Где они жили прежде, того Леся не помнила, хоть и не водилось за ней греха непамятливости. Ведь не отбил же глузд [1] видение пламени яркого, беснующегося, и запаха дурно-сладкого.
А ещё крик нечеловеческий. Он до сей поры в голове у неё звенел. Очень-очень страшный. И как Леся уши руками не закрывала, а всё равно слышала, и от него в груди жаба делалась.
И надо было Лесе тот крик и не припоминать вовсе, да тянуло порой, невесть с чего. А после, ночью, с ней всегда падучая [2] приключалась, и дед Михайла над ней наговоры читал, да травами поил.
Потому, вскорости бабуля и воспретила Лесе про былое думать, строго-настрого: дескать, о дурном помышлять - зло притягивать.
Вот и хоронилось хорошее, словно снегом укрытое, неразлучно со страхами, что в оные дни случалось.
И пусть Леся не могла о своей жизни в прошлом месте поведать, зато подолгу и с удовольствием плела она байки деревенской ребятне о том, каков их путь был до Озеран.
Складно у неё получалось. Словно наяву слышалось детворе, как натужно скрипит телега на ухабах, как пустельга заливается колокольчиком, потешно трепыхая крыльями, кружа над телегой. Как уморительно ругается на деда баба Ксения, заставляя его останавливать подслеповатую Матрону, чтобы сызнова переложить и стянуть бечевой их нехитрый скарб, норовящий свалится наземь. И прямо чуялось как жарко и душно пахнет пылью.
Лишь про то, как непереносимо тяжко на душе стало, когда их телегу возле околицы окружили мужики с вилами и косами, Леся не сказывала. И про мужика, от коего чернота злая, ко всем тянулась, тоже.
Леся тогда подивилась, что остальные темень ту не видели, но смолчала, помня наказ дедов: "При чужих ни слова, ни-ни", - и лишь тихо фыркнула, приметив, что до деда Михайла чернота дотронулась и отпрыгнула, как живая, ровно ожглась. Дед Михайла на того мужика чёрного лишь зыркнул, да крякнул негромко, разговор перебив.
Опосля уже, Леся деду на ухо шепнула про темень липучую, а он брови свёл хмуро и велел ей помалкивать про то, что узрела, а ежели доведётся того мужика в однове встретить - со всех ног от него бежать.
Хоть и недолюбливали в деревне чужаков, но приняли двух стариков с внучкой-сироткой. Даже подсобили деду к зиме хату справить, неказистую и на самом отшибе, едва не у самого леса, но для Олеси, изморившейся спать в шалаше, она была милее любых хором.
А уж как баба Ксения порадела над убранством [3], так их хата краше других получилась. Похвальбушей Леся не была, но уж больно хорошо у них стало. Жалко только, что озеранские ежели и наведывались к ним по делу, то в хату не заходили, да и к себе не звали.
Лесе обидным это казалось, а баба Ксения, как-то невзначай, растолковала:
- Дед твой знахарь знатный, а таких не любят, хоть и почитают. Дружбу с нами водить не будут, лишь помогать когда, да и то сторожко.
Удивилась Леся: деда вона какой хороший, отчего же его не любить, но допытываться у бабули не стала. Лишь шибче к нему прикипела, жалея всем сердечком. Хвостиком за дедом везде ходила, в дела знахарские вникать пыталась. Он её не прогонял, даже радовался, когда она ему травки собирала - старые кости не гнуться, резвости прежней нет. Да и детские пальчики тонкие, они хрупкий цветочек бережно сорвут, а значит, силы в нём целебной больше сохранится, и больной на поправку скорее пойдёт.
Так и жили они помаленьку.
Деда Михайлу скотину лечить звали, а когда и деревенских, случалось. Вон подпаска Кастуся бык на рога поднял, так дед, почитай, всю весну его выхаживал.
Баба Ксеня мастерица редкостная - кружева плела деревенским на зависть, но кормиться с рукоделия возможности не было: озеранцы - народ прижимистый, тратиться на "баловство" не любили. Об том Леся у молодух, бельё в Друти полощущих, подслушала.
Вот и возилась баба Ксения день-деньской на огороде, спины не разгибая. По осени урожай собирала, самый большой по всей деревне.
Старшие ребята в ту пору Лесю задирали: они, де, ведьмаки, и нечистая, что дружбу с ними водит, изобилие им приманивает.
Баба Ксеня, вытирая подолом зареванную, замурзанную Леськину мордаху, успокаивала: "Зависть людей гложет, но не ребятишек. Они-то дети неразумные, что от отца с матерью услышали, то и пересказали. Пустое всё, поговорят, да забудут. А ты, рыбонька, брось, не горюй, понапрасну, не то расти перестанешь..."
По зиме бабуля щедро раздавала запасы тем, у кого урожай уж совсем никудышным выдался, оставляя себе лишь на пропитание, да на посадку, и слухи затихали.
Ровно катилась жизнь в Озеранах, пока одно худое безлетье не сменилось гнилой осенью.
Деревенские тогда роптать принялись: де, и так не сладка их доля, за что ж Господь непогодой да неурожаем наказывает?
И, словно в насмешку, одним днём проливной дождь кончился, словно его и не было. Мороз ударил, и всё вокруг заблестело, засверкало, как в царстве Зюзином [4].
Детвора ожила: кругом гладь, скользь, как тут удержишься? С горок съезжали, кто на чём: на салазках, санках, шайках. А кто и на попе своей. Носы расшибали, коленки, но радостный гам на улице не стихал до самой ночи.
Лесю баба к детворе не пустила: вон, мол, за домом пригорочек, там и катайся, чтоб я тебя видела.
Проехалась Леся раз-другой, да и бросила: скушно одной, не весело.
А ещё примерещилось, что из леса глаза за ней смотрят. Злые, алчные, огнём полыхающие. И тьма ползучая оттуда тянется.
Совсем жутко сделалось Лесе. Всё казалось, что вот-вот и достанут лапы черные, туманные, и почнут душить.
Перепугалась она вконец и, стремглав, как заяц, помчалась домой. А из леса, ей вдогонку, вой ужасный понёсся.
В хату она влетела, не чуя под собой ног:
- Бабуля, бабуля, там волк, чёрный волк!
Баба Ксения перекрестилась, подхватила внучку, и принялась её баюкать.
- Тихо, тихо, детонька. Всё закончилось! Не плачь! Тебе помстилось [5]. Нет никакого черного волка. Не водятся они у нас.
А Леся не плакала, она дрожала всем телом, как тот цуцик [6], и негромко скулила.
Ночью одолела её горячка. До самого утра прометалась она в бреду, попеременно вскрикивая: "Волк", "Чёрный волк", "Дышать тяжко".
Дед Михайла не отходил от внучки: промокал пот с худенького тела, смачивал спёкшиеся губы, и непрестанно хмурил брови. Лишь единожды сорвалось у него: "Беда, Ксения, нас ждёт. И не изменить нам ничего..."
Смог старый знахарь отогнать хворь чёрную от Леси, но не по силам ему было совладать с судьбой.
Дни и ночи сменялись, а мороз лишь крепчал. Лютая зима и бескормица потихоньку деревней владеть начали.
Вослед им пришла беда новая - волк повадился скотину резать.
Хоть и мелкую животинку таскал, - коз, овец, свиней - но оно и в сытое время для хозяина урон. А коли голодьба началась...
Взялись мужики сторожить по очереди, да бестолку. То там не углядели, то тут прозевали.
Каждый ведь норовил за своим добром присмотреть, а чужое побоку. Боязно-то в зубы к волку лезть за соседского порося.
Ну, а как Стаценки своей кормилицы-коровы лишились, поняли - дело серьёзное. Тут уж ненависть страх поборола: наточили мужики колья и пошли облавой в лес.
Вернулись не с пустыми руками: два матёрых волка и переярок - добыча знатная. С ликующими воплями вырывали они волкам клыки, а после и головы волчьи насадили на колья изгороди, словно те горшками были.
Сама Леся этого не видала - бабуля не пустила, но старшие ребята много о том болтали, а зубами волчьими малых стращали. Лесе не боязно было, а оторопь брала из-за удивления: зачем было такое творить?
А коли она чего-то не разумела, то шла к деду Михайле: он и умом велик, и разъяснял всё обстоятельно, не отмахивался: "Мала ещё, не поймешь".
- Деда, пошто они так? Волчек умер, кушать он уже никого не сможет, зачем у него зубы забирать? А голову евойную для чего сушить надобно?
Дед задумался надолго, заставляя Лесю ерзать, но потом всё же, по обыкновению, обсказал:
- Клыки волку люди вырывают со страху. Думают: ежели оставим зверю клыки, он и после смерти скот резать будет. А головы развешивают, чтоб другим волкам неповадно было. Дескать, вот, что будет, коли на деревню напасть вздумают.
- Ой, деда, а волки взаправду оживают? - Леся аж дыхание затаила, но дед опять не спешил с ответом.
- В этом мире, внуча, много чего бывает... Токмо страшнее человека зверя нет.
Плохой оберег вышел из пугал волчьих. Взъярился, видно, лесной помещик - ночами не стихал вой, а скотину в деревне каждое утро не досчитывались. Да не мелкую уже: почитай, трех рогаток за две седмицы извела серая нечисть.
Страшнее день ото дня делалось и, вдруг, враз всё прекратилось. Тихо стало, спокойно. Токмо жутким было безмолвие.
Но и то верно.
Не зря ведь ушла стая волчья. С облюбованной земли прогнал их другой хищник, истинный Зверь. Пусть и был он схож с волком, но от его вытья стыла кровь в жилах, когда уж не креститься надобно, а лбом землю бить, о заступничестве моля. Собаки, тот вой заслышав, брехать переставали, прятались, хвосты поджав. Смиренные деревенские лошадки в стойлах бесновались, храпели и бились.
Но Зверь не животину добывал себе на прокорм - людей.
Самой первой пропала дочка мельника Игната Барысевича, Алёна. Хватились её поздно. Думали, заигралась малая в сарае, там Мурка, намедни, окотилась двумя пушистиками. Их сразу притопить хотели, да Алёнка не дала, в рёв кинулась. Возилась с ними с утра до вечера, вот Барысевичи не прознали сразу, что дитё исчезло.
Почти полночи всей деревней с факелами да вилами окрестности прочёсывали, а сам мельник, так и до светлого дня. Сгинула Алёна, как не было.
А после Зверь затаился, притих. Но не ушёл, насытившись одной душой невинной, как понапрасну надеялись некоторые, не высказывая никому думки свои, трусливые и подлые.
На пятый день, после беды страшной, заволокло тяжелыми тучами и без того угрюмый свод неба, и обрушился он на землю снегом. Но не тихим и мягким, словно перина теплая - пеленой непроглядной валил он, а к вечеру ещё и забуранило.
Всю ночь стонала и плакала за окошком пурга, стучала, завывала так, что пробирал страх до костей даже самых непугливых.
К утру стихло всё. Высыпал люд полюбоваться белым снежным раздольем, безмятежности порадоваться, да и ахнул: от колодца к лесу тянулась борозда кровавая, да рядышком отпечатки лап Зверя, цепочкой. А как по следу тому пошли, на тело молодухи Ярины, разорванное, наткнулись.
Следы лап, да зубов признали сразу, хоть и боялись о том вслух говорить. По видам выходило, что Зверь из детских сказок - волкулак - пожаловал по их души. И спасения от него не виделось: как сладить с чудовищем, что зверь ночью, а человек днём.
Ужас обуял деревню. Как теперь быть? Пока Зверь поблизости рыщет, добычу поджидает, выходить опасно.
А хозяйство, его никуда не денешь, и как в этом разе со скотиной управляться? Кормить и доить приходиться спозаранку или уже затемно, самое время Зверя.
Хотели хлевы, евни [7] укреплять, но по зиме тяжело это и накладно. Да и к тому ж против обычного зверя оно может и выйдет, но супротив человека в зверином обличии?..
Капканы-ловушки ставить, рожни вкруг деревни, ямы копать незачем: Тварь их обойдёт с легкостью, ведь хитрости охотничьи ей ведомы.
Всех стариков мужики запытали вопросами: чего да как? Пожимали те плечьми да неловкие слова бормотали. Не случалось ещё такого на их памяти, а сказку про волка-оборотня всяк по своему сказывал, где там правда, поди разберись.
Лишь дряхлая Губаниха ответ дала, да такой, будто и не выжила она из ума полвека назад: "Миром Божье равновесие управляет: лето-зима, свет-тьма, рождение-смерть. Коли волкулак объявился, тут и гарцук рядышком ходит. У него защиты просить надобно." Сказала так и опять понесла тарабарщину: "доколе тёрн и волчица произрастит к мужу твоему влечение, не ешь от него, покуда прахом не возвратишься в землю".
Долго мужики думали: где искать гарцука, ежели и существует он? А потом словно осенило: знахарь-чужак! Он, чай, знает немало, и хоть глушью их деревня слывёт, но слухами земля полнится - непрост Михайла, зело как непрост.
Толпой пожаловали они в хибарку знахаря. Вошли, огляделись. Чистенько, травами пахнет, в красном углу икона Спасителя. Затоптались в порожках: а как засмеёт чужак, что в сказки детские поверили, заместо того, чтобы Зверя на вилы насадить?
Не обсмеял Михайла, даже не удивился. Помочь обещался, но не запросто так. Платой за избавление от Зверя назначил одно своё желание, но какое о том, не поведал, лишь сказал: "Узнаете, коли время придёт. Ну, а надумаете обманом расплаты избежать..."
Не по нраву мужикам то условие пришлось, но куда деваться-то? Дали согласие своё.
Как мужики в хату ввалились, Лесю баба Ксеня точас спать уложила, и сама затихла, как нет её. Но девчонка созоровала - представилась спящей, а сама ушки на макушке навострила, уж больно любопытно ей было.
Поклялись мужики под образами, что отдадут плату полную, и потёк разговор как по маслу. Гутарил, правда, Михайла, а остальные слушали, но слушали внимательно, боясь упущения какого.
- Через три ночи - полнолуние. В такую ночь Зверь в самую большую силу входит, а дальше как луна на убыль покатится, так и он слабеть начнёт, но голодом и жаждой мучиться сильнее будет. Потому, и старается волкулак в полную луну успеть взапас наесться-напиться. Должно сделать так, чтоб не получилось у него. Голодный и злой Зверь осторожность потеряет, его и выманить нетрудно будет, и сил у него поменее будет. На пятую ночь убывающей луны гарцука призову. Два лютых врага в схватке сойдутся, и бой будет промеж них смертный. Зашибить ненароком могут, али чего похуже. Надоть чтоб ни одной живой души на улице не было. Всем попрятаться, двери позапирать, окна ставнями закрыть наглухо. А до той ночи надлежит волкулаку не дать силы набраться. Для того, всю скотину в амбар к Яну-кузнецу загнать, он у него железом оббитый - не по зубам Зверю. Туда баб и девок на дойки скопом водить, детвору из хат не выпускать, и самим по деревне в одиночку не шастать, тока гурьбой. Гришку-пьяницу - к Матусевичам, под пригляд...
Дед Михайла долго ещё с мужиками толковал. Противились они: где это видано скотину в одно место сгонять? Плевались: баб сторожить - сплетни ихние слушать... Много чего в запале сказано было, но Михайла припечатал: "Либо так, либо как знаете. Сами на Зверя управу ищите, али с Защитником уговаривайтесь".
Послушались деревенские, и на удивление, ладно справились. Тому подтверждением был злобный вой оголодавшего Зверя.
В день означенный не успело серое зимнее солнышко истаять, как и без того тихая деревня вымерла. Ни огонёчка, ни шороха, словно духа живого нет.
С утра самого баба Ксения молилась истово и плакала втихарца от деда. Лишь однажды он её в слезах застал, приголубил маненько, а после велел сырость не разводить, живых не отпевать.
Под вечер ей было сказано с девчонкой в подполе схорониться. Тут бабуля осерчала: "Я место свое знаю и не в подполе оно. А Лесе, тем паче, в сырость и темноту лезть неча".
Не стал с ней дед спорить, натянул тулуп, шапку нахлобучил, попрощался и ушёл в темноту зимнюю.
Леся за него испугалась: а как кинется на деда Зверь? Бабуля её по голове погладила, утешила, что хорошо всё будет. Из сундука книгу большущую вытащила, в полотно обёрнутую. Раскрыла, погладила её ласково, лучину зажгла, и нараспев ту книгу читать принялась. Лесю рядом усадила - картинки разглядывать, а как зевота на неё напала, то ложиться велела.
Никак не могла Леся угомониться - за деда Михайла тревога снедала. Возилась она, возилась на теплой печи, а засим малая нужда её в сенцы погнала. Накинула кожушок старенький и нырнула в холодную.
В светлице-то тишина стояла, только бабы Ксенин голос выпевал слова чудны?е, а в сенях был шум зычный слышен так, словно и не с улицы он доносился. Топот, рычание, фырканье, хруст: Леся вмиг догадалась - то гарцук с волкулаком встретились.
Такое любопытство одолело Лесю - хоть одним глазочком взглянуть - что дедово предостережение позабылось. Приникла она к щёлочке под засовом, прямо пристыла к двери ледянющей.
То, что ей увидеть довелось, не могло быть доступно разуму детскому, но Леся распознала всё лучше любого охотника.
Посреди улицы стоял чалый жеребец. Тревожно и гневно всхрапывая, он водил носом по ветру, высматривая врага заклятого.
Зверь же был огромным, совсем не таким как убитые мужиками волчики: широкая грудь, толстая шея - Лесе не обхватить, здоровенные лапы. Покатая хребтина, низко опущенные ребра, поджарый живот - всё указывало на неимоверную силу твари.
Передними лапами он, совсем по-человечески, опирался на плетень, но ничего человеческого в волкулаке не было - плотожор, от огромных клыков, до острейших когтей. Так один зверь изучал другого, ища слабину. А её-то и не было в помине.
Мощная фигура гарцука, по которой волнами прокатывала дрожь возбуждения, вздыбленная грива и кровью налитые глаза.
Понял душегуб, что будет жеребец биться с ним до последнего вздоха.
Спружинившись, одним толчком задних лап волкулак перемахнул через плетень, целясь в загривок врагу, да токмо в тот самый миг гарцук нежданно кинулся на Зверя.
Волкулак, не рассчитав, перелетел через конский круп и кубарем покатился по снегу утоптанному.
Гарцук круто оборотился и вперёд кинулся. Волкулак чудом не угодил под удар передних копыт, на мёрзлый наст пришедшийся. Но Зверь углядел, что для удара жеребец ноги задние широко расставил, самое уязвимое место, промежность, открыв и... рванулся туда.
А всё ж таки жеребец опередил его, успев отвернуть зад, и клыки Зверя полоснули по бедру правому, раскровянив гладкую кожу. От боли гарцук громко фыркнул, и сердце Леси захолонуло от жалости.
Но не остановила жеребца рана, лишь разъярила: развернулся он и копытом передним выбил клочки шерсти из плеча серого татя [8].
От второго удара волкулак увернулся-таки и бросился в узкий проулок.
Чалый за ним поскакал.
Заворожёно открыв рот, Олеся горящими глазами коня любовалась, дыхание шумное, из раздувавшихся ноздрей вырывающееся, слушала, жаждой жизни его радовалась.
Волкулак на смертельного врага кинулся подло, из-за угла. Но успел тот задом вильнуть и зубы Зверя, звонко клацнули, не задев жеребца. В сей раз волкулак в правый бок метил, рывком сильным снизу брюшину чаял вскрыть, но... опять не свезло ему.
Бешеной каруселью завязался бой, и уж не видно было кто кого.
Замерев, как завороженная, Леся даже не пискнула, когда тень чёрная промелькнув над ней, в соседский хлев впечаталась, и, Зверем сломанным, по стене сползла.
Лишь тогда на Лесю ужас немыслимый обрушился: мало, что она дедов наказ не подсматривать нарушила, так ещё и на улице неведомо как очутилась.
Зажав рот руками, смотрела она, как гарцук в пылу ярости к раненному волкулаку бросился, чтобы истоптать его. Но словно почуяв взгляд её, остановился, скосил на Лесеньку глаз и ухом пряднул. Да так, что почудился, что дед Михайла это, пальцем грозящий.
Не выдержала лихого испытания душа детская: вырвалась из маленького тела. Как скошенный снопик упала Леся на крылечко.
Как гарцук насмерть забил копытами врага ненавистного, Леся не видела, но оно и хорошо: негоже дитю неразумному зреть такое.
И то, как дед Михайла нашёл её на крылечке в бесчувствии лежащую, она тоже не узнала. И как сокрушался он, занося Лесю в хату:
- Эк, недоглядела Ксения за егозой, не удержала... Ну, а коли по-другому посмотреть: какой с Ксении спрос? Как тут удержишь, ежли любая преграда для девки как сито для воды? Чего уж таперь о том горевать? С бабкой покумекать надобно, как малявку уберечь от глаз да языков? Да и смогём ли, из неё сейчас силища прёт, не удержать. Эхма, как же мы с Лесенькой справляться будем, когда она в полную мощь войдёт? - И бабы Ксенины причитания над ней, да над дедом, ногу приволакивающим, тож не слышала.
Сколько провалялась Леся беспамятной, про то лишь баба Ксения знала. Как Михайла кажный раз криком исходил, покамест она рану ему чистила, чтобы антонова огня [9] не случилось, про то тоже окромя неё никто не слышал.
Ворчала Ксения на непутёвых своих, ворчала и выхаживала, тяжесть в душе нося - непривычная она была делиться бедами с деревенскими товарками. Поила недужных отварами, обтирания целебные не забывала, да книжку свою на закатной зорьке вслух читала.
Что помогло, о том Бог знает, да и Ксения может, но как открылась вода на Друти, так и Леся с дедом хворь скинули.
Весна пожаловала ранняя, да дружная. Все тяготы прошлые будто смыло потоком вешним.
Лишь изредка, нет-нет, да и пробежит шепоток о страхах былых. По крохам, а и набралось: по Михайловой указке Зверя мертвого, с грудиной пробитой, да черепом проломленным, в волость повезли, укрывши плотно. Уже там, по солнцу, попону откинули, да и глазам не поверили: заместо волкулака привезли они покойника - скорняка Захара... Голова разможённая, ребра переломаные, но обознаться никак нельзя.
А ещё Кастусь Лесе по секрету сказывал, что волкулаку-мертвяку мужики лапу отрубили с когтями, что твой серп, так, мол, у Захара культя кровавая аккурат на место лапы отсечённой приходилась.
Леся про скорняка сразу поверила, что быль: это про Захара она по приезде в Озераны, деду сказала, что чёрный, а он не удивился ни разу.
А вот деревенские всё сокрушались: "Он же наш, деревенский, как быть такое может?" Иногда они Михайлу поминали, словно он виноват был в случившемся, но стрельнув глазами по сторонам, осекались.
К лету, казалось, поросло быльём и это. Но нет. Не забывают люди страхи свои, лишь прячут, до поры до времени.
И без того с Олесей ребятишки водиться не хотели, а как шушуканье пошло, что, де, силы она высасывает, то и вовсе сторониться начали. А Лесю обида большая брала, что неправду на неё наговаривали: Юлья не через неё ослабла.
Напротив, Леся, как могла, избавляла её от немочи - гладила Юлью, но не сверху, а изнутри. Тогда свет, что у Юльиньки дрожал всегда, как огонёчек на ветру, наливался и креп.
Токмо когда юшка [10] у ней из носа брызнула, тогда Леся оторопела. Другие дети на неё погрешили: Леся как раз Юлью за руку ухватила, чтобы не упала она - свет совсем прозрачным стал.
Кликнули деда Михайлу, но не поспел он - погас свет Юльин до срока...
После дед Михайла с её матерью разговаривал, всё расспрашивал, отчего к нему дитя слабосильное не приводили. Отнекивалась та, говорила, что здоровенькой Юлья была и в знахарских снадобьях не нуждалась.
Получилась Леся без вины виноватой.
Потому так обрадовалась она, что в прятки играть позвали, а дети заперли её в заброшенной клети Матусевичей.
Поначалу Леся ревела долго, а потом устала и притулилась к стеночке. Сама не уразумела, как наружу вывалилась.
На другое утро все куры у Матусевичей на ноги сели [11].
В открытую никто пальцем в Лесю не ткнул, но за спиной шептались: "Ведьма! Из сарайчика запертого выскользнула и на птицу порчу напустила, в отместку".
Олеся как услышала, весь вечер на коленях у бабы Ксении проплакала навзрыд: "Я - ведьма, я плохая", - а та успокаивающе перебирала светленькие пряди заскорузлыми пальцами и приговаривала: "Нет, детка, ты - хорошая. Не слушай никого, ты очень хорошая".
Унять горе внучки баба Ксеня смогла, но не успокоить всполошённые Озераны.
С той поры неприятности и оплошности свои деревенские взялись на козни, творимые чужачкой маленькой, списывать. Корова доиться бросила - ведьма навредила. В колодце вода завоняла - ведьма плюнула. Конь захромал - ведьма ночью заездила.
Скапливалось недовольство людское, скапливалось и вырвалось шаром огнянным, когда Светлана, жена кузнецова, младенчиком мёртвым разродилась.
А накануне с внучкой знахаря пришлого их дорожки пересеклись.
Уж сколько Светлану до того предостерегали, что на сносях она и попадаться на глаза ведьмины не след, но вот случилось.
Подошла к ней ворожея сама, за живот ухватила, зыркалами своими бесовскими уставилась, и сказала, как отрезала: "Неживой он, избавься, а то и тебя утянет".
Видать, как дотронулась, так и вытянула жизнь из ребёночка невинного, в утробе матери лежащего. А как иначе-то? Повитуха намедни смотрела, живой он был.
Велико было горе Светланы: долгожданным, Богом данным после многих лет и молитв, было то дитё. Немудрено, что всколыхнулась деревня. Видано ли дело, при свете дня Божьего, младенца извести!
Леся бабе Ксении на огороде пособляла, когда всё нутро от страха сжалось.
Душа взметнулась криком: "Деда!" - толпа озверелая калитку снесла и на них бросилась с вилами и топорами, как на чудовищ каких. С испугу нестерпимого зажмурилась Олеся, и вспыхнула у ней под веками картинка старая: сумрачно-красно трепещет пламя, с каждым дуновением разъяряется всё жарче, жадно облизывая переплёт крыши. Но не может огонь сожрать образ мамки и братика, в крови своей утопающих.
И всполохами алыми пронёслось в голове: не родная она внучка - лесной найдёныш, себя не помнящий - дедом Михайлой, да бабой Ксенией пригретый. Потому Лесей и нарекли её, и заради покоя ейного они не токмо родную деревню, Стрешинскую волость покинули.
Горестные думы Лесины прервал голос дедов, на себя непохожий, таким зычным он был.
- Стоять! Плату требую свою с Озеран: жизнь за жизнь! Уйдём мы отсюда до завтрашнего заката, собрав всё, что нажито. И никто тому препятствий нам чинить не станет - не то прокляну во веки веков, до последнего колена. Все кровью своей умоетесь.
Как волна, которая, бывало, накатит и назад отхлынет, так и толпа людская отступила, заслышав речь такую.
Лишь Ян-кузнец не побоялся, вышел вперёд. Руки к молоту привычные, неловко за спину спрятал.
- Буде сдержишь слово и до ночи затрашней уйдёшь с отродьем бесовским, так не тронем, а не успеешь - вина твоя.
Заворчали озеранцы - негоже ведьму в деревне на ночь оставлять, как знать какую ещё ворожбу сотворить успеет?
Взглядом одним остановил их Михайла.
- Добре. На том и сойдёмся.
Чужаков провожали всей деревней.
И пускай по-прежнему скрипела перегруженная телега, лениво трусила старенькая Матрона, но всё было не так, как прежде: вслед им летели свист, ругань, плевки и комья.
Баба Ксеня закрывала внучку собой и истово молилась. Не за себя, не за деда и не за Лесю - "Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят!" - за Озераны просила.
Дед Михайла брови хмурил, да Матрону подгонял, а Леся рыдала: "Почему они бранятся, что я ведьма? Скажи им - неправда это, ничего я не делала!"
Молчали они, лишь спинку щуплую гладили, успокаивая. А едва взошла первая звезда, и Леся уж перестала плакать, лишь всхлипывала да икала от горя и усталости, как баба Ксения вразумить её решила:
- Корень зла - в неведении. Людей пугает то, чего не знают они. Вот и отринуть пытаются. А ты, Лесенька, уж не гневайся, но, ведьма природная. Ведьма - ведающая мя - о каждом своё, тайное, знающая. Тебя потому сильнее всего бояться: ты ведь не только более других видишь и ведаешь, ты и тайны чужие выдать можешь. Как тут не страшиться? Прости им, ведь как дети, они, неразумны. Для нас, - баба Ксения легонько на деда кивнула, - ведунов, много в этой жизни открыто, но и плату за то несём немалую: ненависть и страх людской, спутники наши. Нам вот непозволительно озлобление сердца, хоть тернист порой путь и коротка у многих память на добро. Но у каждого свой крест, и всяк человек должен испить свою чашу страданий, и дух свой чрез них укрепить. Таков промысел Божий. Легко не будет, детонька, но как иначе-то? А уж твоя стезя, вся слезьми горючими будет залита. Вижу я это, Лесенька. Видеть, вижу, да не в силах долю твою усластить, токмо рядышком быть - слёзки твои утирать. Дед тебе подмогой станет, учить будет, но одолевать все беды тебе самой придётся. Ты, буде, помни, хорошая ты, светлая и чистая душа, и не отступай от веры в добро.
- А деда проклясть грозился деревню, разве добро это?
Вздохнула баба Ксения:
- Нет, Лесенька, проклятие - это зло, и оно к проклинающему сторицей возвернётся. Не стал бы твой дед душу свою губить, лишь припугнуть желал, ибо тебя защищал. Он Защитник людской, никогда он никому дурного не сделает. Но знай, ради тебя он себя не пощадит.
Вконец успокоившись, Леся последний раз шмыгнула носом и спросила деда про что давно хотела:
- Деда, а конику дюже больно было, когда его Зверь куснул?
Он не ответил, лишь смешно скосил глаз и пряднул ухом.
Леся засмеялась.
И не пугал уже тот путь, который суждено пройти.
1. Глузд (южн. зап.) - Ум, память, рассудок, толк
2. Падучая болезнь - Эпилепсия - одно из самых распространённых хронических неврологических заболеваний человека, проявляющееся в предрасположенности организма к внезапному возникновению судорожных приступов
3. Убранство - Отделка, обстановка, внешний вид
4. Зюзя или бог Зимы - Фольклорный зимний персонаж у белорусов. Повествования представляют Зюзю наиболее близким к русскому Деду Морозу
