Мошкович Ицхак : другие произведения.

Таня-1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  
   ТАНЯ
  
      Глава первая   
     
     В новом здании музея Холокоста Мемориала Яд Вашем Зал имен расположен в самом конце маршрута. В него заходят после просмотра всей экспозиции, чтобы почтить память трех миллионов жертв, чьи имена хранятся в черных коробках - каждая символизирует символическую гробницу на 300 символических памятников-листов. Три миллиона символических памятников. В глубине Зала пространство, в котором установлены компьютеры. Посетители заходят, ищут свидетельские листы, часть которых оставлены в Мемориале 30-50 лет назад. Многих из подавших листы самих уже нет в живых.
     
     - Я родился после войны. Не в Европе, а в Аргентине.
     
     Сказавший это задумчиво смотрел на меня из-под мятой панамы цвета хаки.
     
     - Я даже в армии никогда не служил. Не представляю, как это служат в армии и стреляют друг в друга. (Он так и сказал: amigo al amigo, хотя, вообще-то по-испански так не говорят.)
     
     - Стреляют не в друга, а во врага, - зачем-то поправил аргентинца я. Просто так, чтобы заполнить паузу.
     
     Он произносил одну-две фразы, как будто выкладывал на стол игральные карты. Одну за другой. И замолкал, в ожидании, когда под панамой и седыми космами родится следующая.
     
     - Как люди отличают друзей от врагов?
     
     В самом деле... Так мог подумать только очень далекий от тех мест человек. Хотя, впрочем...
     
     - Моя мать из Украины. Она еврейка. Приехала в Аргентину после войны.
     
     - Добралась, - уточнил он и протянул руку: Меня зовут Хосе. По-вашему - Йосеф.
     
     - А отец тоже еврей?
     
     - Нет. Мой отец - индеец. Его родители из Перу. Говорит, он потомок инков. Он еще жив. Ему около восьмидесяти.
     
     Подумал.
     
     - А мама давно уже умерла. Она была нездоровой женщиной.
     
     
     В этот день посетителей было мало. Почему не поболтать с этим необычным человеком, потомком инков и украинских евреев?
     
     - Не помню, как назывался город, в котором родилась мама, но это где-то возле большой реки. У меня записано, но я забыл.
     
     - Днепр?
     
     - Да. Кажется так. Но я не уверен. Во время войны в их городе были немецкие войска. Я много раз просил ее рассказать, как это было, и как ей удалось выжить. Вся семья погибла, а она осталась. Она всякий раз отвечала, что говорить об этом тяжело и только перед смертью рассказала.
     
     - Она умерла от рака печени.
     
     - Вообще, она была болезненной. Такое пережить! Изо всей семьи только она одна осталась. Остальных угнали за город и там убили. А отец погиб на войне.
     
     - Перед смертью, за несколько дней, она попросила сесть рядом и послушать. Я, говорит, подумала, что нельзя вот так умереть и чтобы то, что со мной было... там... тоже умерло. Как будто ничего и не было.
     
     
     
     ***
     
     
     
     В квартире было две комнаты, кухня, ванная, туалет и передняя. Татьяна и ее родители жили в большей из комнат, в той, что с балконом, выходившим на центральную улицу, а в меньшей, служившей прежним, дореволюционным, владельцам спальней, жил Тарас. Дом принадлежал коммунхозу, в котором отец Татьяны работал главбухом, а Тарас водителем грузовичка, полуторатонки, ГАЗ-АА. Вообще, все жители дома были работниками коммунхоза, все знали друг друга и по утрам, в полвосьмого, встречались у парадного. Тарас подкатывал свою полуторку, они, как сельди набивались в кузов, а на место в кабине никто, кроме Лазарь Моисеевича, не претендовал, причем не столько потому, что Лазарь Моисеевич был главбухом, и даже не потому, что его звали, как Кагановича. В кабину его пропускали без очереди и возражений, потому что у него был большой живот, его трудно было бы втащить в кузов, а если бы втащили, то он занял бы полкузова, и кому - спрашивается - это было нужно?
     
     Танина семья и Тарас жили не то, чтобы дружно, но бесконфликтно. Тем более что миска борща и фирменная Марьказимировны говяжья котлета с пюрешкой Тарасу были почти гарантированы, а Лазмасеич по воскресеньям встретившись с ним за столом на кухне, вопреки запрету жены, соглашался за компанию опрокинуть за здоровьице и по обычаю крякунуть в кулак.
     
     А то еще, бывало, засиживались до поздна за балачками об жизни в деревне где у Тараса была прежде семья, но почти все в 33-ем померли с голоду и лавке, которую до войны папаша Лазаря Моисеевича держал в Бердичеве. Тарас был одиноким и нелюдимым, никогда ни с кем не встречался, и к нему никогда никто не заходил. Так что выпить больше было не с кем.
     
     - Вы, хоч и яврэй, но хороший человек, Лазмайсеич, - говаривал Тарас, а Лазарь Моисеевич смущенно улыбался: всякому приятно слышать, что он хороший, хотя и немножко обидно за других, которые качеством не вышли.
     
     Тарас, хоть и крепкий был мужик, но лет на десять старше, и, как объявили, что война и разослали повестки, так Тарасу не прислали, а Лазарь Моисеевич ушел в военкомат, больше его никто не видел, а вскоре и вовсе все перевернулось и покатилось, и в городе оказалась немецкая власть.   
     
     Дальше - как везде, в смысле что развесили объявления: всем евреям явиться с вещами на сборный пункт для отправки в неизвестном направлении.
     
     - Что делать будем, Тарас Григорьевич? - спросила Мария Казимировна, с надеждой заглянув в глаза соседа.
     
     Разговор был в передней. Он переминался с ноги на ногу, ища подходящих слов.
     
     - Тарас Григорьевич, умоляю вас. Помогите хотя бы Танюшку уберечь.
     
     Тарас продолжал переминаться, Таня, которой было только пятнадцать лет, смотрела то на мать, то на соседа и от волнения жевала уголок косынки.
     
     - Вообще-то у меня не еврейское имя-отчество, а фамилия, так та и вовсе Сенькевич. По паспорту я ж Сенькевич, - осторожно объяснила Тарасу Марья Казимировна. Вы слышали про писателя Сенькевича? Ну, так я тоже Сенькевич. - Это, вообще-то, польская фамилия, а не еврейская. Моя ж семья из Новой Гуры. А паспорта у меня нет. Совсем нет. Потеряла. Понимаете?
     
     - Так-то оно так, но тильки чоловик-то ваш Лифшиц. Насчет Лифшица, так это ж всякому зразу выдно. И его вси знають. Як же его не знать, если он главбух? Главбуха вси знають. Нет, Марь Казьмировна. Таньку-то я спробую сховать, а с вами мы тут вси пропадэм. Так що вы вже якось там... звыняйтэ.   
     
     Когда мать ушла, он велел Тане спуститься в подвал, где у них был сарайчик, вроде погреба для картошки и всякого барахла, которое не нужно, но жаль выбросить, и там же стояла большая бочка с квашеной капустой. Тарас очень любил квашеную капусту и квасил ее сам большими, пересыпанными морковью кусками.
     
     - Ты замкнысь у сарайчику, залазь у бочку и сыды там, доки я за тобой не прыйду. Главное, щоб сусиды не побачилы. Воны хочь и свои, но надежности нема.
     
     
     
     В бочке было темно и холодно, тем более, что уже не лето, и капуста была мокрая и холодная. Снаружи доносилось глухое рычание машин, и Тане мерещились джунгли, о которых она не так давно прочла в книжке про мальчика Маугли, и, когда ей слышалось это рычание, то хотелось позвать добрую пантеру Багиру, и попросить о помощи. А добрый питон шептал, что нужно сидеть и не шевелиться, чтобы не было хуже, хотя куда уж там хуже, и что еще может случиться, если и так страшно и вонь капустная, и нечем дышать.
     
     И где теперь папа с мамой, которые буквально только что были рядом, и неизвестно сколько времени прошло, может быть месяц или год, и, возможно, наступил уже июль месяц, и она была в пионерлагере, на берегу Днепра, и было так приятно и весело, но только чересчур жарко, и никак было не найти место в тени, чтобы солнце так не пекло...
     
     Она совала в рот прохладные куски капусты и сосала их, и они были плитками эскимо, которые папа покупал в киоске по дороге в цирк.
     
     Ночью Тарас отнес ее в свою комнату, переодел в сухое, чем-то напоил и укрыл одеялом и всяким своим тряпьем, а сам заснул в кровати ее родителей.
     
     Ночью проснулся от ее кашля. Когда он вошел к ней, она задыхалась, а он растерялся, и не знал, как быть, но потом вспомнил, что в таких случаях делала когда-то его мать, нашел недопитые полбутылки самогона и, раздев, сильно растер ее всю, до красна, а потом опять одел и укрыл, чем можно. И не уходил больше, а до утра поил чаем, и она захлебывалась и рвала прямо на пол кусками капусты, которой наглоталась, сидя в бочке. Ей тогда казалось, что это эскимо на палочке.
     
     Так прошла неделя. Озноб сменялся сильнейшим жаром, после чего опять знобило, и большую часть времени Таня была в бреду и разговаривала то с матерью, то с подругой, а Тараса узнала только на седьмой день.
     
     Он сидел у закрытого окна и, глядя вниз, на улицу, комментировал происходящее, как если бы вел репортаж с футбольного матча, один из тех, которые папа любил слушать по воскресеньям по репродуктору, потому что был заядлым болельщиком, а на стадион мама его почти никогда не отпускала.
     
     - Ну, ты тикы подывысь! Манька! Это же ж Лёшкина жона. Он же на хронте за родину воюить. А вона з нимцямы на машыни поехала. Дэ ж твоя совисть? А Вовка! Это ж главный комсомольский комиссар на "Красному ткачу". Его ж отец мого батька раскулачивал и про советську власть нам усяку ерунду розказувал. Так он уже перевделся, и з повязкою з ихним хрестом ходить, и з ружжом немецким. А говорылы, воны усих комисарив розтрелюють. Ан, дывысь, цього такы до себе прыгорнулы. Бо, бач, холуйи всим нужны. Хороший холуй, це велыка циннисть. Танька, ты шо, очухалась таки? Ну, слава Христу! Ну, я тоби принесу шось попыть. Зараз я кортопли дам. Зварыв. А як же? Поиш, поиш, голуба.
     
     
     
     ***
     
     Тут я, не без того, от себя немножко и по-своему все это излагаю. Дело в том, что мой Хосе ни по-русски, ни по-украински ни одного слова не знает. Я еще спросил его: почему мать не научила его русскому языку. Он сказал, что не знает. Не хотела вспоминать о прошлом, а почему, разве поймешь? Только она некоторые вещи по-испански говорила так, как будто привезла эти выражения оттуда. Например, amigo al amigo.
     
     Так что, пусть читатель извинит. У меня это писательское, профессиональное. А другие писатели, думаете, поступают иначе? Что-то из жизни, а что-то от себя. Учтите, я еще веду себя скромно, а писатель, чем он маститее, тем большую волю дает своей фантазии. И заметьте, читателей это вполне устраивает.
     
     
     
     Еще с неделю провалялась Таня в постели Тараса. Он кормил ее в основном картошкой с луком и постным маслом и поил кипятком. Иногда доставал из маминого ящика кусочек сахара и это было угощением.
     
     Днем Тарас куда-то ездил на своей полуторке, что-то куда-то возил, а однажды объяснил Тане, что надо как-то крутиться и устраиваться, потому что время такое. А в свободные часы сидел у окна и рассуждал вслух:
     
     - Ну, вопще-то советской владе так ей и надо. Бог правду любыть, и кому що полагается, в свое врэмя кожный получае. Моя б воля, так я б тих партийных чекистов сам як утых бишеных собак постриляв бы. Но трэба ж совисть мать. Ты тикы подывысь... Не, не, не, до викна не пидходь! Та не прыведы Господь, вдруг тэбэ хто побачыть. Особлыво сусиды. До викна пидходыть не смий, а то прыбью!
     
     
     
     Постепенно Таня включалась в хозяйство. Скребла полы, убирала, варила, стирала - словом, выполняла все работы по дому. Тарас откуда-то привозил старую одежду, иногда форменные лохмотья, а ей приказывал весь этот хлам приводить в порядок, чинить, латать и доводить до такого состояния, чтобы на базаре можно было продать или выменять на продукты.
     
     - Робы, Таньку, робы. Такое положение, що нам выживаты треба. Так що робы.
     
     И она работала изо всех сил, а он подгонял и каждый день предупреждал, чтобы сидела в углу, а если какой шум услышит, чтобы лезла в сундук и тряпками прикрывалась.
     
     
     ***
     
     - Иными словами, он себе заимел рабыню, которая за миску картошки вкалывала на него с утра до ночи, - сказал я Хосе.
     
     - Вроде этого. Я так и сказал маме, но она не согласилась со мной. Не скажу, говорит, что он был со мной добрым, но главное ведь, что спас от смерти. Потому что всех евреев города полицаи постреляли и в яме зарыли. И мою, говорит, маму тоже убили. Так что, какой ни есть, а спаситель.
     
     - Но он хотя бы по-доброму с нею обращался?
     
     - Вначале по-доброму, а потом стал поколачивать, чем дальше, тем больше. Чуть что не так, колотил. Я, он ей говорил, тебя спасаю, сам жизнью рискую, а ты обязана мне служить и все делать, как приказано.  
     
     Вообще-то он много не пил. По крайней мере, меньше других. Но однажды, добряче перебрал и сказал:
     
     - Сегодня спать приходи ко мне, в мою кровать.
     
     Он к этому времени полностью перебрался в комнату главбуха и по этому поводу любил повторять:
     
     - То была ваша власть, значит, советская, а теперь будет наша, рабочая и крестьянская.
     
     - А разве советская, та была не рабочая? - удивилась Таня.
     
     - В том-то и суть, - объяснил Тарас. - Советска, вона була власть комиссаров, большевыкив и чекистив, а вот нимцы натешутся, наизмываются над народом и назад - в Нимеччину. И тогда наступит наша Влада, пролетарская.  
     
     Услышав новый приказ, Таня пришла в ужас. Она стала на колени, молитвенно сложила руки и стала умолять не делать этого.
     
     - Цыть! - сказал он. - Нема в тебе права, щоб мене не слухаться. Я й так скилькы терпив невдобства и тебэ нэ чыпав. Досыть! Бильшэ терпиты не согласен. Роздягайся и лягай, бо я так сказав.
     
     С тех пор это стало системой. Таня со страхом смотрела на окно, уже не столько потому, что оттуда, с улицы, можно было каждую минуту ожидать чего-то ужасного, сколько потому, что наступал вечер и вот-вот поступит команда: "Раздягайсь и лягай".
     
     Как-то утром, проснувшись, Тарас увидел, что Таня не спит, и улыбнулся:
     
     - А ты гарненька. Ну, чого ты мене боисся? Я ж тоби ничого плохого не роблю. Це ж нормальна справа промиж мужиком и бабою. Называется - любов. Я тоби не наравлюсь? Ну, шо зробыш? Выбираты не прыходыться, бо ни в мене, а ни ж в тебе иншого нема. Значить любы мене. А ты мени наравышся. Значиться, так и буде.
     
     У нее были большие зеленые глаза, и они часто до краев наполнялись слезами, как те два тонких стаканчика, что они с ее отцом, до краев, но боясь пролить, наполняли к воскресной утренней яичнице, и, глядя на эту трогательную красоту, Тарас млел душой и пугался, когда, перекатившись через край, слеза скатывалась и повисала на Танином подбородке.
     
     - Вы противный, - вдруг сказала она.
     
     Он встал, голый, громадный, весь в клочьях рыжеватой шерсти.
     
     - Противный? Я тебе от смерти, можно сказаты, спас, а ты...
     
     Тарас схватил ее за ногу и, рванув, швырнул через всю комнату. Она завизжала. Он упал на нее и ладонью зажал рот.
     
     - Ты шо? Здурела? Забула, де ты и хто - там? - прошипел ей в ухо.
     
     - Ну ладно, - сказал. - Быты не буду. Тилькы не верещы, як ота свыня, а то обыдва пропадэм.
     
     После чего натянул штаны и рубаху и спокойно объяснил, что жизнь, она очень сложная штука, и, чтобы не пропасть, так надо же многому научиться. Лазарь Мосеевич, он хоч и умный человек, но в жизни "ну, аж ничогисынькы не понима".
     
     И добавил:
     
     - Учись, Танечку, прыстосовуватыся до ситуации и до людей. Докы я з тобою, учысь, а колы мене биля тебе не буде, тоди вже сама, як знаеш.
     
     
     
     Он стоял перед нею, такой сильный и надежный, что ей стало страшно от мысли, что, в самом деле, его может вдруг не стать, как это часто случается с людьми, тем более теперь, когда вокруг рушится все, что еще чудом уцелело, и невозможно понять, что такое завтрашний день. С того времени, когда кончилась жизнь, прошло, должно быть, много времени, так много, что у Тараса вырасли борода и усы, и вдруг он улыбнулся, вся его серо-рыжая растительность расплылась в живописный узор, а лицо стало теплым и почти что красивым. И она тоже вытерла ладонью глаза и улыбнулась ему в ответ.
     
     - Ну от и гаразд! - сказал он и пошел на кухню растапливать грубку.
     
     
     
     Однажды, вернувшись из одной из своих поездок, Тарас быстро сказал:
     
     - На тоби мишок. Наштовхай туды, яка е в тебе одёжа, бо трэба тикаты.
     
     А сам тоже собрал свое тряпье и кое-какой еды, и вдруг замер.
     
     - А як же мы выйдем? Нас же побачать.
     
     В углу передней стоял оставшийся после чего-то фанерный ящик.
     
     - Залазь. Та швыдчей же, сказав. И мишок свий - туды ж.
     
     Накрыл ящик фанеркой и прихватил парой гвоздиков, после чего выволок ящик на лестничную площадку, взвалил на плечо и стал спускаться, ворча про себя:
     
     - Ну, яка ж ты лэгэнька! Та чы ж тебе не кормылы? Та чы ж твий батько усю йиду в свое пузо заштовхував? Ну, до чого ж вы, жыды, жадни. Усе соби та соби, а дытына хай хоч пропадэ.
     
     Устанавливая ящик в кузове, возле кабины, успел сказать:
     
     - Бач яки воны гадюкы! Такы донеслы! Цэ, я тоби кажу, все кацапы. Я давно вже тоби казав, що кацапы - не люды. Звирюкы воны, а не люды. Щоб оцэ на своих доносыты... Николы ни одному кацапу не вирь. Бо воны нэ люды зовсим, а звирюкы якыйсь... Тут, у виконци стьокла нэ мае, так що я по дорози до тебэ з кабины буду балакаты, а ты прыслухайсь.
     
     
     
     Машину страшно трясло, ящик все время подскакивал, а вместе с ящиком скакала по кузову Таня и, чтобы не очень ушибаться, упиралась в стенки руками и ногами, а Тарас что-то такое говорил, но она ничего не слышала. Грохот и тряска вышибли из нее последние остатки страха, и она думала только о том, когда хотя бы это мучение закончится, и машина остановится, чтобы стало тихо и можно было отдохнуть, но этому не было конца, а дорога была булыжной, разбитой довоенным начханием на все на свете, а тут еще война с ее танками и тягачами и, как однажды сказал Тарас, если людям нет дела друг до друга, то кому нужны дороги от одного человека к другому? "Та людям, он сказал, не одному до одного треба, а як надали одно вид одного. Бо воны ж, твари таки, одын одному очи повыколюють".
     
     Так продолжалось очень долго, и ящик, терпение которого кончилось раньше, чем у Тани, вдруг развалился, выпустив Таню на свободу.
     
     (По сравнению с тюремной камерой тюремный двор - это уже свобода. Интересно, это кто-то уже однажды сказал или я только что придумал?)
     
     Когда она в последний раз видела небо? Такое огромное было только в пионерлагере.
     
     (Кстати, чем лагерное небо отличается от того, что над степью, которая до самого моря? Или над морем. Впрочем, вопрос еще, существует ли море на самом деле тоже или только на картинканках, которые в книжках?)
     
     Вдруг откуда-то появился лес и, свернув, они поехали по грунтовой дороге, между деревьями, а небо ослепительно замелькало между ветками. От лесных запахов у Тани закружилась голова, она легла спиной на колючие доски. Доски продолжали колотить ее по спине. Она глубоко дышала, как будто спеша запастись лесным воздухом, который, когда кончится, то кто знает, что будет потом?
     
     
     
     Машина остановилась и грохот, как театральный занавес в ТЮЗе, куда она ходила с мамой на ак закалялась сталь", подпрыгнул и исчез где-то наверху, причем сразу защебетали птицы, и не хотелось шевелиться и - хоть бы на этом все остановилось, и пусть бы ничего больше не происходило!
     
     Но из-за борта вынырнула верхняя половина Тараса и затараторила:
     
     - Ой, шо ж тут такэ трапылось? Цэ ж настоящий погром.
     
     Он выбросил обломки ящика на траву и туда же спустил Таню, а она сразу присела на корточки, чтобы потрогать травинки, и увидела на своей руке божью коровку, которая в это время аккуратно складывала крылышки в красный в горошек футлярчик.
     
     - Это правда? - спросила, сама не зная о чем.
     
     - Шо? - не понял Тарас.
     
     - Ну, все это?
     
     - На глупости нема у нас врэмя. Слухай. Дали я поеду один, бо нэ знаю яка там ситуация в сэли. Будеш сыдиты отутечки, за кущыком, и никуды не иды. А я потим прыйиду. Або прыйду. Цэ не далэчкы. Отут трошкы хлиба и картошки, и цыбулына. Поисы. Ну, дай я тебе поцилую.
     
     Таня инстинктивно отпрыгнула.
     
     - Ну, яка ж ты злюка! - не очень сердито сказал он. - Я ж до тебе с добром, а ты, як отэ щэня огрызаешся. Ну, як жэ цэ нэкрасыво!
     
     И, обиженно ворча, пошел к грузовику, а она осталась одна, и стало почти совсем тихо, и в ушах швелились только лесные звуки, а, зацепившись коготками за кору, на стволе сидела белка и с удивленим смотрела на Таню.
     
     - Белка! - удивленно прошептала Таня, но та не знала, что ее так зовут и рванула прочь.
     
     Среди кустов, деревьев, белок, насекомых время походило незаметно. Она поделилась крошечками хлеба с муравьями и каждый потащил свою крошку в семью и был при этом похож на прилежного и непьющего отца семейства, какие так редко попадаются в наше время.
     
     Незаметно стемнело, и так же незаметно для самой себя Таня уснула, и муравьи сделали тоже самое, то ли не желая ее беспокоить, то ли потому, что им тоже было пора.
     
   ГЛАВА ВТОРАЯ
     
     Она проснулась от толчка в бок, а подняв глаза, увидела очень грязный сапог, с которого начинался, уходя далеко вверх, огромный, чорте во что одетый человек с таким заросшим лицом, как будто на его плечах лежал лохматый шар, и с перепугу Таня быстро отползла назад и постаралась укрыться между корнями дерева, а корни обняли ее и на секунду показалось, что теперь никто ее не тронет.
     
     - Смотри, Лёш, пацанка, - сказала лохматая голова, и оказалось, что у головы есть нос, глаза и другие части лица, как у всех.
     
     - Точно, пацанка, - согласился Лёш и, подойдя, присел на корточки, чтобы разглядеть находку. - Ты кто будешь? Вылезай.
     
     Но Таня не вылезла и Лёшу пришлось выдернуть ее из-под дерева.
     
     - Чо причепился? Не вишь: вона ж те боиццы. Хто ж те в лесу да в такое время скажиц, хто вон есць? Тебе как зваць-то хоць скажиш? Не знашь? Забила? То бываць. В тако время чо не забудишь? Навиць свое имя забудишь. Ну, ладно. Чо одной тут сидеть? Ходь з нами.
     
     Она бы лучше осталась, тем более, что Тарас велел дождаться его прихода, но Таня уже не помнила, как давно она тут, в лесу. Все до такой степени перепуталось, что, спроси ее кто-нибудь о том, что было вчера, она могла бы сказать, например, что вчера они с мамой ходили к зубному врачу, и даже подробно рассказать о том, как доктор, нажимая драной сандалией на педаль, вертел бормашинку, а на краю форточки сидел воробей и - представляете? - клювом чистил себе перышки на крыле.
     
     Вообще, когда в последний раз вы видели, чтобы воробей сам себе чистил на крыльях перышки? И вообще, такое бывает?
     
     
     
     Они некоторое время шли, причем, по дороге эти двое о чем-то тихо разговаривали, а Таня ничего не понимала и даже не очень слышала, так как в голове была сплошная пустота, и только в разных уголках сознания вертелись то Тарас, то мама, то папа, то школьные подруги Гера и Наташа, причем в Наташиных руках была почему-то ее Танина кукла, с которой давно уже никто не играл, и кукла обычно бездельничала в углу их дивана.
     
     Они шли не по дороге, а просто так, и деревья все время шли им навстречу и приветливо помахивали ветками, пока, расступившись, не пропустили их на небольшую, почти полностью закрытую сверху ветвями полянку, хотя в глубине виден был кусок бледноголубого утреннего неба.
     
     На окрик Бородатого из кустов выползло еще несколько мужчин. Собственно, бородатыми там были все, и похоже на то, что со времени, когда Таня в последний раз видела людей, не брить бороды стало у всех очень распространенной модой. У этих людей на ремнях и веревках были разные ружья, и смотрели они не очень-то приветливо.
     
     Те двое, что привели Таню, сбросили с плеч мешки, которые были до этого приторочены к их спинам.
     
     - Вот, принесли, - сказал Лёш.
     
     - А это что за явление? - спросил самый высокий, показав на Таню, и у него был вид человека, который имеет право всем задавать вопросы.
     
     - А хто ее зна? - пожал плечами Бородатый, которого, как впоследствии выяснилось все так и называли: Борода, хотя бородатыми были все. Наверное, он с детства не брился и раньше тоже был таким, подумала Таня.
     
     Все это было похоже на страшную сказку про лесных бородачей из городского ТЮЗа, и у нее вдруг прошел страх. Не то, чтобы совсем, но почти и растворился в густых, как мамино картофельное пюре, запахах леса. Страх, как боль, выдается человеку в ограниченных количествах. От того и другого можно при неосторожном обращении запросто умереть, но, если не умер, то все как-то притупляется и замирает. Как замирают звуки убегающего по дороге мотоциклиста. Сначала: ТА-ТА-ТА-ТА, потом: та-та-та-та, а потом совсем не слышно.
     
     - Где вы ее нашли?
     
     - Под деревом. Идем, смотрим - девчонка валяется.
     
     - Вы теперь все, что валяется, будете тащить в отряд?
     
     - Ну, Ваня...
     
     - Я тебе дам "Ваню"! Сколько раз говорить?
     
     - Ну, товарищ командир, как же ж можно? Вить же ж живая...
     
     - Ты кто будешь? - повернулся высокий к Тане. - Только правду говори.
     
     - Я Таня.
     
     - Откуда ты?
     
     - Из города.
     
     - Из города, говоришь? А где родители?
     
     - Не знаю.
     
     - Товарищ командир, ну не знае вона. Там же ж война. Все растерялись. Никто никого не найдет, - убеждал Борода.
     
     - Заткись! Где родители?
     
     - Папа на войну ушел.
     
     - Фамилия?
     
     В этот момент она вспомнила последний разговор мамы с Тарасом и сказала:
     
     - Сенкевич.
     
     - Еврейка?
     
     - Мы поляки.
     
     - Поляки, говоришь? Ну, это лучше, чем жиды, но все одно проблема. Как ты сказала: Сенкевич? Еврейка?
     
     - Мы поляки.
     
     - Все равно проблема. Ну зачем, объясни, ты мне эту польку привел?
     
     - Ну, а как же-ть? - оправдывался Борода. - Веть живая ж. - И добавил: Живая ж ишшо.
     
     
     
     Во время разговора Борода и Лёш вытряхнули мешки, которые были приторочены к их спинам. В одном мешке оказалось два гуся без голов, а в другом кульки с чем-то сыпучим и картошка.
     
     - Сами дали или как? - спросил командир.
     
     - Ну, товарыш Ваня, то есть командир, шо вы спрашиваете. Разве ж енти суки так дадуть? Ясное дело, шо пришлось потребувать.
     
     - В том смысле, что отнять?
     
     - Это товарищ командир, не отнимание, а конфискация, - объяснил Лёш, и командир сделал вид, что согласился.
     
     - Ты гусей общипать умеешь? - спросил Лёш, повернув Таню к себе.
     
     Умела. Именно это она умела. Мама с папой часто приносили с базара необщипанного гуся. Они покупали живого, а по дороге отец заносил его человеку, которого называл "резником", потому что только он умел сделать это по всем правилам. Потом мама обдавала гуся кипятком, чтобы перья легко отщипывались.
     
     - Их надо сперва облить кипятком, - объяснила она Лёше.
     
     - Это ты правильно придумала, - согласился Лёш. - Вот тебе котел, шоб воду на костре нагреть, а вот ведро. Пойдешь в эту сторону, прямо, прямо, никуда не сворачивай. Там будет вода. Не то, шоб речка, но шо-то вроде. Только иди прямо, а то заблудисся.
     
     "Что-то вроде" оказалось не то озером, не то болотом, на котором, чтобы достать ведро мутной воды, нужно было раздвинуть довольно плотный слой ряски. По воде бегали длинноногие пауки, туда-сюда сновали зеленые стрекозы, перебивая птиц, громко пели свои песни лягушки, и это было так красиво, что Таня незаметно уснула, и, наверное, спала довольно долго, потому что ее разбудил все тот же Лёш, который, толкнув ее, сказал:
     
     - Оно, конешно, понятно, шо ты хочешь спать, но там тебя двадцать три человека ждут. Они жрать хотят. У нас, знаешь ли, строго. За такие дела, между прочим расстреливают.
     
     Он взял полное ведро, и они пошли вместе.
     
     
     
     Когда они вернулись в стан, Таня увидела, что весь отряд ушел, оставив только одного, для охраны. Только теперь она поняла, что у них там для жилья был вырыт довольно просторный подземный схрон - так они называли эту штуку. Вход был так ловко замаскирован, а внутри всего было столько припасено, что при надобности в этом сооружении можно было запросто не только спрятаться, но и пересидеть войну до самого конца света.
     
     - Вы партизаны? - спросила она Лёшу, потому что помнила это слово из книг.
     
     - Вроде этого, - ответил тот.
     
     - И вы воюете с немцами?
     
     - Вроде этого.
     
     - А наши уже скоро их победят?
     
     - А черт их знает, кто победит.
     
     - А может случиться, что немцы?
     
     - Все может случиться. Слушай, ты лучше за жратвой присматривай.
     
     - А что? Нельзя уже и спросить?
     
     - А ты осмелела, как я посмотрю.
  
   ХОСЕ И ТАТЬЯНА
      Глава вторая
     
      Под вечер отряд вернулся на трех подводах. С утра у них не было ни лошадей, ни подвод.
      Разгрузились, перетащили поклажу в схрон, достали бутыль самогона, выдернули из горлышка кочан, разлили по кружкам, а Таня разнесла еду в разнокалиберных мисках. Сама присела в сторонке. Папа, бывало, в сходной, но без самогона и без краденых гусей ситуации шутил: "Когда у джигитов серьезный разговор, место женщины - на кухне", и гости, которые нередко собирались в их комнате, смеялись над толстым животом главбуха-джигита.
      Сидя на пенечке, Таня слышала обрывки фраз, не в сотоянии уловить связи слов, пересыпаемых липкой матерной галькой, и только по вспомогательным сочетаниям типа "а я его", "а он как", "ут-так по харе" или "будь спок, он уже не встанет" можно было составить смутное представление о характере операции. У одного из бородачей голова была перевязана тряпкой.
      Не заметила, как заснула. Разбудил ее Лёш. Даже не разбудил, а взял на руки и понес в глубину леса. Когда поняла, что будет дальше, сил не было не только сопротивляться, но даже возразить.
      Лёш бросил под куст какую-то фуфайку, что ли, уложил ее и чем-то укрыл.
      - Ты не бойся. Я ничего тебе не сделаю. Так надо. А то хуже будет. Утром объясню.
     
      Проснулась она поздно. На поляне происходил всеобщий опохмел под хлеб с салом и соленые огурцы, которые горстями черпали вместе с рассолом из бочки. Разговаривали тихо и попарно.
      - Эй, девка, як тебе там звать? Принеси воды. Живо!
      Это крикнул парень, сидевший на пне, на котором она сидела накануне. У парня открыт был только один глаз, и она про себя назвала его Циклопом по имени античного персонажа, о котором читала лет сто тому назад. А может вчера.
      - Сам сходишь, - сказала она и даже оглянулась: может это не она, а кто-то другой сказал это "сам сходишь". Не может быть, чтобы она это сказала.
      - Шо?! - удивился парень и вскочил, отчего половина его стакана расплескалась. - Ты что, о-ела?
      - Нэ чипай дивку, - спокойно сказал сидевший поблизости Борода. - Нэхай видпочинэ. Сам прынесэш.
      - Шо? - продолжил Циклоп и добавил неописуемое. - Я ее принял, я ее кормлю, а ей трудно мне, красному партизану... Та я ж йий...
      - Ты ей - ничего, - сказал Лёш. - Сказали тобе, шоб не чипал, так не чипай.
      - Шо?! - настаивал на своем Циклоп. - Все против меня?
      Подошел командир и одним тычком отбросил Циклопа метра на три.
      - А ты, - сказал он Тане, - возьми ведра и мигом за водой. И чтоб тихо было.
      Циклоп поднялся, вытирая разбитый нос. Лёш взял пару ведер, а третье протянул Тане:
      - Пошли.
     
      По дороге Лёш объяснял особенности порядков в отряде.
      - Ты хорошая девочка, и не хочу, чтобы тебя обижали. Поэтому держись возле меня. Особенно ночью и когда пьянка. И ни с кем не пререкайся.
      - Особенно с Ваней?
      - Забудь, шо его так звать.
      - А как его звать?
      - Товарыш командир. Тольки так.
      - Командир чего?
      - Как чего? Отряда.
      - Вы по правде партизаны?
      - А ты, что подумала?
      - Ну, вроде банды. Людей грабите.
      - Ну, вабще-то мы партизаны.
      - Только - что?
      - Ну, мы же сражаемся. Значится, народ должон подсоблять. Помогать. Поддерживать.
      - И как? Поддерживает?
      - А хто как. Есть таки, шо за немцев. Так мы их тож стрелям. В расход, значит.
      - Сколько тебе лет?
      - А тебе зачем? Ну, двадцать один. Зачем спросила?
      - Просто так. А Ваня уже старый?
      - Забудь про Ваню, я тобе сказал. Говори: товарыш командир. Он вот так всех держит.
      Лёш показал кулак и, выронив ведро, споткнулся о него и упал. Они оба засмеялись.
      - А что, ваш командир уркаган?
      - С чего ты взяла?
      - Я так подумала.
      - Нет, он вообще-то инженер и партейный. Когда немцы пришли, удрать не вспел и решил собрать отряд. Никто ему не приказывал, сам так решил и собрал братву. Но только они все из уркачей. Он и схрон нашел. Братва инструменты достала, и мы его, то есть схон, до ума, значит, довели.
      - И где ж братва достала инструменты?
      - Ну, знамо дело, по деревням посбирала.
      - А ты?
      - Я командира раньше-ть знал. Трошки.
      - А ружья?
      - А, ну это отбили. Сперва у полицаев отнимали. Они ж дураки. Драться не вмеют.
      - А командир, тот умеет?
      - А! Так он жеж был чемпион по боксу. А может врет. Ну, расказывал. Он любого урку мигом уложить.
      - Лёш, почему они все ругаются? Что ни слово, то ругательное.
      - Жисть, она такая. Ругательная.
      - Ты тоже ругаешься?
      - Бывать и такое.
      - Ты другой.
      - Будь все времь при мне. При мне тибе нихто не тронит.
      - Они тебя боятся?
      - Не то штоб, но есть причина.
      - Какая?
      - Не надо тибе знать.
      - А то что будет?
      - Состаришься, вот что будет.
      Они подошли к болоту, набрали воды, разулись и опустили ноги в прохладную ряску.
      - Лёш, а где теперь всамделишная война?
      Он показал на восток.
      - Там, далеко ишшо. Но скоро будет тут.
      - Как скоро?
      - Скоро. Красные ужо Харьков прошли. Теперь наступают дальше, в смысле: в нашу сторону идут. А может опять назад подрапають. Это ж война.
      - Откуда ты знаешь?
      - Люди сказали. У нас никакой связи нету. Мы - как бы тебе объяснить? - сами по себе. Поняла?
      - Нет, не поняла. Но я тебе верю.
      - Почему ты мне веришь?
      - Когда кто врет, так это ж видно.
      Они опять обулись, подняли ведра и пошли.
      Когда приближались к стану, Лёш внезапно остановился и рукой показал вниз. Таня поставила ведра и села, он тоже.
      В глубине леса, слева и справа, было какое-то движение. Кто-то довольно громко сказал - именно так: не спросил, а сказал: "Чы чуеш ты мэнэ батьку". Ему ответили: "Чую, сынку, чую".
      - Странно, - прошептал Лёш. - Очень странно.
      Некоторое время было тихо, потом вдруг, лавиной, истошные крики десятков или сотен глоток. Потом несколько выстрелов.
      Лёш тихонько оттащил ведра в кусты, приложив палец ко рту, велел молчать, и они оба спрятались в зарослях.
      - Что происходит? - прошептала она в Лёшино ухо.
      - А черт его знает, - шепотом ответил он. - Думаю так, шо ничего хорошего там не происходит. Надо ждать.
      - Это немцы?
      - Какие там немцы? Все гутарють по-русски. Ты шо, не слышишь? Та тут немцев близко ниде нема. Каки там немцы? Та мы без немцев сами один другого перебьем.
     
      Они так долго сидели, слушая и пытаясь понять происходящую там возню. Слов невозможно было разобрать, а спустя некоторое время мимо них, в сторону болота пробежали двое, и Лёш успел понять, что они были из их отряда. Шум продолжался, но уже не такой сильный, и не было истошных криков, и уже давно перевалило за полдень, и начинало вечереть, а они все сидели в ожидании, чем все закончится.
      Потом они услышали скрип колес и хруст веток под копытами, а когда обоз удалился, стало совсем тихо.
      - Таня, ты сиди тут тихонько, а я попробую подобраться поближей, - предложил Лёш, но она прижалась к нему и стала просить, чтобы не оставлял ее одну в лесу.
      Самое страшное - быть одной и не знать, что происходит и чего можно ждать за каждым стуком сердца.
      - Господи, ну ладно уже меня, дурака, но для чего ж дитенка-то этого мучить? - сказал неизвестно кому Лёш, и похоже на то, что никто его так и не услышал, а вместо ответа раздался выстрел, после чего опять стало тихо.
      Они еще немного подождали, после чего Лёш предложил вдвоем подобраться поближе, и они выполнили этот маневр, а когда были уже совсем близко и между листвой увидели поляну, то Таня вдруг закричала:
      - Так это же наш Тарас!
      - Цыть, - только и успел сказать Лёш, как она уже была там.
      - Тарас, Тарас, Тарасик!
      Он сидел на том самом пне, на котором... Ну, конечно, это был Тарас, а напротив него на ящике сидел товарищ командир. И вокруг них был сплошной беспорядок и в стороне лежал и смотрел в небо парень, которого она утром назвала Циклопом.
  
      Глава третья
     
     - Татьяна! Цэ ты? - крикнул Тарас так громко, чтобы все деревья в лесу услышали, как он рад, что она все-таки нашлась.
     Он обхватил ее ручищами и от неожиданности заплакал.
     - А я вжэ нэ знав, що й думаты. Дитынко ты моя!
     Татьяна безотрывно смотрела на Циклопа, который лежал почти рядом и, не моргая, смотрел на то, как вечерело небо, как медленно уплывали облака и как они на ходу ловили последние красноватые зайчики солнечного света. Она не сразу поняла, что он не живой и спросила:
     - Он убитый?
     - Хто? - спросил Тарас. - Ты про кого? А? Ты про цього? Так цэ ж главный, шо ни на е бандыт у ихний банди. Чи то отряд, як воны кажуть.
     - Все равно. Кто его? Зачем?
     - Ну, як цэ зачем? Вин жэ супротивлялся. Мы ж хотилы по хорошому, а вин з ружжом на чэсного колхозьныка попэр. Прыйлшось, як бачиш... Цэ, Татьяна, называется справедлывисть. Воны честный народ пограбувалы. Навить коней пограбувалы. Цэ так нэ робыться. Партызаны! Як що вы партызаны, так вы ж обязаны за народ партызаныты.
     - Зачем вы командира связали? - возмутился Лёш. - Командир никого не грабил. Он к Колпаку ездил. Для связи. Я точно знаю.
     Только теперь Таня увидела, что товарищ командир сидел на траве со связанными за спиной руками.
     - Цэ мы понялы, - объяснил Тарас, хотя почему он, вообще, в этой ситуации должен был кому-то что-то объяснять, а тем более какому-то там Лёшу? - И взагали, мы с ным давно знайоми. Тилькы трошкы нэ согласны.
     На поляне все оставалось, как было до того, как они с Лёшем ушли к болоту, только - совсем, как если бы во время спектакля на сцену вышли другие актеры, а те, что были прежде, ушли, может быть даже в другой театр играть другую пьесу для других зрителей. Новые действующие лица были похожи на прежних, и они тоже сидели, где попало, и вроде бы доедали ту же еду, что оставалась после прежних.
     - Я готов отвечать за то, что мои люди натворили, но только перед советским судом, - вдруг сказал товарищ командир.
     - Иван Семёныч! - возразил Тарас и в его голосе был такой явный упрёк, какой обычно бывает в голосах тех, кто только что, буквально сию минуту, совершил доброе, достойное похвалы дело, а его не поняли и не оценили. - Вы же знаете, як мы вас вси поважаем. Вы, можно сказать, самый честный чоловик у нашему городи. Тилькы ваши люды - як бы точнишэ сказать...
     - Это правда, - согласился командир, которого, оказывается звали Иваном Семеновичем, и Тарас давно знал его, как хорошего инженера и человека. - И я готов дать ответ, но это же форменный самосуд. Вы что не понимаете? Вас по головке за это не погладят.
     - Ой, Иван Семеныч, Иван Семеныч, та дэ ж вы такэ бачылы, шоб совецька власть людей по головци гладыла? Та вона, як вэрнэться, так нас обох так погладыть, шо мы обыдва у Сыбиру, жопамы, як та Настя утюгом, вси дорогы перегладымо.
     - Что вы такое говорите, Тарас? В то время, как наши войска...
     - Та всэ цэ так. И про наши войска всэ правыльно. Тильки як цэ у вас у всих выходыть. Петлюровци нас грабувалы, деныкинци грабувалы, билыи, зэлэнии, краснии - хто нэ прыйдэ, уси грабуют. Нимци - культурни люды! - а й ци грабують. Я у город удрав из сэла. Що була за прычына, щоб из риднойи хаты бигты? Дэ моя жинка й диты, спытайтэ Тараса? А тэпэр, хто вас розбэрэ?
     - Нет, Тарас, вы не правы. Советская власть - это власть народа. Есть, конечно, отдельные недостатки и перегибы, но ведь она же народная власть. Советская.
     - Кажэтэ, я не правый? Можэ й так. Мы люды нэграмотни. Тилькы жыты и хлиб йисты навить оцэй горобець хочэ.
     И он показал на воробья, который в это время скакал по Циклопу, клюя на его груди оставшиеся от последней трапезы хлебные крошки.
     - Вы тилькы подывиться на цю пташынку. Оцэй паразыт з пидбытым глазом из сестрынойи хаты - у моеи сестры - увесь хлиб и все сало, що було, у мишок заштовхав и украв до сэбэ. Навить усю цыбулю вкрав. Чы ж вин не бачыв у хати диток? Трое! А ейный чоловик дэ, вы знаетэ? Вин жэ ж у красний армии за советськую власть кров проливае! А тепер дывиться: оця скотына сестрыным хлибушком подавылася, а горобчыку хоч крошки дисталыся. Хай йому буде на здоровья. Вин же ж хоч не грабував.
     - Все равно, Тарас, так нельзя.
     - Та воно так, Иван Семеныч, тилькы и вы, я бачу, нэ знаетэ, що можно, а що нэльзя. И я так думаю, что нимци спиймають, убьють, красни прыйдуть - всэ одно, як вы кажэте, нэ погладять. Бигты нам трэба, и яко мога швыдчэй. Тилькы одын вопрос: куды?
     Вокруг них собрались люди и, опустив головы, слушали Тарасову политинформацию, и это была, скорее всего, единственная речь такой безразмерной длины, которую в своей жизни произнес этот человек.
     Вдруг один из стоявших подошел к командиру и, широко размахнувшись, как делают косари, изо всех сил ударил его по уху. Иван Семенович упал на бок, и так остался лежать.
     - Ты что? Для чого ты его вдарыв? - вскочил Тарас. - Иды гэть!
     - Шо значыть - гэть? Я його помню. Вин у трыдцять якому-сь годи прыйиздыв розкулачуваты. Цэ ж вин Григория до району одвиз, и той потим нэ вэрнувся. У цих жыдив ни стыда, ни совисти нэма.
     - Та якый там Григорий! Дурья башка! Григорий сам Петра розкулачував, а прыйиздыв до нього кум з города и потим воны кудысь пойихалы. Ты все перепутав. И якый же Иван Семенович жид? Цэ ж обыкновенна руська людына.
     - Руська, руська! Вси воны чортовы жыды. А що, кацапы нэ жыды? Воны уси жыды. Тилькы й знають чесный народ грабуваты.
     Тарас поднял и посадил связанного по рукам и ногам Ивана Семеновича.
     - Ну, что, видел, Тарас, какая она, ваша справедливость? - крикнул он. - Как же можно этим людям давать волю? Да они, если дать им волю, сами все друг друга перебьют. Их нужно вот как, в кулаке держать.
     Он хотел показать, как следует в кулаке держать народ, но руки были связаны за спиной, он дернулся, опять свалился на бок и затих. Тарас подскочил к нему.
     - Что с вами, Иван Семенович? А ну, принэсить воды! Та швыдчэй!
     Лёш побежал в лес и через пару минут вернулся с ведром, из которого на ходу плескалась вода, та, что они еще утром принесли с Таней. Тарас между тем развязал узлы на ногах и руках Ивана Семеновича, ему тряпкой вытерли лицо, и он пришел в себя.
     - Попейте, попейте. Ну, чего вы разволновались? Справэдлывисть, справэдлывисть... Яка можэ буты справэдлывисть на зэмли, якщо йийи навить отамэчкы - Тарас показал на темнеющие облака - навить на нэби, и то нэмае. А вы уси, гэть звидсиля! Усэ! Тэатра закинчылась! До жинок!
     Они все почему-то слушались Тараса, как если бы он был их старостой или начальником. Почему бы это? Когда все разошлись, и остались только они, то есть Тарас, Иван Семенович, Лёш и Таня, Иван Семенович, растирая затекшие запястья, опять кивнул в сторону ушедших и сказал:
     - Ну что? Это твой народ? Это ж быдло, а не народ. Им хорошая плетка нужна.
     - То правда, - согласился Тарас. - Кожному з нас бувае, що трэба чымсь по жопи стибануты. А тилькы так про людэй нэ трэба казаты, бо кожна людына мае право жыты и йисты тэ, що заробыла. А якщо у людэй всэ отнимають, то писля цього про справэдлывисть вжэ ничого балакаты. Ну, добрэ, тепер будэмо вэчэряты, бо мы щэ й не обидалы.
     Таня с Лёшем, те вообще с утра не ели. Словом, принесли из схрона картошки и еще кое чего, развели огонь и уселись, кто на чем нашел.
      Костер на лесной поляне, среди одобрительно кивающих доброжелательных деревьев всегда располагает к приятной беседе.
     
     - Ну, шо завтра будем рабиць? - поинтерсовался Лёш.
     - Как что? Будем к нашим пробираться, - сказал Иван Семенович. - Похоже на то, что фронт уже близко.
     - Эгэ ж! - не сказал, а как-то крякнул Тарас - Тилькы нас там и ждуть. А як дождуться, то зараз же спросять: а дэ цэ вы, голубы, ошивалыся усэ цэ врэмья, поки уси совэтськы люды родыну захыщалы? Напрыклад, вы товарышу инженер. Партызанылы, кажэтэ? А хто бавчыв? Люды кажуть, шо вы не партызанылы, а обыкновэнным бандытством займалысь. Совэтськых людэй грабувалы. Колхозныкив разорялы. От и ставайте отутэчки биля стинкы.
     - Ты преувеличиваешь, Тарас. Партия во всем разберется.
     - Эгэ ж! Бачылы мы, як вона розбыраеться. У нашому сэли усих роботящых так розибралы, що йих и доси нэ збэрэш. Осталысь одни лэдари. А дэхто збиг. Вас розстриляють за тэ, що грабувалы, а мэнэ, бидолагу, за тэ, що я ваших партизанив побыв. А цэй шыбздык (Он показал на Лёша) дэ шлявся? Вин же формэный дызэртыр. До стинкы! Тилькы Танька залышылась. Ну, йийи до дытячойи колонии. Бо тэж незнамо звидкиля взялася.
     - А я объясню, что мой папа на фронте, - неуверенно заметила Таня.
     - Эгэ ж. Так и объясныш. А хто повирыть дивчыни, яку спиймалы разом из брэхунамы, дызэртырамы и бандытамы? Може папа и на хронти, а дочка чым займаепться? Ладно, лягаймо спаты, а рано вранци встанэмо и будэмо ришаты.
     
     Так и поступили.
     Утром попили кипятка с хлебом, луком и огурцами, которые еще оставались на дне бочки. Остатки съестного, найденного в схроне, сложили в котомки и посмотрели друг на друга: в какую сторону идти?
     - Ночью я слышал стрельбу с той стороны, - сказал Лёш.
     - Ну, що ж. Значыть пидэм туды.
     И Тарас показал в противоположную сторону.
     В это время из-за деревьев вышли трое с карабинами на ремнях.
     - Стоять! - скомандовал тот, что был, повидимому, старшим. - Кто из вас Розенцвайг?
     - Хто вы таки, хлопци? - ответил Тарас. - Нема тут ниякого Розенцвайга. Идить соби своею дорогою.
     - Стоять! - повторил тот, который, по всей видимости, имел право командовать, и показал на Ивана Семеновича: Это вы будете Розенцвайг?
  
   Глава третья
     
     - Татьяна! Цэ ты? - крикнул Тарас так громко, чтобы все деревья в лесу услышали, как он рад, что она все-таки нашлась.
     Он обхватил ее ручищами и от неожиданности заплакал.
     - А я вжэ нэ знав, що й думаты. Дитынко ты моя!
     Татьяна безотрывно смотрела на Циклопа, который лежал почти рядом и, не моргая, смотрел на то, как вечерело небо, как медленно уплывали облака и как они на ходу ловили последние красноватые зайчики солнечного света. Она не сразу поняла, что он не живой и спросила:
     - Он убитый?
     - Хто? - спросил Тарас. - Ты про кого? А? Ты про цього? Так цэ ж главный, шо ни на е бандыт у ихний банди. Чи то отряд, як воны кажуть.
     - Все равно. Кто его? Зачем?
     - Ну, як цэ зачем? Вин жэ супротивлялся. Мы ж хотилы по хорошому, а вин з ружжом на чэсного колхозьныка попэр. Прыйлшось, як бачиш... Цэ, Татьяна, называется справедлывисть. Воны честный народ пограбувалы. Навить коней пограбувалы. Цэ так нэ годыться. Партызаны! Як що вы партызаны, так вы ж обязаны за народ партызаныты.
     - Зачем вы командира связали? - возмутился Лёш. - Командир никого не грабил. Он к Колпаку ездил. Для связи. Я точно знаю.
     Только теперь Таня увидела, что товарищ командир сидел на траве со связанными за спиной руками.
     - Цэ мы понялы, - объяснил Тарас, хотя почему он, вообще, в этой ситуации должен был кому-то что-то объяснять, а тем более какому-то там Лёшу?
     На поляне все оставалось, как было до того, как они с Лёшем ушли к болоту, только - совсем, как если бы во время спектакля на сцену вышли другие актеры, а те, что были прежде, ушли, может быть даже в другой театр играть другую пьесу для других зрителей. Новые действующие лица были похожи на прежних, и они тоже сидели, где попало, и вроде бы доедали ту же еду, что оставалась после прежних.
     - Я готов отвечать за то, что мои люди натворили, но только перед советским судом, - вдруг сказал товарищ командир.
     - Иван Семёныч! - возразил Тарас и в его голосе был такой явный упрёк, какой обычно бывает в голосах тех, кто только что, буквально сию минуту, совершил доброе, достойное похвалы дело, а его не поняли и не оценили. - Вы же знаете, як мы вас вси поважаем. Вы, можно сказать, самый честный чоловик у нашему городи. Тилькы ваши люды - як бы точнишэ сказать...
     - Это правда, - согласился командир, которого, оказывается звали Иваном Семеновичем, и Тарас давно знал его, как хорошего инженера и человека. - И я готов дать ответ, но это же форменный самосуд. Вы что не понимаете? Вас по головке за это не погладят.
     - Ой, Иван Семеныч, Иван Семеныч, та дэ ж вы такэ бачылы, шоб совецька власть людей по головци гладыла? Та вона, як вэрнэться, так нас обох так погладыть, шо мы обыдва у Сыбиру, жопамы, як та Настя утюгом, вси дорогы перегладымо.
     - Что вы такое говорите, Тарас? В то время, как наши войска...
     - Та всэ цэ так. И про наши войска всэ правыльно. Тильки як цэ у вас у всих выходыть. Петлюровци нас грабувалы, деныкинци грабувалы, билыи, зэлэнии, краснии - хто нэ прыйдэ, уси грабуют. Нимци - культурни люды! - а й ци грабують. Я у город удрав из сэла. Що була за прычына, щоб из риднойи хаты бигты? Дэ моя жинка й диты, спытайтэ Тараса? А тэпэр, хто вас розбэрэ?
     - Нет, Тарас, вы не правы. Советская власть - это власть народа. Есть, конечно, отдельные недостатки и перегибы, но ведь она же народная власть. Советская.
     - Кажэтэ, я не правый? Можэ й так. Мы люды нэграмотни. Тилькы жыты и хлиб йисты навить оцэй горобець хочэ.
     И он показал на воробья, который в это время скакал по Циклопу, клюя на его груди оставшиеся от последней трапезы хлебные крошки.
     - Вы тилькы подывиться на цю пташынку. Оцэй паразыт з пидбытым глазом из сестрынойи хаты - у моеи сестры - увесь хлиб и все сало, що було, у мишок заштовхав и украв до сэбэ. Навить усю цыбулю вкрав. Чы ж вин не бачыв у хати диток? Чэтверо! А ейный чоловик дэ, вы знаетэ? Вин жэ ж у красний армии за советськую власть кров проливае! А тепер дывиться: оця скотына сестрыным хлибушком подавылася, а горобчыку хоч крошки досталыся. Хай йому буде на здоровья. Вин же ж хоч не грабував.
     - Все равно, Тарас, так нельзя.
     - Та воно так, Иван Семеныч, тилькы и вы, я бачу, нэ знаетэ, що можно, а що нэльзя. И я так думаю, что нимци спиймають, убьють, красни прыйдуть - всэ одно, як вы кажэте, нэ погладять. Бигты нам трэба, и яко мога швыдчэй. Тилькы одын вопрос: куды?
     Вокруг них собрались люди и, опустив головы, слушали Тарасову политинформацию, и это была, скорее всего, единственная речь такой безразмерной длины, которую в своей жизни произнес этот человек.
     Вдруг один из стоявших подошел к командиру и, широко размахнувшись, как делают косари, изо всех сил ударил его по уху. Иван Семенович упал на бок, и так остался лежать.
     - Ты что? Для чого ты его вдарыв? - вскочил Тарас. - Иды гэть!
     - Шо значыть - гэть? Я його помню. Вин у трыдцять якому-сь годи прыйиздыв розкулачуваты. Цэ ж вин Григория до району одвиз, и той потим нэ вэрнувся. У цих жыдив ни стыда, ни совисти нэма.
     - Та якый там Григорий! Дурья башка! Григорий сам Петра розкулачував, а прыйиздыв до нього кум з города и потим воны кудысь пойихалы. Ты все перепутав. И якый же Иван Семенович жид? Цэ ж обыкновенна руська людына.
     - Руська, руська! Вси воны чортовы жыды. А що, кацапы нэ жыды? Воны уси жыды. Тилькы й знають чесный народ грабуваты.
     Тарас поднял и посадил связанного по рукам и ногам Ивана Семеновича.
     - Ну, что, видел, Тарас, какая она, ваша справедливость? - крикнул он. - Как же можно этим людям давать волю? Да они, если дать им волю, сами все друг друга перебьют. Их нужно вот как, в кулаке держать.
     Он хотел показать, как следует в кулаке держать народ, но руки были связаны за спиной, он дернулся, опять свалился на бок и затих. Тарас подскочил к нему.
     - Что с вами, Иван Семенович? А ну, принэсить воды! Та швыдчэй!
     Лёш побежал в лес и через пару минут вернулся с ведром, из которого на ходу плескалась вода, та, что они еще утром принесли с Таней. Тарас между тем развязал узлы на ногах и руках Ивана Семеновича, ему тряпкой вытерли лицо, и он пришел в себя.
     - Попейте, попейте. Ну, чего вы разволновались? Справэдлывисть, справэдлывисть... Яка можэ буты справэдлывисть на зэмли, якщо йийи навить отамэчкы - Тарас показал на темнеющие облака - навить на нэби, и то нэмае. А вы уси, гэть звидсиля! Усэ! Тэатра закинчылась! До жинок!
     Они все почему-то слушались Тараса, как если бы он был их старостой или начальником. Почему бы это? Когда все разошлись, и остались только они, то есть Тарас, Иван Семенович, Лёш и Таня, Иван Семенович, растирая затекшие запястья, опять кивнул в сторону ушедших и сказал:
     - Ну что? Это твой народ? Это ж быдло, а не народ. Им хорошая плетка нужна.
     - То правда, - согласился Тарас. - Кожному з нас бувае, що трэба чымсь по жопи стибануты. А тилькы так про людэй нэ трэба казаты, бо кожна людына мае право жыты и йисты тэ, що заробыла. А якщо у людэй всэ отнимають, то писля цього про справэдлывисть вжэ ничого балакаты. Ну, добрэ, тепер будэмо вэчэряты, бо мы щэ й не обидалы.
     Таня с Лёшем, те вообще с утра не ели. Словом, принесли из схрона картошки и еще кое чего, развели огонь и уселись, кто на чем нашел.
      Костер на лесной поляне, среди одобрительно кивающих доброжелательных деревьев всегда располагает к приятной беседе.
     
     - Ну, шо завтра будем рабиць? - поинтерсовался Лёш.
     - Как что? Будем к нашим пробираться, - сказал Иван Семенович. - Похоже на то, что фронт уже близко.
     - Эгэ ж! - не сказал, а как-то крякнул Тарас - Тилькы нас там и ждуть. А як дождуться, то зараз же спросять: а дэ цэ вы, голубы, ошивалыся усэ цэ врэмья, поки уси совэтськы люды родыну захыщалы? Напрыклад, вы товарышу инженер. Партызанылы, кажэтэ? А хто бавчыв? Люды кажуть, шо вы не партызанылы, а обыкновэнным бандытством займалысь. Совэтськых людэй грабувалы. Колхозныкив разорялы. От и ставайте отутэчки биля стинкы.
     - Ты преувеличиваешь, Тарас. Партия во всем разберется.
     - Эгэ ж! Бачылы мы, як вона розбыраеться. У нашому сэли усих роботящых так розиб
   ралы, що йих и доси нэ збэрэш. Осталысь одни лэдари. А дэхто збиг. Вас розстриляють за тэ, що грабувалы, а мэнэ, бидолагу, за тэ, що я ваших партизанив побыв. А цэй шыбздык (Он показал на Лёша) дэ шлявся? Вин же формэный дызэртыр. До стинкы! Тилькы Танька залышылась. Ну, йийи до дытячойи колонии. Бо тэж незнамо звидкиля взялася.
     - А я объясню, что мой папа на фронте, - неуверенно заметила Таня.
     - Эгэ ж. Так и объясныш. А хто повирыть дивчыни, яку спиймалы разом из брэхунамы, дызэртырамы и бандытамы? Може папа и на хронти, а дочка чым займаепться? Ладно, лягаймо спаты, а рано вранци встанэмо и будэмо ришаты.
     
     Так и поступили.
     Утром попили кипятка с хлебом, луком и огурцами, которые еще оставались на дне бочки. Остатки съестного, найденного в схроне, сложили в котомки и посмотрели друг на друга: в какую сторону идти?
     - Ночью я слышал стрельбу с той стороны, - сказал Лёш.
     - Ну, що ж. Значыть пидэм туды.
     И Тарас показал в противоположную сторону.
     В это время из-за деревьев вышли трое с карабинами на ремнях.
     - Стоять! - скомандовал тот, что был, повидимому, старшим. - Кто из вас Розенцвайг?
     - Хто вы таки, хлопци? - ответил Тарас. - Нема тут ниякого Розенцвайга. Идить соби своею дорогою.
     - Стоять! - повторил тот, что, по всей видимости, имел право командовать, и показал на Ивана Семеновича: Это вы будете Розенцвайг?
  
   Глава четвертая
     
     Тот из троих, который выглядел главным, вынул из кобуры наган и большим пальцем взвел курок.
     - Тыхо, тыхо, тыхо, - спокойно сказал Тарас, выставленной вперед ладонью показывая, что тут не то, что стрелять, но даже громко разговаривать не уместно, так как все свои и, если есть вопросы, то можно спокойно разобраться.
     Главный, тыкая стволом в каждого, еще раз оценил, кто из подозреваемых внешне соответствует фамилии Розенцвайг, и опять остановился на Иване Семеновиче. И действительно, ни Таня, ни Лёш, ни Тарас не подходили - значит Иван Семенович.
     - Ты?
     - Моя фамилия Гвоздилин.
     - Документ?
     Иван Семенович достал из внутреннего кармана пиджака паспорт, причем так расстегнул при этом пиджак, как сделал бы американский ковбой, если бы снимался в голливудском вестерне.
     - А почему я должен предъявлять вам документы? Кто вы сами? Предъявите ваш документ.
     - А это видел? - сказал, слегка повернув с одновременным наклоном голову как бы в сторону и вниз, главный и тряхнул наганом, а те, что были с ним, тоже направили на Ивана Семеновича свое оружие, причем оказалось, что у одного из них был не карабин, а автомат с круглым диском. Это было что-то новое и произвело впечатление, но не на всех.
     - Не убедительно, - спокойно сказал Иван Семенович, который где-то эту штуку уже видел, и, выдернув из-за пояса точно такой же наган, как у главного, тоже взвел курок. - Может, обойдемся без грубостей? Кто вы и что вам здесь нужно? Я командир партизанского отряда Гвоздилин. Меня знает Ковпак.
     - Известное дело. Меня послали из штаба Ковпака с приказом немедленно доставить вас. Это что, весь ваш отряд? Вы доложили в штабе, что у вас двадцать восемь человек. Да, и что это за отряд? Где охранение? Почему нас никто не остановил?
     Даже несколько секунд тишины в такой ситуации, это вам не антракт между двумя действиями в театре и не школьная перемена. Обе стороны внимательно изучали друг друга. Как говорится в книгах, никто не хотел умирать.
     Вообще, я давно заметил, что желание умереть за всевозможные химеры, вроде родины, умело организуется политиканами и журналистами, но в жизни случается довольно редко. Тем более в ситуации, когда черт его разберет, кто и какого черта собирается убить или быть убитым. За чьей спиной родина? Хотя, с другой стороны, преимущество пришельцев в огневой мощи было явно на стороне пришельцев.
     - Ну? - сказал главный, как будто выстрелил, но нажимать на курок поостерегся.
     - Я думаю, что... - начал Иван Семенович так медленно, как говорят, когда обдумывают ответ одновременно с произнесением слов, но ему не дали закончить фразу.
     - Щас я позову комиссара, - неожиданно предложил Лёш. - Он все объяснит. Э-э! А может наш комиссар и есть Розенцвайг? Слушайте, комиссар таки очень похож на Розенцвайга. Я давно подозревал, что он не Петров. Нет, ну вы посмотрите на Ивана Семеныча. Это же типичный Гвоздилин, что вы не видите? А комиссар говорит, что он Петров, но он очень похож на Розенцвайга. Вы постойте. Он должон быть в схроне. Наверно, готовится к политзанятию. Точно. Я его там видел. Щас позову.
     Главный опустил наган, Иван Семенович и те двое тоже расслабились, а Лёш исчез в зарослях. Сцена напомнила Тане одну пьесу из Гоголя, которую они с папой и мамой однажды видели в Русской драме. Послышался громкий хруст сучьев и Лёшин крик: "Товарищ комиссар Петров! Вас к командиру! Да, где же вы? Тут пришел какой-то идиот и говорит, что вы Розенцвайг".
      После чего стало тихо, и долго ничего не было слышно.
     - Что происходит? - спросил главный, но никто ему не ответил.
     И вдруг...
     Танин жизненный опыт уже успел научить ее, что все самые главные и интересные события происходят неожиданно. Неожиданно папа объявляет, что завтра, в воскресенье, - первый спектакль бродячего цирка "Шапито", и у него случайно завалялось три билета, неожиданно, причем, в подень, когда они собирались в "Шапито", товарищ Молотов объявил, что Германия напала на Советский Союз, неожиданно мама ушла на расстрел... И на этот раз, когда с противоположной от той стороны, куда ушел Лёш, что-то хрустнуло, она от неожиданности упала на землю и вскрикнула, главный повернулся в ее сторону, но не успел увидеть, как из кустов высунулся толстый цилиндр пулемета "Максим" и затататакал, как сумасшедший, по этим троим, что искали Розенцвайга.
     Тарас и Иван Семенович отскочили назад, а Лёш вышел из-за куста и сказал:
     - Сам ты Розенцвайг, сволочь.
     
     Иван Семенович с ужасом посмотрел на троих убитых партизан.
     - Что ты наделал? Негодяй! Ты же убил наших. Это же партизаны самого Колпака. Возможно, они из СМЕРШа, чекисты. Под трибунал пойдешь!
     - Ясное дело, - сказал Лёш. - Только я этого, который с наганом, знаю лично. Не знаю, у какого он Колпака, но это он в тридцать седьмом году нашего директора школы забрал. Директор у нас физику преподавал. И черчение. Лютый был. Как зверь. Я у него из двоек не вылазил. Так этот энкавэдэшник... Я вам говорю: он энкавэдэшник, сволочь. Он, гад, директора прямо с урока забрал. Заходит и говорит: ты, говорит, Розенбойм? Тот , говорит: ну, да, я Розенбойм. А что? - спрашивает. Так он его под мышку от-так хвать и - за дверь. И как только я услышал, как этот мудак сказал: Розенцвайг, так я сразу ж вспомянул. Директора фамилия была Розенбойм. Похоже на Розенцвайг, и поэтому я сразу вспомнил эту историю и понял, что это тот самый энкавждэшник. Розенцвайг похож на Розенбойма.
     Лёш очень разволновался, потому что не каждый же день случается вот так вдруг одной очередью троих энкавэдэшников из Максима, причем, один из убитых точно энкавэдэшник, тот самый, который прямо с урока хорошего человека увел, и тот не вернулся, и он все время говорил и говорил, перечисляя детали, и повторялся, чтобы не останавливаться, а Иван Семенович не слушал его и вместо того, чтобы слушать историю про Розенбойма и Розенцвайга, продолжал настаивать на своем, что это ужас и преступление, и зачем он это сделал, ну, отвели бы их к Колпаку, и во всем бы разобрались, а что будет теперь?
     - Мы должны пойти в штаб Колпака и все честно рассказать. Все, как было. Там разберутся.
     - Эге ж, - задумчиво сказал Тарас и посмотрел на небо, которое уже ярко осветилось взошедшм солнцем. - Оцэ дывлюсь я на нэбо и думку соби гадаю, и бачу, як бы взаправду: стоить товарыш Ковпак, а перед йим боевый командыр Иван Семэновыч Гвоздилин, и товарыш Ковпак товарыша Гвоздилина от так ручкою по головци гладыть, а другою рукою, значыться, орден товарыша Ленина простягае. Ну, шо вы такэ кажэтэ, Иван Сэмэновыч? Вы ж розумна людына. З образованием. Та чы вы не понимаетэ, шо вас и до Ковпака нэ доведуть. И нас разом з вамы у ту саму яму. Партийна людына, а ничогисынько нэ понима!
     - Ну, что вы такое говорите, Тарас?
     - Говорю тэ, що знаю.
     - Извините, Иван Семенович, я человек маленький, но я думаю, что Тарас прав. Мы вчера решили, что надо бежать. Разница, я думаю, в том, что теперь бежать надо быстрее. Кроме того, я еще подумал: может это глупо, но что если этот мудак, он же сам и есть Розенцвайг?
     - От кого же вы предлагаете бежать? - спросил Иван Семенович и посмотрел по сторонам, но деревья, повинуясь утреннему ветерку, только разводили ветвями. Им-то, деревьям, бежать было явно не от кого и не зачем.
     - Я так соби думаю, що бигты трэба вид усих. Бо своих навколо нас я аж никого не бачу. Пэрш за всэ сховаемось у мэнэ дома, у моему сэли, а тоди вже будэмо выришуваты. Тилькы тут нам робыты нэма що.
     
     Родное село Тараса втиснулось своими белыми хатками и приусадебными сотками между тем самым лесом, где происходили вышеописанные драматические события, и речкой, что веселилась под горкой, и к ней, к речке, спускались, теснясь и мечтая напиться водицы, длинные полоски огородов и садов. Даже издали, со стороны опушки, видны были поспевавшие яблоки, вишни, груши.
     Господи, ну до чего же Ты славно все это устроил! - подумал автор этих строк, отлично понимая, что его, приглашенные из самой жизни, но, тем не менее, литературные персонажи ни о чем таком не подумали, потому что им было абсолютно не до красот природы. Они час назад поспешно затолкали в схрон четыре трупа вместе с пулеметом Максим, а автомат, карабины, наганы и патроны взяли с собой и осторожно пересекли лес в поисках другого укрытия.
     - Вы тут заныкайтесь у кущах, - сказал Тарас, - а я тыхэнько почымчыкую до сэла и розвидаю.
     - А почему мы не можем все вместе? - спросила Таня.
     - Ты, дивчына, кращэ мовчы. Ты щэ людэй нэ знаеш. Пожывэш з мое, будэш знаты, що нэмае бильшого ворога, ниж сусид. Вин тэбэ и зъйисть и, зъйившы, продасть тэ гивно, що залышылось, и потим объясныть, що так и трэба. Пойняла чы ни?
     Таня ничего не поняла, но ей и понимать не нужно было.
     
     Тарас вернулся часа через два и объявил, что лучше им дождаться ночи.
     - А потом огородами, огородами и - к Котовскому, - пошутил Лёш, которому еще было до шуток, возможно, на нервной почве, но никто даже не улыбнулся.
     - Одын мий сусид, той, що отакочкы чэрэз одну хату вид моеи, так вин на вийну пишов, а його два сына, хлопчыкы, лит може шиснадцять, нэ бильш, так воны до нимэцькойи полиции подалысь. Ну, вы такэ бачылы? Я старшому кажу: ну, а шо ж ты зробыш, як ото краснии прыйдуть. Воны ж тэбэ, паразыта, на отий вэрби повисять. А вин кажэ: ни, кацапы й жыды бильш нэ прыйдуть. А батько, мабудь, вбытый. Вы такэ чулы? Ну, однэ слово - пацаны и ниякого розуму нэма.
     - А немцев в селе нет? - спросил Иван Семенович.
     - Та сэстра кажэ, що йих вже давно пошти што й нема. Колы - ни колы прыходять.
     - Так почему же нужно этих полицаев бояться?
     - Ой, Иванэ Сэмэновычу, Иванэ Сэмэновычу, ну, якый жэ вы наивный! Нэ знаете вы наших людэй. Зовсим нэ знаете. И жалиться вам тэж нэма кому, бо вы ж сами усякых сексотив наплодылы, а тэпэр воны ж вас самих, якщо побачать, так продадуть, моргнуты нэ вспиетэ.
  
     Глава пятая
     
     В полумраке сарая Таня открыла глаза и попыталась вспомнить, где она и как она сюда попала. Во рту было сухо и очень сильно хотелось пить. В глубине кто-то, пошевелившись, зашуршал соломой и тяжело вздохнул. Надо бы встать, но в теле была такая слабость, что она тут же раздумала и продолжала молча и неподвижно лежать на чем-то колючем и издавашем чужие, не городские запахи.
     - Ты проснулась? - спросили из угла и она вздрогнула от неожиданности, услышав голос отца.
     - Папа? Как ты сюда попал? Где мы?
     - Не знаю. Чей-то сарай.
     - Но ты же...
     - Я был на фронте. Ты же знаешь, что я ушел на фронт.
     - Ну, и как там? - спросила Таня, как будто папа вернулся не из преисподней, откуда, в принципе, никто не возвращается, а если кто вернулся, так это противоестественно, а из командировки по делам своей работы, и сейчас он достанет из портфеля подарок для нее.
     Он иногда ездил в командировки и всякий раз привозил что-то для дочери и для жены. Таня одно время думала, что командировка - это специально для того, чтобы купить и привезти в семью подарки. Ничего особенного и ничего такого, что нельзя было бы купить у них, в их городе, он не привозил, но всякий раз это должно было быть что-то абсолютно бесполезное. Полезные вещи покупались просто так, время от времени и по мере того, как в них возникала надобность и оставались деньги от главбуховской зарплаты, в отличие от подарков, которые нужны были только для улыбки и больше не для чего.
     - Папа, а зачем это все?
     - Что, Танюша?
     - Ну, это... война и все остальное.
     - Что значит зачем? Чтобы убивать людей.
     - Я тоже так подумала. Все только делают вид, что они добрые, а сами толко и думают о том, кого бы прикончить.
     - Вообще-то... некоторые все-таки... Люди разные бывают...
     - Ты на фронте тоже убивал?
     - А как же? Там все убивают. Или мы их, или они нас.
     - Иначе было нельзя?
     - Иначе никак нельзя. Так устроена война, и тот, кто в нее угодил, иначе не может. А где мама? - вдруг спросил он.
     - Как, разве ты не знаешь?
     - Откуда же мне знать? Я же был на фронте.
     - Пока ты был на фронте, маму убили, - сказала она и в ее голосе прозвучал упрек, хотя, если честно, то разве он мог ее защитить? Спасибо Тарасу, что он хотя бы ее спрятал в в бочке с солеными огурцами.
     Она подумала об огурцах, которыми партизаны закусывали самогон, но тут же сообразила, что это была совсем другая бочка и другие огурцы. Кстати. У Тараса это были вовсе не огурцы, а капуста, но у нее все в голове перепуталось.
     
     Таня хотела встать, чтобы подойти к папе, но тело оказалось таким тяжелым... Она почему-то вспомнила про огромный арбуз, который папа, пыхтя, как паровоз, однажды притащил к ним, на третий этаж, и оставил в передней, и, моя руки в ванной, продолжал пыхтеть, а она, Таня, хотела помочь донести этого пуздрича (В смысле не папу, а арбуз) до кухни, но арбуз был слишком тяжелым, и хорошо, что сзади подошел Тарас, и мигом решил проблему. Причем тут этот арбуз с его черными косточками, которые они всей семьей, включая Тараса, бросали в поставленную посреди стола тарелку?
     С трудом приподнявшись, она опять упала на спину и растворилась в темноте и вони.
     
     Видимо прошло мого времени, и папа опять ушел на фронт, а из угла сарая, где он был прежде, до Тани донесся голос Тараса. С трудом приподнявшись, она опять упала на спину и растворилась в темноте и вони, а когда опять пришла в себя, то из угла сарая уже говорил Тарас:
     - Таня, ты тутечкы? Ну, слава ж тоби, Господи. А то я пытаю у сестры: дэ Таня? Дэ Таня? А вона кажэ, що нэ зна. Як цэ так нэ знаеш? Я ж тоби сказав, щоб доглянула.
     И тут она кое-что вспомнила.
     Они все, Иван Семенович Гвоздилин, которого заподозрили, что на самом деле он Розенцвайг, Тарас, Лёш и она, Таня, пришли в деревню Тараса, но не сразу пошли к его дому, так как боялись, что их увидят и выдадут. Под особенным подозрением были сыновья соседа, того, который вместе с Таниным папой сражался на фронте. Пришлось дождаться ночи, и удачно, что она оказалась темной, без единой звездочки. Вообще, Таня заметила, что все то время, что они с Тарасом удирали из города на его грузовичке, а потом... ну, и так далее, по ночам ни звезд, ни луны не было видно. Ей даже пришла в голову мысль, что Луна и звезды стараются не смотреть на то, что происходит на свете и прячутся в темных углах и коридорах своего Космоса, и, пока все это не закончится, они не покажутся. Возможно, им неловко из-за всего, что происходит. А тут еще пошел дождь, и они, мокрые и грязные, кое-как добрались до дома Тарасовой сестры.
     - Не трэба, щоб бачылы, що у мойий хати есть якэсь движение, - сказал Тарас.
     Если бы рядом был папа, Таня наверняка спросила бы его: кто кому здесь друг, а кто кому враг? Лёш как будто прочел ее мысли и тихо сказал:
     - Что вы тут за люди? Все против всех? Так што ли?
     На него зашикали: тоже еще философ нашелся!
     
     Сестру Тараса звали Нюркой. Тарас об этом зачем-то всех оповестил, и можно было подумать, что это было очень важно, чтобы они не назвали его сестру как-нибудь иначе. В деревне имена были другими, не такими, как в городе. Нюры, Оксаны, Христи... И говорили тут на ломаном украинском с примесью русских слов. И одевались иначе. Это был совсем другой народ, не такой, как в городе. Однажды она была в пионерлагере, который располагался в сельской школе. Это было, как в другой стране. Другой язык, другие запахи и люди, абсолютно не похожие на городских. Все между собой на "ты", а родителей - на "вы". Чудно!
     В темноте Таня попыталась за что-нибудь ухватиться и наткнулась рукой на горшок, зачем-то надетый на жердь, торчащую из плетня. Она отдернула руку, поскользнулась и шлепнулась в грязь. Лёш поднял ее и взял на руки.
     Таня обхватила его руками и прижалась, ища защиты, от опасностей, которыми была пронизана темнота вокруг нее., а когда они поднялись по ступенькам и вошли в тесный закуток между двумя дверьми и стало еще темнее, если вообще что-нибудь может быть чернее полной черноты, она еще крепче втиснулась в него, а он вовсе и не пытался оторвать и поставить ее на пол.
     Тарас произнес "Тссссс", открыл вторую дверь и, войдя, оставил приоткрытой
     - Нюрка, ты тута? - услышали они его голос.
     Тишина.
     - Нюрка, ты що спыш? Цэ я, Тарас.
     - Стий, дэ стоиш, - услашали они мужской голос.
     - Хто цэ?
     - Хто б нэ був, стий, дэ стоиш и слухай.
     - Лэшко, цэ ты? Що ты тут робыш?
     - Тэбэ дожыдаюсь, - и громче: Нэ пидходь! Нэ пидходь, я сказав! Я выстрелю!
     Щелкнуло.
     - Ты що, здурив? - крикнул Тарас и, судя по звукам, там началась потасовка.
     Лёш опустил Таню на пол и следом за Иваном Семеновичем ворвался в комнату. Через открытую дверь Таня видела, как кто-то из мужчин заработал кресалом, высекая на пол и вокруг себя искры, после чего зажег керосиновую лампу, свет которой показался таким ярким, что ей пришлось закрыть глаза.
     
     ... Это воспоминание пронеслось так быстро, как проносится скорый поезд, а ты едва успеваешь заметить освещенные изнутри прямоугольнички окон, не говоря уже о дорогих тебе людях, которые возможно уехали и больше никогда не вернутся.
  
   Глава шестая
     
     - Тыхшшшше вы, - прошипело из угла. - Диты сплять.
     - Дэ воны? - спросил Тарас.
     Нечто, сидевшее в углу на чем-то неопределенном, протянуло в сторону печи палку, которое оно, как оказалось, держало в руке: - Там.
     Там же, прижавшись спиной к печке, стоял парень, невысокого роста и примерно Таниного возраста. Парень продолжал держать за ремень карабин, который беспомощно уперся стволом в пол.
     - Дай мэни ружжо, - тихо сказал Тарас и чуть громче: Дай, сказав!
     Лэшко покорно протянул ему карабин и заныл:
     - Ну, чого вы, Тарасэ Грыгоровычу, я ж ничого такого нэ зробыв.
     - Ничего, говоришь, не сделал? А это что на тебе? - строго, но тоже тихо подступился к нему Иван Семенович и показал на повязку на рукаве, которая была такой грязной, что на ней ничего было не разобрать. - Это что?
     - Шо, шо? - захныкал Лэшко. - Робота такая. Шаматы вси хотять. За шамовку хуть що будэш робыть.
     - Значит ты полицай? На врага работаешь? - продолжал наступать Иван Семенович, вынимая откуда-то наган.
     - Нэ ссссссмить! - зашипело из угла. - Сказала: диты сплять. У своий чэки будэш рострилюваты, а в моей хати - нэ смий. Бо диты сплять.
     Не точно, потому что Тане была видна абсолютно круглая детская физиономия с желтыми дырочками глаз, окруженными копной волос цвета пыльной соломы. Из-за копны при свете лампы блеснули еще два глаза.
     - Вбываты нэ трэба, - подтвердил Тарас. - И вапщэ, никого бильшэ вбываты нэ дам.
     - Как это ты не дашь? - возмутился Иван Семенович. - Ты что не понимаешь, что он враг?
     - Враг-враг! Ты кращэ подывысь. Вин жэ нэ враг, а дурна дытына.
     - Он немецкий полицай. Предатель родины.
     - Ни, товарыш комиссар, нэма тут ниякойи родины. От колы родина прыйдэ, то хай розбыраеться, хто тут друг, а хто враг. А зараз, положэние такое, що родина, цэ такэ место, дэ е що пожраты. Нюрка, йисты е що?
     - Звидкиля? Його люды навить порося забралы, - показала она палкой на Ивана Семеновича.
     - Бач, якэ дило получаеться? Нэ розбэрэш, дэ родина, а дэ грабиж.
     - Все равно. Отпустить его мы не можем. Кстати, мне известно, что в районе этого села немцы производили расстрелы. Наверняка этот негодяй участвовал. Признавайся, участвовал в расстрелах?
     - Та ни, - закрутил головой Лэшко. - Я тикы охраняв. Вроде как на шухэра стояв. Щоб нэ розбигалысь. Я нэ стриляв у ных. Ей богу ж нэ стриляв.
     - Только охранял? Хороший мальчик. А это что за пиджак на тебе? Немцы выдали?
     - Та не, товарышу начальныку, нэ нимци, цэ я там узяв. Нимци ж йим прыказалы усим роздягаться.
     - Как так раздеваться?
     - Ну, як роздягаються? Догола значыть. Так я оцэй пиджак соби взяв. Всэ одно ж йих убьють. Так я взяв. Нимци нэ дозволялы, та тикы я свою одёжу поклал, а з кучи, щоб нэ заметно, взяв соби и одягнув. Як що нэльзя, так я отдам обратно.
     Тарас подошел к нему вплотную и взял его двумя руками за лацканы пиджака.
     - Що то булы за люды, ты хоч знаеш? Наши, сэляны?
     - Та ни, з города. З миста. Як то кажучы, чужи люды.
     - Что значит чужие люди? - опять вмешался Иван Семенович. Это же наши, советские.
     - Та яки там воны советские? Уси жыды. Вси до одного. Чистая правда. Як бы советские, то цэ ж инша справа, а то сплошни жыды.
     И он попробовал перекреститься, но не получилось, потому что Тарас продолжал держать его за лацканы.
     
     Таня вошла в комнату. Что-то тяжелое подвернулось, и она зажала в кулаке предмет, не видя и не соображая, что это. Подошла к Лэшко, и Тарас отпустил парня, не понимая, что она собирается сделать.
     - Ты мою маму... - И вдруг закричала во все горло, с визгом, истерически: - Блядь собачья! Блядь собачья! Блядь собачья!
     Откуда пришло и застряло в ее памяти это "блядь собачья"? Тарас ли такое однажды, разозлившись на нее, сказал или на улице подхватила, как подхватывают гриппозный вирус? Она со всего размаха ударила его по голове тем, что держала, и парень, захрипел, как лошадь, если ее неожиданно пришпорить и послать в галоп, и сполз на пол, а Нюрка аж подпрыгнула: "Ты що, з глузду зъихала? Зараз тут уся вулыця буде". С печки, как из решета, посыпалась детвора. Впрочем, их было только трое, но шуму - как от дюжины.
     - А ну, вси гэть, на пич! - скомандовала Нюрка таким тихим голосом, что дети просто исчезли. Как будто их и не было.
     
     Лэшко лежал возле печи с окровавленной башкой, Тарас поливал его водой из кружки, а Лёш обнял Таню и прижал к себе.
     - Ну, успокойся. Чем это ты его? Тю! Это ж паровой утюг. Ты ж его убить могла.
     - Он убил мою маму, - шепотом сказала Таня и только теперь заплакала
  
     
     
     
  
     
  
  
     
  
  
     
     
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"