно не успеть, горит всего несколько секунд, да и то крути головой по сторонам, того и гляди - наедут.
Но вот и мост, за ним - "теремок". В памяти всплыла утренняя встреча. Отчего - Максим и сам бы не сказал, но вот почему-то вспомнилось. Усмехнулся, подумав о той девице: "наверное, уже готова". Но не увидел ее и тотчас забыл, успев сделать вывод: "Залетная. Раньше ее не замечал".
Светило уставшее солнце, веял легкий ветерок. Шагать было приятнее в тени деревьев, но она ложилась на тротуар, занятый машинами. Пришлось идти по мостовой, на солнцепеке, и Максим ускорил шаг, мечтая посидеть в беседке для "доминошников", в тени, с бутылкой пива. А еще лучше... Хорошо, если там есть кто-то из завсегдатаев, можно будет послать гонца, расслабиться, поболтать за жизнь. А чего домой тащиться, в самом деле? Кто его там ждет? Ни жены, ни детей... Отец скоро придет с работы и сядет за свою машинку хрущевских времен. Что-то печатает, говорит, воспоминания... но, может, роман. А мать придет поздно, она с девяти до девяти, через два дня...
Вот такая круговерть. Они у него стареют, к тому же финалу неумолимо идет и он сам. Впрочем, как и те, что в беседке... Кто они? Много ли видели в жизни? Судя по разговорам, не очень. Он хоть и моложе их, но повидал немало и пожил в свое удовольствие. И главное - оставил после себя что-то в дар человечеству - непреходящее, полезное, что не забудется. А они, его "коллеги" попосиделкам против собственных окон? Что оставили они? Чем могут похвастать? С легкой ли душой уйдут в забвение, каждый ли сумеет сказать при этом: "Я не напрасно жил, потому что дал жизнь своим детям"?
Вот оно! То, что его гнетет, мучит порою, досаждает, отличает его одного от массы других. "Дурное дело нехитрое" - как-то пытался он высказать мнение о смысле жизни "обитателей" беседок, о том, что они оставят после себя. Но тут же сам себе возразил: "Но надо еще сотворить это самое дело! Не каждому дано, жизнь диктует свои законы". А ему дано? Конечно, как и всем, но куда торопиться? Куда?.. И пойманной птицей в клетке, в который уже раз билось в голове: "А ведь уже за тридцать..." И все чаще иглой колола в мозгу мысль: "Что же дальше?.."
Прошло два дня. Максим возвращался домой обычным маршрутом и, пройдя под мостом, увидел у "теремка" двоих. "Охотники" - сразу подумалось. Тот, кто к нему шагнул, - лопоухий, лохматый, небритый, - выглядел неряшливо. Его подельником выступала женщина. Она стояла у клумбы с цветами, что близ ступенек, и наблюдала за действиями компаньона. Максим пригляделся. Та самая, что повстречалась с ним однажды утром. Он походя оглядел ее и неодобрительно хмыкнул. Взгляд мутный, отсутствующий, волосы нечёсаные; лицо одутловатое, испитое и помятое, как и ее видавшие виды джинсы и давно не стираная блузка. Остальные детали Максим рассмотреть не успел и, предугадав события, стал думать, в каком же кармане у него пятерка. А что она есть - он был уверен.
Небритый со слегка виноватым видом подошел.
- Слышь, друг, выручи... рублишко или два...
Максим усмехнулся:
- А чего не больше, все равно не хватит.
Мужичок кисло растянул губы:
- Ты уж извини, тут, понимаешь, такое дело... Опохмелиться надо, а никак не наскребешь...
- Святое дело, - понимающе кивнул Максим.
- Еще как святое-то! Выручи, земляк, а?
Максим без колебаний вынул из кармана пятерку, протянул "земляку":
- Держи. Не обессудь, чем богат...
- Да ты что! - обрадовавшись, воскликнул мужичок. - Да мне тут полчаса еще по меди собирать... Еще не допросишься, все только морды воротят, полтинника не выпросишь... А ты, я вижу, свой парень. Спасибо, друг, не забуду.
- Да ладно, - махнул рукой Максим, - деньги тоже...
- А может, того... с нами... третьим? - неожиданно предложил лопоухий, видимо, растроганный до глубины души.
- С кем это - с вами?
- А вон Маринка стоит, у клумбы дожидается, - мужичок обернулся, кивнул на компаньонку.
Та, поймав на себе чужой взгляд, изобразила что-то вроде неловкости, переступила с ноги на ногу, потом еще раз, потупилась, вновь подняла голову и стала бессмысленно озираться по сторонам.
Максим присмотрелся к ней. Джинсы и блузку точно трактор переехал, по всему видно - вернулся, чтобы добавить, ну а что касается лица... так себе. Но не дашь сразу оценку: на нем отсутствует помада и то, что должно напоминать тени, тушь и пудру; к тому же, оно наглядно отражает последствия трех или четырехдневного запоя с бессонными ночами...
Подруге небритого наконец надоело вертеться по сторонам, и она мутным взором уставилась на дружка. Потом на прохожего. Что за проблемы они там решают? Пора бы уж тому, в лиловой рубашке, катиться дальше, а то вылупился...
Видимо, именно так Максим и понял ее, потому что отвел взгляд, поправил сползшую с плеча сумку и ответил лопоухому на его предложение:
- Извини, в другой раз.
Тот проследил за этим взглядом в сторону клумбы и истолковал его по-своему:
- Да ты что, Маринка же своя в корень, не тушуйся. Тоже "болеет"... Да она много не выпьет.
Но Максим помотал головой:
- Нет. Тороплюсь.
- Ну, как хочешь, - протянул мужичок и добавил еще: - Спасибо!
Максим пошел не оглядываясь и не зная, что эта помятая и потрепанная с любопытством глядит ему вслед.
Когда собутыльник подошел, она спросила:
- Долго же ты с ним бубнил. Что за тип?
- Не знаю, - пожал плечами приятель и заулыбался: - Пятерку дал! Неслыханная удача.
А Максим шел и думал о той, что для этого бомжа была "своя в корень". Что его привлекло в ней, почему он так долго не мог оторвать от нее взгляда, хотя, кажется, и глядеть-то противно на такую "арахну"? И вдруг его осенило: ее волосы! Светлые, слегка вьющиеся, не стриженные...
Утром, когда Максим шел на работу - ирония судьбы или происки дьявола! - но на проезжей части, близ все того же "теремка", он снова повстречался со вчерашней подружкой небритого мужичка. Правда, того уже не было, отсыпался, видимо, где-нибудь или был "на охоте". И все же "стрелков" было двое. Второй была подруга - пониже ростом, пополнее, намазюканная и в юбчонке, кончившейся, не успев начаться.
Максим покачал головой: надо же, везет на встречу. Опять она. Может, нарочно подстроила, знала, что пройдет здесь? Бабий ум догадлив, на всякие хитрости повадлив.