- Здравствуй, Билли.
- Здравствуй. Каждый раз, когда я возвращаюсь, не могу отказать себе в удовольствии увидеть свою тень, - дружелюбно улыбнулся он, но потом улыбка по капле стекла и впиталась в серый бетон ступеней. - Больше никто не может говорить со мной на равных.
- А как же Лаура?
Рука с сигаретой на миг замедлила движение.
- Лаура мертва, - он оперся на футляр с гитарой, вдумчиво расматривая стену, покрытую росписью из чужих слов.- Уже много лет она разговаривает, ее руки пишут, губы убедительно шевелятся, а тело упруго прогибается под другими телами. Но внутри остались только черные хлопья, которые обычно наполняют пепельницы.
- И ты не думал ее спасти?
Он морщит лоб, словно вспоминая что-то. Иногда его глаза смотрят в стены так, будто видят через. Тонкая линия рта стала еще тоньше, превратившись в щель, сжавшую цилиндр сигареты. На его ботинках пыль множества дорог, в кармане - немного кокаина и поцарапанный револьвер, который ему подарила Лаура. Она умела делать нужные подарки, и револьвер носил ее имя.
- От ветра нельзя спасти. Однажды вечером, когда деревья стонут за окном, он всколыхнет шторы, пробежит по комнате - и заберет с собой что-то неуловимое движением, которого ты можешь даже не заметить, - косой луч отрезал половину лица убийцы, оставляя ее тьме. - И ничего нельзя поделать.
- Ты трус, Билли.
- Не более, чем ты, тень, - качнул он головой. - Не более, чем ты.
Я бы хлопнул дверью, но перед ним не так просто захлопнуть дверь. Мы давно не разговаривали, тихий голос пробуждал воспоминания, приносил с собой запах вереска. Лифт прожужжал вверху, таща очередную коробку, но Билли больше ничего не произносил. Край плаща отогнулся, лег на ступень, обнажая потертую подкладку. Молчание было значимо. Для всего есть время, и время для слов еще не наступило. Когда же оно пришло, он потушил сигарету и сказал только одно:
- Собирайся.
Лаура была бесподобной и безнравственной. Ее рыжие волосы никогда не сочетались ни с одним нарядом, а пальцы любили карты, оружие и мужские тела. Она пела песни-ловушки в мексиканских барах, разливая текилу, она снилась невинным, но уже горящим юнцам в порочных снах, она смеялась в лицо инквизиторам, задирая юбку, но резала пальцы, чтобы не прикасаться к тому, кто ей действительно нужен. Лаура никогда не молилась и никогда не отдавалась, а только забирала, чтобы потом сорить, как любят делать богачи. Она продавала свою душу за медяки, которых ей не хватало на выпивку, но душа всегда возвращалась обратно, словно брошенная собака, которая лижет хозяину руки, забывая о палке.
Даже револьвер ревниво хранил тепло ее руки. Один безумец переписал все священные книги, выводя кровью имя, но Лаура предпочитала тюрьмы храмам. Когда кто-то смотрел на нее в первый раз, он мог ее не заметить, но если кто-то смотрел на нее во второй раз, то больше никогда не мог отвести взгляд. Голос капал расплавленным воском, шелестел горящими партитурами Моцарта и звенел выброшенным в гневе и отчаянии оружием лучших мастеров.
Я следовал за Билли, прорезавшим целеустремленностью шагов туманный город. Его лица почти не было видно из-за жесткого воротника, под ногами тихо хрустела чахлая трава.
- Ты должен вспомнить все, что умеешь, тень.
Гитара постукивала в такт шагам, а на чехол садилась морось, покрывая черную ткань бесцветными каплями. Пустынные улицы молчали. Они свивались в один, понятный нам обоим путь, на который бросали блики алые вывески баров и залов игровых автоматов, спрятавшихся в подвалах. Надписи скользили по блестящему плащу Билли, цеплялись за чехол, а потом опадали. Продажные женщины покачивались, даря ему влажные взгляды, но он никого не замечал. "Пепел Клааса стучится в мое сердце".
Лаура была бессмертной и бесстыдной. Она танцевала, как богиня Кали, и распутничала, как Мессалина, оставляя в мятых постелях только карты. Лаура - одна из последних рыцарей, плюющая грязью в лицо тех, кто выжигал на ней клеймо. Я помнил, как она брала пленниц на постоялом дворе, на засыпанных соломой телегах; их крики разносились в морозном воздухе, как звон битого хрусталя. Она пела, разъедая ржавчиной сердца, и воевала на стороне того, на кого указывал джокер.
- Чего ты хочешь?
Билли продолжал шагать, не обернувшись на вопрос.
- Чтобы ты составил мне компанию.
Лаура не умела принадлежать одному мужчине, никто ее этому не научил. "Один - это слишком мало. Вас должно быть, по крайней мере, двое, чтобы я не чувствовала себя в рабстве", - сказала она и ушла в комнату, где висели револьверы. Лаура была не из тех, чье решение можно изменить убийствами, угрозами или уходом; она овладела искусством расставаться в совершенстве. Тогда Билли и оживил свою тень.
- Мы пришли.
Дверь под аркой дохнула затхлостью покинутого дома и обветшалой ткани. Ветер пронес мимо несколько бумаг, ударил их о коричневато-серую стену, а потом протащил по земле, словно приговоренного к смерти. Где-то наверху поскрипывала незакрытая ставня. Я задрал голову, но ничего кроме тумана не увидел.
- Как думаешь, она еще играет на бритвах?
- Вряд ли, - Билли толкнул дверь, та не поддавалась.
Он провел рукой по мелким трещинкам на дереве, на некоторое время замер, прижался к иссохшим доскам лбом. Дуга его спины четко выделялась на свету в конце арки; резко торчал темным закутанный в чехол гриф. Мне казалось, я понял, зачем он взял меня с собой. Несмотря на ненависть, которая пришла к нему после той ночи на троих, у Билли больше не было никого, кто мог бы шагать с ним в ногу. Мы словно усталые от жизни старики, которые спускаются вниз, чтобы перекладывать прохладные пластины для игры в домино; они никогда не были друзьями, но если один из них умирает, их охватывает невыносимая тоска и одиночество. Бессмертных кроме нас больше не осталось - только он, я и Лаура.
В етер взвизгнул ставней, застонал, завыл в трещинах, пробегая по переулкам и чердакам, взметая волосы, толкая прочь, кидая в глаза горсти дворовой пыли. Осень продувала город, как старую флейту. Билли повернул голову навстречу порывам, несущим с собой мелкий мусор, и что-то прочертило воздух, ударив его по лицу.
Джокер.
Я ни разу не видел, чтобы Билли прикасался к струнам. Быть может, он вообще никогда не играл. Лестница спускалась в подвал, на стенах шелестели приклеенные много лет назад афиши и афишки, просто насаженные на жвачку листки, фотографии, перемежавшиеся надписями, сделанными помадой или просто нацарапанными от руки. Красивый профиль Моррисона, зеленоватые глаза Кобейна, чьи-то ухмылки, мозаика из пальцев, ставящих аккорды. Многие из сообщений оторвались с прошествием времени, на них осел слой пыли, и теперь бессмысленные листки усеяли ступени. Словно мертвый "Рок-клуб" или "Там-там", в хламе которого один подросток случайно нашел гитару из красного дерева. На маленьком подоконнике подвального окошка скопились дохлые насекомые.
|